Матюгина Полина Сергеевна : другие произведения.

Свадьба под виселицей

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Как повествуют исторические хроники, до середины XVI в. любая незамужняя женщина могла спасти осужденного на казнь через повешение, взяв его в мужья. Этот обычай в народе прозвали "Свадьбой под виселицей". Пойти под венец или взойти на эшафот - вот тот выбор, который встал перед Аннет, когда к этому старинному обычаю решил прибегнуть ее собственный палач. Время действия - XVI век, 1520-е гг. Место действия - Франкония, Священная Римская империя. Источником вдохновения для написания этой работы послужила замечательная книга "Праведный палач: Жизнь, смерть, честь и позор в XVI веке" за авторством Джоэлла Харрингтона. Текст был проверен на соответствие исторической действительности. Фактические неточности и анахронизмы были допущены намеренно, в целях придания произведению большей художественности.
  
image
  
  

Глава 1 - Худшее решение в жизни

  
  Она не должна была покидать Францию. Покинуть Францию в поисках лучшей доли было одним из худших решений в ее жизни.
  
  Запнувшись о вывернутый древесный корень, не замеченный ею в накрывших предместье сумерках, Аннет повалилась в грязь. Сердце словно перекочевало из грудной клетки в горло - такой его сдавил спазм, когда девушка хватанула ртом вечернюю прохладу. Загнанная, словно раненый олень на королевской охоте, Аннет с превеликим удовольствием сделала бы эту склизкую грязь своим последним пристанищем - бежать больше не было сил, икры горели от изнеможения... Так, по крайней мере, ей казалось, пока она не услышала за спиной гомон преследовавших ее селян. Подобрав тяжелые отсыревшие юбки, девушка, стиснув зубы, поднялась и заковыляла в направлении лесной чащобы, черневшей по ту сторону дороги.
  
  Да, покинуть Францию было одним из худших ее решений, но самым худшим было, определенно, устроиться кухаркой к той похотливой свинье, каким был Йорг Мюльнер! Пока этот деньжастый хряк ограничивался тем, что распускал потные лапищи, она терпела - всем девицам, нанявшимся в его дом, приходилось терпеть, - но стоило Йоргу прижаться к ее заду и задрать повыше юбки...
  
  На лице Аннет расцвела злорадная улыбка - бедняга был так удивлен, когда сжатый в ее руках кухонный тесак для разделки мяса обратился против него! Он-то почитал себя за Бога в этом доме! Но Бога нет - француженка поняла это давным-давно. Избавиться от наглеца оказалось так же просто, как от того умопомешательства в своей голове, которое люди прозвали "христианством"... Улыбка вмиг угасла, когда девушка поняла, что несмотря на все ее усилия рев преследователей становится все ближе.
  
  Нет! Худшим ее решением будет сдаться теперь, когда лес так близко! Эти суеверные идиоты ни за что не ступят под кроны елей в такой темный час! Поговаривали, будто там обосновались целые разбойничьи шайки, да и волчьи стаи все чаще предпочитали в качестве добычи людей, а не других лесных обитателей. Аннет знала, что впереди ее не ждет ничего хорошего, но то же самое можно было сказать о домашних Мюльнера, похватавших факелы - а то мгла была такой, что хоть глаза коли.
  
  Заправив за уши выбившиеся из-под чепчика темные тяжелые кудри, спавшие на глаза, девушка опустила взгляд на размытую дорожную колею - осталось только пересечь ее да взобраться на лесную опушку и...
  
  В глазах зарябило, в ушах зазвенело, а в голове - загудело, когда она налетела на бродягу, так не вовремя оказавшегося на ее пути.
  
  - С дороги, merde [1]! - прорычала она и хотела было оттолкнуть его в сторону, затылком чувствуя нагоняющих ее селян. Но темнота обманчива - и тот, кого она приняла за простого бродягу, вдруг стиснул ее плечо с такой силой, какую можно обнаружить разве что в егере. Или, быть может, это разбойник с большой дороги? Пригвожденная к месту большущей ручищей, Аннет проморгалась - и увидела отблески факелов на стальном эфесе меча в наспинных ножнах путника.
  
  Тяжело дыша, она обернулась на селян, чьи сапоги принялись смачно чавкать по лужам, размывшим дорожную колею. Момент был безвозвратно потерян - ей никогда уже не добраться до леса. Да что там лес - ей никогда не вырваться из стальной хватки этого бугая!
  
  - Спасите, - прошептала она, обратив глаза к лицу силача, скрытому мглой. - Умоляю вас!
  
  Тот не ответил, однако у Аннет появилось стойкое ощущение, будто он кивнул. Чего только не привидится в минуту отчаяния! И тем не менее, на дне ее черных глаз затеплилась надежда...
  
  Которая бесследно растаяла, стоило факелу одного из преследователей осветить лицо незнакомца и его черный, будто траурный камзол с широкими кроваво-красными рукавами. Аннет побледнела.
  
  - А, Майстер Ганс! - разулыбался, подходя к ним, запыхавшийся конюх. Этот человек был из того вида слуг, которые искупают свои несовершенства слепой верностью хозяевам - в данном случае, Йоргу Мюльнеру. Ныне почившему. Уж Аннет об этом позаботилась. - Вы как всегда вовремя! Похоже, у нас найдется для вас работенка, - и с этими словами он плюнул аккурат в лицо француженки.
  
  Но та не слышала его слов. Не почувствовала плевка, лениво стекавшего по ее похолодевшей щеке. Она не думала ни о чем, кроме того, сколько боли ей предстоит вытерпеть в следующие несколько суток.
  
  В роковую ночь с 11 по 12 ноября 1527 года в предместьях Нюрнберга, негласной столицы Франконии, Аннет Дюваль повстречалась с самим палачом.
  
  
***
  
  Как по-вашему, у кого была самая неблагодарная работа в эти нелегкие, залитые кровью и покрытые мраком невежества времена?
  
  У золотарей?
  
  Дубильщиков?
  
  Или проституток?
  
  Ганс Нойман не стал бы этого отрицать. Он бы только расширил этот перечень на одну позицию, включив в список, среди всех прочих, и свое ремесло.
  
  Ремесло палача.
  
  Видит Бог, временами ему казалось, что к прокаженным питают и то больше уважения. Вход палачу был заказан что в церковь, что в купальню, что в таверну. Ни один город не сделает палача своим гражданином, ни одна гильдия не примет его в свои ряды, ни одно празднество не застанет его в качестве гостя. Ни один честный бюргер не преломит с ним хлеба за одним столом, и уж тем более ни одна порядочная фрау не разделит с ним постель...
  
  Каждый вечер возвращаясь в свой домик на отшибе, предоставленный ему магистратом, Ганс зажигал свечу, усаживался за обеденный стол и наслаждался скромным ужином, слушая ничем не нарушаемую тишину. Иногда он бросал взгляд своих светло-серых, почти что бесцветных глаз на книжные полки, уставленные жизнеописаниями великих людей прошлого, и представлял, что они составляют ему компанию.
  
  Должно быть, унылость его дней могло бы скрасить пьянство - но Майстер Ганс был известен на всю Франконию как заядлый трезвенник. Должно быть, тоску помогла бы разогнать продажная девка - но распутство не красит того, кто по нескольку раз на неделе сечет прелюбодеек розгами у позорного столба, получая за это надбавку к жалованию.
  
  Должно быть, становиться палачом и на то же позорное ремесло обрекать весь свой род было худшим решением в его жизни...
  
  Ганс, нахмурившись, покачал головой. Нет. Поверни время вспять - и он примет то же самое решение.
  
  Исключительная грамотность была единственным, что осталось от той жизни, к которой он когда-то себя готовил, а потому Ганс привык коротать вечера, сочиняя мейстерлиды [2]. Но сегодня сочинительство не задалось - найдя подходящий библейский сюжет, он, однако, никак не мог подобрать удачную рифму, которая бы объединяла первую и вторую строфы. Вздохнув, Ганс хотел помолиться и лечь спать - с утра предстояло залечить раны тех, кого он намедни подверг допросу с пристрастием, чтобы осужденные дожили до публичной казни, как вдруг его привлекла суматоха, развернувшаяся под окнами его домика, примостившегося почти у самой кромки леса.
  
  Не успел он спуститься с пригорка на широкую дорогу, ведущую к северным воротам Нюрнберга, как в него влетела какая-то тщедушная девчушка, раза в два моложе него. Увидев, что в ее сторону стекается целая толпа селян, чьи зажиточные хозяйства раскинулись в предместьях города, Ганс приподнял светло-русую бровь. Верно, девушка была воровкой - стащила что-нибудь у хозяев и бросилась наутек...
  
  - Спасите, - прошептала она так жалостливо, что, останься в нем хоть капля жалости, он был бы тронут. - Умоляю вас!
  
  Многие обращали к нему свои мольбы - чаще всего после того, как был во всеуслышание зачитан приговор, определявший преступнику высшую меру наказания. Кого-кого, а палача этим скулежом не удивить. Так почему же он не раздумывая кивнул в ответ на столь безнадежную просьбу?
  
  - А, Майстер Ганс!
  
  Нойман поднял взгляд на обратившегося к нему селянина с тем бесстрастным выражением, какое он надевал на свое лицо тогда, когда был на людях.
  
  - Вы как всегда вовремя! Похоже, у нас найдется для вас работенка...
  
  Палач посмотрел в черные, как окутавшая землю ночь, глаза девушки. Чужестранка. А значит, никакие смягчающие обстоятельства не повлияют на решение суда.
  
  Был только один способ спасти ее.
  
  Ее - и заодно себя.
  
  
***
  
  Каспар считал себя хорошим сыном.
  
  Ровно до того момента, пока в их доме не появилась Аннет.
  
  Парень он был, может, и не семи пядей во лбу, но тотчас смекнул, что положить глаз на чужестранку было худшим решением в его жизни. В конце концов, в Нюрнберге столько невест, не уступающих ей красотой, а уж о том приданом, какое за ними водится, грех не помечтать! И все же, стоило ему разок-другой встретиться взглядом с черными, как вороново крыло, глазами француженки, коснуться ее нежной оливковой кожи и вдохнуть запах ее темных кудрей, как он понял, что пропал.
  
  И не он один - не успел отец овдоветь, как принялся увиливать то за одной служанкой, то за другой, и угораздило же старика усерднее всего волочиться именно за той, которую приглядел себе его наследник!
  
  Прежде Каспар и подумать не мог о том, чтобы в чем-либо возразить своему взбалмошному отцу, тем паче - как-то ему навредить. Теперь же он твердо вознамерился убрать его с дороги, если все зайдет слишком далеко. Его набожная сестричка непременно ужаснулась бы, узнай она, что замышлял Каспар - все-таки Маргарет была привязана к отцу. Впрочем, к их кухарке она была привязана ничуть не меньше. Так кому будет хуже, если по чистой случайности почтенный Йорг Мюльнер сверзится по весне в глубокие воды реки Пегниц, а его сын в тот же год венчается с Аннет, и они счастливо заживут втроем, забыв о сластолюбивом старике, не дававшем проходу всем мало-мальски хорошеньким девушкам? О том, что чужестранка может ему отказать, Каспар не думал - может, женщин и нельзя считать за людей, а все же умишка у них поболе, чем у лесного зверья. Такая сметливая девица, какой была Аннет, сразу придет в восторг от такой блестящей партии, как он! Чего у него только не было! Доходное домовладение, дюжина верных слуг, свой участок на кладбище Святого Роха, в конце концов!
  
  "Красавец!" - думал он, любуясь на свое рябое лицо в лохани для умывания. И грамоте он обучен не хуже младшей сестры!
  
  Сколько раз он представлял, как Аннет падает ему в объятья, столько же раз он думал о том, как будет топить старика, по чьей указке они с Гретхен жили с младых ногтей, знать-не зная о том, каково это - решать самим за себя. Ах, скорее бы только пришла весна!
  
  Но вот он заслышал вопли, доносившиеся с кухни - и сердце его упало в пятки. Когда, подняв свое грузное тело с матраца, Каспар распахнул ведущую в кухню дверь, то устилавшая земляной пол солома уже побагровела от крови, фонтаном бившей из черепа, надвое расколотого разделочным тесаком. Сердце закололо - и Мюльнер, охнув, сполз по стене.
  
  "Ох и дурёха же ты, Аннет!" - думал он, отвернув физиономию от еще теплого трупа. Потребовался всего один взмах кухонного ножа, чтобы все его грезы обратились в ничто...
  
  Он услышал осторожные шаги Маргарет и закричал как можно строже:
  
  - Не кажи сюда носа, Гретхен!
  
  - Я... - пролепетала она дрожащим голосом. - Я слышала крики...
  
  - Запрись в комнате и не высовывайся, пока я не разрешу! - рявкнул Каспар и забил кулаком по стене, чтобы позвать на помощь слуг - мертвеца необходимо было вынести вон, пока сестра его не увидела. - Эй! Сюда, бездельники! За что вам только платят?!
  
  Едва работники, ночевавшие в пристроенном к дому флигеле, показались в дверном проеме, как Каспар принялся отдавать распоряжения:
  
  - Труп бросьте в хлев - об отпевании будем думать завтра! Разбудите кого-нибудь из девушек - чтоб к утру крови не было! Пусть придумают что-нибудь, чтоб успокоить Гретхен - но ни слова о том, что здесь произошло!
  
  - А ч-что здесь п-произошло, х-хозяин? - посматривая на распростертое посреди кухни тело, спросил, заикаясь, один из работников.
  
  Мюльнер свел густые брови к переносице и хмуро поджал толстые губы. Если он примется выгораживать Аннет, то его мигом запишут в ее сообщники. Ради этих черных глаз он готов был на многое - к примеру, отнять чужую жизнь, но отдать свою?..
  
  Как вдруг его осенило - ну конечно! Ее должны приговорить! Это его единственный шанс все исправить!
  
  - Ты что, ослеп?! - прорычал он заике в лицо, тыча пальцем в покойника. - Убийство, разумеется! Ну чего же вы стоите?! За ней!
  
  - З-за кем, х-хозяин?
  
  - За Аннет Дюваль!
  
  Примечания:
  
  [1] фр. - "Кусок дерьма".
  
  [2] Мейстерлид - разновидность немецкой народной песни, состоявшая из двух первых строф с общей рифмой и заключительной третьей с новой.
  
  

Глава 2 - Допрос

  
  - Дитя мое, довольно упорствовать, - шелестел старый тюремный капеллан, стоя над душой Аннет, той же ночью доставленной в одну из нюрнбергских тюрем. - Раскайся - и тогда расставание с земной жизнью покажется тебе не более чем шансом обрести жизнь вечную...
  
  - Пекись лучше о себе, священник! - огрызнулась девушка, даже не глядя на него. Одна из тринадцати тесных и грязных камер, в которую ее заперли, мало чем отличалась от той темной каморки, в которой ей приходилось ютиться у Мюльнеров, и все же, будь у нее выбор, она бы предпочла каморку. В ней, по крайней мере, не было так сыро - от здешнего гнилостного воздуха Аннет попросту задыхалась.
  
  - Ты слышала, что кричали люди тебе вслед, - увещевал старик. - Единственное милосердие, на которое тебе осталось уповать - это милосердие Отца Небесного...
  
  Француженка невесело усмехнулась. Да уж... Чего она только не наслушалась, пока ее конвоировали к зданию тюрьмы! Шпионка, подосланная развращать честных нюрнбергцев! Неблагодарная шлюха, зверски зарубившая добропорядочного селянина, приютившего отверженную девицу в своем доме! Ах, бедный Йорг! Его бережливость, позволившая нажить целое состояние, свела его в могилу! Эта дрянь с полным передником краденых шиллингов воссоединилась бы со своими подельниками, скрывающимися в лесу, если бы ее не задержал палач! Она бы не удивилась, узнав, что масла в огонь сплетен подливал сын убитого.
  
  Вначале Аннет пыталась держать ответ на каждое обвинение, летевшее ей в лицо вместе с вязкой харкотой "честных нюрнбергцев". Говорила, что перед ней были открыты все двери, но к Йоргу Мюльнеру она нанялась потому, что у него тогда тяжело болела младшая дочь, чья мать скоропостижно скончалась. Говорила, что, выходив девочку, она хотела уйти к другому, менее крутому нравом хозяину, но ей обещали хорошее жалование, и она осталась в качестве кухарки. Говорила, что Йорг задолжал ей за три месяца, и что единственным ее вознаграждением за добросовестно выполняемую работу были непрестанные домогательства со стороны хозяина дома и оплеухи от его старшего сына... Но люди не хотели слышать правду. Люди хотели найти подтверждение своим домыслам - и находили.
  
  "Ах, перед тобой были открыты все двери? Ну конечно, кто же не любит таких смазливеньких!"
  
  "И у тебя хватает совести прикрываться больным ребенком?! Ребенком, по твоей злокозненности оставшимся круглой сиротой?!"
  
  "Не смотрите ей в глаза! Она приворожила Мюльнеров - иначе бы они ни за что не покусились на ее дешевые прелести!"
  
  И тогда Аннет поняла, что не слишком-то сожалеет о том, что вскоре навсегда покинет этот нечестивый мир.
  
  - Скажи мне, священник... - обернулась она к капеллану - как ей казалось, единственному порядочному человеку в этой проклятой стране. - Будь на свете Бог, допустил бы Он... все это? - Девушка горько рассмеялась. - Бога нет! Я давно в этом убедилась!
  
  Капеллан метнул взгляд к двери - не слышал ли кто-нибудь из тюремщиков эти богохульные речи? Он отошел к решетке, отделявшей камеру от узкого тюремного коридора, и огляделся - к счастью, надзирателям не было никакого дела до девчонки, привалившейся к противоположной от решетки стене. Девчонки, чей язык мог накликать на нее беду большую, нежели ее залитые кровью руки.
  
  - Тише, дитя мое! - шикнул старик и, закряхтев, опустился на корточки напротив нее. - Только святым неведомы сомнения - и еще, может быть, мертвым. Однако одно дело - держать их при себе, и совсем другое - заявлять о них вслух...
  
  Аннет, удивленно воззрившись на него, вдруг запрокинула голову и громогласно захохотала.
  
  - Мне что, проповедует неверующий священник?! - закричала она как можно громче, чтобы этого назойливого старика судили за ересь не менее строго, чем ее - за убийство. Теперь, когда ей было нечего терять, в ней пробудилось странное желание заставить всех остальных потерять как можно больше...
  
  Но она была права насчет капеллана. Магистр Айхенвальд действительно был порядочным человеком, а потому только нахмурился и покачал головой:
  
  - Не отягчай свою вину клеветой на слугу Божьего, дитя мое. Будь даже сказанное правдой - и тогда бы тебе никто не поверил.
  
  Аннет фыркнула. Ну да. В ее дело вписали бы это как попытку совратить очередного несчастливца.
  
  - Признай свою вину, - продолжил магистр Айхенвальд, заглядывая в ее черные глаза. - Прилюдно покайся. И тогда смерть будет быстрой и безболезненной...
  
