роман : другие произведения.

Бесовские времена

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 8.25*6  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    При дворе герцога Урбинского отравлена борзая. Охрана и фавориты правителя насторожены, но дальнейшие драматические события и вовсе ужасают... Убийца неуловим и безжалостен.


  

"Придворный должен быть благородного происхождения,

его порода должна проступать в осанке, в выражении лица, в изяществе.

Он образован и утончённо воспитан, умён и красив,

одарён поэтически и музыкально, скромен, приветлив и обходителен..."

"Il Cortigianо", "Придворный"

Бальдасаре Кастильоне

"Главное, чтобы придворный умел богохульствовать,

быть игроком, завистником, блудником, еретиком,

льстецом и невежественным ослом;

умел молоть языком, был лицом активным и пассивным"

"La Cortigiana", "Придворная"

Пьетро Аретино

   Пролог.
  
   Описание ужасных событий в Урбино в лето Господне 1538
   автор вынужден начать с инфернального сна, за его подлинность которого
   не сможет поручиться ни он сам, ни его герой.
  
   На третий день Альдобрандо Даноли понял, что обречён. Обречён жить.
   До этого молва доносила тревожные слухи о новой вспышке чумы в городе, и перед глазами Альдобрандо мелькали видения, запомнившиеся с детства: воздух, тяжёлый и заражённый, горестные вопли соседей, погребальный звон колоколов.
   Страх осквернил тогда город, здоровые стали безжалостны к больным. К умершим же проявляли не больше участия, чем к издохшим собакам. Люди заболевали сотнями, почти все умирали. Иные кончались прямо на улице, кто - днём, кто - ночью, большинство же умирало дома, и соседи узнавали об их кончине только по запаху разлагавшихся трупов. Часто за священниками, шедшими с распятием впереди гроба, к похоронной процессии приставало ещё несколько носилок, и клирики, намеревавшиеся хоронить одного покойника, хоронили дюжину.
   Для множества мертвецов, подносимых к церквам, освящённой земли не хватало, на переполненных кладбищах рыли огромные ямы. Клали усопших, словно тюки с товаром в корабельном трюме, посыпали землёй, потом укладывали ещё один ряд - пока яма не заполнялась доверху.
   Сам Альдобрандо, тогда девятилетний, несколько дней пролежал тогда в жару, но - поднялся. Узнал, что остался сиротой, оплакал сестру и брата. И вот - все повторилось.
   Даноли тяжело встал, обошёл дом. Он снова был единственным живым среди мертвецов. Чума, как в детстве, миновала его. Он сжал нательный крест, приникнув к нему губами. Господи, помоги мне.
   Не хотел двигаться - ждал. Ждал, когда же настигнет его полное понимание крушения, когда в него войдёт ножевая боль потери, когда сердце сожмёт скорбная мука.
   Но ничего не происходило. Оглушённый и опустошённый, Даноли не чувствовал ничего.
   Спустился вниз, к службам, взял лопату и заступ. Мягкая земля рылась легко, он углубил и расширил могилы и стал на руках выносить трупы слуг в постельных покрывалах. Опускал мёртвых в могилы, зарывал. Вынес тела трёх сыновей и жены: Джиневре и детям предстояло покоиться в семейном склепе.
   Вечером, не чувствуя ни ног, ни рук, зашёл в домовую церковь. Припал к кресту. Господи, что же это?
   До темноты Альдобрандо из последних сил сбивал доски и ставил на могилах кресты, долго плакал, целуя крест своей кормилицы, и не помнил, как вошёл в дом. Не добрался до постели - рухнул навзничь на узкий топчан в каминном зале, и не знал, сколько часов проспал.
   Но когда проснулся - за окном был ночной сумрак, а сквозь оконные переплёты лился, каменея на плитах мозаичного пола, белый лунный свет. Тут Альдобрандо понял, что спит, ибо увидел стоявшую на бликах лунного света бледную тень человека. Тот казался больным, - но не чумой, а каким-то иным лёгочным недугом, когда же незнакомец приблизился - Альдобрандо понял, что перед ним вовсе не человек, более того, он сразу постиг - кто перед ним.
   При этом в ужасе уразумел, что сам вовсе не спит.
   Даноли никогда не знал страха, а сейчас и вовсе не видел оснований для испуга. Что взять с зачумлённого? Всё, что у него осталось - душа и её бренная оболочка. Но появившееся существо вызвало приступ тяжёлой тошноты и настороженного опасения. Зачем пришёл в замок покойников посланец тьмы? За ним?
   Даноли перекрестился и резко спросил:
   - Кто ты?
   Пришедший усмехнулся.
   - Какая разница?
   - Кто ты? - устало, но настойчиво повторил Альдобрандо, предпочитавший знать имя явившейся нечисти.
   Допустить, чтобы тот не назвался - значило дать ему власть над собой. Зная имя, ты способен господствовать над обозначенной именем сущностью, и понимая, что перед ним существо инфернальное, Даноли решил не говорить с гостем, пока тот не назовёт себя.
   - Что ты привязался? Сам не видишь? - отмахнулся пришедший.
   - Кто ты? - упрямо спросил Даноли в третий раз.
   Гость выразил на лице все признаки явного неодобрения педантичной настойчивостью собеседника.
   - Утомил, - брезгливо бросил он наконец. - Моё имя - первое. Я - Сатана.
   - Первое и последнее, Альфа и Омега - это Христос.
   Альдобрандо потёр лицо ладонями и вяло подумал, что для его гостя, пришедшего в глухой ночи к нему, перехоронившему семью полумёртвому, это имя слишком громкое. Подумать только, сам сатана, а не какой-нибудь мелкий бес, не врёт ли нечисть часом, утомлённо подумал Даноли, но ничего не сказал, а лишь устало поинтересовался:
   - И чего тебе надо?
   Сатана вальяжно развалился в кресле, стоявшем напротив топчана, где сидел Альдобрандо.
   - Ты разозлил меня. В детстве утратил близких - и не похулил Господа. Год тому назад потерял имущество - и не похулил Господа. Нынче похоронил детей - и не похулил Господа. Подражаешь Иову, что ли? Увидел меня - и перекрестился. Ты свят.
   Альдобрандо вздохнул.
   - Тогда и ты - Христос.
   Инфернальная сущность, обозначившая себя Сатаной, поморщилась.
   - Я бы сказал: "чёрт тебя побери", если бы сам не был нечистой силой.
   - Ты пришёл за мной? - спросил Даноли.
   - Да нет, - гадливо отмахнулся дьявол, - просто совпало. Ночь Вальпургия, полнолуние, врата преисподней открыты, а ты трижды за исходный с полуночи час приложился к кресту - нательному, алтарному и гробовому.
   - И что?
   - Мне жаль тебя... - и тут, видя, что Даноли хоть и в изнеможении, но насмешливо ухмыльнулся, поправился, - ну, ладно-ладно, лгу, конечно. Ничуть мне тебя не жаль. Скажем так - я пришёл с добром и даром.
   Полумёртвый от усталости и бед Альдобрандо рассмеялся, сам удивляясь, что у него хватает сил на это. Впрочем, если бы он задумался, то понял, что запредельный уровень потерь убивает чувствительность души. Теряя близкого - ты скорбишь, но теряя всё - уже ничего не чувствуешь. Даноли тоже не ощущал полноты своих скорбей. Это его и спасало.
   - Боюсь я данайцев и коней их троянских, - пробормотал он насмешливо. - Ты и добро - что общего?
   - Ну, и чёрт с тобой.
   - Не надо, - торопливо возразил Альдобрандо. - Господь - прибежище моё.
   - Ладно, дело хозяйское. Не хочешь даров - не бери. Но я выполню всё, что ты пожелаешь. Проси. Хочешь, я верну тебе твои затонувшие корабли?
   - "Всё, что попросишь я дам тебе, если ты, падши, мне поклонишься?"
   - Глупец, - снова усмехнулся Сатана, - зачем мне твои поклоны? Проси, чего хочешь, и не кланяйся. Хочешь, воскрешу твоих сыновей?
   Альдобрандо покачал головой.
   - Просьба есть признание твоего могущества, следовательно, ересь. Кто ты, ангел смерти, чтобы даровать жизнь? Впрочем, одна просьба у меня к тебе есть, - Даноли болезненно поморщился: голос пришедшего отдавался в его голове мучительной болью, - рассыпься ты, Бога ради, отродье дьявольское! Это от усталости мне, должно быть мерещится, - горестно пробормотал он себе под нос.
   Пришедший в ночи язвительно и зло рассмеялся.
   - Не надейся, ничего тебе не мерещится. Ну да ладно. Искусы мои ты отвергаешь, на уловки не ловишься, на дары плюёшь. Я, честно сказать, и не ожидал, что ты попадёшься. Не тот материал. А ведь тысячи бы клюнули, - злобно оскалился он. - Но что врать-то? Я и пришёл-то совсем не за этим. Ты просто бесишь меня, а взбесить Князя бесовщины - это суметь надо. Что же, если я тебе так не нравлюсь... - Сатана прищурился. - Знай же, что с сего часа и до кончины твоей мир духов не оставит тебя, - глаза Сатаны загорелись злобой. - Я прокляну тебя знанием запредельным и дьявольским. Но то, что понимать будешь - будет тебе ненужным, нужное же - не поймёшь, понятое же - изменить будешь ни в силах, ну а то, что мог бы изменить - менять будет глупо. - Сатана усмехнулся. - Ну, то бишь, "будешь, яко бози, добро и зло ведати..."
   Альдобрандо побелел и с отчаянным воплем: "Господи, за что?" вскочил и рухнул на колени пред статуей Христа. Он понял Сатану - и ужаснулся. Последним отчаянным движением обернулся, всё ещё в тайне надеясь, что это сон.
   Но тут неожиданно в зачумлённом доме просветлело. Рядом с Альдобрандо возникло полупрозрачное облако, принявшее очертания крылатой тени. Даноли поразился его проступившим, совсем не иконописным крыльям - они шевелились белоснежным оперением, сияющим и бархатистым, их размах был огромным, крылья, казалось, заполонили зал. Таким же сияющим было и лицо незнакомца, строгое и спокойное.
   Дьявол, только что проклявший Даноли, не удивился, но поморщился при его появлении.
   - Ты превышаешь свои полномочия, Сатана, - голос крылатого существа был мягок и спокоен.
   - По святости и искус, Микеле, - снова оскалился нечистый. - Не вами ли сказано, что "цена одной спасённой души превышает цену всего мира"? Вот и оценим. Ты опоздал. Сказанное останется.
   Альдобрандо недоверчиво взглянул на того, кого Сатана назвал Микеле. Иногда и Сатана принимает облик ангела света. Не дурачит ли его дьявол? Не двоится ли он? Сердце его согревалось в сени этих белоснежных крыльев, но на какие обманы не способен Сатана?
   Крылатое существо явно прочло его помыслы, но не утрудило себя пояснениями.
   - Моё имя Микеле, Альдобрандо. Да, сказанное останется. - Даноли, осмыслив его слова, помертвел и закрыл лицо руками, и тут услышал слова Давидовы. - "Но ты сказал: "Господь - упование моё", Всевышнего избрал ты прибежищем твоим, и Ангелам Своим заповедал Он о тебе - охранять тебя на всех путях твоих: на руках понесу тебя, да не преткнёшься о камень ногою твоею, перьями своими осеню тебя, и под крыльями моими будешь безопасен..."
   До Альдобрандо дошло, что словами древнего псалма существо с белоснежными крыльями обещало ему свою защиту и Божью помощь, но потрясение его не проходило.
   - Но как жить в мире демонов? Я не выдержу, этого нельзя выдержать, никто не сможет, это проклятие, я паду!
   -Кто падёт из любви к Богу, взойдёт, подобно звезде. Я закрою тебя от непереносимого, - глаза архангела заискрились, - и ты не будешь одинок, ибо хоть и много слепых во времена бесовские, не стоят города без семи праведников. Помни об этом.
   - Но... зачем... зачем мне жить? - Этот вопрос для Даноли был насущным.
   -Зачем на земле святые? - лицо Микеле просияло, - затем, что цена одной спасённой души, истинно сказано, превышает цену всего мира.
  
