Сегодня, двадцать восьмого августа мне исполнилось тринадцать лет. Отец подписал открытку с поздравлением, и как всегда утром под подушкой я обнаружил плитку шоколада.
Так было всегда. Одно и то же.
Я даже и помыслить себе не мог о том, чтобы что-то могло измениться в мой день рождения. Другим ребятам родители устраивали дома настоящие праздники в кругу друзей: сладкие столы, игры, конкурсы, музыка, танцы...
Мне же не разрешалось никого к себе приглашать.
Мы с отцом вдвоем пили чай, потом была партия в шахматы. И все..., − мы расходились по разным углам комнаты, и каждый занимался своим делом.
Нет, − не стану лукавить и обманывать читателей, − один раз все же у меня был не совсем настоящий день рождения, но что-то похожее на праздник, по край-ней мере, так он начинался...
Это произошло еще в поселке. Мне тогда исполнилось семь лет. Проснувшись утром, сквозь щелочки еще не полностью открытых глаз я с удивлением заметил, что отец наводит порядок в нашей единственной комнате. Это было очень странно, так как раньше он делал уборку очень редко. Заметив, что я уже проснулся, отец возбужденно потряс меня за плечо.
− Андрюша, вставай скорей! Сегодня мы устроим тебе праздник, − радостно воскликнул он и добавил прерывающимся от волнения голосом, что на него было совершенно не похоже: − Можешь приглашать гостей и, вообще, в этот день проси чего хочешь.
А хотелось мне многого.
− Машинку на радиоуправлении, − прокричал я, долго не раздумывая: боялся, что отец может передумать.
− Хорошо, − великодушно согласился он. − Будет тебе машинка.
Счастливый, как никогда, я побежал на улицу и пригласил троих ребятишек из нашего колхоза.
В два часа пришли гости. Они принесли мне в подарок большую книгу − дет-скую энциклопедию. Я был на седьмом небе от счастья. Отец накрыл в комнате стол. Середину его украшал торт, купленный в поселковом магазине. Сладкое праздничное угощенье дополняли печенье и конфеты карамель. Дети чинно уселись за стол, и я радостно стал разливать всем чай. Покушали быстро, и всем захотелось посмотреть мою комнату. Но своей комнаты у меня не было, и я отвел ребят в нашу общую. Дети с любопытством стали рассматривать и брать в руки разные заморские безделушки, привезенные отцом из загранплаваний. Он, видя, что трогают его вещи, рассердился.
− Ничего не надо трогать, − строго сказал он голосом, не предвещающим ни-чего хорошего.
И в этот момент у одного из мальчиков выпал из рук любимый фонарик отца, и, как назло, по закону подлости, разбился вдребезги. Отец вмиг рассвирепел и стал бешеным.
− Вон отсюда! − заорал он неожиданно так громко, что дети вначале растеря-лись и притихли, замерли, будто маленькие зайчата, спрятавшиеся под кустиками. Затем, пятясь и натыкаясь на разные предметы, в конце концов, гурьбой бросились из комнаты и вмиг упорхнули из квартиры, словно застигнутые врасплох воробьи-воришки.
− Если вы дебилы, то нечего приходить в гости в нормальный дом и тем более трогать и разбивать вещи хозяев, − не унимался отец, распаляясь сильнее и сильнее. − Вон отсюда и чтобы больше ноги вашей здесь не было никогда!
Перепуганные дети выскочили на улицу, а вслед им все неслось: "Вон отсюда! Прочь из моего дома!...", и задали такого стрекача, что только пыль из-под ног была видна.
− А ты куда смотрел, остолоп безмозглый? − накинулся отец на меня, заметив стоящую в углу комнаты маленькую, съежившуюся детскую фигурку.
Найдя новый объект для вымещения разбушевавшейся злобы, он сильными пальцами вцепился, словно клешнями, в мое худенькое плечо и потащил меня на кровать, другой рукой успевая по дороге надавать тумаков.
− Какого черта они схватили мой фонарик? − кричал отец, никак не успокаи-ваясь.
И вдруг − как гром среди ясного неба − прозвучал для меня его окончатель-ный приговор: − Все о машинке можешь забыть раз и навсегда! Сам виноват, что нашел себе таких безруких, невоспитанных друзей.
Потерянный и избитый я валялся ничком на кровати, и слезы самопроизволь-но лились из опухших и покрасневших глаз.
В первый раз я ощутил в полной мере, что отец никого не любит. Никого, кроме самого себя. И от полного осознания этой мысли мне сделалось еще горче и обиднее: я зарыдал во весь голос...
Новая школа
Первого сентября я пошел в школу, в седьмой класс. Как раз в это время про-изошла школьная реформа, и стали учиться одиннадцать лет.
Отец с утра принарядился: надел свой самый лучший костюм из пятнадцати, имеющихся у него и без толку пылящихся в шкафу, и отправился со мной на школь-ную линейку. По дороге мы зашли на местный рыночек и купили цветы. Купили − легко сказано. В поисках "самого лучшего" букета мы прошатались минут двадцать, и, в итоге, отец, разозлившись непонятно на что, купил самый дешевый, самый не-казистый и смешной букетик, бросив при этом фразу:
− Нечего этих учителей баловать, сойдет и такой.
С этими словами он вручил мне что-то невообразимое − какой-то цветочный веник: желтые, полуосыпавшиеся цветы с торчащими во все стороны зелеными перьями листьев, − и все это чудо было небрежно завернуто в кусок полиэтилена. Несмотря ни на что я обрадовался и такому букету. Ведь раньше отец никогда не покупал мне в школу цветы, и поэтому я был несказанно рад, что на этот раз, как все, несу в школу букет.
