Медведский : другие произведения.

Казнь

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Жестокость как явление - феномен или человеческая данность?

К А З Н Ь

ПОСВЯЩАЕТСЯ МОЕМУ САМОМУ ДОРОГОМУ ДРУГУ Т.М.

Тот, кто борется с чудовищами, должен

следить за собой , чтобы самому не обратиться

в чудовище. Попробуй подолгу смотреть в пропасть,

и она заглянет тебе в глаза.

Ф. Ницше "По ту сторону добра и зла"

I

   Отовсюду стали появляться люди, двигающиеся в одном направлении: шли они почему-то спотыкаясь, и многие даже не шли, а как-то передвигались прыжками, словно у них были перебиты нижние конечности. Другие ползли, а те, кто, вообще, не в состоянии был выйти на улицу, кричали из окон страшными голосами. Всеобщая возбужденность и ликование достигли апогея; выворачивали толпу убогих, искалеченных морально и физически, людишек наизнанку, обнажая их уродливые внутренние язвы и черную зловонную желчь. В их мутных желтовато-красных глазах сверкал страшный беспощадный огонь ненависти, жестокости, злобной страсти, звериная жажда крови и мести. У многих из грязных, вонючих ртов хлопьями пены вылетали брызги слюны. И даже дети, привлеченные нездоровым любопытством и стремлением разнообразить череду серых будней, увлекаемые общей силой движения, не дающей возможности убежать или свернуть в сторону, мчались со всех ног в центр города.
   Все торопились на главную площадь, поглазеть на казнь своих "братьев". Боялись пропустить кровавое зрелище: одна мысль о нем будоражила их кровь. Для них -- это, как необходимость, неизбежность, спасение от скуки, как просвет среди унылых однообразных дней.
   Два дня назад был ограблен местный банк. Похитители сразу были пойманы и в тот же день осуждены. Приговор звучал так: мужчин, Томаса Тонга и Грина Ульма, за злостное преступление -- кражу денежных средств в особо крупных размерах -- приговорить каждого к семидесяти ударам плетью и отрубанию кисти левой руки. Женщину -- к тридцати ударам и отрубанию трех пальцев на левой руке. Приговор окончательный и пересмотру не подлежит.
   И вот, в это осеннее ненастное хмурое утро должно было свершиться правосудие. Жители, покалеченные и здоровые физически, но извращенные внутри, жаждущие крови и зрелищ, мчались, бежали, шли, ковыляли, ползли к месту "представления", где когда-то многие из них и сами были наказаны. И даже ледяной, пронизывающий до костей холод, и порывистый северный ветер с дождем и мокрым снегом не могли остановить поток разгоряченных и возбужденных людей. Правда, иногда в толпе раздавались одинокие голоса, молящие о помиловании или хотя бы о смягчении приговора. Но они звучали слишком слабо и тотчас же заглушались страшным гулом озверевшей массы людей. К тому же, вынесенные решения никогда не изменялись; и руки, ноги, пальцы, а, иногда, и головы частенько валились с окровавленного эшафота, взрывая толпу собравшихся воплями и диким хохотом.
   Жители стекались на площадь со всех концов города. Толпа опутывала это место все плотнее и плотнее, словно щупальцы огромного осьминога, стискивала его. И площадь, и все, что на ней находилось, будто стонало от невыносимого страдания и боли; эшафот содрогался от мощных толчков возбужденной толпы, и никакое оцепление не могло унять эту беснующуюся массу озверевших людей. Невозможно было без содрогания и ужаса смотреть на перекошенные в агонии лица, налитые злобой глаза, взъерошенные волосы, и крики, от которых застывает в жилах кровь, даже не крики, не вопли, а какое-то чудовищное хриплое звериное рычание вырывалось из сотен глоток. И даже тем, кому становилось противно и страшно, и не хотелось видеть все это бесчинство и слушать непристойные речи, невозможно было даже чуть в сторону повернуть голову или закрыть на секунду глаза -- нужно участвовать в этом безобразии. Смотреть широко открытыми глазами, потому что веки не могут сомкнуться и нельзя их прикрыть, и даже слез нет, чтобы хотя бы на миг затуманили взор, приглушили яркость красок и громкость звуков всей этой мерзости и пакости, ненависти и злобы.
   И только погода старалась помочь, пытаясь хоть как-то приглушить, смягчить весь ужас предстоящего зрелища. Крупные капли дождя гулко барабанили по мостовой и вместе со зловещими завываниями ветра эхом отдавались в ушах; хлопья мокрого снега оседали на всем, застилая глаза и затыкая уши.
   А трое осужденных молча и безропотно стояли и смотрели на кровожадную свору, собравшуюся поглазеть на их мучения. И что за мысли терзали их в тот момент, о чем думали эти обреченные на страдания люди? ...