   ...Когда Альдобрандо очнулся - каминный зал был пуст, в окна лился солнечный свет.
   Даноли возликовал, поняв, что просто видел кошмарный сон. Поднялся, оделся, опустил в холщовую суму каравай хлеба, бритву да огниво, засунул в карман кошелёк, за пояс - отцовский кинжал, собрал свои пожитки и, оседлав коня, направился в Урбино. Если герцога Франческо Марии там нет - значит, он в Пезаро. Герцог часто переезжал с места на место, и Альдобрандо решил попытать счастья в столице.
   Даноли думал о монашестве. Смысла оставаться в миру не видел.
   Сказать всю правду - Альдобрандо не видел смысла оставаться не только в миру, но и в мире живых, но уход был не в его власти - Бог не есть смерть, а Альдобрандо любил Бога. Сейчас путь Альдобрандо направлял Господь - и совсем в иную от привычных дорог сторону, но в миру он, граф Альдобрандо Даноли, принадлежал к свите герцога Франческо Марии Урбинского и не мог без его позволения принять, как намеревался, постриг.
   Жизненный путь придворного был определён с рождения и до последнего часа. Однако Альдобрандо не думал, что герцог откажет ему. Ныне, весной 1538 года по Рождестве Господнем, в Урбино царил мир, герцог имел сына Гвидобальдо, продолжателя династии, и нужды в его присутствии, как полагал Даноли, не было никакой. Герцог редко призывал его ко двору, а последние шесть лет и вовсе не звал, и едва ли он отвергнет просьбу вассала о пострижении, и тогда там, за монастырскими стенами, душа его обретёт покой.
   Даноли быстро добрался до Сант'ипполито, издали заметив монастырскую колокольню на невысоком уступе. Альдобрандо знал этот монастырь и спешился. Пожалуй, подумал он, стоит заранее договориться с настоятелем, и, оставив коня на постоялом дворе, двинулся к обители.
   Сандалии Альдобрандо скользили по траве, увлажнённой недавним дождём, он перепрыгнул сначала на брусчатые камни мостовой, потом вцепился свободной рукой в лестничные перила и устремился вверх по ступеням. Поднявшись на последний пролёт перед монастырскими вратами, увидел, что улица совершенно пуста, и остановился отдышаться.
   Закат розовел, как цветущий миндаль и, глядя на него сквозь корявые ветви ещё сухого клёна, Альдобрандо вдруг ощутил непонятное онемение в ногах и нервную судорогу, волной скользнувшую по телу. Веки его странно отяжелели, дыхание на миг пресеклось.
   Но спустя минуту всё прошло. Даноли вздохнул полной грудью и поднял глаза.
   Рот его раскрылся, кошелёк упал к ногам: закат по-прежнему алел, но сухое дерево было переполнено сидящими на нём омерзительными тварями, темноликими и остроухими, на зверообразных мордочках которых зеркально светились кошачьи глаза. Одетые в причудливые остроконечные колпаки, эти ужасные создания играли на невиданных музыкальных инструментах омерзительную мелодию и звонко пели. Голоса их звенели вразнобой и резали слух, были удивительно фальшивы и противны. Но Альдобрандо удалось разобрать слова.
   "Nuovo tempo! Nostro tempo! - ликовали твари. - Новое время, наше время!"
   Альдобрандо ощутил мутную, подступившую к горлу тошноту и тяжесть на сердце. В глазах померкло. Кто это? Что с ним, Господи? Неужели... это был не сон?... Даноли снова судорожно вздохнул, голова его бессильно поникла, он заметил упавший к ногам кошелёк и наклонился за ним.
   Распрямившись, вновь поднял глаза. Сквозь узловатые ветви ещё сухого клёна закат опять розовел, как цветущий миндаль. Ветви путаницей сучьев походили на паучьи лапы или на уродливые старческие пальцы.
   На ветвях никого не было.
   Даноли, чуть пошатываясь от дурноты и испуга, спустился по ступеням к пустому в этот час придорожному трактиру, где оставил коня, увидел, как у потолочных балясин промелькнули тёмные тени и, присев у окна, застонал, опустив отяжелевшую голову на руки. Не может быть. Не может быть.
   ... Альдобрандо недолго пробыл в одиночестве. Дверь отворилась, и на пороге появился молодой человек лет двадцати пяти в чёрном колете без украшений, плундрах и коротком плаще, с холщовой сумкой на плече. Одежда несколько болталась на незнакомце, точно была с чужого плеча, воротник камичи был изрядно потёрт, но, судя по лицу, это был не простолюдин. Глаза юноши были мёртвыми.
   Даноли некоторое время наблюдал, как тот, осторожно поправив беретту на густых белокурых локонах, присел у другого окна и попросил хозяина принести овощей и рыбы, отказавшись от мяса.
   Альдобрандо исподлобья рассматривал незнакомца и тут странно похолодел. Пред ним был беглый монах, понял он вдруг, в суме у него - священнические ризы, он не знает, куда идти, родом из Ареццо, но в город вернуться не может. Он понял и ещё одно - перед ним очень несчастный человек.
   Даноли понимал потаённое, но не видел его причин.
   Утолив первый голод, юноша поднял глаза и тут заметил, сколь пристально разглядывает его Альдобрандо. Он испугался, но вглядевшись в лицо Даноли, чуть успокоился. Однако торопливо закончил трапезу, поспешил встать из-за стола и расплатился. Даноли тоже заплатил за стакан вина и кусок сыра и пошёл к выходу. Он не знал, как заговорить с незнакомцем, чтобы не напугать его, и просто представился.
   - Меня зовут Альдобрандо Даноли, я живу неподалёку от Фано. Иду в Урбино.
   Юноша снова окинул его настороженным взглядом. Лицо Даноли, его мягкие черты и глубокие глаза на исхудавшем лице породили во встречном некоторое доверие. Он на миг опустил глаза, и Альдобрандо понял, что тот колеблется между недоверием к незнакомцу и страхом одиночества в этом путешествии.
   - Я - Франческо... Черино ... школяр, иду в... Сан-Лео, - тихо проговорил он, опустив глаза.
   Даноли понял, что ему лгут, но этот человек, потерявший себя и перепуганный насмерть, не мог был опасным, и Альдобрандо, желая помочь несчастному, хотел на нём постичь границы своего искушения.
   - Нам по пути.
   Они вышли из Сант'ипполито на дорогу, ведущую в Урбино. По прошествии часа пути Даноли заметил, что его спутник тих и смиренен, уступчив и мягок. В своей кротости он ни разу не возразил старшему товарищу, при этом то и дело поправлял беретту на волосах и прижимал к себе суму. Ночевать они попросились в небольшом овине у селянина, с опаской спросившего своих постояльцев, правда ли, что на побережье снова чума?
   Альдобрандо подтвердил это.
   С того страшного 1348 года от рождества Господнего, когда болезнь появилась во Флоренции, а потом скосила половину империи, это повторялось почти каждое десятилетие. Болезнь вспыхивала по городам и весям и губила людей сотнями.
   - Портовые города особо подвержены заразе. В Фано и окрестностях сильный мор, - сказал Альдобрандо. - Друг незадолго до этого получил письма из Ареццо - там тоже болезнь...
   Его попутчик во время разговора сильно побледнел, после ухода селянина поднял испуганные глаза на Альдобрандо.
   - В Ареццо у меня ... много знакомых, - через силу пробормотал он, - я ... знал там ... некоторых Гвальтинери, Коффани, Перони.
   - Это весьма знатные семьи, - спокойно проговорил Даноли, понимая, что его собеседник проговаривается, - но чума не щадит ни кучера, ни графа, и разницы меж ними не видит.
   Франческо смертельно побледнел.
   Даноли размеренно продолжал.
   - Я пережил чуму девятилетним, потерял родителей, брата и сестру, а теперь умерли жена и дети, в одночасье скосило и домочадцев. Мой замок в двадцати милях от побережья, но и это не спасло.
   Юноша окинул его взглядом, в котором стояли слезы, но тут Альдобрандо спокойно спросил;
   - В трактире я заметил, что ваши скорби стоят моих, Франческо.
   На этот раз юноша не испугался, но странно оробел. Его руки его начала колотить дрожь.
   - Вы - монах и вынуждены были покинуть монастырь?
   Франческо побледнел до синевы.
   - Господи, вы сам дьявол! Откуда...?
   - Дьявол - отец лжи, Франческо, я же ни разу не солгал тебе. Я тот, кем себя называю. Но тот ли ты, кем именуешь себя?
   Тихий и ласковый голос Альдобрандо чуть успокоил юношу, в сочувственных словах Даноли не было ни укора, ни угрозы. Он вздохнул и, поняв, что его разгадали, стянул с головы беретту, коей прикрывал тонзуру.
   - Я брат Франческо, в миру Феличиано Гвальтинери, ветвь рода из Ареццо. Но отца изгнали оттуда, и мы нашли приют на земле герцога Урбинского, тут рядом родня матери жила. Семь лет назад я принял постриг, здесь рядом, в Карточето, был приближен аббатом Доменико Руффо, стал его келейником, заведовал скрипторием. Полгода назад Доменико умер и на его место был назначен... да сотрётся имя его... Аничето Кальваре. Откуда... как... - Франческо развёл руками, - откуда берутся в церковной ограде такие люди? Я не верил глазам, не верил ушам! В этом человеке не было веры!
   - Кто поставил тебя судить его, Франческо?
   Монах поднял на него больные, помертвевшие глаза. Пожал плечами.
   - Я и не судил. Пока он предложил мне, а я ведь по-прежнему был келейником аббата, стать его любовником. Тут мне изменило и смирение, и послушание, и забыл я об обетах своих. У меня недавно брат гостил, забыл он в келье моей старый колет свой да плащ. Напялил я их под рясу, схватил ризы, подаренные Доменико, взял три дуката, что на пергаменты эконом выделил, сказал, что иду к кожевеннику - да только меня и видели. Хорошо, какой-то хозяин по дороге сено вёз, юркнул я в копну, да до Сант'ипполито никем не замеченный и добрался. Вот и иду невесть куда. Уповаю, что негодяй в розыск меня не объявит, побоится. А с другой стороны - у него покровители в Риме, а я теперь - изменивший обетам беглый монах и вор к тому же. До родичей можно было бы добраться, но...и дороги небезопасны, и денег не хватит. А тут ещё и чума...
   Странно, но теперь, когда монах сказал Альдобрандо правду и назвал своё имя, он зримо изменился, плечи его распрямились, профиль стал резче, глаза же ожили, на губах обрисовалась горестная улыбка. Проступило патрицианство старого рода, отстоявшейся крови. Он стал собой, и Даноли понял, что могло привлечь в этом юноше похотливого аббата: Гвальтинери был слишком тонок в кости и излишне изящен. Если бы не ширина плеч и не скулы, покрытые пепельной двухдневной щетиной - Альдобрандо принял бы его за женщину.
   - Это надломило тебя?
   Гвальтинери вяло пожал плечами.
   - Бога я не потерял. Ведь был и Доменико. Но поношение сокрушило сердце моё. - Монах, повторив слова Давидовы, болезненно поморщился, отчаянно махнул рукой, и на глазах его блеснули слезы. - Я - хороший переписчик, миниатюры пишу, может, куда устроюсь, надо только, чтобы волосы отросли, - он провёл рукой по тонзуре, и тут неожиданно умолк. Потом тихо пробормотал, глядя в пустоту невидящими глазами, - новое время началось, новое страшное время, бесовское время, поверь! Но никто не чувствует. Меня братия помешанным называли, но ведь в воздухе носится хуже чумной заразы, тучами носится бесовщина и новое, своё время славит!
   Теперь всем телом вздрогнул Альдобрандо. Он вскочил и больными глазами уставился на Гвальтинери.
   - Ты... Ты видишь их, да? Ты тоже видел их? На деревьях сидели? Глаза кошачьи? - он осёкся.
   Но было поздно. Брат Франческо, закусив губу, смотрел на него в немом недоумении.
   - На деревьях? - Монах опустил глаза и снова надолго умолк. Потом тихо спросил, точнее, просто проговорил, утверждая, - я их просто слышал, а ты их, стало быть, видишь?
   Даноли покачал головой и торопливо пояснил, что просто, покинув свой зачумлённый замок, пошёл в Урбино через Сант'ипполито, да около монастырской стены, стоя на лестнице, обернулся на закат. И вдруг на старом дереве их и увидел. Глаза у них зеркальные, зрачки как у кошек, шапки шутовские и поют мерзостно: "Новое время, наше время!" Померещилось просто.
   Гвальтинери покачал головой.
   - Ничего тебе не померещилось. Это они и поют.
   Альдобрандо смерил Гвальтинери внимательным взглядом, но не решился рассказать о ночном видении. Вопреки тому, что случилось с ним сегодня, он всё ещё внутренне отталкивал от себя мысль, что это было явью. Наперекор бесовским фантомам и невесть откуда приходящему пониманию сокровенного, Альдобрандо пытался уверить себя, что это случайность. Он просто заметил нервное движение Гвальтинери, прикрывавшего тонзуру, отметил монашескую углублённость и кристальную твёрдость глаз - вот и подумал, что он монах, а видя его в светском одеянии - решил, что он беглый!
   "А ризы в суме? А Ареццо? А бесы поющие?", пронеслось у него в голове, но Даноли потряс головой, отгоняя эти пакостные мысли, как паскудных мух. Вздор всё. Альдобрандо истово хотел верить, что все искушения прошлой ночи и этого сумбурного дня завтра окажутся просто призрачными. Он ведь зачумлённый, мозги затуманены - вот и привиделось невесть что.
   Гвальтинери же, с тоской глядя в землю, тяжело вздохнул.
   - Новое время. Новое. Знаешь, я всегда понимал, что несовершенен. Но я, опечалившись, возрадовался, ибо понял, что могу пройти путь от образа Божия к подобию Бога. Я ломал себя, подражая Ему, Совершенству, Христу. Я наделён божественной свободой, знанием о добре и зле - и всегда ощущал Его помощь, укрепляющую и одухотворяющую, и она совершенствовала меня. Но... я же не слеп! Клянусь, я не хотел видеть, закрывал глаза, отворачивался. Но как не видеть? Возник и ширится страшный новый грех, не грех нарушения заповедей, а отказ от заповедей, отказ творить себя! - Лицо монаха побледнело. - Они не хотят больше Бога, и вот - плод помыслов их - восстаёт из бездны новый мир - мир помимо Бога, "мир сей", - и он заслонил им Бога, и каждый видит средоточием этого мира самого себя - горделивого и жадного, похотливого и пустого. Но они уже и пустоты своей не видят - это теперь называется "таков человек!". Что они знают о человеке? - монах с отчаянием махнул рукой. - Бесовское время - время похабного искажения самых высоких истин, скабрёзного опошления всех ценностей, развенчания всего возвышенного!
   Альдобрандо заметил, что монах честен - теперь он говорил уверенно и властно, не задумываясь над сказанным, обрёл свободу движений и живой взгляд.
   - Тебе действительно нужно в Сан-Лео?
   - Какой Сан-Лео?- отмахнулся монах. - Подальше от монастыря мне нужно, вот и всё. Попробую податься в Монте Асдруальдо, да как знать, не будет ли и там того же? Брат Марио говорил, и в Мантуе, и в Болонье, и Перудже, и в Падуе, - везде по монастырям скандалы, один другого пакостнее да гаже. Новое время, говорю же... новое бесовское время.
  
   Глава 1. В которой читатель впервые знакомится с урбинскими придворными.
  
