"Как ни растягивай - допьется кофе,

И как ни медли - быстро все пройдет.

Нам объясняет НАС то век, то год,

Кто объяснит нам нашу

собственную сущность лучше,

Ну, вот и всё.

В киоске у метро - чуть не проскочила второпях - прошу блокнотик.

"Вам какой?"

"Мне бы что-нибудь маленькое, чтоб в карман помещалось".

"Вон там слева. Сами смотрите".

"И кто только их учит говорить "вон", - вздыхаю я про себя.

Да: блокнотики и впрямь не маленькие. Синий - в жесткой картонной корочке - размером почти с тетрадь. Коричневый - поменьше, но пружинка слабая, долго не протянет.

* * *

"Опять их там забудешь", - ругаю себя, и, подпрыгивая на одной ноге, а другой поддевая сваливающийся тапочек, сгребаю брелок с ключами и отправляю их на положенное место. "Забудешь - придется слесаря вызывать, замок ломать, деньги тратить".

Хорошо другим - у них кто-то дома есть. А я в свои двадцать три года живу холостячкой: в холодильнике - сыр, банка консервов и недопитая бутылка "Нарзана", по пятницам - уборка, по субботам - огород, по воскресеньям - "отдых": тупое лежание на диване, созерцание телефона (может, кто-нибудь вспомнит, позвонит) и жужжащий под ухом вентилятор. Всё:

Эх, мама, мама..

Отца я почти не помню - они разошлись, когда мне не было и полутора лет, потом он так: заходил пару раз, а мама.. мама была детским врачом. Знаю, правильнее было бы сказать "педиатром", но это слово, несмотря на всю мягкость его содержания, звучало жестко и ласковой, нежной, чувствительной маме не подходило совсем. Ее так и звали "тетя детский доктор". Работала, замещала других, ночью гасила ладонью звук из телефонной трубки, коротко говорила: "Сейчас", - и спускалась вниз на лифте со старой, грохающей металлической дверью.

Два года прошло с того дня, когда тебя не стало. Я тогда была в Алма-Ате, проходила практику. Весь день палило солнце, жгло серые занавески, доводило до отупения. А потом, вдруг, без всяких на то причин, пошел град. Крупный, хлесткий, суровый. Два часа восемнадцать минут. Сорок две минуты до конца перерыва. И сорок два года со дня твоего рождения.

Вот и сейчас бегаю одна по квартире, перешагиваю через горы скарба, собираю вещи, заталкиваю их в коробки и сумки, вычеркиваю уже упакованное и вписываю забытое.

Ну вот еще! Горький в коробку из-под проигрывателя не помещается. Придется вынимать. Собрание делить на части нельзя - порастеряется, не соберешь. А я его уже вычеркнула. Придется исправлять. Блокно-о-от, ты где? Ну: Только что ж видела. Нет, чтобы на одно место класть - вечно где-то брошу, а потом ищи.

А, вот ты где! Так.. где тут у меня Горький?

* * *

* * *

Где-то перед самым прилавком мужской голос уже, наверное, в сотый раз спрашивал: "Деточка, у вас краплак есть?" Шестидесятилетняя деточка что-то писала в порядком потрепанной тетради, временами поглядывая на ценники и подсчитывая что-то в столбик на листке в клетку.

-Милочка, ну так что у нас с краплаком-то?

"Милочка" наконец соизволила оторваться от тетради, отрезала:

-Я не знаю, что у "вас", а у нас он есть.

-Ой, дайте мне один тюбик, пожалуйста, - обрадовался неожиданному повороту событий голос.

-Наборы не распаковываем.

-То есть как, наборы?

-Говорят же вам, - продавец вновь уткнулась в тетрадь, - краплак продается только в наборе. Восемнадцать цветов. Достать вам коробку?

-А сколько.. Не.. Спасибо. Не надо.

Вздох. Он начался где-то у прилавка, слабея, потек к двери и совсем пропал за нею. Я поспешила за ним.

"Мужчина, это вы краплак искали?" - обратилась я наугад к синей куртке с ссутулившимися плечами.

