Если бы кто-то сказал мне, что мне придется бежать по школьной лестнице, узкой, как любая дорога над пропастью в любом более-менее тиражной фантастической эпопее, и скользкой, как лестница во дворец Снежной Королевы, я бы не поверила. В том числе и тому, что сумею пробежать ее всю на собственных ногах, не воспользовавшись для ускорения спиной и тем, что немного пониже.
Но это случилось, и мне оставалось только не верить своим чувствам, чего я делать не привыкла. Они тоже не успели свыкнуться с таким отношением к себе и отключились.
Не было ни звука, ни ощущения движения, ни боли в ушибленном на повороте колене-только ветер, вспугнутый бегом, путался в отросших за трехмесячное непосещение цирюльников волосах и тихо шуршал, скользя по коже. Воздух был неожиданно плотным, как в туман; я оттолкнулась обеими ногами от лестницы и одним прыжком преодолела последние пять ступеней; приземлилась. Не отдыхая ни секунды, побежала по полу, по облупившейся коричневой краске, но тишина по-прежнему была нерушима.
Влетела в раздевалку вместе с беззвучным звонком.
2.
Тихо, смущенно сложив руки на коленях, сидит на скамейке Ольга. Рядом-Виктор. Не в первый раз, если никто не переодевается, визиты в соседние помещения-не редкость, всегда есть, о чем поговорить...
Не поздоровавшись, перестав удивляться тишине, бросаю сумку на скамейку и понимаю, что все учебники и ручки сейчас подскочили, столкнулись друг о друга и с виноватым грохотом смешались, опустились на дно бедного их вместилища... какая-то тетрадь неловко растрепала листы большим белым голубем (а завтра-Благовещение), и чернила из гелевой ручки, все время текущей, капают на крупно разлинованный лист, оставляя на нем мелкую вязь пятнового письма.
Говорят, что такие письма доходят прямо на небо.
Не знаю.
3.
Вынимаю из сумки майку; смотрю-не верю ни глазам, ни отсутствующим чувствам. Воротник оторван-кто, зачем?.. не знаю... ничего не знаю...
Висит на тонких черных ниточках, не гармонирующих с красной и желтой тканью, какие-то воспоминания подсказывают, что у меня вообще никогда не было таких маек, но тогда это значит, что сумка-тоже не моя; а чья же тогда?
Не знаю. Но знаю, что все это-мое, выбравшееся ниоткуда мягколапым зверем, проскользнувшим, как крыса, в неплотно приоткрытую дверь между теперешним и прошлым...
Что это, Алекс?
Думаешь, я знаю, человече?
Кому же знать, как не тебе.
Видимо, есть кто-то умнее.
Треск разрываемой ткани впивается в тишину-мысленно понимаю, что он есть, но в моих барабанных перепонках нет его отражения. Он существует сам по себе, в чужом мире, а я не взяла с собой ничего, кроме отпечатков старинных мест и времен на сетчатке, на темных веках, прикрывающих глаза... ткань крепкая, она не рвется на швах-из последних сил дергаю, и мягкая полоса остается в руках, безвольно обвисает, повинуясь силе тяготения. Алый лоскут майки падает на пол и растекается по нему кровавой лужей, из которой еще высовываются тоненькие щупальца черных ниток-как нервы, перекрученные, трепещущие нервы.
Похоже, я убила майку.
4.
Алекс, ты знаешь, что будет дальше?
Не имею ни малейшего представления.
5.
Похоже, никто и не заметил убийства бедной майки, и я понемногу успокаиваюсь, хотя от мысли, что мне придется надеть ее беспомощный, полуживой труп, от плеч по рукам спускаются какие-то колючие побеги диковинного растения, впиваясь, наконец, в кончики пальцев.
"А что за этой дверью?"-спрашивает Виктор, дергая синюю дверь, оставшуюся от какой-то кладовой, что помещалась здесь в незапамятные времена.
"Хлам",-коротко отвечает Ольга.-"Но мы не заглядывали особо..."
Он заглядывает в полумрак, царящий за дверью, и, наконец, заходит туда. Я, затаив дыхание, следом...