   На следующий день монах, не доезжая десяти миль до Урбино, свернул на боковую дорогу, а Альдобрандо двинулся к городу один, в молчании созерцая грузные цитадели, укреплённые замки знати, руины древних святилищ на недоступных утёсах и приходские церкви среди открытых пастбищ.
   Дорога успокоила растревоженную душу Даноли. Тут вдалеке показались окрестности города и шпиль собора святого Кресцентина, покровителя Урбино. Даноли, подобно Одиссею, посетил многие города, но не видел ничего прекраснее.
   Урбино был выстроен из бледно-кремового камня, но на восходе и закате солнце обливало его бледно-розовым сиянием, похожим на пену сливового варения. Из розоватой черепицы предместий, как Афродита из пены, поднимался Палаццо Дукале. Розоватые домики и маленькие церквушки, казалось, цеплялись за незыблемые стены замка, стараясь подтянуться как можно ближе к дворцу властителя, а резиденция герцога, не замыкаясь собственными стенами, словно продолжалась в розовато-коричневых крышах предместий, постепенно сползая в зелёные долины.
   Граф не доехал до городских стен всего мили, когда вдруг на небольшом участке, с трёх сторон окружённом высокими каменистыми уступами, тонувшими в кустах жимолости, заметил несколько человек - куда как не простолюдинов. Одетые с придворной роскошью, вооружённые, они сидели на камнях, и один, полный человек с благодушным лицом, выдававшим любовь к кулинарным изыскам, о чём без слов говорили двойной подбородок и лёгкая одышка, с удивлением окликнул его.
   -Пресвятая Дева! Альдобрандо Даноли! Вы живы? - Бестактность вопроса смягчалась радостной улыбкой толстяка. - Нам принесли слух, что все приморские пригороды полегли от чумы. Я вас и в живых увидеть не чаял, - пояснил он и заключил Даноли в объятья.
   Это был Антонио ди Фаттинанти, богач и жуир, с которым графа в былые времена связывала некоторая симпатия. Альдобрандо не стал распространяться о своих делах, но подтвердил слухи, при этом, внимательно глядя на лицо знакомого, неожиданно почувствовал, что того ждёт беда, подползающая к нему коварной змеёй. Сердце его заныло.
   Даноли потёр лицо рукой, прогоняя наваждение, и спросил:
   - Но почему вы здесь, Антонио? Герцог на охоте?
   Полное лицо Фаттинанти омрачилось, он бросил красноречивый взгляд на Альдобрандо и покачал головой, скосив глаза на одного из сидящих на камнях вооружённых мужчин, грузного человека лет сорока пяти. Резкие черты его обветренного лица, в состоянии покоя бывшего величественным, искажало выражение гневное и мстительное, а в напряжённом наклоне головы читалось непримиримое упрямство.
   Остальные двое сидели рядом, смотрели в землю и молчали.
   Альдобрандо поклонился мужчинам, и двое поднялись и отдали поклоны. Даноли узнал их. Это были Донато ди Сантуччи и Наталио Валерани. Он когда-то видел этих людей при дворе, но близок с ними не был, вращался в иных кругах. Донато, высокий и тощий, лет пятидесяти, с изборождённым морщинами лицом, как знал Даноли, был референдарием. Он всегда сопровождал герцога, находясь не далее чем на расстоянии крика от него. Значит, подумал Альдобрандо, его присутствие здесь санкционировано его светлостью. При этом Даноли заметил, что лицо Донато носило явные следы дневных кутежей и ночных излишеств.
   Наталио Валерани был похож на известный бюст императора Тита, уподобляясь тому пресыщенным выражением округлого лица, большим носом, придававшим ему значительность, и брезгливым изгибом пухлых губ. В кругу друзей Наталио считался философом и любил поговорить об античной мудрости. Он был хранителем герцогской печати, и тоже должен был находиться на расстоянии зова от герцога.
   Третий же придворный нервно поморщился и раздражённо бросил Фаттинанти, что время мало подходит для знакомств.
   Антонио не возразил, послав Альдобрандо Даноли ещё один красноречивый взгляд. Однако теперь Альдобрандо сам вспомнил того, кто не пожелал назваться. Ну, конечно, как же он не узнал его! Это был Ипполито ди Монтальдо, шесть лет назад, незадолго до отъезда Альдобрандо в Фано, назначенный главным церемониймейстером двора.
   В это время из-за поворота показались двое всадников, а из-за городских стен донеслись три гулких удара колокола.
   Даноли поморщился, ибо понял, что недобрый случай привёл его на bataille en bestes brutes, - смертельный поединок, связанный, судя по лицу дуэлянта, с не прощаемой обидой, предписывавшей драться, как диким зверям - до смерти и без пощады.
   Граф вместе с конём отошёл к дальнему уступу, присев на ковре мха, покрывавшем камни. Он почему-то не ощущал беды, но его томило неясное предчувствие, что-то тяготило и не отпускало, звало вглядеться и тут же рассеивалось. Даноли удивился: Ипполито когда-то сражался в войсках прежнего герцога Гвидобальдо да Монтефельтро, и побоище с таким противником не могло закончиться мирно, тем не менее, он был уверен, что кровь не прольётся. Потом в воздухе словно повеяло грозой, и Альдобрандо в ужасе закусил губу: невесть откуда вокруг места поединка проступили ужасные сущности, полупрозрачные, словно сотканные из смрадного дыма, и закружились в бесовском вихре вокруг Ипполито ди Монтальдо. Альдобрандо закрыл глаза, взмолившись, чтобы наваждение исчезло.
   Оно и исчезло.
   Тем временем в накалённой атмосфере между приехавшими и ожидавшими сразу разгорелась перепалка. Принявший вызов мессира Ипполито ди Монтальдо молодой человек был почти незнаком Альдобрандо, но когда Фаттинанти назвал его Флавио Соларентани, граф вспомнил Гавино Соларентани, благородного человека, умершего семь лет назад, и понял, что перед ним его сын.
   Лицо молодого человека, обрамлённое густыми каштановыми кудрями, было того цвета, какое кладёт на лицо южное солнце - бронзовое с оттенком старого золота. Черты Флавио были бы довольно приятны, если бы не следы странной горечи на лице, обременившей его карие глаза тёмной тенью и наложившей на лоб хмурое выражение.
   Ипполито был возмущён.
   - Это поединок равных, Соларентани. Вас я равным признаю, но это... Вы издеваетесь? У вас есть повод для смеха?
   Негодование мессира Монтальдо было вызвано тем, кто сопровождал его соперника, и немудрено. На приехавшем вместе с Соларентани молодом мужчине было обычное одеяние придворного: дублет, плундры, модный чёрный испанский плащ, его ноги обтягивали кальцони, заправленные в высокие сапоги, но на голове петушиным гребнем топорщился расходящийся натрое шутовской колпак с золотыми бубенцами.
   Секундантом Соларентани был шут. На его левом и правом бедре висело по короткому мечу, а за поясом серебрилась пара кинжалов.
   - Мило, ей-богу, чуму с собой притащил, - пробормотал Фаттинанти.
   Недоумение Даноли быстро разъяснилось. Одетый в чёрное шут носил имя Песте, Чума.
   - Он своим происхождением никого здесь не ниже, и вы это знаете, - утомлённо, но твёрдо уронил Соларентани и быстро продолжил, - вы требовали не оглашать причин поединка и не хотели слушать моих оправданий. Да будет так. Со своей стороны я хотел бы, чтобы секунданты не вмешивались в поединок.
   - Чума и не даст этого, - насмешливо проговорил Наталио Валерани и язвительно заметил, - не за этим ли вы его и приволокли, Флавио?
   Альдобрандо заприметил, что Наталио бросил многозначительный взгляд на Ипполито и чуть заметно пожал плечами. Похоже, что между ними и вправду была какая-то договорённость, понял Альдобрандо, но теперь жест Наталио аннулировал её.
   - Он всего один, - устало бросил Соларентани.
   Наталио ядовито хмыкнул.
   - Ну, Чуме больше никто и не нужен.
   Надо заметить, что сам молодой мужчина, носящий столь мерзкое прозвище, не произнёс пока ни слова, и все разговоры на свой счёт, казалось, пропускал мимо ушей. Лицо его, благородное, удлинённое и бледное, было украшено большими глазами, тёмными и глубокими, как омуты, левая бровь чуть загибалась углом, придавая лицу выражение задумчивое и немного изумлённое, но стоило его губам растянуться в кривой усмешке, черты приобретали выражение глумливое и издевательское, на впалых щеках проступали желваки.
   Альдобрандо Даноли показалось, что вокруг головы Грандони держится, колеблясь, странный свет, точно за ней был закат, но нет, солнце проглядывало из-за туч высоко над горизонтом, это Даноли просто померещилось.
   Альдобрандо удивился и тому, что, произнеся имя шута, Соларентани назвал его мессиром. Он дворянин? Шутовство было куда как не патрицианским занятием.
   Между тем Валерани неторопливо приступил к делу, начав обсуждение вопроса, допустимо ли использование кабассета и лат. Соларентани пожал плечами, но Монтальдо, горящими от ненависти глазами озирая соперника, отказался от шлема и резко высказался за бой без доспехов, что делало неминуемой смерть одного из них.
   - Это не презрение к смерти, но добровольный отказ от жизни, грех перед Господом, мессир Монтальдо, - утомлённо уронил Соларентани. Было заметно, что он истерзан и болен, едва ли не в истерике.
   - Вам ли говорить о грехах? - еле сдерживаясь от ярости, проговорил Монтальдо. - Я отстаиваю свою правду перед лицом Всевышнего и свою честь в глазах себе подобных.
   - Мессир Ипполито, если бы вы согласились выслушать меня, - устало промямлил Соларентани, - меня можно простить...
   - Дворянину надлежит отомстить или умереть самому, - перебил его Монтальдо, - но прощать обиды, как велит Бог и его заповеди, это годится для отшельников, а не для истинного дворянства, носящего на боку шпагу, а на её конце - свою честь. Это отучит вас монашить по чужим спальням, - тихо и зло проронил он напоследок, но ветер донёс до Альдобрандо последнюю фразу.
   Валерани вернулся к обсуждению условий поединка, в итоге Монтальдо выбрал шпагу и дагу, а Соларентани остановился на шпаге и плаще. По обычаю, ни о какой пощаде в подобных случаях не могло быть и речи: допустимым считалось убийство обезоруженного, упавшего или раненого. Исход поединка должен был быть очевидным.
   Даноли, услышавший последние слова Монтальдо, понял, что Соларентани - священник, и, похоже, его обвиняют в нарушении обетов, при этом внимательно рассматривал тяжёлые, широкие клинки шпаг, заточенных до блеска. Это было страшное оружие. И колющий, и рубящий удар такого клинка был смертельным, и Даноли недоумевал, где священник мог научиться обращаться с такой шпагой, ведь клирикам ношение оружия запрещалось каноническим правом.
   Оба противника сняли колеты, раздевшись до рубашек. Флавио явно уступал противнику в мощи сложения, стальные мышцы Ипполито пугающе лоснились на солнце. Продемонстрировав сопернику и его секундантам обнажённую грудь без кольчуги, Соларентани не снял рубашку, но надел на плечи длинный плащ до щиколоток.
   Шут меж тем пристроился на двух камнях, напоминавших трон с невысокой спинкой, и положил рядом два фламберга - страшных обоюдоострых меча, по форме напоминавших языки пламени. Он оказался между секундантами и участниками поединка, и тут его руки раздвинулись и бледные пальцы зашевелились, подобно паукам, вращая вокруг ладоней полуторафутовые мечи. Глаза его непроницаемо вперились в секундантов, страшные лезвия со свистом рассекали воздух, и Даноли онемел от подобной нечеловеческой ловкости. Шут жонглировал оружием с минуту, потом опустил мечи крест-накрест, держа их за рукояти.
   Эта буффонада с его стороны была не развлечением, но предупреждением: шут откровенно давал понять, что нанести предательский удар в спину, добив Соларентани, ни у кого не получится. И все это уразумели.
   Впрочем, граф не заметил теперь в ком-то из секундантов подобного намерения. Все они были мрачны, только Наталио Валерани ещё и откровенно скучал, Фаттинанти был раздражён чем-то, а Донато Сантуччи, демонстративно оставив свой меч у ног Антонио, подошёл к Монтальдо.
   - Ипполито, Богом заклинаю, успокойтесь, - тихо проговорил он, - мальчишка ведь пытается извиниться. Он же сын Гавино.
   Монтальдо метнул в него разъярённый взгляд и ничего не ответил. Донато со вздохом отошёл.
   - Сколько лет покойнику? - равнодушно осведомился тем временем Валерани у Фаттинанти.
   Тот, поняв, что речь идёт о Соларентани, вяло пробормотал, что только тридцать, потом, зевая, заметил, что он сам, тем не менее, ещё не назвал бы его покойником.
   - За этим дело не станет, его прикончат на втором же выпаде, - Наталио Валерани был настроен философски.
   - Мессир Монтальдо страшный противник, - согласно кивнул Фаттинанти. - Но с его стороны ...это просто убийство... неприлично.
   - Надо полагать, - усмехнулся Валерани, почесав ухо, - что тут как раз приличие-то и попрано.
   - Даже так? - брови Антонио взлетели вверх. - Тогда и обсуждать нечего.
   Хранитель печати кивнул и ничего не ответил.
   Небольшая каменистая площадка была довольно ровной, кое-где поросшей травой, местами в пыли валялись несколько некрупных камней. Соларентани попросил у противника минуту, отошёл к дальнему краю площадки и опустился на колени, тихо бормоча слова молитвы. "Помолитесь об упокоении своей души", бросил ему Монтальдо. Соларентани вздохнул, потом поднялся и стал в позицию.
   Бой начался и потому, как Монтальдо ринулся на противника, стало ясно, что он подлинно намерен убить его. Это было единоборство зверей, но после первых обменов ударами оказалось, что если и сражаются звери, то это разъярённый кабан в поединке с орлом. Хрупкий и лёгкий Соларентани кругами носился по площадке, его плащ со свистом, подобно крылу орла, рассекал воздух, он легко уклонялся от слепых рубящих ударов противника и изящно парировал колющие.
   Секунданты прекратили разговоры и теперь настороженно следили за ходом поединка, ибо подобного никто из них не ожидал. Против всех правил Ипполито отказался назвать им причину поединка и настоял на самых жёстких условиях, что выглядело странно, ведь противник был субтильным щенком, к тому же, священником и младшим сыном Гавино Соларентани, когда-то спасшего самого Ипполито во время войны от гибели. Всем казалось, что Монтальдо, опытному военному, победа в поединке с мальчишкой чести не сделает. Но никто из них не предполагал, что Флавио окажется фехтовальщиком. Это искусство считалось светским мастерством хлыщей, а не военным ремеслом. Однако это трудно было поставить в упрёк Соларентани: он и не был военным.
   Шут не сводил глаз с секундантов, но временами, поднимая фламберг, в его зеркальном отражении наблюдал за ходом поединка. Соларентани меж тем окончательно измотал Монтальдо, сказывалась разница в возрасте, Ипполито явно устал и был на пределе сил, часто спотыкался, пот заливал его лоб и, стекая на глаза, слепил. Он почти не видел соперника. При этом ему не удалось нанести ни одного удара, и все заметили, что сам Флавио только парирует удары мессира Ипполито, но сам не нападает.
   Наконец Монтальдо, взбешённый неудачей, снова ринулся на Соларентани, но споткнулся о камень и выронил дагу. Кинжал отлетел в сторону и исчез в провалах между камнями. Флавио, резко свернув плащ вокруг руки, ждал в стороне, когда противник поднимется.
   Трудно было увидеть в этом благородство. Позволить упавшему противнику встать, поднять выбитую шпагу - подобные поступки воспринимались как новое оскорбление. Монтальдо был в ярости, но поднявшись, пошатнулся - силы отказывали ему. Развернув соперника против солнца, Соларентани резким движением загнал свою тяжёлую шпагу в дюймовое отверстие рукоятки шпаги противника, резко опустившись на колени, столь же резко вскочил и, изогнувшись под своей рукой, вывернул шпагу из ослабевших рук мессира Ипполито.
   Песте, заметив выражение лиц секундантов и снова взглянув в отражение фламберга, поднялся и обернулся. По его бледному лицу промелькнула болезненная гримаса. Даноли видел, что шут не на шутку раздражён происходящим.
   Ипполито медленно опускался на колени в пыль, на его лицо было страшно смотреть. Проиграть и остаться в живых - худшего позора не было. Проиграть щенку - это был двойной позор, но было и иное, что жгло нестерпимой обидой - он не был отомщён. Наказанием ему, проигравшему, была не смерть, а потеря чести.
   Соларентани стоял над противником, явно не собираясь добивать безоружного, и это дарование жизни было ещё одним, самым изощрённым унижением, ведь любой человек чести предпочёл бы умереть, нежели быть так облагодетельствованным.
   Мука исказила лицо Ипполито, Фаттинанти смотрел на него с жалостью, Сантуччи озирал восторженным взглядом молодого Соларентани, а Валерани молчал, уставившись в землю.
   Тут победитель, отстегнув плащ и перекинув его через седло, поймав горящий взгляд шута, подошёл к Ипполито и опустился рядом в пыль на колени.
   - Теперь, я полагаю, вы выслушаете меня, мессир Ипполито, - тихо проговорил он. - Я подлинно виновен перед вами, но только дурным умыслом, а не деянием. Я допустил, и в том моя самая страшная вина, чтобы блудный помысел проник в душу и я не отринул его. Я искал внимания вашей жены и дьявольским промышлением почти добился своего. Я далеко зашёл, очень далеко, и не хочу лгать, что остановился сам. Мне это было уже не под силу. Меня остановил Бог. С моей шеи соскользнул крест - расстегнулась цепь, которая была на мне со дня крещения. Сердце оледенело, я понял, что Бог отрекается от меня, ибо я забыл о Нём... Дьявольское искушение ушло. Я понял, что творю непотребное, ваша супруга видела, что со мной, и тоже сказала, что мы не должны... это дьявол.... Я уже уходил и ушёл бы через дверь, но тут вернулись вы, - и я вынужден был... Но поверьте, я не согрешил перед вами.
   Ипполито слушал Соларентани, закрыв глаза и тяжело дыша, потом поднял на него больные глаза.
   - Но двери-то спальни тебе открыла Джованна? Она влюбилась в тебя? Или ты совратил её?
   Соларентани съёжился и пожал плечами.
   - Если огонь и солома оказываются рядом - солома загорится. Кто виноват - солома или огонь? Не было бы огня - солома бы не вспыхнула, не было бы соломы - огонь погас бы. Я искушаюсь любым хорошеньким личиком, плоть тяготит меня. Искушения всё тяжелее. Но, что я говорю, безумный? Я должен устоять. Простите же меня. Простите и супругу - она на минуту поддалась искушению, но тоже устояла. Цена устоявшего стократ выше не искушавшегося, она предана вам. - Флавио на глазах секундантов склонился к руке соперника и поцеловал её. - Я наложил на себя епитимью, посадил себя на хлеб и воду, - он жалобно улыбнулся, - правда, толку нет, плоть всё равно беснуется. Молитесь обо мне, грешном.
   Монтальдо, опершись о камень, медленно поднялся, взглянул сверху на Соларентани. Неожиданно усмехнулся.
   - А кто учил тебя фехтовать?
   Флавио смутился.
   - Один... приятель. Он сказал, что в память о моём отце не даст мне быть прихлопнутым как муха, - Соларентани отдал шпагу Монтальдо, а после, сбегав к уступу и найдя дагу, вернул её Ипполито.
   Монтальдо полегчало.
   Мальчишка снял тяжесть с его души покаянием и загладил позор смирением. Он вздохнул и пошёл к лошадям. За ним потянулись и секунданты, откровенно ошарашенные поведением мальчишки, во прахе лобызавшего руки поверженного им.
  