  - Неужели ты не понимаешь, - оборвала француженка, - что у меня ничего не осталось, кроме моей вины?! Я понесу ее гордо, как знамя!
  
  - О, в таком случае я искренне тебе сострадаю.
  
  - Сострадай своей безмозглой пастве - ведь она только этого и ждет! А я уж как-нибудь обойдусь! - завизжала Аннет, вскакивая на ноги, и метнула в священника помойное ведро, которое должно было служить ей ночным горшком. Затем она сползла по холодной, как могильный камень, стене камеры, закрыла лицо ладонями и зарыдала.
  
  
***
  
  - Доброе утро, магистр Айхенвальд, - приветственно кивнул капеллану Ганс, переступая порог величественного здания ратуши.
  
  - Здравствуй, Ганс, - осеняя палача крестным знамением, прошелестел тот и тяжело вздохнул. - Боюсь, обвиняемая не сознает, в каком она положении...
  
  Нойман молча продемонстрировал капеллану распоряжение магистрата провести допрос с пристрастием с целью получения чистосердечного признания, которое бы многократно облегчило процесс судебного разбирательства. Увидев бумагу, священник поморщился - Священное Писание учило воспринимать телесные наказания как ступени, по которым праведный восходит на небеса, и все же старику щемило сердце при одном виде пыточных инструментов. Надо отдать Майстеру Гансу должное, он никогда не усердствовал в их применении, однако то, с каким безразличием этот человек вырывал раскаленными щипцами куски плоти из бедных грешников или подпаливал свечой их подмышки, заставляло магистра Айхенвальда задуматься над тем, есть ли у палача вообще душа.
  
  
***
  
  - Аннет Дюваль, - произнес холодный, как пол под ее босыми ногами, голос - и девушка вынужденно разлепила отяжелевшие веки, чтобы в то же мгновение наткнуться на взгляд мужчины напротив. Вряд ли ему было больше сорока, но безразличие в его бесцветных глазах было сродни старческому. В тонких чертах его лица было что-то дворянское. Светло-русые волосы, вопреки моде, были стянуты в хвост на затылке, а подбородок украшала аккуратно подстриженная бородка. Сложно было поверить в то, что это...
  
  - Палач, - сипло выдавила она. Черное сукно его камзола с кроваво-красными вставками [1] не оставляло сомнений в его ремесле. Девушке хотелось потереть опухшие от слез глаза - но ее руки были накрепко привязаны к подлокотникам прикрученного к полу стула, а ноги - к его передним ножкам. Аннет завертела головой - и поджала губы, догадавшись о назначении этого помещения. Это была допросная комната - или, вернее, пыточная, занимавшая подземелье городской ратуши и располагавшаяся глубоко под залом собраний городского совета.
  
  В груди заклокотало уязвленное самолюбие - нет, ее нельзя так просто припугнуть пытками! Пусть грязное платье, пропитанное потом, липнет к телу! Пусть она того и гляди опростается, запачкав исподнее! Но она не позволит себя задурить! Гордо выпятив грудь, Аннет вздернула острый подбородок и, вцепившись обломанными ногтями в подлокотники стула, позволила себе презрительную усмешку:
  
  - Ну так что, с чего начнем? Испанский сапожок? А может быть, сразу дыба? Есть ли какой-то порядок в том, что такой мясник как ты...
  
  - Есть, - перебил Майстер Ганс и указал взглядом на причудливые приспособления, разложенные на табурете аккурат под его рукой. Тиски для больших пальцев, массивные щипцы, металлический обруч, которым стягивали голову вокруг лба до тех пор, пока не лопнет череп... Пробежавшись по приспособлениям глазами, Аннет шумно сглотнула.
  
  - Что ж, даже самая страшная боль рано или поздно кончается, - пожала она плечами, стараясь выглядеть беззаботной.
  
  - Все так говорят, - степенно кивнул палач. - Пока сами ее не почувствуют. С этого момента начинает казаться, что боль будет вечной.
  
  Девушка мотнула головой - и на глаза спало несколько темных засаленных прядок... Проклятье, если сейчас копна ее кудрей рассыплется, она совсем ничего не увидит!
  
  - Ты не мог бы поправить на мне чепец? - спросила она вполголоса, и на ее бледные щеки выступил румянец. - Никогда не любила трясти перед мужчинами лохмами, как какая-то ворожея...
  
  Вдруг она поняла, какую же сморозила глупость. Будто в этой страшной комнате имеют значение правила приличия!
  
  Но Ганс отнесся к ее просьбе серьезно - он посмотрел за спину Аннет и сделал знак рукой. Девушка вскрикнула, осознав, что все это время за ее спиной стоял еще один человек. Но когда крючковатые пальцы бережно убрали тяжелые кудри под измочаленный чепец и потуже завязали лямки под ее подбородком, француженка рассеянно кивнула:
  
  - Merci [2]...
  
  - De rien [3], - услышала она в ответ.
  
  - Лев много путешествовал, прежде чем оказать мне честь, став моим помощником, - заметив, как обвиняемая выворачивает шею, чтобы взглянуть на стоявшего позади нее человека, пояснил Нойман.
  
  - Разве это честь - быть помощником палача?! - воскликнула Аннет.
  
  За ее плечом послышался негромкий смех:
  
  - Смотря какого палача, Mademoiselle...
  
  - Аннет Дюваль, вы обвиняетесь в преднамеренном убийстве, совершенном в ночь с 11 по 12 ноября нынешнего года, - прерывая их недолгую беседу, отчеканил Майстер Ганс. - Орудием убийства был признан этот разделочный нож, который, полагаю, вы узнаете.
  
  В тот же миг прямо перед носом Аннет возникло лезвие тесака в засохших пятнах крови - она вжалась в спинку стула и отвернула от него лицо, ничего не ответив.
  
  - Вашу вину подтвердило множество свидетелей, охотно давших многословные показания против вас. Шёффены [4] склонны счесть найденные улики достаточными для вынесения вам смертного приговора, однако, в соответствии с Браденбургским уложением [5], он может быть вынесен только на основании чистосердечного признания самого обвиняемого. Моя задача - всячески поспособствовать тому, чтобы вы сделали это признание сегодня же.
  
  Вдруг он подался вперед и понизил голос до шепота:
  
  - Но вместо этого...
  
  Брови Аннет высоко взметнулись - неужто и он туда же?! Ну конечно! Зачем выполнять свою работу, загоняя гвозди ей в руки, если можно залезть ей под юбку! А его дружок пристроится сзади, как это пытался сделать Йорг! Как это сделали с сотнями девушек до нее и после нее! Умиравшими с голода, забитыми до полусмерти при одном упоминании о невыплаченных им долгах, вынужденными втайне вынашивать дитя, которое, явившись на свет, покроет всю семью несмываемым позором! Отверженными и беззащитными... Единственное, о чем она теперь жалела - так это о том, что не может унести с собой в могилу всех тех, кто принес в этот безбожный мир столько зла!
  
  И француженка истерично забилась на стуле, брызжа слюной. Никто в целом мире ей не поверит, но у нее была честь! Была!
  
  - И она останется при мне!!! - закричала девушка, а двое мужчин терпеливо ждали, не сводя с нее пристальных взглядов. Когда ее силы иссякли, и она обмякла на прикрученном к полу стуле, Ганс продолжил говорить.
  
  - ...я спрошу вас не о том, совершали вы это преступление или нет - ведь мы оба знаем, что совершали - но о том, почему вы это сделали.
  
  Аннет подняла на него свои затравленные, полные слез глаза - и, пялясь в безразличную ко всему живому бездну его взгляда, принялась говорить. Она говорила и говорила - а человек за ее спиной записывал каждое произнесенное ей слово, фыркая каждый раз, когда с ее уст срывалась брань. Перо скребло по бумаге несколько часов, пока француженка, не стесняясь в выражениях, вела свой рассказ. Ей больше нечего было сказать о Мюльнерах - однако она все молола и молола языком, не давая ему продыху. Она говорила о моровых поветриях и ужасных пожарах, унесших с собой жизни тысяч ее соотечественников, о неподъемных налогах, которые с каждым годом только росли, о нищете вилланов и роскоши буржуа - и о надеждах, которые она возлагала на Франконию, где два года тому назад [6] бушевало пламя народных восстаний...
  
  - Я думала, что попаду в город своей мечты! Думала, что стану жить среди людей, сумевших отстоять свою свободу! - с сияющей улыбкой провозгласила Аннет, вспоминая те чувства, с которыми пересекла границу. Ее глаза горели пылом неосуществимых грез. - Думала, что здесь я... Что я...
  
  Девушка умолкла, опустив потухший взор долу. Никому не было дела до того, что она там думала. Иначе бы она не сидела привязанной к стулу в комнате для пыток накануне своей казни.
  
  Майстер Ганс протянул к помощнику руку - и тот поспешно вложил в нее исписанный мелким почерком протокол. Будто они были не заплечных дел мастерами, а судебными клерками!
  
  - Вы надеялись обрести здесь веру в будущее, - произнес он безучастно, пронизывая девушку своими светло-серыми глазами, казалось, до самых костей. - Но вместо этого потеряете последнее, что у вас есть.
  
  - Я приму смерть безропотно...
  
  - Я говорю не о потере жизни. Я говорю о вашей чести, которую вы так лелеете.
  
  Она вздернула голову:
  
  - А?
  
  - Казнь через повешение, - пояснил палач. - К женщинам эта мера наказания применяется редко - стоит мне столкнуть вас с перекладины с петлей на шее, и зеваки в первых рядах не преминут заглянуть вам под юбку, содержимое которой вы, судя по всему, свято блюдете.
  
  - Ты говоришь так, будто насмехаешься над этим... - буркнула француженка - и услышала клокочущий смех Льва за спиной.
  
  - Если бы вы столь же свято блюли чистоту своей совести - нам не пришлось бы сейчас вести эту беседу, - невозмутимо заметил Нойман. - Признайтесь хотя бы мне - вы зарубили этого человека вовсе не потому, что он хотел взять вас силой. Чем-чем, а уж насилием выходца из низов не удивить.
  
  - А почему же? - кисло хмыкнула Аннет.
  
  - Потому, что обозлились на мир, не оправдавший ваших ожиданий. Но мир вовсе не обязан был их оправдывать.
  
  - Так, по-твоему, - упрямо "тыча" палачу, чья учтивость начинала ее раздражать, сказала француженка, - в моем деле невинная жертва - это Йорг Мюльнер?!
  
  - Жертва - определенно, - кивнул Ганс. - Впрочем, о его невинности - как и о виновности - судить не берусь. Это не имеет значения.
  
  - А что имеет?
  
  - То, что по ту сторону лезвия этого тесака, - разделочный нож вновь замаячил перед лицом девушки, - оказался он, а не вы.
  
  Мужчина поднялся и, поправив на себе черный берет с кроваво-красной отделкой, взглянул на Аннет сверху вниз:
  
  - Лев этим же вечером предоставит ваш душещипательный рассказ патрициям - уверен, с учетом всех деталей они согласятся проявить толику милосердия и заменят повешение на обезглавливание. Развяжи веревки, - велел он помощнику, который в два счета освободил запястья и щиколотки девушки от бечевки.
  
  - Что, не терпится угробить меня до казни? - спросила Аннет, наблюдая за тем, как палач придвигает к себе чемоданчик, все это время стоявший под сидением ее стула. Из недр чемоданчика донесся неприятный лязг стекла.
  
  - Наоборот, - откликнулся Майстер Ганс, отворяя крышку - внутри оказались рулоны бинтов и множество склянок, наполненных жидкостями разной консистенции. Забота об удовлетворительном физическом состоянии подозреваемых, обвиняемых и осужденных входила в обязанности палача наравне с осуществлением пыток, публичных наказаний и казней. Каждый штатный душегуб должен был уметь не только увечить, но и врачевать нанесенные увечья: в частности, переломы костей, открытые раны и ожоги разной степени тяжести. - Казнь, по мнению отцов нашего города, сродни представлению. Если главное действующее лицо не сможет устоять на эшафоте - представление будет освистано.
  
  И с этими словами он принялся обрабатывать ее многочисленные ссадины так споро, что на изможденном лице француженки появилось выражение изумления.
  
  - Да ты умелец... - сказала она, потирая запястья. Вначале ей хотелось пнуть палача, склонившегося над ее стертыми в кровь босыми ступнями, но какой в этом теперь был смысл? Все кончено. К тому же, говоря по правде, он относился к ней не так уж плохо. Уж точно не хуже Йорга или его сына. - Исцелять одни раны только ради того, чтобы наносить другие - в этом и состоит долг палача?
  
  - Долг палача состоит в том, чтобы насилие служило закону, а не преступало его, - ответил Нойман. - Вы имеете право на последнюю трапезу, последнее волеизъявление и последнее причастие...
  
  - Я не верю в Бога, - отрезала она, уставив на мужчину взгляд исподлобья.
  
  - Очень зря, - сказал Майстер Ганс, пока Лев укоризненно цокал языком. - Он способен творить настоящие чудеса. Лев препроводит вас в другое помещение, используемое для содержания осужденных. Советую хорошенько отдохнуть - и обдумать свою прощальную речь.
  
  "В конце концов, казнь - не более чем представление", - думал он, глядя вслед чужестранке, повисшей на руке его помощника - так нетвердо она стояла на ногах. - "Кому какое дело, будет ли приведен приговор в исполнение, если представление сорвет аплодисменты?"
  
  Примечания:
  
  [1] Красный цвет ассоциировался с насилием.
  
  [2] фр. - "Спасибо".
  
  [3] фр. - "Не стоит благодарности".
  
  [4] Шёффен - судебный заседатель.
  
  [5] Браденбургское уложение - уголовно-судебное уложение 1516 года, позже легшее в основу самого значимого кодекса уголовного законодательства XVI века - "Каролины", изданной в 1533 году.
  
  [6] В 1525 г. Франкония была одной из областей, которые охватила Крестьянская война. Крестьянская война в Германии была крупнейшим народным восстанием в Европе до Великой французской революции. Конфликт достиг пика весной - летом 1525 года, когда в событиях участвовало около 300 000 крестьян-повстанцев.
  
  

Глава 3 - Старинный обычай

  
  Будучи приговоренной к смертной казни, ночь Аннет провела в так называемом "зале палача" - единственном тюремном помещении с окнами на улицу, просторном и относительно чистом. Едва наступили предрассветные сумерки, как Аннет была разбужена тюремным капелланом, который уже не пытался воззвать к религиозным чувствам, сокрытым глубоко внутри нее. Он был ничуть не удивлен, когда девушка наотрез отказалась исповедаться, демонстративно поправ свое право на последнее причастие, но когда, умывшись, она отказалась и от последней трапезы, магистр Айхенвальд всплеснул руками:
  
  - Ох и упрямица же ты, дитя мое! Какой прок в том, чтобы, не щадя ни души, ни тела, предстать перед толпой на пустой желудок?
  
  - Не обижайся, священник, - беззлобно откликнулась француженка. - Что до души, то меня уже сполна исповедали на допросе, а что до тела... - Она пожала плечами. - К обеду оно будет зарыто глубоко в землю, так зачем переводить на этот бесполезный кусок мяса хорошую провизию?
  
  Аннет выдавила из себя кислую улыбку и похлопала капеллана по руке:
  
  - Накорми лучше тех, кто ошивается на паперти, а не хочешь - так отдай другому осужденному. Я знаю, что нюрнбергские темницы никогда не бывают пусты...
  
  Когда в ее камеру вошел тот прыткий, сухощавый человечек с янтарными глазами, который служил помощником при палаче, девушка приветствовала его как старого знакомого. В его компании она переступила порог судебного зала, располагавшегося на первом этаже городской ратуши. Процедура оглашения приговора, сопровождаемая доносившимся снаружи колокольным звоном, показалась Аннет излишне вычурной - в конце зала на высокой подушке восседал престарелый судья - герр Ульман - в красно-черной бархатной мантии. Он казался ей таким же безучастным, каким всегда был палач - те же светло-серые пустые глаза, то же равнодушное выражение лица. В его левой руке был зажат белый жезл, в правой - короткий меч с привязанными к рукояти латными рукавицами. По обе стороны от него в резных креслах расположились шесть патрициев, взиравших на осужденную с горделивым видом. Не успела она присмотреться к присяжным, как суетливый писец принялся зачитывать ее чистосердечное признание.
  
  - ...таким образом, Аннет Дюваль, пошедшей против законов Священной Римской империи, господа шёффены во главе с герром Ульманом вынесли вердикт о том, что она должна быть приговорена от жизни к смерти мечом...
  
  - Благодарите, - шепнул ей Лев. - Не каждый удостаивается смерти от меча!
  
  Француженка усмехнулась. Едва ей предоставили слово, как она сделала глубокий реверанс:
  
  - Сердечное спасибо за то, что по вашей милости меня сегодня же укоротят на целый фут!
  
  Помощник палача недовольно фыркнул, но присяжные ничего не сказали на эту дерзость - главное, что осужденная не стала выступать в свою защиту. Слушать ее возражения было бы слишком утомительно.
  
  Стоило герру Ульману торжественно разломить свой белый жезл пополам, как палач, терпеливо дожидавшийся оглашения приговора у порога судебного зала, стиснул плечо Аннет и вывел ее из здания ратуши, парапет которой был украшен кроваво-красным полотном. Они вышли на городскую площадь, запруженную сотнями зевак, относившимися к публичной казни с тем же воодушевлением, с каким крестьяне относились к праздникам в честь сбора урожая.
  
  Процессия до места казни была не менее зрелищной, нежели допрос с пристрастием. Во главе процессии ехал разодетый судья в окружении двух конных стрелков, в то время как палач и Лев, не без помощи многочисленной городской стражи, сдерживали толпу, тянущуюся к осужденной. Магистр Айхенвальд, обычно зачитывавший безутешным грешникам сентенции из Священного Писания с целью подготовить их душу к встрече с Господом, в этот раз не участвовал в процессии.
  
  Аннет шла, не слыша обращенного в ее адрес шквала упреков и не видя жадных до ее крови лиц горожан и селян, которых оттесняла от нее стража. Покой, снизошедший на девушку утром, не покинул ее и тогда, когда она вдохнула полной грудью промозглый осенний воздух. На француженке была все та же одежда, что и в день ее ареста, но она не чувствовала ни холода, ни сырости. Только, может быть, нетерпение.
  
  Нетерпение наверняка испытывал и ее палач - но его лицо оставалось непроницаемым. Вот она, выдержка профессионала.
  
  Шествие остановилось у деревянного помоста за городскими стенами, который Майстер Ганс с помощником возвели накануне. На помосте не было ничего, кроме "кресла правосудия" - стоило осужденному опустить на этот стул свою задницу, как палач заходил ему за спину и одним отточенным движением снимал ему голову с плеч, окропляя фонтаном алых брызг тех зрителей, которым посчастливилось оказаться в первых рядах. Едва Аннет поднялась на эшафот, как к нему выстроилась целая очередь из эпилептиков, свято веривших, что распитие свежей крови молодой преступницы исцелит их от припадков. Сила суеверий доходила до того, что не успевал труп осужденного остыть, как его части тела расходились по рукам - то в качестве ключевого ингредиента для приготовления целебного снадобья, то в качестве сувенира на память. Истолченные черепа, костяная пыль, человеческий жир, полоски кожи - все это использовалось не только в народной медицине, но и входило в состав официальной нюрнбергской фармакопеи [1].
  
