Двери на Углич разверзаются в 21.20 на Белорусском вокзале заскорузлой рукой контролера с окладистой, как у Апостола Петра, бородой. Он долго бренчит, словно кандалами, связкой ключей. Толпа жадно ловит благодатный момент, когда сквозь игольное ушко можно будет проскользнуть в рай.
Поезд на Рыбинск, словно вынесенный за скобки поездов дальнего следования, отходит с четвертого пути. Народ здесь все больше с мешками, авоськами, сумками, сурово молчаливый, смотрит исподлобья. В глазах тревога, словно студень застыл: "А вдруг его и вовсе отменят? Тогда как?".
Но райские врата распахиваются, словно в революционном полотне про штурм Зимнего. В купейном - тишина. Никого. Засыпаю на матрасе, идущем в противоположную от поезда сторону. И снится мне, что поезд на Рыбинск отменили...
Мелькнул Рыбинск серебристым боком во тьме и уплыл. Нет ни Рыбинска, ни Углича. Ничего! Тьма кругом окаянная. Не туда ворота, знать, отверз Апостол. А народ с дуру и пошел. А как же теперь до Углича? - спрашиваю проводницу. А она улыбается русалочьей улыбкой и отвечает: "Спи, милай, а как встанешь, то будет тебе и Углич!". Потом раздается какой-то баба-ежий смешок. Просыпаюсь...
За окном тьма. Окаянная. Углич. Приехали!
5 часов утра. Народ деловито и чувством глубокого смысла и исполняемого долга куда-то сосредоточенно торопится со своим скарбом. Рассаживается по машинам. И исчезает, как его и не было.
За спиной - три пассажирских и два товарных вагона, отцепленные ночью у Калязина. Впереди - дорога, уходящая в далекое и темное никуда, в обрамлении тусклых фонарей. Там, видимо, тлеет углем Углич. Спрашивать не у кого. Разве постучать в избу, что сиротливо жмется у обочины. Разбудить злую собаку, этакое мохнатое семилапое чудовище, пышущее огнем и хозяев, зашебуршавшихся тараканами за печкой; вот из бледно-желтого пятна в окошке с лампой в руках и глазами, в которых отразился немой ужас, в сопровождении ведерно-набатного перезвона, проступает сначала нос, потом две пары колючих отверстий. И хрипло прокричать: "Где тут у вас Углич, черти?". А в ответ услышать: "Иди отсюда, анафема, покуда собаку не спустили!"...
Через метров двести на дороге слышен осторожный шорох. Ползущая ощупью в ночи инвалидка останавливается, двери открываются: "Заходи!".
Въезжаем в спящий, свернувшийся калачом, словно бездомный пес, город. Кривая улица выводит к гостинице электро-газо-сварщиков, где есть места. Инвалид миролюбиво просит 40 рублей за извоз. Получив полтинник и, для порядка порывшись в карманах, шутит: "Червонец должен буду". - "Запишите на мой счет...".
Гостиница - не что иное, как бывший профилакторий или санаторий. За постой в сутки - 1100 рублей. Народ во тьме явно не склонен проявлять благородные качества, гостеприимство и радушие. Сходимся на 400 рублях и, довольные друг другом, идем досыпать.
Мальчик и миф
Пробуждение происходит под аккомпанемент яростно рычащего за окном экскаватора. В гостинице не топят. Зато можно подумать, что ты в гробу. И тебя вот-вот сейчас закопают. Экскаватором. Сквозь занавески просвечивает солнышко. Не темное, как казалось ночью, а ласковое.
Калязин, Ахтимнеево, Спас Угол, Колбасино, Жизнеево... Углич появляется из-за поворота, как награда за долгие скитания на жизненном пути. И сразу раскрывается над головой голубым куполом. А на нем уже дрожат звездами капли росы. И солнце, отраженное крестами, осеняет позолотой осень.
Ночью прошел дождь. И воздух прозрачен и ясен, а город будто омыт свежестью и благоухает запахами своих огородов и садов.
Улица Ярославская нанизывает на себя переулочки и кривые, словно глаз цыгана, проулки. Домики с бельмами слепых окон, одноэтажные, редко двухэтажные, выстроились в ряд. Говорят, что выравнивала линию домов вдоль проспектов еще сама Екатерина II. На бледно-бордовою брусчатку осыпается позолота. Листья кружатся, словно в вальсе. Не спешно, словно в сладком томлении.
