Жить в мире, почти до отказа забитым людьми, - означает встречаться с ними. Мы движемся. Постоянно и по придуманной нами причине: из места, где бросили ночь, - в точку раздражения действительностью (сиречь: на работу); оттуда - домой, или в гости, в кино, в прочие интересные и наскучившие пределы... И на всех обыденных тропинках и истоптанных дорожках существования привечаем беспокойство среди сыромятных недель иных человеческих душ, - сокрытых одеждами тел, масками лиц, очками глаз. Они согреты тем же воздухом и пьют тот же свет. И так же редко, и мало замечают вас как вы - их. Хотя порой, сидя на платформе в ожидании поезда, или в машине, в предвкушении зеленого сигнала, или прогуливаясь по бульвару, - но всегда в озаренном грустью состоянии, - мы уделим немного внимания девушке в тойоте, школьнику, сгибающемуся под тяжестью ранца, матроне, обсуждающей в нескромный голос качество мясомолочной продукции... Незаметно, исподтишка, скосив глаза. А может и открыто. Задев плечом. Спросив дорогу. Извинившись. И пройдя пару шагов, - забудем... Но все они, - живые не только сейчас, но вмещают и прошлое и будущее, свое, и тех, с кем сталкивались не замечая, кого видели, не усмотрев или слушали, не слыша, кем были любимы или прокляты, растоптаны или возвышенны, да не узнав кем... - так каждый день. Триста шестьдесят пять дней в году. А тех лет, - сколько осталось? - и множество еще прохожих, проезжих, пронесшихся, пролетевших войдет в нас, - как и мы в них, - и мы утратим их, не сорвав ни с единого покрывала... Вот, - как с пробежавшего мальчишки, - позывом, чьим, он, наущенный, движим?
***
Денис, в свои возле двадцати, работал на почте. Неудивительное обстоятельство объяснялось универсальными недоразумениями, дарующими профессию каждому из нас. Взгляните на собственную участь. В результате действия каких сил вы стали девелопером сети помойных ящиков в Свиблово, спекулянтом счастливых нескромностей, юристом по защите воздушных шариков надежд, экспертом по критике идеалов человечества, логистиком пункта приема посуды, менеджером по продажам фантиков радости, профессионалом по бегу в мешках, или кем там еще? - ответ явит меру вашей искренности и отразит твердость, хромоногость или инвалидность убеждений. Например: того хотел и добился сам. Или не хотел, и не сам. Повезло. Равно, наоборот, - не повезло. Судьба. Жену надо было кормить. Отпрыски опять же. Неважно. Мы те кто мы есть и работа не только и не столько добыча средств к существованию, но и великая доля растрачиваемого нами времени, со своими секретами, интригами, друзьями, врагами, любовницами, обязанностями, удовольствиями и иными непреложными аксессуарами.
В течение трех лет после окончания срока на каторге (как его сосед в полушутку окрестил место получения обязательного среднего образования) Денис работал грузчиком, обходчиком, ремонтировал квартиры, продавал книги и ручки по электричкам, - пытался как-то устроиться, следуя общим примерам. И все время был угнетаем неподдающейся определению неловкостью, он не мог назвать ее, пока не попал на почту. Не хватало, как оказалось, иллюзии счастья, - ведь во плоти абсолютное счастье не доступно, - иллюзии, вобравшей в себя две самодостаточные единицы: интерес существования и окружающую среду, не раздражающую сердце.
Среду формировали Надежда Ивановна, - погодка Великой Октябрьской Социалистической Революции (ну там, плюс-минус десять-пятнадцать лет особенной роли уже не играли), выглядевшая много лучше той страны, по чьим просторам Революции случилось прокатиться, - заботливая и милая старушка, если ее не часто дергать по служебным необходимостям; и Татьяна Михайловна, - одутловатая, грузная тетушка с доброй душой (тщательно скрываемой в присутствии визитеров), коровьими глазами, жаждущими свежего клевера, и приторможенным темпераментом, уже ничего не желающего. Во всем облике Татьяны Михайловны читалась невеселая усталость от неудач замужеств, неправильного обмена веществ и скверного характера, Обе они опекали Дениса с настойчивостью старых дев, не познавших радостей материнства, - хвалили, предсказывали ярчайшее будущее, угощали собственными чаем и сахаром, баловали сушками. Но коль скоро солнышко в окне в средней полосе России играет не всегда, а основания для расстройства приватного свойства, как-то: обострение хронических заболеваний, распря с родственниками, задержка пенсии или оклада - происходят хоть и периодически, но с патологической частотой; Денису на долю не очень редко выпадало выслушивать их жалобы, придирки, сплетни, охи-ахи, слезливые оказии их жизненных путей, - над ними не плакалось, и смешливые истории из опыта соседей и знакомых, - от них хотелось бежать разгружать посылки. Но большей частью, Дениса устраивало положение вещей; ведь самое важное, - они не мешали его увлечению, его страсти, целиком поглотившей непритязательную натуру нашего героя.