  Аннет невольно задалась вопросом, сколько же гульденов выручит Майстер Ганс за ее тело? Кому продаст - аптекарю или цирюльнику [2]? В этой проклятой стране никогда нельзя знать наверняка, что сделают с твоим трупом - самоубийц сжигали, висельников оставляли на потеху ветрам и воронью, а тех, кого казнили колесованием, любили выставлять на обозрение в качестве назидания. Пожалуй, только знатный человек мог надеяться на то, что его сразу же после умерщвления зароют в освященную землю...
  
  С такими мыслями Аннет охватила взглядом черных глаз толпу, чей озлобленный рокот сотрясал помост до основания, и приосанилась.
  
  - Мне жаль! - крикнула она, и рокот стих. Ожесточение людей сменяется сочувствием так же легко, как ветер меняет свое направление. На то они и люди, а не звери. Разве что Мюльнер-младший, стоявший у самого эшафота, в предвкушении покусывал толстые губы. - Мне жаль себя, жаль тех, кто когда-либо оказывался на моем месте... и жаль вас. Ведь вскоре я покину эту юдоль скорби, а вы останетесь.
  
  - Если вы сказали все, что хотели, - услышала она за спиной, - присаживайтесь.
  
  Обернувшись, Аннет увидела, как Майстер Ганс указывает ей на стул, стоявший посреди помоста, с таким учтивым выражением, будто приглашает на менуэт.
  
  - Мое последнее волеизъявление - умереть стоя, - ответила француженка и замерла, закрыв глаза. Жалкое подобие борьбы, которую она вела на протяжении всей своей недолгой жизни непонятно за что и неясно против кого, окончится здесь и сейчас...
  
  
***
  
  Каспар сжал руки в кулаки и весь напружинился, набирая в грудь побольше воздуха. Вот он, подходящий момент, чтобы заявить о своем праве на эту девушку! Надо только крикнуть - громко и уверенно, чтобы ни у кого не возникло сомнений на этот счет...
  
  
***
  
  Аннет почувствовала, как палач заносит над ней двуручный меч. Ощутила порыв ветра на своем лице, заслышав свист, с каким остро заточенный клинок вспарывает воздух... И вздрогнула всем телом, когда тяжелое лезвие, опустившись на стул, рассекло его надвое.
  
  - Я беру эту девушку в жены! - провозгласил Ганс, вызывающе глядя поверх толпы, отпрянувшей от эшафота - и его громогласному голосу вторило дребезжащее эхо, едва различимое в поднявшемся гомоне возмущения.
  
  - В своем ли ты уме, палач?!
  
  - А как же правосудие?!
  
  - На каком основании?! - громче всех завизжал сын убитого, потрясая кулаками.
  
  Нойман смерил его немигающим взглядом с головы до ног и прищелкнул пальцами - тогда Лев, руководивший отрядом стражи, плотным кольцом окружившей эшафот, гаркнул:
  
  - В соответствии со старинным обычаем, известным в нашем славном городе как "Свадьба под виселицей", любой христианин, не связанный узами брака, вправе потребовать себе в жены девицу, осужденную на смертную казнь!
  
  - Ты что-то путаешь! - загомонили нюрнбергцы. - Ведь это же только девицы берут в мужья висельников! Когда такое было, чтобы палач...
  
  - Два года тому назад, - ответил Майстер Ганс, достал из-за пазухи свиток пергамента, развернул его и показал полуграмотным зрителям. - Это - свидетельство о церковном браке, любезно предоставленное мне архивом Вельдена [3]. Ну же! - широко улыбнулся он холодной, маловыразительной улыбкой, от которой толпе стало не по себе. - Холостяцкая жизнь - такая скука! Даже отцы нашего славного города смиловались надо мной, так неужели не смилуетесь вы?
  
  "Ведь нет для женщины наказания хуже, чем стать женой палача", - подумал он, вспоминая, с какой легкостью получил одобрение городского совета на осуществление этой затеи.
  
  В препирательствах все совсем позабыли о новобрачной, которая решилась открыть глаза лишь тогда, когда услышала знакомый девичий голосок:
  
  - Казни не будет.
  
  - Что? - прошептала Аннет, бледная, как сама смерть. Она лихорадочно огляделась вокруг. - Что-что?
  
  - Казни не будет, - повторила подошедшая к помосту нарядная девчушка - в ней француженка узнала младшую дочь Мюльнера. - Тебя поведут под венец, а не на Страшный суд.
  
  Девушка почувствовала, как ее глаза наполняет соленая влага слез. Вечный покой, которого она так вожделела в якобы последние минуты жизни, теперь казался ей так же недосягаем, как когда-то стал недосягаем для ее молитв Бог.
  
  В голове помутилось, ноги подкосились, с губ сорвался вымученный стон - и Аннет, лишившись чувств, рухнула на руки своего новоиспеченного супруга.
  
  
***
  
  - Каспар? - звала Гретхен, дергая его за рукав. - Каспар?
  
  Но он не слышал окликов сестры - взгляд его болотного цвета глаз был прикован к тому, кто выкрал его счастье у него из-под носа. Вот палач подхватывает девушку на руки, вот его прыткий прихвостень накрывает ее озябшие плечи плащом, вот они спускаются с эшафота в сопровождении стражи...
  
  - На его месте должен был оказаться я, - прохрипел Каспар, смаргивая слезы. Во всем виноваты слабые легкие, которые подвели его в самый ответственный момент!
  
  - О чем ты говоришь, Каспар?! Отец бы этого не хотел!
  
  Мюльнер, наконец, взглянул на сестру - воплощенная невинность! - и уныло приподнял уголки толстых губ в грустной улыбке:
  
  - Понимаешь, все должно было обернуться иначе...
  
  - Нет-нет! Бог, как всегда, распорядился наилучшим образом! - возразила Маргарет, взяла его за руку и повернулась к эшафоту спиной. - Вот увидишь - уж лучше ей было умереть, чем становиться женой палача.
  
  Но Каспар только молча закрыл лицо рукой.
  
  "Вовсе не такой судьбы я желал нам, Аннет!"
  
  Однако рано было сдаваться. Пусть Ганс Нойман совсем не тот человек, с которым хотелось бы ссориться, но на кону стояло слишком многое.
  
  И если она спасла его, избавив от отца, то он спасет ее, избавив от мужа.
  
  Примечания:
  
  [1] Фармакопея - свод обязательных правил, которыми руководствуются при изготовлении, проверке, хранении и прописке больным лекарств.
  
  [2] В то время цирюльники владели элементарными приемами хирургии и подрабатывали лекарями.
  
  [3] Вельден - город на реке Пегниц. На этой же реке стоит и Нюрнберг.
  
  

Глава 4 - Новая жизнь

  
  Аннет проснулась живой. Она не знала, как к этому относиться.
  
  Снаружи доносились привычные слуху звуки насыщенной нюрнбергской жизни. Голос глашатая звучал столь отчетливо, словно окна дома выходили аккурат на городскую площадь. Глаза сквозь плотно сомкнутые веки резал дневной свет, на удивление яркий для ноябрьского дня. Стало быть, солнце наконец-то показалось из-за облаков. Солнечный день, мягкая перина, теплое одеяло - кажется, ее "посмертие" начинается не так уж плохо.
  
  - Добрый день. Очень надеюсь, что сон после обеда скорее исключение, нежели правило вашего распорядка дня.
  
  Аннет открыла глаза и угрюмо уставилась на палача, сидевшего на стуле возле самой кровати. Ее несказанно радовал тот факт, что он сидел рядом с ней, а не лежал. От этого человека, ни по какому поводу не снимавшего своих траурных одежд, веяло могильной стужей - и дело было не столько в его ремесле, сколько в омертвелом выражении белого лица.
  
  Француженка поежилась. Она не боялась его, ей просто было очень и очень неуютно. Подобным же образом девушка почувствовала бы себя, окажись она в пустом оружейном зале - ты знаешь, что причинить тебе вред некому, но все равно ни на минуту не забываешь, что находишься в окружении смертоносных орудий войны.
  
  - Зачем? - хрипло вымолвила Аннет.
  
  - Я просто сделал то, о чем вы так жалобно меня умоляли, - пожал он плечами. - Спас вас.
  
  Девушка не стала это отрицать. Она знала, что должна быть благодарна - и была бы, если бы до нее не доходили слухи о том, что значит стать частью семьи палача. Все равно, что умереть - только вот тебя не хоронят еще много-много лет.
  
  - Ты... Вы, - тут же поправилась Аннет; как-никак, а Майстер Ганс заслужил толику ее уважения, - не поняли. Зачем вам жена?
  
  - Ничто человеческое мне не чуждо.
  
  - Очень в этом сомневаюсь! - воскликнула девушка, откидывая одеяло, и села на постели. Несмотря на то, что на ней была надета нижняя рубашка, доходившая до щиколоток, Нойман целомудренно отвел взгляд в сторону. - За то время, что я живу во Франконии, я повидала немало казней - и среди осужденных было предостаточно девушек куда симпатичнее меня...
  
  - Детоубийц, - перебил Ганс. - Стань жертвой вашего тесака Маргарет Мюльнерин, а не ее отец - и я снес бы вашу голову, не жалея ваших роскошных кудрей.
  
  - Э... Спасибо? - не зная, что еще на это ответить, откликнулась француженка. - Но насколько я помню, вы вешали и за менее тяжкие грехи...
  
  - Уверяю, брак с прелюбодейкой меня прельщает не более, чем с детоубийцей.
  
  Аннет фыркнула, спуская с постели босые ноги на дощатые половицы. Судя по всему, он не видел в девушках девушек - только их преступления.
  
  - А с убийцей, значит, прельщает... - проворчала она и хорошенько потянулась, зевая. Комната была светлой, просторной и меблированной по последней моде - а значит, предназначалась не для простолюдинов. Заприметив платяной шкаф, какой можно было найти только в квартирах обеспеченных бюргеров, Аннет раскрыла его створки и, склонив голову набок, принялась разглядывать приготовленную для нее одежду. - Дайте угадаю - платье для меня выбирал Лев, а не вы?
  
  - Верно, - кивнул палач, и в его монотонном голосе проскользнули едва слышимые нотки удивления. - Как вы это поняли?
  
  Она расхохоталась и задрала на себе рубашку, чтобы надеть чистые брэ [1] и чулки. Прежде девушка стыдилась всего на свете и краснела от одного лишь брошенного на нее взгляда - но теперь ей не стоило труда донага раздеться при мужчине, которого она знала от силы трое суток. Весь стыд остался на эшафоте.
  
  - Слишком уж непохоже на саван! - пояснила Аннет, натягивая белье. - Вы определенно подобрали бы что-то такое же мрачное, как все ваши камзолы!
  
  - Я служу правосудию, а не моде... - хмурясь, ответил палач, но девушка не слушала его - закончив с нижним платьем, она принялась за верхнее. Приталенный наряд с длинными узкими рукавами и плотно облегавшим грудь корсажем отличался простотой фасона и добротностью сукна, выкрашенного в неброские темно-зеленые тона. После тех грязно-бежевых грубо вытканных тряпок, в которых она кухарила у Мюльнеров, это платье казалось ей роскошным, хотя жены зажиточных горожан сочли бы его старомодным - ни тебе глубокого декольте, ни замысловатой драпировки, ни длинного ряда пуговиц. Заправив кудри под фетровую шляпку, Аннет поискала глазами зеркало - и не нашла.
  
  - Я всегда считал, что самолюбование не красит женщину, - заметив это, сказал Ганс, и француженка закатила глаза. Эти нотации успели ей поднадоесть.
  
  - Почему сразу самолюбование?! - уперев руки в бедра, возмутилась она. - Отнеситесь к этому, как... к стремлению нравиться своему мужу.
  
  Не то чтобы ей было дело до его мнения, да и мужем она его совсем не считала, просто хотелось что-то возразить. И, может быть, услышать парочку комплиментов. Все-таки новый наряд должен был преобразить ее до неузнаваемости, сделав более похожей на состоятельную фрау, нежели на безродную фройляйн.
  
  - Куда больше меня бы обрадовало ваше стремление не заставлять себя ждать, - вздохнул Ганс, поднимаясь со стула. - Раз уж вы пришли в себя, пора препроводить вас на новое место жительства.
  
  - Вы разве живете не здесь?
  
  - Боже упаси! - воскликнул Нойман, вздернув свои светлые брови. - Мы находимся в самом центре Нюрнберга! Аренда этого дома разорила бы меня в считанные месяцы! Магистрат любезно согласился предоставить мне эту комнату на сутки, пока вы не очнетесь.
  
  - Я вполне могла бы очнуться у вас дома, - пожала она плечами, не понимая, к чему такие сложности. Но вот палач поджал губы, нахмурил лоб - и Аннет ощутила укол тревоги.
  
  - Не могли бы, - покачал мужчина головой. - Боюсь, ваша напускная бравада истаяла бы в тот же миг.
  
  Девушка недоуменно хмыкнула.
  
  - Разве вы живете не в домике на отшибе? Я видела его сотни раз по пути на рынок - и не сильно впечатлилась, уж извините.
  
  - Мое... Наше, - поправился Ганс, - новое положение принудило меня к переезду. Тот домик прекрасно подходил для холоста, но он совершенно непригоден для совместного проживания двух людей. Лев в кратчайшие сроки нашел для нас жилье в одном из городских районов по приемлемой цене, однако... вы наверняка будете разочарованы. Прошу вас быть к этому готовой.
  
  Он подошел к ней и предложил свой локоть, на который Аннет уставилась без особого энтузиазма. Выйти под руку с палачом на люди означало принять навязанный ей брак. Но разве у нее был выбор?
  
  Палачей в черте города не жаловали - слишком много домыслов витало вокруг этих душегубов. Стоило им оказаться на безукоризненно чистых улицах Нюрнберга [2], как горожане, бросая на новоиспеченную чету косые взгляды, принялись шарахаться от них, как от чумных. Ненароком задеть полу плаща палача уже было недобрым знаком, а столкнуться с ним локтями - так и вовсе к большой беде. Бюргеры настолько старательно делали вид, что Майстера Ганса не существует, будто им за это доплачивали.
  
  Впрочем, Аннет шла, щурясь на полуденное солнце, и улыбалась так беззаботно, как не улыбалась уже давно. Никто больше не осмелится плюнуть ей в лицо, никто не прокричит в ухо бранное ругательство, никто не поставит подножку, запнувшись о которую она непременно повалится в грязную лужу... Даже встретиться с ней взглядом никто не рискнет, суеверно опасаясь осквернения.
  
  - Вам, вижу, весело, - шествуя по мощеным улицам с таким достоинством, будто он был сыном патриция, а не простым палачом, прошептал Нойман. - Неприкосновенность - это, пожалуй, единственное преимущество нашего положения.
  
  - Чего-чего, а неприкосновенности мне всегда не хватало, - кивнула Аннет, и ее улыбка стала еще шире.
  
  - И все же прошу вас быть сдержаннее. Не все остались довольны исходом вашей казни.
  
  - Тем приятнее помозолить им глаза улыбкой! - отмахнулась девушка. - Как давно вы искренне улыбались, Майстер Ганс?
  
  Он не ответил.
  
  - Попробуйте - клянусь, ваше лицо от этого не треснет!
  
  Мужчина замедлил шаг, и Аннет пришлось сделать то же самое.
  
  - Если вы дадите мне к этому весомый повод - обязательно, - пообещал он и кивнул на проулок, из которого доносилась ощутимая вонь. Из лабиринта таких вот проулков - узких, кривых и заполненных тысячами строений самого разного назначения - и состоял весь город. - Нам сюда.
  
  По мере приближения к окраине Нюрнберга улыбка с лица Аннет сползала все ниже и ниже, пока уголки губ не опустились вовсе. На пути стало попадаться куда больше нищих, несмотря на то, что Нюрнберг был одним из богатейших городов Франконии. Наличие развитой - по тем временам - системы водоснабжения и канализации, включавшей в себя около ста общественных колодцев, вовсе не избавляло неблагополучные районы от резкого амбре, которым исходили сточные канавы. Кажется, им встретилось три или четыре дешевых борделя, из окон которых, зевая во весь рот, выглядывали заспанные физиономии падших женщин в грязно-желтых платьях [3]. Вот они свернули в сторону западных городских ворот, вышли на набережную реки Пегниц - и Аннет увидела невдалеке так называемую Водную башню, служившую тюрьмой. Поговаривали, что с вершины этой башни прекрасно видна платформа для утопления...
  
  Когда Нойман остановился перед низеньким одноэтажным зданием, отстоявшем от остальных на почтительном расстоянии, девушка не удержала горького вздоха. Ее новый дом располагался в двух кварталах от городской площади, на которой оглашались смертные приговоры, в двух улицах от главной тюрьмы Нюрнберга, в которой томились подозреваемые до судебного разбирательства, и в двух шагах от реки, в которой топили женщин...
  
  - Что ж... - проговорила она. - По крайней мере, по соседству нет лепрозория!
  
  Палач едва удержал себя от усмешки. Лепрозория по соседству и правда не было, зато отсюда было рукой подать до чумного дома и находившегося неподалеку от него приюта для умалишенных, а скотобойня так и вовсе находилась через дорогу, но он решил не говорить ей этого - погожий осенний день и без того уж был беспросветно омрачен.
  
  - Да тут вообще никого нет по соседству... - пробормотала Аннет, повертев головой. - Даже на новоселье позвать некого...
  
  Кроме, может быть, Льва. Все остальные подобное приглашение восприняли бы как оскорбление.
  
  Они прошли внутрь - и француженка огорченно поцокала языком. Планировка была старомодной - одна большая зала, посреди которой стояла каминная печь, и несколько подсобных помещений, считая уборную. Домовладение Йорга казалось дворцом в сравнении с этой теснотой, а здешнее запустение было просто удручающим: паутины не было лишь в том углу, в который были свалены немногочисленные пожитки палача. Старая грубо сколоченная мебель - широкая кровать, обеденный стол, пара длинных лавок, два табурета и множество сундуков для хранения скарба - была покрыта толстым слоем пыли, а сколько грязи на мутных оконцах! Работы предстоит немало...
  
  Желудок требовательно заурчал - и Аннет лишь сейчас вспомнила о том, что не ела с позавчерашнего дня.
  
  - Я мог бы попросить Льва заглянуть в трактир и... - подал голос Ганс, но девушка поспешно замахала руками.
  
  - Нет! Нет-нет-нет! Что подумают люди?! - запротестовала она несмотря на спазмы, скручивавшие живот. - "Эта чертова чужестранка даже обед сготовить не может!"
  
  - Но вы голодны, - с присущим ему тактом умолчав о том, что он и сам не ел ни крошки, ответил Нойман.
  