Домики с резными наличниками, цветными узорными ставенками, словно деревенские старухи в нарядных платках на празднике. Узор паутинкой оплетает избы, напоминая губы, собранные в старушечьей улыбке: "Молодой человек, у меня именины - Вера, Надежда, Любовь - не поздравишь? Спаси тебя, Господи!".
А еще рисунок окликает своими очертаниями снежинки и наледь стекольную. Отчего домикам сообщается прозрачность и призрачность. Вот, кажется, дунут злые ветры, и унесется паутинка в серое небо. И станет изба некрасивой, понурой, серой, что бомж на вокзале или городская дурочка с сопливым носом.
Не от этих ли вот по-старушечьи ссутулившихся избенок тепло в Углече?
Дома на Ярославской - в старинных шалях и чердаками выступающих сороках ветшают. Их заменяет кирпичный новодел, совсем не греющий. Не дома, а вставная челюсть. С мертвяще-матовой белизной.
Весь Углич - в центре, словно пальцы, собранные в кулачок. Улицы разбредаются по сторонам, словно круги на воде, обрамляя незамысловатым узором Успенскую площадь, Углеческий Кремль, Спасо-Преображенский собор, Церковь царевича Дмитрия "на крови", палаты дворца удельных князей, изогнутый углом берег Волги, Рыбинское водохранилище, пристань, куда прибывают экскурсионные теплоходы, ряды лотков с сувенирами, Торговые рядки, парк с дежурным Ильичом и клумбой, Музей истории русской водки и многое другое.
От этого угла, основанный в 937 году легендарным князем Яном Плесковичем на Углече-поле, и побрел тихими шажками по берегу реки город. Закурчавился ставенками и наличниками, словно дикий виноград вдоль плетня. Замеревшее в камне тихой музыкой русского уюта, в прозрачном колокольном перезвоне церквей, время пошло отсчитывать свой срок. И дойдя до роковой отметки - 15 мая 1591 года, когда был найден мертвым сын седьмой жены Ивана Грозного Марии, царевич Димитрий, последний из династии Рюриковичей - вдруг погасло, словно уголь. И стало темно вокруг и смутно. Углич - угол - уголь. Тьма окаянная.
На месте смерти царевича, обагрившейся кровью невинной, выросла деревянная часовенка, переделанная в храм. И только в 1692 году появилась Церковь царевича Дмитрия "на крови". Из темно-бордового под цвет венозной, густой, крови царевича кирпича.
Купольная фреска в церкви - иллюстрация к житию Святого благоверного царевича Димитрия. Вот его спеленутого подносят к матери. Вот он играет в саду, но подкрадываются убийцы. Делают свое черное дело. И душа мальчика возносится в рай. Внизу - медный колокол, сосланный в Тобольск за то, что принес горожанам дурную весть и привел к восстанию.
Эхо в церкви тихое и неслышное, словно мышь. Своды подавлено молчат. Колокол шепотом окликает ангелов на куполе и Всевышнего, грозно сдвинувшего брови: "Прости мя, в крови младенца я не повинен...".
Именем Благоверного царевича Димитрия осеняются своды всех Углеческих церквей во время службы, словно мамки зовут его домой обедать. А на окраине города Церковь царевича Димитрия, но - "на поле", перекликается в осенней тишине с Церковью царевича Димитрия "на крови". Единственное отличие, в нише одной из стен - фреска: царевич в белом одеянии, поднявший меч (меч - символ мученичества), но не во злобе, а, прощая и молясь за своих убийц. Таким он запечатлен и на гербе города. А еще в нише - конфетка шоколадная. Так трогательно и нежно: маленький мальчик, совсем еще дитя, преданный и заколотый. А теперь вот - конфетка с серебряным фантиком тут, как на могиле на поминках.
Далекое предание, миф? Нет, вот вчера еще, словно смеялся, играл. Вот и конфетку забыл, словно где-то здесь пребывает. Забегался. Вспомнит про конфетку, придет и полакомится еще...
Парение
Непарадный Углич простодушен и тих. То ли от дымов его, то ли от домов исходит это парение, то ли от осени. А может, от того, что холмы приподнимают на свои заскорузлые ладони храмы, словно любуясь ими. И в какой бы точке Углича ты ни находился, они, словно висячие сады Семирамиды.
