Аннотация: Третье место на "Золотом Пере-2008" форума Эксмо.
ЗАКОНЧИТЬ, ЧТОБ НАЧАТЬ...
Граница света и тени на Луне называется терминатор. А как поименовать грань между жизнью и небытиём? Сумерками жизни?
Кстати, кто-нибудь видел обратную сторону Луны?
Никанорыч ворвался в мою жизнь прошлым летом. Впрочем, ворвался это громко сказано. Даже не имея медицинского опыта, я сразу понял - передо мной очередная жертва злобного терминатора. Уж он не замешкается, уволакивая очередного клиента за грань посмертного небытия. Как выяснилось позже, в прогнозе я не ошибся. Но пока были сумерки, и тьма пряталась за гранью, старик это понимал, и я понимал, и Полина, разумеется, тоже.
Да, началось всё, конечно, с Полины.
Не возьмусь судить о вероятности (или невероятности, это уж, с какой стороны посмотреть) случившегося, не встреть я эту красивую темноволосую девушку.
Впрочем, об этом кажется, подозревал лишь терминатор, хищно подмигивающий Никанорычу с обратной стороны Луны...
А тогда был июль, кафе под открытым небом, ванильная кока-кола и книжка Сэллинджера. Компания, согласитесь, более чем приемлемая. Кто-то наверху придерживался однако, на сей счет иного мнения.
Перевернув страницу, я случайно поднял голову. Девушка сидела через столик - стройная, с безупречной осанкой танцовщицы, иссиня-чёрные волосы подстрижены аккуратным каре. В руках книга с твёрдым переплётом. Прямо собрание библиофилов, пришло, помнится, в голову. Приглядевшись внимательней, я уважительно присвистнул. Сайге. Не каждый день встречаешься в одном кафе с ценителем японской поэзии. Весьма симпатичным, стоит заметить, ценителем.
Конечно я засмотрелся. Машинально потянулся за колой, стакан неловко ткнулся в губы, и большая часть содержимого окропила свежевыглаженную рубашку. Шёлковую, между прочим, дорогую.
И я, уж извините, выругался. Громко. Нецензурно. Дурные манеры, тяжёлое детство, но опять же, после всего случившегося, кто меня осудит?
Девушка подняла голову Черты лица чёткие, немного резковатые, отчего красивое лицо приобретает сосредоточенную суровость. И глаза - пронзительные, зелёные. Тоже красивые.
В общем, ценитель японской поэзии подняла голову, и я встретился в ней взглядом. Фи, сказали её глаза, ругается, как сапожник, фи, и как вам не стыдно...По крайней мере, мне так показалось.
Я смотрел на нее, и она не отводила взгляда. Необходимо сказать что-то значительное и остроумное, блеснуть интеллектом.
- Судишь других, то хорошо, то дурно, - изрёк я, кивая на книжку в руках девушки, - а между тем, в этом мире, что знаешь ты о самом себе?
Сайге. То-то, и мы не лыком шиты. Впрочем, сейчас она, разумеется, пошлёт меня куда подальше...
- Это у вас Джером Дэвид? - по голосу девушки невозможно понять оценила ли она мои знания в области японской поэзии. - И много вас там таких, над пропастью во ржи?
- Я читаю рассказ "Тэдди", - ответил я машинально, и тут же зачем-то ляпнул, - а вы кока-колу с ванилью любите?
- Терпеть не могу, - заявила девушка.
Однако, как выяснилось из дальнейшего общения, это был единственный её недостаток. Она любила мартини, танцы и хорошую литературу. Для меня, более чем достаточно. В общем, вы поняли. Там наверху, определённо знали своё дело.
Так я познакомился с Полиной, чтобы спустя время проводить с ней каждую свободную минуту. Что вы хотите, гремучая эта смесь - Джером Сэллинджер и японская поэзия.
Помимо литературы и танцев время Полины отнимали ежедневные дежурства в больнице. Сколько историй, связанных с её работой я наслушался, впору писать об этом романы - тут и мелодрама бы получилась и сентиментальный роман, и психологический триллер.
Но, как ни странно, с Никанорычем она познакомилась отнюдь не в больнице. Старик жил на соседней улице, а Полина присматривала за ним по собственной инициативе. Просто из элементарного сострадания. Помню подумал, что наверху определённо сделали правильный выбор.
Разумеется, я тоже познакомился с этим Иваном Никаноровичем. И был, признаться, изрядно напуган, хотя не показал виду, продолжая навещать старика вместе с Полиной. Хотя, какого, к чёрту, старика?! Пятьдесят четыре не тот возраст, чтобы бронировать уютное местечко за кладбищенской оградой. Пускай нет жены, детей, и позади большая часть жизни - в конце-концов, смысл можно найти и в простом факте своего существования.
