Поздняя осень в Новгородской области ― мрачное время года. Ноябрь темный, слякотный, и дожди, дожди... Редко выдастся ясный денек - тогда и ночь удивит щедрой россыпью звезд на бархатистом густо-синем небе. Луна настолько яркая, что когда в спящей деревне выключают фонари, вы все равно без труда найдете дорогу в дежурный магазин. А и куда еще ходить по ночи деревенским мужикам, ведь они звезд не считают, а пьют, невзирая на сезон.
Был последний месяц осени. Два закадычных друга, Вовка и Леха, мужики, лет по сорок с лишком, обмывали очередную шабашку. Справедливости ради надо сказать, что халтуры были дополнительным доходом, который исчезал так же легко, как и появлялся. Оба имели постоянную работу: Вовка трудился на местной пилораме, Лешка же "пахал" в лесничестве на собственном тракторе "Белорус", некогда списанном за ненадобностью в развалившемся совхозе, и приобретенном ушлым Алексеем почти даром. Товарищи были, как говорится, с руками. Умели дом построить, вырыть колодец, срубить баньку, привезти дров и вспахать огород (даром, что ли, благословенная сельская техника?). К ним охотно шли за помощью ― в основном дачники.
Тем вечером они пьянствовали у Вована. Он недавно схоронил отца (спаси его душу грешную), а ныне коротал деньки с кошкой в небольшом (на два окна) доме, в приятной близости от ночного магазина. Леха жил с верной супругой на другом конце улицы, вдоль которой выстроились, как на параде двести тридцать разномастных домов с аккуратными палисадниками. А поскольку в селе мало нашлось бы любителей снашивать ноги из конца в конец, особенно имея во дворе железного коня, Леха прикатил к своему другу-товарищу на тракторе, который теперь высился против дома, словно баррикада.
Была пятница, и запоздалые любители деревенской экзотики, кто на электричках, а кто на личных авто стремились на природу ― отдохнуть, попариться в баньке, пожарить шашлыков, в общем ― расслабиться после трудовой недели. Проезд по прихоти Алексея был перекрыт, и машины досадливо гудели, протискиваясь в узкую лазейку между трактором и канавой.
Наконец, Леха, в потертых, давно не стираных джинсах и клетчатой рубахе, застегнутой на две пуговицы, выскочил из дому и, беззлобно ругая дачников, отогнал "железного буйвола" к пожарному водоему, заросшему камышами и осокой. Вывалился из кабины, и полон презрения, помочился в пруд. Тучная немолодая дама, шумно дыша, катила тележку:
― Совсем стыд потеряли, мужичье!
― А ты, что пялишься? ... не видала, корова?
Дачница охнула и, не найдя ответа, всплеснула руками. Лешка потрусил к дому и, усаживаясь за стол, покрытый растрескавшейся клеенкой, схватился за бутылку:
― Вмажем! От народ, посидеть не дадут спокойно, ― махнул рукой в сторону окна, ― дачники-неудачники.
Вован, изрядно захмелевший, рванул на груди, видавшую виды, серо-голубую майку.
― Надоело! ― майка затрещала, обнажая грудь, поросшую редкими седыми волосами. ― Жизнь постыла, пропащий я. Томка, дочка, городская, меня и знать не хочет. Давеча хвастал, что приняла, накормила, напоила. Врал я, всё врал! Отказала мне доча. Стыдоба. Четверо суток мыкался по вокзалам, вернулся и сказочку сочинил. Обиделся, дурак, что жена хахаля нашла, пока на нарах парился; вот и оставил Томку. Она совсем кроха была, а я, папаша хренов, всё изгадил. А теперь больно мне, горько. Пропащий я, озябну, только ты и помянешь. Вот у тебя, жена, а я..., ― он махнул рукой.
― Жена? Да мне хоть домой не ходи. Надоела хуже горькой редьки да выгнать не могу, кому нужна старая баба? ― глаза Алексея наполнились слезами, он смахнул их ладонью, ― все мы тут пропащие, а куда податься? Сколько по России пьяных сел? Гибнет, спивается деревня-матушка.
Он сделал паузу и, горестно качая головой, продолжил:
― Ты скажи мне, заработали денег, и что с ними делать в этой дыре? Магазин, вот и все перспективы. Болото. Жизнь ― болото, затянет и не отпустит. Взять хоть Серегу Длинного: был мужик, хирургом работал в городе. Да водка сгубила: из больницы выперли, нашел тёплое местечко в морге, и там не удержался. Жена турнула из квартиры: купила ему хату в селе, да чтоб подальше.
