Девочка Сашенька отошла к горке и рыдала, взахлеб глотая слезы. Игорь, - гадкий, противный мальчишка, - они все противные! - реквизировал ее кукол; сказал, что они подлежат всеобщей мобилизации и призываются на фронт в связи с объявлением войны, - надо кому-то лечить и вытаскивать из окопов раненных солдатиков. На законные Сашины просьбы о передаче под ее начало полевого госпиталя, Игорь заметил, мол, девчонкам на войне не место и подчеркнул вескость довода, метнув в Сашу ведерком. Лешка, - противник Игоря, - также добавил: бросил горстку песка в ее сторону, и отправив ее на качели. Но качели были заняты и Саше ничего не оставалось, как плакать. По голубому небу плыли облака. Сквозь соленую пелену, они казались то странными замками, то необычайными животными, то причудливыми растениями, то большими птицами.
- Птицы, птицы, куда вы летите? - про себя спросила Сашенька.
- Мы летим к себе домой. - неожиданно ответили облака.
- А где ваш дом? - отчего-то не удивилась Сашенька.
- Наш дом за далекими морями, за неведомыми землями, за высокими горами, на самом краю неба.
- А там хорошо?
- О да. Там нет золота и камней. Только воздух и облака.
- Долго вам еще лететь?
- Растают звезды, сойдут снега.
- А где вы были?
- Мы искали свет на земле.
- Зачем вам свет?
- Чтобы подарить его людям.
- Разве люди не знают света?
- Нет. Люди блуждают в потемках.
- И вы нашли его?
- Нет. В этом мире нет света. Оттого мы летим домой.
- Птицы, а это реально, чтобы я разговаривала с облаками?
- В мире нет ничего реального.
- А правда, что вы - облака, - потерянное счастье людей?
- Нет, мы то, что людям не нужно.
- А разве есть что-то, чего не хотели бы получить люди?
- Да. Истина. Люди обходятся справедливостью и правдой.
- Что такое истина?
- Самое высокое. Выше ее ничего нет.
- Истина - это небо?
- Не только. Истина - это все. Истина - это любовь.
- Разве люди не любят?
- А ты чувствуешь себя любимой людьми?
- Нет. И мне так плохо!
- Тебе лишь немного больно. Это пройдет.
- Нет. Вы что ли не видите? Я плачу!
- Слезы ведут в рай.
- А рай - это где?
- Рай - это наш дом.
- А он красивый?
- Да. И в нем никому не бывает плохо.
- Я тоже хочу иметь какой-нибудь прекрасный дом, чтобы вернуться туда!
- Рано или поздно все возвращаются домой.
- А вы можете взять меня с собой? Мне ужасно не нравится здесь!
- Если мы возьмем тебя с собой, ты повзрослеешь.
- Ну и пусть! Мне надоело быть маленькой!
- И ты забудешь свое имя.
- Ну и хорошо! Оно дурацкое, мальчишечье.
- И все, что было здесь.
- Здесь все так неинтересно!
- И ты не сможешь вернуться назад, в этот мир, где однажды ты взаправду была девочкой.
- Ну и пусть! Здесь нет ничего хорошего!
- А как же мама? - спросили птицы.
Сашенька задумалась на мгновенье...
***
Словно пена в волнах,
что вмиг исчезает бесследно,
я из мира уйду -
ибо в бурном теченье жизни
мне уж не за что ухватиться...
