Пожалуй, мы совсем не то, что о себе мним, -- вот с этой мысли все и началось. Погодите, не торопите события, я вам все, все расскажу с чистым сердцем, без камня в руке и рояля в кустах. Мысль эта закралась мне в голову после чудного знакомства с девушкой Лизой, -- так ее звали; -- Лизонькой, -- так она просила обращаться к себе; -- звездой моей незакатной, -- так окликал я ее в отливы безразличия; -- тупорылой кобылой, -- хотел бросить я ей в захлопнутую дверь, чеканя уходящий шаг. Наша нежность длилась вечность, -- чуть менее двенадцати часов: от знакомства в баре вечером до утреннего расставания, но поскольку время растяжимо, а человечество тяготеет к максимализму, то порой и час может казаться бесконечным. А с ней тем более.
Шло лето. Какое-то неказистое северное лето с большим содержанием ветреных дней и короткими знойными отрезками. Был отпуск, проводимый мной не за границей у моря, а дома с пивом возле телевизора. Моя профессия, пожравшая семь лет жизни и заключавшаяся в беспощадной охране всего и вся, -- ресторанов, офисов, складов, терминалов, коттеджей, парковок и еще черти чего, -- позволяла иногда сделать передышек, но без фанатизма, -- зарубежные поездки и курортные спиноотлеживания не то чтобы были недосягаемы, но представлялись уделом ущербных, изнеженных и прямо сказать, недалеких и окольцованных субстанций, ищущих приключений вдали от места, где их эскапады, адвентуры и амуры могут крепко аукнуться.
Коротая вечерок в неказистых шалманах я и выцепил эту дуру. Впрочем, следовало бы окрестить ее богиней, -- анадиоменой или долоплокос, как то любили классические авторы, -- ведь богиня вовсе не синоним, и даже не аббревиатура красоты, (о сем нам повествует апокриф Эмпедокла Кипрского, утверждающий, что пастух Онаний прекратил воображать женщин при занятии любимым хобби тут же после встречи с Афродитой), -- -- а ощущение ее в себе. И потом, - лишь богиня, обладая подобным безобразием на лице, может не только не смущаться зеркал и мнить себя смазливой и разумной девицей, но и с настойчивостью сообщать вам об этом, едва выйдя из ванной.
-- Не правда ли, милый, я сегодня чудесно выгляжу? -- она взгромоздилась мне на колени, дыша перегаром. Конечно же, я нагнетаю, утрирую и вру, -- из злости, -- ничего такого она не говорила. Вот почему, почему, все красивые бабы проходят мимо? Да, жизнь не сказка, и из жаб не являются Василисы Прекрасные, -- наоборот, -- вроде заманчивая прелесть обращается в жабу. Но на колени она села. И поинтересовалась, отчего я хмур. Пришлось ее спихнуть и покаяться в похмельном синдроме. -- "Знаешь, вот с перепоя мне всегда хочется побыть одному, не пойти ль тебе домой?". И она удалась бы нравом, если б ушла. Так нет, осталась. Приготовила мерзкую яичницу. Все сюсюкала. -- Дура и есть дура, -- толковая баба понимает: через желудок лежит лишь путь в жены; пища расхолаживает мужчин, снабжая их ленью к охоте за газелями и умиротворяя их сосуществование с курицей в руке.
А я, то ли от ее неудобоваримого вида, то ли от излишней интоксикации, то ли просто от пессимистического склада ума, ненавидел яйца как класс, а через них, -- разбитых и остывающих на сковороде, -- и весь мир, и сожалел о необходимости перетирать суетные дни морокой бытия. "Отчего, отчего меня никто не любит? Не любит так, как люблю себя я?" -- галопом скакала мысль по мозгам. Но чтобы ее выставить (обеих, -- и мысль, и дуру), надо было придумать какое-нибудь срочное дело, но как назло, -- я на вакансии, а потом, -- у охранника в принципе не случается неотложных предприятий. Запихивая в рот кусок с минимальных содержанием желтка, я почесал в затылке. Еще раз окинул ее взглядом, и меня чуть не вырвало. -- Как истая дама, она пыталась подставить под шквальный огонь моего взгляда самое лучшее из имеющегося в арсенале; -- ее ноги мельтешили перед глазами словно булавы жонглера, -- то она забрасывала одну на другую, то коленкой подпирала подбородок, то пыталась страстно разомкнуть бедра... Но отвратительность лица оказывала самое решительное воздействие и отбивала всякую возможность утреннего соития, сладострастного обещаемого и просимого нижними прелестями.
-- Знаешь, дорогая, у меня через сорок минут важная встреча по бизнесу.
-- Но ты же вчера говорил, что на отдыхе и свободен еще целый месяц, -- до начала сбора кукурузы.
-- Ну, во-первых, я немного преувеличил. От месяца осталось всего полторы недели. Во-вторых, пока ты была в ванной, я посмотрел свои записи, -- сегодня очень ответственная сделка по продаже тайваньских факсов.
-- А зачем фермеру продавать факсы?
-- Какому фермеру, -- я слегка (не до смерти, то есть) поперхнулся чаем.
-- Ну ты же фермер?
-- Я?
-- Ну да.
-- Кто тебе сказал?
-- Ты сам.
-- Правда?
-- Да.
-- Хм. -- я немного растерялся. Обыкновенно особенно выдумывать не хочется и приходится, ради экономии времени на процесс знакомства, представляться логистиком. Мало кто знает, чем они занимаются, но для лохушек звучит почти как "президент". -- Знаешь, я редко сразу же говорю правду о себе...
-- Да, да. Я тебя понимаю. Если имеешь три тысячи акров наследной земли в провинции Альберта, то конечно опасно открывать все карты первой попавшейся, -- сейчас ведь такие суки встречаются; только и мечтают, как бы выскочить замуж за деньги.
"Так", -- мне нужна была пауза на размышления, -- пойду-ка я в клозет, -- уведомил я ее. -- "Та-а-ак. Что я вчера пил? Канада. Провинция Альберта, -- круто мне вкатило. А главное, -- она то есть не сука и не хочет замуж". Отвинтив крамбуксы, я опустил руки на дно раковины, закрыл сливное отверстие и уставился в зеркало. Перед мной пронеслась моя возможная будущность, -- если Лизоньке переделать нос и вправить скулы, на ней даже можно жениться. Хотя с такой рожей, характер наверняка подколодный. -- Но сломаем. Заведем пяток детишков. Они будут носиться по ферме и орать. А зимой играть в хоккей. Хотя... какие дети? Какая ферма? Какая жена из этого срама Господня? Вот тут, вспомнив еще раз последнюю ее реплику и свой вчерашний гон, меня и осенило, -- мы совсем не то, что о себе мним...
А потом был визг метро в тоннеле. И я даже поцеловал ее на прощанье, радуясь надежде больше не встретиться. И даже, -- наплевав на присущую ненависть к мерзости, -- в засос. А затем, в толкотне пенсионеров, школьников, женщин, девушек, алкоголиков и просто мужчин, мне вновь аукнулось, -- то ли мы, что о себе мним. И если я не фермер, то почему охранник? А не стать ли мне писателем? -- лени хоть отбавляй и воображение развито, а?