"Знаете, если пройти отсюда до поворота и сесть на шестнадцатый трамвай, то вы еще успеете в магазин "Краски". Они до семи работают", - затараторила я. - "А еще..".

Свинцовым дождем на плечи", - вспомнилась строчка из неоконченного стихотворения.

Усталость. Да, именно она: тихая, едва заметная, но сильная, как обточенный морем валун и неприятная, как ощущение в затылке, когда кто-то смотрит вам в спину.

"Простите, мне, видимо, не стоило.."

"Видимо".

Мы сделали несколько шагов. Каждый в свою сторону.

Нет, не то! Не то!!! - запульсировало где-то в позвоночнике. Я повернулась. Он стоял у края витрины, что-то передвигая по ладони указательным пальцем.

Монеты.

Предложить денег было неловко.

Вот морда. Стоит и улыбается. Рад, небось, что я попалась.

-Провожать меня изволите?

-Я? :да нет :я это ..живу тут.

-Что-то я вас раньше не видел. Вы из какой квартиры?

Господи, из какой же я квартиры?

-Из шестой. (Должна же быть в трехэтажном доме шестая квартира?)

Мужчина заулыбался еще шире.

-Это вот из той, с синим балконом?

-Он не синий, он фиолетовый. Но из той.

-Милая моя, - его улыбка неожиданно подобрела, а лукавый огонек в глазах начал гаснуть, - в этой квартире, как, впрочем, и во всех остальных, четвертый месяц уже никто не живет. Дом сносить будут. И в самое ближайшее время.

Да, нечего сказать. Это я, конечно, сглупила. Твой дом сносят, а старую развалюху рядом оставляют? Сама могла бы додуматься.

Осознав, что поймана окончательно, я призналась:

-Я из соседнего двора. Того, что с гаражом у забора. Знаете?

-Знаю, - и замолчал. Ждал объяснений.

Отпираться не было смысла: "Хотела проследить.. посмотреть, где вы живете, купить краски и в почтовый ящик.. положить. Вот..".

Подъезд как подъезд. Три ступеньки, входная дверь. За ней - тамбур и еще две двери: одна, справа, - наверх, к квартирам; та, что левее - вниз, в подвал. Незнакомец нагнулся, приподнял за угол стоящий рядом почерневший от влаги деревянный ящик, извлек из-под него ключ. Замок открылся тихо, без щелчка. Крутые, выкрашенные в зеленый цвет ступени.

Он спустился на две ступеньки и приглашающим жестом протянул руку: "Прошу".

А вдруг он..?! Сейчас кирпичом по голове - и никто не найдет. А он.. А дом.. Жильцов-то четвертый месяц нет - сам сказал. Что ж ты делаешь, сумасшедшая!!!

Некоторые люди умеют хорошо читать по лицам. А по-моему, даже читать не надо - само все разболтает. Мой мистер Икс опустил предложенную мне руку, прислонился спиной к стене и залился совершенно искренним, даже несколько удивленным смехом.

"Я злой и страшный серый волк, я в поросятах знаю толк", - он скосил глаза к переносице, сдвинул брови, как-то неопределенно хрюкнул и снова захохотал.

Внизу, на удивление, не оказалось ни земляного пола, ни лампочки на шнуре, ни разгуливающих без намордника блох.

Бледные, в нескольких местах треснувшие обои, побеленный, но уже успевший порядочно обрасти паутиной потолок, разнокалиберная мебель.

"Это не мое творчество", - поспешил объяснить хозяин, увидев мои поползшие вверх брови, - "тут до меня один парень жил. На заработки приехал, а квартиру по средствам найти не смог. Вот и снимал у двух жильцов их участки подвала. Три года прожил. Даже телефон себе провел. А теперь я тут роскошествую. Сейчас можно, в сущности, перебраться в любую квартиру, все пустые стоят. Но как-то я тут прижился: Да вы проходите, что в дверях стали-то?

Я оглянулась, подыскивая место, куда можно было бы свалить покупки.

"Да вы прямо сюда и ставьте" - указал он на колченогий трельяж и как бы межу прочим представился: "Меня Михаил Аркадьевич зовут".