Ки-Но Томонори
Я прошел тридевять земель и тысячи царств. Очнувшись по зову души, бросил оковы вскормивших меня краев и отправился искать конец мира. Не знаю слов, не умею выговорить сил, толкнувших меня от родного очага в неведомый путь. Нечто во мне не хватало, или плескалось избытком, грудь ходуном плясала, а сны призрачную даль приносили и тоску по ней пробуждали, уходя. Томился безобразием тщетности и скорбью вздыхал о неведомом. И не вчера началось, нет. В детстве еще помню: выбегу на закат смотреть, на двор скотный, на солнце, пожираемое медленно верхушками елок, - там, за силосной ямой и лоскутом искореженной копытами скирды. И тянет сердце, сосет под глоткой и живот сводит, - зовет светило за собою в умирание ночное. Нет, то не глупое мечтанье земель неведомых поглядеть, то глубже было, кряжистей, жгучей, - куда оно уходило? Где его дом? Будто манило... Красное, красивое, погибающее, цвет свой разливающее по небу, словно ягода, выжатая скрытыми руками. Погибло. И тьма накатилась влажным веком луны, - в упрек моему оставанию. Тяжесть под ребра и страх хрипло в ушах шелохнулся звуком зверя лесного, - упреждая, грозя мне: по что не успокоил солнце? Не пошел за ним? И бежал я пацаненком в слезах, к матери, слово вымолвить не могущим. Нет, не каждый вечер закат соплями душил. Но часто. Подрос когда, - отпустило. Зажило и я зажил. Все как у людей. Но вдруг: дернуло, - и потянуло. За горизонты дымом взвиться. Силища страшная! - оборола меня, - и вот: три сотни сапог стоптаны, все дали исхожены, дремучие леса минованы, гремучие зыби обойдены, дикие пустыни шагом прострелены, могучие горы пятой повержены. Добрался. Край земли, - дальше лишь вода. Плюется океан пеной пыльной. Вдали - необъятище! Пятнами нелепыми птицы мелькают. Волны набегают, устают, захлебываются в песке, на камнях, - откатываются, как вечность перед прахом земным. Ветер шумит и пронизывает. Но где все?! В груди, голове, в душе, в пятках, - ни капли радости, ни зерна мысли, ни ногтя треволнения... Усталость, - да. И еще много, - тоскующая безлепость. Безвкусность, без... всяковость, - будто слюну зубами истираешь. Размызганная суета. Молоточки втуне черепа по стенкам: надо, надо, надо, надо... Куда? Кому? Там, - откуда пришел, - "надо" с полярностью, ради, для... А тут?... А эта бес... тоска -- балясиной в горло. Смеркается. За тучами, простыней смятыми и нестиранными, холстом на небо натянутыми, не поймешь где запад, где восток. А она -- вареной репой не переваривается. Я бегу, гонимый беспокойством, - оно не приведет никуда, - но я бегу к омываемому берегу. Весь пропитанный влагой и солью. А она -- сукровицей к сердцу залипла. Чаек уже не отличишь от брызг, песка - от камня. Вода прибывает и не сверкает. Переворачиваясь, волны показывают белое брюхо и кусают кромку суши, оставляя ракушки и слипшиеся, спутанные водоросли, - словно волосы морского бога. А она -- последним окном давит. Я ускоряюсь. Порой, - не знаю как надолго, - бег меняю прыжками. Всплески и брызги под ногами обдают целиком. Скачу на одном месте, - ах, разве есть смысл в перемене? Падаю на живот, поднимаюсь, бегу, колени путаются в волне. Вновь плюхаюсь. Туман, - кажется, будто туман, но я не уверен, - просто уже не известно где берег, а где горизонт моря. Блуждающие огни мелькают. Повсюду. Слепят, - утомляют, - синевой кроют, - погребают мерцанием. А она -- грязью в жилах остыла. Тяжелое дыхание языка на плече. Воды по грудь. Ничего не видно на руку протянутую! Куда идти? - Зачем? - суета "надо" наконец-то утонула, выплеснулась в сумасшедшей пляске, но ее ниша заполняется чем-то едким, пугающим, натягивающим нервы... страхом... Я снова бегу, но уже не давясь бессмысленной тягой к движению, а придавленный приглушенной боязнью. Двадцать шагов вперед, - там глубже! Полсотни назад, - дно убегает! Семьдесят влево, - проваливаюсь в бездну: воды ли? Неба? Тумана? Ужас придает силы, - я болтаюсь во крике прибоя, стараясь выплыть в ту точку с которой ушел...