Стоим недолго, прищурив глаза, рассматриваем старый телевизор с тускло поблескивающим в проникших из раздевалки слабых лучах электрического света экраном, поломанную швабру, плохо покрашенное ведро с полуоблупившейся надписью "Сто...о...я"-как головоломка. Легко подбираю ключ; понимаю, что Виктор, подтвердив вслух, что здесь-только хлам, уходит из комнаты, и я остаюсь наедине со школьной старостью и плотным воздухом. Удивительно, но он начинает редеть... если можно так сказать. Но дышать уже гораздо легче, и понемногу прекращается шелест его крыльев по сухой, пергаментной коже.
Осторожно переступая через нагромождения хлама, через пыльные, разбухшие обложки учебников и белую тетрадь, похожую на подбитого голубя, через ворох кленовых листьев, посеревших от пыли, ломких и хрупких, готовых рассыпаться в прах и навсегда закружить меня в круговороте смерти,-бреду вглубь. Кладовая все не кончается... воздух все легче...
6.
Вот и дверь.
7.
Из-под нее мягко струится свет, изукрашенным узором пылинок, похожих на очень маленькие снежинки, и доносятся приглушенные голоса. Голоса! значит, там-живут!
Открываю дверь и вхожу.
8.
-Закрывай за собой, а то опять кто-нибудь наведается,-говорит худенькая кореянка.-Я люблю гостей, но всяких сонноходящих-все меньше и меньше. Они все норовят и монстров понапустить, и мир обрушить...
-Была б моя воля,-говорит медленным, тягучим голосом другая женщина, похожая на египтянку,-запретила бы под страхом смертной казни все эти Армагеддоны.
Она бросает на меня короткий взгляд из-под полуприкрытых длинных ресниц, и по ее губам проскальзывает улыбка сфинкса.
Кореянка бросает хлопотать вокруг стоящего на жаровне чайника и с доброй улыбкой глядит в лицо так, что я и сама начинаю улыбаться; в следующую минуту мир на мгновение замирает, как сердце перед следующим ударом... и время начинает течь, а вместе с ним на меня обрушивается Ниагарский водопад звуков-лепечущей речи кого-то невидимого за белой стеной, звенящие звуки цитры, тоненький ручеек удивленного пения флейты, гортанный голос, выводящий арии, глухой топот, шелест ткани о пол, постукивание ногтей египтянки о белый подоконник, упругие удары ветра в окно... Растерянно трясу головой, чувствуя ток крови в запястьях, стук сердца в такт ветру, движение глазных яблок в глазницах-я осматриваюсь. Я потрясена.
Кореянка отворачивается к чайнику и быстро разводит под ним огонь (в симфонию звуков прибавляется ровный гул). На низком столике сами собой возникают две чашки, а между ними-маленькая пиала, в которой безмятежно спит на спине микроскопический сиамский котик, доверчиво подставив прохладному воздуху комнаты, пахнущему корицей, кремового цвета пузо.
Осторожно протягиваю палец и чешу его под подбородком.
Раскрывается синий глаз, и с сонным "муррр" котик сворачивается в клубок, потом пиала сама собой плывет на подоконник, подальше от тревоги, причиняемой удивлением смертного...
-Нравится?-спрашивает кореянка, разливая чай.
-Очень,-отвечаю я, еще раз оглядывая аккуратную, но хранящую следы "творческого бардака" комнатку, чтобы показать хозяевам, что я к ней неравнодушна.
-Здесь постоянно кто-то бывает,-смешно сморщив нос, жалуется женщина.-В последнее время всем так часто снятся двери, какие-то там иные миры... что, жить стало настолько плохо?
-Я бы не сказала, что очень хорошо,-уклончиво отвечаю я.
-А я бы сказала немного прямодушнее,-вмешивается египтянка.-Жить стало гадко.
-Можно и так.
Кореянка печально смотрит в окно; за ним-сумрак, ветер и тонкий чернильный контур ветки, декоративный, будто прорисованный на ширме. На мгновение к стеклу прибивает желтый с алыми жилками лист; видимо, недавно шел дождь, и лист словно прилипает к окну, только иногда дергает краешками. Он гораздо уже и изящнее знакомых мне кленовых листьев...
