Он есть? Бог. Рай, ад и прочая прилежащая к оным бухгалтерия. Есть или нет? Почему нам так хочется верить в них, неужели только привычка? Вряд ли. От привычек мы - и я имею ввиду особенно нас, русскоязычных (уже ведь и не скажешь- русских, и даже российских - не скажешь... многие уже десять лет на русском только дома и разговаривают, в четырех стенах, с семьей... так о чем бишь я. Да. Ну, в общем, понятно, кто - русскоязычные? Это те, кто до второй революции родился. Те, кто после - они, конечно, тоже не по-басурмански шпрехают, а все ж - не тот материал, им уже не тем бетоном под череп заливали). Так это, бывшие совки, разметанные крушением Державы почище палестинских евреев по всему глобусу, чаще морально, чем географически, вот эти, меж двух стульев плюхнувшиеся - верят или нет? Не злостные католики или там староверы. И не эквивалентно упорные мусульмане, иудеи и православные. Не ортодоксы, словом, не те верующие. Те-то верили, верят и будут, до лампочки им все революции, и первая, и десятая, - со времен Моисея. Ведь они верили - и не по инерции, и не для нада, и не для понта, что часто теперь встречается, гораздо чаще, чем сами ортодоксы. Они-то за веру и лагеря прошли, и черт еще знает сколько горя и унижений приняли - я не про них. (Хотя, если вдуматься - им-то зачем нужен ад после смерти? Неужели при жизни не хватило? Христианам особенно. Многие ведь так попадали, что оттуда тот самый ад - вполне объективно - санаторием виделся. Или - надежда отлить обидчикам свои кровавые слезы?.. Но, пардон, тогда не по-христиански как-то получается...) В страшный суд верит тот, кто в нем или заинтересован, или с рождения верить обучен, как когда-то мы - в коммунизм. И Люцифер для них, что для нас Ленин, не менее реален, - с ними-то все ясно. Я про других. Про тех, которые - вроде меня самой, стылая пионерия восьмидесятых, - в стенгазетах стишки атеистические борзо корябали с утлыми художественно, но прочными идейно тявкающими рифмами. (Которые все гипотезы формулами да аксиомами любят проверять на вшивость, остервенелые такие все материалисты - чтоб было куда пальцем ткнуть, а лучше всего - в рот и прожевать, или на себя напялить. Безалаберно как-то заколосились - половина в джинсах и красных галстуках, половина в крестах поверх черного передничка. Это - не вызов и не самовыражение, это от растерянности средних школ - в одной отменили форму, но не коммунистическое сознание, в другой все наоборот. Бродячий сонный кисель (не считая статистических вкраплений из очкариков, вундеркиндов, хулиганов, беременных и потаскушек). Правда, появились незнамо откуда наркоманы. Анаша и винт. Худенькие девушки, почти ровесницы, звонят в дверь : "Девочка, мой ребенок лежит с температурой, а прописки нет и из больницы выгнали... посмотри в аптечке банку солутана?" "Закрой сейчас же дверь! Это же наркоманы! - мама из кухни... с каким трепетом, с каким брезгливым ужасом произносят слово родители... и мне страшно - не алкаши, не грабители, тех еще можно понять... Но - наркоманы? Какое-то новое измерение порока. Непонятное, потому еще более страшное. Побирающиеся по квартирам за пузырек лекарства? Жуть и мистика. (Ах, как любит шутить над нами жизнь... как я боялась наркоманов!.. Пару раз чуть добровольно не зашла в темный переулок с откровенными психами, а этих доходивших девчушек с большими зрачками и острыми коленками шарахалась, как чумы... что ж , за что боролись, на то и напоролись... Ладно, не о том сейчас. О нас, о поколении - ну, и о Боге, разумеется... )
А поколение какое? Да черт его поймет!.. С самоидентификацией нам туговато пришлось, время выпало такое - не то, чтобы сильно психованное, а, скорее, шатко-плесневое, в последней своей стадии расшатанного загнивания перед окончательным обвалом. Кисель в голове, слякоть на сердце... Насущное склочной колбасной очередью надолго выпихнуло с горизонта духовное. С пяти утра за суповыми костями, в ветренную слякоть и в жару, а на ладошке - номер, святая святых, не дай бог вспотеешь и сотрется!.. Обычно мы оккупировали универмаг еще до того, как в него что-нибудь завезут, знали наизусть график каждого грузовика - когда за чем занимать, - поэтому наши номера были - элита, не чета унылому хвосту, который громче всех возникает, да так и уходит варежку сосать...Правда, обеспечивали магазины регулярно, почти через день, но не всем хватало, поэтому - в два-три часа проходит очередь, и пялься на голый прилавок до послезавтра. Все можно было купить и на рынке, если были деньги, а толпились всегда за дефицитом - тем же "мясом", т.е. рогами и копытами, маслом, кефиром, сосисками, хорошей колбасой (там, где с кониной- уже брезговали. Разжирели, буржуйские морды, всего-ничего - сорок лет после войны!.. Уже дохлые лошади нам стали не по вкусу...)