На востоке, на правой стороне Каменного ручья - Алексеевский женский монастырь, центром которого является Успенская церковь XVII века, с шатровыми башенками, женственно вытянувшими тонко, по лебединому, шеи к небу, словно окликая в пространстве своих братьев и сестер. Монахов, что заперлись от поляков и были уничтожены (летопись, повествуя о событиях давно минувших дней, заканчивает рассказ такими словами: "Кто твою, граде, погибель теплыми слезами не оплачет, и кто не возрыдает о убиенных любезных наших граждан, кто не поболезнует сердцем, кто не воздохнет?"), церкви по соседству, которых уже не стало при советской власти.
За свой острый, парящий в пространстве силуэт, Успенская получила в народе наименование - "Дивная".
Любопытно, но черно-белая открытка из альбома свидетельствует о том, что Алексеевский женский с пятиглавой церковью Иоанна Предтечи в придачу был до революции мужским монастырем. Но когда-то вот поменял свой пол. Теперь мужской прописан в противоположной от Алексеевского стороне, на улице Спасской в Воскресенском монастыре.
Белокаменный Воскресенский - со звонницей, трапезной палатой и церковью Смоленской богоматери - приземист и плечист. Но его ниши, бойницы и окна, наполненные воздухом, словно приподнимают всю эту тяжесть над грешной землей и ветхим деревянным заборчиком. И поэтому во всем его не таком уже и древнем (тоже XVII век) облике, подтянутая стройность. А когда по праздникам оглохший звонарь прядет малиновые кружева и озвончает безмолвные своды церкви Рождества Иоанна Предтечи с шатровой колоколенкой, что по соседству на берегу Волги, купающейся, словно в нежной охре, то и вовсе монастырь, словно парит.
Гулкие шаги по лестнице пробуждают задремавшего у мобильника с мышиной косицей и безрукавке батюшку. Интересно, с кем он это ведет такую доверительную беседу? Уж не Хозяином ли о том, что денег на обустройство не хватает, что строительные материалы дорожают, а мастера, которые подрядились перекладывать к лютой зиме полы в кельях, запили, и неплохо было бы обрушить на них гнев и т.д. Говорит он долго и обстоятельно, из чего следует, что звонок, как пить дать, для него входящий. А, следовательно, милость Господня да не оскудеет!
Стены церквей, соборов и храмов Углича осыпаются по мере удаления от центра - Успенской площади, бывшей некогда Ленина. О ее наименовании можно догадаться, и, не заглядывая в многочисленные справочники. Вождь мирового пролетариата, который вряд ли когда-либо почтил своим присутствием город убиенного царевича, располагается с протянутой, словно за подаянием, в руке кепке в сквере. Не исключено, что Ленин просто голосует машину.
Сквер, Углеческий Кремль, двухэтажные Торговые рядки и бывший дом Евреинова, над полуразрушенным фасадом которого водружен триколор, явное свидетельство того, что власть в городе имеется, но пока что вся в строительных лесах - образуют единый ансамбль, не последнюю скрипку в котором призваны сыграть Спасо-Преображенский собор, который был построен еще аж Андреем Большим в 1485 году, Княжьи палаты, где жил порфироносный отрок и Церковь Димитрия "на крови".
Дорога к пятиглавому, лишенному, впрочем, какой-либо архитектурной изюминки, Спасо-Преображенскому собору устлана цветочным ковром. Он ухожен и опрятен, словно заслуженный пенсионер. Но сказка начинается за его порогом, внутри, когда огромный деревянный резной, золоченый иконостас - от пола до купола - вдруг раздвигает границы здания церкви до необъятной шири и глубины ликов и образов. Статус церковно-служащего здесь приравнен к смотрителю музея. А потому на обликах пастырей душ предупредительность и лукавая обходительность с иностранными гостями образовали лоснящийся довольством светский глянец. Но, может, это только так кажется? Может, последний, теплый, осенний солнечный зайчик, посетив собор, не успел еще стереть косметику с их лиц?
Бывшее в употреблении
Время в Углече, как и вообще в провинции, вещь довольно условная. И не подвержено спешке и скоротечности. Оно, как медлительные волны - белый пароход, не торопит заплутавшего путника догонять неумолимый свой ход. Наоборот Углич всеми своими слабыми силами, может даже вопреки устремлениям городских властей, стремится задержаться в том пространстве и времени, какие для его небольших габаритов, ажурной, но мимолетной красоты и неярких цветов наиболее удобны. Настоящий Углич в вечной полудреме и нежной присказке, словно окликанный своей судьбой. Заговоренный, томный, темный и потешный.