Перлюстрация, как и многие иные проступки, является преступлением лишь в сухих буквах закона. А закон инерционен, - не запусти его в действие, он и останется лишь причудливой декорацией. Движение задает обиженный, но почувствовать и признать себя таковым возможно только при обнаружении факта злодеяния. И даже так, юриспруденция пристрастна исключительно к особо ценным вещам, - самые дешевые из них (если взглянуть на судебные отчеты), - честь и достоинство. Остальное вздор! Мелочи, - deminimislexnoncurat. Денис не тяготился столь пространными и неудобоваримыми логическими цепочками успокоений; коммерческая переписка не привлекала его внимание, - да и кто, в конце двадцатого века пользуется почтой для бизнес сношений? А за иное и вряд ли накажут.
Объектом интереса были ординарные письма без клейма заказное или срочное. Началось то случайно: не было маниакальной жажды сорвать печать и поглядеть содержимое, нет, - из плохо заклеенного конверта выпал тетрадный листок в клеточку: девочкина весточка кумиру. Ничего особенного. Словно поднял кем-то брошенную газету. Но столь неважное событие именно своей незначительностью, пробудило порочное увлечение. Искони была скука, - однообразие работы и перерывов подталкивали искать скудных развлечений. А кроме посылок, бандеролей, телеграмм, открыток и писем на почте ничего нет. Посылки и бандероли, конечно, пробуждали любопытство, но их вскрытие чревато. Телеграммы с открытками дышали однообразностью, ибо отражали тривиальные происшествия с окончаниями на "ы", - крестины, именины, помины... Оставались письма. В первый раз всегда страшно. И убивать тоже. Как сомнамбула, Денис крадучись вытащил первое попавшееся письмо, неумело вскрыл его дрожащими руками в туалете... и выбросил, в стыду проступка, не прочитав. Но прошел, день, два, неделя, суета сует не проходила, и он засовестился давешним приступом нравственности. Усугубился бунтарской противоречивостью: тварь я дрожащая или право имею? Смогу ли порушить нравственные огородки заботливо вкопанные умудренными воспитателями? - Вопрос! Вызов! Подняв перчатку без колебаний, Денис пошел на второй заход. Как раз Надежда Ивановна взяла отгул по причине магнитных бурь в Антарктиде, вызывающих у нее обильное слюноотделение; Татьяна Михайловна отошла оплатить коммунальные услуги, - так она объяснила, во всяком случае, и Денис имел полную свободу действий, чем не преминул воспользоваться.
Всякая склонность в нас имеет несообразие начинаться с забавы, - дай попробую и брошу. Лет в четырнадцать убеждал всех, - не, никогда не буду ни пить, ни курить... тем более жениться (забавно: сам этому верил). Через год вкусил, - попробовал, - и не бросил. Прихоть становится привычкой, - не всегда вредной, как убеждают нас идеология здравоохранения и загадочный человеческий орган, - здравый смысл; - - и вот мы уже размышляем над ней. Привычка превращается в потребность, а неудовлетворение потребности инспирирует наваждение, - и мы подводим опоры концепции под шаткий фундамент склонности. Нет, не в угоду критике внешнего мира, а для самоуспокоения.
Увлечение вскрывать и читать чужие послания завладело Денисом стремительно, в считанные дни оказавшись необходимостью. Едва он сел и задумался, - а уже пришла пора сочинять философию. Простенькая доктрина не стала откровением, - так легко убедить себя видеть в строках, словах и фразах отражение пишущего их. Для Дениса, пребывавшего в отчужденной уединенности от каких бы то ни было связей, перлюстрация открыла окно в иной мир, - мир, наполненный людьми и общением. Каждое из писем было столь уникальным и столь однообразным, - как наш свет, - любимые писали любимым, солдаты - матерям, друзья - товарищам, дети - родителям. И все участники непостижимо разные, индивидуальные, но объединены общей чертой, - все люди! Со своими ошибками, почерками, орфографией, наклонами, цветами чернил, листами бумаги, - перед Денисом проносились профессии, образование, опыт, сердечность, циничность, - вся мозаика многогранного бытия. Можно было вообразить себя адресатом, автором, или оставаться сторонним наблюдателем, - так или иначе, его маршруты жизни изменились. Читая письма, он перестал испытывать гложущее одиночество, бессмысленность момента, глупость пребывания в конкретной точке, - обрел перила на выщербленной лестницы жизни.