-Жаль, но чая у нас, кажется, не получится,-виновато молвит кореянка.-Тебя уже зовут.
-Куда?-рассеянно спрашиваю я, вставая с табурета.
-В продолжение сна,-отвечает египтянка.-Мы, если можно так выразиться и если ты знаешь Книгу Мертвых,-что-то вроде ариты. Здесь отдыхают и набираются сил перед выходом в мир... только наши имена знать вовсе не обязательно, мы не настолько вредны. Да и ты вряд ли нас запомнишь.
-Такое не забывают,-отвечаю.
Ее алые губы изгибаются улыбкой.
-Посмотрим,-смеется она и распахивает окно.
9.
Дождь идет и сейчас, а я почти забыла, как тосковала по нему... холодный, сырой и до головокружения свежий ветер врывается в комнату и затопляет собой все вокруг-хоть плавай в нем (мне вспоминается шальная мысль-а что, если наша галактика, наша Вселенная-только море какой-то другой Вселенной, а мы-морские жители?..), но я не умею плавать и тону в нем-сразу и радостно. Еще несколько секунд я еще слышу легкий аромат корицы и ладана, потом закрываю глаза, и все тонет в темноте, остается только тихая, на грани слуха, мелодия ветра, стук дождевых капель и шелест ветвей. И тонкий запах свежести, которого мне так не хватало.
10.
Но все-таки мне приходится открыть глаза.
11.
На сером бетоне лестницы выделяется мятый пятиконечный лист и тетрадка, похожая на белого голубя. Почти в ужасе отшатываюсь от нее, даже поднимаюсь по лестнице выше, не замечая отсутствия перил и не боясь споткнуться-нет, я уже сыта по горло напоминаниями о реальности, я больше так не хочу... В окно подъезда, грязное, мутное, с заплеванным семечками и окурками подоконником, смотрит яркое заходящее солнце, похожее на рубин.
Поворачиваюсь к нему спиной и иду по лестнице вверх, очень долго, насколько хватает сил,-и на каждом этаже вижу свое. В каждом окне-разные времена года, разные времена дня и разные годы; мне довелось даже подсмотреть, как в Древнем Египте разливается Нил, и улыбаются друг другу Сфинкс и солнце... но это-не то, не то! Откуда я это знала... тишина опять вернулась и давила на барабанные перепонки с новой силой, но незнакомый голос твердил, что на одном из этажей все придет в норму, все устаканится, и даже вернется на круги своя. Ненадолго. Ровно настолько, чтобы успокоиться и почувствовать, что потеряно не все-только малая толика этого "всего", и возвращать ее незачем.
12.
Не помню, сколько там было этажей-может быть, двадцать, может, и больше двадцати, а может, и один всего лишь, а я только бегала кким-то непостижимым образом по кругу-в умении бегать по кругу людям не откажешь, даже таким, которые наполовину уже не люди... В конце концов я подошла к грязному подоконнику, стряхнула с него мусор валявшейся поблизости газетой, сдвинула в сторону клочки чьего-то письма в ярком конверте и села на подоконник, ссутулившись, опустив голову и опершись выпрямленными в отчаянии руками о сбитый край бедного подоконника, потому что не было больше ни сил, ни веры в то, что мне есть еще, что терять...
13.
Кажется, я уже превращаюсь в статую... даже маленькое потустороннее существо-мой провожатый и совладелец личности,-замирает в сердце и испуганно сжимается, не зная, что делать...
Неожиданно на лестничной площадке раздается возмущенный шелест потревоженного воздуха, и самая близкая ко мне дверь открывается. Из-за нее выглядывает удивленное человеческое лицо, очень похожее на кошачью мордочку, в обрамлении живописно-лохматой шевелюры, и смотрит на меня удивленными карими глазами.
-Ты чего здесь делаешь?-спрашивает человек, держась за дверь.
-Отчаиваюсь,-отвечаю я.