***
Жизнь кажется особенно прекрасной, если перед вами распахиваются всего два варианта действия, -- многообразие выбора обрезает нам крылья и заставляет остро чувствовать собственную подвластность неизвестному року. Располагать парой возможностей значит приближаться к удовлетворению существованием, пусть даже эта пара не отвечает гуманистическим идеалам и выражается в желании напиться или застрелиться. Первому не мешало ничто, и я ему следовал по возможности здоровья, слабость которого не позволяла выйти разгулу за рамки выходных; второе захватывало ближе к вечеру, как и все романтическое, -- ведь не придумано еще более сердечного способа самоумерщвления, чем схавать девять грамм свинца; вот эти все бросания под поезда, полеты с карнизов, отравления бабушкины лекарствами, повешения на потолочных крюках, -- мало того неэстетичны, но тяжелы предварительной боязнью лишиться маленьких удовольствий скверной жизни. А курок быстр, как свет в вакууме, -- нажал, и испугаться не успел. И потом, пуля или дыра, как ее порождение, в голове, делают нас мужчинами, хотя и мертвыми, - право, какая баба способна стрелять в себя? Тем не менее, возраст, атеистические соображения, отсутствие пистолета или хотя бы ружья, а главное, -- бренная преходящесть всего сущего, именно: только сядешь, прикинешь, почувствуешь воображением холодную сталь спускового крючка, представишь боек, бьющий в патрон, и затем, -- как уже неуправляемая твоя плоть грузным мешком валится вниз в неестественной позе, разбрызгивая по комнате мозги и кровь, -- -- а уже зеваешь и пора спать; -- -- все это катастрофически мешало претворению в смерть альтернативы героического алкоголизма.
С момента озарения и единоличного признания в себе дара художественного слова, я впал в депрессию, которой причиною служило нездоровое игнорирование целым миром моего таланта. И пусть я еще не получил ни одного отказа от редакции, и пусть ни единый критик пока не засюсюкал от восторга, и пусть я даже не написал ни одного сочинения, -- ведь изложение на бумаге идеи всего лишь ремесленничество, поделывание, доступное и обезьяне, а в уме я уже сложил добрый десяток рассказов и пару бесподобных романов, -- но проходящая мимо человечества громадная моя гениальность непередаваемо угнетала дух и отбивала всякую охоту творить. Сами понимаете, -- если вас не признают, то и заниматься невмочь.
Наконец, после изрядных мытарств, придавив лень дисциплиной, а презрение к ничтожному свету, не нуждающемуся в зрелых плодах моего искусства, нежной негой мечтанья о грядущем успехе, уже стучащимся в дверь, на одном дыхании создал я поэму, достойную руки самого Ариосто. Стратегический план завоевания публики был прост, -- несомненные достоинства шедевра не могли не привлечь внимания заинтересованных лиц; персона, хоть на ноготь младенца разбирающаяся в литературе оценила бы изысканность и красоту слога, оригинальность идеи и экспрессию формы с первой строки, -- за сим, полагал я, достаточно лишь накалякать письмо, само по себе исполненное блестящим стилем, в редакцию и все, -- я, -- популярнейший писатель, разрываемый поклонниками и издателями на части.
Эпистола отняла уйму времени, -- каждый оборот полировался мной по дюжине раз, всякое слово взвешивалось часами, а знаки препинания потребовали дней кропотливой работы. "Так", -- подумал я по завершении действа, -- "если, едрена мать, на письмишко до редакции тратить по полторы-две недели, эдак весь отпущенный срок израсходуется на пустую переписку. Надо как-то усовершенствовать методы работы". И я сделал это, -- используя синонимы и перестановку частей предложений. Опуская различные итерации, корень произведения звучал сенсационно:
Уважаемые коллеги!
Не знаю где, как и у кого набрался я смелости, - хотя, в некоторых вариантах русского языка, мои действия назывались бы наглостью; - мне также не ведомо, похоронится ли сия эпистола под стопками иных печальных в своей никчемности опытов графомании, направленных по вашему адресу; исчезнет ли в недрах мусорной корзины отпечатком нереализованного тщеславия; будет ли оприходована на клочки романтических записок секретаршей; или ее ждет иная бесславная участь в канализационных токах. Тем не менее, собрав волю в кулак, наплевав на невежественные толкования гаруспиков и авгуров, зачесав волосы на прямой пробор, посмотрев в зеркало и перекрестившись ипоставив не на ту лошадку, я решился явить на посмешище света и ваш высокочтимый суд, то, что, может быть, следовало бы прятать подальше. Но все мы в этом усталом мире болеем надеждой.
Несмотря на все великолепие и явное мастерство обращения, предложения публиковаться не посыпались градом, и даже не полетели случайными рикошетами. Молчание почтового ящика и пустота телефона явилась эхом моих дерзновений. Создавалось впечатление, будто все редакции срочно мобилизовали на фронт в полном составе. Отчаяние было попыталось взять меня силой и все норовило сзади, формой дивана, но безропотно подавшись ей на немного (дня на два буквально) я решил: борьба еще не окончилась, и стойко увильнулся от попыток столь гнетущего чувства отмужеложить меня до полного изнеможения. Да, вероятно, как и предвиделось, мои бумажки полетели прямиком по назначению, -- в мусорную урну, -- и в том вина недалеких секретарш, -- -- во всяком случае, исключительно эта предпосылка в состоянии была поддержать мое захромавшее тщеславие. Что остается делать Магомету, прокинутому горой? Путнику, утратившему осязание земли под ступнями? Моисею, продинамленого тягой народа к золотому тельцу? Христу, облыжно заклейменному Анной? Тристану, разлюбленному Изольдой? Макдональдсу, охаянному пропагандой здоровой, но невкусной пищи? -- Верно! -- Являться народу воочию, -- сказал бы я, желая прибегнуть к аллюзиям, свойственным иудо-платоновскому экуменизму, или же, коли бы прободила меня язва ухватиться за термины социально-экономического быта англо-саксонской культуры, -- заниматься fronting-up, сиречь самолично стучаться в наглухо запертые двери. Но, будучи поверхностно русским, и тем глубоко мудрым, я беру за аллегорию просторечный былинный слог, -- настало тогда время добру молодцу поревновать отчизну матушку, -- не пытайтесь усмотреть здесь прямое сравнение, оно исконно и кроется в недрах, точнее, -- в тождественности результатов действий, ибо сколько бы русские добры молодцы ни были удалы и сколь много бы хлама в виде неплодородных территорий не доставляли они отечеству, последнее не изволило не только тучнеть и вызывать зависть близлежащих народов богатством и эффективным управлением, но и платить самим молодцам хотя бы любовью. -- Однако даже предвкушение подобного, уничижительного исхода, не могло сломить во мне бурей кипящую манию лаврового венка, -- и я стал настоятельно искать встречи с кем-нибудь из звездящих современников.
