Степь, погруженная в глубокое зимнее безмолвие, широко расстилалась по обе стороны железнодорожного полотна. Рельсы и шпалы казались текстуальным пунктиром, разделяющим серое, густо заснеженное поле на две одинаково безграничные части. Зрелище красивое, особенно если смотреть сверху - таким образом открывается вся плоская перспектива общей безысходности - но унылое. Нагоняет тяжелую экзистенциональную тоску, с которой в наших, к ней благодатных, широтах борются путем принятия орально огромного количества алкоголесодержащих жидкостей. Есть и другие способы c ней справиться, но их никто не знает.
Впрочем, тоскливой степной тишине жить осталось очень недолго, так что впадать в запойную депрессию не след. Эту радостную весть сообщили нарастающим гулом проржавевшие насквозь рельсы. Чуть позже, нервным контрапунктом вступили жалостно дребезжащие шпалы. Они зазвучали нестройным дуэтом, старательно вибрируя и резонируя, гостеприимно приветствуя уже показавшийся на горизонте паровоз.
Сначала его окутанный дымкой силуэт мог показаться нереальным, такой себе вариацией на тему пустынных миражей - настолько лишним казалась его неповоротливая, окованная металлом туша на фоне дзенской тиши и спокойствия предрассветной поры. Но когда его стало не только видно, но и слышно - отпали последние сомнения в его реальности и осязаемости. Пропала и радость от его появления - безмолвная депрессия теперь казалась желанной, как никогда. Началось все с того, что рельсовый гул превратился в несмолкаемый басовитый рев рвущегося от напряжения металла. Этот отупляющий звук выступил фоном для частого стука поездных колес, который пулеметным эхом отдавался в окружающем пространстве. Завершающим штрихом в этой адской симфонии стал пронзающий небо, неожиданно тонкий и высокий гудок, который исторгся из закопченной трубы паровоза вместе с тугим облаком дурнопахнущего дыма.
За паровозом змеилась бесконечная, теряющаяся за сизым горизонтом линия вагонов, безнадежно прямоугольных, с ослепшими глазами темных окон.
Теперь неотвратимость существования этого железнодорожного монстра не смог бы отрицать никто, как бы не хотелось проигнорировать его звучное и насыщенное появление. Особой овеществленности ему придавала литая надпись на круглом боку локомотива - "Цайтгайст ОI 21\1". Это, следует понимать, название. А может и что-то большее...
Дух времени несся по заснеженному пространству, выбрасывая в серое небо клубы дыма и разрывая окружающую тишину истеричными гудками.
Светало...
***
Светало... Задернутое грязной занавеской окошко купе тихо подсвечивалось грязно-белым светом. Окно было немного приоткрыто и из длинной щели в купе залетал холодный воздух, пахнущий хорошим, снежным утром. Но самым явственным признаком наступления нового дня была полная тишина, омрачаемая только уже привычными стуком колес и поскрипываниями вагона. Данную тишину было бы вернее определить, как "отсутствие храпа Алексея Степаныча". С тех пор, как Костик переселился из плацкарты в это купе ни одна ночь не обходилась без инфернального, мастерского храпа, напоминающего скорее звук могучей симфонической трубы, чем затрудненное человеческое дыхание. За три года Костя так и не умудрился привыкнуть. Но были и свои плюсы - можно было определять наступление утра по воцаряющейся тишине, так как Степаныч вставал рано и по старой партийной привычке тут же бежал в тамбур курить натощак. Он был мужчиной суровой закалки и несгибаемых принципов.
Костя, окончательно проснувшись, горько пожалел, что у него таких нет. Ну чего стоило вчера отказаться от выпивки, отказаться вежливо, но стойко - никто бы не обиделся. Повод, конечно, имелся - да еще и какой! - но и меру нужно знать, как сказал бы Степаныч - "ватерлинию". Прошлым вечером Костин корабль погрузился в пьянящее, зеленое море значительно ниже пресловутой ватерлинии, можно сказать - по самый капитанский мостик. Короче, если без метафор, на которые оказался неожиданно богат его похмельный разум - напился вчера Костя допьяна.
А теперь, согласно беспрекословным законам биологии, мучался абстиненцией. Вот прям лежал и испытывал муки, гордо сцепив зубы и побледнев лицом, как покойник. Его молодое, худощавое тело, прикрытое истертой простынкой с железнодорожной печатью в правом углу, мелко тряслось, как в горячку. В душе образовалась воющая пустота, в голове царила мрачная тьма, в членах - жуткая слабость. Плохо было Косте, очень плохо. Но он терпел, вжимая раскаленную голову в продавленную подушку и пытался думать в чем-то хорошем. О хорошем не думалось совсем, потому что очень тошнило, что затрудняло концентрацию на позитиве.