Вовка встрепенулся:
― Лёшка! Хрен с ним, с Серёгой, он-то совсем пропащий, похуже нашего, ни на одной работе не держится. Но зачем, зачем он девку гробит?
― Что тебе до Эммы?
― Жалко, сил нет как жалко, моей дочке столько ж годов.
― Иль было у тебя с ней?
― Эх, Леха, дурной ты. Она мне дочку родную, Тамару, напоминает. Как вижу Эмку, сердце заходится: не дай бог, вот такой мужик попадется и споит её. Организм женский быстро к алкоголю привыкает. ― Вовка сокрушенно покачал головой. ― Я вот что думаю: давай навестим Длинного, возьмем покушать - чай Эмма голодом сидит.
― А что, Володька, может, хоть одного человека выручим. Только и выпивки надо взять, сам знаешь...
Взяв с собой колбасы, хлеба, макарон, консервов, полтора литра водки и пару двухлитровых бутылок пива (благо путь пролегал через магазин) друзья присели тут же на магазинной лавочке, махнули на дорожку, закусив семечками. После этого в отличном настроении забрались в кабину "Белоруса" и благополучно отчалили, громко распевая песню "Славное море священный Байкал". Им наперебой "подтягивали" местные собаки до этого дремавшие от безделья.
Серега жил в соседней, забытой богом и обойденной магазинами, деревеньке, в четырех километрах от поселка товарищей. Худой, высокий немолодой мужчина, с седой шевелюрой, симпатичный, хотя и спившийся, отличался на редкость глупыми суждениями и поступками. Уж, какой он там был хирург, история умалчивает. Его сожительница, с необычным для деревни именем, Эмма, лет на двадцать моложе, порою выглядела на все пять десятков, что являлось результатом непрерывного пьянства и плохого питания. Сергей постоянной работы не имел, перебивался случайными халтурками, а летом и осенью продавал грибы-ягоды, коих великое множество росло в окрестных лесах. Денег у него не водилось.
Длинный с Эммой сидели день на редкость трезвые, отчаянно соображая, где взять выпить и поесть. В доме царила полная разруха. Эмма нервно вскакивала, подходила к окну и, отодвинув грязную занавеску, беспокойно вглядывалась в ночь. Он раздраженно одергивал подругу:
― Что мечешься? Думаешь, одной тебе хреново? Хватит в окно пялиться, никто не принесет на блюде. Уборку что ли сделала б, не метено, с каких времен.
Эмма, тяжко вздыхая, садилась на потертый, грязный диван, чтобы через пять минут снова подпрыгнуть.
Ее чуткое ухо издалека уловило стук мотора, и она с надеждой произнесла:
― Кто-то едет. Может, к нам...
Оба прилипли к мутному окошку, напряженно вглядываясь в промозглую тьму. Свет фар прорезал ночной мрак, послышалась застольная "Ой, мороз, мороз", исполняемая дуэтом.
― Никак Леха с Володькой! ― радостно завопил Серега, бросаясь к двери, ― пляши, Эмка, гуляем!
Мужики, смолкнув, деловито выгружали магазинные трофеи, когда подскочил Сергей, заикаясь от счастья:
― Л-Лешка, В-Вовка, дружбаны!
Тут и Эмма высветилась на пороге дома.
― А ты чего? Пошла в дом! ― грубо велел подруге Длинный.
― Да, ладно, Серый, пусть ее, ― вступился Володя. ― Эмма, ставь макароны, пожрать бы надо. С утра квасим, уже кишки горят от водки, ― взгляд его заметно потеплел при виде женщины, и это наводило на мысль, что Вовкины чувства далеки от отцовских.
― Эмме-то плесни рюмаху на ход ноги, резвей будет.
― Да не жалко, если рюмку.
Ввалились в дом, где чинно выставили консервы, водку и пиво. Вован по-хозяйски нарезал колбасу, Серега открыл консервы, достал граненые стопки советских времен, налил всем.
― Ну, со свиданьем.
― Не гони. Первую ― даме, мы успеем.
Длинный обиженно поджал губы. Эмма протянула ему свою стопку.
― Серый, выпей с подругой, ― распорядился Леха, ― а мы подождем макарон. Горячего охота, мочи нет!
Он вытащил из оттопыренного кармана джинсов горсть семечек и высыпал на стол. Ночь, черная, ненастная, заглянула в потное окно недобрыми глазами, а в доме было тепло, уютно. Вот только спиртное таяло с неимоверной скоростью. Песни кончились, разговор стал тяжелым и вязким: языки словно прилипли к нёбу. Вован клевал носом и мотал головой, словно лошадь, пытаясь стряхнуть оцепенение. Наконец, ударил кулаком по столу и в упор поглядел на Сергея:
― Ты зачем бабу спаиваешь? Сам пей, на тебя плевать, коли сдохнешь, но Эмму зачем? - он дрожал от возмущения, а в глазах притаилась дикая тоска и боль.