Свой класс я нашел сразу: по табличке, которую держала в руках высокая, красивая, черноволосая женщина. Оказалось, что это мой классный руководитель, Светлана Николаевна. Она молча взяла цветы и, мило улыбаясь, подвела меня к од-ной из групп учеников, стоящих неподалеку.
− Вот ребята познакомьтесь − Матвеенко Андрей, − представила она меня. − Он будет учиться в нашем классе.
Засмущавшись от пристального взгляда подростков, я нервно поправил очки, чем неожиданно вызвал смех у моих одноклассников.
− Ты отличник? − резко подскочив ко мне, спросил маленький, чернявый мальчишка и, не дождавшись ответа, проговорил заискивающе: − Будешь давать списывать?
− Жуков, тебе бы только списывать! Самому учиться надо! − укоризненно-строго произнесла Светлана Николаевна, вмешавшись в наш разговор.
− Андрей, а какой предмет тебе больше всего нравится? − с неподдельным любопытством спросила учительница.
− История, − еле слышно прошептал я. − И география тоже, − опомнившись, добавил я уже смелее.
− География тоже, − передразнил меня все тот же неугомонный мальчуган.
− Так это же, Глобус! − радостно прокричал он, расплываясь в широкой улыб-ке от удовольствия и сознания собственной находчивости.
− Точно, Глобус! Глобус! − моментально подхватили со всех сторон мои од-ноклассники, окружившие нас плотной стеной. (Прозвище оказалось удачным и приклеилось ко мне надолго.)
Я стоял, растерявшись окончательно, и не знал, как реагировать на такие не-ординарные выходки ребят.
− Ничего не бойся, Андрюша, − сказала вдруг учительница удивительно мяг-ким, по-матерински нежным голосом, разрядив накалившуюся обстановку. − Вот начнем учиться − и ты им покажешь, какой ты "глобус"! − и, поглядев на меня с ус-мешкой, сама вдруг рассмеялась звонким, задорным молодым смехом...
После торжественной линейки, как обычно в школах − скучной и надоедли-вой, отец по дороге домой купил пирожных.
Мы сидели с ним на новой кухне за нашим старым столом, пили чай с "ред-ким" для меня лакомством и вели беседу: точнее он спрашивал, а я отвечал.
− Ну что, − проговорил он, отхлебывая из кружки очередной глоток чая, − как собираешься учиться?
− Не знаю, − тихо ответил я.− Наверное, хорошо.
− Не хорошо, а отлично, − строго приказал отец и, закурив, добавил: − Понял?
− Понял, − обреченно пробубнил я.
И "учеба" началась...
"Знамя"
В первый же день я получил по истории пятерку, и тем самым еще больше ут-вердился среди одноклассников в звании отличника. Да, наверное, я и похож был на него: новый, выглаженный костюм, белая рубашка, отлично повязанный пионерский галстук, черные ботинки начищены до блеска, а на носу − маленькие, кругленькие очки. (Отец почему-то всегда покупал мне очки в круглой оправе.)
После уроков я не торопясь пошел домой. Дойдя до угла школы, увидел толпу мальчишек, в том числе и из своего класса. Они увлеченно о чем-то спорили. При-близившись к ним, я услышал:
− Мы будем вчетвером. Нам пятый не нужен, − орал во всю глотку тот самый вездесущий Жуков.
Другой − плотный, высокий, светловолосый незнакомый мне паренек терпе-ливо объяснял:
− Жук, слушай! Это не по правилам. Нужно пять человек. У нас пять есть, а у вас − только четыре. Вот найдешь пятого, тогда и сыграем.
Жуков заметался взглядом по школьной площадке. И тут ... он увидел меня.
− Эй, Глобус! Давай к нам, сыграем в "знамя".
Я не знал, что такое "знамя", но все же послушно подошел.
− Слушай, − затараторил обрадованный Жуков, − сыграй за нас пятым, мы же в одном классе!
− Ну, хорошо, − протянул я, еще не зная, во что ввязываюсь. И после минут-ного замешательства пробубнил растерянно: − Только я не знаю, как играть.
− Ерунда, − рассмеялся мой одноклассник и торопливо стал объяснять прави-ла игры: − Нужно заскочить на сторону неприятеля и, пробежав по их линии, захва-тить "знамя", что находиться в конце. Побеждает тот, кто первым его принесет. По-нял?
− Чего не понять, − поспешно ответил я. − Попробую.
В тот момент мне хотелось показать своим одноклассникам, что я не какой-нибудь недотепа очкарик, отличник, а нормальный дворовый мальчишка. И мне тотчас захотелось доказать это собравшимся здесь ребятам.
Я вызвался бежать первым. Лучше бы мне было не соглашаться, вообще, иг-рать в это проклятое "знамя". Мощными, ловкими ударами меня тут же сбили с ног; сильно рванули рукав нового пиджака, отчего он сразу треснул и оторвался наполо-вину; при падении форменные брюки протерлись на коленке, а пионерский галстук лишился своих концов. Меня грубо, за шиворот, как нашкодившего щенка, вытолк-нули с площадки, сказав при этом до обидного жестко, чтобы я, сосунок, сначала потренировался, а потом только приходил играть.
Осмотрев себя, я окончательно упал духом. Ужасно! Идти в таком плачевном виде домой − значит, самому себе вынести "смертный" приговор.
Я стал бродить вокруг нашего дома в надежде, что отец за чем-нибудь выйдет из подъезда, и я смогу незаметно прошмыгнуть в квартиру и переодеться. Прогули-ваться во дворе пришлось довольно долго, но мое ожидание все же оказалось не на-прасным и спустя некоторое время было вознаграждено.