***
Вы знаете как сложно живется на свете девятилетнему мальчику? Нормальному мальчику, имеющему друзей-одноклассников, увлекающемуся тем же, чем и все в его возрасте, - немного компьютерами игрушками, немного футболом, немного конструкторами, немного солдатиками, немного книжками. Любящему невинные шутки, как-то: бросать в прохожих капитошки или яйца с Димкиного окна, - он на двенадцатом живет, - незаметней, делать и взрывать бомбочки из магния с марганцовкой, метать в машины снежками, привязывать леску поперек выхода из подъезда, поджигать завернутую в фольгу быстрогорелку в пустом лифте и много еще чего. Но вместе с тем обладающему необъяснимой и никем неразделенной тягой к прогулкам по городу. Выйдет мальчик из дома и идет куда глаза глядят: под ногами снежная каша, лед, грязь, осенняя слякоть, весенние ручьи с бензиновыми разводами, твердая корка земли, ссохшаяся под знойным солнцем. А он идет и идет. Без цели. И воображает: ему будет шестнадцать лет, он уже четыре года живет с родителями в Вьетнаме, в совершенстве владеет техникой монахов Южного Шао-Линя, говорит на пяти языках, играет на гитаре, симпатичный, красивый, возвращается на Родину, - надо готовиться к поступлению в институт под присмотром дедушки с бабушкой, - и встречает своих нынешних одноклассников... и часами рассказывает им про похождения в джунглях, про субтропики, про океан... они молча слушают, завороженные опытом ровесника, изредка восклицая: ну ты даешь! Здорово! Завидуют по-черному... Можно и проще, - в те же шестнадцать приезжает из Нахимовского училища, в бескозырке, клешах, бушлате... ну на крайний случай, - суворовцем: аксельбанты, белая портупея... но по всякому, - он их удивит и вызовет всеобщее восхищение... Мысль ломается, перескакивает: а вот в тридцать два, - нет, это очень поздно, - в двадцать семь, - заслуженный летчик-космонавт приедет домой, навестить маму и отца, и невзначай встретит Ленку Семенову. У космонавта уже есть жена, - прекраснейшая, само собой, хоть он еще и не придумал ей имя, - Ой! Привет, Лен! - Ой! Привет! - Ну как ты? - Да вот работа, хозяйство, дети... а ты? Мы про тебя наслышаны... Покоритель вселенной грустно улыбнется и ответит: да вот, знаешь, отправляют в экспедицию на Сириус, старшим помощником капитана... - и вдруг на самом интересном месте, где Ленка должна признаться, что она не ценила его в третьем классе, и теперь горько раскаивается, мальчик наступает одной ногой в лужу, по колено. А только вчера мама купила новые ботинки, джинсы и свитер. Он в них. И пока пытался очистить джинсы, запачкал свитер. Домой он уже идет не фантазируя, а ища оправдания. У мамы вид, - будто сын плюнул ей в душу, и папа даже не вступился. Ему высказали многое о неаккуратности и тройках, - а причем тут учеба? И он ушел в свою комнату, и от обиды, непонимания и абсолютного одиночества написал стихи, стыдливые, никому впоследствии не показанные:
Взрослые плачут слезами.
Взрослые плачут глазами.
Маленькие плачут сердцем,
Маленькие плачут жизнью.
Таким мальчиком был Сережа Николаев. Сейчас ему было особенно плохо. От них ушел папа. Мама сказала, он уехал работать на Север, но Сережа внутренне чувствовал неправду. Нужность взрослых всегда сомнительна в мире детства. Порой Сережа хотел отправить родителей на необитаемый остров, - пусть живут, кушают апельсины и финики, и не пристают с проверкой дневника и домашней работы. Но вот один из них исчез... И очень больно стало. Сережа не особенно помнил конкретные моменты, связанные с отцом, - они ходили в кино, ездили в Зоопарк, еще отец любил смотреть дурацкие политические передачи и футбол, в то время как по другой программе показывали хорошее кино. Наиболее отчетливо в памяти сохранились отцовские руки, их запах: табак смешанный с потом. Казалось, - и теперь особенно остро, - так пахнет отеческая любовь. Да, папа был кусочком его жизни, его мира, выпавшим кусочком... Сережа догадывался: мама наверно врет, боится его расстроить, или сама еще не верит до конца... Ну почему они всегда считают детей маленькими и глупыми? За четыре месяца он написал два письма отцу, - мама обещала отправить, но ответа не пришло. Понятно, далеко, почта долго идет, да и у него времени невпроворот. Но, может быть, мама и не посылала их вовсе? Страшная мысль пробежала. Если так, если папа даже не в курсе, насколько он нужен Сереже, хоть словом, строчкой, - что же делать?.. Вот! Нашел! Позвонить дяде Леве, - отцовскому другу, - он то должен знать его адрес! И тогда можно будет собственноручно отослать письмо...