***
Контрастное сочетание лица, -- лысина и лихо закрученные гусарские усы, -- произвело на меня неизгладимое впечатление. Обладатель подобной эксцентрики явно не претендовал на лавры передовика металлургической промышленности, но на непризнанный символ эпохи, -- разумеется. Розовая бабочка, серый пиджак и голубая рубашка полностью раскрыли мою ничтожность, как эстетического подвида.
-- Ну-с, с чем пожаловали?
Оторопев от столь внезапного вопроса, - хотя он и должен был быть ожидаемым, - я не совсем умело шмыгнул носом (а хотел аристократически кашельнуть).
-- Это... я... К вам...
-- Молодой человек, там за дверью целая очередь. -- Мутные свиные глазки, амбразурами стрельнули из-за прикрытия розовых одутловатых щек.
-- М-мм. Вы меня не помните? На прошлой неделе, в магазине вы давали автографы и вообще встречались с поклонниками... и взяли у меня поэму. Для... как это сказать? - для оценки, одним словом.
- Ах да. Что-то такое было. Но вы, молодой человек, должны понимать, что рукописи мне впаривают едва не по дюжине ежедневно. К сожалению, физически я не в состоянии переработать столь огромный объем в сжатые сроки. Зайдите через месяцок. А еще лучше, - позвоните, хорошо? Если у вас все -- будьте любезны, освободите место следующему.
"Нет, черт возьми!", -- хотелось мне крикнуть, -- "у меня далеко не все, очень даже не все!", но вместо этого наконец-то получилось откашляться.
-- Уважаемый Пантелеймон Ахуеныч! Видите ли, литература в двадцатом столетии окончательно и финально доказала собственную гибельность и обреченность как рода искусства. Она стартовала дышать на ладан и медленно окочуриваться еще с изобретения Гуттенберга, а всеобщее среднее образование и доступность эдъюкации высшей лишь ускорили этот процесс. Уйдя в массы, художественная письменность растворилась, погрязла во грехе, абсолютно скомпрометировала самое себя и приказала долго жить. Из всего широчайшего набора писателей, едва ли вы найдете за последние двести лет десяток имен, не уступающих китам и легендам прошлого. К примеру, начиная с 1800 года кого возможно и удобоваримо помянуть доброй памятью, -- равно как вечность не забывает Гомера и Эсхила? -- По, Франс, Акутагава, Борхес -- вот единственные бриллианты в доверху наполненном амбаре скучищи, скверновкусия и дряннокнижия. Да, на то никто не запрещает прилаживать объективные причины, как и на любой факт мироздания, но если взять совок побольше и копнуть поглубже, окажется, -- кризис не только в личностях писателей, не исключительно в преобразовании литературы из привилегии одного образованного сословия в общеобязательный корм; ни в развращенности нравов, ни в испорченности вкусов, привитых увеличившейся продолжительностью жизни, социальными гарантиями, всеобщим избирательным правом, глобализацией рынков, обязательностью минимальных зарплат и стремительным развитием высоких технологий (кстати, к слову, -- раньше было высокое искусство), а в первую голову, в зависимости развития форм словесности от изменения качественного и количественного состояния человеческой цивилизации. Во время нынешнее, когда люди мечутся между работой, спортзалом, телевизором, кроссвордом и дискотекой (баром, баней), уже не осталось места поэзии, -- крест на ее могиле вбит лет как пятьдесят и успел не только покоситься, но и подгнить, и лишь отчаянные безумцы еще верят в ее существование, подбирая остывающие крохи Бродского и Эминема, скорее наперекор судьбе и в препирательство женам; драматургия вознеслась на небеса вместе с Корнелем и Алифьери и с тех пор ей остается лишь пребывать в форме, отлитой Гольдони, в той комедии положений, переродившейся в ситком - сериалы и конкурировать с более изысканными манерами развлечений от боулинга до компьютерных игр, и, как ни прискорбно, в этой гонке за потребителя она выглядит словно лавочник-кустарь, состязающийся с корпорациями; про эссеистику и беллетристику сказать совсем нечего, только полный невежда сегодня употребляет подобные слова и лишь пенсионеры-пердуны осведомлены об их значении; и даже классика недавнего времен, -- длинный роман, -- и тот задвигается в значении, умаляется новыми интеллектуальными увлечениями всякого вида talk-show и горнолыжным спуском в Альпах, ибо на постижение мудрости, изложенной воспаленным мозгом автора на тысяче и более страниц и преподнесенной как повествование о жизни внучатого племянника героя революции и по совместительству неудачника в четырех виртуальных реальностях, физически не находится ни интереса, ни календарного отрезка, и таковое описание может вызвать лишь снисходительные отклики-смешочки журналистов и авторов псевдороманов на детективные, домохозяйственные и прочие женские темы. На засол остается лишь короткий рассказ, новелла, однако и его сроки предопределены: повествовательный потенциал исчерпан Декамероном, Тысячей и еще одной ночью и множеством средневековых сочинителей и плагиаторов (что в принципе одно и то же, и мы, обитатели двадцать первого века, искренние тому свидетели) от доктора Вильялобоса до Фэн Мэн-луна, а кинематограф, серийный убийца воображения, поставил жирную точку на развитии литературных сюжетов, ибо кто станет утруждать себя чтением вещи, которую можно посмотреть?; идейный же, философический формат опуплен лучшими представителями фантастики Лемом и Шекли и безвозвратно оскоплен (именно безвозвратно и именно оскоплен!) оригиналами латиноамериканской школы. И вот, в черноте этого сгущения туч, среди зловещей тишины техногенного леса, промеж гнетущей пустоты снобизма, посередь распущенного ликования конформизма, под улюлюканья веселящегося оппортунизма и на фоне разгулявшегося, возведенного в ранг официоза ханжества, вдруг проблескивает лучик света, раздается соловьиная трель, разносится бранное слово... так, вы, Пантелеймон Ахуеныч, явились мессией для страждущих, солнцем для озябнувших, потаскухой для не открывшего сосуд наслаждения юнца, иммодиумом для тревожащихся золотушным недугом. Своим последним творением, -- не убоюсь этих слов, -- шедевром, светочем пера, мысли и ягодиц, -- ибо сильные чресла суть едва ли не важнейшая отрасль и свойство писателя; на них зиждется большая часть его жизни, и слабость оных, несомненно, вредит произведениям автора гораздо более отсутствия таланта, -- вы вознесли факел Евтерпы на Геликон, явились хворостом, живительным навозом, возобновляющим утихающее прозябание Эрато, ссушающим сквозняком, продувающим чахлые подагрические ребра Талии, недомогающей в шалаше возле истощенного Пермеса, алюминиевым костылем, модернизированным инвалидным креслом, с кожаной обшивкой и автоматическим управлением стали вы для обездвиженной и потерявший мотивы к жизни Каллиопы...