Из подъезда появился отец с сумкой в руке и направился в сторону магазина. Нельзя было опускать такой шанс. Я стремглав кинулся по лестнице, в один миг за-бежал на пятый этаж, быстро переоделся и, как ни в чем не бывало, стал разогревать на плите суп.
Вскоре вернулся отец. Увидев меня, он обрадовано спросил:
− Ну что проголодался? Как учеба?
Я гордо открыл дневник, в котором красовалась моя первая оценка − пятерка.
− Молодец, − похвалил отец. − История − это хорошо, но запомни, сынок: ца-рица всех наук − математика. Старайся и из тебя получится великий человек.
Я покорно кивнул, совершенно не согласный с его мнением.
Вечер прошел превосходно: играли в шахматы, потом отец попросил почитать ему Чехова и долго смеялся над рассказами своего любимого писателя.
Лишь когда мы уже легли в постель, перед тем, как заснуть, я вдруг отчетливо представил, что же ждет меня завтра...
И вот тут-то мне по-настоящему стало страшно.
Тайное всегда становится явным
Утром я быстро позавтракал и, пока отец мылся в ванной, наспех натянул на себя "лохмотья" − жалкое подобие костюма и стремглав выбежал из квартиры.
В подъезде я основательно "доработал" свой "наряд": полностью оторвал ру-кав, затем пиджак для большей убедительности потоптал ногами и, напялив на себя "остатки былой красоты", потащился обратно домой.
Зайдя в прихожую, я стал громко, во весь голос кричать и плакать и даже смог выдавить из себя несколько слезинок. Выбежавший из кухни испуганный отец с удивлением уставился на меня.
Увидев его, я заорал еще громче:
− А-ааа, а-аааа, а-ааааа... собаки, − выл я, не умолкая ни на секунду. − Только вышел из подъезда, а они набросились на меня. А-ааа... Я ничего им не делал. А-а-а-а-а-а-а...
Я так правдоподобно, как казалось мне, расписал все отцу, что и сам поверил в свою ложь. Но отца моего не так-то просто было провести. Ничего не говоря, он по-дошел ко мне поближе, взял из моих трясущихся рук оторванный и измазанный ру-кав и, внимательно осмотрев его, вдруг со всего размаху треснул меня им по голове. Остолбенев от такого поворота событий − мой "фокус" не удался, я тотчас замол-чал. Как затравленный зверек, заметался по прихожей, пятясь к двери и пытаясь ее открыть.
В глазах отца, грозно смотревших на меня из-под нависших бровей, я прочи-тал себе "смертный" приговор. Отпорол он меня тогда основательно, так что я два дня не мог без боли сидеть. Конечно, я сразу же признался ему во всем и объяснил: почему я ввязался в эту незнакомую мне игру.
Отец пришил рукав, зашил брюки и постирал костюм. О покупке новой школьной формы мне даже и мечтать было нечего. К тому же после стирки костюм снова выглядел почти как новый, только заштопанная коленка теперь постоянно на-поминала о печальном происшествии.
Оглядев меня с ног до головы, отец сказал серьезным тоном:
− Вот тебе и урок: никогда никого не обманывай − только самому же хуже бу-дет. И запомни на всю жизнь: тайное всегда становится явным, а обман ни к чему хорошему не приводит. Надеюсь, что этой случай пойдет тебе на пользу.
− Да, − тихо произнес я, − все случившееся обязательно учту.
Однако я так и не учел и не сделал никаких выводов. Но об этом несколько позже.
Камчатская зима
Наступила холодная камчатская осень с дождями, грязью и жесткими, прони-зывающими насквозь ветрами, постоянно дующими с океанских просторов.
Я не очень любил эту тоскливую пору. Придя из школы, весь вечер торчал дома: на улицу совсем не хотелось идти и даже не тянуло. Отцу же это время года наоборот нравилось. Он и сам говорил об этом не раз, постоянно вздыхая:
− Скорей бы осень, хоть дома посидишь, а то бегаешь допоздна по дворам бес-цельно.
Я понимал, что ему скучно сидеть одному в квартире, но улица манила меня разнообразием, шумными, веселыми играми с приятелями, и я ничего не мог с собой поделать.
За унылой осенью приходила снежная камчатская зима, торжественная и ве-личественная. Все жители Петропавловска, в том числе и я, всегда с нетерпением ждали ее прихода. Радовались первому снегу, сверкающему ослепительной белиз-ной. Он прикрывал, прятал под белоснежным покрывалом неприглядное осеннее месиво. Кроме того, с приближением зимних холодов на Камчатке заканчивалась навигация, и вся трудовая деятельность, связанная с ловлей и переработкой рыбы, прекращалась. Прибрежные воды сковывало льдом, и все вокруг замирало. У рыба-ков (а их на полуострове большинство) начинались "зимние каникулы" − вынуж-денный простой в работе. В это время они с семьями жили на деньги, заработанные за весенне-летний период.
Зима на Камчатке обычно наступала неожиданно и внезапно, вдруг как-то сра-зу все изменялось. Еще вчера месили ногами осеннюю грязь, а сегодня − взгляни в окно: вокруг белым-бело, аж глазам больно. Зачастую снег валил, не переставая, по трое-пятеро суток.
Снежная "рулетка"
Для нас детей наступало веселое время года. С началом зимних каникул мы с ребятами, раскрасневшиеся от мороза, беззаботные и довольные наступившим для нас "заслуженным отдыхом", все дни и особенно вечера проводили на улице. Лыжи, коньки, салазки, снежки, штурм ледяной крепости..., но были у нас игры и не столь безобидные, как эти.