***
В начале июля месяца выемчатый лист падал на асфальтовую дорожку. Странно, из людей, никто никогда не видел момент отрыва листа от черенка, от ветви... глаз улавливает лишь полет и соприкосновение с землей.
Кленовые листья... чей разум мог создать такую бесподобную, неповторимую форму? А расцветить в безумную муть, - пугающую палитру естественных цветов, тонов и полуоттенков - от черных пятен мертвых клеток, сквозь коричневатую обугленность с правой стороны, перетекающую в оранжевый, красный, желтый, до, - на другом краю узенькой полоски, - еще сохранившегося зеленого июньского цвета... И как, как должно быть страшно первым срываться с материнской ветки и погибать... желают ли листья того сами? Или ими, как и нами, движет неподвластная сила?
Примостившись на краешке длинной лавки, Денис зачаровано смотрел на медленное кружение листа, то поднимаемого ветром вверх, до крон молодых тополей, то придавливаемого к поверхности земли, уже почти соприкоснувшись, вдруг, вновь отрываемого и несомого на бреющим полетом дальше.
Бульвар набивался людьми, - рабочий день закончился уже как пятнадцать минут, - и все спешили по более интересным делам. Свободных скамеек не было, но на многих сидело по одному - два человека, оставляя возможность присоседиться. Оторвав взгляд от завораживающего листа, Денис скосился налево, - на другую сторону дощатого пространства. Там восседала пара товарок лет, утративших наивные иллюзии, но еще культивирующих надежду. Он перевел внимание на прохожих, - кто мог написать злополучное письмо? - эпистолу, едва не стоившую ему жизни, выбившую из колеи, заставившую ощутить никогда прежде нечувствоваемое, совершить несвойственные поступки, физически осязать жажду существования, - не желание даже, не пагубную наклонность, а непреложную необходимость жить. Кто-то из тех влюбленных? - святая невинность! Как они воркуют, будто нет измен и расставаний! Вон тот пожилой мужичок со страхом и усталостью в согбенной позе? Молодой парень - из компании напротив, - всем около тридцати, шутят, веселятся, пьют пиво, обсуждают политику и спорт? Или та девушка, их ровесница, одиноко и смущенно прижимающая к себе здоровый фолиант и за очками выглядывающая кого-то? Быть может, невыразительный мужичок под пятьдесят, посасывающий коктейль и листающий газету? А вон кадр, - растрепанный, в галстуке, с прилипшим листом на брючине, загадочно возбужденный, притаранил пять, нет, шесть бутылок пива с собой! - надолго видать. Кто, кто? - и он всматривался в каждый новый персонаж, присоединяющийся к движению на бульваре... И отходил от рефлексии. После письма и пережитого совсем не хотелось обратно на почту, - словно точка поставлена, и виток жизни обращен, - оно перевернуло в Денисе многое, - если не все, - вверх дном, но он еще не сознавал перемены, подспудно акцентируясь на вторичных проявлениях, - желании оставить опостылевшую работу. Омут успокоился. Он встал, собираясь уходить, еще раз окинул всех свидетелей пережитого им восстановления: пожилой мужичок ушел, девушка в очках дождалась юнца с оспинами и они медленно удалялись, не решаясь взяться за руки; все прочие оставались на месте. Денис задержался на клоуне с шестью пивом, - в его левом кулаке был зажат конверт, а пиво еще не тронуто. Сердце Дениса остановилось, зрение слегка помутилось от выступившей влаги, их глаза встретились, - неужели? Денису почудилось, будто он видит душу того человека, и знает о нем гораздо больше, и был им сам, - неужели перед ним автор того письма? - Лицо с растрепанной прической отвернулось от Дениса. Околдованность спала. Да нет, ну как! - в многомиллионном городе не бывает таких встреч... Денис направился по бульвару, намеренно минуя отареного пивом мужичка. Проходя в полуметре еще раз скосился, - нет, не он... не похож на тех, кто пишет столь изощренные письма... не может быть...
***
В некоторых конторах, фирмачках и учреждениях есть должность, привлекающая особенное внимание менеджеров по персоналу и руководства. И не от значимости, а из необходимости ее заполнения. В штатных расписаниях она имеет множество названий, но сутью не меняется, - мотаться по городам и весям, ради установленных начальством целей: впаривания продукции, рекламных буклетов, налаживания связей, поиска перспективных рынков... Обыкновенно, на такую позицию рекрутируют молодых людей, не обремененных счастьем семейной жизни. Но они женятся, оседают и приходится искать новую кандидатуру. В компании N отделу кадров и генеральному директору ужасно повезло, - в их распоряжении оказался Сергей Алексеевич Николаев, уже несколько лет исправно справляющий обязанности ведущего по сбыту и не претендующий на большее.