Замок на сапоге расстегиваться не желал. Бегунок съехал сантиметра на два, да там и застрял. Вот еще.. незадача.

"Нет, нет. Не разувайтесь. Здесь сыро. Я бы Вам даже плащ не советовал снимать".

"Хотя, нет. Снимайте", - передумал он почти мгновенно, - "я Вам сейчас знаете, что принесу..". И исчез за зашелестевшей занавеской, закрывавшей вход в комнату.

"Вот", - вынырнул он.

Шаль. Огромный, черный, по-малевичски притягательный квадрат. Удивительная тайнопись тончайшего плетения легла мне на плечи и сразу же наполнила в меня ощущением чего-то привычного, домашнего, родного.

"Ну, что ж, Светлана, это и есть моя обитель".

"Аркадьич!" - донесся с лестницы мужской голос. "Ты дома?"

Я приложила ладонь к раме. Тоненькая армированная ниточка сквозняка.

За окном, почти на уровне глаз, что-то деловито подбирая с земли, скакал воробей.

"Голодный, наверное", - я автоматически потерла еще не отошедшую от тяжелой сумки ладонь. "А хозяин-то мой небось тоже не роскошествует. Холодильника - и того нет". "Накормлю" - пришло неожиданное решение. Так... На столе - три стакана: один чистый, два с остатками кофе на дне. Сахарница. Да-а, пуста. Пуста окончательно и бесповоротно, только под верхним бортиком ютятся маленькие желтоватые налепыши. Ящик стола почему-то напомнил взлетную полосу. Ни ложек, ни вилок, ни даже тараканов. Чайник нашелся на удивление быстро, хоть и стоял в абсолютно непредсказуемом месте - под столом, в полуоткрытой коробке из-под пылесоса.

Нашелся-то он нашелся, а вот куда его ставить надо - непонятно: ни газовой плиты, ни электроплитки в радиусе ста метров не наблюдалось. "Ладно, это и отложить можно", - вздохнула я, - "вот вернется Михаил Аркадьевич - тогда и спросим".

Открытую коробку с тортом я водрузила в центр стола, а сама направилась к замысловатой по своей конструкции и нелепой в сочетании с окружающей обстановкой раковине.

За этими размышлениями меня и застал вернувшийся Михаил Аркадьевич. "Сейчас же перестаньте мыть мою посуду", - шутливо пожурил меня он, - "а то она, не дай Бог, к этому привыкнет".

Отобрав у меня норовивший выскользнуть стакан, Михаил Аркадьевич снял с трубы старое махровое полотенце: "Вот, вытирайте руки. Я сам управлюсь. Вы лучше пойдите, торт нарежьте, раз уж вы его на стол поставили".

Надо же: и никаких притворных охов-вздохов, наигранных "Да что вы, не надо:.". В принципе, он прав. И кто только придумал эти комедии ломать:.

-А чем резать-то? - вздрогнула я от звука собственного голоса. Вот те на! А еще говорят, что о двух вещах одновременно думать нельзя. Еще как можно! Выходит, пока одна моя половинка философствовала, другая решала совершенно практическую задачу.

-Резать? - на мгновение оторвавшись от доведения до блеска последнего стакана, переспросил Михаил Аркадьевич. - Резать:. Хм: Там, в ящике. Нет, не в этом, в нижнем : там возьмите.

В выдвинутом ящике я не нашла ничего, кроме нескольких аккуратно разложенных коробочек. Наугад открыв две из них, я обнаружила маленький золотистый значок "Участнику выставки:" и лохматый синий вымпел "Экспозиция, посвященная двадцатилетию:". Н-да, не самое подходящее место для хранения кухонных ножей.

- Не здесь. Там, поглубже, - наклонился подошедший ко мне Михаил Аркадьевич, - в красной коробке.

И точно: в глубине ящика отыскалась коробка, по размерам вполне подходящая для ножа средних размеров.

Подумать только, какие предосторожности:

- Да как же тебя открыть? - я в который раз дернула неподдающуюся крышку.