Лёхе стало не по себе.
― Не заводись, ― он потряс друга за плечо, ― не надо пьяного базара.
― Пусть говорит! ― обиделся Длинный, ― он думает, за водку и колбасу купил право говорить. Может, за жратву тебе Эмму продать? Думаешь, не вижу, куда клонишь? ― Серега почернел. ― Хочешь уйти с ним, сучка? Не стесняйся.
Эмма рухнула перед сожителем на колени:
― Я не могу без тебя.
Лешка не выдержал:
― Что за цирк вы тут устраиваете?
― Пусть Эмму не губит, гад. Посмотри на нее ― в старуху превратилась. Издевается над девкой, фашист недобитый.
Вовка хотел поднять Эмму с колен, но та уцепилась за ноги Серого. Тот снисходительно хмыкнул:
― Слышал, она не может без меня? Если кто не знает, Эмма сама приблудилась ко мне, а я не выгнал. Эмма, так? ― он протянул ей руку, и она припала к ней, будто к святыне.
Вовка замахнулся на Серегу, но внезапно передумал, налил себе полстакана водки, залпом выпил, и вышел вон из избы.
― Куда это он? ― спросила Эмма, вставая.
― Да ладно, не маленький, остынет и вернется. Что я ему сделал? ... Заступничек бабский, ― Серега налил себе стопку и выпил. Эмма подставила рюмку.
― А ты пить не будешь. Баста. Ешь лучше, ― Серый придвинул ей тарелку с нарезанной колбасой.
Помолчали.
― Ночь уже, ― Эмма поежилась, ― да и холодно. Вовку-то жалко, ведь кореша вы. Выйду, кликну, пусть в дом идет.
Она побежала на улицу, но скоро вернулась, принеся волну холодного ветра.
― Нет нигде. Вот, чертяка, свалил, и калитка нараспашку.
― Нам больше достанется, ― сказал Серега Длинный, подмигивая Эмме.
― И то, ― заулыбалась та.
― А мало будет, сяду на трактор и ещё привезу.
― Орел! - похвалила Эмма.
― Я могу пить до утра и хоть бы что. Спорим?
― Спорим! Я перепью.
Сергей с Лехой ударили по рукам. Эмма разбила.
― Подруга, сделай-ка мне горячего чаю, да покрепче. Поеду за литрухой, да банку кофе зацеплю, чтобы взбодриться.
― Кофе ― это здорово, ― ностальгически вздохнул Сергей, ― Бывало, пока кофе не выпью и человеком себя не чувствую.
― Молчал бы уж, интеллигент вшивый.
― Сахару возьми.
― И пару банок тушенки.
― Ладно, халява.
Эмма вздохнула:
― Как там Володька? Наверное, уже полдороги отмахал.
Леха допил чай и поднялся:
― Ну, я пошел.
Нетвердыми шагами вышел из избы, завел трактор и, оглянувшись на светящиеся окошки, где маячили силуэты Эммы и Сереги, посигналил приятелям фарами. Собутыльники помахали вслед.
Ехал тихо, в глазах рябило и двоилось. В деревушке спали, редкое окно светилось в темноте. Вырулил на проселочную дорогу, по обеим сторонам которой зловещей стеной высился лес. От желтого, прыгающего на ухабах, света фар, тянуло в сон. Казалось, всего на секунду закрыл глаза.
Вдруг левое колесо наткнулось на препятствие, и трактор подскочил на злополучной кочке. Алексей резко крутанул руль влево, и машина, кособочась, сползла в широкую канаву. Он схватил фонарик и выпрыгнул из кабины. Ноги по колено увязли в грязи. Матерясь и чертыхаясь, выкарабкался из вязкой канавы, посветил вокруг. Метрах в десяти лежало что-то большое и, похоже, мягкое.
― Или сбил кого? Ядрёна корень!
Сердце ёкнуло.
Он подошел ближе и направил луч.
Володька лежал в луже крови, нелепо подогнув ноги. Леха выронил фонарь и затрясся. Потом осел на дорогу и, схватившись за голову, закачался, горестно причитая:
― Ах, Вовка, Вовка, как же это? Зачем ты, придурок, лег спать на обочине? Что мне теперь делать?..
Слезы ручьями текли по небритым щекам, он шмыгал носом и голосил, голосил...
Луна, нестерпимо белая и холодная, осветила дорогу, и черный, качающийся силуэт мужчины, сидящего возле обочины над неподвижным телом.