Например: прыжки с крыши ближайшего магазина. Вечером мы забирались на крышу и "сигали" с нее вниз в сугробы, которые у нас порою достигали толщины до трех метров. Самым опасным считался первый прыжок − "снежная рулетка". Пры-гающий вначале мог напороться на какой-нибудь "металлолом" − разные железяки, зачастую во множестве валявшиеся под снегом. Бывали случаи, когда ребята ломали себе ноги и руки. Но эти единичные случаи переломов и других игровых увечий нас нисколько не останавливали, а, наоборот, азарт и риск подстегивали прыгать пер-вым. Это было геройским поступком в глазах остальных.
С началом занятий мы продолжали свои опасные игры в школе. Прыгали с третьего этажа, из окон кабинета физики. Особенным шиком было на большой пе-ремене распахнуть окно, вскочить на подоконник и друг за дружкой, стайкой, как воробьи, "свистнуть" вниз.
Из тех подростковых лет отчетливо сохранился в памяти случай, когда я од-нажды на спор прыгал первым. Перед этим прошел сильный снегопад, и зимних осадков навалило видимо-невидимо, целые горы. Я тогда провалился так глубоко, что даже и следов падения не сохранилось: снег вслед за моим телом сразу же осы-пался, перекрыв мне выход наружу и надежно заточив в снежном "склепе". От ис-пуга я стал беспорядочно барахтаться в холодном ледяном плену и отчаянно кри-чать: снег залепил мне рот, глаза и уши. От недостатка кислорода, в паническом страхе оттого, что больше никогда не смогу выбраться из пещеры с "голубым све-чением", я стал задыхаться. Из последних сил продолжал "сражаться" с грозной снежной стихией, все еще пытаясь выкарабкаться. На мое счастье, ребята не остави-ли меня и вскоре вытянули корчившийся "заиндевелый мешок" наружу, раскопав снег руками.
Бывало и гораздо хуже: малыши, да и более взрослые дети, навсегда остава-лись заживо погребенными под сугробами. Увлеченные строительством замков, крепостей, прокладывая в толще снега многочисленные тонелли, они и сами не по-дозревали, что готовят себе могилу, обрекая на мучительную смерть. И в пылу азар-та не замечали, как внезапно оказывались "в плену ледяного безмолвия". Подкопы не выдерживали большой массы снега, и порою навсегда забирали с собой несчаст-ных детей. На большом заснеженном пространстве найти их потом не представля-лось никакой возможности. Из-за огромных снежных глыб откопать бедных дети-шек и спасти было очень сложно, только в том случае, если рядом находились взрослые. Но случалось и такое, что поблизости не оказывалось никого. И тогда весной с таяньем многочисленного снега находили страшные находки.
Всплывает в памяти случай, когда обычным зимним днем пропала пятилетняя девочка. Отец с матерью искали ее всю ночь, наутро подключилась милиция, но все безуспешно. День за днем родители перерыли в окрестностях все сугробы, но так и не смогли найти дочку. А когда весной растаял снег, и потекли многочисленные ру-чейки и ручьи, мертвую девочку обнаружили рядом с домом. Мать сошла с ума, увидев останки своей дочери. Отец запил, и как-то в пьяном угаре слетел на машине в море.
Находясь под впечатлением несчастных случаев, отец очень боялся за меня. И каждый раз, как маленькому ребенку, постоянно напоминал, чтобы я ни в коем слу-чае не копался в снегу.
Но разве в чудесный зимний денек меня можно было удержать?! Я копошился в сугробах до тех пор, пока одежда, вся насквозь промокшая, не бралась морозом и не затвердевала. В этом "снежном скафандре" и являлся домой. Отец, увидев меня в таком виде, поначалу сердился, но, смотря на мою счастливую мордаху, безнадежно махал рукой и произносил примерно одни и те же слова:
− Ну что с тобой поделаешь, гулена. Иди уже пить чай.
Какое это было наслаждение! Скинуть с себя мокрую одежду и, переодевшись в сухое, сидеть в светлой, теплой кухне и попивать маленькими глотками обжигаю-щий чай.
Но это было только начало зимы, а дальше наступили настоящие холода, мо-розы, ураганы...И не только на улице, но и в квартирах стоял жуткий холод.
"Блокада"
Что такое зима на Камчатке, я знал не понаслышке. Но даже и предположить себе не мог, что, значит, зимовать в ледяной, насквозь промерзшей квартире, где са-мое теплое место − ванная комната.
В поселке у нас была печка и большие запасы дров, и мы сами протапливали дом, как нам хотелось. А тут в нашей квартире то ли из-за слабого давления, а мо-жет быть по какой-то другой причине, батареи центрального отопления были еле теплыми.
А однажды даже, после особенно сильной пурги, на стене комнаты проступи-ло грязно-зеленое пятно. Появившись, оно уже не хотело исчезать, а с каждым днем увеличивалось все больше и больше. Растекаясь, расползаясь по светлым обоям, плесень осваивала все новые и новые участки, с радостью заражая их своими зло-вредными спорами, пока наконец не заняла собою почти весь угол.
Отец ходил в ЖЭК, но там его даже слушать не стали. Сказали: дом новый, прошел эксплуатацию, мол, что вам еще надо? Правда, пообещали придти посмот-реть, но никто, естественно, не пришел.
Так мы и жили. А что оставалось делать? Спали под двумя одеялами, и еще сверху отец накидывал свое зимнее пальто.
Через месяц, в ноябре отключили электроэнергию во всех районах Петро-павловска. Началась "блокада".
С Большой земли перестали приходить танкеры с мазутом − главным камчат-ским топливом, от которого и зависела наша "светлая жизнь" в этих суровых усло-виях. В начале зимы поставки были бесперебойными, потом танкеры стали прихо-дить к нам все реже и реже. В итоге, остался один, и его мы теперь ждали, как Бога.