- Давайте, помогу. Вы саму коробку держите, а я крышку стягивать буду. - Совместные усилия быстро дали результат: казалось, сросшиеся половинки коробки наконец разошлись и моему взору предстала необыкновенной красоты вещь. На чуть пожелтевшем от времени белом шелке, плотно сжатый краями специального углубления, излучая призрачное матовое сияние, лежал кинжал.

-Это что ж, им торт резать?! - не сдержалась я.

-Если не хотите, можно и не резать. Сначала вы кусочек с одной стороны торта откусите, потом я - с другой. Где-нибудь на середине торта сойдемся.

-Шутите всё, - вздохнула я, помедлила, все еще немного робея перед благородством кинжала, и, стараясь как можно меньше испачкать его в креме, приступила к "разделке" торта.

Михаил Аркадьевич, тем временем, по-хозяйски извлек баллон с томатным соком из моей сумки, ласково провел по нему какой-то тряпицей - стер пыль магазинной подсобки; затем, пошарив за трубой центрального отопления, достал открывашку и несколько смущенно пояснил: "У меня, конечно, бедлам. Но многое в нем - на своем законном месте".

Разлив сок по стаканам и усадив меня за стол, он усмехнулся: "Томатный сок с тортом - что и говорить: прелюбопытный натюрморт!" Без особых церемоний перекинув кусок торта на мою тарелку, Михаил Аркадьевич заметил: "Только познакомились, а уже так хорошо сидим. :.. Ну что ж, рассказывайте".

-Что рассказывать? - от неожиданности поперхнулась я.

-Как что? Ну, о себе рассказывайте или еще о чем: мало, что ли, интересного в жизни?

-Ну, это как посмотреть, - не совсем уверенно начала я, - кому что интересно.

-Кому что, а мне - всё, - парировал Михаил Аркадьевич.

-Ну, я вот недавно квартиру получила, скоро переезжать буду. И на работе зарплату прибавить обещали, хотя мне теперь туда добирааааться: босиком через Альпы и то, наверное, быстрее. Что еще рассказать, - задумалась я, - : честно говоря, даже не знаю. Буднично все, скучно. Давайте, лучше вы мне что-нибудь расскажете, а?

-А что конкретно Вас интересует?

-Про себя расскажите. Это ведь, наверное, жуть как интересно - художником быть?

-Вы полагаете? - с лица Михаила Аркадьевича улетучилась вся мгновение назад игравшая солнечными искорками веселость.

Подходящие для ответа слова в голову не приходили. В комнате воцарилось неловкое молчание. Я ощипывала зефирную веточку с торта, Михаил Аркадьевич понемногу отхлебывал сок из стакана, смотрел куда-то сквозь стену, время от времени легонько похлопывал ладонью по столу. Тишину дробило лишь неприлично громкое тиканье моих наручных часов.

"Оххххх, не знаю, надо ли рассказывать Вам все это. Непросто это, ой как непросто::

А впрочем, ладно - слушайте", - и, выдерживая паузу, он молча подлил сока себе в стакан. "Успех, Света, штука хорошая - это вы и без меня знаете, и то, что привыкаешь к нему быстро, тоже, наверное не секрет. И я знал. Знал задолго до того, как серьезно работать начал. Знал и обещал себе, что, несмотря ни на что, останусь тем же Мишкой, которого тогда любили и, думаю, даже немножко уважали:

И вот он пришел. Успех, которого я так долго добивался, к которому так стремился: и не один год. Он пришел:. и принес с собой своего рода сказку: люди, казавшиеся непостижимо далекими, сами обращались ко мне, интересовались моими работами. Помню, в первый раз, когда один из них пообещал зайти, посмотреть на мои:. творения", - усмехнулся Михаил Аркадьевич, - "я, как ненормальный, весь вечер мотался туда-сюда: наводил порядок в комнате, которую снимал у одной старушки, потом ворочался всю ночь, утром вскочил ни свет - ни заря, оделся как на парад и сел ждать - ждать, зная, что до его прихода еще несколько длинных часов. Извелся весь - чуть ли не каждые пятнадцать минут бегал к зеркалу, смотрел, достаточно ли чисто я выбрит и не успел ли за это время снова обрасти::

А потом: колесо успеха, позвольте мне так выразиться, стало набирать обороты. Мной стали чаще интересоваться, чаще предлагать участие в выставках: сначала - в небольших, потом - помасштабнее. Что-то писал "для души", что-то - потому что "надо": Без этого "надо" на выставку не пробьешься, так что хочешь-не хочешь:..".