   Едва они исчезли за поворотом, Даноли приблизился к Флавио и его приятелю. Сейчас, когда соперники уехали, молодой Соларентани совсем не пытался корчить из себя героя, он оперся головой о седло и, глядя на распухшую ладонь и потирая шею, стонал.
   - Боже, как всё болит...
   Шут не сказал Соларентани ни слова, но граф вдруг отчётливо понял, что он и есть тот "приятель", что учил Флавио фехтованию. Песте тем временем снял шутовской колпак с золотыми бубенцами, обнажив длинные чёрные волосы, рассыпавшиеся по плечам, и, не обращая никакого внимания на стонущего Флавио, смотрел на Альдобрандо, о чём-то размышляя.
   Альдобрандо неожиданно невесть как постиг, что нравится этому человеку, и, хоть его самого теперь ничего не удерживало здесь, тоже не хотел уходить. Ему показалось, что он не должен разлучаться с этим человеком в чёрном, чьё имя столь болезненно отзывалось в душе Даноли. Он ушёл от чумы и пришёл к Чуме? И, тем не менее, уходить не хотел.
   Даноли поклонился придворным.
   - Я граф Альдобрандо ди Даноли. Если вы в замок, господа, не будете ли вы любезны сказать, там ли герцог?
   Песте бросил на него участливый взгляд чёрных глаз и кивнул. С этим человеком Альдобрандо раньше при дворе не встречался. За последние годы явно многое изменилось. Тут стонущий Соларентани тоже расслышал вопрос графа.
   - Герцог в замке, но у него папский викарий. Он уедет только в субботу.
   Даноли нахмурился.
   Теперь он понял, почему сенешаль и референдарий смогли безнаказанно отлучиться из дворца, но это означало, что на ближайший вечер ему придётся где-то устроиться - глупо и думать прервать визит такого гостя. Альдобрандо осведомился, в замке ли его старый друг Джанфранко Джанино, библиотекарь герцога? Увы, вздохнул Соларентани, по-прежнему потирая шею. "Он сильно болел прошлой зимой, и не поднялся".
   - Вам лучше пока подождать - либо в странноприимном доме при нашем храме, но там едва ли места будут, либо гостинице, но там от клопов житья нет. Может и ди Грандони вас к себе взять. У него-то поуютнее, - как показалось Альдобрандо, несколько саркастично бросил Флавио. - Пока во дворце суета да скандал - лучше там не появляться. Герцог раздражён. Остановитесь у Грациано.
   Шут по-прежнему не произнёс ни слова, но снова учтиво кивнул, тем самым свидетельствуя, что, если и не отличается разговорчивостью, всё же вовсе не глух. Даноли понял, что его зовут Грациано ди Грандони.
   Альдобрандо был придворным и понимал, что лишних вопросов сейчас лучше не задавать, хоть и подивился словам Соларентани о скандале. Что за скандал? Но эти мысли пронеслись в голове мельком, ибо его занимало совсем другое. Альдобрандо подумал, что молчаливый герцогский шут - человек весьма непростой, а глаза его так и просто запредельны. Даноли знал дворцовую камарилью: этот человек был не оттуда.
   Мессир ди Грандони был непроницаем, кроме странного света над его лбом, минутного преломления света, Даноли ничего не видел, - и это неожиданно порадовало Альдобрандо. Значит, всё вздор. Но он тут же ощутил странный интерес к этому человеку и снова заметил, что шут тоже благосклонно озирает его. Даноли вежливо обронил: "Если он не будет в тягость мессиру ди Грандони..."
   Шут снова улыбнулся, чуть склонив голову, давая понять, что будет весьма рад гостю.
   В город вели старинные ворота Порта Вальбона и широкая улица Маццини, которая заканчивалась у оживлённой площади, где возвышались резиденция епископа и кафедральный собор, а там, где старожилы по рассказам бабок помнили Башню Подеста, ныне молчаливо вздымался замок герцогов Урбинских.
   Там Соларентани отделился от них, сказав, что ему необходимо повидать епископа Нардуччи.
   Песте, махнув на прощание Флавио, миновал, не доезжая укрепления Альборноза, крутой подъем к капеллам Сан-Джузеппе и Сан-Джованни и, проехав по замощённой булыжником мостовой, остановился у мясной лавки и ударил хлыстом в ставню.
   Навстречу ему выскочила женщина средних лет той удивительной упругой полноты, что вызывает завистливое восхищение женщин и похотливые мужские взгляды. Альдобрандо, однако, не заметил, чтобы шут наградил её подобным взглядом, но сама хозяйка смотрела на него с тем подобострастным почтением, коим торгаши одаряют только самых уважаемых клиентов. Однако сейчас вид у неё был расстроенный.
   - Ах, мессир ди Грандони! Какая жалость! Паскуале не привёз пармской ветчины. Кум Амальфи сказал, что раньше, чем через три дня прошутто из Пармы не будет. Но есть прекрасные колбасы из Равенны, прелестная сальсичча из Венетто, есть и феррарская салама-да-суго. Только отведайте...
   Однако Песте не поддался на уговоры, но, с укоризной взглянув на лавочницу, махнул рукой и двинулся вдоль улицы. Миновав её, остановился снова и, чуть наклонившись в седле, постучал в окно другой лавки. На стук выбежал худой длинноносый приказчик и тоже, увидев посетителя, стал преувеличенно вежлив, однако и он не сумел порадовать его.
   -Аничетто ещё не вернулся из Пьемонта, мессир Грациано, нет ни Бароло, ни вин из Вичелли, пока приехал только Линарди из Болоньи. Но он привёз чудесные вина из виноградников папаши Рузетто. Они просто отменны!
   Но требовательный клиент снова надменно отверг все жалкие паллиативы.
   День явно не задался. Горестный афронт ждал шута и у третьего торгового заведения, хозяин которого ничем не смог обнадёжить своего лучшего покупателя в отношении сыра пармиджано реджано, но предлагал проволоне, таледжио, маскарпоне, овечий сыр пекорино романо и творожный рикотта.
   Мессир ди Грандони горестно вздохнул и тронул коня.
   Вскоре они вдвоём подъехали к небольшому трёхэтажному дому, чей парадный фасад был сдержанно, но утончённо декорирован выпуклыми пилястрами. В центре нижнего яруса темнел арочный портал, открывающий вход во внутренний двор и ухоженный сад.
   Увы, именно этот портал встретил хозяина на редкость негостеприимно: из тени выскочили трое бандитов и ринулись было на подъехавшего хозяина дома, но на мгновение растерянно замерли, увидев двоих, чего, конечно, не ожидали.
   В эту минуту в воздухе просвистели два кинжала, и двое головорезов медленно осели. Песте хладнокровно направил коня на третьего браво, загнал его в угол и спешился, потом вынул из ножен фламберг, начав со свистом вращать им перед глазами негодяя.
   Тот, поняв, что попал в беду, ибо сзади показался и Альдобрандо с кинжалом, взмолился о пощаде. Песте несколько секунд брезгливо глядел на него, потом махнул рукой и, схватив того за шиворот, подтолкнул разбойника к трупам, резким движением вытащил из тел свои кинжалы, и жестом потребовав убрать их.
   Не веря, что выбрался живым, убийца, восторженно глядя на Грандони, поволок трупы по земле, освобождая проход.
   Между тем шут открыл двери и жестом пригласил гостя в дом.
  
   Глава 2, в которой читатель сможет поближе разглядеть шута Песте
   и его дружка, его милость инквизитора Аурелиано Портофино.
  