***
Юрате раскинулась на атласной софе, подобрав под себя ноги и облокотясь на шелковые подушки. Пальцами ножки она нежно и медлительно перебирала шкуру ирбиса, лежащую де-юре в изножье софы, а де-факто, - в изкормовье богини. Свободной рукой Юрате шарила в своих золотистых длинных кудрях, - необласканному божественным промыслом человеку могло показаться, что девушка вычесывает вшей, - но нет; - то просто признак задумчивости, ибо в уме..., - нет, у богинь ума нет, как нет места, где он хранится; они всего лишь легкий химерный эфир, кажущийся плотью земному взгляду, - пусть в чем-нибудь еще, чему не подобрано слово, она перебирала аккуратно сложенные, словно вставленные в фотоальбом фотографии, свои воспоминания. Да... Времена ее могущества давно прошли. Как не хватает былой прелести! - Бывало, выедет Юрате на упряжке цугом. Морские коньки звенят хрустальными колокольцами, несут ее по морской пучине, осьминоги сидят на закорках, акулы охраняют безмятежность. Водоросли и кораллы пролетают мимо, слегка колыхаясь от вздыбленной массы воды, будто приветствуя, на поверхности моря разыгрывается буря, и все знают: Юрате едет искать развлечений, - неосторожно заплывших далеко от берега, молодых, симпатичных рыбаков. Это по-новому называется нимфоманией, а в ее времена были просто "приключения". До сих пор она не могла вспомнить и понять, на чем же прокололась тогда, с Каститисом. Как Перкунас, - а кем он ей кстати приходился? - муж, отец, любовник? - впрочем в язычестве было все равно; вот те все наименования, ставшие диагнозами, - инцест, содомия и прочая педерастия рождены попами новой веры из потаскливой зависти и неудовлетворенных фантазий... Да и потом, за давностью лет тоже уже не важно. Главное, - как он разузнал о ее шашнях с Каститисом? И сволочь, - типичный деспот! - и красавца Кастатиса зазря испепелил, - они только поцеловаться успели, - и ее приковал... О, как же она рыдала! В цепях, у скалы, в пучине морской. Одна-одинешка... Хотя, в сегодняшней скуке она бы для разнообразия и пострадала. Немного. Лет так триста. Но если бы! Перкунас, - одряхлевший пень, - уже не то что яростью взыграть и молнии пометать... - куда там! Передвигается еле-еле, шкрябает заготовками по хрустальному полу, будто пес облезлый когтями. Мимо нужника ходит; ссушился весь, скочебочился - сдал старик. Ах уже... Бог с ним. Наперекосяк все пошло после появления голодранца, - приперся один, бестолочь, с южных морей побираться. Там-то его скоренько подвесили, по всем правилам, за привычку клянчить и проклинать кого не попадя. Нищим царство обещал! - Кто же потерпит такое? А вот местный люд распустился совсем, возгордился... и всею паствою ринулся за дешевыми увещеваниями мнимой благодати и загробного мира. Дикий народец! Всем стадом и поперлись куда указали потерявшие страх князья, - только хвостами и вильнули. Стоп! Юрате уже и забыла есть ли у людей хвосты или нет? Нет, вряд ли бы ей понравилась любовь с хвостатыми, - верно, нет. Вот так, в краткий миг сгустилась тьма над старыми божествами. У богов ведь как: вескость, значимость и доход определяются частотой повторения их имен приверженцами культа, - хотя бы и всуе. А когда началась та истерическая катавасия с мессией из далеких земель, и поголовной изменой подданных, Юрате все еще томилась и рыдала. Перкунас, всегда умевший держать нос по ветру понял: дело - табак и на пару-другую тысячу лет придется животы подтянуть потуже. На рачительно и предусмотрительно отложенные сбережения, хранившиеся у самого Маммоны, Перкунас отстроил виллу по новому образцу, подальше от аллилуй и оссан изменившей паствы, - на краю неба, земли, а то и еще чего, - непонятно было; и, то ли сжалившись над Юрате, то ли из-за неспособности переносить одиночество (он периодически навещал прикованную Юрате, - якобы проверял надежность гвоздей, крепежей и сцепок, или просто проезжал мимо, дико скашивая глазами в ее сторону, - скучал) снял ее с позорного столба и поселил в особняке, сам же разместился во флигельке. Ну да, да... слабым разумением Перкунас уже плохо аргументацию воспринимал, не докумекал переехать без намеков - пришлось Юрате пригрозить крещением и переходом в разряд святых, - в иерархии, состряпанной рабами галилейского выскочки, они приравнены к богиням.