Вместе с известностью пришли деньги, немалые по тем временам, и влияние, вес. Я где-то, как-то, чем-то помогал друзьям и знакомым, близким и не очень. С кем-то о чем-то договаривался, кого-то куда-то вытягивал, что-то где-то "пробивал". Потом - меньше. Перестал удивляться, когда вчерашние приятели подносили "презент" за оказанную услугу, с братом в кровь поругался: не нравилось, что он все время над ухом гудел, какие-то прописные истины втолковывал:. раздражало:. А с девушками вообще, королем себя почувствовал: вон их сколько вокруг вьется, выбирай любую, ни одна не откажет. Я то, конечно, понимал, что попробуй я к ним на улице подойти, они бы в мою сторону и не посмотрели: так что случая, сами понимаете, не упускал.

Знаете, наверное, это нормально. Человек приспосабливается ко всему. И к деньгам, и к известности тоже: и к тому, что только похвалу со всех сторон слышишь, и что уже привык к мысли об отсутствии хоть сколько-нибудь серьезной критики. Один раз только:. Пришли тогда две барышни: я, вообще-то, только одну из них приглашал. Красивая такая была, ладная - не то чтобы "глаз не оторвешь", но какая-то притягивающая, ворожея эдакая: А вторая - так себе, таких как она на каждом шагу встретить можно. Обычная.

* * *

- Ну как? Понравилось, я надеюсь? - кивнул в сторону комнаты "Мишенька".

- Ой, конечно понравилось, - застрекотала Ленка. - У Вас, - запнулась она, подыскивая слово, - стиль ... такой необычный: Ну, здорово, в общем! Скажите, а у Вас еще такие выставки будут? Ну, дома?

:всё: Ленку на хорошую жизнь потянуло. На Лешкину стипендию такого коньяка не купишь, да и контингент здесь, конечно, не тот, что в их общаге:

- А Вы что скажете, э-э-э:.. Анечка?

Типичный вопрос вежливости. В лице-то интереса : ну, просто никакого.

Я уже открыла рот, собираясь сказать что-то вроде "очень мило" и "большое спасибо за интересный вечер", когда он, казалось забыв о заданном мне вопросе, приобнял Ленку за талию, воркующим тоном что-то вполголоса объясняя ей.

И тут меня прорвало: "Не хотелось бы Вас обидеть, но мне лично ваши картины не понравились".

"Мишенька" удивленно обернулся и даже отпустил Ленку: "Интересно, чем же?"

:

* * *

Через: да, где-то через год не было у меня ни выставок, ни денег и никого, кто заступиться мог бы: Тут я и начал причину искать, в себе копаться: всё переворошил и ничего, кроме того эпизода, не нашел. Не знал я, что делать; тогда не знал и сейчас не знаю. Понимаете, Светочка, это ведь один-единственный критический взгляд был, один за несколько лет. И тогда я, теперь уже сам не знаю - почему, решил, что если ее портрет напишу - все на свои места станет. Своего рода жертвоприношение, уговор: я тебе - портрет, ты мне прежний успех.

Но решить, захотеть, это одно дело, а суметь - совсем другое: и лицо, и глаза помню, ан нет, не идет работа. Красивая она у меня получается, да только правды в ней нет - я ведь чувствую: не так что-то. Глаза закрою, представить ее себе пытаюсь, а лицо ее как в воде отражение: подрагивает, на месте не стоит, а вздохнешь - и вовсе за рябью скрывается: Сколько раз я ее писал - теперь уж точно и не вспомню. Много, очень много: И каждый раз она у меня по иному выходит".