Очереди были моей новой стихией. Мы с сестрой и всей ребятней двора разворачивались гастрономной цепью и занимали за чем только можно, к подходу подгребали родители с кошелками. Из очереди на то безобразие не шипели, не огрызались - даже жалели нас, недомерков... "им же уроки учить!", "А гулять когда? каникулы же проходят". И именно на жалельщиков вскидывались ветераны (у них была своя, отдельная, льготная очередь - подчас длиннее основной. Мол, за что жалеете? Не голодали, войны не видели... И мы согласны были - с ветеранами. И вот необъяснимая загадка советской души - терпели и нашу нагловатую толпу, и родителей с бездонными авоськами, которых "здесь не стояло", - а стоило моей глупой семилетней сестренке пустить перед собой безногого ветерана - он напоминал нам любимого дедушку - и очередь чуть не растерзала и его, и нас. "Да какой он в жопу ветеран! Алкаш вонючий! -да он свои ордена у алкашей за бутылку купил! - да он каждый день здесь в инвалидной очереди отоваривается! - странная логика, нет? А где ему еще отовариваться? Наглость, конечно, - без ног, а жрет, как ходячий - каждый день! ).
Мне такое детство вполне даже нравилось. Каждый вторник и четверг мы просыпались с ощущением почти что "миссии" - этакая молодая гвардия с пронумерованными ладошками и заученными графиками движения колбасных эшелонов... Разве что листовок не клеили. И в очередях ничуть было нескучно. Интересно, что это тупое бесконечно-покорное ожидание и до сих пор свойствено моей натуре. Только ли моей? Вязкая, убаюкивающая хлябь киселя настигала всюду. У нас ничего еще не отнимали, но с каким-то обреченным безразличием шатались мы с ощущением некоей неопределенной, бесплотной потери, на которую нельзя было указать пальцем, - а ему-то мы больше всех и доверяли. Пальцу. Оттого - ни волнения в груди, ни печали в глазах. Душа была желудком, натуго набитым теплым киселем из пустоты - и так, без боли, спазмов и урчания, истощалась, истощалась... У меня одной? Или у многих? Что читать, что смотреть, что слушать детям рядовой провинциальной интеллигенции? Самиздат достался весь родителям, и барды - им же, а мы, млея от хоть чего-то нового (да и не нового почти) и полудозволенного (совсем понарошку - цензурой в нашем кругу теперь могли быть только собственные родители, даже учителям все было до лампочки), перекатывали друг у друга кассеты с Наутилусом, но и Наутилус нас перерос в большинстве своем, а катали все больше Кино, а потом и вовсе Сектор Газа. Короткое октябрятское детство с макулатурой, Алиса Селезнева, газетная суматоха Чернобыля -- и сразу после - циничная, с зевотцой, гастрономическая позднегорбачевская юность. Вот уж кому было не до танков на Красной Площади!.. В Великий день второй революции мы с сестренкой гоняли по окрестным магазинам - и накупали всякой макаронной дребедени на пару месяцев вперед, на всякий случай, - и то спасибо дяде! Прибежал взмыленный в семь утра со своим приемником (можно подумать, наш хуже ловил Голос Америки) - "Ребята, атас!! В стране переворот!! Коммунисты давят Мишу...) Голос слушали, как смотрят обычно Олимпиаду - кто выиграет? С ленивым любопытством, которое почти равнодушие, но - ой, кстати - прикупить бы крупы и соли, вдруг коммунисты победят - они-то враз избавят народ от такого издевательства, как колбаса с кониной... Вот и вся революция. Ельцин, Рыжков - да пошли они. Наша демократия - трогательно-дебильная униформа липовых "гуччей", турецких джинсов и ядовито-пасхальных курточек на синтепоне... Наша газета - журнал "Бурда". Наша стихия - радужное китайско-турецкое изобилие толкучек и островки "Комков"... Два месяца вскладчину с сестрой копим деньги на шоколадку "Марс", потом режем ровно на четыре кусочка - маме и папе тоже попробовать. Диковато это представляется сейчас - благополучный дом, ковры, хрусталь, холодильник забит выстоянными по очередям и откровенно рыночными разносолами, мама копит деньги на видик - прячет их в корзине для стирки, советской одежды ни дети, ни родители не носят уже лет пять.. И это осторожное, медленное священнодействие - разрезание импортного "Марса" самым острым ножом, чтобы ни на кроху никого не обделить. Как в войну... фантасмагория....