***
Нет ничего проще, чем петь незаслуженные панегирики, -- особенно если вам больше нечего сказать и что-то нужно от предмета восхваления, а сам предмет более чуток до незаслуженных похвал, нежели до объективности критики. Естественно, я не читал ни строчки из эпохальных трудов Пантелеймона Ахуеныча Приснословова, а был лишь наслышан о его неортодоксальном творении... Да-с. Под конец я набрался наглости и умолил его прослушать поэму. Надо заметить: замечательные произведения оказывают тем сильнее воздействие, чем впечатлительней антураж их восприятия; и я принял наиболее подобающую позу, с каковой древние аэды исполняли произведения фригийского лада, -- перенес вес тела на правую ногу, немного согнув ее в колене, а левую выставил вперед на полшага, возложил правую ладонь на область левой грудины, -- легко и нежно, так, чтобы во время декламации кисть имела свободу маневра по всему торсу, -- и возгласил:
Поэма про ноги (в прозе)
Пролог
Из всех частей тела женщины ноги, - здесь автор не имеет в виду полные целюлита членоподобия, отростки-недоразумения, мясопустные заготовки, неэпилированные придатки, X-рахитные помочи и чапаевские загогулины, нет, а просто красивые и приятные ноги, - необъятным мотивом более всего будоражат ум и кружат голову мужчинам. Возможно дело тут в перманентной моторике, - статичные ноги, пусть и обрамленные коротким платьем, пусть и откровенно прямые, вызывают лишь желание поскорее сыскать в них изъян, - припухлые колени, избыточные салоотложения в лодыжках, перекаченные каблуками икры, колченогие бедра, - взгляд улавливает малейшую мерзость, и самую невинную возводит в многократную степень. Но: вот если она сидит нога на ногу, и в разрезе виднеется кромка чулка, вопиюще, но сокрыто юбкой, переходящая в плоть ягодицы, - то такая недвижимость крепко берет за сердце. После чего сознаешь: отнюдь не в механике дело, а чем-то еще пленительны нижние конечности женского организма... то ли тем, откуда они разветвляются, то ли тем, что между ними, то ли тем, что они единственные отрасли девичей плоти столь схожие с мужскими аналогами... Впрочем неважно. Автор ехал в метро, когда уронив взор на пол увидел на расстоянии одной сотой кабельтова злые колени, трепещущие страстной негой и зовущей полнотой, и обтянутые колготками в сеточку... Немного спрессовало дыхание: на грудь будто поставили бушель моркови, дрожь пробежала из затылка по позвоночнику и легким покалыванием рассыпалась в кончиках пальцев, прелестное головокружение пошатнуло - так случается, очевидно из генетических предрасположений, когда я слышу "мозель тов", - и, ища опору телу и душе, автор (я, то есть, -- если кто еще не понял) отвернулся. А там, - там стояли еще более изумительные природные томления, но в черном... на красных туфлях... Задыхаясь я бросился из вагона, споткнулся о сумку чьей-то там бабушки, упал, успев перевернуться лицом к потолку, - и надо мной воздвиглись сразу семь прелестных ног, одна краше другой... "Ноги", - все что пришло мне в голову... -- а они пропели апрельской капелью, оплакивающей увядший март, выбивая ритм лесенками Маяковского.
Конец пролога
Сердце поэмы
Ох! Что может быть стройней берез? Ах! Что обжигающей огня? Ух! Что привлекательней зори зимой? Чу! Нежнее что парного молока? Ых! Манящей что домов публичных? Ёп! Что осязательней дождя? Фу! Пахучей что весны капели? Эх! Пронзительнее что включенной дрели? Бля! Что возмутительнее буферов?
Мозг поэмы
Ноги есть самостоятельные части человеческого тела, прикрепленные к нижней стороне туловища четырех- и трехперстными мышцами, и являющиеся его конечностями. По разным данным и в зависимости от темперамента обладателя, в них находится от четырнадцати до пятидесяти трех суставов, включая мениск и ахиллесово сухожилие. Основные функции ног, -- служить подвижности тела и мешаться во время интимного соития.
Ноги приходящие, ноги преходящие, ноги уносящие, ноги настоящие, на рассвет стоящие, на закат лежащие, под забор упавшие, под коньяк восставшие, ноги за-хребет-забрасываемые, ноги чуждою-рукой-обласканные, ноги истомленные, светом преломленные, страстью уловленные, -- окочуриться от таких ног!
Ноги подсудимые, ноги неподспудные, ноги стопудовые, ноги подростковые, -- стоп, педофилия! стоп, лолитомания! -- ноги вполне-зрелые, ноги загорелые, ноги оголенные, током раскаленные, будто елки снежные, будто розы нежные, варикозом тленные, все же опупенные, славой забубенною, ляжкой здоровенною все манят по-прежнему.
Палки сервелатные им не в аллегорию, грабли навостренные им не в метонимию, ветхие шпикачки тропом не зашваркают, сучья от-сосинные не пойдут метафорой, шеи лебединые белою гиперболой не склюют желание называть их стервами и ласкать ладошками потными и влажными, сверху волосатыми, толстыми и важными.
Ноги мир творящие, во поле стоящие, повсюду ходящие, сердце леденящие, подиумом вящие к гибели манящие, во кирзе запревшие, без белья как грешные, а в портках потешные, и в носках вспотевшие.
Приближение к апофеозу поэмы
Ноги...
Анагнорисис поэмы
Смотрю на них, -- на женские ноги, -- и удивляюсь. При всем многообразии вариантов длины и толщины даже самые достойные из них, если внимательней приглядеться и отбросить прочь (или удовлетворить) слюно-похотливые желания низменного толка, покажутся унылым, совершенно не впечатляющим отростком организма. А какой мысленный сок! А как голова налево! А как кровь по мозгам! А каков напор в ширинке! -- до того как отбросить... нет, не ноги, но вышеприведенные мысли, или, опять-таки, получить сатисфакцию... Что же они такое? Ноги? -- возбуждающие стереотипы? Привитые комплексы? Непромывающиеся общие места образов? Насильно засеянные в душу символы вожделения? -- К чертям эти ноги, ноги, ноги... Колеса!?
Конец
Нечаянная слеза омыла скулы единственного моего слушателя, -- или мне так показалось? -- но нет! Взволнованный, он поднял влажный и блестящий взор и спросил:
-- Это все?
-- Гм. Да. -- Кротко ответил я и, спеша предупредить вероятные недоразумения, предъявил сбивчивые пояснения, -- видите ли, Пантелеймон Ахуеныч, как гениальный автор я бескорыстно закладывал в поэму над-идею вечности. Вы не могли не заметить: начинается произведение с восхваления ног, как отличительной красоты женского тела, некоторые последующие намеки, однако, обращают внимание вдумчивого потребителя на их природную функцию как основы движения и заградительного препятствия для продолжения рода, препятствия, легко преодолимого, и, следовательно, символичного, нагнетающего внутренний лиризм поэмы. Глава "тесто поэмы" предоставляет возможность оценить нижние человеческие конечности с максимального числа ракурсов, и тем наставляет читателя в необходимости всестороннего анализа факта. Наконец, развязка поэмы предполагает краткий, обобщающий синтез, и неожиданно и интуитивно наталкивает на параллель: ноги -- колеса, являющиеся в геометрической ипостаси немногими, доступным для человека пониманиями вечности, -- окружностью и прямой.