Где-то во дворе Княжих палат, словно хищник в клетке, затаился угрюмый и от этого ссутулившийся трактор - раритет 30-х годов. Что это за чудо и что оно тут делает? - об этом не может сказать ни она живая душа в округе. Он вырос, словно из-под земли, словно так и не успевшее подъехать к голосующему вождю в светлое будущее такси. Его красные шипы на задних колесах, словно циферблат часов "Чайка" (местный часовой завод, настолько прославивший город, что его бессмертное имя увековечено в названии гостиниц, стадиона, продуктовых магазинов и даже распивочных). Часовой механизм сломался, и время остановилось там, где - трактор. А поэтому стальной конь здесь более уместен, чем все остальное. Он в свою очередь окликает холодной угловатостью и красными шипами старую пожарную машину, укрывшуюся от любопытных глаз во дворе пожарной каланчи. Ее игла, проткнувшая пальцем синее небо, и поддерживаемая колоннадой бывшего барского особняка, словно памятник, в котором дух и аромат времени нынешнего города после долгих и мучительных поисков обрел свой угол.
Через дорогу от каланчи - "Учреждение культуры Музей истории русской водки" - больше напоминающее хозяйственный склад. Многие русские города с удовольствием бы оспорили месторасположение этого музея. Но водка в Угличе - продукт особый. Ведь ни где-нибудь, а именно в местных кабаках в 1839 году будущий водочный олигарх Петр Смирнов, которому едва минуло 10 лет, работал половым и получал от посетителей затрещины, которые, видимо, и послужили мощным толчком для его взлета на ниве производства огненной воды.
Второй этаж целиком заставлен тарой, что называется от лучших производителей. В одном из углов павильона - фрагмент русской избы, где посетитель, уставший и раздраженный бесконечным мельтешением названий фирм и этикеток, наконец, может расслабиться и откушать водочки, взбодренный плакатом, который венчает все это пиршество: "Only vodka from Russia is genuine russian vodka"!
Картонная репродукция на стене со знаменитой картины Леонардо здесь приобретает особый смысл: все двенадцать апостолов, словно мучимые похмельем, не мигая, с вожделением взирают на кувшин, который расположен у ног Христа, Спасителю же отведена скромная роль этакого Ганимеда...
Шутки шутками, а в продуктовом магазине, что насупротив "культурного учреждения", вывешено такое объявление: "Требуется грузчик 25-35 лет без вредных привычек". Впрочем, кто после экскурсии в музей посмеет сказать, что привычка к питию вреднее, чем к житию?
Жизнь здесь ковыляет по бульварам с палочкой или тихо прядет ушами дворовой собаки. Внимательно и сосредоточено, слюнявя палец, вынимает мятые бумажки из кошелька. Иногда, однако, она оборачивается местной Афродитой Каллипигой в белой панаме, и улица Ярославская встревожено и возбужденно оборачивается ей вслед. Машины замедляют свой ход, люди выходят из кафе. Sic transit gloria mundi!
А еще она по ночам при тусклом свете настольной лампы, глядя на бегающие мелким бесом буковки поверх очков, старательно выводит шариковой ручкой: "Продаются молодые петушки и двух спальная кровать и два кресла бывшего употребления".
Наверное, слово "бывшее" здесь употреблено в значении прошедшего времени длящегося в настоящем. В русском языке такого времени нет, но жизнь вещей продолжается и после их смерти. Особенно в маленьких русских городках, подобных Угличу. Об этом более, чем красноречиво поведают трактор, старя пожарка и особливо "Кооператив волна" с двумя спасательными кругами и полуразрушенной пристанью, куда прибывают корабли призраки. Бабушки с букетиками у столиков с сувенирами встречают вновь прибывших с широкой улыбкой, в которой окончательно растворилось отчаяние.
Серебряные подкрылки чаек, преодолевающих звуковой барьер на Волге, которую бороздит туристический пароход, словно отголоски звезд на куполах храмов. Словно осколки хрустального горнего звона того древнего города, уцелевшего только на черно-белых фотографиях позапрошлого века. Города окликанного собственной памятью. Маленького, жеманного, солнечного и светлого.