  - Мне не впервой, - заверила Аннет, меняя шляпку на домашний чепец, и огляделась в поисках помела. - Вот вымету пыль - и сразу же примусь за розжиг печи. Ведь должны же быть в кладовке какие-нибудь припасы? Не успеет свечереть, как стол будет накрыт!
  
  Палач скрестил руки на груди и склонил голову к плечу, наблюдая за тем, как девушка, нацепив на себя линялый передник, порхает по дому. Наблюдал - и не верил своим глазам. Ужели нынешний вечер ему в кои-то веки суждено встретить в компании живого существа?
  
  - В таком случае... - проговорил он неспешно. - Я могу приступать к своим должностным обязанностям, будучи уверен в том, что, переступив порог этого дома сегодня вечером, я обнаружу в нем чистоту, порядок, сытный ужин и... вас?
  
  Аннет обернулась на него, приподняв бровь.
  
  - Куда же я денусь? - пожала она плечами, работая метлой. Хорошо все-таки, что река рядом - воды потребуется будь здоров. - Идите-идите. Секите спины, рубите пальцы, поджаривайте пятки - или за что вам там платят. Я чудесно управлюсь и без того, чтобы вы стояли над моей душой и жужжали о том, что мне следует делать!
  
  Ганс фыркнул. Прежде ее дерзость раздражала его, однако теперь... теперь она казалась ему забавной.
  
  - Рассчитываю на вас, - кивнул он и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь. Какое странное ощущение! Не успел покинуть дом, как захотелось вернуться обратно. Его исполненная чувства собственного достоинства походка сменилась на пружинистый, нетерпеливый шаг - и если бы булыжники мостовой, ведшей к зданию тюрьмы, обладали памятью, они бы не узнали Ганса в тот день.
  
  
***
  
  Аннет устало плюхнулась на табурет, вытирая струящийся со лба пот подолом передника. Она бросила взгляд на слюдяное оконце - солнце только-только зашло за горизонт, а значит, она управилась в срок.
  
  Француженка самодовольно вздернула нос, любуясь проделанной работой - ни следа от наросшей на голые стены плесени! Ни намека на затхлый запах! Ни пылинки на рассохшейся от сырости мебели! Зала согрета жаром растопленного очага, пожитки аккуратно разложены по сундукам, на кровати покоятся два набитых свежей соломой матраца, а на заднем дворике полощется застиранное белье. Что касается сытного ужина, то на середину стола был водружен исходящий паром котелок с густым овощным супом на курином бульоне. Уже и глиняная посуда приготовлена, и ржаной хлеб нарезан, и кувшин с элем подогрет - осталось только дождаться хозяина дома...
  
  Аннет подперла подбородок кулаком, закатила глаза - и увидела потолочные балки, покрытые очажной сажей. Девушка опустила взгляд - и заметила, что столу ужасно не хватает скатерти. Уставилась на облезлую дверь - и пожалела, что не нашла в кладовке ведра с краской. Все-таки она скучала по своей каморке в доме Мюльнеров. Скучала по служившим там девушкам, которых считала за подруг. Скучала по малютке Гретхен, для которой соткала немало одеялец... Она спрятала лицо в ладонях и глухо застонала. Маргарет никогда ее не простит! Не только за убийство своего отца - но и за то, что Аннет избежала наказания.
  
  Когда раздался стук в дверь, девушка подпрыгнула на месте.
  
  - Не заперто! - крикнула она, и дверь тотчас распахнулась.
  
  - Позвольте узнать, почему? - спросил, переступая порог, Майстер Ганс. Ему пришлось пригнуться, чтобы не стукнуться головой о дверной косяк.
  
  - Вы сами говорили о неприкосновенности, - ответила девушка, подходя к нему, чтобы принять из его рук плащ и повесить сушиться.
  
  - Она вовсе не исключает осторожности, - не давая себе помочь, поучительно произнес Нойман. - Прошу вас, сядьте - вы не обязаны мне прислуживать!
  
  - Ладно, - пожала она плечами и послушно отошла. Вспыльчивые хозяева отучили ее перечить. - Ваш день... не задался, да?
  
  Нойман уставился на нее, как на прорицательницу:
  
  - Как вы?..
  
  - Дар предвидения, - махнула она рукой, понимая, что ему бесполезно объяснять такие очевидные вещи. - Скорее усаживайтесь - не то совсем остынет!
  
  Ганс был удивлен. Приятно удивлен.
  
  - Вы еще не ужинали? - спросил он и замер в ожидании ответа.
  
  - Нет, - улыбнулась Аннет. - Все ждала вас!
  
  Еще немного - и на его бесстрастном лице тоже расцвела бы улыбка, как вдруг глаза палача беспокойно заметались по дому в поисках чего-то, чего они никак не находили.
  
  - Чище некуда, правда? - как ни в чем не бывало поинтересовалась Аннет, усердно делая вид, что не замечает его тревоги.
  
  - Да-да, вы доказали свою хозяйственность, но... - Он прочистил горло. - Позвольте спросить, где же мои книги?
  
  - Какие еще книги? - невинно переспросила девушка, усердно хлопая черными ресницами.
  
  - Не делайте вид, что не понимаете, - нахмурился палач. - Может, вы и безграмотны, но опознать их сумели бы без труда!
  
  - А-а-а, - протянула она, поерзывая от мандража, - кни-и-иги? Бумажные, да?
  
  - Какими они еще могут быть? - стараясь не терять ледяного спокойствия, процедил Нойман сквозь стиснутые зубы. - Так что вы с ними сделали, Аннет?
  
  - Ну, поскольку читать я не умею, то... растопила ими очаг! - весело воскликнула она и расхохоталась, когда палач бросился к камину, готовый выдрать их из жадной пасти жаркого пламени голыми руками. - Подумать только - вы купились!!! - захлопала француженка в ладоши и, как только Ганс обернул к ней свое бледное, перепуганное лицо, кивнула на кровать. - Взгляните под матрац.
  
  - Это... - сипло выдавил мужчина, сглотнув ком в горле, и поспешил сунуть руку под матрац. Нащупав переплеты своих справочников и рукописей, он облегченно выдохнул. - Это очень жестокая шутка, Аннет. Я не простил бы вам подобного святотатства.
  
  - Мне всего лишь хотелось убедиться, что вы созданы из плоти и крови, а не из стали и льда, - откликнулась она, разливая суп по плошкам. - Увидеть на вашем лице хоть какие-то эмоции... Но вместо этого я вас обидела. Извините.
  
  Он сел напротив нее - и Аннет сразу же пришла на память допросная комната с разложенными перед ней пыточными инструментами.
  
  - Сядьте лучше рядом, - буркнула она.
  
  - Не хочу, чтобы мы мешали друг другу во время трапезы, - покачал головой палач, привыкший придерживаться правил этикета, в соответствии с которыми сталкиваться локтями во время приема пищи с соседом по столу было дурным тоном.
  
  - А я не хочу видеть в вас своего дознавателя! Или вы забыли, как обличали меня два дня тому назад? - вспылила Аннет. - Сядьте рядом - неужто вам так сложно?!
  
  Уступить в малом, чтобы выиграть в большом, и правда было легко - а потому Ганс пересел, примостившись на расстоянии вытянутой руки от девушки.
  
  - Как пожелаете. Только, прошу вас, впредь не повышайте на меня голос, - сказал он, придвигая к себе плошку. Ганс не был уверен в том, что пища не отравлена, однако аромат от бульона шел приятный. - Не вы одна вспоминаете пыточную.
  
  - Вы бы ее не вспоминали, если бы не заставляли заключенных во весь голос вопить от страха и боли, - хмыкнула Аннет, зачерпывая побольше гущи.
  
  - Я бы не заставлял их вопить от страха и боли, если бы они этого не заслуживали, - втайне радуясь их бестолковой перепалке, откликнулся палач, пригубливая содержимое ложки.
  
  - Так уж прямо и заслуживали?
  
  - Все до единого.
  
  - И ни одной невинной жертвы вам за все время службы не попалось?
  
  - У вас нездоровая страсть к объявлению преступников невинными жертвами.
  
  "У вас нездоровая страсть к тому, чтобы в каждом видеть преступника!" - хотела воскликнуть француженка, однако промолчала. Конечно, оставить последнее слово за собой было бы неплохо - но куда лучше будет проявить немного благоразумия, чтобы их совместная жизнь в первый же день не превратилась в ад.
  
  Какое-то время воцарившуюся тишину нарушал лишь треск поленьев в камине да стук ложек о плошки, но затем Аннет рискнула спросить:
  
  - Так... почему не задался ваш день? Дыбу заклинило или...
  
  - Мне нужно будет уехать на несколько дней, - не давая ей докончить остроту, сказал Нойман. - Далеко не в каждом городе Франконии есть штатный палач, а потому время от времени возникает необходимость отлучиться в служебную поездку - разумеется, с разрешения городского совета.
  
  - И вы не можете отказаться? - взглянув на него исподлобья, спросила Аннет. Мысль о том, чтобы остаться наедине с "честными нюрнбергцами" вскоре после своей несостоявшейся казни, вовсе ее не радовала.
  
  - Не стал бы, даже если бы мог. Предстоит понести немало расходов, чтобы как следует обжить этот дом, а проведение казни в другом городе обеспечивает дополнительный доход, - пояснил палач. - Это выгодно.
  
  Он умолк, решив не вдаваться в подробности. Раньше Нойман полагал, что женщинам все равно, каков источник дохода их мужей - лишь бы те исправно приносили деньги в дом, но теперь у него сложилось впечатление, что Аннет будет совсем не рада узнать, что за потрошение и четвертование, которые ему предстоит провести, полагается наиболее щедрое вознаграждение.
  
  Красноречивое молчание палача сказало француженке больше, чем слова. Ну конечно, для него ведь и каждый проведенный допрос с применением пыток означал не более чем прибавку к жалованию! Видимо, при ней часто будут говорить о смерти как о выставленном на продажу товаре...
  
  - Не волнуйтесь, - добавил Ганс, заметив, как она поджимает губы. - Я попросил Льва заходить к вам каждый день, утром и вечером.
  
  - Решили поставить надо мной надзирателя? - откликнулась Аннет.
  
  Но Майстер Ганс не оценил шутки.
  
  - Если вы против, я отменю свою просьбу.
  
  - Нет, - покачала она головой. - Я не против. Мне он нравится.
  
  "Гораздо больше вас", - подумала девушка.
  
  - Будьте добры, вскипятите воду. Я не пью эль.
  
  - А?! - опешила Аннет. - Воду?! Зачем?!
  
  - Для питья.
  
  - Вы с ума сошли - пить воду?! - глядя на него во все глаза, крикнула девушка. - Это же вредно! Чуть ли... чуть ли не смертельно!
  
  Мужчина сложил руки на груди и приподнял бровь:
  
  - Магистр Айхенвальд отзывался о вас как о девушке весьма... прогрессивной. Свободной от всякого рода суеверий и предрассудков. Если вы не верите в Бога, то уверуйте хотя бы в науку - а наука утверждает, что кипяченая вода ничуть не вреднее ежедневного употребления алкоголя.
  
  - Для палача вы слишком уж мудрите... - проворчала она, но распоряжение все-таки выполнила. - Подозреваю, что вы вовсе не палач.
  
  - Подозреваю, что и вы вовсе не так безграмотны, как притворяетесь, - парировал Ганс, любовно собирая ломтем хлеба остатки супа со дна плошки.
  
  - Гретхен Мюльнерин научила меня паре-тройке немецких слов, - пожала плечами Аннет. - Но толком ни читать, ни писать я на вашем огрубелом языке не умею...
  
  - А хотели бы?
  
  Его глаза ни с того ни с сего загорелись таким детским задором, что француженка, поколебавшись, соврала:
  
  - Да.
  
  - В таком случае, по возвращении из Херсбрука я возьмусь за восполнение пробелов в ваших знаниях! - заметно оживившись, кивнул Ганс, и принялся опустошать кружку с водой с таким изяществом, будто то была не кружка, а кубок, наполненный столетним вином. - Вам помочь с мытьем кухонной утвари после ужина?
  
  
***
  
  Аннет вспомнила, как вначале приняла палача за егеря, чуть позже - за представителя голубых кровей, затем - за алхимика, вздумавшего кипятить воду (и ему хватило совести предложить ей пригубить эту гадость!), но когда дело дошло до постели...
  
  Он оказался, ко всему прочему, еще и истово верующим христианином.
  
  - Здесь хватит места на двоих, - заверила она, когда Майстер Ганс, уложив свой матрац на холодный пол, демонстративно развернулся спиной к кровати. - Вы уже доказали свою добропорядочность, я не стану возражать против вашего соседства. Лягте с женой, в конце-то концов, вы же простудитесь!
  
  - Вы не можете считаться моей женой, покуда наш брак не будет освящен Церковью, - прогудел мужчина, по самый нос укутавшись в шерстяное одеяло.
  
  - О каком церковном браке может идти речь, если католическая церковь давным-давно меня отлучила? - вздохнула девушка и насторожилась, когда вслед за этим признанием повисла напряженная тишина.
  
  - На родине вас предали анафеме? - приподнявшись на локте, уточнил Нойман. На его лице было отражено такое смятение, будто ему только что сказали, что люди способны восставать из мертвых еще до Страшного суда. - За что?
  
  - За то, что согласилась с теми, кто сказал, что Новый завет было бы неплохо перевести на французский...
  
  Вновь молчание, длившееся, впрочем, недолго.
  
  - В таком случае вам ничто не мешает перейти в лютеранство.
  
  - Вы это всерьез?!
  
  - Вам бы отлично подошло имя "Анна".
  
  - Даже не заикайтесь об этом!
  
  - Вы бы выучили катехизис за считанные недели.
  
  - Ганс, нет!
  
  - Вход в церковь, конечно, для нас закрыт, но магистр Айхенвальд мог бы провести крещение на заднем дворе...
  
  - Погодите-погодите, - перебила Аннет, садясь на постели. - Вам нельзя ходить в церковь?
  
  - К сожалению, - кивнул палач. - Однако каждый раз, когда я закрываю глаза и возношу молитву Господу, я представляю себя коленопреклоненным перед ракой Святого Себальда...
  
  Его глаза так трогательно заблестели в отблесках пламени, потрескивавшего в камине, что еще немного - и девушка устыдилась бы своего безверия.
  
  - Поговорим об этом, когда вы вернетесь домой, - сказала она и звучно зевнула. - Доброй ночи, Майстер Ганс.
  
  - Доброй ночи, Аннет.
  
  Примечания:
  
  [1] Брэ - предмет одежды, предшествующий трусам.
  
  [2] Чистота улиц Нюрнберга была обусловлена чудовищными штрафами за мусорение.
  
  [3] Больше, чем желтый, в Средние века презирали только рыжий цвет.
  
  

Глава 5 - В поисках смысла

  
  До рассвета оставалось еще несколько часов, когда Аннет проснулась, ежась от прохлады. Она взглянула на очаг - перед уходом Ганс подбросил в камин несколько толстых поленьев, но те давно прогорели. Судя по всему, он ушел задолго до ее пробуждения.
  
  А это значит, что девушка осталась предоставлена сама себе, что случалось нечасто. Каждое утро в доме Мюльнеров для нее начиналось с хлопот по хозяйству, и только ближе к вечеру выдавалось время на то, чтобы пройтись по живописным предместьям Нюрнберга, полюбоваться на кувшинки, которые в этой стране называли "озерными розами", или посидеть за самопрялкой. Пожалуй, прядением она и займется - после того как побывает на рынке, ведь не зря же Нойман оставил ей полный шиллингов кошелек на столе.
  
  С реки дул промозглый бриз, вынуждая Аннет кутаться в шерстяную накидку, обнаруженную ею в чулане вместе с некоторыми другими предметами одежды. У нее не было ни малейшего представления о том, кем были прежние жильцы ее теперешнего дома, однако она была искренне благодарна за брошенные ими пожитки. Зимы во Франконии в последнее время выдавались суровыми - цены на шерсть были неприемлемо высокими, и раздобыть теплую одежду было бы нелегко. Гретхен Мюльнерин тайком таскала служанкам вещи своей покойной матери, а потому никто не мерз, но... теперь на помощь этой доброй души рассчитывать не приходится.
  
  Француженка в мгновение ока привыкла к расступающимся перед ней горожанам - и ей было плевать, что они делали это из презрения к ней; быстро смекнула все достоинства своего нового положения - и была только рада, когда продавцы на рынке, желавшие поскорее от нее отвязаться, отдавали свой товар не торгуясь; в два счета приноровилась к остракизму, который, как оказалось, не сильно переменил ее жизнь - чужестранка и прежде была вынуждена держаться в стороне от консервативно настроенного общества. В конце концов, евреям, занимавшимся здесь ростовщичеством, жилось в разы хуже.
  
  Жизнь до восхождения на эшафот, наполненная несбыточными надеждами и заботой о других людях, имела для Аннет куда больше смысла, чем жизнь после - но это только пока! Вот пообвыкнет немного, а там придумает себе новый смысл...
  
  Девушка бродила по лабиринту постепенно оживающих улиц и думала о том, какой глупостью было грезить о возвращении во Францию. Вонь скотобоен, грязь публичных домов, гниль тюрем, нищета отребья, убожество богаделен... Разве в родном Труа ее ждет не все то же самое? Да и к чему там было возвращаться? Пепелище - единственное, что осталось после того страшного пожара, который забрал у нее все [1].
  
  Вернувшись домой, она поставила котел с остатками вчерашнего ужина подогреваться и замесила тесто - ей хотелось угостить Льва свежевыпеченным хлебом. Просто удивительно, как быстро привязываешься к людям в условиях полной отчужденности от общества.
  
  Ближе к десяти часам утра в дверь послышался дробный энергичный стук - Аннет расправила тяжелые складки своей юбки, заправила за ушко темный лоснящийся локон и улыбнулась:
  
  - Entrez [2]!
  
  - Bonjour [3], Mademoiselle! - поклонился, оголяя желтоватые зубы в добродушной ухмылке, вошедший Лев. - Или, может быть, вы теперь предпочитаете называться "Madame"?
  
  - Какой там, - отмахнулась девушка. - Присаживайтесь, Лев. Хотя подозреваю, что вы вовсе не Лев.
  
  - Оправданное подозрение, - состроив серьезную мину, кивнул помощник палача. - Львы в Священной Римской империи не водятся.
  
  - Тогда почему?..
  
  - Lêvjan [4], - коротко пояснил тот.
  
  Аннет недоуменно изогнула бровь:
  
  - И что это значит?
  
  - Это значит, что моя жизнь состоит из вручения повесток в суд, конвоирования осужденных от тюрьмы до ратуши и от ратуши до места казни, сжигания тел самоубийц, забот по избавлению города от падали и сброса испорченного продовольствия в Пегниц, - принялся перечислять пристав, - а также воркования с живодерами, дубильщиками, могильщиками, тюремщиками и городскими стрелками... и, пожалуй, шлюхами. Бордель - все равно что тюрьма, там тоже не обойтись без надзирателя.
  
  Он уставил на девушку свои янтарные глаза, ожидая увидеть на ее лице выражение крайней брезгливости, которое он привык видеть в лицах других, но француженка только с укоризной поцокала языком:
  
  - Что же вы не упомянули о наиглавнейшей своей обязанности - оказании посильной помощи моему муженьку в проведении пыток, порок и казней?
  