Для чего так долго и так нудно - о себе любимой? Да еще биографию? - самую нудь? Не знаю... Сами по себе вплывают в голову слова (у других они и горят, и кипят, и мечутся, - у меня же и слова умеют только плавать...), что успеваю догнать подушечками - выщелкиваю , а записать бы и не успела, развратила меня технология буржуазии. Вордовский дневник - водяные слезки. Дневник надо вынянчить, выдышать, чтоб пропитался тобой, как кровью, может, тогда и оживет, и заговорит, и скажет тебе что-то в ответ. А тут - шлеп-шлеп, даже бумаге и той терпеть уже не требуется... бесплотные мысли расплываются на пустоте, милосердно - или подло? - стилизованной под страницу, а лаптопу, железяке - ему начхать, где какой нерв тебе защемило, он все переводит в свой язык единиц и нолей, а глубже - в самих кишках - на язык света и тьмы. Как выключателем щелкают - так и по клавиатуре. Неугодное - отщелкивай задним ходом в пустоту и чистоту. Del - и нет свидетеля... Слово написанное - его вычеркнешь, а оно из-под черточки тебя жжет, в тебя же и плюется, и еще - перед бумагой может быть стыдно, она-то может и все стерпит, но на тебя в ответ глянуть может, а вот сам стерпишь ли этот покорное молчаливое зеркало из твоих же слов?.. . А зачем? Зачем? Что меня прищемило уже шесть часов назад, что я сижу, как приклеенная, и вторую пачку докуриваю мимо пепельницы, и кофе кончился, а все несет меня, все не выдыхается эта пустопорожняя дизентерия... А как хочется что-нибудь синтезировать, - ну обидно же шесть часов потратить на неотягченный выводами словесный онанизм... Нащелкаю полстраницы, а потом сверху смотрю на это, как на схему - инженер, пытаясь вообразить готовую деталь. Скачком из двухмерной плоскости - в объем, осознать, что это - я. Что я уже - не соплячка, не девочка, уже пора бы и сложиться мозаике, хотя бы внешним грубым контуром выступить некоему образу Цельного Человеческого Сознания. Хоть какого-нибудь. Самого что ни на есть заурядного, но - цельного. А получается тот же кисель... Для чего еще? Чтобы понять, наверное... осмотреть себя бегло - откуда выросла, на чем, и для чего, собственно?... А важнее - из чего вдруг взбултыхнулось это во мне - есть Бог или не есть, ад или не ад, заплатим-не заплатим? И старушку эту затравленную в трамвае... Не знаю. Стыдно... ой, даже не стыдно, противно - глянула в нащелканное зеркало, а оттуда - ну такое безобразие вылупилось, что впору разреветься. Как в садике говорили - козюля на палочке... Да и палочку-то, позвоночник, или, как это - "внутренний стержень", который так глубоко сидел в одном месте у всего многомиллионного общества, четырнадцать лет питавшее меня соками для роста и цвета, - а потом, вдруг, без предупреждения - вввжих! То ли выдернули, то ли сам вывалился, - и скрючилось все вокруг одним огромным вопросительным знаком. Мне двадцать шесть, и как много я дам сейчас за подобие хотя бы позвоночника... Хотя бы доисторический мотокорд, я не гордая. Да как же так, чтоб на изломе истории, застав крах родной Империи и смену всех до одного (не считая, разве что, "святой десятки") идеалов и принципов одновременно сотнями миллионов человек, а потом - в двух эмиграциях - и позвоночника не заиметь? А с другой стороны - попробуй заимей, когда болтает тебя как дерьмо в проруби, идеалы меня пощадили - лишь тенью отметились минутно на детском суетном умишке, но тут же закрутили центрифугой сначала репатриация, потом личный внутренний переворот, по грандиозности - сродни второй революции, - и вот вроде зацепилась корешком в новой земле - но зуд в лишенном "внутреннего стержня" месте понес уже дальше, дальше, за океан, и кто ты есть, для чего по земле шатаешься - к тридцати годам давай решай для себя в третий раз заново... А эта бабулька крестится и молчит, деловитая, спокойная, не святая, конечно, кто знает, может, и блудила по молодости, а может, и воровала и матом крыла, - но у нее судьба, у нее - трагедия четырех поколений, мягенько соскальзывающая на пятое. Скользит - не шуршит, недаром покрытие тефлоновое. А по башке ведь треснет та же сковорода...