"Сейчас покажу", - поднялся из-за стола Михаил Аркадьевич. Отодвинув в сторону несколько крупных холстов, он указал на открывшийся за ними крошечных размеров проем в стене, согнулся, нырнул в него сам и через секунду протянул мне руку, приглашая следовать за ним. Вторая комнатка была значительно меньше предыдущей, но первым ощущением было отсутствие свойственной всем подвалам сырости.

Как странно порой поступает с нами наша память: отбирая мельчайшие отрывки воспоминаний, она складывает их в сложнейший калейдоскопический орнамент, самовольно заполняя оставшиеся пробелы, являя нам никогда не существовавший образ:

Человеком, запечатленным на всех картинах, без сомнения, была тетя Лена - мамина подруга еще со школьной скамьи. Да: она: высокий лоб, прямой с изящными и немного хищно раскрытыми крыльями нос, аккуратно очерченный рот, копна густых темно-каштановых волос, обрамляющих загорелое лицо, но глаза:..

Вместо карих с прищуром глаз тети Лены, смуглость кожи подчеркивали совсем другие, широко раскрытые серые, казалось разливавшие вокруг себя ровный серебристый блеск глаза.

Михаил Аркадьевич повернулся спиной к окну, закурил: "Я: только когда ее писать начал, я ж только тогда, поймите, только тогда осознал, что это и есть настоящая работа, та, в которой весь ты, в которую вкладываешь всю нервозность, всю агрессию, всю способность радоваться успеху, все терпение, какое только осталось, весь напор: все деньги, наконец. :Несколько раз продать просили. Мол, в домашнюю коллекцию. Отказывал. Всё время отказывал. Один раз только согласился. Денег не было. Совсем.

Висит теперь где-нибудь:". Он повертел в пальцах окурок, поискал глазами что-нибудь, что могло сойти за пепельницу, и, не найдя ничего подходящего, раздавил его о подоконник.

"И что - кроме нее, никого больше писать не пробовали?" отважилась на вопрос я.

Может перезвоните домой, скажете, что вы никуда не делись", - сделал попытку оторваться от сумрачных мыслей Михаил Аркадьевич.

Я покачала головой.

"Нет? Ну и хорошо. А то ведь у меня квартира есть, а вот телефон", - он указал на старый запыленный и явно тяжелый телефонный аппарат на подоконнике, - "почти как мебель. Одна оболочка, содержания нет - отключили, когда жильцов выселяли.

Я, знаете, тоже сродни этому телефону: хожу, кручусь, спешу, что-то слышу, с кем-то говорю, а внутри пусто. Я ведь за последние пятнадцать лет только ту картину и продал. На остальные.. ну те, на которых не она, не женщина эта, даже смотреть не хотят".

"А..?", - начала и тут же запнулась я.

"Чем зарабатываю? Столярничаю помаленьку, отцу спасибо, научил. Так.. вот.

Да..", - сменил тему Михаил Аркадьевич, - "Вы не сказали, что об этом думаете". Он указал на продолжавшую свой бег пластинку. "Знаете что это? Это лучшее.."

":меццо-сопрано, которое Вам когда-либо приходилось слышать", - улыбнулась я.

Михаил Аркадьевич недоуменно приподнял брови, а я, покопавшись в сумке, вытащила из нее кошелек и протянула ему маленькую черно-белую фотографию.

"Мама?" - покосился он на меня. ":Вот оно как, оказывается, вышло, - против всех моих ожиданий Михаил Аркадьевич не выказал и следа удивления. - Вот оно как:

"Значит, теперь уже никогда ее написать не смогу:".

"Сможете. Вы сильный", - во мне проснулось желание чем-то помочь этому чужому человеку, меньше, чем за пару часов успевшему стать почти близким, почти родным..

* * *

Утро следующего дня наставало нехотя: солнце медленно, словно с болью вытягивало запутавшиеся в горизонте городских крыш лучи, вязкая розово-оранжевая пелена с мокрым чмоканьем отрывалась от верхушек деревьев, сыпала на асфальт обломанные ветки и оборванные листья с ошметками стылой влаги, а город всё тянул на голову одеяло, хватал остатки сна и в полудреме что-то ворчал:

Пораньше выйдя из дома, я заглянула к Михаилу Аркадьевичу.