Костины натужные медитации прервал резкий звук открывающейся, точнее - отъезжающей в сторону двери. В ответ на звук жертва с алкогольных фронтов умудрился открыть один глаз. В дверях стоял голый торс Степаныча, весь покрытый кучерявым, поседевшим волосом. Остальных частей тела Косте видно не было, так как для этого пришлось бы пошевелить головой, что непременно растревожило бы жестоких демонов похмелья, которые и так только-только умерили свой пыточный пыл. Вместе с торсом в купе появился крепкий запах, эдакий коктейль из беломора, вчерашнего выпитого и ядреного лосьона после бритья "Желтая стрела".
- Константин, ты случайно не охуел? - прокуренный голос Алексея Степаныча средневековым тараном, штурмующим сарацинскую крепость, врезался в воспаленный Костин рассудок.
- Ты чего, Степаныч? Не ори, христомбогом прошу... Хреново очень. - простонал в ответ Константин, болезненно морща высокий, по-юношески гладкий лоб.
- Ну дык, - седовласый торс вошел в купе и присел на соседнюю, нижнюю койку. Теперь в поле зрения попадала и голова, его гордо венчающая. Голова была маленькая, лысенькая и очень неприятная. Хотя как человек Степаныч - мужик порядочный, но внешность у него подозрительная, смутно тревожащая. - Выпил ты вчера конечно как не в себя. Молодой ты еще для таких рационов, нагрузку не держишь. Сильно хреново?
Костя невнятно промычал, пытаясь выразить, что таки хреново и таки сильно. И что очень неплохо было бы говорить потише.
- Ну так тебе сейчас еще хуже станет, - Степаныч откинулся на полку, довольно почесывая идеально полукруглое пузо. - Ты давай память напрягай, вспоминай за что вчера пили. Заодно поймешь, с чего я тут давеча сказал, что, мол, охуел ты. Потому что охуел ты, Костя, и охуел крупно. Сам сейчас поймешь, когда в рассудок войдешь.
Самое странно в Степаныче - это его манера изъясняться. У него получалась как-то так вворачивать в разговор крепко проперченные матюки, что они совсем не казались чем-то грязным или оскорбительным, а наоборот - очень точной констатацией происходящего. Тут одно из двух: либо у Степановича уникальный дар, либо вокруг происходящее, для его констатации, требует словца исключительно непечатного. Второе значительно вероятней.
И вот на этой мысли, ни с того ни с сего, на Костю снизошло. Просветило до самого дна. Цитируя мастера непечатной констатации, Костя "вошел в рассудок", вошел глубоко и быстро, как ныряльщик в хлорированную воду бассейна. Вспомнил, как говориться, все.
Костю подбросило на полке, как неваляшку. Желудок, конечно, нехорошо отнесся к столь резко принимаемому вертикальному положению, но Костя проигнорировал его жалобы, находясь в близком к исступлению состоянии. Глазами он дико зашарил по серому от разбавленного занавеской солнечного света купе. Пассажиры с верхних полок еще, по видимому, спали. Грустный, вдумчивый грузин Арсений вчера перебрал еще больше, чем Костя, так что спать будет крепко и долго. А вот таинственный Виктор, с его недоброй привычкой носить не снимая солнцезащитные очки (ничего удивительного, если он и спит в них), вызывал подозрения. Его спина, которая была видна с Костиного места, таила в себе какую-то загадку, да и похожа была на одетый в трикотажную майку знак вопроса. Почему-то казалось, что он давно не спит и внимательно вслушивается в перипетии происходящего в купе. С него станется. Мерзкий типчик.
- Очухался, горемыка? - голос Степаныча прозвучал настолько сочувственно, насколько это вообще для Степаныча возможно.
- Который..., - начал Костя, но перехватило горло. Пришлось сглотнуть липкий, неприятный комок, чтобы продолжить. - Который час? Уже поздно?
Степаныч кривовато ухмыльнулся, прищурился и выдержал паузу. Косте показалось, что это мучительное молчание продолжалось несколько часов. Вдруг захотелось сорвавшись с полки ударить кулаком прямо в этот ухмыляющийся рот, чтобы он подавился своим самодовольством и золотыми своими зубами. Сучара...