  - О, это больше чем обязанность, - подмигнул Лев. - Это мое призвание.
  
  Слова пристава насторожили ее, и все же она щедро плеснула ему эля в кружку и отрезала не менее щедрый ломоть хлеба.
  
  - Вы непохожи на изверга, - буркнула Аннет, усаживаясь напротив, и принялась чавкать купленным с утра на рынке свежим сыром. - Вот уж не думала, что судебные приставы не уступают в жестокости стражникам...
  
  - Разве я говорил что-нибудь о наличии у себя каких-то зверских наклонностей? - удивился он. - Только о добросовестном выполнении своей работы. Необходимой работы. Вы несколько лет служили кухаркой и должны знать, как неприятно сворачивать головы курам и потрошить гусей - но если этого не делать, люди попросту умрут с голоду. Знаете, кто пользуется моим наибольшим уважением - после Ганса, разумеется? Золотари. Вот уж без кого этот город потонул бы в дерьме!
  
  Он рассмеялся отрывистым лающим смехом и сплюнул в каминную печь, отчего тлеющие головешки громко зашипели.
  
  - Вижу, вы не разделяете моей симпатии к знатокам отхожих мест, - заметил Лев, взглянув на поджавшую губы девушку. - Вы привыкли к совсем другому кругу, не правда ли? К какому же?
  
  Она хмыкнула, пожимая плечами:
  
  - Вы неглупый человек - вот сами и догадайтесь.
  
  Пристав облизал желтые зубы и задумчиво почесал заостренный подбородок.
  
  - На деревенщин вы поглядываете свысока, бюргерам - беззлобно грубите, зато с патрициями держитесь несколько скромнее... Дочь купца или мастерового?
  
  - Мастерового, ставшего купцом, - кивнула Аннет, придвигая к себе кувшин с элем. - Ткача, торговавшего сукном, если быть совсем точной.
  
  Лев прищурился и смерил ее долгим, пронзительным взглядом, а затем прищелкнул пальцами:
  
  - Ткача, значит? Вы, должно быть, из Труа! Красивый был город... Выпьем же за него!
  
  Они обменялись гулким чоканьем и выпили до дна - в голове разлился приятный туман легкого опьянения.
  
  - Жаль, ужасно жаль, что Monsieur Дюваль не догадался перебраться в Нюрнберг вместе со всем своим славным семейством лет эдак семь назад, - вздохнул Лев. - Здешние сукна - не чета тому, что умеют ткать у вас на родине! А какие изумительные гобелены украшают тамошние соборы! Виси в нюрнбергских церквях подобные гобелены, сам Святой Лоренц сошел бы с небес на них полюбоваться.
  
  Глаза француженки загорелись, она порывисто подалась вперед:
  
  - Ткачество принято считать мужским занятием, но у моего отца не было сыновей. Я многому у него научилась и могла бы...
  
  - Забудьте, - оборвал пристав, осаждая ее вмиг посуровевшим взглядом. - Ни одна ремесленная гильдия не осмелится якшаться с женой палача, какими бы хорошими идеями она не располагала. Ни один порядочный франконец не будет покупать изделия, созданные ее трудом. Никто не станет брать во внимание то, кем вы были прежде - а потому забудьте что о прядении, что о ткачестве, что о торговле.
  
  Аннет была готова к тому, чтобы это услышать - и все равно она почувствовала горечь разочарования.
  
  - Неужели, - прошептала она, - даже вы откажетесь от того, что я могу вам предложить? Вам - и всем тем, с кем вы имеете дело?
  
  Лев изумленно присвистнул:
  
  - Вы хотели бы употребить свое искусство на то, чтобы одевать людей, которые зачастую не удостаиваются даже места на освященной кладбищенской земле?
  
  - Я ведь тоже его не удостоюсь, - ответила девушка. - Однако же мне надо что-то носить и чем-то укрываться. Сырье здесь все-таки дешевле, чем во Франции, да и самопрялка нашлась - не хватает только станка...
  
  - Гансу бы это понравилось! - разулыбался пристав. - Он-то переживал, что вы при первой же возможности улизнете! Да и я, сказать по чести, тоже.
  
  Он хлопнул себя по коленкам, проворно вскочил на ноги и отвесил девушке глубокий поклон:
  
  - Ни о чем не беспокойтесь - ни о станке, ни о сырье, ни о спросе на ваш товар! Большой прибыли сулить не могу - вы знаете, в какой нищете влачат существование ваши возможные покупатели, однако мы что-нибудь придумаем!
  
  И Лев спешно юркнул за порог. Аннет бы окликнуть его, спросить настоящее имя - но ее мысли витали совсем в другой стороне.
  
  И дня не прошло, как ее жизнь вновь обрела смысл.
  
  
***
  
  Хрипы казненного, наконец, затихли - разбойник был мертв.
  
  - Господин судья, - обернувшись к судье Херсбрука, наблюдавшего за казнью со специально приготовленного для него возвышения, сказал Ганс, - хорошо ли я казнил?
  
  Он знал, что хорошо. Все знали, что хорошо. Но задать этот вопрос было необходимо, чтобы отдать дань обычаю, черным по белому прописанному в Браденбургском уложении.
  
  - Ты казнил, как того требует суд и закон, - ответил, следуя строгой формулировке, судья и, спустившись с возвышения, отвернулся от эшафота, чтобы в сопровождении стражи вернуться в город. Убедившись, что зрелище окончено, толпа тоже начала расходиться. Многие не скрывали своего разочарования - осужденный, так смело державшийся поначалу, к концу совсем раскис: стоило ножу палача войти в его тело, как он принялся истошно вопить и околел со страху еще до того, как из него вывалились кишки.
  
  Хотел бы Нойман тоже поскорее отправиться домой, однако выпотрошенное тело преступника суд постановил разрубить на части, насадить на высокие колья и этим частоколом окружить место казни - в Херсбруке никогда не упускали возможности навести ужас на местных жителей, которые тем чаще убегали в окрестные леса и сбивались в разбойничьи банды, чем сильнее их запугивал городской совет. Но в обязанности палача не входило обращать внимание судебных заседателей на причинно-следственные связи - зато входило обслуживать эшафот. А потому, закончив с трупом, Ганс принялся отмывать густо залитый кровью помост - какая все-таки грязная казнь, это потрошение!
  
  "Но ничего другого он не заслуживал", - тут же напомнил себе палач, с содроганием вспоминая длинный перечень совершенных казненным преступлений, среди которых богохульное осквернение тел убитых было едва ли не самым безобидным.
  
  Приведя эшафот в надлежащий вид, Ганс спустился с помоста и остановился на месте, когда заметил, что к нему, сурово сдвинув брови, направляется коренастый селянин.
  
  - Моего брата вчера ночью пырнули в трактире, - пренебрегая приветствиями, выпалил он, стараясь не встречаться с Гансом глазами. - Вы, вешатели, знаете в этом толк! Цирюльник нам не по карману, но ты... ты-то не откажешься исполнить долг христианина?
  
  - Веди, - коротко откликнулся Нойман, привыкший иметь дело с колотыми и резаными ранами, равно как с переломами, обильными кровотечениями и открытыми язвами. Каждый опытный палач был сведущ в "наружных методах лечения", как это называлось в медицинских брошюрах, к которым Ганс в последнее время обращался чаще, чем к Священному Писанию.
  
  Раненого для оказания ему врачебной помощи перенесли в сарай - палача не пускали на порог своего жилища даже тогда, когда речь шла о жизни и смерти. К счастью, рана оказалась неглубокой, более того - судя по отсутствию нагноений, еще не зараженной. Тщательно обработав ее спиртовым раствором, Ганс сделал тугую перевязь выдержанным в кипятке отрезом ткани и строго наказал не прикасаться к ране грязными руками. Впрочем, он не особо надеялся на следование своим рекомендациям - в захолустьях вроде этого к гигиене до сих относились с явным пренебрежением, несмотря на популярность общественных купален и бань. Получив в награду за свои старания целый гульден, он был без лишних слов выставлен за порог домовладения.
  
  Нойман задрал голову к пасмурным небесам, готовым вот-вот пролиться холодным дождем, и не удержал тяжелого вздоха. Поскорее бы отправиться домой...
  
  
***
  
  На днях в предместьях Нюрнберга появился вербовщик, щеголяя непозволительно броским камзолом [5] - начался наем в компанию ландскнехтов [6]. Разрешение на вербовку было получено от самого Карла V - кто-кто, а Габсбурги никогда не испытывали недостатка в поводах повоевать с кем-нибудь.
  
  Прежде Каспар смотрел на ландскнехтов с тем же презрением, с каким нюрнбергцы смотрели на городских стрелков, ославивших себя своей жестокостью, алчностью и распутством. Но теперь он увидел в этом неплохую возможность поднатореть в военном деле, чем очень отличался от своих сверстников: соседские парни выстраивались в очередь перед вербовщиком лишь из одного побуждения - нажить богатство. Считалось, будто наемник за месяц зарабатывал больше, чем крестьянин за год. О том, что чаще всего полученное жалование ландскнехты в тот же день спускали на шлюх и вычурное тряпье, вербовщики обычно умалчивали. Эх, лучше бы с тем же рвением деревенские молодчики сватались к его сестре, когда та немного подрастет!
  
  Он посмотрел на девочку, склонившуюся над Евангелием при свете чуть чадившей лучины, и вздохнул. Выйди Гретхен замуж, Каспар бы передал управление их домовладением зятю, а сам тотчас же записался бы в так называемые "слуги земли" [7] - на год, не более. Он, может, и не так широкоплеч, как их городской вешатель, да и ростом был на голову ниже, но года ему хватит, чтобы поднатореть в обращении с оружием. К тому же, несмотря на развязность самих ландскнехтов, в их рядах царила суровая дисциплина - а Каспару, как не постыдно это признавать, очень не хватало дисциплины с тех самых пор, как был убит отец.
  
  Зато дисциплинированность Маргарет была поистине монастырской. Каспар не слишком удивился, когда она с благоговением отложила Евангелие в сторону и подняла на него большие синие глаза:
  
  - Каспар?
  
  - Да?
  
  - Я хочу стать Христовой невестой.
  
  Будь на его месте отец, она бы в то же мгновение получила оплеуху. Не успела девочка уронить первую кровь, как старик принялся прочить ее в невесты и по достижении ею пятнадцати лет намеревался отдать за сына мельника - редкостного остолопа, как считал Каспар. Тот факт, что в нынешние времена девицами на выданье становились на десять лет позже [8], отца не заботил. Зато он заботил Каспара - тот хорошо помнил рассказы своей покойной матери, горько оплакивавшей беззаботную юность, которую у нее отнял Йорг Мюльнер. Когда они появлялись в Нюрнберге, Каспара часто принимали за ее шкодливого братца, а не за сына. Он потер глаза, на которые навернулись слезы, стоило воскресить в памяти грустную улыбку на ее по-детски доверчивом лице...
  
  - Ты расстроен? - взволнованно спросила Маргарет.
  
  - Я хочу для тебя счастья, Гретхен, - откликнулся Каспар, прогоняя мысли о матери, на которую девочка с каждым годом походила все больше. - Если ты уверена в том, что обретешь его в служении Господу - я не стану тебя отговаривать.
  
  Лицо девочки просияло:
  
  - Уверена! Еще как уверена! - закивала она. Будучи с малых лет окружена несчастливыми мирянами, Гретхен давно уверилась в том, что земные страсти не сулят ничего хорошего. Стоило ей об этом подумать, как она вмиг помрачнела.
  
  Ведь земные страсти были тем, что погубило бессмертную душу ее матери...
  
  Маргарет ахнула, когда Каспар, разгадав, о чем она думает, подхватил ее на руки и закружил по комнате:
  
  - Судя по той хмурой мордашке, которую ты так хорошо умеешь корчить, тебе суждено стать аббатисой [9], не иначе!
  
  Звонкий, заливистый смех, которым разразилась сестра, он предпочел бы и ангельскому хору. Однако пузо, которое Каспар себе наел, долгому безудержному веселью не способствовало - и вскоре он, опустив девочку на пол, тяжело задышал.
  
  - Ты уже выбрала, послушницей какого монастыря хочешь стать?
  
  - Наш духовник хорошо отзывался об обители Зелигенпортен.
  
  - Это та, что в Верхнем Пфальце? - припомнил Каспар. - Отлично. Завтра же туда отправимся, если хочешь.
  
  Гретхен, не переставая благодарно улыбаться, крепко его обняла:
  
  - Спасибо!
  
  Он шутливо потрепал ее по голове и пожал плечами так беспечно, будто скорая разлука с ней не заставляла его сердце обливаться кровью:
  
  - Не за что.
  
  "Если монастырские стены уберегут тебя от виселичной петли, до которой довели нашу мать мирские невзгоды, то так тому и быть".
  
  Примечания:
  
  [1] В 1524 году Труа, известный развитым текстильным производством, выгорел, потеряв тем самым свое значение как важного центра международной торговли.
  
  [2] фр. - "Войдите".
  
  [3] фр. - "Доброе утро".
  
  [4] ср-вв. - "Судебный пристав"; это слово созвучно слову "Löwe", что с немецкого переводится как "Лев".
  
  [5] Ношение ярких цветов было привилегией знати, однако император Максимилиан I даровал ландскнехтам свободу от законов, регулирующих стиль и внешний вид одежды .
  
  [6] Под "компанией" тогда подразумевали роту солдат.
  
  [7] Дословный перевод слова "Landsknecht".
  
  [8] Средний женский брачный возраст в Западной Европе XVI века равнялся 24-25 годам.
  
  [9] Аббатиса - настоятельница монастыря.
  
  

Глава 6 - Благоприятные возможности

  
  - Это ведь... не Библия, да? - протянула Аннет, с недоверием разглядывая обложку лежавшей перед ней толстой книги. Длиннющее название, оттиснутое на кожаном переплете, девушка прочесть не сумела.
  
  - "Руководство по врачеванию ран в полевых условиях" Ганса фон Герсдорфа, - пояснил Нойман, вернувшийся вчера вечером. - Я всегда считал, что учение должно быть в радость, а потому не стану пытать вас Священным Писанием.
  
  Конечно, втайне палач лелеял надежду на обращение этой заблудшей души в лютеранство, но истинную веру невозможно навязать - к ней можно только приобщить.
  
  - Для меня пыткой является сама эта затея, - проворчала француженка, воротя от двухсотстраничного медицинского справочника нос. - Лев, наверное, уже рассказал вам, что я пряха, ткачиха, швея - но никак не повитуха!
  
  - Вы сможете вернуться к веретену, челноку и иглам сразу же после того, как без запинки прочтете свое первое предложение на немецком, - заверил Ганс. - Но для этого вам вначале придется познакомиться с алфавитом...
  
  - Да я ведь уже знаю алфавит!
  
  - Неужели? Расскажете мне его наизусть?
  
  - Bon sang [1]! - взвыла Аннет, всем своим видом демонстрируя крайнее неудовольствие. Однако палач остался невозмутим. Она вдруг поняла, что он просто не выпустит ее из-за стола, пока не дождется удовлетворительного результата. - Ну хорошо, давайте приступим! Быстрее начнем - быстрее покончим с этим дурачеством...
  
  Палач оказался очень терпеливым наставником, хоть и запредельно дотошным. Вскоре Аннет обнаружила, что его уроки даются ей куда легче, чем когда-то давались уроки французского в приходской школе родного Труа. За считанный час усвоив разницу в алфавитах, она принялась по слогам читать слова, выписанные Гансом из алфавитного указателя в конце справочника, такие как "кровь" [2], "рана" [3], "чума" [4]... Чуть позже ей удалось одолеть "перевязку" [5], а на исходе дня - даже "прижигание" [6].
  
  - Вы невероятно способная ученица, - подавив тяжелый вздох, солгал Ганс. Он был до смерти вымучен ее многочисленными ошибками, но твердо решил не подавать вида, чтобы не омрачать охватившей ее радости. - Полагаю, на сегодня сделано достаточно...
  
  - Но ведь я еще не прочла целиком ни одного предложения, - запротестовала француженка, хотя ее голосовые связки страстно желали разомкнуться и не смыкаться до следующего дня. - Не смотрите на меня так - сами же в это втянули!
  
  Только после того как девушка с должной торжественностью зачитала эпиграф, предварявший фундаментальный труд герра фон Герсдорфа, занятие было окончено.
  
  - Это оказалось вовсе не так скучно, как я думала, - хорошенько промочив горло вином, сказала Аннет. - Спасибо.
  
  - Мне это принесло не меньше удовольствия, чем вам...
  
  - Тебе.
  
  - Прошу прощения?
  
  - Хватит "выкать", - фыркнула девушка, усаживаясь за самопрялку. - Мне от этого неловко.
  
  - Я... - Нойман выглядел растерянным. - Я просто не хочу быть фамильярным...
  
  - Вы не станете фамильярным от того, что начнете выражаться проще.
  
  - В таком случае... - Он поколебался. - Ты тоже обращайся ко мне без лишней официальности. Если тебя не затруднит, - поспешно добавил мужчина, и девушке на секунду показалось, что на его бледные щеки выступил румянец.
  
  - Как скажешь, - согласилась она и принялась за работу. Нечего и мечтать когда-нибудь украсить стены этого дома шелковыми гобеленами, но вот соткать из насученной утром льняной пряжи несколько отрезов ткани ей было по плечу. Перебрав одежду Ганса, Аннет пришла в ярость от убогости его гардероба - у него почти не было сменных вещей! Сколько белья, чулок и рубашек ей предстояло соткать! А ведь она уже пообещала Льву к следующей неделе нашить зимних одеял, которые пристав должен был распродать за полцены по лазаретам, приютам для душевнобольных и борделям. Аннет не питала жалости к шлюхам, но у шлюх были дети, которые нередко замерзали насмерть, если зима выдавалась суровой.
  
  Когда француженка, растворившись в своих мыслях, принялась напевать под нос, Нойман, склонившийся над учебником по анатомии, вздрогнул. Будучи отлучен от любых праздников, танцев и торжественных процессий (за исключением тех, что были связаны с его ремеслом), он давно не слышал пения.
  
  Отложив перо, палач подпер щетинистую щеку кулаком и прикрыл глаза. Голос у девушки был грудной - низкий, мягкий, словно бархатный... И плевать, как часто она фальшивила.
  
  - Аннет, - негромко позвал мужчина, когда она замолчала, - тебя не тяготит твое уединение?
  
  Она обратила к нему полные замешательства черные глаза и приподняла брови:
  
  - Я об этом не задумывалась... А почему ты спрашиваешь?
  
  - Раз в год за городом устраивается собрание палачей, которые съезжаются со всей Франконии, нередко вместе с семьями, - объяснил он. - Это чуть ли не единственная для нас возможность почувствовать себя частью общества. Помимо обмена опытом и новостями, имеют место скромные застолья, которые ты могла бы украсить своим присутствием...
  
  - Ты зовешь меня на сборище вешателей? - перебила француженка. - Куковать в компании их жен и дочурок?
  