Танкер "Кандалакша" вмещал в себя восемь тонн мазута, и этого запаса − ми-зерного для потребностей города − нам с трудом хватало всего на четыре дня. А по-том опять наступала темная и холодная "ночь".
Учебные занятия продолжались, однако нас отпускали пораньше. Но по мне так лучше было находится в школе, чем в ледяной квартире: там хоть кормили горя-чим (в столовой стояли газовые плиты).
Приходя домой, я прозябал с отцом на холодной кухне. На столе стояла керо-синовая лампа, и прямо из банок мы торопливо ели какие-нибудь рыбные или мяс-ные консервы. Подогреть еду было не на чем и приходилось все есть холодным. Правда у нас, как и у всех камчатских жителей того злополучного времени, была своя маленькая газовая плитка, к которой продавались баллончики. Но после того, как по городу пронесся слух, что баллоны часто взрываются, лишая людей то паль-цев, то глаз, отец запретил мне ею пользоваться. Однако, тайком от него я все равно кипятил на ней воду для чая.
Длительными, тоскливыми вечерами неуютно было сидеть в промерзшей на-сквозь, ледяной и сырой квартире, и я выходил на улицу, где кучковалось много наших дворовых ребят. Озябшие и продрогшие с головы до ног, мы, словно взъеро-шенные воробушки, разлетались по улочкам родного города. Бродили до самой по-луночи, стараясь хоть как-то согреться от быстрой ходьбы. Приходя домой, я сразу же забирался под груду одеял, пальто, шуб и тем самым спасал себя для завтрашне-го, такого же хмурого и холодного дня.
Отец же очень страдал. Я видел, как тяжело он переносит этот проклятый хо-лод. Он уже был пожилой человек и, конечно же, сильно мерз, но виду никогда не показывал: все храбрился и шутил. Но я-то прекрасно видел: с каким трудом он пе-редвигается, как долго не может заснуть и беспокойно спить по ночам.
Как мы пережили эту зиму − я и сам сейчас, по происшествию стольких лет, не могу понять. Поговаривали, что от переохлаждения организма за зимний период умерло много одиноких пожилых людей и маленьких детей, и я в это верю.
С приходом весны, с наступлением первых теплых деньков все жители города − от мала до велика − наконец-то с облегчением вздохнули. Закончилось страшное время.
Как стать человеком
На почве последних событий и переживаний в моей душе, еще неокрепшей и мечущейся в поисках прочной гавани, ищущей правды и стремящейся к добру, по-сеялись семена не просто озлобленности, а прочно укоренилась злость и непонима-ние происходящего вокруг. Я начал остро ощущать социальную несправедливость. Вопросы одни за другим возникали в моей голове и кучей роились в мозгу, не нахо-дя выхода − правильных ответов.
Отец ничего вразумительного мне не мог объяснить. Только неустанно повто-рял: надо хорошо учиться, быть человеком и упорно идти к своей цели. Тогда все будет: и хорошая профессия, и уважение, и деньги.
В будущем отец всегда хотел видеть меня в роли "великого и знаменитого" человека. Допустим, если я получал "пятерку" по географии, то, по его словам, мне была уготована прямая дорога на геофак, где из меня непременно получился бы второй Магеллан или Марко Поло. Если же на родительском собрании ему говори-ли, что на уроке рисования у меня горшок получился лучше всех − неоспоримо, по его мнению, меня ждала слава Рафаэля или Микеланджело.
Отец, будучи разносторонне образованным человеком, привил мне любовь к книгам, заложил основы истории, географии, астрономии. Он пытался заинтересо-вать меня математикой, физикой, техническими науками, но из этого ничего не по-лучилось: мой мозг не воспринимал точные и прикладные науки. Отец старался также развить во мне чувство прекрасного: научить видеть красоту природы, ценить поэзию и погружаться в мир музыки. Ради этого он готов был даже платить деньги, хотя во многом другом − одежде, еде − частенько мне отказывал.
Так произошло и на сей раз.
Бетховен
Как-то раз утром отец, придя с работы (после пенсии он подрабатывал сторо-жем в детской поликлинике), восторженный и довольный, закричал прямо с порога:
− Андрий! (Отец называл меня так, когда был в хорошем настроении). Я со-рвал с объявления телефон о приеме в музыкальную студию. − С этими словами он, вытащив из кармана смятый клочок бумажки, прочитал мне вслух:
− Производится прием в музыкальную школу-студию игры на фортепиано. Запись всех желающих. Звонить по выходным с 9 до 18 часов. Спросить Ларису Ивановну.
− По-моему ты сорвал все объявление, а не только телефон, − уточнил я и с некоторым ехидством в голосе добавил: − Мне кажется, что тебе уже все-таки позд-новато будет заниматься игрой на фортепиано.
Отец весело рассмеялся. Шутка-розыгрыш ему явно понравилась.
− Дурень, − проговорил он, все еще давясь от смеха, но стараясь придать голо-су подобие серьезности. − Заниматься музыкой будешь ты. И поверь мне: из тебя получится второй Бетховен.
− Знаешь, мне больше нравится Вагнер, − напыщенно произнес я. − Можно мне быть вторым Вагнером?
Отец звонко захохотал и, подталкивая меня к кухне, прокричал радостно:
− Будь кем хочешь! Только сделай так, чтобы мне за тебя не пришлось крас-неть.
В субботу вечером мы торчали перед обитой дерматином дверью, и он давал мне последние, очень важные, по его мнению, напутствия.
− Если будет спрашивать, какой у тебя слух − говори: отличный. Если попро-сит что-нибудь спеть − не стесняйся: пой "Севастопольский вальс". И самое главное − не бойся: у тебя все получится.