"Вот", - протянула я ему ту самую страничку, - "возьмите".

"С-спасибо", - пробежав строчки глазами, он сложил листок вчетверо, подвинул к центру стола старую металлическую миску, чиркнул спичкой.

"Вы жжете прошлое?"

На металлическом донышке миски колыхались хрупкие черные лепестки пепла.

"Всё:", - вздохнул Михаил Аркадьевич. Я кивнула и взялась за ручки было опущенной на стул сумки. Пора.

"Нет, подождите. :я вот тут Вас вчера ночью: по памяти.", - он полез в ящик стола и протянул мне извлеченный из него листок. "вы уж извините, что прямо так.. шариковой ручкой: Просто оно пошло, легко как-то пошло, как раньше: :"

Я. Голова повернута вправо, губы сложены чуть жестче, чем обычно, между бровями маленькая вертикальная морщинка - верный признак того, что я слушаю и слушаю внимательно; волосы нетуго собраны в хвост, и даже воротничок блузки лежит так, как всегда - с одной стороны плотно прильнув к шее, с другой - отходя от нее и свешиваясь вниз неловкой полуспиралью.

"Знаете, Света, я еще вчера вам сказать хотел :про маму, да все не решался: поймите, как это ни банально звучит, нет абсолютно плохих людей", - Михаил Аркадьевич указал на затемненную половину моего лица на рисунке, - "и идеальных тоже не существует", - его карандаш заскользил по бликам света, легшим на крылья носа, лоб и правую щеку. - "И все мы - сами, небось, это хорошо знаете - есть ни что иное, как смесь этих цветов: в ком-то преобладает белый, в ком-то черный.

И вы уж на меня, Светочка, не обижайтесь, но мама Ваша была, что называется, типичным представителем подотряда таких вот полосатых людей. Просто в определенный момент какая-то из частей "перевешивает", и совершается действие: иногда белое, иногда черное, но неизменно яркое на устоявшемся сером фоне. И крошечная вспышка этого действия надоедливым трепещущим огоньком поселяется у вас в мозгу. Вы устали, вы закрываете глаза, дневной свет еще какое-то время сочится сквозь сомкнутые веки красно-рыжим сиянием, но постепенно уходит и он. Лишь от огонька избавиться невозможно: сначала он преследует Вас, то появляясь, то исчезая, потом, обжившись, оседает на одном месте, посылая вам свой нескончаемый сигнал. Кому-то под силу справиться с ним, а кому-то, как мне, - горько усмехнулся Михаил Аркадьевич, - он ломает всю жизнь. Я ведь чего только не передумал, пока этому огоньку абажур потемнее подыскивал, а, признаться, так и не понял, то ли это то светлое, что было в Вашей маме, заставило ее, в целом мало разбирающегося во всех этих вещах человека, сказать мне правду, то ли на меня просто выплеснулось накопившееся за день раздражение. А скорее всего: обычная бабья ревность. Почему, мол, она, а не я..."

"..а можно, я возьму рисунок себе?" - мне определенно начинало нравиться мое изображение.

"Нет", - руки Михаила Аркадьевича неожиданно жадно прижали листок к столу.

"Почему?" - опешила я.

* * *

Он позвонил вечером.

"Вы еще не уехали?"

"Уехала", - ухмыльнулась я про себя, набивая коробку с елочными игрушками ватой (все равно побьются при переезде, как пить дать - побьются), а в трубку добавила: Собираюсь".

"Надо же", - усмехнулся он, - "старый, а как мальчишка. Сжег слабость, а получил глупость. До шестидесяти с лишним лет дожил, а так и не поумнел".

Новая квартира переживала уже третий ремонт, муж готовился к защите докторской, старшая дочь с завидной периодичностью закатывала истерики, пропадала вечерами, а ночью слушала слезливо-сопливые песни, которые и музыкой не назовешь... Сынишке шел пятый год, он требовал робота-трансформера, покемона Пикачу и всех четырех телепузиков.