-- Мой молодой друг, -- встав из-за стола и подхватив меня под локоток, молвил акула пера, -- то, что вы создали бесподобно. Во всяком случае, я не слышал ничего более грандиозного за последние семьдесят лет. Безусловно, у вас яркий талант и рельефно выдающиеся перспективы (при этом он осмотрел мою тазовую область). Но знаете ли, в наш постыдный и скотский век, прежде чем претендовать на лавры гениального поэта, сперва нужно стать удачливым коммерсантом, ибо никакая протекция, никакая критика, никакой заем не способствуют лучшему развитию дара, нежели собственное состояние. И затем, настоящий художник, чтобы писать истину, обязан пережить многое и претерпеть многих, -- преступно изображать любови, страсти, страдания и боли, неизведанные сердцем. Что могу вам порекомендовать? Как раз надысь отхватил я участок в Подмосковье, домик там решил возвести, дабы впоследствии продать и на вырученные средства издать свой еще только задуманный роман. Нагнал туда таджиков, а командовать ими некому, -- вы же голубчик понимаете, насколько они бестолковы: копают хорошо, а строить сносно только из-под неусыпного ока могут. Так, если вам не претит тяжкий труд прораба, поезжайте туда, -- оклад положу вам терпимый, ну приворуете еще, в разумных пределах, естественно, без экстремизма. Работа не пыльная. И время будет для оттачивания мастерства. Как? По рукам? -- Он хлопнул меня по плечу, немного вздрагивающему от волнения перед неожиданным предложением, и, развернув, легко подтолкнул в спину по направлению к выходу, а я все молчал...
-- Да, вот еще. Что такое анадиплосис? Или как ты там сказал?
-- Анагнорисис? Это по-гречески то же, что и французское dИnouement...
***
-- Рассказ должен быть кратким как оргазм юноши, -- это первейшее условие. Если его прочтение занимает более одного вечера, вряд ли он будет съеден до конца. С дидактической стороны здоровое произведение обязано обладать четырьмя составляющими. Первое, -- стиль пера, то есть красота, изысканность и индивидуальность слога, для достижения оных следует изучать классиков вообще и оригиналов в частности, наподобие Павича или Фолкнера. Следующее, -- интеллект; то, что ты пишешь, не может быть никчемной глупостью, -- дозволительно стебаться, устраивать китч, безумствовать, изголяться, инсинуировать, -- в духе Эразма или манерах Рабле, -- но все это лишь оплетка, и за ней нельзя утрачивать мысли, или точнее, -- тонкие аллюзии, разветвляющиеся намеки и наметки идей, заставляющие читателя отвлекаться и искать их продолжения личным умом, без помощи автора. Третье, -- сентиментальность. Воздействие на душу возвышает. Литературное слово без чувства превращается в философию и логику. Бойся стать холодным наблюдением мыслителя, как Пруст или Гессе. Штудируй поэтов, но только в оригиналах -- никто кроме них лучше не умеет выразить сердечные надрывы. Четвертое, -- фабула, общая сказка повествования. Ей мало просто быть. Ее нужно развивать, выдумывать, раскручивать, так, чтобы читающий не догадывался, к чему его ведет следующий абзац. Помимо непревзойденных образцов По и Борхеса, возьми в разум, -- простецкие или выдуманные истории, служившие материалом для романов девятнадцатого века, слишком неказисты в современие. Сюжет дня нынешнего следует вести не только в двухмерной плоскости, но проецировать его в бесконечное множество фантазии, перемежевывать время, события, факты; нагромождать прошлое на будущее, а левое на правое, перетасовывать реальность и вымышленность, правду и ложь. Умение составить композицию из этих ингредиентов сделает тебя доброкачественным ремесленником, но не более. Если кроме мастерства использовать навыки в тебе ничего нет, -- ты останешься посредственностью, талантливым школяром. Выйти из рамок, стать не просто бумагомарателем, а автором с прописной буквы способен лишь тот, кто помимо перечисленного сумеет вложить в сочинение архи-идею, сверх-смысл, едва ощущаемый им самим...
-- Ах, оставьте математику профессорам! Искусство не чета науке, в нем нет решений верных и неправильных, и нет задач, как бы не увещевали комиссии честолюбивых премий, ищущих в творениях художников мораль и социальную направленность. Художество находится вне пределов, над стремлением угодить кому-либо, а тем паче критикам, -- ведь как истые ученые, они не в силах предсказать и создать новое, еще не повторенное и лишь обгладывают брошенные им природой кости в виде сформулированного словами гения, -- и под гением я понимаю здесь не конкретную персоналию, но всевечный дух, толкающий ничтожное число немногих презирать богатства мира и оставить сладость земли ради прикосновения к нему, во имя возможности запечатлеть его в доступных символах: нотах, предложениях, мазках. На каждого из ваших энциклопедических китов найдется убойная стрела, -- вы говорите стиль, но где отличительность слога у Достоевского, писавшего как любой образованный человек его времени? Вы просите мыслей, -- но какая из них уложена в сентиментальном путешествии Стерна? Вы жаждите чувственности, тем паче приводя отвратительные примеры ее отсутствия, -- отчего же плох Вольтер без сюсей-пусей? Вы требуете фабулы, но анекдот разве не изжил себя? Не устали ли мы от историйк, в безвкусном множестве расплодившихся? Неужели великие мастера брезговали дневниками, лирикой, письмами и бессюжетной прозой? Будто Розанов, растопивший себя в черносотенном пристрастии, иезуитской критике и верноподданнической публицистике, не изумительный и блистательный алмаз даже в столь скупом и безрассудном содержании? И обласканные бестолковой славой лауреаты премий и полюбовники публики, - тот же Шолохов, тот же Набоков, - не стоят ли они ниже и не стоят ли дешевле отчаянного Апокалипсиса и потертых коробов опавших листьев? Горько и больно от вас, -- мало того, что вы изволите устанавливать аксиомы и доказывать формулы в абстрактном пространстве воображения поэта, нет, вы еще желаете натаскивать ремеслу, наставлять в умении. Но как, как возможно обучить искусству? -- В пластике, там где требуются руки, -- в музыке, ваянии, изобразительном творчестве, -- это вероятно и оправдано, но литература есть сама свобода, небо; она, -- ничто, но лишь парящая душа и раскрывающий разум... Отбросив редкие исключения, скажите, сколь много из фонда мировой литературы создано выпускниками курсов филологов при Оксфордском университете? И кто выходит из выдрессированных графоманов и вышколенных лбов, стремящихся сесть доцентом на кафедру или редактором в издательство и не чурающихся диссертаций по идиотским темам, навроде "Влияние интерьера в романе "Евгений Онегин" на композицию художественного замысла"?