  Нойман, истолковав это как отказ, смутился:
  
  - Извини, было глупостью с моей стороны...
  
  - Я не против, - кивнула Аннет, пропуская мимо ушей последовавший за этим удивленный восклик. Может, ни один честный франконец и не заинтересуется изделиями жены палача, зато ими могут заинтересоваться франконцы "бесчестные" - в частности, их женская половина. К тому же, ей не помешало бы обзавестись подругами - подругами, которые подсказали бы, как можно наладить быт, располагая небольшим жалованием душегуба. Аннет умела вести хозяйство так, чтобы не приходилось голодать, но в последнее время урожаи были не слишком высокие. Возможно, что-то лучше выращивать на заднем дворе - ей бы пригодился дельный совет по этому поводу. Пожалуй, парочка милых чепчиков для фройляйн и пуховая шаль для фрау поможет расположить к себе наиболее толковых представительниц этой палаческой породы...
  
  Кажется, в девушке наконец проснулась дочь купца, крепко спавшая все то время, пока она прислуживала в чужих домах. Пусть ей заказан вход в приличное общество, но в обществе менее приличном она точно отвоюет себе местечко!
  
  "До чего дивное создание - и до чего безбожное", - подумал Ганс, когда она поделилась с ним своими соображениями. Препятствовать он, однако, не стал - хотя на затеянное девушкой предприятие уйдет немало гульденов из его кошелька, и без того изрядно похудевшего. Год от года преступность только росла, законы ужесточались, смертные приговоры выносились все чаще, а значит разорение им не грозит.
  
  - Когда состоится это собрание? - деловито спросила Аннет.
  
  - В середине весны.
  
  - Отлично! К тому времени я и читать научусь! - радостно воскликнула она, после чего вновь вернулась к своим хлопотам. Как успел заметить Ганс, эта девушка не знала праздности. - Что это ты все время на меня поглядываешь? - усмехнулась она вдруг. - Или тебе больше заняться нечем?
  
  Прежде никто не осмеливался упрекать Майстера Ганса в безделье - а потому, оторвав от нее взгляд, он уставился обратно в книгу. Намедни городской совет разрешил ему препарировать труп самоубийцы - при условии, что о вскрытии не узнает Магистр Айхенвальд, с неодобрением относившийся к медицине. Капеллану было бесполезно объяснять, что чем лучше палач разбирается в анатомии, тем лучше исполняет свой долг. Дюжая физическая сила - плохой помощник, если не знаешь, как ее применить. Точность и продуманность удара обеспечивала быструю и безболезненную смерть, которую, по мнению Ганса, заслуживал каждый, кто искренне раскаялся в своих прегрешениях. К тому же, эти знания неизменно пригождались во врачебной практике. Лев должен был доставить тело сегодня ночью на задний двор, куда Ганс заблаговременно вынес одну из длинных деревянных лавок. Он горячо помолился о том, чтобы к приходу пристава Аннет крепко уснула, но...
  
  Вместо этого она, втянув ноздрями запах покойника, который принес с собой с заднего двора сквозняк, выскочила наружу и вызвалась подержать над трупом лучину. Один-единственный раз побывав на эшафоте, Аннет потеряла как стыд, так и страх.
  
  - Mademoiselle, - опешил Лев, - мне кажется, вам лучше...
  
  - Она останется, - сосредоточенно работая скальпелем, оборвал Ганс, рассудив, что дополнительный источник освещения ему и правда не помешает. - Аннет, накинь мой плащ и возвращайся - только будь готова к тому, что если ты при виде внутренностей лишишься чувств, я больше не разрешу помогать мне.
  
  - Да я их уже раз сто видела, - откликнулась француженка, кутаясь в дорожную одежду палача - осенние ночи отличались сыростью. - В твоих книжках ничего другого и не рисуют - одни кишки и кости...
  
  Пока мужчины, вполголоса переговариваясь, обсуждали содержимое покойницкой груди, девушка думала о том, кем был этот человек, тело которого сейчас кромсали и свежевали. Что довело его до самоубийства? Можно ли было его отговорить? И если да, то почему этого никто не сделал? Его не отпоют, не похоронят, не помянут - просто сожгут, как жгли мусор, свозимый с городских свалок. Только потому, что он не справился с охватившим его в минуту слабости отчаянием.
  
  - А он для тебя тоже преступник? - спросила у палача Аннет.
  
  - Разумеется, - без колебаний ответил тот. - Он совершил преступление против самого себя.
  
  - И ты считаешь, что это правильно - поступать так с его останками?
  
  - По крайней мере, я вижу в его теле куда большую ценность, чем видел он... Не отвлекай меня во время препарирования, пожалуйста.
  
  Француженка послушно замолкла, и Нойман приступил к изучению покрытых брюшиной органов в могильной тишине. Теперь ему стала ясна причина, по которой внутреннее кровотечение не всегда было летальным - все зависело от того, куда была нанесена рана. Если понять, как остановить кровоизлияние в брюшную полость и чем заживить разорванные сосуды - смертность заметно снизится...
  
  К утру от тела не должно было остаться ничего, кроме пепла. Ганс успел много из того, что хотел, а потому через несколько часов после полуночи он отправил Аннет спать, а сам помог приставу избавиться от трупа.
  
  - А ты не прогадал с девчонкой, - хмыкнул Лев, прогуливаясь с палачом вдоль набережной Пегница. - Небрезгливая Mademoiselle.
  
  - Это не первый самоубийца, которого она видела, - пожал плечами Ганс. - Вспомни Марию Мюльнерин - ее тело так распухло от петли, что в ней трудно было узнать ту прелестницу, которую когда-то знал Нюрнберг...
  
  - Которую когда-то знал ты, - усмехнулся пристав. - Если бы не твои причуды, лишившие нас положения, ее бы отдали за тебя не раздумывая, стоило только попросить!
  
  - Лишившие меня положения, - поправил палач. - Ты не обязан был следовать моему примеру.
  
  - Я не мог по-другому, - огрызнулся Лев, щуря хищные янтарные глаза.
  
  - И я не мог. Что теперь об этом думать... Мария наконец была отомщена, а значит, пора оставить память о ней в покое.
  
  Лев остановился, как вкопанный, и выпучился на палача, умиротворенно созерцавшего иссиня-черные воды Пегница.
  
  - Неужто разлюбил?! А ведь когда-то клялся, что будешь любить ее вечно!
  
  - Женат я, однако, не на ней, а на убийце ее мужа, - вздохнул Ганс. - Спасибо за помощь, увидимся утром на допросе. Не забудь простерилизовать инструменты - не хочу, чтобы этот вор умел раньше времени от заражения крови.
  
  
***
  
  С тех пор как Гретхен стала послушницей обители Зелигенпортен, дом казался Каспару вымершим. Он распустил всю прислугу, чтобы перестать звать ее на помощь по каждому поводу и начать хоть что-то делать самому. Распродал все продовольственные запасы, избавившись тем самым от искушения потуже набить себе брюхо, а на вырученные деньги купил у бывшего солдата, который служил у него сторожем, старые доспехи и рунку [7] - из всего арсенала она одна походила на вилы, а вилы были единственным оружием, с которым Каспар был знаком. Наконец, он без каких-либо сожалений подарил свое домовладение цистерцианскому ордену, частью которого готовилась стать Маргарет - она будет на седьмом небе от счастья, когда вместе с прощальным письмом получит заверенную нюрнбергским нотариусом дарственную. Каспар не стал говорить ей, что решил завербоваться в армию Карла V - вместо этого написал, что отправляется путешествовать по стране и что обязательно навестит ее перед принятием ею пострига. По крайней мере, в этом он не обманул сестру - ему и правда хотелось ее навестить.
  
  Когда Каспар только подошел к вербовщику, тот рассмеялся ему в лицо:
  
  - Проваливай, толстяк! У нас в обозе и без тебя поросят хватает!
  
  Но Мюльнер не был настроен шутить. Вдарив кулаком по столу, за которым сидел наемник, он нагнулся к нему и, зверски оголив подгнившие зубы, процедил:
  
  - Вписывай в договор - "Каспар Мюльнер, пехота". А не впишешь - я сделаю это сам, нацедив в чернильницу твоей крови.
  
  - С каких это пор крестьянские сынки выучились писать? - буркнул вербовщик, скорее удивленный, нежели испуганный.
  
  - С каких это пор шлюшьи сынки занимаются вербовкой? - парировал Каспар.
  
  Ландскнехт сердито уставился в его болотные глаза, затем удовлетворенно хмыкнул и кивнул, вручая ему договор о найме:
  
  - Лагерь новобранцев стоит на Майне, под Лихтенфельсом. Если под этой кучей жира скрывается крепкий костяк - тебя ждет головокружительное будущее!
  
  Каспар фыркнул. Идти предстоит пешим ходом по дорогам, размытым ноябрьскими ливнями в грязь - а это значит, что к тому времени, как он доберется до Лихтенфельса, весь жир сойдет с его костяка, как вода с гуся.
  
  "Если я вообще дотуда доберусь", - подумал он и, сгибаясь в три погибели под непривычной тяжестью доспеха, заковылял к дорожному тракту, ведущему на север Франконии.
  
  Единственное, что будет согревать его в следующие несколько дней пути - это мысль о том, что он в кои-то веки сам выбирает свою судьбу.
  
  Примечания:
  
  [1] фр. - "Чтоб тебя".
  
  [2] нем. - "Blut".
  
  [3] нем. - "Wunde".
  
  [4] нем. - "Plage".
  
  [5] нем. - "Verbände".
  
  [6] нем. - "Kauterisation".
  
  [7] Рунка - разновидность древкового колющего оружия, представляющая собой копье с двумя дополнительными боковыми наконечниками, также известна как "боевые вилы".
  
  

Глава 7 - Зима

  
  - Ляг в постель.
  
  - Все в порядке, мне не зябко.
  
  - Зато мне зябко! - воскликнула Аннет, стукнув кулаком по матрацу, устеленному всевозможной ветошью. Уши девушка с начала зимы прятала под домашний чепец, а шнуровку на верхнем платье затягивала как можно туже, чтобы ткань плотнее прилегала к телу, и ложилась спать не раздеваясь. Сверху, помимо одеял, она была укрыта плащом Ганса, который упрямо продолжал ночевать на полу - с середины декабря его набитый соломой матрац начал располагаться в опасной близости от очага. К счастью, в дровах недостатка не было - Нойман каждую неделю привозил из окрестных лесов по паре-тройке толстых бревен, и по на совесть протоптанной им дороге, пролегающей сквозь снежные завалы, шла вся городская беднота.
  
  Однако, как бы ярко ни горел огонь в камине, дом продувало будь здоров. В этом были свои плюсы - царившая в подсобных помещениях стужа сделала их отличным местом для хранения заготовок. Количество приемов пищи пришлось сократить, свежее мясо заменили собой разнообразные копчености, на столе было куда меньше овощей и куда больше хлеба, но в целом все было не так уж плохо...
  
  ...пока не наступала ночь, проводить которую в одиночестве было совершенно неразумно. В конце концов это понял даже Ганс - несмотря на дюжую закалку и бычье здоровье палача, холод пробрался и под его камзол. А потому, сотворив вечернюю молитву, он опасливо приблизился к кровати - и ахнул, когда Аннет, ухватив его за руку, опрокинула мужчину на постель.
  
  - Видишь? Так куда теплее! - промурлыкала француженка, прижавшись к его широкой спине грудью, и накрыла их одним одеялом. Тело палача пробила крупная дрожь - он был рад, что Аннет сейчас не видит его лица, густо залитого румянцем. - Да ты дрожишь! - и ловкие пальцы девушки принялись растирать его плечи сквозь плотную ткань камзола, под который было надето несколько нижних рубашек.
  
  - Спасибо... - пробормотал Ганс. Конечно, за время их сосуществования им приходилось не раз прикасаться друг к другу, но никогда еще она не была так близко. Воистину, нет худа без добра: еще несколько согревающих касаний ее пальцев - и Нойман примется благодарить Господа за волчий холод, в тиски которого зима зажала их жилище.
  
  - Не за что, - беззаботно откликнулась Аннет, обхватила широкие плечи палача рукой и, уткнувшись острым носом в черное сукно его камзола, провалилась в сон. Ганс застыл, боясь пошевелиться, и пролежал так до самого утра. На полу он с тех пор уже не ночевал.
  
  В будничных хлопотах зима, по окончании которой хозяева твердо решили утеплить дом и заделать все щели, пролетела незаметно. Несмотря на все напасти, которые в тот год уготовили Нюрнбергу морозы, весну Аннет встретила во всеоружии. Они оба исхудали - и если Ганс, осунувшись, стал выглядеть еще аристократичнее, чем прежде, то француженку худоба не красила. Но та умело скрыла все изъяны фигуры под многослойным домотканым нарядом, изобилующим драпировками, возложила на несколько поблекшие за зиму кудри украшенный багряно-алой вышивкой берет, бросая вызов нюрнбергским модницам, и обулась в башмачки, стоившие Нойману недельного жалования. Он не мог не признать, что выглядела она внушительно.
  
  - Тебя почти не узнать, - произнес палач вполголоса, окидывая ее взглядом с ног до головы. - Как бы другие женщины не начали тебе завидовать...
  
  - Пусть уж лучше завидуют, нежели презирают, - отмахнулась девушка, облачаясь в дорожную одежду. - Мне нужна безупречная репутация, так что не говори никому, что взял в жены преданную анафеме чужестранку. Да и о том, что мы не то чтобы женаты, не говори.
  
  - И в мыслях не было, - покачал головой Ганс, укладывая в кожаную сумку свои рукописи. - Мне будет не до праздной болтовни.
  
  - Что, соберешь всех прочих вешателей в кружок и будешь рассказывать им о том, как свежевал трупы самоубийц на заднем дворе?
  
  - И что в итоге выяснил, - кивнул мужчина. - Тогда, когда я только начинал работать палачом, в этом ремесле почти не было искусных умельцев. Теперь же, чем выше мастерство - тем удачнее проведена казнь, а чем удачнее проведена казнь - тем больше за нее заплатят. Каждый представитель моей профессии вынужден стремиться к совершенству, если он не хочет быть забит разъяренной толпой до смерти.
  
  - Такое и правда случается?
  
  - Ежегодно. Причиной тому либо некомпетентность, либо хмель.
  
  Аннет хмыкнула. Первое она не оправдывала, зато вполне могла понять второе - не каждый способен колесовать живого человека на трезвую голову, а потому многие палачи любили закладывать за кадык. Флягу с кипяченой водой они бы уж точно никогда не предпочли кувшину эля.
  
  - А Лев к нам присоединится? - спросила она вдруг. Кажется, последний раз они с приставом виделись в январе, когда он приходил за пошитыми ею саванами для тех, кто не пережил зимнюю стужу.
  
  - На время моего отсутствия он останется в качестве заместителя - в ближайшие пару дней ничего, кроме допросов, магистратом не назначено... Итак, ты готова?
  
  Апрельское солнце день ото дня становилось все ярче, полноводный Пегниц давно высвободился от оков толстого льда, прежде голые деревья стремительно обрастали почками, а кое-где крестьяне уже распахивали поля, избавленные весенним теплом от снежного покрывала. Дожди шли редко, а потому подсохшие дороги находились в неплохом состоянии, благодаря чему до места собрания палач добрался вовремя.
  
  Не успели они приблизиться к хорошо расчищенной, вытоптанной за много лет полянке, как Аннет, сбросив невзрачную дорожную мантию, подхватила Ноймана под локоть и надела улыбку столь ослепительную, что глазам было больно. Должным образом представив жену, он оставил ее в центре внимания зардевшихся фройляйн и насупившихся фрау, в каждой из которых угадывались убежденные лютеранки - другими словами, Аннет осталась наедине с пустоголовыми дурёхами и напыщенными ханжами. Но стоило ей, рассыпаясь в любезностях, раздарить в знак доброй воли по хорошенькой вещичке, не забывая причитать о том, какая она глупая растяпа и как отчаянно нуждается в направляющей руке бережливой хозяйки и дельном совете заботливой жены, как настроение мигом переменилось: хмурые лица озарили снисходительные улыбки, на смену подозрительности пришла исключительная доброжелательность, а колкие замечания преобразились в восторженные комплименты.
  
  - Что-что? Берет? Ах, он не чета вашему вульстхаубе [1]! Да, я сама спряла это - ах, только прясть я и умею! Пожалуй, могла бы и вашей прелестной дочке изготовить что-нибудь подобное... Три шиллинга - это цена, которая вполне меня устроит. А вот юбка, боюсь, обойдется куда дороже - сами видите, такой сложный покрой... Ну как я могу отказать такой чудесной женщине! Десять так десять!
  
  Не давая ни минуты покоя своему языку, Аннет трещала и трещала, пока не расположила к себе всех, кто мог позволить себе ее рукоделие. Набрав заказов на несколько месяцев вперед, она взялась расспрашивать о том, что лучше посеять на заднем дворе, чем заткнуть щели толщиной в палец, как отмыть очажную сажу, почему сотейник лучше котелка и зачем капусту круглогодично квасят, если можно тушить? Получив дотошные инструкции, которые ей для верности повторили несколько раз, Аннет позволила себе немножко расслабиться и, низко поклонившись женщинам, многие из которых годились ей в матери, принялась щебетать с незамужними дочерями оных...
  
  Которых ей стало искренне жаль вскоре после того как она затеяла с ними разговор по душам. Отлученные от радостей и забав, которыми славится юность других простолюдинок, эти девицы проводили серые дни своей жизни почти в полном одиночестве и абсолютном невежестве, изо дня в день прислуживая отцам и братьям. Кого-то уже просватали за могильщика, кому-то суждено было стать частью семьи живодера и торговать до конца дней на свином рынке, а кто-то сетовал на полное отсутствие приданого и готов был выйти за кого угодно - лишь бы не остаться старой девой на побегушках у строгой матери. Наслушавшись этих откровений, Аннет поняла, до чего же ей повезло стать женой Майстера Ганса, а не какого-то другого палача - ведь в большинстве своем вешатели мало чем отличались от висельников.
  
  Впрочем, в присутствии Ноймана франконские душегубы заметно присмирели и слушали его с таким вниманием, каким не могли похвастаться самые прилежные школяры. Имя герра фон Герсдорфа упоминалось ими чаще, чем Божье - все-таки каждый сколько-нибудь да разбирался в целительстве. Краем уха Аннет услышала, как Ганс призывал их не бояться просить шёффенов о смягчении наказания, если осужденный слишком юн или слишком стар, равно как и о прибавках к жалованию, чтобы обеспечить семье достаток и выучить грамоте по крайней мере одного из сыновей. Не менее пространно он говорил о справедливости и чувстве долга - и хотя приемы потрошения его собратья по ремеслу обсуждали с большей охотой, возражать они не стали. Многим нравилась идея о том, чтобы видеть себя карающей дланью правосудия, а не кровожадным труподелом. Не извергом на службе у самой смерти, а только инструментом судебных заседателей, не желавших самолично марать руки.
  