- Задергался, я смотрю. Вона как на меня глазами сверкать стал. А ты не сверкай, не сверкай-то. Потому что это ты из нас двоих охуел, а не я. Сколько тебе лет? Двадцать пять? Двадцать семь? Ну, тридцати нет, точно. А мне, сынок, пятый десяток стукнет в октябре.
Степаныч вдруг резко пересел на самый краешек своей полки и резко нагнулся к Косте. Настолько резко, что Костя даже отшатнулся невольно. Ему показалось, что Степаныч захотел ударить его головой в лицо. Но на самом деле, вся экспрессия поступка сводилась к банальному желанию заглянуть собеседнику в глаза. Затравленный Костин взгляд встретился с тяжелым, латунным взглядом Степаныча.
- И вот, - продолжил он, гипнотизируя Костю, как Каа бедного бандерлога - Я всю, понимаешь, жизнь жду той возможности, что тебе выпала. Только в мое время лотерея была, с билетиками, розыгрышем и прочим. Это сейчас уже компьютерА, выбирают фамилию... Как это говориться? Случайным образом? И так вот образом выбрали тебя. Хотя у меня больше, намного больше на это все прав. И я тебе хоть слово сказал? Нет. Когда ты прилетел весь из себя экзальтированный вчера и всех нас новостью обрадовал - хотя не обрадовался, я тебе гарантирую, никто, потому что все мы завистливые суки - я тебе хоть чем-то кайф обломал? Нет, молчал. А потом ты проставляться решил. Ну правильно, для тебя большой праздник. Выпил с тобой, разговоры разговаривали разные, бестолковые. Да я тебя, в дребодан бухого, спать укладывал, одеялком заботливо укрывал. Думал, вот свезло молодежи, вот счастливо ему. И даже завидовать как-то перестал, отошла зависть, как изжога. Радоваться за тебя стал, по-чесноку радоваться. Даже в себя, на твоем фоне, поверил... Может и у меня, старого пса, не все потерянно? Так я себе думал...
Тут он замолчал, грустно покачав головой.
- А ты что?, - продолжил он, после недолгой, но горькой паузы - Что ты? Ты взял и проспал. Пошло, банально, некрасиво продрых самое важное событие в своей бестолковой жизни. А из этого следует..., - Степаныч выставил указательный палец, как рыцарь свою турнирную пику - Из этого следует что ты, как я уже говорил, охуел. По самое небалуйся. Вот.
Костя растерянно натянул простынку по самый подбородок. Правота слов старшего товарища отрезвляла не хуже холодного душа. Ну как, как он мог проспать?
- Алексей Степанович..., - заикаясь начал Костя - Скажите, прошу вас, который час? Я совсем... Совсем проспал?
Степаныч тяжело поднялся, вздохнул и принялся закрывать окно, из которого начало неприятно сквозить колючим морозным воздухом. Все это время Костя, кажется, совершенно не дышал.
- Ну..., - начал Степаныч, борясь с древней оконной рамой. Окно не желало идти вниз, недовольно скрипело и сыпало дохлыми мухами на белую скатерть столика. - Когда я выходил из тамбура, покуримши, и глянул на часы было половина седьмого. На воспитательную беседу мы потратили минут пятнадцать. Так что сейчас без пятнадцати семи, плюс-минус пять минут. Кочегарня закрывается в семь. Так что у тебя пятнадцать минут, чтобы пробежать сорок вагонов. Шансов мало, но попробовать можешь. Опоздаешь - не пустят. Там строго все, сам знаешь...
Окно неожиданно поддалось, да до того неожиданно, что Степаныч едва не впилялся лбом в стекло. Когда он обернулся, довольно потирая руки, ему открылась чудная картина. Константин мало того, что был уже на ногах, так и почти одетый. Условно говоря. Штаны натянуть успел, но застегнуть не умудрился, майка сидела косо на его худощавеньком теле, волосы причудливыми зарослями нервно топорщились во все стороны. Сейчас он сражался со шнурками на истоптанных кроссовках. Пока что шнурки убедительно побеждали.
- Шустрый какой, - цыкнул зубом Степаныч. - Как, однако, припекло...
Костя, стараясь не впадать в истерику, признал свое поражение в битве за узел-бантик и попросту запихнул шнурки поглубже в кроссовки. Авось не спадут. А если и спадут - побежит босиком, это уже не важно. Сейчас уже совершенно ничего не кажется важным, лишь одна мысль пульсировала в Костином мозгу, она полыхала внутри его, как лесной пожар: успеть, успеть!
И вот он замер у двери, взгляд его выказывал паническую решимость, сжатые до побелевших костяшек кулаки - нервозность. Но что-то осталось несделанным, что-то остановила его руку, уже протянувшуюся открыть дверь купе и бросится навстречу ослепительному счастью.