-- О! Да-да! Здесь вы немного правы... Хотя и можно вспомнить дипломированных и уже помянутых Франса и Акутагаву, -- вы, естественно, причислите их к тем "редким исключениям". Вы действительно задели очень чуткую болячку. Кажется порой будто настал именно тот день, дерзко провиденный Эрастом Благонравовым во сне, день, когда универсальная, всеобщая образованность породила беспросветную, чуть мерцающую плеяду дурных и посредственных писателей, затмевающих небо не только Франции, но весь свод, объемлющий по географии территории от Маркеса до Або Кобэ. Да-с, молчи минорная струна! -- Добротных, казистых писателей должно быть мало, их количество, -- лакмусовая бумажка качества. А коли куда ни плюнь, -- одни гении, то величие поиздерживается и обращается синонимом ущербности. Что ныне? -- любой, осмелившейся тиснуть экзерсисы в журнальчик, пробить издание книжки или хотя бы вывесить опус в интренет, -- уже одаренный, а тираж в десять тысяч экземпляров безусловный критерий выдающихся способностей. Но плачевное сие положение дел не отменяет приличие и надобность образования, -- вы можете сколь угодно долго и нудно взывать к высоте, но если ричеркары Кафки, фиоритуры Баха, почерк Моэма можно вразумить в бесплодную голову, что же в том плохого? Бросая семена, мы знаем, -- взойдут не все, -- кто будет съеден червем, кто, -- уже побегом, -- тлей, кого источит снег и размоет дождь; -- и если из ста студиозосов один сумеет вырасти в большого автора, то не зря пролиты чернила и оплачены преподаватели.
-- Вздор! Утилитаризм, -- бич литературы! Относительно приемлемым он имеет быть только в экспрессии Беранже, открыто жаловавшегося на необходимость потакать публике любовными цидульками, ради привития ей вкупе с лирическим мусором пары глубоких идей. Если вы ставите целью развивать культуру, производить услуги развлечений, -- пожалуйста, -- воспитывайте режиссеров, сценаристов, журналистов и прочую маразматическую братию, чей смысл жизни в развлечении потребителей и через то, обеспечение собственного благополучия. Но искусство, на то и искусство, что подобно любви, оно отдает, не требуя ответа. Художник не тот, кто спускается к падкой до простецких и унижающих достоинство потех публике, но осмеливающийся возвысить ее, -- обрюзгшую и ленивую, -- и рискующий служить проводником слепых и убогих на Парнас, да и то лишь побочно, заодно, ибо исключительная цель, движущая рукой и сердцем писателя, -- потребность выразить себя, выплеснуть вселенную, затаившуюся в груди, нашептать миру вечность, стиснутую и зажатую в нем; единственное его предназначение, указанное Хердером и скорректированное Цветаевой, -- творить ради немногих грядущих за ним, питать последователей... Да и это объяснение, -- -- натянутая и дрянная мура... Истинный критерий только один, -- ежели по прочтении произведения хоть единый глаз наполнится влагой, хоть одна душа затуманится, хоть один человек на минуту отложит все дела и просто помолчит, -- лишь тогда дело писателя добротно и не напрасно. Все остальное, -- нонсенс и прилежит макулатуре.
-- Ерунда, любезнейший! Вкусовщина! Вы потакаете развращению и анархии в эстетике! Фи! L'artpourl'art! Искусство ради искусства! -- это же дешевый романтизм девятнадцатого века! К чему воскрешать отпетых чертей Шеллинга и Гегеля? А ваши апелляции к Хердеру тем более возмутительны, -- его работы не переведены ни на один язык, а, являйся вы докой в немецком, способным испить мудрость его в оригинале, заведовать бы вам культурой в президентской администрации. Готов продолжить ристалище по позициям, но прежде позвольте возразить на ваши предыдущие упреки в мой адрес...
***
О, ужас! Только вчера был вторник, а сегодня уже пятница. Прошло две смены дежурства. Планировал посочинять на них, или, как крайний случай -- почитать. Но как-то навалилось все, и лишь накрапал несколько строк, перевернул десяток страниц, а все остальное время - думал и мечтал... раскладывал пасьянс, и мерз, меряя шагами периметр площадки перед домиком охраны. Куда убегает время? А-а-а-ах! Как, как его удержать в руках? Столь много лет прожито бестолково, а сколько таких же, бесполезных годов впереди? И зачем, зачем вот это стремление чем-то стать? Ведь уже все было. Все. Уже было. Что можно поведать нового миру? -- миру, знающему Махабхарату и Лао-Цзы, Апдайка и Пришвина... Не можешь -- не пиши. И не буду. Пусть другие изголяются. А я... отойду в сторонку и просто понаблюдаю, -- ведь, истинно, не труднее ли не стать ничем, когда в тебе такая буря? Утишить ее и остаться бесплодным камнем на околице распустившегося корнеплодами огорода? Сколько их, писавших? Пишущих ныне? -- Хоругви им в руки и счастливого поприща. А я удовлетворяюсь внутренними размышлениями, беседою с собой на никем невостребованные темы.
Работа охранника предполагает массу ненаполненных часов и возможность занимать их любимым делом. Но так видится лишь издалека, -- вечером перед дежурством, -- когда же оно наступает, все затмевается в дурном глаголе "ждать". Ты уже не ценишь секунды, казавшиеся драгоценными в преломлении призвания, но ненавидишь и торопишь, находя в них камень преткновения, мешающий реализации художественных потребностей. Сел, раскрыл книгу, а мысль уносит тебя от текста в мечтательное заоконье будки, -- и уже придумал завязку, финал, несколько абзацев... Взял ручку, открыл заветную, неразгадавшую еще тебя, тетрадь, чиркнул строку, другую... и душа омертвилась. -- Тьфу! Ерунда какая. Для кого писать? Кому это надо? -- кричишь в безлюдные, заваленные ненужной рухлядью гектары терминала, огороженные, для пущего изничтожения эха, бетонным забором. Встаешь и идешь. Просто осмотр. Всего лишь растрястись. Боги, боги! -- за что такое наказание человеку, -- жажда творчества, жажда неутолимая и непроходящая, лишь откатывающаяся порой, и тем сильнее затем давящая. Мартин Иден -- обжигает холодом памяти, -- вот он выдающийся пример жизни. Общество плюет и не замечает тебя, мечтающего лишь творить и вынужденного вместо того подвизаться жалким слугой нужды и вдруг, в момент, когда признал уже себя бездарностью и попрощался, -- ... так, ни с кем и ни с чем, только с утраченными иллюзиями, -- накатывает слава, настолько пришлая и ненужная, что заставляет бросаться в волны... Джек Лондон, -- четырнадцать томов. Лев Толстой, -- тридцать. В какое брюхо так много? Сидней Уильям Портер, -- двести рассказов. На каждый у него уходила бутылка виски и несколько стаканов апельсинового сока. А Чехов, -- воздерживался, -- и три-четыре дня на произведение. А у меня на 3 страницы утекает две недели... Что же с того? -- Ведь был Белинский, менявший принципы чаще, чем чистоплотный мужчина носки, уступавший Самариным и Аксаковым в стилистике и пафосе, поверхностно образованный, но тем не менее, одним письмом к Гоголю, заслуживший себе памятник в большей мере, нежели всего его оппоненты. Был Леонид Андреев, сообщивший десятком небольших новелл русской литературе гораздо множе заслуженных нобелевских лауреатов. А Вельтман? -- автор пары жалких, непохваленных и другом поэм; пять строф одной из которых ушли в массы, став образцом народной лирики. Стоит ли овчинка выделки? -- пинал я мусорный мешок, попавшийся под ногу...