И все-таки, и все-таки... Много песка просеялось от тех времен. И жаль об утраченном не размывается ни перемыванием косточек новоявленному Богу, ни фантазиями о грядущем отмщении непокорным людишкам, не верящих в нее, но продолжающих воздавать должное ее слезам и осколкам ее подводного замка, ни тщетной надеждой на возвращение могущества и трона. Охваченная тоской Юрате поднесла к губам кубок амриты, - мерзкое пойло не доставляло удовольствия. Она хлопнула в ладоши, - позвать служек, - раз, другой, - никто не явился. Все эти аитвари, херумивчики и прочая языческая челядь заметно опустились за прошедшие столетия, - пьют на кухне, а то и в гостиной, никого не стесняясь, режутся в карты и домино... Да и кто чем возвысился из них - тех, пред кем сгибались в поклонах человечьи спины, кому приносили жертвы, чьего благорасположения искали ничтожные уста - в век нынешний?.. Юрате и сама страшилась собственных отражений, - одутловатое от частых возлияний лицо, опухшее от бессодержательной неги тело; как и весь сонм, как и вся свита, она ни в чем не преуспела, кроме физических кондиций и растраты нравственности и молодой свежести. Да, - у богинь как и у земных женщин: без любви они становятся уродливыми и старыми. Ах! Ну хоть один заблудший, плюгавенький морячок объявился бы в и краях! Вернул бы ее к жизни, - не власть, так красоту подправил!
***
- Ты все еще любишь меня?
- Конечно. А почему спрашиваешь?
- Последнее время ты сам не свой. Вечно в себе и совсем не обращаешь на меня внимания.
- Это усталость. Разве я могу тебя не любить?
- Не знаю. Я думаю, можешь. Люди, в отличие от богов, могут все.
- Это только кажется.
- Нет. Так и есть. Бессмертие лишает нас многого.
- Чего тебе не хватает сейчас?
- Твоей любви...
- Ну перестань... Зачем накручивать? Я по-прежнему люблю тебя...
- Не знаю. Ты стал такой... такой безразличный...
- Это скоро пройдет.
- А помнишь, когда ты только появился? Ты был страстный, отчаяно нежный, неповторимо изумительный!
- Да... я думал, я умер... А оказалось, - спал.
- Да! Людская жизнь, - непрерывный сон!
- Помнишь наш тот, первый разговор?
- Конечно, милый! Было так забавно! Сравнить свою планиду с твоей судьбой! У нас оказалось столько общего!
- Ну я бы так не сказал...
- Глупенький! Ты просто смотришь на вещи очень трезво и много смысла придаешь формальностям. И за ними теряешь нить!
- И в чем же была "нить"?
- В том, что и ты, и я все время чего-то искали, сами того не подозревая. И в итоге, нашли друг друга! Все те несчастья и неудачи, бывшие в наших жизнях оказались очень нужными и к месту, - не будь их, мы бы не встретили друг друга!
- Ну это как посмотреть...
- А как не смотри!
- И все-таки я хотел спросить... почему ты тогда спасла меня?
- Никто тебя не спасал. Я просто тебя разбудила!
- Да, но если бы ты не взяла меня сюда, не сделала своим... м-м-м...
- Мужем!
- Ну да. Я бы действительно утонул, - как бы мы не скрывались за краснословием...
- Нет, милый. Ты не мог утонуть. Ты был предначертан мне!
- Все равно. Почему? Что ты, - богиня, - нашла во мне, смертном?