Отчего-то любим мы этих бабулек. Любим в таком вот самобичевательном порыве противопоставить себя чему-то мудрому, чистому, доброму, - но, желательно, беспомощному и как бы немного униженному. Не мной начато - не мной и кончится, а бабулек мы любим все, особенно фиктивных, чтоб не толклись старые кочерыжки под ногами. Потому что при честном сравнении и писать больше не сможешь, стыд задушит. Даже и не на бумаге. Вот-вот, и я туда же. Ни стыда, ни совести. Начала-то с чего - Бог! Вера! Ответственность! - и скатилась на импортные шоколадки. Я, я, я... - последняя буква алфавита, говорили нам в школе. Интересно, гений, выдумавший это алфавитное охолаживание - он вообще вник во всю жуть своей поговорки? Смысл он понял? Я - последнее чмо... почему? Потому что я - это я, именно такой, а не другой? Или потому что - один? Не в коллективе?.. Но из кого тогда сбивать коллектив - из последних букв? Поговорку я еще застала в детстве, но общей идеи отрицания личности как таковой уже не встречала, стушевалась она как-то подозрительно быстро, кинула лапти вместе с самой незаменимой на свете личностью. А ведь это - и страшная трагедия для общества, и страшная его сила. Из никого можно сколачивать трудовые каторжные армии, и кормить их - ничем, и одевать - в ничто, а дань с них взимать по семь шкур с каждого- как со злостных единоличников. Из никого получаются самые героические, самые самоотверженные армии. Не солдаты, нет. Отряды и дивизии. Их так и называли - человеческий материал. Не люди. Материал. И даже не людям он служил продсырьем. И не людей делали из этого материала - были заказы поважней. Строили коммунизм. Не на личностях, - на человеческом материале, без имен и фамилий, без судеб, без прав - только так истинный коммунизм и виделся мудрым теоретикам. Потому-что ОНИ-то никогда не станут никем! Ведь решать, кто - личность, а кто - материал, тоже должен кто-то. А кто же, кроме как самые близкие и сочувствующие народу, тупой безликой массе, только и ждущей, чтобы они ее облагодетельствовали... Гениальная Оруэлловская двойственность партийных лозунгов возникла, к сожалению, не из его писательской фантазии. "Кто был ничем, тот станет всем", - предупреждали очень откровенно еще на самой на заре. Угнетенному и голодному рабочему видна была только одна сторона золоченой рифмованной медали. Тот, кто писал эти слова, имел ввиду вовсе не это! Потому что вне лагерей, вне трудовых армий, в солнечных городах в теплых квартирах ходили, ели, пили, любили и работали тоже не люди, не личности, - это тоже был человеческий материал, потому что люди такого бы не допустили. Ведь главное звено в обезличивании человека - то самое, которое держит всю цепь, и, разомкни его - и посыпятся все остальные условные отличия человека от материала - важнейшее звено, без которого, как верят, не удались бы коммунизму многие проделки его вождей, - это ДОБРОВОЛЬНЫЙ ОТКАЗ ОТ Я. Добровольный. Только так. Тех, кого хотели бы насильно обратить в человеческий материал - тех просто не осталось. Они просочились у революции сквозь пальцы, кто-то сбежал, кто-то покончил с собой, а кто-то и сошел с ума, но это были - "кто-то", кто не сумел внушить себе, что он - ничто. Начались Гулаги - да берите выше, - начался кровавого цвета беспредел именно от этой шкурной поговорки. Я - последняя буква алфавита. Долго, с энтузиазмом и уверенностью, внушали люди себе и другим, что они - ничто. Без психологической подготовки, страну, кишащую личностями и не стыдящимися называть себя "я", в жизни на такое не разведешь. Понадобились годы автотренинга, почти самогипноза. Толпа стала новой разменной монетой населения, наказывали все-таки личностей, а нагло, самоуверенно и без всякой оглядки и сомнения истребляли народы целыми толпами. Я - ничто. Незаменимых нет.