***
"Теперь я Чебурашка," -- совершенно не в кассу не умолкала во мне мелодия, не забиваемая даже любимым финалом из "Каменного Гостя", одна попытка восстановить который обыкновенно отгоняла всякие навязчивые музычки, -- Questo Х ilfindichifamal;Ede' perfidilamorteallavita Х sempreugual, -- пытался я задавить мультяшный мотив, -- и каждая дворняжка, при встрече, сразу, лапу подает, -- не сдавался он, сбивая с меня венец эстета.
-- Как диля? -- Одиль, самый толковый из таджиков приветствует меня, -- их имена запоминаются с трудом, а лица стали различаться только вчера, и это дает мне повод, в зависимости от расположения духа, окликать всякого из них по-разному, -- то Устимом, то Артаксерксом.
Когда прошлое кажется тенью нереализованных возможностей, невольно становишься пессимистом. А может я гоню, и это пейзаж навевает, -- сырые панели, словно брюха перевернутых, обглотавшихся кислорода камбал, разбросанные тазики, полным несоответствием их функций месту нахождения нагнетающие тоскливое непонимание существования, мастерки с засохшим раствором, будто плоские ложки с недоеденной пшенкой, баллон газосварки, выказывающий из под облупившейся краски ржавую плоть, -- так же уродлив, но необходим, как непристойная девка, -- кирпичи, рыжими боками усугубляющую приветливую радость сырой земли, их осколки и крошка как символы неизбежности тления, поедающего даже мертвых, трубы, точно круглые черви тянущие черную плоть в никуда ниоткуда и прочая всяко разность на фоне бесконечной грязи, визуально ограниченной бетонным забором, а в реальности, наверное, уходящая в горизонт и заканчивающаяся лишь на границе Родины. -- Пейзаж, столь повсеместный в России, что жилой квартал не отличается от стройки, а детский сад от склада. В навеянном им неразличении, -- еще прораб ли я или уже опять охранник? -- еще сильней чувствуешь упущенную пустоту былого и безгранично сожалеешь уже не только о растраченном понапрасну времени, но и том, что вообще было, что тратить. Нестерпимо хочется вернуть те мерные раздумья, казавшиеся по глупости лет и нехватке опыта, тяжелыми... А у прораба редкая минута свободна, особенно если под его началом таджики. Я не националист, но если при кладке первого этажа забывают оставить проем для входной двери, начинаешь искать злой умысел в действиях иноплеменных и верить идеалам австрийца Шикльгрубера. А дорожка? - пять раз объяснял как ее справить, и все равно ее пять раз переиначивали по-своему, оправдываясь бренным: "хозяин, ну так же красивей!". По началу, будучи человеком самообразованным, толерантным, всячески адекватным и положительным, я старался видеть в их бестолковости собственную риторическую непригодность, -- коли аудитория не уясняет твоих слов, ergo, ты плохо объясняешь, -- увещевал я себя, и сызнова показывал на пальцах как и что... Но пять раз! Полторы машины асфальта!
Бусинки глаз Одиля беспокойно бегают в восточном направлении. Вероятно, в поисках минаретов Хорезма или Мекки. Ему лет сорок, но смуглая кожа на лице уже отмечена глубоким плугом великого пахаря судьбы, -- не зная, чему приписать обилие морщин, предполагаю причиной их раннего возникновения приличное количество жен, ждущих на родине подарков, ветра пустынь и южное солнце. Одиль симпатичен мне и склонностью к переживаниям явлений природы, -- при любых осадках он выходит под навес вагончика, засовывает в нос палец, не отмывающийся от грязи, и, прикрывая поступательные движения ладонью, будто стыдясь неловких действий, медленно постигает красоту. Резко вспоминаю, что не ответил ему и, не желая казаться невежливым, доброрасположительно откликаюсь:
-- Так себе, Тигратпаласар. Видишь ли, энтропия растет, да и воды мирового океана поднялись на сантиметр, и это не может не огорчать.
Он согласно кивает и с улыбкой проходит в сортир. Остальные члены бригады моложе его и не вызывают ни малейшего интереса, -- природа их создала, дабы было кому задешево копать землю. Элементарные навыки строителей, -- такие как команды "майна" и "вира", -- даются им с трудом.
-- Э-е-е-ей! Красавец! Куда понес ведро? Вон же контейнер, -- туда мусор выбрасываем! -- Вот как с такими работать? Серьезно, -- за полтора месяца я сорвал глотку и перестал доверять гуманистической догме "все люди -- равны".
-- Ну, мля! Ахмет! Нужник у нас где? Ни хера! Абдула не для этого стенку выкладывал! Посмотри куда Одиль ходит, -- вот, вот там!
"Любопытно, если бы Марату отгрохали домик выходцы из Средней Азии, раскинулось бы славное LibertИ, ИgalitИ, FraternitИ за пределы Франции? Не-е. Не успеем к ноябрьским. А на внутреннюю отделку надо бы поискать хохлов, или, в крайнем случае, молдаван. Хотя у этих тот еще комплекс, -- запить могут", -- делаю дежурный обход по плацдарму.
-- Твою мать! Одиль! -- тот выбегает, застегивая штаны на ходу, -- кто у тебя шанцевый инструмент разбросал где попало? Не лето же! -- осматриваюсь кругом и тут, от представшего моему зрению, сводит дыхание, -- У-у-у, нах, Одиль! Кто цемент не убрал под навес? -- Нет слов! Сплевываю. Откашливаюсь. Не какие-то остатки, а два непочатых мешка!
Воздух поглощает ругательства, а я, медленно осознавая их тщетность, перехожу на затихающий шепот и молча шевелю губами. Бесполезно. Вычитать у них из зарплаты? -- да и так уже едва ли не пятьдесят процентов сбросили за вхолостую уничтоженный материал. Пока Одиль раздает козырные пендали на фарси, я пытаюсь уловить красоту языка Фирдоуси и Саади, но -- я был немного странной, игрушкой безымянной, -- продолжает давить каденциями поцарапанной пластинки. Останавливаюсь. Паршивое небо, гнилая перспектива, смотреть некуда. Стремясь защититься от приступа милосердия к себе, перевожу взгляд на маркировку отсыревшего цемента. Отчего я заказал именно 550-ый? Что заставляет нас покупать один товар в игнорирование ему подобных? Как избрать из шести, скажем-м-м-м-м, производителей подсолнечного масла? Нет, нет, я знаю, -- рок, судьба, провидение исключительно в невозможности пройти два, три, неважно, -- большего одного, -- путей. А поскольку выбираешь из множества, то создается иллюзия свободы выбора. И будь любезен купить хоть десять бутылок масла, -- используешь одну, -- и ведь в ней, точно в ней окажется отрава, имеющая радость отправить тебя на тот свет. Но прочь, прочь дурную философию, -- ее подслащенная жвачная мякина порой приятна, но пока потерпит, -- вопрос: чем предрешен наш выбору в пользу конкретной вещи?