Он выбирается из-под прикрытия двери и босиком спускается по лестнице, сунув руки в карманы старых джинсов. Он худ, как аскет, и взъерошен, да еще, похоже, очень смущен тем обстоятельством, что я оказалась совсем рядом с его обиталищем-но видит в этом знак судьбы и проявление нашей общей кармы.
Давно у меня ни с кем не было ничего общего.
14.
-Тебя как зовут?-спрашивает он, садясь рядом на подоконник.
-Не знаю,-честно говорю я.-Предложи что-нибудь.
-А есть, от чего отталкиваться?
Качаю головой.
-Тогда я буду звать тебя...-он ненадолго задумывается и называет мое имя.
Криво улыбаюсь:
-Неужели оно у меня на лбу написано?
-Нет, я просто чувствую.
Некоторое время мы молчим, и оба чувствуем, как нам хорошо просто молчать под шум дождя... Это-хороший знак. Если тебе есть, о чем молчать с человеком, это всегда-хороший знак, еще лучше, чем имеющийся предмет беседы; от этой мысли и от его присутствия рядом мне хочется улыбаться.
-Пошли домой,-говорит он.
15.
У него дома-бардак, в распахнутое окно без проблем забегает на огонек ветер вперемешку с дождем, и на полу уже натекла большая лужа, где плавает маленький цветок черемухи. У стены лежат неровной грудой книги, книжный шкаф забит битком, на его краешке висит какая-то мятая кофта. Рядом с ним, на одном столе,-компьютер и патефон, причем последний-в совершенно исправном состоянии, и на его широкой спине лежит черный диск, недавно прослушанный. Еще там есть тетрадка, но не распахнутая-она закрыта, растрепана, половина листов в ней загнута и затерта, а где-то ближе к концу меж ними лежит ручка. Обои больше похожи на мягкие ковры, но, несмотря на это, комната кажется просторной и затемненной. Пахнет корицей и апельсинами.
Сам он здесь кажется домашним духом, а не хозяином...
16.
За нами-десять минут молчания, а кажется, что-жизнь.
17.
-Скажи, зачем ты отравил мою память?-спрашиваю я.-Теперь я не смогу жить... нет, вру, смогу, и даже помня тебя-все равно, потому что невозможно жить, только умерев, а умирать я не собираюсь... но теперь я буду в каждом лице искать твое лицо, а в каждой речи-твои слова. Каждый дом будет казаться мне глупой пародией на этот дом, и ни один дождь больше не прольется на сердце, не споет такую же песню... Все-таки зря ты привиделся мне, за одно мгновение счастья целая жизнь-слишком большая цена...
Что хуже, Алекс,-воспоминания или невнятный лепет так и не вспомянутого? Что хуже-знать, что было раньше, или воплотиться еще раз с тем же грузом на плечах?
После этого сна вся моя жизнь полетит кувырком, и, когда она кончится, я уйду прямиком в нирвану... скажи, ты не упросишь Будду возродить нас в одном венчике лотоса?
18.
В голову настойчиво стучится слово "пора", и дождь уже кончается, вместе со временем моего счастья. Пора выскользнуть из рук и выпрыгивать в окно, пока не поздно, и возможно еще лететь вдаль, в реальность, искать какую-никакую проекцию этого сна на бедную чудесами землю... Последний вдох на пороге сновидений-и прыжок вниз, навстречу холодной земле, над которой встает солнце. Где-то в облаках мелькает грустно улыбающееся лицо кореянки, которую я все-таки запомнила, и светлые окна высокого дома, отделенные от меня тонкими стеклами каких-то других окон, десятками кубометров воздуха и стеной дождя.
У меня неожиданно возникает уверенность в том, что я сейчас сойду с ума-мне хочется отчаянно выкрикивать имя моего случайного встречного, пока не сорвется навсегда голос-страх немоты меня никогда не преследовал, а иногда и считался за благо.
Однако сумасшествие смывается дождем и чьей-то теплой рукой вместе со сновидением. Мелькает каким-то проблеском на краю сознания моя арита и ее хозяева, маленький сиамский котик, черная пиала и белая скатерть на низком столике,-потом это все неожиданно исчезает.
19.
Я открываю глаза с уверенностью в том, что моя жизнь-отличная штука, и улыбаюсь.