   Внутри среди прохладного полумрака царила мягкая гармония домашнего уюта, обстановка была свободна от вульгарной роскоши, но пленяла прекрасным вкусом и удобством. С восточной стороны зала была украшена росписью с библейской сценой: Христос поднял бездонные глаза на Пилата, походя вопросившего стоявшую перед ним Истину о том, что есть истина.
   В ту минуту, когда хозяин переступил порог, где-то под потолком раздался странный клёкот, резкое хлопанье крыльев и на плечо шута опустился ворон, привычно защёлкал клювом и потёрся головой о смоляные волосы мессира ди Грандони. Шут ответил ворону ласковой улыбкой. У ворона было когда-то переломано крыло, и птица, пока крыло заживало, видимо, прижилась в доме.
   В каминном зале, куда слуга поспешно внёс поднос со снедью и корзину с бутылками, Альдобрандо Даноли, ещё не пришедший в себя после кровавой стычки, впервые услышал голос хозяина, сумеречно-глубокий и мягко-рассудительный. Услышал и вздрогнул.
   - Возможно, вы и не согласитесь с моим мнением, мессир Даноли, но времена, скажу я вам, настали подлинно бесовские. Я хотел бы выразиться мягче, но это невозможно
   Шут жестом пригласил гостя омыть руки с дороги, указав на серебряный таз с тёплой водой, а сам бросил в другой два окровавленных кинжала, сразу окрасивших воду в розовый цвет.
   Альдобрандо тихо перекрестился. Да-да, бесовские времена. Боже мой.
   Он внимательно взглянул на шута. Его фраза странно перекликалась с его искушением. Песте был вторым, после Гвальтинери, кто произнёс эти странные слова о бесовских временах. Случайно ли это? При этом произошедшее на глазах убийство так потрясло Альдобрандо, что он никак не мог успокоиться, ощущая мелкую дрожь в пальцах и стук крови в висках.
   Но тут шут продолжил, обращаясь уже к слуге.
   - Куда катится мир, Луиджи? Пост прошёл, а в лавках - ни приличной ветчины, ни хорошего сыра, ни доброго вина! И это третья неделя по Пасхе! Что делается? Я, конечно, дурачина - по чину и по личине, по названию и по призванию, из осторожности да и просто по должности, но вы-то слывёте умными, синьоры, - мессир Грациано ди Грандони плюхнулся на касапанку, - так снизойдите же к моему скудоумию, объясните, что происходит?
   Альдобрандо усмехнулся на валяющего дурака шута. На поверку его бесовщина была шутовской. Или...
   - Почему вы отпустили убийцу? - осторожно спросил он, - пожалели?
   Шут окинул его насмешливым взглядом.
   - Пасквале Кодино? Какой же он убийца? Он - папаша девяти детей, служит конюхом в доме Белончини. - Лицо шута искривила унылая тоска, точнее, высокомерная скука. Он вздохнул. - Джезуальдо приказал холопу убить меня - холоп и пошёл. Куда же ему деваться-то? Двое остальных - отъявленные подонки-брави, а дурак просто привёл их. Но за это осиротить девятерых сопляков? Да перестань же, Морелло! - Ворон, до этого пытавшийся ущипнуть хозяина за мочку уха, теперь взлетел на спинку стула и замер там неподвижным изваянием.
   Альдобрандо знал, что знатные люди часто оплачивали услуги наёмных убийц, чтобы освободиться от докучавшего им человека. Город изобиловал на все готовой шпаной, всюду ошивались бродяги и дезертиры из армии, слуги, которым надоело их ремесло, крестьяне, согнанные с земель неурожаем, мародерствующие школяры и сутенёры.
   Даноли опустил глаза. Он не решился спросить, кто такой Джезуальдо Белончини и чем Песте вызвал столь яростную ненависть, но восхитился бестрепетным мужеством этого человека. Тот не играл в смельчака, скорее в нём чувствовалось то ли бесстрашие безнадёжности, то ли отвага бессмертных. Он или не хотел жить, или был уверен, что выживет вопреки всему.
   Граф вежливо спросил у мессира ди Грандони, где тот научился столь мастерски владеть оружием, на что шут пожал плечами и ответил, что взял в руки меч с пяти лет.
   На стене, противоположной той, где была фреска, располагалась коллекция оружия. Здесь были клинки с высокими острыми рёбрами, пробитыми множеством отверстий, на рукоятях рядом с выбитым именем мастера темнели изречения "In Dio speravi" - "Уповаю на Бога", "Vim vi repellere licet" - "Насилие позволяется отражать силой" и "Fiat voluntas Тua" - "Да будет воля Твоя". Венецианские кинжалы из Беллуно, чинкведеа, фусети из Брешии, оружие венецианских морских бомбардиров, даги с длинной крестовиной и ажурной гардой и ушастые бургундские кинжалы тоже имели надписи, но куда менее смиренные. "Не уступающий и множеству", "Подчиняю обстоятельства, а не подчиняюсь им", "Среди оружия законы безмолвствуют" - свидетельствовали они о себе. Надписи были и на левантийских дагах, что шут метнул в убийц. Сейчас, тщательно очищенные шутом от крови и вытертые, они покоились на столе. "Mors immortalis", "бессмертной смертью", звался один из них. Надпись на втором тоже была лаконична. "Ultima ratio". "Последний довод".
   Песте коротко пояснил гостю, что сама эта коллекция - фамильная, дедовская, её всегда наследовал старший сын, после же смерти старшего брата она досталась ему.
   В свете напольного канделябра и огня из камина Даноли исподлобья внимательно разглядывал и того, кто приютил его на ночь. Надменное бледное лицо с высоким лбом. Под густыми с изломом бровями - большие глаза, холодные, тёмные, умные. Слабо очерченные скулы и чеканный заострённый нос с тонко вырезанными, чувственными ноздрями. Красивые губы. Удивляла могучая в сравнении с худобой лица шея. Изумляли ширина плеч и мощь торса. Очень сильные руки сжимали перчатку, словно рукоять меча.
   Контраст необузданной внутренней силы этого мужчины и его утончённого лица заворожил Альдобрандо. Лицо шута в отблесках каминного пламени странно помолодело. Если днём Альдобрандо дал бы ему около тридцати, то сейчас он казался двадцатилетним, и Даноли не мог не отметить, что он ошеломляюще привлекателен: редкая женщина не выделила бы его из толпы.
   Стол в доме Грандони был обилен, но сам хозяин ел мало. Во время вечерней трапезы Грациано лениво поинтересовался, если это, разумеется, не секрет, что привело Даноли к герцогу? За ним посылали? Альдобрандо спокойно ответил, что потеряв всех близких во время последней вспышки чумы - жену и троих детей, хотел бы просить герцога отпустить его в обитель к бенедиктинцам.
   Чума сочувственно кивнул. Лицо Даноли он отметил ещё за городом. Глаза Альдобрандо отражали не виденное им, но нечто потаённое, наглухо закрытое внутри него самого. В замке, где все были озабочены лишь возможностью погреть руки, раздавить соперника да завести интрижку, глубоких людей было мало: ничтожность душ придворных определяла низость их притязаний и пустоту слов. Этот человек не был пустым. И теперь Чума понял - почему. Подлинное начало бытия - в первой пережитой скорби, наделяющей человека опытом страдания. Этот человек был живым.
   Песте смерил собеседника долгим взглядом, потом мягко сказал, что ему не стоит не появляться в замке до обеда - викарий должен выехать в Рим не раньше полудня.
   Альдобрандо осторожно осведомился:
   - Я так долго отсутствовал. Мессир Соларентани сказал о скандале при дворе. Что произошло?
   Мессир ди Грандони, грызя куриную ножку, ничуть не затруднился.
   - Сдохла любимая собака герцога, борзая Лезина.
   Даноли не понял.
   - Недосмотр псаря вызвал такой гнев Дона Франческо Марии?
   - Пьетро Альбани, наш главный ловчий, считает, что его человек невиновен. И это верно: псарь разрешил собаке быть в зале, потому что герцог любил, чтобы Лезина у его ног лежала.
   - Но что с собакой-то?
   - Говорю же, сдохла.
   Даноли недоумевал.
   - Но в герцогских псарнях сотни чистокровных животных. Скандал из-за одной сдохшей борзой? Герцог не склонен был в былые годы кипятиться по пустякам.
   - Да он и сейчас по пустякам не кипятится. - Шут подлил себе и гостю вина. - Он кипятится не по пустякам. Собака перед обедом играть начала с карликом Марчелло да со стола герцогского блюдо опрокинула да бутыль с вином, потом с пола мясо сожрала и вино лизнула. Всё бы ничего, герцог только рукой махнул да приказал кравчему ещё вина подать. Тот принёс, а пока ходил да слуги вокруг суетились, с пола убирали, собака заскулила, волчком закрутилась и издохла.
   Альдобрандо побледнел. Господи Иисусе!
   Песте же мрачно продолжил:
   - Скандал и поднялся. Говорят, всему виной либо кравчий Беноццо Торизани, либо повар Инноченцо Бонелло. Да только сомнительно. Повар - человек подеста, начальника тайной службы Тристано д'Альвеллы, кравчий - тоже. Как же иначе-то? Надзор за ними строжайший. На кухне с них глаз не спускают. - Шут спокойно пил дорогое вино, но Даноли понимал, что мессир Грандони вовсе не в восторге от происходящего. - Бонелло говорит, мимо стола до обеда несколько придворных проходили, стало быть, кто угодно мог яд добавить. Надо было видеть физиономию д'Альвеллы... - шут насупился. - А за неделю до этого его люди перехватили тайными знаками написанное письмо, адресованное в курию. Но умельцы д'Альвеллы прочли. Это шифр Рамполли, его многие знают. Некто докладывает, что не смог выполнить намеченное: колдунья-де сжулила и - всё сорвалось. О чём это? Подлинно ли об отравлении? И кто в курии заинтересован сегодня в смерти герцога? Четверть века назад папа Лев, это всем известно, хотел в Урбино своего племянника Лоренцо пристроить, но времена-то изменились. Кем отправлено письмо? Кому? Герцог ест теперь у себя. Д'Альвелла усилил охрану. Вызвали дружка моего Аурелиано Портофино, инквизитора, епископом велено ему покуда оставаться в замке да прошерстить город в поисках новой Тоффаны.
   - И что?
   По губам Чумы скользнула странная улыбка, насмешливая и горькая.
   -В первый же день замёл Портофино по доносу одну ведьму. Знал я её, - гаерски усмехнулся Чума, - очаровательная старушка. Клеветы много вокруг, сделали из бедняжки Локусту. Она и отравила-то только кума своего да двух племянников, ну, может быть, соседа ещё. Так зато великим постом и по праздникам Богородичным никогда этими гадостями не занималась, а на Страстной - так даже держала строгий пост! По нынешним-то бесовским временам - праведница! - На лице шута промелькнуло выражение ехидной язвительности. - В тюрьме старуха пожаловалась Лелио, что вполне могла бы не знать никаких забот, если бы ей не перебегали дорогу монахи, которые лучше любых ведьм толкуют сны, принимают деньги на отвращение гнева святых, обещают девушкам мужей, а бесплодным - детей. Несчастной же старушонке приходилось пробавляться пустяками: убийствами неверных любовников, изготовлением ядов, возбуждением любви и ненависти, завязыванием гирлянд на мужское бессилие да вытравливанием младенцев из утроб.
   Шут артистично наколол на двузубую вилку кусочек ветчины, а Даноли с удивлением отметил, что шут, хоть и явно фиглярствовал, говорил о Портофино со странной теплотой и называл Аурелиано Лелио, что свидетельствовало о весьма близких отношениях.
   - Лелио перечислил мне гнусные отбросы, найденные у неё в шкафах, - продолжал шут, - там черепа, зубы и глаза мертвецов, пуповины младенцев, куски одежды из могил, гниющее мясо с погостов, волосы, тесёмки с узлами, срезанные ногти, - Чума гадливо наморщил нос. - Конечно, сожжение старой бестии справедливо кажется местным властям в высшей степени популярной мерой, но старуха клянётся, что из герцогского дворца к ней не приходили, и Лелио ей поверил. Не одна она тут, мастерица, немало мерзавок промышляет подобным, но разве всех переловишь? Аурелиано хвалился давеча, что ещё троих выловил - но толку? Герцог в гневе, д'Альвелла зубами скрипит, Лелио бесится.
   - Почему мессир Портофино бесится? - осторожно переспросил Даноли.
   Шут вздохнул.
   - Для Аурелиано любая ересь - личное оскорбление. Вы можете задеть его самого, его семью и герб - простит и даже не заметит, но заденьте Христа, его святыню, - полыхнёт пламенем. - Шут перегнулся через стол, снова подливая гостю вино. - Так мало ему лютеран, коих, что ни день, всё больше, так ещё и это. Он беснуется. При герцогском дворе над ним тихо смеются.
   - Вы тоже?
   Шут скорчил странную физиономию, немного нежную, немного постную, немного печальную. Альдобрандо с интересом следил за артистичной мимикой этого лица.
   - Нет, я не смеюсь над Лелио. В эти бесовские времена исчезает ведь не только хорошее вино, - давно уже теряется и святая готовность отдать за что-то жизнь, умение относиться к чему-то серьёзно, яростно защищать свои взгляды. Люди теряют убеждения, кто-то так и не может за всю жизнь заиметь их, а кому-то они и даром не нужны. Но в итоге - люди дешевеют, их выпиваешь за вечер, как стакан вина, а потом с тоской смотришь через мутное дно на тусклый закат. - Шут и подлинно сунул длинный нос в пустой стакан и лицо его, бледное в свечном пламени, показалось Альдобрандо призрачным.
   - Этот винчианец, Леонардо, что прослыл мудрецом, звал таких "наполнителями нужников". Аурелиано хотя бы неисчерпаем. Я как-то во хмелю понял, что неисчерпаемость - это богонаполненность, святость. Человек дёшев, как пустой кошель, и если его не наполнить золотом Божьим, - верой - он так и останется пустым. Я сказал это Лелио, а он, шельмец, ответил, что в устах шута даже слова истины отдают фиглярством. Каково? - На лице шута промелькнула гаерская усмешка. - За это я ему отомстил: насыпал перца в вино, ну и что? Оказалось - ненароком вылечил шельмеца от застарелой простуды. Этим божьим людям даже цикута впрок пойдёт.
   Морелло неожиданно ожил, взмахнул крыльями и издал странный скрежещущий звук и замер, чуть наклонив голову, словно вслушиваясь. Где-то хлопнула калитка. Вскоре внизу раздались размеренные шаги.
   Шут уверенно проговорил:
   -Кстати, позвольте представить вам мессира Портофино.
   Дверь распахнулась, и на пороге возник мужчина чуть выше среднего роста, в неверном свечном пламени сначала показавшийся Даноли юношей с сияющим нимбом вокруг головы, но стоило ему приблизиться к камину, стало ясно, что в доме шута шутили, видимо, даже тени.