А я и не боялся, хотя слова песни "Севастопольский вальс" начисто вылетели из моей головы.
Наконец отец позвонил в дверь. Там будто только этого и ждали. Дверь тут же широко распахнулась, и на пороге появилась высокая, стройная, худощавая женщи-на с большими, серыми глазами и густыми, каштановыми волосами, стянутыми сза-ди в тугой хвост.
− А-аааа, ы-ыыыыы, − отец забормотал что-то невразумительное.
− Да, вы не ошиблись, − мягким, бархатистым голосом "пропела" женщина. − Здесь рождаются таланты.
− Ага, − радостно поддакнул отец, наконец-то очнувшись. − Я говорил тебе, − обернувшись ко мне, добавил он.
− Проходите, пожалуйста, − женщина, шагнув в глубину прихожей, показала нам на широкую, стеклянную дверь, ведущую видимо в зал.
В комнате было тепло и уютно. У стены располагался симпатичный диванчик со множеством разнокалиберных подушечек разных оттенков. По другую сторону стояло фортепиано черного цвета, с начищенными до блеска медными педальками.
− Прошу, − она легонько подтолкнула меня поближе к инструменту. − Ну, что будем петь?
− Севастопольский вальс, − с азартным блеском в глазах прокричал отец.
− Знаете ли, уважаемый Вячеслав Андреевич, если эта песня Вам так нравит-ся, Вы можете и сами ее нам спеть, − строго проговорила она, пристально смотря на него. − А Андрюша споет нам "Маленькой елочке холодно зимой". Так? − спросила она, уже непосредственно обращаясь ко мне.
− Так, − выдавил я из себя.
Некоторое время она внимательно слушала мой нечленораздельный бубнеж, а потом взмахом руки заставила меня замолчать. И я, словно сквозь слой ваты, услы-шал ее сочный голос, произнесший окончательный вердикт:
− Ваш сын принят. Оплата − пятьдесят рублей в месяц. Занятия начнутся с по-недельника.
Бананы
Наступило лето. Скудное, прохладное, но все же это было лето.
Однажды отец принес с магазина какие-то новые экзотические фрукты. Ока-залось: самые настоящие бананы. Раньше я ел эти плоды только сушеными, которые любезно поставлял нам "красный" Вьетнам. Их продавали у нас по рублю пачка.
Я познакомился с этим лакомством, еще живя в Ильпыре. Сушеные бананы были маленькими, коричневыми, сморщенными червячками, липкими на ощупь, а вкус имели приторно-сладкий, да такой, что после них еще долго во рту оставался вяжущий привкус, от которого не так-то легко было избавиться.
И вот это "чудо" − свежее, а не сушеное − лежало теперь передо мной в кар-тонной коробке в огромном количестве, а я стоял и во все глаза смотрел на то, что еще никогда не пробовал в натуральном виде. Темно-зеленые плоды аппетитно ле-жали, издавая поистине изумительный аромат. Я тут же схватил один из этих тро-пических "гостей" и уже хотел было откусить приличный кусок, как отец упреж-дающе щелкнул меня по лбу.
− Ты что, − вскрикнул он, удивленно таращась, − сдурел? Они же еще неспе-лые. − С этими словами он быстро взял коробку и, плотно закрыв ее, задвинул под кровать.
− В темном месте пускай дозревают, − объяснил он свои действия.
"Странно, − думал я, сидя на следующий день дома один, − как могут быть неспелыми фрукты, испускающие такой соблазнительный аромат. Явно отец ничего в них не понимает. Надо хоть попробовать, а то еще испортятся, снова я буду вино-ват".
С этими мыслями я решительно залез под кровать и вытащил из коробки один из бананов. Он был твердый, зеленый, но запах источал приятный. Сразу в голове пронеслись отрывки из любимого "Робинзона Крузо", воплотившись в образы: джунгли, попугаи, смышленые обезьяны и прочие прелести незнакомой тропиче-ской жизни. Не выдержав более терзающих меня уже со вчерашнего вечера "душев-ных мук", я решил наконец-то вкусить ароматный плод. К моему большому огорче-нию, на вкус фрукт оказался терпким и вяжущим, но я мужественно доел его до конца.
Несмотря, точнее не обращая, никакого внимания на отвратительный вкус за-морских плодов, на следующий день процедура дегустации повторилась.
И так продолжалось до тех пор, пока на дне картонной коробки не остался один-единственный, по-настоящему зрелый банан. К тому времени, пока я, морщась от непривычной пищи, день за днем поедал зеленые экзотические фрукты, "послед-ний из могикан", по-видимому, собрав все свои банановые силы, решил преподне-сти мне сюрприз: дать ощутить, каков же вкус по-настоящему спелого, ароматного банана. Откусив от заморского плода кусочек, я несколько минут сидел, обалденно пялясь на стену. В голове билась, в диком восторге отплясывая замысловатые "па", лишь одна мысль: "Какая вкуснотищаааа!..".
Вечером пришел отец и наконец-то вспомнил про бананы. Со словами:
− И где же там наши милые бананчики! − он полез под кровать.
Пошебуршав там несколько минут, он вдруг притих. Тишина из обычной пре-вратилась в зловеще-звенящую, наполнившуюся тревожными чувствами. И прежде чем я успел выскочить из квартиры, услышал вдогонку иступленный крик отца:
− Сволочонок, чтоб ты обосрался от этих бананов, − неслось вслед за мной по лестничной площадке, пока я вихрем не вылетел вон из подъезда.
Занятия
В школе я учился все хуже и хуже, и вскоре стал самым отстающим учеником в классе почти по всем дисциплинам.