Сорока двух зим от роду, Сергей Алексеевич принадлежал к категории не особенно обласканных судьбой людей. В конце восьмидесятых он был бесперспективным, добротным и старательным инженером, - от него не ждали патентов и открытий, а свои сто десять рублей он отрабатывал. Нежданно-негаданно все переменилось: марксизм-ленинизм приказал долго жить, стабильность пропала, вес денег катастрофически изменился, - и не в лучшую сторону, - их институт не то чтобы распустили, но наплевали на, и урезали ассигнования. После недолгих мытарств на поприще коммерции и челночества, Сергей Алексеевич пришел к выводу о собственном предназначении для менее ответственных работ, и устроился через знакомых экспедитором в частную фирму. Жизнь по- маленечьку налаживалась, как вдруг, - выстрел в спину, удар под дых. Пост- революционная ситуация и переход от развитого социализма к индустриальному обществу сказались на личной жизни Сергея Алексеевича. Жена инициировала развод, по тривиальной причине, - не сошлись характерами (Сергей Алексеевич остро чуял, но доказать не мог, гнусную роль тещи в интриге). Через полгода после получения экспедиторской ставки! Безумно переживал, - но не от чрезмерной любви к сыну и жене. Отнюдь. Скорее из-за утраты заведенного порядка вещей, доброго рутинного течения дней, где все было установлено и расписано. А еще из-за презрения бывшей к нему. Те слова после суда, взгляд, поза... и еще раньше, - во время семейных передряг. За что? Почему? Ну не блистал, но и не заслужил же полного пренебрежения. "Ничтожество", -бросила он в него, как камень в бездомную собаку... Да, сейчас Вероника вполне в порядке, - муж у нее обеспеченный бизнесмен, сама разъезжает на новехоньком "Пежо" и запрещает ему видеться с сыном.
Но нет худа без добра, - после развода ему предложили новую должность, как несемейному. Платили в три раза больше чем экспедиторам, плюс бонусы, вроде оплачиваемого телефона и хороших командировочных. Неохотно согласившись, Сергей Алексеевич быстро освоился и скоро уже воспринимал разъезды счастливой находкой, разбавляющей невыносимое одиночество домашних стен.
Развод, помимо поверхностной психологической травмы, поспособствовал возникновению и развитию странной привычки у Сергея Алексеевича. Наши манеры в миру объявляются странными по мере уменьшения числа их адептов. Если вы единственный в мире прижимающий свои носки к носу, - определить, сойдет их одеть еще раз, или взять новые; или только вы поете, принимая душ; или никто кроме вас на свете не спит в шапке; или вам и исключительно вам свойственно иногда тайно хотеть прокатиться на санках, летом... - это причуда. Отклонение. Но страдай теми же недугами еще миллион, пусть и не афишируя, - то нормально. Сергей Алексеевич не совершал столь безнравственных деяний, особенно памятуя о недавней схизме ячейки общества. Но не в силах вынести печальной тишины и безответности квартирного пространства, он начал писать письма. Самому себе. От отсутствия общения и событий сел как-то вечером и написал все прошедшее за день, - будто жене рассказал. Несколько последующих дней вытаскивал листочек и перечитывал. Неожиданно решил отправить почтой, - приятно было получить. Завертелось. Плюс работа не подкачала, - из каждого посещаемого населенного пункта Сергей Алексеевич отсылал письма, - штемпели чужих городов привносили восторгающее многообразие в странички дневника, - тривиальное описание событий, мелких событий серого человека. Но постепенно он осмелился поверять бумаге собственные мысли и суждения о происшествиях, катаклизмах, политических реалиях, социальном зле. Позже, - стал мудрствовать, вставлять размышления, создавать логические цепочки, обосновывать и даже пытаться выражать идеи. Особенно великолепно получалось, если выпить в процессе авторства, - немного, до отложения в памяти основной темы, - а затем ожидать, мучаясь в загадке что же там? - и после получения, - наслаждаться чтением.
В последней командировке Сергей Алексеевич был в Калининграде. Принимающая сторона оказалась, и оказалась на редкость гостеприимной. Его сводили прогуляться, поохать на достопримечательности, и к вечеру - в ресторан. Компания собралась очень веселая, и Сергей Алексеевич немного перебрал, хотя по собственным убеждениям был малопьющим. Придя в гостиницу, чувствовал легкое расстройство и неудовольствие. Младший менеджер местной фирмы, таскавшая его по городу и сидевшая за ужином рядом, была женщина близкого к нему возраста. Очень приятная, но отказавшаяся пройти в номер. Визит на могилу отца европейской философии внес свою каплю. Неброские остатки институтского курса философии ассоциировали Канта в Сергее Алексеевиче с Германией, восемнадцатым веком и какой-то категорической не то империей, не то индукцией, - сложно вспомнить после... впрочем, неважно сколького и чего. Хотелось спать, но еще больше - жалости хоть на кончик ногтя, желательно женской. Размышляя об истоках стремления стать объектом сочувствия, он автоматически схватил карандаш и бумагу...