   Лет вошедшему было чуть за сорок. Инквизитор походил скорее на римского консула, нежели на клирика: на его гладко выбритом лице доминировал резкий нос с заметной горбинкой, а в проницательных светлых глазах под плавными дугами тёмных бровей проступал опыт чего-то запредельного. Высокий лоб, обрамлённый тёмными, коротко остриженными волосами, говорил о склонности к размышлениям, удивительная же чистота светлой кожи сильно молодила Портофино.
   Инквизитор, словно выстрелами из арбалета, прострелил гостя шута глазами, и граф смутился. Морелло же, бросив задумчивый взгляд на вошедшего, начал деловито чистить перья. Между тем сам мессир Аурелиано, не утруждая хозяина приветствием, насмешливо поинтересовался:
   -Почему кровь на камнях во дворе?
   Голос Портофино был густым басом, на конце фраз отдававшимся низким эхом, в нём проступала нескрываемая насмешка. Было заметно, что мессир Аурелиано ничуть не обеспокоен случившимся, напротив, пребывает в прекрасном расположении духа, безмятежном, как озёрная гладь.
   - Опять Джезуальдо прислал нескольких синьоров любезно осведомиться, не зажился ли ты, дорогуша Чума, на этом свете?
   Шут не оспорил дружка. Тон его тоже был безмятежен и элегичен.
   - Прислал, прислал, опять прислал, - нахал догрыз косточку, покивал головой и сладко зевнул.
   - Мне нравится в мужчине настойчивость и упорство, но он становится уже навязчивым и упрямым. Это не добродетельно, ты не находишь?
   Шут с преувеличенной серьёзностью кивнул.
   - Нахожу, но это не самое страшное, Лелио. Он искушает меня. Я вынужден был убить четверых за последнюю неделю. Это развращает. А ведь всем известно, начни убивать постоянно - и скоро тебе покажется пустяком грабёж. А там - покатишься по наклонной, докатишься до распутства, потом - до нарушения постов. А оттуда, воля ваша, рукой подать и до забвения скромности, а там и вовсе, - перестанешь раздавать милостыню, начнёшь недостаточно благочестиво молиться и даже - о, ужас! - станешь дурно думать о ближнем. Всё ведь начинается с мелочей. Луиджи! Вина и курятины! И рыбы ещё принеси.
   Инквизитор бросил насмешливый взгляд на кривляющегося дружка, но тут его ноздри затрепетали: слуга распахнул дверь на кухню, откуда донеслись прельстительные ароматы. Мессир Аурелиано на ходу схватил с подноса куриную ножку и вцепился в неё зубами. Стало ясно, что, если он и завтракал, то обед явно пропустил.
   Тем временем шут представил дружку своего гостя, и инквизитор, жуя, приветливо улыбнулся новому знакомому.
   Утолив первый голод, его милость отстранённо поинтересовался исходом поединка "старого глупца и молодого блудника". Было заметно: услышь инквизитор, что оба противника пали в бою, это ему аппетита не испортит: лицо его выражало брезгливое пренебрежение и семейными неурядицами Монтальдо, и плотским искушениями Соларентани. Мессир Грандони, видимо, прекрасно понимал это и коротко обронил, что всё обошлось.
   Мессир Портофино бесстрастно работал челюстями и снова никак не прокомментировал услышанное.
   - Что в замке? Что викарий? - вяло поинтересовался Чума.
   - Передал мне письмо из курии с новыми предписаниями по лютеранам, - инквизитор вздохнул и наполнил вином стакан, в который до этого сам сыпанул перца, видимо, и подлинно лечась так от простуды. Опрокинув в себя стакан, с досадой продолжил, - не вели бы в курии себя в своё время столь вызывающе, не пришлось бы и нам ловить всех этих реформаторов. С какой стороны не посмотри - дурь. Одни бездумно разжигают зависть и злость, другие - завидуют и злобствуют.
   - А тот лютеранин?
   Инквизитор кивнул.
   -Сцапал я его. Но что это меняет? Сто новых завтра объявятся...
   -Такое, знать, мудрое и обаятельное учение? - осторожно поинтересовался Альдобрандо.
   Живший в последние годы в кругу семьи в уединённом замке, он мало интересовался политикой и новыми веяниями.
   -Лютерово-то? - инквизитор усмехнулся. - Это как посмотреть. Рассудок в Лютере слаб. Если под умом понимать способность различать сущность вещей, понимать тонкости, то он не умён, а скорее ограничен. Куда как не Аквинат. Но живая лукавая смётка, способность находить дурное в другом человеке, искусство придумать сотню способов привести в замешательство противника - это в нём есть.
   Даноли удивился спокойному тону инквизитора. Тот лениво продолжал.
   -Духовенство там ещё с чумных времён дремучее. В двадцать пять лет Лютер стал профессором в Виттенберге, в двадцать девять - доктором догматического богословия. Из схоластики, изученной в спешке, извлёк набор мнимо богословских идей и поразительную способность к лукавой аргументации. Но говорят, когда он ещё был монахом-католиком, кое-что проступало. В монахи он, по его словам, поступил под впечатлением ужаса от смерти друга, убитого на дуэли, и вследствие страшной грозы, когда чуть не погиб он сам, - "не столько увлечённый, сколько похищенный", и в первую пору монашества был даже ревностен, однако уже тогда беспокоен и смятен...
   - И что же?
   Портофино пожал плечами.
   - Кто идёт в монашество не к Господу, но от скорбей житейских да испуга, никогда ничего и не обретает. Учение о том, что по очищении от греха в душу вселяется благодать, приводило его в отчаяние: он не знал на опыте никакой благодати. Старая история прельщённости: он налагал на себя суровые обеты и сам же говорил: "Я столь отдалился от Христа, что, когда видел какое-либо Его изображение, тотчас ощущал страх: охотней увидал бы я беса". Это была "ночь души", которая бывает тем темнее, чем больше душе необходимо очиститься от себя самой. Лютер с безжалостной ясностью, которую Бог даёт в таких случаях, увидел свою порочность. Эта ночь могла быть очистительной - именно в такие моменты выбирают свою судьбу в вечности. И что же делает Лютер? Устремляется к Богу? Нет, оставляет молитву. Обычная история падшего инока.
   Альдобрандо заметил погасший взгляд Портофино и с удивлением понял, что инквизитор жалеет Лютера.
   Тот продолжал.
   -Когда человек познает свои язвы, приходит искушение ума. Дьявол нашёптывает ему: "Сама сущность твоя зла и нелепо тебе бороться с этим злом...". И Лютер отказался от борьбы, совершил деяние извращённого смирения, объявил, что борьба с порочностью в себе невозможна.
   -Но как из этой ошибки он вывел своё учение?
   -Первородный грех сделал нас в корне дурными, подумал он, но Христос заплатил за нас - и Его праведность нас покрывает. Он праведен вместо нас. Оправдание не даёт никакой новой жизни, а лишь покрывает, как хитон. Чтобы спастись, делать ничего не надо. Напротив: кто желает содействовать Богу, тот маловер, отвергает кровь Христову и проклят. И тут перед ним "отверзлись небеса". Простите, муки и терзанья! "Дела не нужны. Вера одна спасает через порыв доверия. "Ресса fortiter, et crede firmius". Чем больше согрешишь, тем больше будешь верить, тем паче спасёшься... А раз так - зачем иконы, зачем папа, к чему отпущение грехов?...
   - Ах, вот как, - усмехнулся Альдобрандо. - Как всё просто. Не удивляюсь, что у него ныне тьма последователей. Надо полагать, первое, что он сделал - упразднил монашество?
   Инквизитор с любезной и тонкой улыбкой кивнул.
   - Это учение всесильно, ибо избирает адептами алчущих распутства мерзавцев и простецов, которых оно пленяет новизной и незамысловатостью. Мы призваны бороться с ересью, и клянусь, я бы справился с распутниками, но глупость... Она неодолима, и несть остроги против неё! Нет зла страшнее. Как объяснить этим безумцам-реформаторам, что нельзя отдавать ни пяди, стоит убрать из церкви только один оклад с одной-единственной иконы, завтра спросят, а зачем нам алтари? Уберут алтари, спросят, зачем Евхаристия? Уберут Причастие - спросят о Церкви. А потом, рано или поздно, поинтересуются, если мы живём без икон, алтарей, Евхаристии, таинств и Церкви - может, и без Бога проживём? И проживут ведь, упыри, проживут никчёмные, пустые жизни, сладострастные, честолюбивые, суетные! Под старость, быть может, опомнятся, содрогнутся. - Инквизитор высокомерно поморщился и с остервенением бросил обглоданную кость в камин, но Даноли видел, что Портофино подлинно тяжело. - Господи, придя, найдёшь ли Ты веру на земле? Страшное время началось. Бесовское время, начало конца...
   Даноли побледнел.
   "Ты не будешь одинок...", вспомнилось ему. Это они - те, о ком говорил Микеле? Но нет. Признать видение подлинным Альдобрандо всё ещё не хотел. Но почему его привело сюда? Почему он не хотел расставаться с Грандони? Шутил ли шут с истиной, этого Даноли не знал, но Портофино, бесспорно, был искренен. Он тоже, третьим, сказал о бесовских временах. Почему трое за последние три дня повторили эти слова архангела? "Хоть и много слепых во времена бесовские, не стоят города без семи праведников..." Его привело к праведникам?
   Даноли робко улыбнулся собеседникам
   - Помилуйте, мессир Портофино. Вы боитесь глупости больше, чем зла?
   Портофино, к его удивлению, резко и чётко кивнул.
   - Глупость страшнее любой злобы. Злу можно возражать, его можно разоблачить, в крайнем случае - пресечь силой. Оно несёт в себе тление и распад, злодей сам страдает от его тягости. Я не видел счастливых негодяев. Но против глупости мы беззащитны. Здесь ничего не добиться ни протестами, ни силой, ни доводами рассудка. Фактам, противоречащим собственному суждению, глупцы не верят, но оспаривают их в глупом раже, а если факты неопровержимы, их отвергают, как пустую случайность. При этом глупец абсолютно спокоен в совести и доволен собой.
   Тут Портофино ненадолго прервался, задумавшись, потом лениво поинтересовался, почему на столе только роккаверано? Где бенедиктинский сыр? Где ветчина? Парма взята французами?
   Шут горестно развёл руками и состроил донельзя печальную мину. Мир катится в бездну, сообщил он инквизитору, рассыпчатой мякоти пармиджано, остроты горгонзолы, таледжио с его розовой корочкой и нежным ароматом миндаля и сладкого сена, похожего на густой суп из спаржи, - всего этого ему не видать до понедельника, как своих ушей!
   Однако Портофино не счёл этот горестный факт приметой грядущего Апокалипсиса, удовольствовавшись тем, что было на столе, тем самым явив образ подлинного монашеского стоицизма и аскетического равнодушия к мирским утехам. Он выпил ещё один стакан вина с перцем и с досадой продолжил, глядя в огонь камина.
   - Глупость не интеллектуальный порок и не проблема несовершенства ума. Есть люди чрезвычайно сообразительные и, тем не менее, глупые, есть и тяжелодумы, которых, однако, нельзя назвать глупцами. Иногда глупость - прирождённый изъян, но сколь часто люди оглупляются еретическим вздором! Глупость - это зараза, как чума. Любая вздорная идея заражает глупостью. И дело не во внезапной деградации ума, а в том, что личность, подавленная властью идеи, отрекается от поиска собственной позиции. Общаясь с таким человеком, чувствуешь, что говоришь не с ним, а с овладевшими им чужими суждениями. Он словно находится под заклятьем. Став безвольным орудием вздора, он способен на любое зло и вместе с тем не в силах распознать его как зло. И преодолеть глупость поучением невозможно: человека нужно освободить от дурных идей. Рискну сказать, что власть Лютера нуждается в глупости его паствы. Недаром же у него такая ненависть к разуму.
   Даноли внимательно слушал Портофино. Осторожно с недоуменной улыбкой спросил.
   - Но если еретическая глупость столь прилипчива, почему не заразился мессир ди Грандони? Почему нечувствительны к ней вы? Почему я не нахожу сказанное вами о лютеранстве прельстительным?
   Даноли ответил Чума.
   -Потому что мой дружок Лелио слишком умён, чтобы поддаться дурости, вы, судя по всему, не сочтите за комплимент, просто приличный человек, я же - записной дурак, которого никакая глупость заразить не может. Пережившие чуму чумой не болеют.
   Портофино усмехнулся.
   - Уймись, гаер, - но усмешка быстро исчезла, и инквизитор вздохнул. - Так ведь мало нам Лютера. Сейчас ещё один новый пророк в Женеве объявился, тоже воротит нос от "грешной Церкви", "блудницы-де Вавилонской". И сколь же много в их писаниях фарисейской закваски, ханжества да спесивого чванства: подумать только, они не такие, как эти грешные мытари! Они-то чисты и праведны! У одних Христос любую мерзость снисходительно покрывает, другой утверждает, что Христос умер только за избранных, а тех, кого не избрал к славе Своей, сам обрёк погибели. И если ты избран, то будешь жить сыто и привольно, потому что дары Божьи-де непреложны. Подумать только - за что Христос принял крестную смерть? Чтобы богач, пинавший нищего Лазаря, пировал бы и на лоне Авраамовом! И кем надо быть, чтобы принять это? - он недоумённо развёл руками. - Лавочником? Торгашом-перекупщиком? Не постигаю...
   Песте усмехнулся.
   - Насколько я слышал, это учение создал сын разбогатевшего крестьянина. А ты, Лелио, чей сынок?
   - А причём тут моё происхождение? - высокомерно поднял брови инквизитор, - я монах.
   - Ты отпрыск гонфалоньера, твой дед - посол Падуи в папской курии, твой папочка - падуанский подеста.
   - Ну и что? Ты ещё братцев всех моих вспомни, я в семье восьмой. Это понимания не прибавит. Нет, я готов признать, - он резко вскинул руку к шуту, - да, мы запачкались. Но мы без этих богословствующих крестьян помыться можем. Не надо нам их колючей мочалкой спину до крови тереть. Этот Лысый, Кальвин, вообще безумный. По его фантазиям Бог предопределяет некоторых людей к погибели даже без особых грехов этих людей, а просто чтобы явить на них свою справедливость и вселить в избранных спасительный страх. Но что это за справедливость, раз вас предопределили к погибели без вашей вины? И это тот самый Бог, Который "нас ради человек и нашего ради спасения" вочеловечился и распялся?
   -Мне-то, дураку, терять нечего, Лелио, но пытаться понять зигзаги подобного мышления для разумного человека - рисковать головой, - предостерёг дружка шут.
   Тот согласно кивнул головой.
   Тут слуга мессира ди Грандони пришёл и сообщил хозяину, что постель для гостя готова. Он устроил его в уютной спальне на втором этаже.
   Когда Даноли, бесконечно уставший за этот долгий день, ушёл спать, шут и инквизитор подвинулись друг другу, их головы сблизились и слова слились с треском дров в камине.
  