Восемнадцатилетние пацаны-конвойные с автоматами для развлекухи стреляют сзади по колонне заключенных, среди которых - их школьные учителя, их бывшие соседи... люди, написавшие учебники, по которым они учились, - и по которым будут учиться их не такие бездумно-жестокие - но уже сознательно, по-деловому бессовестные дети. А может, в этом и есть "великая сермяжная правда"? Может, тот учитель, что пару лет назад сшибал слишком словоохотливого пацаненка этим звериным "я - последняя буква...", сегодня упал с разрывной пулей в спине? Ах, как это было бы... ну, справедливостью назвать такое может только последний подонок (или кристальных моральных качеств раб идеологии - любой! - из тех идеалов, слава тебе Господи, всеж-таки в большинстве не достигнутых) , но,вот, Кармой, к примеру - с натяжкой можно. За что боролись, на то и напоролись... "Закрой дверь" - кричала мне мама. Ей руководил самый понятный и простой из нужных природе инстинктов - защитить свое дитя. Она правильно мне кричала. Но какими сложными путями подбиралась ко мне Карма - не мстить, нет, и вряд ли надоумить - дабы открывали впредь двери нараспашку всем кому не лень, - нет, вовсе не для того! Не "для" чего-то происходит подобный круговорот "судьбы в природе", а - потому что. Наверное, по каким-то неведомым нам, но нами же приведенным в действие механизмам того измерения, той плоскости бытия - жизни не биологической, а той, в которую мы как бы не верим, потому что не дается она нашему бедовому указательному, не прогибается упруго, отвечая нам знакомым трением узнаваемых молекул, не ложится в статистику, не защищена аксиомами, знать не знает никаких формул, но время от времени дает увидеть и услышать себя тем, кто смотрит глазами и слушает ушами, - а как иначе? Ведь мы же ее и сотворили, эту, вторую, спорную жизнь, - не было б людей, куда б делись их души?
все-ж таки не каждый атеист - не я, по крайней мере, - крестик или там дареный Коран в лапе подкинет неосторожно, рискуя уронить, да и креститься как-то совестно, хотя б и подумать - всего лишь движение рукой вверх-вниз, и Бога все-таки с большой буквы пишешь, все чего-то опасаешься, и материализм такой получается, слегка примятый, а вернее - с оглядкой через плечо и смущенным его пожиманием. Хоть и доказала уже и себе и другим по сотни раз, и Гагарины на нас со звездных вакуумов не раз поплевывали, но все неймется чего-то. В церковь нам и войти боязно, на душе неспокойно, стыдно, неуютно как-то, вроде с баяном на поминки явиться. Не знаю, сколько еще таких, подозреваю - много. Вот что странно, - имея все тузы на руках, все формулы, Дарвинов с Галилеями и проч. - стестяемся даже перед собой, даже в пустой комнате, вслух сказать, что - нет Его. А вдруг услышит? А вдруг обидится? И сдачи больно даст. Ему можно. Ему по своим инструкциям не жить...
Да. Так вот - отчего это? И вот вроде допустил в мозги эту вмятинку - ладно, мол, конкретно ничего не доказано, но - рассматривая вопрос на ином, более высоком уровне абстракций... в метафизическом ракурсе... (мне всегда слово "ракурс", кстати, представлялось чем-то, что стоит раком. Раскоряченное что-то...) Так вот, раскорячив абстрактно мозги, пробуем осторожненько наощупь - большим пальцем левой ноги - эту метафизику. Брр... холодно, да? Все равно ведь, как не вихляйся под собственным материализмом, как ему не подмахивай - так и подмывает голову в плечи втянуть, и по коже - гусиные пупырышки вниз, вниз, от хребта по предполагаемому позвоночнику. Даже не боязно, а - неловко... Что-то есть провинциальное в этом, не хлебнуть бы щей лаптем - да ладно бы в церкви, перед самим собой позориться и то боязно, потому что - кто по-правде знает, один ты в комнате или как? И можно ли вообще позволить себе хамство в чем-то сомневаться?.. А старушки - они тут же, уверенно кресты кладут и свечки ставят, и мозги у них вовсе не метафизические, вон та справа - до сих пор крестиком и расписывается, только косым. Странно, да?.. Что-то ей известно, что ни в одной формуле еще не вывели заядлые материалисты, хоть и черт нам не брат, но вот досада какая - нет душе покоя. И неймется нам, и чешется. Есть Бог или нет Его?. Есть или нет? Кому гореть, кому от огня козырьком прикрываться с брезгливой улыбкой сочувствия? (Заметьте - сочувствие всегда улыбается довольно