- Степаныч..., - сказал Костя тихо, не оборачиваясь. - Спасибо тебе. Тебе тоже, слышишь, обязательно когда-то повезет. Не может так быть, чтобы не повезло. Хорошим людям всегда везет. Прощай, Степаныч. Пожелай мне удачи.
И, не дожидаясь ответа, рванул дверь и вылетел в коридор, словно выпущенное из пушки ядро.
Степаныч смахнул большую слезу с небритой щеки и, вконец расчувствовавшись, достал из кармана спортивных штанов мятый платок и могуче высморкался.
- Удачи, сынок. Успей, родной, для себя и для нас - успей...
- Нэ успэит - прозвучал с верхней полки голос Арсения, легко узнаваемый по совершенно невероятному и невоспроизводимому акценту. Видимо, он давно уже не спал и спящим только притворялся, преследуя неведомые цели.
- Успеет, успеет. - ответил ему Виктор, тоже давно бодрствующий. - Вот только рад не будет.
И когда он это сказал, на его солнцезащитных очках, которые он либо уже успел одеть, либо действительно не снимал на ночь, пробежал странный отблеск, похожий на смутное отображение далекой и непостижимой истины.
***
Мимо, мимо, мимо всего и всех. Мимо распахнутых и закрытых дверей соседних купе, мимо окон, с белеющим в них заснеженным полем, мимо прокуренных насквозь тамбуров, мимо вонючих туалетов, мимо удивленных лиц знакомых и незнакомых пассажиров, мимо, мимо, мимо...
Костя несся вперед, моля всех железнодорожных богов, чтобы под ноги ему не попался скомканный коврик или высокий порожек - на той крейсерской скорости, которую он с перепугу развил, любое падение означало автоматический сход с дистанции. А в этом забеге Константин цепко наметился на финиш.
Никогда за ним не водилось подобной холодной решимости, как впрочем особой характерности или смелости. Возможно, будь у Кости время присесть и задуматься, он бы здорово удивился крепкому железному стержню, образовавшемуся у него внутри, он бы почувствовал странные перемены в своей душе - она у него затвердела, подернулась ломким инеем и напряглась, как мышца под невыносимым напряжением, а если бы не дикий свист ветра в ушах, он бы услышал тонкий звон натянутых струн его нервов, услышал бы, как они рвутся одна за другой. Но человеческий организм устроен таким образом, что он может либо думать, либо бежать. Думать на бегу совершенно невозможно, иначе ноги станут путаться в тяжелых, как вериги, мыслях, что повлечет за собой неотвратимое падение - страшный сон любого бегуна.
Так что Костя, без излишних размышлений, просто бежал вперед, прижмурив глаза и низко наклонив прекрасно пустую голову, как атакующий красную тряпку бык. Пространство услужливо расступалось перед ним, время, видимо сжалившись над отчаянно опаздывающим человеком, замедлило свой неумолимый ход. Казалось, что весь миропорядок встал на его сторону, что сама природа вселенной всячески пыталась ему помочь. И от этого всего возникало сильное и красивое чувство, что все, так или иначе, закончится хорошо.
Но госпожа Судьба широко известна своей коварностью. И ударила она в самое больное место - в физическую несовершенность человеческого тела. Костя начал уставать. Пробежал он не так уж много - вагонов пять-шесть, но в боку уже кололо, дыхание с хрипом вырвалось меж пересохших губ, ноги тряслись и подкашивались. Костя понял, что долго он так не продержится. Второе дыхание все никак не хотело открываться, а первое было уже на исходе.
Так что когда череда одинаковых купейных вагонов вдруг сменилась широким и светлым вагоном-рестораном, Костя не смог не воспользоваться возможностью перевести дух и собраться с мыслями. Время, конечно, поджимало, но лучше потерять сейчас минуту на отдых, чем потом, через парочку вагонов, свалиться замертво. Он, кое как затормозив, с размаху упал на высокий, с жесткой спинкой стул у свободного столика.
Собственно, в силу раннего часа, свободными были практически все столики. Кроме Кости в ресторане был всего один посетитель - неопределенного вида и возраста мужчина в не по сезону теплом пальто, который задумчиво прихлебывал чай в уголке у большого окна. Ну и конечно трудно было проигнорировать оригинальной наружности буфетчицу (пышная химия, броский аляповатый макияж, бледно розовое платьице, с трудом вмещающее массивные телеса), которая монументально возвышалась над заставленным подсохшими бутербродами прилавком. Буфетчица полировала ярко зеленые ногти, недовольно и подозрительно поглядывая на Костю. Музыкальным фоном для этой немой сцены выступала некогда популярная, а теперь канувшая в песенную Лету, композиция группы со странным названием "Девятисантиметровые гвозди", которую Костя в пору своего нонконформистского юношества очень любил. Песня называлась не менее броско - "Звездоебы".