   Глава 3, в которой планы одних героев сталкиваются
   в неразрешимом противоречии с интересами других.
  
   Альдобрандо проснулся рано, его разбудили колокола трёх церквей, и по окрестностям вместе с их тяжело-бронзовым звучанием разлилось несуетное сияние майского утра.
   По улицам к дверям мастерских и лавок уже тёк бурливый поток ремесленников и торговцев, чьи голоса перекрывались грохотом телег с провизией. Прохожим и то и дело перегораживали проход мычащие и блеющие стада быков и баранов, которых гнали к воротам бойни. Между пастухами, погонщиками скота, возчиками и сельскими торговцами поминутно вспыхивали ссоры, горячие парни размахивали хлыстами и осыпали друг друга градом проклятий.
   После короткого затишья улицы наводнили перекупщики и старьёвщики, мелкие портняжки, торговцы скоропортящейся снедью да зеленщики. Мелькали ручные тележки, плетёные корзины, лотки с разложенным товаром, кто-то, громко бранясь, искал в грязи оброненные монеты, кто-то тыкал в нос проходящим иконки святых. Город заполонили пронзительные крики и повторяемые на все лады возгласы продавцов зелени.
   Утром инквизитора в доме не оказалось, шут же сидел у камина в том же чёрном одеянии, что и накануне и, казалось, даже не ложился, хоть и был очень чисто выбрит. Даноли он снова показался непроницаемым - красивая загадочная сущность. Почему он не постигает этого сидящего перед ним человека?
   Но эта загадка ни в коей мере не тяготила Альдобрандо, лишь занимала.
   После обеда они вышли в город.
   Замок был обитаем не весь. Из расположенных огромным четырёхугольником строений заняты были только три крыла. Первое было местом проживания герцога и тех, кто непосредственно обслуживал его особу, а также солдат его охраны. В другом крыле располагался двор наследника Гвидобальдо и его супруги, а в третьем обитали супруга герцога Элеонора и вдовствующая герцогиня Елизавета.
   Герцог был взыскателен. Апартаменты его поражали великолепием: в залах возвышались колонны розового мрамора, стены были украшены росписями, под сводами на цепях висели хрустальные люстры. Из прихожей через двери, украшенные позолоченной резьбой, коридор вёл в парадную спальню, где в потолочной лепнине причудливо смешивались лавровые ветви и мифологические фигуры. Приглушенный свет проникал в помещение через три высоких окна, стены были украшены гербами. Кровать с атласным балдахином стояла на возвышении, спящего герцога от нескромных взглядов скрывали портьеры, тою же тканью были обиты кресла и диваны.
   К спальне примыкал обширный кабинет, выходивший в уютные апартаменты, где герцог любил уединяться с друзьями. Спал герцог либо в парадной спальне, либо - куда чаще - в кабинете, где в ногах его кровати стояло специальное ложе для Песте, служившего ему ночью собеседником, чтецом и наперсником.
   Вставал Дон Франческо Мария около семи, принимал ванну. Покончив с туалетом, отправлялся в часовню на утреннюю мессу, затем возвращался к себе в апартаменты и завтракал. Если после завтрака у него оставалось свободное время, он тратил часы досуга на верховую езду в манеже, потом давал аудиенции должностным лицам.
   Сегодня, проводив папского посланника, Франческо Мария был в дурном настроении и встретил вошедших к нему шута и Альдобрандо Даноли мрачным взглядом.
   Граф отметил, что герцог по-прежнему сохранял изящество сложения, тонкие очертания умного лица и ясность больших карих глаз, но лицо его несколько обрюзгло, тонкий нос с горбинкой придавал чертам что-то жестокое, чего не было в молодости, черты стали твёрже и суше, веки покраснели.
   Просьбу вассала герцог выслушал молча. Он не был бессердечен, горе Даноли тронуло его. Но не смягчило. Он поднялся и отошёл к окну, и Альдобрандо сделал несколько шагов к повелителю.
   - Я так понял, граф, что вам нет смысла оставаться в миру? Нет смысла жить? - Глаза Дона Франческо Марии странно замерцали.
   - Я объяснил моему господину причины.
   Герцог устало потёр лоб рукой. В нём вдруг проступило такое утомление, что сердце Альдобрандо Даноли сжалось. Он понял, что дни герцога подлинно сочтены.
   -Я нахожу ваше решение ошибочным, Даноли. Ситуация непредсказуема. Любое мелкое событие может нарушить хрупкое сложившееся равновесие, и мне понадобятся верные люди. Тем более, люди, не дорожащие жизнью, - с тонкой улыбкой проронил он. - Сколько вам лет?
   - Сорок четыре, мой герцог.
   - Отложите ваше намерение. Бог примет вас и позже, а сейчас вы нужны мне. Я не хочу принуждать, - снова бросил он взгляд на Даноли, - я прошу.
   Альдобрандо преклонил колено и склонил голову. Просьба герцога была приказанием, и Даноли вынужден был повиноваться. Это было совсем не то, чего он ожидал и чего хотел, и меняло все его планы.
   Грациано ди Грандони, который, едва появившись на пороге замка, снова онемел и общался жестами, которые, правда, были красноречивее любых слов, выйдя следом за ним из апартаментов властителя, указал ему рукой на арочный пролёт коридора.
   У крайней двери справа шут остановился и протянул Альдобрандо ключ, покрытый зеленоватой патиной. Стало быть, ему предписано остаться в замке. Даноли растерялся, но Чума уже вложил ему в руку ключ и растаял в сумрачном портале.
   Комнаты Альдобрандо были уютны и чисто убраны. Около часа он просидел у камина, размышляя над странным поворотом своей судьбы. Даноли не хотел здесь оставаться: суета двора всегда претила ему, он не искал ни милостей, ни привилегий, ему не нужны были ни фавор, ни награды. Зачем он здесь?
   Когда Альдобрандо ночевал в доме Грандони, ему под утро неожиданно приснился удивительный сон. Он был один в какой-то пещере или подобии склепа. Отделённый от мира и уединённый, он спал в этом сне в белом гробу, и не было для него лучшего места, чем мягкий шёлк гробовых покровов, нежных, как облака. Там не было ничего, кроме тишины и покоя, и Даноли счёл этот сон либо предчувствием смерти, либо того, что получит разрешение удалиться в монастырь. И вот...
   Между тем Песте снова навестил своего повелителя в Студиоло. Уединившись здесь, герцог проводил часы за чтением старинных манускриптов. В отличие от многих фаворитов, Чума никогда не демонстрировал на публике свою близость к господину и даже наедине держался церемонно. Сейчас он сел в кресло и мрачно уставился на повелителя, тот ответил сумрачным взглядом, потом тяжело вздохнув, задумчиво проронил:
   - Как я устал...
   Шут почесал кончик длинного носа. Он понимал нервозность герцога. Загадочная смерть борзой заставляла предполагать, что далеко не все придворные ищут расположения господина. Кто-то настойчиво искал его смерти. Естественно, первым следовало заподозрить того, кто наследовал герцогу и кого его смерть приближала к трону. Но Чума ни минуты не подозревал Гвидобальдо. Отец и сын были удивительно похожи и внешне, и внутренне, и Гвидобальдо, добродушный и открытый, никогда не поднял бы руку на отца.
   Значит, был кто-то, кто желал смерти герцога - либо выполняя заказ, либо - мстя. Перехваченная людьми д'Альвеллы записка, казалось бы, указывала, на первую причину, но Песте не исключал, что письмо могло быть подброшено для отвода глаз. Не исключалась и месть. Герцог, резкий и прямой, скорый на расправу с теми, в ком видел негодяев и предателей, что и говорить, умел наживать врагов.
   Франческо Мария тем временем поинтересовался:
   - Ты полагаешь, Даноли должен остаться при дворе? Почему?
   Шут пожал плечами.
   - У него неотмирные глаза.
   - И это всё? - герцог не гневался, просто любопытствовал. Он привык к диковинной мотивации поступков Грациано, давно заметив: чем страннее была причина, заставлявшая Чуму действовать, тем больше пользы она приносила.
   - Это немало, мой герцог. - Шут задумчиво почесал левую бровь. - К тому же сейчас надо иметь при себе людей, ни в чём не замаранных, а то я уже скоро уже д'Альвеллу подозревать начну.
   Герцог усмехнулся, но лицо его болезненно исказилось. Сам он чувствовал себя дурно, болело за грудиной, ныло в левом боку, временами темнело в глазах. Он всё чаще думал о смерти. Но воля ваша - смерти достойной. Стать же жертвой мерзавца-отравителя - в этом ему мерещилось что-то жалкое.
   Он заговорил, но так тихо, что вынудил Чуму наклониться к нему.
   - Знаешь, я подумал этой ночью... Я же не цепляюсь за жизнь. Я всё испытал, всё попробовал. Воевал. Был счастлив. Любил. И был любим. Бог дал мне в пределе земном всё земное, многие завидовали мне. Сегодня я пресыщен и утомлён, чего мне ещё желать, Грациано? Умри я завтра...
   Песте нервно поднялся. Он не любил, когда Франческо Мария заговаривал о смерти.
   Сам шут был обеспокоен последними событиями: яд неприемлем для тех, кто носил оружие, отравление противоречило рыцарской этике, но Чума знал, что люди чести при дворе редки. Они предпочитали жизнь в уединении, а не отправлялись на ловлю милостей к герцогскому двору. Чума доверял лишь Портофино, видя в нём истинного святого, и - куда меньше - казначею Дамиано Тронти и подеста д'Альвелле, - просто потому, что их верность хорошо оплачивалась. На честь же весьма многих при дворе он и сольдо не поставил бы.
   Неприятные размышления шута были прерваны словами Дона Франческо Марии, который поморщился, вспомнив о предстоящем на следующей неделе.
   - А тут ещё и мантуанцы нагрянут. Не ко времени, да что поделаешь?
   Да, в предпоследнюю майскую пятницу, через неделю, ожидались гости - родственники из Мантуи. Визит Федерико Мантуанского был оговорён давно, и отменять его герцог не хотел, ибо не любил расписываться в собственном бессилии.
   - Ладно, это всё зола, - продолжил герцог. - Ты свободен этим вечером. Я отдохну у д'Альвеллы. Найди его и пришли ко мне.
   Песте опустил глаза. Он знал, что Дон Франческо Мария часто тешился объятиями молоденьких простолюдинок, коих поставлял ему д'Альвелла. Песте считал это грехом, но строгость наших судов всегда обратно пропорциональна силе нашей любви, Чума же по-своему любил своего господина. Он знал, что у герцога не было официальной метрессы, он не делал из благородных дам и девиц блудниц, празднуя свои маленькие оргии втайне от всех, в обществе самых доверенных друзей, Дамиано и Тристано. Герцог чтил приличия, что в эту разнузданную эпоху делали немногие.
   Чума отправился на поиски Тристано д'Альвеллы и нашёл его в компании придворных в Восточном зале. Начальник тайной службы выяснял что-то у приближенных герцогини, в числе которых была статс-дама герцогини донна Черубина Верджилези.
   Песте окликнул подеста, а донна Черубина, увидев его, громко прошипела:
   -А этот невежа даже не приветствует дам! Вы всё ещё не научились хорошим манерам, синьор клоун? Нашим придворным не мешало бы поучить вас галантности!
   Статс-дама ненавидела шута. И было за что. При дворе были те, на ком неизменно останавливался похотливый взгляд дворцовых сластолюбцев: фрейлина Джулиана Тибо и жена главного шталмейстера Диана Манзоли, а также молодые подруги-вдовицы Франческа Бартолини и Черубина Верджилези, статс-дамы герцогини. Однако если первые были опытными куртизанками, то Черубина и Франческа - потаскушками-бессребреницами.
   Последнее обстоятельство привлекало к ним рой поклонников, что сами статс-дамы приписывали своим несомненным женским достоинствам. Их головы были забиты рыцарскими романами и галантными похождениями пылких красавиц Ариосто, кои они принимали за чистую монету.
   Чума же постоянно издевался над обеими, и однажды герцог нашёл, что шут зарвался. Он с хохотом разрешил донне Черубине и её подруге Франческе отхлестать Песте за наглость. Фигляр послушно вытащил из сапога кнут и покорно обнажил спину, выразив готовность получить сотню ударов от всех статс-дам и фрейлин, потребовав лишь, чтобы первый удар ему нанесли главная распутница и самая большая дурочка двора.
   В итоге наглец несколько минут простоял полуголый под яростными взглядами дам, потом, кривляясь под хохот придворных заявил герцогу, что замёрз ждать наказания.
   Донна никогда не могла простить этой наглости шуту, нахал Песте же продолжал глумиться над донной Черубиной при каждой встрече, сделав её с подругой главной мишенью своих острот.
   Сейчас Песте положил ладонь на рукоять меча, вынув его на полфута из ножен, и придворные испуганно потеснились к окну. Желающих учить наглого шута учтивости не находилось. Чума ядовито усмехнулся, окинув стоявших презрительным взглядом, и насмешливо проронил:
   - Александр Македонский, мадонна, замечал женщин только в том случае, когда у него не было других дел. Эти же господа обращают внимание на дела только в том случае, если не находится под рукой женщин, подходящих для блуда. Что же удивительного, что среди них так трудно найти Александра? Однако дела не ждут. Тристано, тебя зовёт герцог.
   - Что за глупости вы несёте, синьор дурак?
   Песте снова наградил донну Верджилези ироничной улыбкой.
   - Я слышал, что дурак считает дураком всякого, кто рассуждает не так, как он, а умным признает того, кто плодит больше глупостей, чем он сам. Порой умным себя считает и тот, кто вежливо разделяет глупости толпы, но обычно этот дурак выглядит таким же дураком, как и все остальные. В итоге, в этом мире глупцы все, кто глупцами кажутся, и половина тех, кто не кажутся, но боюсь, что вы, мадонна, как раз из первых.
   Кривляка исчез из зала, вслед ему снова раздалось злобное шипение донны Черубины, но шут уже ничего не слышал.
   Он направился к себе, но на лестнице столкнулся с Камиллой ди Монтеорфано, новой фрейлиной герцогини. Она несла в покои госпожи лютню и ноты. Девица была родней епископа Нардуччи и весьма нравилась герцогине Элеоноре скромностью и разумностью, к тому же была прекрасной лютнисткой - её исполнение спандольетты шут как-то слышал.
   Многие считали Камиллу самой красивой девицей при дворе, но шут этого не находил. Камилла обладала, как успел заметить Чума, жгуче-чёрными волосами, обрамлявшими довольно миловидное личико. Глаза синьорины были необычного нефритового цвета, а плавный изгиб тонких бровей на высоком челе сообщал лицу возвышенное выражение, шея, кою придворные поэты-льстецы называли "лебединой", пожалуй, тоже была недурна.
   Но те же поэты и Нерона звали полубогом, и Клавдия величали божественным!
   Девица, заметив его, вжалась в стену и смиренно ждала, пока он пройдёт мимо, не поднимая глаз от пола. Это раздражало Чуму. Две недели назад, когда девица ещё и десяти дней не провела при дворе, шут, возвращавшийся с вечернего туалета герцога, неожиданно услышал в коридорном пролёте сдавленные крики.
   В руке Песте сама собой возникла дага, он ринулся вперёд и наткнулся на мужчину, свалившего на лестницу отчаянно отбивавшуюся от него женщину. Отчаяние её показалась Чуме непоказным, он легко отшвырнул насильника вниз по ступеням, но кинжала вслед не метнул: это мог быть и не последний человек в замке, а ди Грандони не умел промахиваться.
   Грациано поднял плачущую женщину, заметив, что растрёпанная куколка и впрямь весьма хороша собой. Негодяй порвал на ней платье и белье, и девица тщетно пыталась прикрыть грудь. Песте узнал Камиллу ди Монтеорфано и попытался успокоить напуганную девицу. Этими минутами воспользовался насильник: прикрыв лицо плащом, мерзавец удрал. Девица же вместо того, чтобы поблагодарить Чуму за спасение, зарыдала и ринулась к себе.
   С того дня на двери синьорины появился лишний замок, она неизменно носила при себе нож, а в замке побывал епископ Нардуччи. Он час беседовал с герцогом, после чего последний публично обронил, что при обнаружении виновного - тот будет повешен без суда и следствия.
   Песте же, встретив Камиллу, поинтересовался, что за негодяй напал на неё? Она не узнала его? Девица обожгла его гневным взором и, не удостоив ответом, убежала. С тех пор, встречая шута в замке, неизменно молчала и отворачивалась. Каково, а?
   Сейчас шут окинул девицу неприязненным взглядом и прошёл вверх по ступеням. На верхней резко обернулся и увидел, как синьорина, ни разу не взглянув на него, поспешно завернула в покои герцогини.
   Чума нахмурился и тут заприметил на площадке у башни Повешенной нескольких мужчин.
   Это были "перипатетики" - придворные, слывшие "философами", любящие порассуждать о всякой всячине, собиравшиеся там каждую неделю. Сегодня здесь на несколько часов, что оставались до вечернего приёма у герцога, сошлись сенешаль Антонио Фаттинанти и хранитель печати Наталио Валерани, а также каноник замка Дженнаро Альбани и главный лесничий Ладзаро Альмереджи. Тут же был и малоприметный секретарь его светлости Григорио Джиральди, редко бывавший на дебатах.
   Песте тоже нечасто участвовал в философских прениях, но его приход никого не удивил. Сам же Чума, заметив среди пятерых дебатирующих двоих людей подеста, задался вопросом, не ими ли и инспирирован разговор? Ведь отравитель так и найден. Он прислушался. Увы, беседа шла об искусстве.
   Григорио Джиральди высказывался веско и аргументировано.
   -Сегодня мы приходим к новому пониманию древних истин. Мы, наконец, разглядели Бога в мире! Бог во всем - в красоте природы, в силе энергичного мужского тела и изящных очертаниях женской фигуры. Раньше иконописец мало интересовался пропорциями человеческого тела, для него тело было только носителем Духа, но понимал ли он, что женское обнажённое тело тоже символизирует Бога? Нет! У него было только убогое понимание человека как образа Божия, тленного подобия вечного мира. В традиционном жалком понимании человек - греховное существо, обязанное своей временной земной жизнью доказать право на жизнь вечную, все свои помыслы посвятив Богу. На смену этим примитивным представлениям приходит новое видение, личность человека становится средоточием и целью всякого познания!
   Чума против воли усмехнулся, и оказалось, что его усмешка была замечена говорящим.
   - Вы смеётесь, мессир ди Грандони? - надо заметить, что секретарь герцога был довольно высокого мнения об уме шута, к тому же знал, что тот - любимец его светлости.
   - Ну что вы, Григорио, - тут шут заметил, как у парапета за колонной появился Портофино, который, видимо, намеревался дождаться здесь прибытия епископа. - Я просто полагаю, что убогое понимание человека, как образа Божия, должно смениться не только пониманием красоты тела - мышление с глубочайшим духовным бесстрашием должно устремиться глубже и дальше - к высочайшей цели! Надо преодолеть былую аскетическую скованность мышления и смело проникнуть мыслью в сакральные глубины подлинного венца творения - заднего прохода!
   Философы расхохотались. Ладзаро Альмереджи, шпион начальника тайной службы, едва не свалился со стула.
   - Ну, эти глубины я измерял.
   - И как? - с живым интересом осведомился шут.
   - Сам я, - притворной скромностью заметил мессир Альмереджи, - отличаюсь, как свидетельствует банное сравнение, достаточно значительным средством для исследований. - Песте кивнул, он слышал, что мессир Альмереджи одарён на зависть многим прекрасным любовным орудием, - и, тем не менее, мой опыт свидетельствует, что вы, мессир ди Грандони, правы. Мне никогда не удавалось... достать до дна. Колодец бездонен.
   Надо сказать, что мессир Альмереджи, несмотря на изрекаемые пошлости, был богатой натурой: весьма склонный к распутству, в коем не знал удержу, он также славился остроумием и добродушием. Шут часто ловил себя на мысли, что перед ним человек, который впустую растрачивает свою одарённость: красавец Ладзаро лучше любого поэта сочинял ядовитые эпиграммы, превосходно пел и великолепно танцевал, а уж в умении выследить дичь на охоте ему и вовсе не было равных. Был он известен и по военным компаниям, где показал себя опытнейшим лазутчиком.
   Песте иногда вышучивал похотливость Ладзарино, но тот встречал инвективы шута с кроткой незлобивостью, видя в упрёках его разврату свидетельство своей мужской силы. Сам он симпатизировал шуту и порой пел с ним на вечеринках дуэтом: чистый тенор Ладзарино превосходно оттенял мягкий баритон Грациано.
   Сейчас Чума согласился с его непристойным аргументом.
   - Что же, ещё Сократ свидетельствовал, что познание беспредельно, по его мнению, сколько не познавай даже такой близкий объект, как собственную натуру, исход познания явит лишь тщету этих усилий. И всё же Бога, на мой взгляд, гораздо умнее искать... - шут несколько раз сморгнул, - в собственном сердце и в Небесах. Но это, конечно же, мнение штатного дурака. Нынешние же мудрецы, ищущие Его в тайных женских отверстиях и в заднем проходе... - шут сделал вид, что задумался. - Нет, я не возражаю, может, они что-то там и найдут. Но что?
   Хранитель печати Наталио Валерани скривился и проронил что-то о пошляках, которые умеют затрепать любую высокую тему, а Антонио Фаттинанти заметил, что бездонная глубина заднего прохода не должна закрывать человеку глаза на бездны человеческого духа, в коем - оправдание безграничной абсолютизации человека.
   Но тут в разговор вмешался каноник Дженнаро Альбани.
   - Когда-то в раю люди захотели, чтобы их статус в мире определялся не свободным развитием духа, а съеденными плодами, делающими их "яко бози". А в нынешние бесовские времена они просто мнят себя "богами" без всяких яблок, провозглашают себя мерой всех вещей и не считают себя обязанными вслушиваться в слова Господни. Но Бог поругаем не бывает!
   - Ну, полно, Ринуччо, - Валерани был настроен благодушно. - Все мы понимаем, что вы заинтересованы в сохранении вековых заблуждений, но ничего не попишешь, пришли новые времена. Сегодня основанием новой религии должна стать наука - и мы познаем все тайны Бога и человека, смело шагнув за запретное! Наша эпоха преобразовала не жизнь, но умы, не реальность, а воображение!
   Его поддержал и Джиральди.
   - Это новые пути...
   Альбани вздохнул.
   - Это новые яблочки дьяволова сада. Ох уж эти исследователи! Содрогаясь в непристойной радости Хама, подсмотревшего наготу родного отца, вместо сакрального преклонения перед тайной жизни они являют нам похотливое любопытство сладострастных циников, вместо священнического предстояния святыне мира - жадную алчбу всех земных благ!
   Наталио ядовито вскинулся.
   - Что-то я не замечал, чтобы вы отказывались от земных благ, Ринуччо.
   К беседующим "философам" тихо подошёл Аурелиано Портофино и молча присел рядом с Чумой. Он слышал весь разговор.
   Альбани вздохнул.
   - Господь не требует отказа от земных благ, Наталио, но просит лишь Его искать. Остальное прикладывается.
   Наталио Валерани язвительно ответил, что если мессиру Альбани от рождения приложились несколько тысяч в звонкой монете, то ему и вправду нет оснований хулить Господа. Но зачем же отрицать право человека на земные блага?
   Дженнаро Альбани поднял глаза на Валерани и промолчал. Он не мог сказать Наталио, что благородство не определяется количеством флоринов в кошельке - это унизило бы собеседника, а Альбани был благороден. Он не хотел говорить, что если кутежи Валерани почти разорили его, кого же винить? - это выглядело бы высокомерным упрёком. Он не ответил и на намёк Наталио, что он зарабатывает на Боге: на самом деле Дженнаро не нуждался в заработке, но сказать это - значило снова унизить разорённого Валерани упоминанием о своём богатстве.
   Валерани же счёл свой аргумент убийственным, ведь Дженнаро не нашёл, что возразить ему, и продолжи:
   - Пришли новые времена, Альбани. Нас уже не удовлетворяет ни схоластическая интерпретация Писания, ни упрощённая варварская латынь, мы обращаем взоры к классической древности, чтобы найти удовлетворение новым потребностям разума, которые уже не ограничиваются схоластикой, мистикой и аскетизмом. Критическое отношение к былым законам, дух исследования, свобода от авторитетов и построение собственных теорий - вот что мы проповедуем! Нам нужна новая, обоснованная, свободная от аскетизма и Бога мораль.
   Альбани вздохнул и растерянно развёл руками.
   - Чем же вы её обоснуете?
   - По-вашему, возвышенные труды Мирандолы, Фичино и других светочей разума ничего не стоят?
   В разговор вмешались Альмереджи, и Фаттинанти, и спор превратился в пререкания.
   Портофино бросил мрачный взгляд на спорящих и вздохнул.
   Он понимал ужас происходящего. Валерани не был дураком. Умён был Григорио Джиральди. Не глуп был и Ладзарино. Голова на плечах была и у Фаттинанти. Песте обладал умом язвительным и глубоким. Дженнаро Альбани был доктором богословия, человеком большого ума.
   Так почему же? Где проходила эта незримая грань, их разделяющая? Развратник Альмереджи слышит только пошлости, похотливому Джиральди женские телеса ближе Бога, обнищавший Валерани думает лишь о флоринах.
   Но почему построивший две церкви и два странноприимных дома Дженнаро Альбани думает о Боге, а Фаттинанти, столь же богатый, думает только о новой недвижимости? Почему целомудренный Грандони каждый день подсчитывает свои блудные помыслы и слёзно кается, но блудник Ладзаро приходит раз в год на формальную исповедь?
   Граница пролегала в глубинах душ этих людей, и чем грязнее была душа, чем яростней она восставала против Бога и тем ожесточённее отталкивала Его свет от себя, тем восторженнее проповедовала новые, бесовские времена.
   Портофино понимал, что мечты этих ничтожеств о безграничном познании приведут только к познанию границ познания, но как остановить распад? Опошлены идеалы былого и если даже здесь, среди людей зрелости, мало кто понимает пустую бессодержательность и тщету новых дерзновений, столь зло высмеянных Чумой, то чего ждать?
   Внизу послышались звуки открываемых ворот, прибыл епископ.
   Портофино, бросив скорбный взгляд на шута, торопливо сбежал по ступеням вниз, а Чума, кивнув на прощание "перипатетикам", направился к себе.
  