Спустя неделю, он возвращался с работы и, как и предыдущие шесть дней, неотвязно думал о письме, сотворенном в Калининграде. Именно сотворенном. Дословное содержание Сергей Алексеевич мог воспроизвести не очень хорошо, но в памяти четко отложилась гениальность написанного. Великолепные корреляции таблицы Менделеева с тезисами Никола Кузанского, теоремы Эйнштейна с глобальным потеплением, табакокурения с предложениями по сельскохозяйственному освоению вечной мерзлоты, реинкарнаций по индуизму с молекулярной физикой, собственной невезучей жизни с опровержением теории Дарвина... Да, да! - безликий менеджер раскрыл и запечатлел великую тайну человеческого бытия! Ужасно опасаясь сглазить и признаться себе в величии, Сергей Алексеевич гнал подальше честолюбивые и тщеславные мысли, но те непослушно возвращались, и воровато просачивалась в мозг: наверняка ему вручат Нобелевскую премию, опубликуй он письмо. Попытки сосредоточиться на недоделанном отчете о командировке пресекались взыгравшими гордостью и самоупоением, - он, простой человек, неглупый, само собой, открыл загадку вселенной! А она говорила "ничтожество"...
Оно дошло. Руки Сергея Алексеевича нервно тряслись, пока он вытаскивал письмо из ящика. Странно тонкое и гибкое... Но если он сумел уместить идею надкосмического масштаба в одном листе, - дважды гениален! Сознавая невозможность спокойного прочтения, ибо не в состоянии был унять волнительную дрожь, Сергей Алексеевич, как отчаянно ни хотел взглянуть хоть строчку, решил сбегать сперва за пивом - отметить, а заодно нервы унять.
В магазине вышла досадная заминка, - сколько взять. Одну, две, - для такого события мало. Нужно чуть побольше. Пять. - Нет, еще на утро. Шесть.
Нетерпение не гасилось прогулкой, - и наплевать! Теперь, оно пришло, можно вон завернуть в скверик или лучше - на бульвар, и там почитать.
Руки не устали исходить трепетом. С трудом, не умея укротить ни волнение тела, ни бурление души, Сергей Алексеевич кое-как надорвал конверт, тряхнул над ладонью... ничего! Просунул кисть и пошарил внутри. Пусто! Его оглушило. Первая мысль - вытащили на почте. Нужно бежать разбираться. Тут же перекрыла следующая, - не то письмо! - Взглянул на штемпели: нет, все правильно, - отправлено из Калининграда, 26 июня; на адрес получателя: тоже верно, - Крайгородский проезд, д. 18, кв. 63. Неужели правда украли! Но как! Не может того быть! Не царский режим, кому интерес заглядывать в чужие послания! Да и кто там, в почтовых отделениях работает, - бабки одни! Отчаяние охватило Сергея Алексеевича. Невидящим взглядом он посмотрел вокруг. Вспышка бессильного гнева как всегда, всю его жизнь, затянулась практической апатией. Что толку скандалить? - Никому ничего не возвращают. Виновных не найдут. Но вдруг, вдруг это лишь недоразумение, и завтра - послезавтра придет настоящее письмо?!.. - он заставлял себя верить и не верил. Хотелось плакать, - словно от утраты очень ценного, дорогого, чему нельзя подобрать слово...