Костя, укутанный гипнотически однообразным ритмом, впал в некое подобие катарсиса, бездумно уставившись на покрытый замысловатым узором подозрительных пятен передник буфетчицы.
Почему-то ему до мельчайших подробностей вспомнился один любопытный вчерашний разговор, который, как и все подобные разговоры, начался в промежутке между первой и второй бутылкой. Это как раз та стадия застолья, когда общение стало уже изрядно раскованным и содержательным, но еще не превратилось в пьяный балаган.
- Единствэнноэ, чьто имэет значение - это назначениэ. Тоесть, куда ми движемсиа? - коверкая слова вопрошал Арсений, скорбно вздымая тонкие брови.
Совершенно не понятно, почему все его считают грузином. Ничего грузинского в его внешности не было и близко. Красивый, острый подбородок, глубоко посаженные карие глаза, аккуратная щеточка усов над тонкой верхней губой. Скорее, в нем было что-то татарское. Эдакая загадочная азиатщина. Сам о своей национальнойпринадлежности он умалчивал, да и спрашивать никто не спешил. Порешили, что грузин и все тут.
- А вот глупость, друг, говоришь., - решительно возразил Степаныч, пуская дым в окошко. - Какая разница куда? Какая разница зачем? Суть в самом движении. В процессе, понимаешь? Ну ты, ей богу, как вчера с гор спустился. Процесс - вот что важно. А не результат. Результат - побоку. Понимаешь?
- Нэ панимаишь...
- И правильно не понимаешь., - спокойно заметил Виктор, который совсем не пил и почти не участвовал в разговоре. Все сидел и задумчиво провожал глазами проплывающие мимо фонарные столбы. - И вы, Алексей Степанович, вряд ли понимаете. Что и не удивительно - вы человек еще той формации, когда от индивидуума требовалось беспрекословное подчинение потребностям социума. Очень эфемерным потребностям, смею заметить. Как правило, за потребности социума принято считать потребности довольно узкой прослойки. Иногда - даже одного человека. Ваша роль, как рядового гражданина, всегда сводилась к принятии идеи без ее осмысления. Поэтому вы и ратуете за процесс без учтения результата, чтобы не дай бог не начать думать. Вам это противопоказано. Партия подумает за вас.
- А ты партию не трожь, философер гребаный! И жить меня не учи, щенок. Чтобы ты знал, при партии такого бардака, как сейчас, не было. И ехали мы быстрей, и останавливались реже, и...
-...И очереди в туалетах были короче, и пиво было вкуснее и небо - голубей. А вы - моложе. Вот и все.
Степаныч, остервенело кусая огрызок сигареты, свирепым взглядом сверлил Виктора. Виктор же был безмятежен и невозмутим.
- Нэ надо ссоритса, друзиа! - примирительно поднял руки Арсений - Давейтэ верниомса к теме. В словах Алексея ест своиа правда. В подчинэнии ест большаиа смелост, так как чьтобы подчиниатса нужно стат слабым. Приниатиэ собствэнной слабости - болшаиа сила. Ибо твердое и крепкое - погибнэт, слабое и миагкое - будет жить.
- Во! Слушай умного человека! - Степаныч явно не понял, что имел в виду Арсений, но на радостях налил себе и ему. Выпил одним большим глотком. Арсений свою рюмку не поднял
- Не знал, что мы говорим о религии... - не отворачиваясь от окна сказал Виктор.
- Нэ о религии, но о вэре! - поправил его Арсений. - Вэре в то, что ест чьто-то высшэе, чэму стоит подчиниатса, признават свою низменниост... Наша вэра в том, что наша дорога, наш поизд направляеэтсиа туда, куда всэ мы хотим попаст, в чудный и свэтлый край. - последние слова он проговорил мечтательно, нараспев.
Костя, очень опьяневший, старался внимательно следить за разговором, но слова словно ускользали от него. Однако, странным образом он воспринимал глубинный смысл сказанного. То, что сказал Арсений про "чудный и светлый край", тонко отозвалось в его душе. Ему захотелось попасть туда прямо сейчас, сию же секунду. А если нельзя сейчас - то всеми усилиями приблизить тот час, когда пункт назначения будет, наконец, достигнут. Его переполнили чувства и он выпил еще рюмку.