Некоторые буквы маркировки слегка размылись, но надпись читаема. Производитель: ООО "Завод Оё-ё-ёй какой". -- Черт! Реклама! Двигатель торговли! Если в жизни я никогда не покупал палочки для ушей и вдруг, -- настал момент, -- нужно. Иду и беру, но те, чей фабрикант отметился в моей голове телевизионной краткометражкой, щитом вдоль дороги или бесплатной раздачей у метро! Это же, это же... Конгениально!
Вбежав в будку стремительно, делово набираю номер Пантелеймона Ахуеныча.
-- Алло! Любочка? -- до чего дурная секретарша у него, -- морда круглая, перечеркнутая тонким ртом, глазки свинячьи, да и все прочее, ниже подбородка, тоже не от лани; не "пожалуйста" говорит, а "дай", а вместо "спасибо" у нее "угу"; -- право слово, -- ни рожи, ни фигуры, ни скромности, а паскудство одно. Зато восемнадцать лет. И дает, наверное, ничего не прося взамен. -- Да, я. Будь ласкова, соедини с шефом.
***
И зазвенела песнь моя... по долинам, как говорится, и по взгорьям. Чудная находка, явившаяся тем днем, проторила мне широкий путь в большую литературу. За полтора года мы достроили и продали шесть домов плюс провернули спекулятивную махинацию с полусотней гектар совхозной землицы и на вырученные средства Пантелеймон Ахуеныч открыл издательство, назначив меня главным редактором. Еще будучи прорабом и посредником в сделках с недвижимостью, я часто впадал в угрюмые депрессии, и под их бессонным покровом умудрился сотворить десяток рассказов. Для скорейшей раскрутки, мой гуру решил публиковать их под своим именем, -- и я не обижался, ибо он не преминул угодить мне в главном, -- воплотить в жизнь исконную идею, а именно, -- рекламировать промышленные и сельскохозяйственные товары в художественных произведениях. Делалось это не топорно, а ненавязчиво, -- положим при описании похода протагониста в магазин, мы уточняли торговую марку магазина, изображая утренний туалет героя, мы указывали какой щеткой и пастой он пользуется, и за все брали по утвержденному Пантелеймон Ахуенычу тарифу. Бизнес пошел. Раз в месяц из-под моей руки выходила новелла (все-таки я не Чехов) с лакунами, оставленными для потенциальной клиентуры. Заполнял их шеф, предварительно возвысив мои потуги до романа, - жанр окцидентировался на данные маркетинга и мог быть исключительно эротическим, платонически женским, детективным или патриотически-эпическим, - и заключал договора. Последним аккордом процедуры он проставлял на завершенный труд свою фамилию. Мне причиталось пятьдесят процентов от продажи произведения и двадцать пять от рекламы. Совсем незаметно мы вошли в золотой век, эпоху расцвета, -- буквально через год Пантелеймон Ахуеныч оказался настолько популярным писателем, что под его именем расходились даже сборники современной таджикской поэзии, записанные мной из междусобойчиков гастарбайтеров и непереведенные на русский. Совсем уже обрюзгшую и вконец обнаглевшую Любочку он сменил на длинноногую, симпатичную, но не менее восемнадцатилетнюю Настеньку.
Круг моих обязанностей постепенно расширился, -- мне было поручено редактировать работы младших коллег, стажировавших руку и шлифовавших перо на нелитературных авантюрах Пантелеймона Ахуеныча. Естественно, никто не возражал против выхода их творений в мир под моим именем. Но пресная рутина подправления неблагозвучий и ошибок в текстах сильно ущемляла творческое начало, а после того как я немного физически преуспел в теле и нравственно поднаторел в коммерции, двадцать пять процентов за новаторство в литературе казались не соответствующими природному моему дару. Заказчиков отбить у Пантелеймона Ахуеныча было сложнее, чем заставить его отказаться от авторских гонораров за чужие шедевры, andI, wretchthatIam, -- как сказал бы Де Куинси, -- избрал обходной маневр. Учредив предприятие на доверенного подопечного и пообещав ему тридцать процентов, часть произведений я начал пропускать под эгидой собственного детища. Схему чеканки цехинов пришлось сделать тоньше, филиграннее -- неудачная попытка переманить держателей сети кинотеатров чрезвычайно удручила и, от отчаяния и обиды (им предлагался откат всего семь процентов!) я замастырил уголовно-криминальную повесть от первого лица про маньяка, совершавшего особо жестокие изнасилования после посещения тех самых кинозалов, чьи собственники так жестоко меня продинамили. Анти-реклама стремительно стала моим коньком, -- передавая гадкие характеры или омерзительные физиономии и их подлые мысли, я указывал в каком кафе или ресторане они изволили откушать, какие автомобили предпочитают и какое молоко не пьют. Как ни странно, предложения посыпались валом, -- люди гораздо охотней раскошеливались на подставу конкуренту и западло соседу, чем на раскрутку и продвижение на рынок личных начинаний; те, кто не сходился в цене с Пантелеймоном Ахуенычем или же полагал ненужной роскошью рекламу в литературе, с удовольствием прибегали к моему порогу, порой переплачивая втрое за радость увидеть в грязи соперника.
Цветнику и изобилию продолжаться бы, но зависть и предательство человеческие все испортили, -- ненадежный мой младший партнер сдал столь выгодную, уже приблизившую меня к миллионному состоянию, технологию старому учителю, абсолютно не подумав о последствиях для одряхленного Настенькиными играми сердца. Да-с. От разрушения ли идеалов, от призрачности ли товарищества, от черной ли неблагодарности, от патриархальной ли идиосинкразии, от свирепой ли изумленности, -- как же так, этот сосунок, всему научившийся у меня, и только благодаря мне взлетевший, за спиной, тайно, мошну нажил моей большую! -- Пантелеймон Ахуеныча хватил удар.
***
Холодный ветер играет листьями, загоняя их в лужи, прибивая к оградам и нежно укладывая на землю. Тишина, -- живая тишина, с шелестом кустов и редкими шагами, -- убаюкивает и дарит резкую, одну, слезу. Сжимая пластмассовый стаканчик в руке, я сижу перед могильной плитой, -- мраморной с золотым тиснением, -- своего учителя, Пантелеймона Ахуеныча. Когда-то в прошлом, я давал себе зарок не убивать героев произведений, -- использовать смерть в качестве завязки финала или ключевого события чересчур тривиально. Как фон, касательно персон второго плана, -- пока еще дозволительно. Но этот, -- лежащий под метровым слоем земли, -- не мой персонаж. Возможно, он вообще не тот, чья история только что взбрела в голову, а неизвестный мне человек, вернее, -- уже труп. Он -- никто, а я соблюл правило и никого не убил. Ведь эта повесть сочинена не мною, и факт вами ее прочтения еще не доказывает того, что она когда-либо была написана. Я -- всего лишь действующее лицо, неначертанного кем-то рассказа и мне немного интересно узнать, -- кто он, задумавший меня и мою жизнь, -- кусочек моей жизни, -- ведь если он ставит здесь точку, то я, как герой, -- а я и не больше, -- на ней и оканчиваюсь. Но как всем, мне хочется продолжения, и потому: нет, нет, -- оставьте отточие, -- пусть в нем сохранится моя недосказанная мысль о том, что в этой могиле покоится сам автор...