***
Сегодня, как и обычно, Денис выхватил стопку писем для ежедневно прочтения. За время занятий перлюстрацией он освоил ряд побочных профессий и умений, - вскрывать конверты девятью различными незаметными способами и заклеивать их обратно. Выпадали инциденты, - конверт невосполнимо портился, - и тогда приходило на помощь умение подделывать чужую каллиграфию и штампы. Вот и сейчас, один из конвертов не поддавался правилам вскрытия. Денис разорвал его и вытащил листок. Совершенно пустой листок обычной бумаги формата А4. Без клеточек и линеек. Неудачная шутка, хмыкнув, подумал Денис, и отложил казус в сторону, - все равно надо будет запечатать и отправить по адресу. Дальше, - пара стандартных, словно писанных под копирку, солдатских писем; печальное повествование семейной драмы, любовное письмишко, весточка друзьям, и обращение не совсем здорового пенсионера в государственное учреждение. Стандартный набор. Вздохнув, еще раз переварив прочитанное, пробежавшись наиболее понравившиеся места, Денис начал по-новой запечатывать конверты. Дойдя до пустого листочка, он еще раз оглядел его с обеих сторон. Посмотрел на свет. Вспомнил, как Ленин писал молоком, не поленился вскипятить воду и подержать над паром, заодно придумав на всякий случай вариант отговорки, - лето, жара, могло в пути нагреться и все проявилось. Ничего. "Прикалываются люди", - вернулся Денис к изначальному мнению и тут же перебил себя молнией догадки: а если нет? Что могло заставить человека послать другому девственно чистый лист бумаги? Кто и кому его отправил? В каком состоянии был автор? Или дело в адресате? Денис снова взял листок. Принюхался. Нет, это не простая шутка. Шифровка Аумсеинрике? - усмехнулся. Нет, здесь глубже. Тут - начало нового, - по сути - целая жизнь, чья-то, еще не написанная... Или уже все решено и начертано? А пустота - послание тех и тем, кому не нужны скудные слова и бессмысленные строки? И тот, кто ждет письмо, ждет не пустых бессмыслиц и несуразиц фраз, а именно самого факта?.. А если оно от Бога? Бог-Логос, вочеловечившееся слово?... От нового бессловесного Бога?.. Что стоит Ему подделать штемпель? И проставленный адресат, - тоже не ведает, и приди к нему, спроси, кто и зачем тебе послал пустой листок, - откреститься, отмолиться. А если оно не ему, а мне? Бог всеведущ, и знал: я просмотрю письмо... Страх, смущение, непонимание захватили Дениса... листок бумаги, простой листок без знаков и символов вызывал в нем благоговейный трепет. Что за чушь! Бога нет... но как же, тогда кто-то еще, уверенно провидящий события отсылал письмо... Кто кроме Бога? - Дьявол? Но если нет одного, то и другой не существует! Так ли?... - все равно, главное, - истинный адресат, - он, Денис, - ничтожный, мерзкий человек... Но, чего, чего от него хотят? - Вихрь мыслей метался в голове Дениса. Перед ним поставили чудовищную загадку... Эврика! Ему следует написать хоть строчку, хоть слово указанному получателю! Денис схватил бумагу и начал быстро писать... никогда ранее в жизни не сочиняя писем...
Листы летели в урну... Не получалось, не выходило из него... Бессильно пытаясь передать бумаге хоть что-нибудь, - пусть не мысль, не букву поддержки... хоть простое "здравствуй!"... Денис натыкался на стену. И ломал ее, и писал четверть страницы, половину, останавливался, перечитывал... выбрасывал... И страх, страх перед неизвестным сопровождал его неотступно... Исступление? - да, исступление... и паника... а если нет, если письмо не просто знак, - изменить положение по отношению к людям, а Символ! - перевернуть жизнь до неузнаваемости, до ее отрицания, сделать ее столь же пустой как листок? Жизнь Дениса... А что в ней, правда, имеет цену? - Он дрожал... до кончиков пальцев. Ужас уже прошел. Сверкнуло понимание. Созрело решение. Возвращаться нельзя...
Быстро выхватив пустой конверт, и не особо заботясь о его схожести с оригиналом, Денис отработанными движениями набросал адрес, проставил штамп, запихнул листок со стола в конверт, заклеил его и бросил в общую кипу для получателя. В стремительности действий он даже не запомнил их последовательность. На ходу придумав причину, он отпросился у Надежды Ивановны уйти пораньше и направился к своей башне, - восемнадцатиэтажке напротив. На ее крыше Денис порой проводил время, - посмотреть салют или без идеи посидеть на карнизе, свесив вниз ноги, получая дозы адреналина. Но отныне он получил откровение: его жалкому, ничтожному, червячему существованию должен быть положен конец. Да, именно об этом было письмо. Черт! - он же не положил листок в конверт! - но поздно... надо подчиняться данности.
Не раздумывая, он перелез через невысокую решетку парапета. Сел, подложив ладони под бедра. Да... надо остановить бессмысленное соприкосновение со временем мясной избушки по имени Денис. Что он? На кой он? Его подлое, неправильное, никем невостребованное прошлое... Ради чего ему топтать землю? Портить воздух собой?... Закон прыжков с вышки, - чем дольше стоишь, тем труднее прыгать, - Денис изучил еще в школе. Но тут другой случай. Тут - завтра уже не будет. И даже через тридцать секунд - не будет. Всего вокруг: парапета, дома напротив, деревьев, травы, асфальта, облаков, солнца, ночи... Было не страшно, нет... - жутко, до пота вдоль позвоночника... Но вместе с тем: иного выхода нет... Так написано в том письме... на чистой белой бумаге без единого знака... Еще чуть-чуть, - минутку только, - он попрощается со всем окружающим, - и тогда... Вытащив ладони из под себя, Денис попытался устроиться поудобней... Левая ягодица скользнула по жести карниза, его увлекло вниз... Интуитивным движением он ухватился за решетку парапета... Ладони вспотели и скользили. Он не желал, не думал умирать!... К черту письмо! Напрягая все силы, он подтянулся, затащил колени на карниз и тяжело перевалился через парапет, упав на плавящийся под июльским солнцем гудрон крыши. Пульс зашкаливал. Денис жадно дышал, подставив часто сокращающееся брюхо горячему небу... Крупными бусинами по лицу катились слезы. Он любил все на этом свете: от комаров до милиционеров, и очень, очень хотел жить...