  Когда собрание подошло к концу, Аннет облегченно выдохнула - она чувствовала себя выжатой досуха. Судя по вымученному лицу Ганса, он был утомлен ничуть не меньше.
  
  Едва переступив порог своего дома, оба не раздеваясь упали на кровать, мечтая забыться сном до самого утра, но не успели они об этом подумать, как дверь распахнулась, впуская внутрь вечернюю прохладу, и в комнату ввалился Лев - одутловатое лицо в обрамлении слипшихся от пота волос, выпученные янтарные глаза, под которыми залегли темные круги, дрожащие, будто от озноба, плечи...
  
  - Чума! - в ужасе прохрипел пристав и рухнул как подкошенный.
  
  
***
  
  Кто бы мог подумать, что из Каспара выйдет идеальный солдат?
  
  Он и сам в это не верил, пока не убедился, насколько легче стало жить, просто выполняя приказы. Просто придерживаясь определенного распорядка дня. Просто соблюдая устав. Легче, чем это, было только ткнуть в брешь доспеха, надетого противником, своей острой рункой - та вошла в него гладко, как нож в масло, и так же гладко вышла. А когда поверженный солдат, захлебываясь кровью, выронил двуручный меч, то Каспар подобрал его и замахнулся на первого, кого увидел - может быть они сражались на одной стороне, а может быть и нет, кто знает. В любом случае, зарубить наемника этим добротным мечом тоже не стоило никакого труда. Прежде Каспару и топор-то было нелегко поднять, а теперь гляди-ка, цвайхандером [2] махать горазд...
  
  Совершенно ничего сложного: в дальнем бою используй арбалет, в ближнем отдай предпочтение колющему или рубящему оружию, а если окажешься с врагом лицом к лицу - то пускай в ход кацбальгер [3]. Действуй не раздумывая - быстро, смело, беспощадно. Следуя этой нехитрой философии, Каспар и сам не заметил, как был повышен до сержанта.
  
  Теперь ему было ясно, почему Ганс, к вящему ужасу всего Нюрнберга, двадцать лет назад предпочел ремесло палача карьере судебного заседателя - ведь на свете не было ничего проще, чем отнять чужую жизнь!
  
  Примечания:
  
  [1] Вульстхаубе - головной убор, представляющий собой платок, длинные концы которого, обматываясь вокруг головы, свободно свисали либо завязывались в сложный узел.
  
  [2] Цвайхандер - двуручный меч, использовавшийся ландскнехтами на двойном жаловании и требовавший особого мастерства в обращении.
  
  [3] Кацбальгер, он же "Кошкодер" - короткий меч, использовавшийся преимущественно в стычках.
  
  

Глава 8 - Черная смерть

  
  Первой мыслью Аннет было помочь ему подняться, но стоило ей податься вперед, как Ганс, схватив ее за руку, отшвырнул девушку в противоположный конец комнаты:
  
  - Не подходи к нему! - рявкнул он.
  
  - Н-но... - опешила француженка - еще никогда палач не повышал на нее голоса. - Н-но он же...
  
  - Здесь уже ничем не поможешь - я отсюда вижу карбункулы. Проклятье, Панкратц, какого дьявола тебя сюда принесло?! - вынимая из сундука плотный вощеный костюм, рычал сквозь стиснутые зубы Ганс, понимая, что пристав ему уже никогда не ответит. - Не выходи из дома ни при каких обстоятельствах, слышишь? И никого, ни-ко-го не впускай! - велел Нойман, обернувшись к девушке. - Прокипяти все, что можно, протирай руки спиртом - бутылёк найдешь в моем камзоле - как можно чаще, заткни ветошью все щели, чтобы не пролезла ни одна крыса! Если почувствуешь тяжелый запах... советую уверовать в Господа и молиться о спасении своей души.
  
  - Куда ты?! - срывающимся от страха голосом спросила Аннет, когда палач, полностью облачившись в защитный костюм, разработанный им самим, повязал на лицо отрез ткани, пропитанный антисептиком, и ухватил за ноги постанывающего от боли Льва.
  
  - Хоронить зараженных.
  
  - Но он ведь еще жив!
  
  - Поверь, ненадолго... - Он поднял на нее глаза, в которых застыла такая смертная мука, словно это его коснулась неизлечимая хворь. - Мне очень жаль... Запри за мной дверь и помни, что я тебе говорил!
  
  - Береги себя, - прошептала девушка и дрожащими руками затворила щеколду, как только Нойман выволок пристава наружу.
  
  Он не знал, откуда мор пришел на этот раз - но это было и не важно. Из раза в раз происходило одно и то же: укус чумной блохи - заражение крови - колющие боли - лихорадка - появление бубонов [1] - карбункулы - помрачение рассудка - агония и смерть. Едва ли на сотню зараженных находился один выздоровевший. Единственное, что можно было сделать - это уничтожить заразу в зародыше.
  
  Улицы патрулировали городские стрелки, призывая горожан не покидать своих жилищ. Они свозили в чумной дом каждого, кто попадался им навстречу, а бесноватых убивали сразу. Все публичные заведения объявлялись закрытыми на неопределенный срок. За городскими стенами, как знал палач, уже рыли глубокие рвы, в которые могло уместиться до десятка покойников. В обеих церквях - Святого Себальда и Святого Лоренца - беспрестанно звонили колокола, отпевая патрициев наравне с нищими. Конечно, городская голь, как и всегда, умирала в первую очередь - из тюрем и ночлежек почерневшие трупы вывозились дюжинами.
  
  - Прости меня, брат, - передавая впавшего в беспамятство пристава стрелкам, прошептал Ганс. - Но я бессилен что-либо сделать.
  
  "Боже, об одном тебя прошу", - думал он, помогая расчищать улицы, которые вскоре наводнила животная падаль. - "Убереги от этой напасти Аннет!"
  
  
***
  
  Она не знала, сколько провела дней в страхе перед Черной смертью, царившей снаружи - явно не один и не два. Первые сутки девушка почти не спала - все ходила из угла в угол, напряженно вслушиваясь в тишину - не раздается ли где-нибудь писк? Не доносится ли шорохов под полом? Очень скоро Аннет поняла, что если она не возьмет себя в руки, то страх загонит ее под надгробный камень куда быстрее чумы. Судя по воплям с улицы, Нюрнберг и без того стал жертвой массовой истерии - и если бы всеобщая паника обладала целительной силой, зараза давно была бы побеждена.
  
  Чтобы перестать воскрешать в памяти серое лицо Льва, девушка усадила себя за стол и, настойчиво игнорируя стенания бесноватых, перебрала книги Ганса. Большинство из них она уже прочла - оставалось только Священное Писание... и рукописи. К последним девушка притронулась с опаской. Нойман не запрещал ей открывать их, но и не предлагал. Ей самой они долгое время были неинтересны. Однако теперь, когда Ганс ушел и было неясно, вернется ли он, Аннет больше всего на свете захотелось прочесть написанные им строки. Услышать в мыслях его монотонный убаюкивающий голос. Представить, что он рядом...
  
  Аннет начала с той, что была потолще - и быстро в ней разочаровалась. В тетради не было ничего, кроме сухих заметок, касавшихся повседневной работы палача. Перечень пыточных приспособлений, порядок проведения допроса, процесс заготовления розог для порки, способы нанесения увечий вроде отсечения ушей или ослепления, календарь обслуживания виселицы, рекомендуемая высота эшафота... Все было расписано с присущей Гансу дотошностью. Следующая тетрадь, чуть потоньше, содержала в себе схематичные изображения препарированных тел с подробными комментариями. Далее приводился журнал болезней, с которыми изредка захаживали к Нойману чернорабочие и солдаты, не чуравшиеся обращаться к нему за помощью, и методы лечения, применяемые в отношении их хворей. То, что было признано неэффективным, палач аккуратно вычеркнул. Ей пришло в голову, что Ганс был бы рад обзавестись небольшим аптекарским огородом - в тетради часто упоминались травяные сборы, ингредиенты для которых больным приходилось искать самостоятельно, если они не могли позволить себе купить их в нюрнбергской аптеке. Раскрыв очередную рукопись, француженка удивленно хмыкнула - страницы были покрыты мейстерлидами, среди которых было несколько незаконченных. Но больше всего ее потрясло содержание последней тетради, оказавшейся личным дневником.
  
  1 мая 1507 года - городской совет Нюрнберга удовлетворил мое прошение о назначении на должность штатного палача.
  
  2 мая 1507 года - проведена казнь колесом в отношении Герберта Шмидта, виновного в умышленном убийстве.
  
  4 мая 1507 года - начато дело против Эммы Бекин, арестованной по подозрению в воровстве...
  
  Здесь было задокументировано каждое проведенное палачом сожжение, четвертование, колесование, повешение, утопление, погребение заживо, урезание языка и ушей, сечение розгами, выставление у позорного столба, клеймение, применение пыток... И всегда с указанием даты, имени преступника и совершенного им преступления. Этот дневник был летописью смерти.
  
  Бледнея, Аннет принялась суетливо перелистывать страницы, скользя глазами по ровным строчкам. Неужто ее имя тоже здесь есть?!
  
  15 ноября 1527 года...
  
  
***
  
  Под могильной плитой не было останков - останки лежали в одной из братских могил в сотне шагов от кладбища Святого Роха.
  
  Останков не было, а могильная плита была, да к тому же с выбитой на ней сентиментальной эпитафией:
  
  "Здесь покоится Панкратц Ульман, любимый сын и брат, отдавший жизнь в борьбе с Черной смертью"
  
  Только вот самому Панкратцу эта ложь не понравилась бы, как она не нравилась Гансу, стоявшему в шаге от могильной плиты.
  
  - Зачем? - спросил мужчина, оборачиваясь к человеку, чье лицо утопало в тени капюшона - его не должны были увидеть наедине с палачом, а потому он был вынужден прийти на кладбище инкогнито тотчас после заседания суда. - Если бы ему и хотелось обзавестись могильным камнем, то только под именем Льва Ноймана [1]!
  
  - Я никогда не понимал причины, по которой мои сыновья отреклись от меня, - вздохнул тот. - Но любящий родитель прощает все - вплоть до плевка в лицо, которым стало для меня ваше решение взять себе другое имя. Я позволил вам обоим жить в этой скверне, но не позволю умирать с ней!
  
  - Нет, герр Ульман... - покачал головой палач, сжимая руки в кулаки.
  
  - Мы не в зале суда, ты можешь называть меня отцом.
  
  - ...это вы от нас отреклись! - рявкнул Ганс. - Это вы отказались создать прецедент, чтобы придать палачу официальный статус и сделать общество сколько-нибудь терпимым к той "скверне", которой вы называете служителей правосудия!
  
  - Если к служителям правосудия начнут причислять кого попало, вплоть до палачей и приставов, престиж судебной власти упадет, - спокойно возразил судья. - А с ним и ее авторитет. Я не мог пойти на поводу у родственных чувств и дать тебе пошатнуть вековые устои. Это создало бы угрозу для общественного порядка. К тому же, ты добился, чего хотел, без какой-либо помощи с моей стороны - разве тебе этого недостаточно?
  
  - Совершенно верно! - воскликнул палач, приходя в ярость. Никто не мог вывести его из себя так быстро, как мог родной отец. - Без какой-либо помощи с вашей стороны - без вашего богатства, без вашего влияния... и без вашего имени! И будь я проклят, если на моем надгробии будет значиться "Ганс Ульман" [3]!
  
  С этими словами он бесцеремонно повернулся к главному судье Нюрнберга спиной и широко зашагал прочь.
  
  
***
  
  Чем ближе Ганс подходил к своему дому, тем невыносимее становился страх - страх обнаружить на полу бездыханный труп, почерневший от заразы, которую удалось победить такой дорогой ценой. Страх за Аннет.
  
  Но стоило ему взяться за ручку двери, как она приветственно распахнулась настежь - намедни об окончании эпидемии на весь город провозгласили глашатаи, в сопровождении стражи обошедшие каждый район Нюрнберга, вплоть до самых неблагополучных. Переступив порог, Нойман услышал бархатистый голос Аннет, и его глаза расширились от удивления - она пела сочиненные им мейстерлиды.
  
  Узнав его шаги, француженка вскочила как ошпаренная, бросила рукопись на стол и вышла навстречу палачу:
  
  - Ганс! Ты... все в порядке?
  
  Он не ответил, переводя взгляд со стопки своих тетрадей на девушку и обратно, после чего плюхнулся на табурет и закрыл лицо руками.
  
  - Прости, я не должна была... - затараторила Аннет, смутившись. - Но тебя так долго не было и... Я не могла удержаться... Прости...
  
  - "Прости"? - повторил он, поднимая на нее взгляд. - Ты просишь у меня прощения? Ты?
  
  Ганс был уверен, что это ему придется извиняться - за каждую отнятую во имя торжества справедливости жизнь, бывшую для него не более чем дневниковой записью.
  
  - Я, - подтвердила девушка. - Преступница, так и не обнаружившая своего имени в твоем послужном списке... Почему ты его не вписал? - спросила она, показывая дату своей несостоявшейся казни, напротив которой стоял длинный прочерк.
  
  - Потому что ты не преступница. Ты моя жена.
  
  Когда эти слова коснулись ее слуха, Аннет захлопнула дневник, подошла к палачу - и, обрамив ладонями его голову, молча прижала к своей груди.
  
  Сквозь плотную ткань верхнего платья он услышал ее сердцебиение; ощутил теплое дыхание, щекотавшее его щеку; почувствовал ласковые касания тонких пальцев, зарывшихся в его волосы...
  
  Крепко обняв исхудалый стан девушки, палач заплакал так горько, как некогда плакал только над телом Марии Мюльнерин.
  
  
***
  
  - Что значит "не пережила"? - сглотнув ком в горле, переспросил Каспар.
  
  - Все мы в руце Божьей, а потому должны... - пролепетала богомолка, стараясь не встречаться с наемником взглядом, и пронзительно завопила на всю обитель, когда тот схватил ее за грудки.
  
  - Я тебя не спрашивал о том, что я должен или не должен! - заорал он ей в лицо. - Я спросил, что значит "она не пережила чуму"?!
  
  - Прекратите немедленно, - услышал он строгий оклик - и послушно выпустил богомолку, стоило ему завидеть аббатису, вышедшую из монастыря. Если он чему и научился, будучи ландскнехтом, так это незамедлительно подчиняться приказам вышестоящих лиц. - Что вам здесь нужно?
  
  - Моя сестра, - стараясь не скалить зубы, ответил он, - Маргарет Мюльнерин...
  
  - Это бесстрашное дитя пыталось облегчить муки бедных грешников, ставших жертвами Божьего гнева, до самого своего последнего вздоха, - невозмутимо изрекла аббатиса, меряя наемника таким уничижительным взглядом, будто тот был крысой, выползшей из сточной канавы. - Не беспокойтесь, она успела принять постриг и причаститься незадолго до того как началась агония.
  
  Какое-то время Каспар смотрел на эту бездушную ведьму молча, силясь поверить в услышанное.
  
  - Вы... вы заставили ее ухаживать за чумными больными?! - наконец вымолвил он, чувствуя, как земля уходит из-под ног.
  
  - Это было ее сознательное решение.
  
  - Ей же всего четырнадцать, она совсем еще ребенок!
  
  - Было четырнадцать.
  
  - Я отдал вашему ордену все, что у меня было!
  
  - И Господь всенепременно воздаст вам за вашу щедрость.
  
  - Вы должны были спасти ее любой ценой! - в отчаянии вырывая у себя клок волос, взвыл Каспар. Ему казалось, что еще немного - и его сердце лопнет.
  
  - Спасение - прерогатива Бога, - возразила женщина. Однако вид убитого горем ландскнехта все же тронул ее - и она, поразмыслив, предложила: - Я могу сопроводить вас к надгробию, возведенному над последним пристанищем вашей сестры.
  
  То, что под последним пристанищем аббатиса имеет в виду чумной ров, служивший общей могилой для умерших, Каспар понял не сразу. Только когда он увидел высокий гранитный обелиск, сверху донизу испещренный именами монахинь, чьи жизни забрала Черная смерть, он наконец осознал величину своей скорби. Рухнув перед обелиском на колени, Каспар обхватил его руками и прижался к холодному граниту лбом.
  
  Гретхен умерла - и вместе с нею умерли последние остававшиеся в нем крупицы человечности.
  
  Примечания:
  
  [1] Бубон - воспаленный лимфатический узел.
  
  [2] нем. - "Neumann" - "Новый человек".
  
  [3] нем. - "Ullmann" - "Знатный человек".
  
  

Глава 9 - Расплата

  
  Всего год тому назад Каспар был необычайно толст, труслив и нерешителен. Теперь же ему хватало безрассудства ввязываться в любую передрягу, которую только можно было найти в переулках Нюрнберга, и мозолить бюргерам глаза своими буфами и разрезами [1]. Коренастый, как вековой дуб, и здоровый, как молодой бык, он был пределом мечтаний любой трактирной шлюхи. Только вот трактирные шлюхи пределом его мечтаний не были.
  
  Опустошив пинту пива до дна, Каспар вытер рукавом, расшитым яркими лентами, толстые губы и поднялся из-за стола. Все должно было решиться сегодня. В сырой ноябрьский вечер началось, в сырой ноябрьский вечер и закончится.
  
  Каспар, слегка покачиваясь, без спешки прошелся вдоль набережной Пегница, неторопливо вышел в западные городские ворота, окинул взглядом тонувшие в седом тумане предместья Нюрнберга и довольно прицокнул языком. Вначале он думал напасть из засады, пустив стрелу из арбалета, но затем передумал - слишком уж... нет, не подло - скучно! Куда интереснее схватиться с палачом лицом к лицу, потягаться мастерством, покрасоваться тугими мускулами - чтобы этот гибкий как ясень и рослый как лось сукин сын знал, что найдутся мужчины не хуже него!
  
  Стоило завидеть возвращавшегося с очередной выездной казни вешателя, как Каспар, взвалив на плечо свой цвайхандер, преградил ему дорогу, широко расставил ноги и высоко задрал нос:
  
  - Майстер Ганс!
  
  - Каспар Мюльнер, - откликнулся тот, останавливаясь в двух шагах от него. Никаких признаков беспокойства он, впрочем, не выказал.
  
  "А зря!" - подумал наемник.
  
  - Как поживает ваша женушка?
  
  - Как поживает ваша сестра?
  
  Упоминание о Гретхен задело Каспара - но вместо того, чтобы разозлиться, он только угрюмо буркнул:
  
  - Мертва.
  
  - Ох... - Кажется, эта весть заставила палача на мгновение утратить свое неколебимое спокойствие. - Сочувствую.
  
  Каспар недоуменно приподнял одну бровь - ему уже давненько никто не сочувствовал.
  
  - Вам-то какое дело? - процедил он сквозь зубы, недовольно супясь.
  
  - Очень походила на свою мать, - пожал плечами Ганс.
  
  Мюльнер приподнял и вторую бровь. О связи его матери с палачом, тогда еще палачом не являвшимся, много чего болтали, но, насколько он знал, между ними ничего не было - к вящему сожалению самой Марии.
  