Я был очень ленив от природы. И даже те предметы, которые любил, игнорировал полностью. Приходя домой, забрасывал портфель за стол и до утра к нему больше не прикасался. Зачастую даже не готовил учебники на новый день. Первое время учителя еще пытались как-то повлиять на меня разными способами, но вскоре "махнули рукой" и окончательно сдались в бесполезной борьбе дать мне необходимый, по их мнению, запас знаний. Отец же − для профилактики, время от времени − старался делать это в своей излюбленной манере: он просто-напросто вбивал мне школьные знания в голову своим тяжелым флотским ремнем.
Единственное, чем мне нравилось заниматься, были чтение и музыка. Отец, видя мое музыкальное усердие, купил пианино, и я целыми днями барабанил на нем гаммы и наигрывал разные легкие вещицы. Отец был в восторге от моей игры, и я, поняв преимущества своего положения, избрал своеобразную тактику поведения: в очередной раз получив в школе плохую оценку и придя домой, тут же садился иг-рать гаммы.
Однако моему учителю по музыке, Ларисе Ивановне, было абсолютно все равно: она не огорчалась моим неудачам и отнюдь не радовалась успехам. Приходя к ней, я садился за инструмент и исполнял домашнее задание. И как бы я не сыграл, она брала мой дневник и ставила неизменно одну и ту же оценку "пять", а в конце каждого месяца непременно напоминала:
− Андрей, не забудь сказать отцу, чтобы заплатил за обучение.
Так незаметно прошло семь месяцев моего музыкального просвещения. И од-нажды, когда я в очередной раз пришел на занятие, дверь мне никто не открыл. Вы-глянувшая соседка объяснила, что Лариса Ивановна уехала к мужу в Курск, и когда приедет назад, она не знает да и возвратиться ли ...
Но недолго я отдыхал от музыки. Отец нашел мне нового учителя. Оксана Владимировна Лебедь преподавала игру на фортепиано в студии при судоремонт-ном заводе. Она сразу же мне понравилась. Энергичная, бойкая, симпатичная она рьяно взялась за мое музыкальное обучение. Через два месяца я уже вовсю исполнял "Мазурку", "Полонез" и два "Менуэта", не считая расходящиеся и сходящиеся гаммы.
Бутылки
Понемногу наша жизнь в городе налаживалась. Отец постепенно привык к нашему пятому этажу, хотя для него и тяжело было подниматься каждый раз на-верх. Приходя с улицы, он долго отдувался в прихожей и, сидя на стуле, ругал архи-текторов-сволочей, что не додумались поставить в наш дом лифт. На мои слабые доводы, что в пятиэтажки лифты не ставят, он с раздражением ворчал:
− Нет лифта − полное безобразие! Что значит не предусмотрено, а больных инвалидов у них положено загонять на пятый этаж?!
В прихожей у нас скопилось огромное количество стеклянной тары: разнока-либерные банки и бутылки толпились в узком коридоре и, переливаясь всеми цве-тами радуги, обиженно, недовольно звенели каждый раз, когда их по неосторожно-сти задевали.
− Сдал бы, наконец, что ли бутылки, − как-то сказал мне отец, в очередной раз отдыхая в коридоре после похода в магазин. − А то толку от тебя никакого, только и знаешь, что бренчать на пианино и шляться по улицам.
− Но ведь ты сам записал меня в музыкальную студию, − я попробовал было защищаться.
− Я хотел, чтобы ты серьезно занимался музыкой, а не бренчал разную ерунду: одно и то же целый год, − взорвался отец, вконец разозленный моими возражения-ми.
− Хорошо, − покорно проговорил я.
Объяснять отцу, что без этой "ерунды", то есть без гамм, не смогу в дальней-шем сносно играть серьезные вещи и что все это называется "оттачивание мастерст-ва", я не стал. Не захотел спорить, так как понял: у меня могут быть серьезные про-блемы, − и промолчал.
− Ага, − с торжеством победителя орал отец. − Ты признаешь, что лентяй! Так вот, лодырь, слушай меня внимательно: чтобы завтра все бутылки были сданы, а деньги лежали на столе. Все ясно?
С этими словами он завалился на кровать и принялся читать свою любимую "Роман-газету".
Что мне оставалось делать?
Утром следующего дня отец аккуратно уложил бутылки в два старых, потре-скавшихся чемодана, которым давным-давно было уготовано место на свалке и, подгоняя меня, строго проговорил:
− Здесь, рядом с нашим магазином пункт приема стеклотары закрыт. Поедешь на 10-й километр. Там всегда принимают.
С трудом дойдя до остановки с тяжеленными, оттягивающими руки, чемода-нами, я проклинал все на свете. Мои друзья никогда не сдавали стеклотару. Они просто выносили ее на свалку, − и проблема решалась просто. И сейчас я панически боялся, что кто-нибудь из них увидит меня с этими страшными чемоданами из "ди-нозавровой кожи", полными стукающихся друг о друга и предательски звенящих бутылок.
Подошел переполненный автобус и, напрягаясь из последних сил, я кое-как втиснулся со здоровенными чемоданами в битком набитый салон. Ехать надо было далеко, почти в другой конец города. Духота. Дышать нечем. Размазывая по лицу то и дело стекающий пот, я стоял, сдавленный со всех сторон, и злился сам на себя за свою трусость перед отцом.
На 10-м километре пункт приема стеклотары, конечно же, − как говорится: по закону подлости − не работал. Мало того, на мятом клочке бумажки, прикрепленном к деревянному окошку, корявым почерком было нацарапано: "Сдача стеклопосуды с 9 до 11".
С колотящимся от предчувствия чего-то нехорошего сердцем, я спросил время у проходившей мимо женщины:
− Три минуты двенадцатого, − ответила она.