II

  
   Томас Тонг -- мужчина огромного роста и свирепого вида -- стоял первым, широко расставив ноги. Лицо его было в кровавых подтеках и ссадинах, видимо он пытался отбиваться, когда вели на казнь. Но теперь взгляд его был уже покорный и даже немного виноватый: так смотрят дети, когда напроказничают и боятся признаться в содеянном.
   Второй, совсем молодой, -- Грин Ульм -- стоял на коленях, опустив голову, и читал молитву. Он так неистово молился, что, казалось, готовился к худшему. Да, и на самом деле, для него казнь могла закончиться смертью: семьдесят ударов от руки умелого палача, даже и здоровый крепкий человек не всегда выдержит. Ульм же был совсем хилым; его тощие костлявые плечи содрогались в рыданиях: он понимал, что ему не уцелеть, тем более бить должен был Харн Борни, по прозвищу "топор". Он славился тем, что с одного удара отрубал у человека любую конечность.
   Немного в стороне, чуть дальше от края эшафота, стояла женщина: широкое цветное платье было разорвано в нескольких местах, босые ступни ног -- в запекшейся крови, а длинные густые черные волосы полностью скрывали лицо. Ее прямая осанка и горделивый поворот головы говорили о том, что она далека от этой толпы, не слышит злобных выкриков в свой адрес, молча и спокойно, с достоинством, перенося насмешки и издевательства. Только однажды, когда из толпы раздался крик:
   -- Ты не дочь мне, ты такая же ведьма, как и твоя мать. Будь ты проклята!
   Она вздрогнула, неторопливо откинула прядь мокрых волос и, взглянув в ту сторону, откуда раздался голос, спокойно, с завидным самообладанием и твердостью в голосе, ответила:
   -- А ты мне уже давно не отец, с тех пор как предал мою мать. По твоему доносу ее сожгли как ведьму. Будь ты проклят, жалкая тварь!
   После этих слов толпа на время притихла. Так хлестко и страшно они прозвучали, что многие по-настоящему испугались этого обоюдного проклятия отца и дочери. Людских голосов почти не было слышно. Лишь, по-прежнему, по крышам домов, по мостовой гулко барабанил, непрекращающийся ни на секунду, проливной дождь, промочив насквозь ветхую одежонку присутствующих, да холодный ветер, пронизывающий до костей, шелестел, гоняя в переулках кучи осенних листьев, мусора и отбросов.
   Вдруг какое-то колебание, волнение прошлось по людской массе: на миг она вздрогнула, затрепетала и подалась назад. И сразу же мощный оглушительный рев огласил окрестности: на эшафот поднялся "топор". Этот человек, которым частенько пугали маленьких непослушных детей, на первый взгляд, страха не внушал никакого: маленького роста, коренастый, с крупной головой мыслителя, он скорее походил на торговца, нежели на палача. Однако его панически боялись, и во всем городе не было ни одного человека, который, услышав о нем, не содрогнулся бы от смертельного ужаса.
   Харн Борни взошел на эшафот спокойно, не спеша, как проделывал это уже сотни раз, поклонился судьям, мельком взглянув на осужденных; но и этого мимолетного взгляда его хватило, чтобы Тонг страшно напрягся, отчего жилы на шее и руках стали напоминать бугристые веревки. Ульм сильно затрясся, а женщина лишь закрыла глаза и побледнела.
   Спокойно, без слов, палач взял в руки орудие наказания. Тут же два его помощника опрокинули Тонга лицом на скамью, крепко привязав под ней руки и ноги осужденного вместе. Борни подошел ближе, низко поклонился привязанному человеку, попросил прощение за боль и страдания, которые он собирался причинить ему, затем резко выпрямился, -- и взмахнул плетью.