Но Никанорыч не искал. Не хотел. Уже не хотел.
Там наверху про него определённо не вспоминали. А может он первым забыл про них.
Худой старикан в застиранной и ношеной одежонке. Жидкие волосы, бесцветные глаза. Росточку он был невысокого и худой страшно, словно высушенный изнутри. Голос дребезжащий, походка шаркающая. На шестом десятке жизни выглядел на все девяносто. Нет, пациентом Полины он не был, никаких болезней, кроме обычных старческих недугов у Никанорыча не наблюдалось. Такие божии одуванчики доживают зачастую до сотни лет.
Но в данном конкретном случае дело было совершенно в ином.
Организм Никанорыча продолжал исправно функционировать, а вот душа...Душа была уже вне этого мира. Это было заметно невооружённым взглядом и это было страшно.
Человек ходил, ел, разговаривал. Но жить - не жил.
-Что с ним? - спросил я в смятении, после первой с ним встречи, - почему он такой, Полин?
И она рассказала.
Никанорыч был художником. Был. Пожалуй навязчивое слово-паразит является в данном случае ключевым. Не замечали подспудной горечи этого короткого слова?
Когда-то он был молод. И был несомненный талант, неистовая жажда работы и картины, картины, картины...У него и жены-то с детьми не было, вся страсть души досталась кусочкам холста и картона, свинцовому карандашу, гуаши и акварели. Это ведь не просто картины, рассказывал позже Иван Никанорович, это двери, уводящие из обыденности, раскрывающие в нас нечто, о чём мы и сами не имеем ни малейшего представления. Словно открывалось окно в душной и тёмной комнате.
По крайней мере, именно так, по словам Ивана Никаноровича, отзывались о его работах, видевшие их люди.
Жаль нет ни малейшей возможности проверить справедливость этих впечатлений...
У него ведь даже две выставки прошли, и это только начало. И как далеки тогда были сумерки...
Сосредоточием жизни молодого художника являлся кирпичный сарай неподалёку от дома. Мастерская. Именно там увидела свет большая часть картин. Там он их и хранил - все до единой. Поразительная беспечность, не находите? Сдаётся мне, на обратной стороне Луны придерживались такого же мнения.
Это могло быть нелепой случайностью. Или сознательно спланированной акцией. Явных врагов у молодого художника, по его словам, не было, а там, кто знает...Всё возможно в этом лучшем из миров, и успех одного человека кружит зачастую голову совсем другому...
Так или иначе, картин больше не было. Ни единой. Мастерская сгорела со всем её содержимым. Поджог или чья-то роковая небрежность, этого Пётр Никанорович так и не узнал. Да и не интересовался особо. Это было теперь неважным. Ничего теперь не имело значения...в том числе и сама жизнь.
Не замечали, как иногда пугающе неожиданно приходят на смену дневному свету сумерки?
Нет, он пытался рисовать ещё некоторое время. Пока не понял, что пожар унёс не только картины, но и обратил в пепел часть его души. Что-то умерло в нём, сгорело. Кто знает, каково жить с частично ампутированной душой?
А затем явился Добрый Доктор. Вам должно быть известно его имя. Добрый Доктор Время взял пациента в оборот и прошёл с ним долгий курс лечения, завершившийся здесь-и-сейчас, в начале двадцать первого столетия. Душа пациента больше не кровила, зарубцевались, наконец, ужасные раны. Не осталось даже покалывания в когда-то пульсирующих болью местах. Всё умерло, отболело.
А человек жил.
Меня едва ли можно назвать циником, и всё ж, я не раз задавался вопросом - а для чего ему теперь жить? Раз уж так вышло, какой этом смысл? Полине я этот вопрос задать не решился, Никанорычу тем более. Теперь-то знаю ответ, и Полина знает, а Никанорыч...впрочем, не стоит забегать вперёд.
Итак, были сумерки, пустая одинокая старость. Смею надеяться, что последние месяцы его жизни скрасила искренняя поддержка двух молодых людей. Мы читали ему вслух Сэллинджера и японские стихи, старательно обходили в разговорах тему живописи. И старик ожил, пускай и на краткий период. Полина сказала, он даже попытался нарисовать углём её портрет. Так этого хотел и всё-таки, ничего не вышло. Видимо что-то в душе уже окончательно умерло.
Никогда не говори никогда, сказали бы наверху.