  - Я всегда считал, что в отличие от Гретхен ты куда больше унаследовал от отца, чем от матери, - продолжил вешатель, - но в последнее время я стараюсь видеть в людях только хорошее.
  
  Чем больше он говорил, тем меньше Каспару хотелось его убить, а это значило, что план начинает трещать по швам...
  
  - Будь добр, уступи дорогу. Я тороплюсь...
  
  - И я даже знаю, к кому! - перебил его Мюльнер. - Вот как мы поступим - вы... вы просто отдадите мне Аннет и...
  
  - Отдам? - переспросил Нойман. - Позвольте, она не молитвенник, чтобы ее кому-то "отдавать"!
  
  - Посмотрите правде в глаза, - радуясь тому, что дело начало принимать опасный оборот, сказал Каспар, хватаясь за цвайхандер обеими руками. - Со мной ей будет куда привольнее, нежели с вами!
  
  - Я бы не стал возражать, прозвучи эти слова из ее уст, а не из твоих.
  
  - Вы думаете, она не согласится?
  
  - Я думаю, что предпочесть палачу ландскнехта - все равно что предпочесть прокаженному чумного. Разница небольшая.
  
  Каспар озлобленно зарычал и широко размахнулся. Он мог бы одним ударом перерубить Ноймана пополам, если бы этот ублюдок в свои сорок с лишним лет не оказался таким проворным - ловко увернувшись, палач вынул из-за пояса небольшой кинжал (тупить о Каспара казенный меч он даже не думал) и, зайдя хмельному наемнику за спину, ткнул его острием под коленку, незащищенную доспехом. Никакого вреда это Мюльнеру не нанесло - только штанина порвалась - зато немного сбило с толку. Неповоротливый ландскнехт, растерявшись, принялся рубить воздух, пока вешатель, лихорадочно соображая, как в данной ситуации можно обойтись без лишних жертв, кружил вокруг него.
  
  - Каспар, ты слишком пьян - из этого ничего не выйдет! - без особого труда избегая слишком предсказуемых тяжеловесных ударов, заверил Ганс. - Может, этим стальным чудовищем и удобно рубить пики, но в ближнем бою...
  
  Он замолк, вовремя парируя удар кацбальгера - им Мюльнер обращался куда лучше, чем цвайхандером. Каспар усмехнулся - схватка стала куда оживленнее! Жаль, продлится она недолго - на палаче-то доспеха не было.
  
  Ландскнехт глухо охнул, когда Нойман, воспользовавшись тем, что был гораздо выше ростом, стукнул противника рукоятью кинжала по темени - легонько, просто чтобы вывести из строя...
  
  - У меня-то голова покрепче, чем у моего старика, вешатель! - рявкнул Каспар и, выбрав удачный момент, вонзил клинок палачу глубоко между ребер. Ганс захрипел, и рябое лицо ландскнехта окропили капли алой крови, такой горячей, словно это было подогретое вино.
  
  Мюльнер не стал дожидаться его последнего вздоха - у него были дела поважнее. А потому, наскоро столкнув тело вешателя в высокую пожухлую траву, он выбросил окровавленный кацбальгер в ближайшие заросли кустарника и летящей походкой направился к девушке, которую давно привык считать своей суженой.
  
  
***
  
  Каспар часто представлял этот момент - вот он распахивает дверь, и в то же мгновение выглянувшая из-за облаков луна очерчивает его импозантный, как говорят французы, силуэт; вот он растягивает губы в широкой улыбке, вот простирает к ней руки, приглашая упасть в его объятья...
  
  Но моменту сладостного воссоединения не суждено было случиться - едва Аннет узнала его, как принялась осыпать затрещинами, истошно бранясь. Сказать, что Мюльнер опешил - ничего не сказать.
  
  - Н-но... Н-но я же спасти тебя пришел! - воскликнул он, пятясь назад, подальше от впавшей в неистовство француженки, вот-вот готовой вонзить веретено ему в лоб. - Я могу осыпать тебя золотом!
  
  - В глотку его себе засунь!
  
  - Одеть в шелка и бархат!
  
  - Дались они мне!
  
  - Подарить честное имя, в конце концов!
  
  - У такого подлеца, как ты, не может быть честного имени! - прокричала она ему в лицо и залилась слезами. - Ты не спасти меня пришел, а погубить! Espèce de salaud [2]! Такой же, как и твой отец!
  
  Рыдала она - а больно почему-то было ему. Похоже, слова "Мюльнер" и "женское счастье" были несовместимы ни при каких обстоятельствах. Вначале мать, затем сестра, теперь возлюбленная... Вероятно, Каспар был совсем пьян - он почувствовал укол давно забытого стыда.
  
  - Где он?! - вцепившись в отвороты его пестрого камзола, рявкнула Аннет. - Где мой муж?! Что ты с ним сделал?!
  
  - На обочине валяется... - нехотя ответил Мюльнер. - Поди давно уж остыл... Ну все, поплакалась и хватит, идем!
  
  Он схватил ее за руку, намереваясь выволочь из дома силой, но у Аннет были совсем другие планы - схватив первый попавшийся под руку сотейник, она ударила им ландскнехта наотмашь, вывернулась из его ослабшей хватки и бросилась к городской ратуше.
  
  Но она забыла, что жену палача не услышат, как бы громко она ни кричала, и не придут к ней на помощь, как бы отчаянно она ни звала. К ратуше ночная стража не подпустила ее вовсе.
  
  - Но Ганс... - тяжело дыша, запричитала девушка. - Он же умирает!
  
  - Магистрат займется этим делом утром, - ответил стражник.
  
  - Утром будет уже поздно...
  
  - У нас что, вешателей мало?! Да любой лесной разбойник справится с этой работой не хуже него!
  
  Стража глумливо загоготала, и до Аннет наконец дошло, каково это - быть женой палача.
  
  
***
  
  Каспар сидел, привалившись спиной к дверному косяку, и думал о том, что безразличие - это самое лучшее чувство на свете. Ему было все равно, что с ним теперь будет - вряд ли тюремщики способны на что-то такое, чего он не видел на поле боя. Тем забавнее было то, что за ним так никто и не пришел.
  
  Мюльнер вдруг понял, что убийство Ганса Ноймана не сделало его счастливее; что, может, нет ничего легче, чем отнять чужую жизнь, но и нет ничего бессмысленнее; что сколько бы он ни строил из себя хозяина судьбы, а все его самостоятельные решения обернулись катастрофой - и лучше бы ему делать то, что велят, а не то, что он сам забрал себе в голову...
  
  - Каспар, - услышал он вдруг дрожащий голос француженки. Задрав голову, ландскнехт встретился взглядом с ее глазами и фыркнул. Она никогда, ни-ког-да не упадет в его объятья - это было ясно с самого начала. - Помоги мне.
  
  - Чего?
  
  - Помоги мне исправить то, что ты натворил! - притопнув ногой, повторила девушка. - Больше некому мне помочь!
  
  - Какая досада.
  
  - Каспар, прошу тебя! - срывающимся голосом взмолилась она, сцепив руки вместе. - Может быть, еще не поздно!
  
  Он в этом сильно сомневался, однако все же поднял зад с мостовой и, глубоко вздохнув, направился к тому месту, где оставил палача. Аннет, подобрав юбки платья, спешила следом.
  
  Каспар мог быть плохим человеком, но он был идеальным солдатом, умевшим беспрекословно выполнять приказы. Аннет, косынкой зажав рану на груди вешателя, велит тащить этого бугая в дом - и он, взвалив ублюдка себе на плечи, тащит его в дом. Аннет, сбросив на пол всю кухонную утварь, требует положить палача на стол - и он, ухнув от натуги, кладет чуть теплое тело на стол. Аннет, листая толстенный справочник, распоряжается простерилизовать перевязочные материалы - и он, нарвав льняное полотно на широкие полосы, принимается их кипятить...
  
  - Сними с него камзол!
  
  И бурый от крови камзол летит на пол.
  
  - Разведи спирт водой!
  
  И приготовленный раствор льется в глубокую рану.
  
  - Приподними его за плечи, я не могу просунуть бинт!
  
  И на руках вздуваются жилы от усердия.
  
  - Ты сделала все, что могла, - сказал Мюльнер, когда сквозь узкое слюдяное оконце забрезжил утренний свет, разгоняя царивший в комнате полумрак. Со лба наемника ручьями струился пот, а француженка так и вовсе едва держалась на ногах.
  
  - Не все, - возразила Аннет, упала на колени и начала молиться.
  
  
***
  
  Ганс глухо застонал, приходя в себя. Каждый вдох отдавался тупой ноющей болью, каждое движение было мукой. И то, и другое служило подтверждением тому, что он все еще жив.
  
  - Доброе утро, - услышал он ласковый голос, в котором не сразу узнал Аннет. Разлепив веки, палач озадаченно уставился в ее лицо - та будто светилась изнутри.
  
  - Что произошло? - с трудом прошептал он - легкие неприятно закололо, стоило ему заговорить.
  
  - Каспар пырнул тебя в легкое и...
  
  - Нет, - перебил палач. - Что произошло... с тобой?
  
  Аннет не сразу поняла, что он имеет в виду, пока не вспомнила о том, что целые сутки простояла на коленях, прижимаясь лбом к Священному Писанию.
  
  - В свое время я вознесла Богу много молитв, ни одна из которых не была им услышана, - ответила она. - До сего дня.
  
  Проклятье, да за одну только минуту жизни Ганса она готова была простить Господу все долгие годы Его безучастного молчания!
  
  - На днях я хочу обратиться в лютеранство. Как только тебе станет лучше, магистр Айхенвальд проведет венчание на заднем дворе - я уже обо всем позаботилась.
  
  Нойман осторожно ущипнул себя за руку. Все это было слишком хорошо, чтобы быть правдой...
  
  - Где Каспар? Его задержали? - спросил он, осторожно приподнимаясь на локте, чтобы оглядеться. Увидев ландскнехта, мирно похрапывавшего на сшитом из ветоши матраце в дальнем углу комнаты, Ганс высоко вздернул брови.
  
  - Знаю, он заслуживает самого сурового наказания, но я бы не справилась одна! - принялась рассыпаться в объяснениях девушка, горячо стискивая в ладонях пальцы мужа. - Он единственный, кто не побрезговал переступить порог нашего дома. Клянусь, как только ты встанешь на ноги, я добьюсь того, чтобы его предали суду!
  
  Нойман хмыкнул. Если бы речь шла о покушении на сына патриция, от Каспара давно осталось бы одно мокрое место, но дело о покушении на палача обречено на неудачу - особенно если вспомнить о том, что на жалование ландскнехта можно откупиться и от более серьезных обвинений.
  
  - Нет, - сказал он вдруг. - Мне нужен новый Лев.
  
  Аннет, казалось, опешила от такого заявления.
  
  - А как же... как же правосудие?!
  
  - Правосудие не поможет мне найти толкового помощника. Как показала практика, ландскнехты для этой роли подходят лучше всего. Они привычны к насилию.
  
  Повисла неловкая тишина.
  
  - Так Панкратц был ландскнехтом? - спросила француженка. - Он "путешествовал по миру" в составе наемной армии?
  
  - Он был капитаном наемной армии [3].
  
  - Быть того не может! - ахнула Аннет. - Разве это не привилегия дворян?!
  
  Не успел Ганс открыть рот, как из дальнего конца комнаты послышался хриплый хохот - Каспар, продрав глаза, смеялся в голос, скаля гнилые зубы:
  
  - Ты год живешь с ним под одной крышей - и до сих пор ничего не знаешь? Да ведь об этом когда-то судачил весь Нюрнберг!
  
  - Это было еще до твоего рождения, Каспар, - осадил его Нойман. - Все давно позабыли, кем мы с Панкратцем когда-то были.
  
  - Моя мать помнила об этом до самой смерти, - возразил наемник, зевая во весь рот. - Она так и не смогла понять, зачем вы это сделали.
  
  - О чем он? - переводя взгляд с Мюльнера на палача, спросила Аннет. - Что именно ты сделал?
  
  - Когда я был немногим старше тебя, я выучился на законоведа и некоторое время прослужил помощником при герре Ульмане.
  
  - Своем отце, - с усмешкой вставил Каспар.
  
  - Как нетрудно догадаться, мне часто приходилось присутствовать на казнях в качестве его представителя, - продолжил Ганс, мрачнея. - И не менее часто я становился свидетелем того, как казнь превращалась в унизительную насмешку над правосудием. Тогдашний палач был самым настоящим мясником, для которого осужденные были не более чем плотью на костях. - В его монотонном голосе зазвенела сталь. - К тому же он был вечно пьян, а потому исполнение приговора превращалось в долгое и мучительное изувечение. Обезглавливание считается самым милосердным видом казни, но не тогда, когда палач наносит три рубящих удара подряд, ни один из которых не достигает цели! - В бесцветных глазах Ноймана загорелся огонь ярости. - Когда эшафот становится живодерней, толпа приходит в бешенство и начинает требовать помилования для осужденного, к тому моменту полумертвого от страха. Преступник остается безнаказанным, закон - попранным, а суд - осмеянным. После каждой казни я ходатайствовал о том, чтобы этого мерзавца отправили в отставку - и каждый раз получал отказ!
  
  - Но почему? - прошептала Аннет.
  
  - Потому что ему не могли найти замену, - вздохнул Ганс. - Единственным правильным решением мне показалось самому ею стать... Разумеется, тогда у меня не было ни необходимых навыков, ни надлежащей физической подготовки, но Майстер Вольф, палач из города Хоф - один из немногих достойных представителей этой профессии - согласился взять меня в подмастерья и научил всему, что умел. Чтобы не компрометировать семью, я отказался от того, что принадлежало мне по праву рождения, и стал Гансом Нойманом. Я думал, что мой брат, узнав об этом, примется меня отчитывать - но он сделал то же, что и я. - Тут он невесело усмехнулся, вспомнив о подложном надгробии Панкратца на кладбище Святого Роха. - Отец побоялся скандала, а потому все двадцать лет нашей добросовестной службы усердно делал вид, что не имеет к нам никакого отношения. Его можно понять - его сыновья должны были стать шёффенами и заседать в зале суда по обе стороны от него, а вместо этого они теперь мало чем отличались от тех, кому он выносил приговоры... - Взгляд палача замер на Каспаре. - Что до Марии Мюльнерин - тогда она была Шмидтин - то она, с превеликой радостью готовая стать женой патриция, наотрез отказалась становиться женой палача.
  
  - И ее тоже можно в этом понять! - буркнул ландскнехт, буравя вешателя своими болотными глазами. - Что толку от двадцати лет этой вашей добросовестной службы, если вытаскивать вас из могилы пришлось вашему же собственному нападчику?!
  
  - Как бы то ни было, я благодарен тебе за помощь, которую, как я надеюсь, ты будешь оказывать мне и впредь, - потирая рану на груди, откликнулся Нойман.
  
  - Вам что, нисколечко не хочется отомстить мне?
  
  - Исполнение обязанностей судебного пристава стало бы достаточной расплатой за твои прегрешения, будь уверен. Так ты согласен?
  
  Мюльнер пожал плечами. Все, что имело для него смысл, он безвозвратно утратил, а потому ему было без разницы, чем зарабатывать себе на жизнь. К тому же, помогать палачу значило хоть изредка видеть Аннет, которая сидела с таким пораженным видом, словно увидела лошадь о восьми ногах.
  
  - Ты стал палачом просто потому, - проговорила она, переваривая все услышанное, - что посчитал это... правильным?! Ради того, чтобы избавиться от каких-то нелепых угрызений совести?!
  
  - Да, - согласился Ганс. - Мне угрызения совести никогда не казались нелепыми. Ты разочарована?
  
  Девушка, поразмыслив, покачала головой:
  
  - Нет... Даже, кажется, наоборот...
  
  По ту сторону многострадальной двери послышалось шевеление и возня. Каспар, осторожно выглянув в окошко, охнул.
  
  - Что там? Стража? - спросила девушка, подходя к нему.
  
  - Сама взгляни, - ответил он и толкнул дверь.
  
  У порога стояли десятки корзин, наполненные свертками с ощипанной дичью, свежими овощами, добротными вещами, недавно вышедшими из печати книгами и пригоршнями различных снадобий.
  
  Презренный палач, добровольно осквернивший себя этим неблагодарным ремеслом, пользовался у горожан уважением большим, нежели достопочтенный судья, скончавшийся тем же утром - и не удостоившийся ничего, кроме колокольного звона и обитого парчой гроба.
  
  

Эпилог

  
  - Фрау Анна, - улыбнулся Ганс, привлекая к себе законную супругу, - позволите ли вы освободить вас от подвенечного платья?
  
  - Только после того как вы разрешите мне снять с вас камзол, - вторила мужу Анна, игриво пробежавшись пальцами по его груди.
  
  Венчание прошло скромно, в присутствии одного только Каспара в качестве свидетеля, зато свадьба, на которую съехались вешатели со всех уголков Франконии, удалась на славу - гуляния под виселицей продолжались до самого утра и сопровождались таким количеством выпивки и блюд, что голова шла кругом. Даже городской совет соблаговолил по этому случаю вознаградить Майстера Ганса полусотней флоринов - этих денег хватило на то, чтобы отстроить двухэтажный фахверковый дом [4] с собственной купальней и небольшим двориком. Нищета, равно как и нетерпимость к заплечных дел мастерам, остались в далеком прошлом вместе с Аннет Дюваль. Фрау Анна, в отличие от нее, намеревалась жить в достатке и - пусть пока еще весьма условном - почете, бок о бок с возлюбленным мужем, сумевшим сделать невозможное - добиться для палачей признания в обществе [5].
  
  Один век сменялся другим, и человечество, мужественно справившись с напастями Средневековья, с робкой надеждой на будущее и твердой верой в лучшее ступило в эпоху Нового времени, славившегося новыми открытиями, новыми идеями и новыми людьми.
  
  Казалось, что и старинный обычай "Свадьбы под виселицей" канул в Лету, но в самых отдаленных уголках Священной Римской империи еще долго встречались те, кого за мгновение до столкновения с виселичной перекладины спасал звонкий девичий возглас:
  
  - Постойте! Я беру его в мужья!
  
  Примечания:
  
  [1] "Буфы-и-разрезы" - эпатажный стиль одежды, ставший отличительным признаком ландскнехтов.
  
  [2] фр. - "Сволочь, вот ты кто".
  
  [3] Капитан служил одновременно и старшим военачальником, и главным казначеем компании (роты) ландскнехтов; в его обязанности входил поиск нанимателей и заключение с ними выгодных договоров, выплата членам компании справедливого жалования, разработка устава, а также вынесение приговора в случае нарушения кем-то из наемников установленных уставом правил.
  
  [4] Фахверк - каркасная конструкция, типичная для архитектуры жилых зданий многих стран Центральной и Северной Европы.
  
  [5] ХVI век, особенно вторую его половину, принято считать "золотым веком палачей", т.к. в это время палач приобрел статус постоянного городского служащего, с которым заключались долгосрочные высокооплачиваемые контракты, а в Новое время эта профессия и вовсе стала считаться престижной.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"