   Представление началось. Первый, второй, третий, ... десятый, ... двадцатый пятый удар. Глухие сдавленные стоны и хрипы вырываются из груди Тонга. Толпа, затаив дыхание, притихла. Удары продолжают обрушиваться на неподвижное распластанное тело жертвы: двадцать шесть, ... тридцать, ... тридцать пять. Всхлипы, рыдания раздаются не только из горла осужденного, но и уже среди собравшихся людей. С замиранием сердца они бояться пропустить хоть один звук, малейшее движение; все также спокойно и размеренно палач продолжает свою "нелегкую" работу. Тридцать шесть, ... сорок, ... пятьдесят ударов. Над площадью раздается оглушительный крик нечеловеческой боли. Плеть, направляемая рукой, не знающей усталости и промахов, не останавливается ни на секунду, размеренно нанося удары через равные промежутки времени. Некоторые люди уже сбились со счета, но только -- не Харн Борни. Он четко знает свою работу и всегда на высшем уровне исполняет возложенные на него обязанности. Его не волнуют ни крики, ни стоны, ни брызги крови и куски живой плоти, время от времени попадающие на него. Он глух и слеп, не реагируя не на какие внешние раздражители. Удары следуют один за другим: пятьдесят один, ... шестьдесят, ... шестьдесят пять, ... шестьдесят девять. Толпа затихла, замерла в ожидании ... Последний взмах плети, последний удар. Истязаемый уже молчит, потеряв сознание от страшной боли. Его отвязывают, окатывают водой, ждут, пока придет в сознание. Толпа замерев ждет: человек не шевелиться. Неужели он умер? Ну, уж нет, он не может так просто уйти из жизни, сполна не удовлетворив их жажду крови, их жажду мести. Толпе надоело ждать. Они не пресытились еще страшным зрелищем -- истязанием человека -- не выпили в полной мере омерзительную чашу зловонной злобы. Их черные сердца не удовлетворились зрелищем. Они жаждут продолжения. "Топор" подходит к распластанному человеку и толкает его ногой в живот, Тонг вздрагивает, и толпа взрывается от радости: значит, жив; значит, потешит их еще своими страданиями. Палач рывком поднимает несчастного и толчками направляет его в сторону плахи: огромному обрубку из дуба, который спилили только вчера, специально ради пыток. Плаха огромная, на срезе девственно белая и не вериться, что через мгновенье она будет темной от крови. Борни хватает Тонга за плечи и с силой бросает его на пень. Осужденный падает навзничь, прямо на срез лицом, разбивая его в кровь. Но вид его остается совершенно безучастным, как будто это происходит не с ним. Он сползает с плахи, но Борни хватает его левую руку и накрепко привязывает ее к пню толстой веревкой. Миг, всего лишь миг, одно мгновенье, -- и взмах, свист топора и удар. Все настолько быстро, что толпа не успевает даже ничего понять. Они хотели видеть мучения, а в итоге не получили ничего. Злобный рев недовольства проноситься над площадью, но поздно: казнь свершилась. Отрубленная кисть лежит рядом с головой Тонга. Он на мгновенье открывает мутные от боли и бессилия глаза; взгляд его упирается на отрубленную кисть и над площадью раздается крик необыкновенной силы, полный страдания и ужаса, наполненной смертельной тоски, крик до смерти испуганного животного. Тонг умирает, не выдержав пытки, с последним тонким всхлипом он покидает эту землю навсегда, унося в своем сердце боль, страх и ненависть. Навсегда...
   Природа немного успокоилась: дождь почти перестал лить, лишь изредка накрапывая, и запоздалые одиночные капли в виде брызг ветер смиренно уносит прочь. Как бы забирая все страдания и боль несчастного, всю злобу и ненависть собравшейся массы людей, наполнившие окружающее пространство, и унося все эту мерзость человеческого существования далеко, далеко, за пределы городка, а, может, и еще дальше...
   Толпа, обезумевшая от вида и запаха крови, требует продолжения представления: жаждет новой казни. Сами себя собравшиеся считают безгрешными, честными тружениками, у которых, страшно подумать, украли их сбережения. Хотя, по большей части, ни один человек из этой массы никогда не держал в банке деньги, но они жаждут справедливости от властей и готовы пожертвовать собственной глоткой и здоровьем, чтобы наказание осуществилось по всем правилам закона.
   Тем временем к скамье привязывают Ульма. Он весь дрожит и чувствуется, что ему страшно, очень страшно. Так ужасно, что это чувство, как зараза, как опасный вирус, передается на первые ряды зрителей. И те, еще не поняв до конца, что с ними произошло, отпрянули назад, вызвав возмущение и гнев недовольства остальных.
