"-- И знаешь, о чем эта книга?
-- Нет.
-- Она о побеге из тюрьмы.
-- Может, её тоже поставить в раздел "образование"?"
(из к/ф "Побег из Шоушенка")
Для меня было большим удивлением, что смертная казнь, на которую я так рассчитывал в случае ареста, давно отменена. Я понял, что придется сидеть в тюрьме и, скорее всего, очень долго. Я попал в новую, незнакомую для меня среду - очень далекую от голливудских фильмов и моих представлений о жизни. Цитируя какого-то писателя, можно сказать так: меня запихнули в крохотную камеру, уже заселённую примерно пятьюдесятью тысячами душ. Двадцать тысяч обитателей представляли блохи, ещё двадцать тысяч -- клопы, а остальных я и по сей день не могу классифицировать.
Самым болезненным во всем этом было, конечно же, расставание с Ириной. С первого дня я начал писать ей письма. Меня не интересовало все, что происходило вокруг. Я знал, что когда-нибудь выйду на свободу и приеду к ней. Ни о чем другом я не думал. Я писал ей письмо за письмом - о том, что люблю её, переживаю за неё, хочу её увидеть или хотя бы получить весточку. Я просил написать в ответ хотя бы три строчки - что у неё все хорошо. Но ни на одно из своих писем я не получил ответа. Я всё отчетливее понимал, что ей на меня глубоко плевать. Это осознание перерастало в безумную боль.
Суд вынес приговор: 10 лет в исправительной колонии. Это был максимально допустимый срок для несовершеннолетних. Когда приговор зачитали, моя мать пошатнулась и схватилась за сердце. Отец вообще не приехал смотреть на это. Там, на суде, я увидел родителей Александра - пожилых и убитых горем людей. Но я не чувствовал их горя, потому что был мертв внутри. Тогда я ещё не понимал самой главной истины - что убивая Александра, я убиваю и себя, свою душу. Фактически мои родители также потеряли сына, как и Сашины. Теперь внутри меня жила только одна женщина - "Солнышко".
Я ждал суда не для того, чтобы услышать приговор. Мне было очевидно, что он будет суровым. Я ждал суда, чтобы увидеть Ирину. Она была главным свидетелем по этому делу. Не получив от неё ни одного письма, я все равно продолжал думать о ней и предвкушал, как прямо на суде, когда мне зачитают приговор, я выкрикну: "Ира, я тебя люблю", и меня уведут.
Свидетели шли на суд, чтобы давать показания, прокурор - чтобы обвинять, адвокат - чтобы защищать, а я шел на суд, чтобы увидеть мою возлюбленную и сказать ей эти слова. Но мои ожидания были разбиты и тут. Ира не пришла на суд. Женщина, которую я любил больше жизни и ради которой пошел на это зверское преступление, даже не пришла на вынесение приговора. Через каких-то третьих лиц, она передала судье письмо, что не может явиться по какой-то там надуманной причине...
10 лет. После суда, меня отправили в Питерскую колонию общего режима, но надолго я там не задержался. Тюремная система - как Прокрустово ложе. В ней никто не должен выделяться, все должны одинаково думать и одинаково говорить. Меня она невзлюбила с первых дней. Причиной было моё нежелание участвовать в хозяйственных работах.
Хозяйственные работы назывались "картошка" и проводились раз в неделю. Они проходили так: из отряда называли примерно двадцать человек, которых одевали в грязные робы и на сутки отправляли в подсобное помещение столовой - чистить картошку. Людей, как крыс, закрывали в этой заваленной картошкой подсобке, где нужно было провести сутки без личного времени и сна. Внутренний протест вызывало то, что из ста с лишним человек, которые находились в отряде, на картошку отправляли одних и тех же - кто не сумел затесаться в "блатную колоду". Мне было непонятно, почему я должен ходить на "картошку", когда больше половины отряда так называемых "блатных", "приблатненных", их "помощников" и "помощников их помощников" лежат на своих койках и плюют в потолок. Именно поэтому, когда в списке "добровольцев" на "картошку" зачитали мою фамилию, я пошел в отказ.
Чтобы заставить меня пойти на "картошку", сначала меня били братцы-заключенные, выполняющие функцию надзирателей за право получить условно-досрочное освобождение. Потом они отводили меня в дежурную часть и передавали в руки милиционеров, которые продолжали бить, но уже дубинками и кирзовыми сапогами. Пока меня били, за место меня на "картошку" отправляли кого-нибудь другого - более сговорчивого или просто более трусливого. Таким образом, я отстаивал свои убеждения ценой страданий. Под вечер меня, сильно помятого, возвращали в отряд. До следующей картошки можно было дышать свободно. Это продолжалось до тех пор, пока меня не довели до попытки суицида. В знак протеста против "картошки" и побоев, я проткнул себе живот железкой "заточкой", и меня закрыли на 15 суток в штрафной изолятор. Там я ещё немного претерпел, но после этого случая - с "картошкой" от меня отвязались. Правда, на этом козни не прекращались.
Когда я оборонил фразу, что интернет дает возможность выйти за рамки этого мира, меня поставили на особый учет: "Склонный к побегу". Теперь, каждые два часа, я должен был отмечаться на плацу, что я все ещё здесь, всё ещё в этом мире.
Про российские тюрьмы и лагеря снято много фильмов и написано много книг. В той или иной степени они достоверные. Но есть в России такие лагеря, про которые книг не писали и фильмов не снимали. В скором времени за многочисленные "нарушения" меня из Питерской колонии направили именно в такой лагерь.