- У тебя очень красивое сердце. В нем нет ничего человеческого.
- Да?
- Да. Я это сразу заметила. Ты вообще не был бы похож на человека, если бы не нынешняя хандра.
- А боги разве всегда счастливы?
- Почти. Мы не думаем о смысле жизни и прочей ерунде, а просто берем лучшее от каждого мгновенья.
- Доступный рецепт от рецидива!
- Какой есть. Милый, ну что тебя так заботит? Не бойся меня обидеть, - я же богиня, -скажи искренне.
- Просто... просто ты действительно права. Мне тяжело приспособиться к неизменному счастью и беспрерывному довольству. Гложет душу ветер земной.
- Соскучился по страданиям и мытарствам?
- Нет... не то чтобы... Ты не подумай! - Я бесконечно люблю тебя... Но тянет посмотреть, хоть зрачок вырви - и брось, - но что там, на земле отринутой...
- Глупый. Там ничего не меняется. Люди придумали новых небожителей, воздвигли модерновые капища, перестроили храмы... все то же самое...
- Да все так... Я тоже в том уверен. Но... я прожил тут с тобой четыре года... мне хочется увидеть дом, родных, все прилипшие в память образы детства...
- Странно... Ты полагаешь, это что-то даст? Принесет тебе успокоение? Или наоборот, добавит печали?
- Веришь, нет... Но это похоже на то чувство, что вело меня сюда, к тебе...
- Верю. То чувство прошло...
- Да нет же! Нет! Дорогая моя! Хорошая! - ты лучшее что у меня было, есть и будет! Но... есть нечто, зовущее назад... на минуту хотя бы...
- Это нечто, - отсутствие мозга.
- Пусть так. Но тем оно не утрачивает привлекательности и заманчивости.
- Ну хорошо. Но тебе не приходило в голову, что на земле ты уже можешь не найти чаемого?
- Ты что-то темнишь? Да?
- Даже если и так, и я знаю нечто, о чем ты не догадываешься, - говорить тебе бессмысленно, - тебя уже не остановишь.
- Ты произнесла это тоном, словно я хочу уйти навсегда...
- Тебе не знакома разница между всегда и сейчас... Ты... ты жив... существуешь размытыми чувствами. Божественное удовольствие готов обменять на мороку земли...
- Но будь я другим, ты бы меня не полюбила?!
- Ах, лучше бы тебя не было вовсе! Полюбила бы другого... К чему сейчас об этом? Почему любовь не бывает без расставаний?
- Бывает. Оттого она и называется браком.
- Ах прошу! Оставь свои смертные шуточки... Я дам тебе возможность вернуться... Подожди! Не трепещи от радости!
- Я не хотел тебя обидеть...
- Да уж. Все самые чувствительные удары люди наносят другим того совсем не желая... Слушай меня внимательно.
- Да государыня!
- Не паясничай! И титул не занижай! Выйдешь через восточные ворота. Пойдешь по серебряной тропе...
- Где мы позавчера гуляли?
- Да. Не перебивай, пожалуйста. Будешь идти до сумерек. Заночуй у старого кипариса. С утра проснешься уже в том мире. А там ты более горазд.
- Милая моя! Спасибо! Ты - лучшая на небе!
- Ты даже не хочешь узнать как тебе вернуться?
- Ой! А разве не тем же путем как я попал?
- Нет. Теперь многое зависит от тебя. Ты стал бессмертным, как и я. Вот свиток, - когда надумаешь назад, - просто прочти первые две строчки...
- И все?
- Почти. Прочитать ты их должен с мыслью обо мне. С желанием вернуться. Иначе, - ты ничего не найдешь ни там, ни здесь...
- А отчего только две?
- Прочитаешь больше, - многое изменится... Извини, свыше сказанного я не могу тебе открыть. Если хоть на искорку меня любишь, - сделаешь, как я сказала...