   Наконец, Хорни поднимает плеть. Отчаянный, полный страдания, нечеловеческий звук, вырывается из груди осужденного. Народ упоенно буйствует от этого крика. Он ликует. Ульм долго протяжно воет, пока на него не начинают обрушиваться удары: после первого он затихает, сильно, до крови, закусив губу, и уже упорно стойко молчит. После десятого -- совсем невозможно понять, жив он еще или нет? Судья-экзекутор поднимает руку, тем самым, останавливая казнь.
   Тишина. Ни звука. Толпа замерла в предвкушении, что же там с ним? Ульм открывает глаза. Молча, не издав ни единого звука. Моментально среагировав, возбужденная масса людей с диким криком и визгом требует продолжения истязания. Судья опускает руку, -- казнь продолжается. Теперь толпу уже не проведешь: они хором отсчитывают удары, один за другим. И так, все семьдесят. На Ульма невозможно, без содрогания, смотреть: тонкое мальчишеское тело сплошь в ранах -- страшных, глубоких, багрово-красных -- в некоторых местах кожа лопнула, и плеть, разрывая плоть до костей, обнажила ребра в страшных бурых подтеках. Его отвязывают, поливают водой, но поздно: Ульм уже мертв, не издав под плетью ни единого крика, ни стона, чтобы слабостью и болью своей не порадовать эту кровожадную свору "нелюдей". Его накрывают красной материей и уносят.
   Очередь за женщиной. Она сама твердой походкой идет к скамье, сама срывает с себя платье и остается совершенно нагая перед народом. Взгляд, полный презрения и величия, брошенный в толпу, пугает, страшит, -- и люди невольно отступают назад, преклоняясь перед ее беззащитностью, ее самообладанием и мужеством. Молча, она ложится на скамью, где до нее терзали двух других приговоренных. Доски все в крови, и судьям даже в голову не приходит мысль отдать приказание смыть следы прошлых казней. Зачем? Пусть устрашится эта гордячка, лежа в липкой, остро-пахнущей кровью, жиже, пусть будет кричать, умолять. Но она молчит, и это молчание, это упрямство какой-то девки еще более раздражает и злит судей. И они уже жалеют, что ей положено всего тридцать ударов, надо было назначить больше: пятьдесят, семьдесят, сто. Бить до тех пор, пока она не умрет под плетью, не давать ей пощады, сломить ее гордыню. Но пересмотреть приговор они уже не могут, и им остается только смотреть, как палач орудует плетью.
   Внешне спокойная, женщина физически стойко выдерживает страшные удары. Но внутри она испытывает душевные муки -- глаза выдают -- невыносимые мучения и страдания. Страшно смотреть на ее лицо, искаженное от боли, но она широко открытыми глазами гордо смотрит в толпу, и ждет, ждет окончания истязаний. Наконец, первый этап наказания прошел. Ее рывком поднимают, набрасывают сверху платье и подводят к плахе. Слегка покачнувшись, обведя невидящим взглядом вокруг, она кладет левую руку на свежевырубленную плаху.
   Один только миг -- и колода окрашивается в алый цвет от кровяных брызг и подтеков.
   Перекошенное от нестерпимой боли лицо. Избитая, растерзанная, но не сломленная духом она и сейчас молчит. Один только Бог и она знают, как же ей больно, и чего это ей стоило. На нее смотрят тысячи глаз людей, пришедших поразвлечься, а видят -- не забавное зрелище, а несокрушимую твердость характера, силу воли.
   На площади воцаряется полнейшая тишина. Отчетливо слышно, как бьют часы на башне. Ровно двенадцать раз, полдень. Женщина неподвижна. Со стороны похожа на застывшее изваяние, но ее грубо толкают, и она, оступившись, споткнувшись, падает на доски эшафота. С большим трудом поднимается и медленно, еле передвигая ноги, плетется прочь, подальше от этого страшного места -- сосредоточия сгустка человеческой боли и страданий. Ей невыносимо тяжело: пройдя половину пути, она падает, пытается встать, но силы окончательно покидают ее, и она уже не в состоянии сама больше подняться. Кто-то из толпы хочет ей помочь, но ему даже не дают подойти. Толпа бездушно смотрит на молодую избитую женщину с диким хохотом и восторгом: ни капли жалости и сочувствия не проскальзывает в их взглядах. Она проползает сквозь толщу людей на коленках, на руках, не видя и не чувствуя ее, и, кажется, уже не понимая, где находится. Пытается еще раз подняться на ноги. Снова падает и остается лежать в грязи. Ни кому не нужная, всеми презираемая и избитая...
  