Да, портрета не получилось, и после этого ещё больше усох и сжался наш Никанорыч. Мы продолжали навещать старика, и ему по-прежнему было приятно наше общество, за это я готов поручиться. Не оставалось сомнений и в другом - перед нами уже не прежний Иван Никанорович. Словно щёлкнул внутри некий переключатель. Что-то для себя он решил, что-то понял. А может, наконец, поймал взгляд того, кто уже столько времени наблюдал за ним с обратной стороны Луны.
Он стал вдруг весел и дружелюбен. Помногу часов беседовал со мной и Полиной. Казалось, старик ожидает наших встреч с болезненным нетерпением. Он словно стремился успеть насытиться нашим обществом. И это прекрасно, если бы не одно но...
Выглядел Никанорыч теперь, как человек, собравшийся, наконец в ожидаемое с нетерпением путешествие. День за днём он отдалялся от реальности, словно запаковываясь в плотный эмоциональный кокон. Я ощущал это буквально физически. Пожалуй, и я Полина оставались его единственной связью с окружающим миром. А процесс закукливания продолжался. Мы не могли тому воспрепятствовать - ведь странный процесс приносил старику тихую, одному ему понятную радость.
Могли мы лишить старого человека хоть какого-нибудь удовлетворения после случая с портретом Полины?
И всё-таки, я не желал оставаться пассивным свидетелем ухода художника на обратную сторону Луны.
И в один прекрасный вечер не выдержал.
- Решили похоронить себя заживо? - выпалил я съежившемуся под тёплым пледом старику, - вас что, уже с нами нет? Куда-то собрались? А знаете, оттуда ведь ещё никто не возвращался...
Да, я бываю порой груб. Но слишком невыносимо ощущать этот, стянувшийся вокруг старика кокон. Я ведь буквально его видел!
Иван Никанорович глядел на разошедшегося перед ним юнца. Губы старика тронула мягкая улыбка человека, всё уже для себя решившего.
И я сник.
- Мы ведь привязались к вам, чёрт возьми, - пробормотал я, опускаясь на стул, - мы ведь не то чтобы даже будем скучать...вы уже часть нас самих...не знаю, как это получилось...а вы...вы словно в коконе, вас уже с нами нет...
С глухим шлепком упал с тумбочки томик Сэллинджера. Опёршись о тумбочку, Иван Никанорович поднялся. И я не мог не поразиться тому, каким неуместно-счастливым он сейчас выглядел.
- Я обещаю, - он смотрел на меня в упор, и какими молодыми стали вдруг бесцветные глаза, - могу пообещать вам c Полиной только одно - вы никогда не будете скучать по утратившему волю к жизни бывшему художнику, вы...вы никогда меня не потеряете. Я обещаю и этого достаточно.
А ведь таким он и был в молодости, думал я в смятении, эта твёрдая осанка и уверенный голос. А потом старик опустился в кресло, вновь обернувшись в проклятый кокон.
- Иди, - сказал он, отпуская меня взмахом руки, - иди спокойно, ведь я обещал...
Петра Никаноровича не стало на следующее утро. Легко и безболезненно перебрался он на обратную сторону Луны, оставив нас на грешной земле. Он лежал умиротворенный, спеленатый в свой кокон, а я стоял рядом, сжимая ладонь Полины. А ведь ты обещал, думал я, ты же мне обещал. Так зачем обманул, для чего так страстно рвался отсюда? Мало сплести кокон, нужно суметь ещё стать прекрасной бабочкой. Он не сумел. Или не успел?
Так завершилась история художника, не оставившего после себя ни единой картины. Лишь простой железный памятник с выцветшим фото. И всё.
А где-то наверху продолжают вечное движение шестерёнки загадочного механизма...
Девочке четырнадцать лет. Чёрные локоны, серебряный смех, точёные черты лица. Мамины, а вот глаза зато мои, заявляю я с простительной отцовской гордостью. Жена не возражает. Мы вообще редко спорим, а уж ругаемся тем более. Вместо этого расходимся по комнатам и читаем - я - Сэллинджера, она - Сайге. А после идём в кафе выпить мартини.
Да, забыл добавить. Наша Марианна рисует. Постоянно. Началось с того, что в десять лет она написала вдруг углём мамин портрет. Легко, словно забавляясь. И с тех пор рисует с какой-то неистовой жадностью. Ей прочат большое будущее. Её работы, словно прорыв в иное измерение, утверждают преподаватели живописи. Хотя порой их даже пугает её одержимость. А вот нас с Полиной нет.
Граница света и тени, сумерки жизни...странные обещания даются порой в это время...И кто-то уходит, чтобы снова вернуться. Пробив свой кокон.