______
Богини не плачут. Но рухнув в кресло, Юрате ощутила как капли катятся из под ее божественно прелестных век. Впервые она, прощаясь с любимым, сожалела не о предстоящей утрате красоты молодости, но о его уходе... Никогда еще возлюбленный не нужен был ей больше чем она сама... Ну и пусть, - она подняла голову и перевела взгляд в окно, - на тихую лазурь, на глянец солнечных струй, на уплывающую даль... - Ну и пусть...
***
В монастырской библиотеке скреблись мыши. Фрески святых, кое-где заставленные полками, смотрели на книгописца, скрипящего тростью по свитку за неудобным, наскоро отесанным столом. Пахло растапливаемой сыростью и пергаментной кожей. Свет от лучины таял в нескольких пядях от усердного черноризца. Рядом с деющим книги, на земляном полу сидел другой чернец, тихо распевающий псалмы и прядущий нити. Послышали быстрые шаги, тяжелая дверь отворилась, вошел келарь Лука.
- Радоваться вам, собратие! Брате Захарий, игумен просит тебя видеть.
Деместик поднял усталое, проточенное морщинами лицо, медленно поднялся, поправив клобук, и пошел к двери.
- Будет печаль нам великая, - обронил блаженный чернец, продолжая заниматься шерстью.
Захарий на мгновенье остановился.
- О чем ты, брате Михайла?
- Великая туга грядет, - повторил юродивый.
- Бог да поможет, - вздохнул и перекрестился Захарий, скрываясь за дверью.
В небольшой келье, в вывернутой наизнанку власянице, седой старик высокого роста молился, стоя на коленях и обратившись взором на освещенную лампадкой икону троицы. Легкий стук, - даже поскребывание - не прервали общения с Богом. Лишь спустя пару минут, выдохнув "во имя Отца, Сына и Святаго Духа, Аминь", и поднявшись на ноги, игумен скрипучим голос пригласил войти просителя.
- Оно подождет, - игумен присел на скамью, - прежде следует поговорить о твоем служении Господу нашему. Доведено до меня о порожних речах со братией по предметам святого писания, и о диаволовом толковании их тобою. Сведущ ты в науке и наразумлен в грамоте, - тебе ли напоминать о поучениях преподобного Феодосия? - как обличал он недостойных мнихов за нерадивое и суетное глаголание?
- Отче мой, не прошу защиты от клеветников и наветников, молю разсудить по божьему соизволению и справедливости ради. Найдешь виновным, - прииму наказание как благодать небесную; почтешь молвой опороченным, - восхвалю Промысел, освятивший суждение твое. То правда, отче, что стезя чернеца воздавать должное Господу, труды деять, смирением упражняться, попирание сносить, жить яко птица: не приобретать ни сел, ни житниц, молитвою кормиться. Но отче, братия наша вельми проста, и оттого суевериями полнится. Давеча приходил ко мне чернец Прохор, рассказывал про чертей в его келье, - ночами они в бубны бьют, в сурны играют, топочут, пляшут, сон отымают, - как мне успокоить его? Ведь, право же, отче, враг то навыкает, но не въяве, а по мысли, по дремоте. Се убо не сущие демоны, иже колобродят, но мечтуа, неприазненым насылаемые. И поучал брата не верить кривым снам, а молиться перед опочиванием с чистым сердцем, и думою к Богу обращаться, и в перси не суету таить, а любовь ко Христу, Господу нашему.
- Чадо, не в том грех твой, что к молитве приучаешь немысленных, а в пустословных беседах с неокрепшими умами. Соблазн измышления велик, тако бо велик ако зовы плотские. И аз прошед сквозь учение и грамоту, и думу имел всякую и по Богу и по бесам, и запутался в реке книжной, и ересью попустился и Вера от того слабеть стала. Но глаголил мне игумен наш давешний, преподобный Феофан: отъеми от убогаго сердца своего гордость, буесть и тщетомыслие, да не взносись суетою мира сего в пустошном семь житьи. Путь инока, - смирение и исполнение, упразднение плоти и вскармливание духа, сведение ума во сердце, очищение образа Божьего втуне. А лишнее знание скорбь умножает, яко пророк молвил, в сомнение повергает, от церкви божеской отторгает, от царства небесного отдаляет. Мы же уроди Христа ради... Миры славни, мы же бесчестны! Человече силны, мы же немощны...