брезгливо, чьи бы губы для того не одалживало). А ей, старушке, все давно ясно, и покой у нее на душе - такой же. Простой, двухмерный, косым крестиком. Завидно. Вот ведь люди - ведь покой этот, возможно, все, чем годы беспросветного горя разменялись. С сотни - по полкопейки. Думаешь, она сдачу потребует? На чьем-то, может, и моем- страшном суде? Ведь должны же быть в мире равновесия!.. Когда семью в деревне порубало на глазах у нее - еще и ходить едва умеющей - одно бешеное шакалье племя, саму ее терзало, морило голодом и каторгой - другое, во имя светлого будущего, когда, ее же объедая, кривились столичные бляди на каблучках - "убо-ожество" с французским прогундением в нос, хотя по французски разве что сосать, пардон, и то с трудом насобачились, - когда война прокатилась по ней всеми своими танками, когда любовь-шалашовка о камни швыряла, и только-только наобещала извечное счастье минутой обманного замужества - и мужа уволокло на каторгу очередное племя, не шакалье уже, нет, волчье, поматерее, они - волки и шакалы - вообще по биографии ее, божьего одуванчика, такими парадами вытаптывали - да любой нормальный человек сто раз с ума бы сошел и двадцать раз повесился, а эта - тянула свою лямку, когда и буквально, детей каких спасла - те с ней уже едва знаются, в год лишь на Пасху в гости зовут, и сажают разговляться на кухне, чтоб не смущала убогая православного веселья уже свободного, уже демократического поколения, которое, кстати, тоже - вот совпаденье-то! - все вопросы насчет "есть или нет" давно решила, причем в свою несомненную пользу, и покой у них совсем по другому поводу с души ветром уносит, - вот она стоит у иконки и кланяется, а у меня в голове не укладывается ни в какие абстракции - КАК? Как после этого можно верить даже в закон всемирного тяготения? И хочется - особенно после чтения некоторых книг с биографиями - ой, как же хочется иметь в резерве страшный суд с замысловатыми приговорами, чтоб каждый сантиметр ее согнутого - но позвоночника - отплачен был чьим-то воем, кровью и скрежетом недовыбитых зубов. Христианское сочувствие далеко нас заведет.. Ну, куда деваться, что делать, что думать, - когда она стоит вот так, в трамвае, уцепившись кулачком за случайный рукав, а не в шаге от нее расселся какой-нибудь боров, годами на два десятка моложе, возить еще на нем и возить, ряха светится, и хоть бы моргнул в ее сторону - ну встань, уродище, уступи место, разве ноги твои отвалятся? А ведь вполне может статься, что именно он, румяный, ее мужу-солдатику "вышку" влепил за опоздание или за подозрительную фамилию, а может - кирзачами ломал ему ребра и голову на следствии... Может, это его папаша ее отца шашкой с плеча раскулачивал, а ее, обмерзшую, в одном бельишке швырял в столыпинский вагон и забивал снаружи досками - до самой Сибири... Ну это вряд ли. Вряд ли он - из тех. Те сейчас - разоблаченные, оплеванные, униженные, - по трамваям не толкутся. Революция революцией, а от старых благ отцепиться не посчастливилось лишь совсем уже лопоухим фраерам. Правда, за всей суматохой такой мелочи как-то не учли. Заграница повалила сосать нефть и строить филиалы, а народ - дорвавшись до гласности, стал кричать почему-то не горькую правду-матку, которой почти сто лет давился и за которую гнили миллионы на лесоповалах и рудниках, - а веселые рекламные слоганы и популярные заграничные шлягеры. Нет, палачи им вовсе не препятствовали. Они - пристыженные, раскаявшиеся и великодушно прощенные - этой же бабулькой горбатой! - им в трамваях ездить по жизни было западло, даже когда бомбы за окном вместо салюта шарахали, а за лишнюю каплю бензина обмороженным трактористам, танкистам и дальнобойщикам с чувством праведного революционного гнева лепили - часто они же - в затылок за вредительство. Так что в трамваях - действительно хамы, люди неумные. Люди умные на всю жизнь устроились, и теперь с тех же трибун - чаще, правда, из динамиков - похрюкивают про демократию и свободный рынок, великодушно позволяя теперь уже глазами свободного человека открыто смотреть на роскошь, сопровождающую их полезную для всего человечества жизнедеятельность. А что со стола скатится - то часом позволят и подобрать, с той же улыбкой русскоязычного сочувствия, которое выдается исключительно поверх сапога, наступившего на голову.