Тем временем Виктор вдруг предпринял неожиданный шаг. Он дыхнул на окно и на запотевшем от теплого воздуха стекле нарисовал пальцем удивительно ровный круг.
- Вот ваша дорога, друзья., - тихо сказал он, пока все разглядывали медленно пропадающую окружность на фоне непроглядной ночи за окном. - Где начало, где конец? Ничто не заканчивается и ничто не начинается. Круг порочен и разорвать его не удастся. Потому что нет ничего вне его. И ничего в нем. Есть только бесконечность, смотрящая в саму себя. И так было всегда. И так будет всегда... Так что все вы едете туда, откуда выехали. Очень просто.
В купе воцарилось неудобное молчание. Арсений грустно рассматривал скатерть, бормоча что-то вроде: "Разве такие могут во что-нибудь верить?", Степаныч обиженно сопел в сторону, Костя пьяно улыбался.
- А теперь представьте еще кое-что. - продолжил Виктор. Сегодня он был на удивление словоохотлив. - Представьте, что вас нет. Нас нет. Точнее мы есть, но мы всего лишь плод чьего-то воображения. Как персонажи в романе или, что более вероятно, в рассказе. И все вокруг: это купе, этот поезд, эта дорога и это поле вокруг - все это декорации, антураж. А все вместе - это литературная метафора. Так вот, подумайте - что же все-такихотел сказать автор этой метафорой?
- ...будете?
Кажется, его что-то кто-то спрашивал, но смысл вопроса Костя упустил. Он все думал о тех словах Виктора. Вчера они показались ему забавными. Сегодня - тревожащими, даже страшными. А что, если нас действительно нет? В чем же тогда метафора? К чему это все? И зачем? Плохо дело, когда начинаешь думать вопросами...
- Я говорю, заказывать будете, мужчина? - повторила буфетчица, которую молчащий и отупело глазеющий в пространство тип вывел настолько, что она впервые за двадцать лет работы в вагоне-ресторане вылезла из-за своего прилавка и подошла к клиенту сама.
Костя тряхнул головой, разгоняя нелепые мысли. Он словно очнулся от глубокого сна. Сейчас он не мог уже вспомнить, что так тревожило его всего мгновение назад, как иногда проснувшись мы не можем вспомнить, что снилось. Зато он вспомнил, что очень опаздывает на важнейшее мероприятие в своей жизни.
Костя вскочил, как ошпаренный, и вылетел из ресторана прочь, оставив после себя перевернутый стул, один кроссовок, потерю которого даже не заметил, буфетчицу в состоянии глубочайшего удивления, и множество вопросов, не требующих ответов.
***
И снова, как до этого, Константин погрузился в безумство бега. Второй кроссовок он потерял уже вагонов пять назад, так что бежал в одних только дырявых, некогда белых носках. Но так, пожалуй, даже лучше - ногам легче.
Легче и быстрей бежалось еще и от того, что чувствовалась близость цели. Жилые вагоны уже закончились, позади так же осталось несколько вагонов для персонала. Теперь Костя мчался мимо различных таинственных машин, приспособлений и агрегатов, которые поминутно выпускали струи пара, дико лязгали и скрипели. Вокруг стоял невыносимый шум и тяжелая, пахнущая гарью и машинным маслом жара. Косте пришлось даже малость сбавить оборотов, чтобы на бегу не врезаться в какой-нибудь раскаленный чан или в не менее раскаленного рабочего.
Костя попал в фантасмагорическое царство металла, шестеренок и поршней. Все двигалось, все крутилось, ничто не знало покоя. Странная, неживая жизнь окружала Костю. Чем дальше он углублялся в эти железные, проржавевшие джунгли, тем реже ему встречались люди. Казалось, что людей здесь окончательно заменили шестеренкой или тумблером. Человек, из плоти и крови, чувствовал себя здесь мучительно лишним, чуждым.
Костя, даром что спешил, был вынужден перейти на быстрый шаг. Вонь забивала дыхание, жара кружила голову, от бесконечного шума он почти оглох. Но упрямо шел вперед, мерно пошатываясь, как контуженный.
Может от этого странного, потерянного состояния, а может потому, что в долгой, тяжелой дороге обычно начинаешь забывать, куда, собственно, стремишься, но Костя совершенно не заметил на очередной двери между вагонами надпись полустертой красной краской "Котельная". Поэтому здорово удивился, когда из машинного хаоса попал, неожиданно, в просторное, хорошо освещенное помещение с высоким потолком и гладкими, серыми стенами.