- Отче мой, но не должен ли чернец вкушать от плода разумного? От слова божьего? Как во писании Иоанна вещено: искони бяше слово, и слово бяше от Бога и Бог бяше слово. И Дионисий Ареопагит поущал чтить бога-слово. Не есть ли то указание на нужду людскую ко просвящению, к навыканию не токмо кротости, но и разума? Како бессмысленный инок размежует супостатную лесть от божеского промысла? Диавол бо имает сутью прельстить человека в существе своем, заставить слабого и убогого верить в себя...
- Сыне, не толкай меня на снятие скуфьи твоей, ты убо же епитимью себе створил. Не впадай в ересь гремучую. Аз же може тебе перечить словом иным: бес целию полагает окрутить умишко крохотной верою в небытие свое, а не буду тако глаголить, овеже тебе грех не усугублять, не мне ввергаться в суепрение.
- Отче, аще не ведаю диавола, и не бысть онаго?..
- Молчи! Не преступай лишнего! Не гонзи ся божеского и моего благоволения! Не ввергайся в неблазное помышление! Довольно о сем, - пост на тебя налагаю и молитвы всенощные до святого дня зачатия честнаго и славного пророка и предтечи, крестителя господня Иоанна на уверение. С чем хотел меня зреть?
- Отче, да будет аки ты рассудил. Ищу яз твоего совета о присещении, еже мне бысть. Зрил бо аггела сияющего с мечом. С небес сошедшего, ликом светлаго, яко архангел. И рекл он мне: не пояти свитка Нифонтова, а пояти бо, не преломи и не читай. Аз же не ведаю сего свитка, двадцати лет пребывая во книжном деле в монастыре нашем. Смутился разум мой грешный, - ово господень то присный посетил сон мой, упреждая дерзость тщетную и поползновения мирские, ово сотонинский бес искушает дух, взалкав пытать меня и отвлекать от службы господу шальною жаждою сыскать нераскрытое?
- Чадо любезное, паки ты падаешь до непристойного и неугодного Господу помышлению и сомнению. По что мнишь холопа архиврага в ангельском чине оболоченном? Иль мудрость в кость ушла? Окаянный тя совратил таки с путей праведных? Слово - оно божие, и видение небесное не всякому дается, а прияещему плода правого, молитву творящему, посты блюдущему, постигающему истины вразумленные, во триединаго Бога верующему и предстоящему усердно. Како, брате Захарий, дух твой смутился, акы гладь пруда ветрами? Мало воздаешь Господу, аще помутняешься вражеской ересью и лестью, и попускаешь лживости его.
- Прости отче! Кто есм аз? - пес смердящий! Ими же веси судьбами, пощади, просвяти, рассей по миру безумие, бесом насланное, поверзи спону, диаволом створенную... Готов приясть аки свет Христов всякое взыскание...
- Хватит о сем. Довольно голове твоей и плоти названного. Рачительней усмиряй гордыню самомыслия. Жития переписывай. Что до возвещения твоего, - то испытание на тебе Господь возложил. Следуй заповеданному, - не рыщи то, еже не должно тебе положено бысть. Овеже не мыкался ты напрасным томлением, реку тебе слово. В годину, како игумен Николай отроком предстоял здесь, в монастыре, сиротою, дня единаго пошли мнихи дров припасти, а вернувшись, узрели человека у ворот лежащего. Одет быв во срачницу точию, бездыханный, и свиток при нем, во руце. Прияли его в обитель нашу, выходили, а уды так и остались обморожены. Неведомого языка бяше он, и никто не понимал речей нъ, и жил за блаженного. Крестили Нифонтом, в лоно церкви православной постригли. Диву давались, - всего пребыл он полтретьяцеть лет в трудах божеских, и ни волоса белого не заимел. И аки явился неведомо отколь, таки и изошедши, - непознаваемо. Не выходил мнозе дней из келии, пошли, отворили, - и пусто там. То мне сам игумен Николай сказывал. А про список Нифонтов ничего не рек. И того не сведущ, где быть ему можно. И ты, брате Захарий, не купися на вражьи прещения, Господу верь, и ангелов не ослушайся его. Не взыщи того списка, аще не велено. Нифонт же, мнит ся, Богом нам послан быв, и Богом же отозван. Сим же благословляю тебя, - иди да справно створи епитимию.
