Где-то на пыльном чердаке моей памяти, где валяется всякий хлам вроде вырванных из книг полузабытых страниц, обрывков газет и сюжетов из теленовостей, лежит одна история... Не помню кто из писателей её рассказывал (кажется, я вычитал это у Довлатова), но дело было так. Во времена борьбы с алкоголизмом, пьянством и даже обычным культурным питиём, в буфете Дома литераторов двое сидели за столиком и обсуждали коллег. За соседним столом расположился поэт N., славившийся своими бездарными стихами. На столе у него был салат, несколько вареных яиц, хлеб и минеральная вода. Под столом...бутылка портвейна. Изредка, оглянувшись по сторонам - не зашел ли кто из сурового начальства, которому вменили в обязанность следить за моральным обликом писателей - он наклонялся, наливал в стакан портвейн, выпивал залпом и продолжал обедать.
- Бездарь, - покосившись на поэта, процедил один из собеседников. - Графоман чертов...
Они продолжали обедать и обсуждать свои писательские дела, когда через некоторое время заметили, что N. вытащил блокнот и принялся бегло строчить карандашом. Очевидно, стихи, так как периодически он останавливался, покусывал кончик карандаша и напряженно думал. Рядом с тарелкой салата стояла бутылка портвейна, из которой он машинально подливал себе в стакан, давно позабыв о том, что бутылку нужно прятать. Он сочинял стихи! И так увлекся, что окружающий мир перестал для него существовать. И буфет Дома литераторов, и люди за соседним столиком, и суровые соглядатаи...
- Стихи у него - дрянь, - заявил второй собеседеник, - но ты не прав. Это - поэт!
Из жизни Бромбензола
С утра лил дождь. Иногда он сменялся ливнем, а изредка переходил в мелкий трусливый грибной капальщик. В общем, погода была как никогда разнообразной, а мне нужно было с утра съездить к маме на дачу. Дача у нее - на самом краю города, и туда ходит автобус. Обычный, рейсовый, городской. Правда, потом примерно километр топать по проселку, размытому дождём. Имелись бы у меня в наличие сапоги... Или, перефразируя известного сапоговладельца С.Ерёмина, "была бы у меня калоша"... Но нет у меня дома ни калош, ни сапог, только белые и чёрные туфли. Тем более на обратном пути нужно было заехать в сбербанк и заплатить пошлину - есть у меня дурная привычка раз в сорок пять лет менять паспорт. Пришлось идти на хитрость. А именно взять с собой бинт и два полиэтиленовых пакета - из тех, которые по двадцать кило картошки выдерживают и страшно шуршат. Не знаю, как у вас, а в Сибири эти шуршуны-тяжеловесы очень даже полезная в хозяйстве вещь.
На конечной, выйдя из автобуса, я уселся под навес остановки, надел на ноги пакеты, завязал их бинтом и отправился по размытой проселочной дороге на дачный участок. Представьте себе мужчину в самом расцвете сил, с черным зонтом, в закатанных до полуколена брюках и одетых на ноги полиэтиленовых пакетах. Один чёрный, другой - голубой. Придумка оказалась удачной - можно было запросто форсировать лужи, чем я незамедлительно и занялся. Правда, помимо дождя неожиданно проснулся грубый северный ветер и начал дуть в спину. Но его коварство я обнаружил только когда добрался до дачи: сзади все брюки были заляпаны жидкой мокрой грязью. Пришлось рыться в старых дачных вещах....
Надобно заметить, что я не всегда был таким в меру упитанным мужчиной. Когда я еще не достиг этого самого расцвета сил, то есть лет десять назад, то весил каких-то жалких семьдесят килограмм. Не то что нынешние восемьдесят пять. Мало того, что найденные брюки в силу своего возраста напоминали сильно помятые деревенские штаны светло-серого мышиного цвета, они еще никак не хотели сходиться на поясе. Пришлось отказаться за завтраком от второго шмата сала и третьего куска пирога. Кое-как загрузив свои восемьдесят пять мегабайт в брюки гораздо меньшей ёмкости и, усовершенствовав пакеты путём их более тщательной обвязки бинтами, я отправился в обратный путь к остановке.
Две строчки из последнего стихотворения не давали мне покоя. Не нравились. По дороге я мучил их и так, и эдак, менял слова, подбирал новые, переставлял рифмы, но строчки уперлись, что те герои партизанской войны. Даже под пытками не соглашаясь сотрудничать с оккупационным поэтическим режимом. А тут автобус... Если пропустишь, потом минут двадцать ждать следующий. Не переставая твердить на бегу последнюю из придуманных рифм, я бросился к остановке, залетел в салон, радостно выдохнул и, рассчитавшись с хмурым кондуктором, уставился в окно, продолжая думать над стихотворением. Я так увелкся, что окружающий мир перестал для меня существовать...
Эпилог
В городе дождь почти стих. Не настолько, чтобы не раскрывать зонт, конечно, но теперь он не лил стеной, и прогулку по улице можно было считать вполне комфортной. Из остановившегося автобуса, вышел мужчина в самом расцвете сил. Он машинально посмотрел на небо, раскрыл зонт и, задумчиво что-то бормоча, направился к сбербанку. На нем были старые помятые штаны светло-серого мышиного цвета, закатанные по колено и полиэтиленовые пакеты, привязанные грязными медицинскими бинтами к щиколоткам. Один пакет по-прежнему был чёрным, а второй - голубым.