III

   Вечер. На площади уже нет никого. Люди полностью пресытились кровавым зрелищем и спокойно разошлись по домам заниматься своими насущными делами.
   На дороге, в кровавой луже, все в той же позе лежит недавно терзаемая женщина. На первый взгляд, кажется, что она умерла: до того неподвижна. Но вот конвульсии волнами проходят по ее телу, она еще раз, сильнее, вздрагивает -- и осторожно поднимается, стараясь не задеть искалеченную руку. Вскоре ей удается встать на ноги и она, не спеша, начинает двигаться в сторону от ужасного места. Пройдя шагов тридцать, останавливается и в недоумении разглядывает свою изуродованную конечность, как будто видит ее в первый раз. Затем продолжает ковылять, постоянно останавливаясь. И начинает качать руку, словно ребенка, но при этом не слышно, чтобы она плакала или еще каким-то образом выражала свои эмоции.
   Тут из подворотни выбегает маленькая грязная лохматая собачонка и со всех ног, с веселым визгом бросается навстречу женщине, принимаясь радостно ластиться возле ее ног. Возможно, это ее животное: посеревшее от страданий и холода, лицо женщины на мгновенье светлеет. Секунду она нежно смотрит на прыгающее возле нее существо. Но вдруг, черты ее искажаются, и, наклонившись и быстро схватив увесистый булыжник, она резко бьет им собаку, с одного удара размозжив ей голову. Несчастная бросает блуждающий взгляд помутневших глаз на кровавое месиво и безумная улыбка вновь на миг освещает ее лицо. Насладившись содеянным, она продолжает идти: все дальше и дальше в холодную непроглядную темноту ночи...
  
   Гомель, 17 февраля 2008 г.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"