Пригибаясь под низкими сводами, Захарий возвращался к себе в келью. Творя крестное знамение и молитву, он совсем успокоил дух, томившейся разгадкой явления и погрузился в мирное благоволение, пропитанное верой и успокоением.
Прежде чем исполнять предписания игумена по очищению души, Захарий прошел в библиотеку, - прибрать рукописи и пергаменты. Юродивый Михайла исчез, оставив клубок шерсти на полу. Крякнув, Захарий поднял его и оборотился к столу. Сердце прыгнуло в горло от удивления, и зазвенело колоколом, - незнакомый свиток лежал придавленный камнем. Деместик перекрестился и забубнил молитвенную формулу: "Владыко помоги! Не дай отвратится от твоего указа!". Но дрожащие руки потянулись к высохшему куску кожи. В последнее мгновенье, когда пальцы уже шершавились в изгибах свитка, старец поднял глаза на фреску архангела и рухнул на колени, извергая зыбкий поток слов: Господи помилуй, не попусти греха, не ввергни во прельщение! Но опускаясь на землю, плечо задело стол, - камень скатился, и вослед, - прямо под согнутые ноги инока упал манускрипт, бросаясь взору кропотливо выведенными символами. Захарий не знал тех букв, но сквозь безнадежную мольбу и выступившие слезы, против желания, считывал и понимал. После первой строчки, он распластался над пергаментом, погружаясь в текст, позабыв клятвы, наставления и видения, - ему открывалось знание, а все запреты теряли силу перед властью слова. Как, откуда он мог усвоить чужой язык? Неведомое письмо? - Было безразлично. Он словно возвращался к родному и близкому, - как всегда, углубляясь в штудии книг, - а то, наносное, необходимое, обрядовое, - оставалось в другом мире. Жизнь Захария, - и он осознал это только сейчас, вкушая сладость новых строк, - здесь, в словах, в буквах; а там - в крестах, знамениях, вере, ликах, - там лишь орнамент, картуш существования; неважно, - истинный или лживый... Здесь, в чернилах, - хлеб и вино; там, - камни, железо и дерево, по которым стекает кровь...
Захарий читал и не замечал как пошатнулись стены. Как рухнули полки. Как рассыпался по кирпичику монастырь. Как иссушилась его плоть. Как время повернулось вспять. Как Христос сошел с креста и Вифлеемская звезда умерла, не родившись. Как деревья поросли в землю. Как камни рассыпались в песок. Как реки ушли в истоки. Как моря залили сушу. Как высохла и испарилась влага. Как земля загорелась и обратилась горячим солнцем. Как погиб человек. Как умер Савааоф и последние боги. И когда от инока-книжника оставались сгустки нематериального самосознания, вкушающего последние буквы, вселенная свернулась в нем и обратилась в стремительно летящее и вечно изменяющее облако, чем-то похожее на птицу...
***
- Ну мы же можем взять маму с собой?! - нашлась Сашенька на каверзный вопрос, но птицы уже превратились в уродливые грузовики и не хотели больше разговаривать с ней. Уныло скрипнули качели, все также занятые. Сашенька, уже было успокоившаяся, вновь всхлипнула, - даже облака не хотели с ней дружить и улетели, так и не договорив. Слезы потекли с новой силой, но они уже не превращались в янтарь. Быть может, только пролетевший ветер знал, что в этот миг умершая богиня вернулась домой и стала маленькой девочкой.