***
Письмо, полученное Сергеем Николаевым, учеником 3 "Б" класса, проживающего по адресу: Крайгородский проезд, д. 19, кв. 63.
"Дорогой друг!
Наши воспоминания о прожитом, - а они собственно, и только они, имеют право скрываться за тщеславным словом "жизнь", ибо будущего нет, а настоящее слишком стремительно становится прошлым, - гремучая смесь страданий. Мы возвращаемся разумом назад, к прекрасным минутам, и страдаем от осознания невозможности их повторения. Мы поднимаем на пустыре памяти нечто бывшее обыденным, скучным и суетливым, присматриваемся к нему сквозь расстояние времени, и с неумолимым садизмом признаем: а ведь оно было удивительным и интересным! Мы копаемся в своих страшных и постыдных деяниях, - и оглушаемся совестью, но противоречим: и они были нужными, и хорошо что были. Мы отыскиваем периоды мутной, ничем не мотивированной боли, - как тогда зимой, хлопьями падал снег; часть снежинок, - блестящих, искрящихся, - пролетала в столбе света, льющего фонарем, а большинство неясной белой крошкой угасали, не зажегшись, во тьме; - ты стоял в мрачной пустоте комнаты, согреваемой лишь луной, вдавившись лбом в холодное стекло, и мучительно вкушал истину существования: подобно снежинкам люди пролетают от рождения до знакомого итога, единицы в озаренном шлейфе, а остальные - в бесцветной мгле... и знаем, - та боль, роднящая человека с миром, будет возвращаться еще и еще. А оптимистом и прогрессивной личностью можно стать, лишь навесив занавес на былое, и не заглядывая за него, забыв.
Друг мой! Я не знаю тебя, но знаю, - тебе тяжело. Даже если ты на веселящемся карнавале, в маске жителя Сибариса, стоит тебе открыть и начать читать это письмо, ты покинешь глупый и лживый праздник всеобщего беспамятства, и вернешься сюда, в круг отчаянного и добровольного сомнения в правильности правды реальности. Ты видишь, как и я, корень боли. Да, да, он там, в нашей бескомпромиссной эклектике, - усмехнись горько за тех, осведомленных о смерти, о великом пределе, и все равно растящих надежду. За обменявших жизнь, - верную жизнь памяти, - на смрадную иллюзию настоящего и веру в завтра. Ведь завтра не будет, а ты, - и я, - в только что улетевшей секунде. Измерь их, взвесь. И пока ты будешь считать, пролетят еще мгновенья, минут минуты, а ты все равно окажешься в прошлом, в том же прошлом, где и сейчас.
Здесь ты и я. Ты - неведомый, и я - незнакомый. Что и сколько разделяет нас? - времен, пространств, самообманов... И кто мы? Мужчина и женщина? Учитель и ученик? Читатель и писатель? Отец и сын? Иуда и Христос? Не верь ничему и никому... Ты только был, и никогда тебя не будет. Был разный, всякий, - злой, жестокий, добрый, отзывчивый, циничный, наглый, застенчивый, усталый, бодрый, ничтожный, всемогущий... А я... Я боюсь своих отражений, ибо в них человек и его сильности. Сила духа, сила воли, сила ума, сила плоти, сила страсти, сила познания, сила веры, сила любви... И все они уступают слабости... слабости смерти... Ведь я - не умру. Умрет тот сильный человек в зеркале. Погибнет приращение окружающей среды, элемент интерьера, аксессуар вчерашнего дня. Ты понимаешь к чему я: ты - это мое лицо, мое тело, ты - это я, я в другой точке, я после запятой, я за чертой. Мы одинаковые, но разные. Едины, но различны. Мы, в слезах, - сколько они весят, кстати? - ты, верно, осведомлен, - - мы оба искали истину и страдали. Хотели искать и страдать. Но я вплотную перед ней, она жарко дышит мне в лицо, а ты оставляешь ее за спиной...
Милый мой! На свете много суеты, как много пыли на дорогах. Она запачкает тебя, - то непреложный закон. Не обращай внимания, просто иди, просто лети, просто ползи, просто падай. Ты заканчиваешь читать это письмо, мы расстаемся. Не грусти и не печаль бровей! Меня уже нет, - тот человек, чьей рукой выведены эти строки должен умереть, но если, паче чаяния и выше трусости, он и ходит еще по земле, - в нем я погиб. И ты забудешь меня в тщетной необходимости жить. Но если тебе сейчас мучительно, невыразимо горько, - знай, - так движется твоя душа, и это я... "