Помещение было совершенно пустым, если не считать большой, массивной двери в дальней стороне. У двери стояло двое широкоплечих, одинаково одетых и одинаково стриженных под ноль мужчин. В руках у них были странные, оклеенные золотистой фольгой кочерги, напоминающие смутно средневековые регалии власти.
Костя неуверенным шагом пошел к двери. Мужчины с кочергами внимательно за ним следили, но ничего не говорили. Когда Костя подошел к ним вплотную, они, на манер стражников в фильмах про рыцарей и замки, перекрестили перед ним свое стилизированное оружие. Костя замер, переводя взгляд с одного бездумного лица на другое - такое же.
- Хода нет. - внушительно заявил тот, что справа. - Закрытая территория. Эмплоис онли.
Последних слов Костя не понял совсем. Для него они прозвучали загадочных паролем, заклинанием, отворяющим магически запечатанные двери.
- Я... Меня выбрали... Вчера сообщили... Я должен... Меня выбрали! - начал Костя с невнятного лепетания, но последние слова он почти прокричал, окончательно впав в истерию.
Охранники настороженно переглянулись. Потом стоящий слева достал из нагрудного кармана широкий блокнот в желтой обложке.
- Фамилия? - грозно спросил он.
Костя назвал свою фамилию и попытался заглянуть в блокнот, пока охранник его листал, прислонив свою кочергу к стене. Заглянуть получалось не очень, в силу того, что охранник был выше Кости головы на две.
- Есть такой., - утвердительно кивнул левый и спрятал блокнот. - Но церемония уже началась. Опоздал ты, пацанчик...
- Как опоздал? Опоздал? - в ужасе зашептал Костя. - Это что же... Все зря? Зря?
- Выходит что так... - с некоторым даже сочувствием протянул левый. Потом задумчиво сморщил лоб, явно колеблясь.
- Ладно, так и быть., - после недолго молчания сказал он. - Проходи. Если кто спросит - скажешь, что задержался по уважительным причинам. Хотя кто там спросит... Чего стоишь? Давай, пошел! Везет тебе, что я добрый сегодня.
Костя, не в силах что-то сказать, неуверенно, словно опасаясь, что от случайного прикосновения она исчезнет как мираж, дотронулся до ручки двери. Ручка была приятно прохладная на ощупь и исчезать, вроде как, не спешила. Для чего-то задержав дыхание, Костя нажал и потянул на себя. Дверь легко открылась, словно только и ждала, когда можно будет кого-то впустить. Костя переступил порог...
***
-...большая честь! Великая честь! Что может быть достойней, чем отдать свою жизнь во благо нашей общей светлой цели! Ваша жизнь, которую вы с такой похвальной готовностью возносите на алтарь общего блага, подарит нам самое важное и ценное в этом мире - Движение! Я двигаюсь, а следовательно - существую, как говорил великий философ. В Движении - истина. В Движении - суть. В Движении - предназначение каждого из нас. Ура, товарищи! Да здравствует Цайтгайст, да здравствует Движение! Да здравствует Великая Цель! Да здравствует Прогресс! Да здравствует...
Голос из динамика, подвешенного в верхнем правом углу, орал так громко, что перекрывал не только дикий гул пламени в огромной, похожей на пасть дракона, печи. Он кричал, вопил, выплевывал слова в раскаленное пространство котельной, заполняя собой все, не оставляя даже маленького местечка для собственных мыслей. И в этом было большое облегчение, так как свои мысли Костя сейчас совсем не хотел слушать.
Очередь к печи была совсем небольшая: перед Костей стоял молодой парень, приблизительно Костин одногодка, за ним - женщина средних лет. И все. Видимо, церемония началась уже давно и теперь подходила к концу. Костя много слышал о том, как все происходит в Котельной, даже в школе это проходили, на увидеть воочию - это было что-то совершенно иное. Костя представлял себе, что все происходит более... торжественно, что ли? Но дело обстояло совершенно обыденно.
Печь - огромная, устрашающая, в глуби нее полыхало кроваво-бордовое пламя - занимала собой большую часть котельни. У жерла печи стояло два служащих, с такими же, как у охранников, кочергами. Только разве что без золотой фольги - было видно, что в отличии от охранников, их не раз приходилось использовать по назначению. Служащие внимательно следили за очередностью подходящих к печи. Сейчас, к примеру, они жестами подозвали ту самую средневозрастную женщину.