"Три минуты двенадцатого, − вихрем пронеслось у меня в голове. − Всего-навсего опоздал на три минуты". "А может, приемщик еще не ушел!" − запульсиро-вала в моем мозгу спасительная мысль − слабая надежда на попытку что-либо изме-нить.
С замиранием сердца, на ватных ногах я подошел к железной двери пункта и легонько, как казалось мне, постучал. Лязгающий грохот металла неприятным зво-ном нарушил тишину пустыря и ворвался в мои уши. Я замер от страха − дверь тут же распахнулась. И высунувшаяся оттуда обросшая физиономия, недовольно ворча, грубо спросила:
− Че надо?
− Бутылки сдать можно, − радостно прокричал я и, не услышав ответа, слезли-во запищал: − Примите, пожалуйста! Я ехал с Садовой.
− Закрыто, не ясно че ли, − грубым голосом, не терпящим никаких возраже-ний, резко отрезала "физиономия", и дверь сразу же с грохотом захлопнулась перед самым моим носом.
"И что же мне теперь делать?" − с грустью подумал я, тоскливо поглядывая на свои стоптанные солдатские ботинки, год назад купленные отцом в военторге по дешевке.
И вдруг, со злой решимостью, внезапно вырвавшейся наружу из глубин моей, обычно трусливой перед приказаниями отца, душонки, подойдя к мусорным бакам, я поднял и с силой швырнул туда ненавистные мне чемоданы, один за другим.
Назад я ехал в самом замечательном расположении духа. "Вот какой я моло-дец!" − всю дорогу нахваливал я себя. "Решился и выбросил бутылки, и отцу так за-явлю, не побоюсь", − с гордостью за себя, храбреца, думал я.
Но побоятся, даже очень пришлось. На остановке меня уже поджидал отец. Подъезжая к дому, я еще издали заметил знакомый коричневый плащ − в городе та-кого больше никто, кроме него, не носил. Бедное сердце мое сразу же забилось в груди сильнее, и я сжался в маленький, беззащитный комочек.
− Ну что, сдал? − поинтересовался отец, как только я сошел с автобуса, и вдруг, изменившись в лице, заорал благим матом на всю остановку:
− Где чемоданы, сволочь! У тебя что их украли?
На миг я оцепенел от страха, но хохот находящихся поблизости людей, быстро вернул меня в реальность.
− Я их выбросил, − закричал я и, зло посмотрев отцу прямо в глаза, с торжест-вующим видом добавил: − Вместе с твоими вонючими бутылками.
− Ну-ка, ну-ка, иди-ка сюда, − поманил отец резко изменившимся, каким-то подозрительно-мягким, вкрадчивым голосом, и волна нервной судороги пробежала по его покрасневшему лицу. − Иди сюда, паскудник! Я тебе сейчас голову оторву и выброшу ее туда же, к бутылкам.
Не дожидаясь, пока он схватит меня, я стремглав бросился прочь, как можно дальше от не на шутку разгневанного отца, страшного в своей ярости. На ходу громко плача, я проклинал во весь голос свою злую несчастливую судьбу и жесто-кого отца...
Начало
... Истошный вопль грудного ребенка разрывает тишину комнаты. Малыш кричит надрывно, заходясь в крике, и, замолкая лишь на короткое время, возобнов-ляет свою жалобную песню снова и снова.
Но никто не откликается на его настойчивые просьбы о капельке обыкновен-ного человеческого внимания со стороны взрослых. Никто не идет, не бежит к нему. Им всем не до него: в соседней комнате вовсю гуляют. Слышится звон посуды, гро-хот передвигаемых стульев, громкие разговоры, пьяный смех...
Через некоторое время в комнату все же, вероятней всего случайно, входит, пошатываясь, женщина − ярко накрашенная блондинка, броско и безвкусно одетая. От нее исходит запах вина и тянется шлейф дорогих духов. Наклонившись над дет-ской кроваткой, она, пригрозив пухлым пальцем, украшенным массивным золотым перстнем, гневно шипит:
− Не ори, засранец.
Младенец замолкает. На женщину испуганно поглядывают широко раскры-тые, большие, голубые глазенки с блестевшими бисерными капельками слез на красном, с синими прожилками, крохотном личике.
− Замолчи, идиот, − повторяет она пару раз и нетвердой походкой направляет-ся к двери.
У самого порога ее останавливает отчаянный крик грудничка. Таким образом, он снова пытается привлечь к себе внимание, поняв, что женщина уходит, так и не захотев помочь ему. Подойдя второй раз, она резко поднимает маленький, заверну-тый в пеленку, комочек на руки и безжалостно, с силой бросает его на кровать.
− Заткнись, маленький паршивец! − орет она, выходя из себя, и снова грубо хватает ребенка.
− Черт, он еще и обосрался, − морщится красотка и брезгливо отшвыривает младенца от себя. − Маленький снова заходится в истошном крике.
В комнату пошатываясь, как матрос на палубе, входит мужчина в дорогом се-ром костюме. Он рассеянно обводит пространство мутным взглядом, и, наконец, отыскав в глубине помещения вожделенный предмет, властно говорит
− Лилек, дорогая, пойдем к столу. Тебя ждут гости.
Блондинка нервно дергает головой, и, кокетливо вздернув носик, пьяно хихи-кает:
− Слава, этот гаденыш снова обкакался
− Ну, так и пусть лежит себе, пачкун. Не трогай его, − произносит мужчина и, сделав благородный жест, подхватывает женщину под руку и тащит за собой.
Весело посмеиваясь, довольные и счастливые, они скрываются в ярко осве-щенной комнате...