Словом:, жизнь шла своим чередом. Шла так, как и должна идти: чуть вразвалку, лениво и уже немного устало, где-то замирая на полуденном солнцепеке, где-то - мчась без фар по встречной полосе:

* * *

В ту пятницу, выходя из автобуса, я оступилась: подошва сапога заскользила по мокрой подножке, хрустнул каблук.

Чувствуя, что в данный момент больше всего похожа на гусенка, который только учится ходить, я доковыляла до своего проектного института. Весь рабочий день я поминутно отрывалась от бумаг, приоткрывала верхний ящик стола и с жалостью смотрела на сиротливо лежащий там каблук. А вечером, поймав такси, отправилась в мастерскую сапожника. Седой дядька шутил, спрашивал о семье, ловко крутил в руках мой сапог да подбавлял нагрев электрокамина.

* * *

:и удивительное дело: мой дом стоял на своем месте, стоял так же как много лет назад, лишь немного погрустневший и чуть сгорбившийся от веса мокрых, местами обледеневших листьев, устилавших крышу, подоконники и козырек над входной дверью. Пересекая двор, я бросила взгляд влево - туда, где раньше была желтая стена соседнего дома: Того самого: Но там не было ничего. Уже ничего. Лишь старый тополь огромной разлохмаченной свечкой упирался в серое небо, покачивался и скрипел, вспоминая что-то свое.

Подъезд встретил меня холодом ступеней и пылью перил. Почти проскочив первый пролет, я остановилась: что-то привлекло мое внимание, что-то чего не должно было быть.. Сквозь прорези облезшего почтового ящика белел листок бумаги. Стянув перчатку, я открыла ящик и вынула загадочное послание.

Глянцевый пригласительный билет. На выставку:

Бог ты мой - восьмилетней давности. Но на нем, на нем-то - в самом центре был напечатан мой портрет, тот самый, когда-то сделанный шариковой ручкой на листке бумаги с замятыми краями.

* * *

Найти его. В необходимости этого не было никаких сомнений, но и данных не было тоже никаких. Делать нечего - пришлось пойти в издательство, адрес которого значился на обратной стороне пригласительного билета.

На вахте меня не хотели пускать, долго допытывались, куда это я и по какому делу. Потом, видимо убедившись, что просто так от меня не отделаться, пропустили. Грузная женщина в крупных неуместно-жемчужных серьгах долго листала тома какой-то уже сданной в архив документации, сверяла номера и качала головой: нет, такого заказа не зарегистрировано, ни по каким документам он проходил. Я раздражалась, тыкала в пригласительный билет, показывала отправные данные их издательства, но женщина лишь пожимала плеча ми.

В конце концов то ли сжалившись надо мной, то ли поняв, что не получив ответа, я не уйду, она попросила меня подождать и ушла, заперев дверь архива на ключ. Вернувшись через несколько минут, она привела с собой мужчину неопределенного возраста в помятой белой рубашке и криво повязанном галстуке.

"Вот, Васильич, объясни даме:"

* * *

Дождь застал меня в полквартале от издательства.

"Опяяяять", - досадливо поморщилась я, вспоминая оставленный в архиве зонт. Пришлось возвращаться.

На этот раз паренек-вахтер пропустил меня без лишних вопросов, лишь косо покосившись вслед и изобразив на лице нечто вроде "вот-те-нате-какая-деловая-выискалась". Я поймала отражение его гримаски в поверхности стекла, закрывавшего доску "Наши передовики". Повернувшись, я шутливо погрозила ему пальцем "ай-ай-ай как нехорошо взрослым тетенькам рожи строить".

"А сам-то он чем сейчас занимается", - участливо поинтересовался голос женщины-архивариуса.

* * *

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

Мимо ристалищ, капищ,

Мимо храмов и баров,

Мимо шикарных кладбищ,

Мимо больших базаров,

Мира и горя мимо,

Мимо Мекки и Рима,

Синим солнцем палимы,

Идут по земле пилигримы.

Увечны они, горбаты,

Голодны, полуодеты,

Глаза их полны заката,