Она спокойно - Костя видел ее со спины, но был уверен, что выражение лица у нее столь же невозмутимое и умиротворенное, как поза и походка - подошла к печи вплотную. Волны жара развевали ее длинные, светло русые волосы, сам ее силуэт размылся и утратил четкие очертания на фоне беснующегося в печи огня. Почему-то Костя внезапно пожалел, что не был с ней знаком.
Женщина все подобралась и, по команде служащих, сильно оттолкнувшись ногами от пола бросилась в самую глубь печи. Пламя гостеприимно приняло ее и сомкнулось за ней сплошной стеной. Послышался жуткий треск горящих волос и костей. По котельной простелился сладковатый запах горелой кожи и мяса.
Этот запах встал Косте поперек горла. Подкатила тошнота, ноги стали как ватные. Он не мог дышать, не мог сглотнуть липкую слюну, даже моргнуть не мог. Его сковало тяжелым, свинцовым ужасом. А все потому, что за ту долю секунды до того, как огонь сожрал ее, он встретился с этой женщиной взглядами. Ее голова полыхала как факел, кожа лица плавилась и вздымалась огромными пузырями, губы лопнули, как переспевшие вишни, вся она горела, как сухая щепка, но в глазах, в подсвеченных пламенем глазах светился яростное, безотчетное счастье, которое горело ярче, чем пламя печи. И это было самое страшное, что Косте довелось видеть.
Видимо, это зрелище возымело такое же действие на парня, стоящего перед Костей. Только в отличии от Кости, он не оцепенел в бездействии, а, запрокинув голову, принялся орать, как сумасшедший. Его отчаянный, животный крик заглушил даже литургические причитания динамика о Прогрессе и Движении. Все так же крича и сотрясаясь всем телом, парень начал пятится прочь от печи, не в силах от нее отвернуться. Так выходят из церкви, не поворачиваясь от иконостаса. А потом внезапно рванул к двери одним прыжком. В его этом движении была вся стремительность и вся безнадежность газели, окруженной львами. И львы были тут как тут.
До двери парень не дотянул всего нескольких метров. Не известно как служащие успели к нему добежать, но они успели. И стало понятно, зачем им кочерги. Орудуя ими, как мясницкими крюками, они подцепили беглеца под ребра и рванули на себя. Все было проделано пугающе сноровисто, быстро, точно и отточено, явно - не впервые. Как свиную тушу, они потащили парня назад к печи.
Парень уже не кричал, только открывал и закрывал рот, как выброшенная на берег рыба, упираясь ногами в пол, пытаясь если не остановить, то хотя бы затормозить неумолимое движение к жадно распахнутой пасти печи. Потом упал бессильно упал на колени, видимо потеряв сознание. В тех местах, где крюки вошли в тело, на его рубашке, как нарочито - белой, расползались огромные кровавые пятна. Последние несколько метров его пришлось протащить на спине, отчего на полу остались длинные следы крови, которые от жары тут же подсыхали и превращались в багряную пыль. Доволочив тело до самого жерла, служащие, уже изрядно запыхавшиеся, на счет три закинули его в печь, всеми силами налегая на кочерги, как на рычаги. Мгновение и бездыханное, а может уже и мертвое, тело незадавшегося беглеца поглотило всеядное пламя.
Теперь Костя остался один. Служащие, справившись со строптивцем, повернулись к нему и многозначительно посмотрели, мол, сам пойдешь или как? Костя пошел сам.
Не веря самому себе, не веря больше ни во что, не надеясь больше ни на что, не думая больше не о чем, не питая ни к чему на свете любых чувств - он спокойно, как никогда ровно и уверенно подошел к печи. И, не задерживаясь ни на секунду, спокойно шагнул в нее, прикрыв глаза. Боли он не успел почувствовать. Но успел вспомнить слова Виктора. Нас нет. Ничего нет. Все это - декорации в дешевом театре, в которым мы - бездарные актеры, плохо выписанные персонажи в неудачном рассказе бесталанного графомана. Все это - натужная, надуманная метафора, которая пытается, изо всех сил тщится выразить... Что-то сказать... Что-то донести... Обьяснить... Но что?
***
Дух времени несся по заснеженному пространству, выбрасывая в серое небо клубы дыма и разрывая окружающую тишину истеричными гудками.
Каждая жизнь, которую ему скармливают, как чудовищу из детской сказки, продолжает его путь. На сколько? Какое это имеет значение...
Людей много. Люди - лучшее топливо. Рано или поздно цель будет достигнута. Ценой одной или миллиона жизней. Рано или поздно этот поезд доберется в тот чудный и светлый край, к которому все так стремятся. А иначе и быть не может.