   Грандони имел при дворе комнаты, находившиеся на том же этаже, что и апартаменты герцога, который, как уже говорилось, во время бессонницы предпочитал слушать забавные эскапады шута, нежели жалобы и доносы остальных придворных.
   Но сам Песте выбрал покои в угловой башне замка по соображениям особым: башня выходила двумя окнами в разные стороны, возвышаясь над глубоким рвом. В ров, заполненный водой, ещё Федерико да Монтефельтро много лет назад велел запустить карпов и прочую речную живность. Ныне карпы расплодились, и иные экземпляры достигали трёх футов длины, а так как одно из окон Чумы выходило на глухую замковую стену, а на нижнем этаже окна не было, Песте частенько опускал оттуда в ров раколовки и удилище, и никогда не вынимал их пустыми. Часто жарил рыбу на углях, что сладко и болезненно напоминало ему детство.
   ...Он знал здесь каждый лестничный пролёт и каждый стенной выступ. Всё его малолетство прошло здесь, при Урбинском дворе, куда их с братом в 1517 году привёз отец, изгнанный из Пистои. Двенадцатилетний Джулиано стал пажом при дворе ненадолго вернувшего себе власть Франческо Марии, до того на четыре года изгнанного Лоренцо Медичи, а пятилетний Грациано запомнился двору иступленной верой, талантом подражателя и влечением к оружию.
   Необычная склонность к воинскому искусству поддерживалась тайной надеждой мальчика когда-нибудь вернуться на родину и отомстить тем, кто лишил их крова. Он верил, что Господь поможет ему в правом деле.
   Но через полгода отца не стало, началась война, герцог, покровитель их отца, снова бежал в Мантую. Теперь жить и вовсе приходилось в едва скрываемой нищете. Она весьма тяготила Джулиано ди Грандони, но совсем не замечалась Грациано - мессир Гавино Соларентани, друг их отца, оплатил его обучение ратному делу, и Грациано, который был сыт кухонными отбросами да кружкой воды в день, полагал, что большего ему и не нужно. С каждым годом он мужал и уже в одиннадцать лет выходил против пятнадцатилетних, и каждый раз, опуская забрало, видел в его прорези не дворцовых пажей, но ненавистных Панчиатики и мысленно считал годы.
   Ещё восемь лет... ещё семь...шесть. Он вернётся, он отомстит.
   Чума научился одинаково владеть левой и правой руками, к двенадцати годам жонглировал мечами и метал рондел на пятьдесят ярдов, попадая в прорезь оконной рамы.
   К тому времени, после смерти папы Льва Х, молодой герцог Франческо Мария снова вернул себе власть в Урбино. Теперь брат Грациано, семнадцатилетний Джулиано, стал одним из самых красивых юношей двора, баловнем дам. Он не любил оружие, предпочитая ему удовольствия галантной беседы и дворцовых увеселений, страдая только от вечной нехватки денег. Грациано же жил только местью.
   Однако судьба не дала ему отомстить: ненавистных Панчиатики уничтожил бунт городской черни. В 1525 году братья смогли вернуться на родину. О дальнейшем Чума не любил вспоминать. Брат заболел и семь лет спустя умер. Грациано приказал памяти выжечь это воспоминание калёным железом, вытравить его едкой кислотой, зарыть в толщу кладбищенской земли, навек погрести под пеплом забвения. Но произошедшее воскресало в смутных предутренних видениях, в лёгком опьянении и в то и дело проступавших горестных мыслях.
   Грациано понял тогда, что память сильнее воли. После смерти брата Грандони продал их дом в Пистое и снова появился при Урбинском дворе, где в былые годы успел обратить на себя внимание Дона Франческо Марии. Теперь, двадцатишестилетний, он являл собой странное несоответствие несгибаемой мощи духа - и полного отсутствия желаний, необоримой силы руки - и понимания нелепости самоутверждения, непреклонной энергии ума - и презрительного недоверия к разуму.
   Даноли, одарённый пониманием сокровенного, не видел этого человека. Но Грандони и сам не знал, что являет собой, не знал, куда девать себя, был силен и умён, и в безысходности своей мог открыть душу только на исповеди Господу. И то ли в утешение скорбей, то ли в награду за стойкость в их перенесении Господь послал ему один из лучших даров земной юдоли - одарил истинным другом.
   Аурелиано Портофино, его духовник, уже пятый год был неразлучен с Грациано, заменив ему старшего брата.
   Придя к себе, Грациано заметил, что Бонелло не забыл его просьбы и на каминной полке стоит небольшая кастрюлька, доверху наполненная шейками раков, коих Песте выловил ещё вчера и доставил на кухню. Рядом громоздились принесённые его пажом Винченцо бутылки белого сухого вина из Умбрии.
   За минувшие годы шут, хоть и вовсе не стремился к тому, стал гурманом и ценителем редких вин. Долгие зимние дни, кои он коротал с герцогом за шахматами и изысканными трапезами, приучили его разбираться в винах, его нёбо обладало столь цепкой памятью, что вскоре Дон Франческо Мария вынужден был признать, что шут лучше него способен определить сорт и выдержку вина.
   Песте теперь держал у себя - и дома, и в замке - гранатовое Барбареско, которое полюбил за его терпкий и бархатистый вкус, и двадцатипятилетнее Бароло, называемое "королём вин и вином королей", наполнявшее комнату ароматами смолы, трюфелей, фиалок, увядающих роз и мистических благовоний.
   Но сейчас он ел, не чувствуя вкуса, и пил, не ощущая аромата. За окном спускался вечер, небо стянуло тучами, и вскоре совсем стемнело. Чума не зажигал огня, и неожиданно закусил губу. Началось...
   Он знал это странное состояние, оно уже с месяц наползало на него внезапно и лишало сил. Сначала деревенело тело. Потом накатывала тоска висельника. Грациано трясся в какой-то мучительной сладко-горькой истоме, тело то напрягалось, то слабело, томила плоть и болела душа, загустевшая кровь медленно струилась по венам. Песте невероятным напряжением воли пытался переломить болезненное чувство, но подавив недуг плоти, ощутил, как пересохли губы и загорелась кровь, которая жгла вены, истомлённые непонятной, неутолимой жаждой.
   Это лихорадка, подумал Чума, его знобит.
   Как все очень здоровые люди, Песте не умел болеть, никогда не знал первых симптомов хвори, был стоически бесчувственен. Теперь он с тихим стоном повалился на постель, молясь только о том, чтобы непонятный приступ поскорее миновал.
  
   Глава 4, в которой мессир Альдобрандо Даноли с горечью убеждается,
   что напрасно уверял себя в ложности своих искушений.
  
   Даноли провёл день в одиночестве. Все события последних дней представились ему болезненной фантасмагорией, дурным сном. Меньше всего ему хотелось сейчас оказаться в замке, окунуться в пустую и суетную жизнь придворных, вечную атмосферу интриг, сплетен, любовных шашней.
   Теперь он жалел, что вообще пришёл сюда. Что за глупость он вытворил? Ему нужно было просто зайти к бенедиктинцам и остаться у них - кто бы вспомнил о нём? Господи, да исчезни он там - при дворе просто подумали бы, что его унесла чума и забыли бы о нём! Где были его мозги?
   Что стоило уйти в Монте Асдруальдо с Гвальтинери? Даноли подумал, что ему всё же стоит поговорить с Песте, - объяснить всё.
   Неожиданно у него в голове пронеслись какие-то молниеносные помыслы, нечитаемые и смутные, потом муть рассеялась, и Альдобрандо понял, что именно Грациано ди Грандони через Портофино известил герцога, чтобы тот не отпускал его. Но дальше понимание не простиралось - гасло.
   Даноли поднялся и направился к ди Грандони. Даже если шут солжёт - ничего, ложь порой красноречивей правды. Альдобрандо не знал, где апартаменты Грациано, но полагал, что они рядом с герцогской опочивальней, двинулся туда и остановился на широком пролёте, ведущем в Зал приёмов.
   Тот был окружён по второму этажу мраморной верандой с балюстрадой, и Альдобрандо попал на неё. В зале под потолком на бронзовых цепях висели витые люстры, потолок затейливо расписан и, разглядывая его, Даноли пытался вспомнить, как попасть в то крыло, что занимал герцог.
   Размышления его были внезапно прерваны. В глазах Альдобрандо помутилось, стеснилось дыхание, но когда оно выровнялось, а взгляд прояснился, - на цепях люстр под потолком гроздьями нависали всё те же омерзительные существа, что уже примерещились ему в Сант'ипполито - остроухие, с длинными кошачьими зрачками зеркальных глаз. Проклятые твари теперь не пели, но шипели, подобно змеям, отчётливо и внятно: "Sanguis vitiosus, sanguis putridus..." "Испорченная кровь, гнилая кровь..." - и раскачивались на цепях люстр, как на качелях.
   Альдобрандо схватился заледеневшими руками за мраморные перила и без сил опустился на колени. Господи Иисусе, Сыне Божий, да что же это?
   Он снова поднял голову к потолку, но теперь цепи были пусты. Всё, на что хватило, несчастного - с трудом поднявшись, доползти до скамьи в нише. Отсюда он никому не был видим. Откинувшись к стене, Даноли застонал, тихо и горестно, как ребёнок.
   Первое видение он ещё мог бы счесть случайным, болезненным следствием усталости, искажением души, потерявшей все. Последние два дня были спокойны, и хотя по временам ему что-то мерещилось, он всем напряжением души и усилиями ума убеждал себя в противном.
   Но теперь горькая истина тупой болью проникла в него - он сходит с ума, его разум теряет себя... Теряет? Как бы не так! Сейчас, когда дурной фантом миновал, Даноли мыслил с пугающей чёткостью. Но разве у него есть опыт сумасшествия? Разве он знает, как сходят с ума? Быть может, это и есть ступени той лестницы, что ведут в пропасть безумия, в бездну помешательства?
   Да, он, конечно же, ненормален. С того жуткого дня, точнее, вечера, когда он осознал гибель близких и своё одиночество, он больше не вспоминал ни детей, ни Джиневру. Из него ушли чувства, память, сама жизнь, но он продолжал это бытие, и не ощущал его пустоты, ни разу не помыслил о самоубийстве, ни к чему не прилепляясь мыслью и, тем не менее, ощущая свою душу наполненной. Ужасы приходящих видений изнуряли и изматывали, лишали сил, но не затрагивали ни души, ни ума.
   Теперь Даноли всерьёз задумался о своём сне. Ему послано искушение - издёвка дьявола, но это не кара за его грехи и не испытание на прочность. Это предсмертный искус, понял он. Ему надлежит что-то сделать. Но что? Ведь сатана прав: в дьявольских видениях нужное никогда не поймёшь, а понятое окажется ненужным.
   Альдобрандо ничего и не понимал. Он давно был мёртв для мира. В нём не было уже ничего своего. Зачем он здесь? "Затем, что цена одной спасённой души превышает цену всего мира..." Он сам должен спасти кого-то? Но что он - обессилевший на потерях и скорбях, может дать другому?
  
   Между тем постепенно в зале стали проступать звуки, где-то прошаркали шаги, послышались шорохи и стуки, и зал стал наполняться голосами. Камердинеры разожгли камины, зашуршали дамские платья, зазвучали приветствия. Придворные собирались к вечернему приёму у герцога.
   За колонной раздался высокий писклявый голос, и Альдобрандо, повернувшись, увидел жеманного щёголя с одутловатой пухленькой физиономией, выступавшей из воротника - вороха накрахмаленных кружев. Тот говорил с толстым Антонио Фаттинанти, который уже покинул философский кружок "перипатетиков" и теперь, набросив на плечи парадный плащ, шёл в зал Приёмов.
   Альдобрандо прислушался.
   - Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, что тут нечисто, Антонио, - игриво усмехался пухленький. - Шарахаться от женщин! Я уверен, что секрет следует искать среди дружков нашего гаера.
   Фаттинанти, как знал Даноли, принадлежал к тем людям, которые неизменно интересуются только собственными делами, даже когда обстоятельства вынуждают их вмешиваться в чужие. Тон его был холоден, отчуждён и равнодушен.
   - Какие дружки, Энцо? Д'Альвелла и Тронти, что ли? Нашли гоморян да содомлян! Он и у герцога ночует через две ночи на третью, так что же? И герцог мужеложник, что ли?
   - Ну что вы?! - щёголь испуганно заморгал. - Конечно же, нет. Я говорю о тех дружках кривляки, кто делят с ним не фавор, но стол и подчас кров...
   Фаттинанти пожал плечами.
   - Его дружок Бениамино, эскулап, примерный семьянин, его приятель Росси - старик... о! - ухмыльнулся Антонио, - я и забыл! Есть же у него и дружок закадычный! И я замечал, кстати, тот, как про содомитов услышит, так просто возбуждается, глаза горят, ногти в ладони впиваются, носяра вытягивается...
   - Ну, вот видите! - в ликовании воскликнул пухленький, - чего же тут не понять-то?
   - Да, он в доме Песте и ночует частенько. Но, Лоренцо, право, неужели вы готовы обвинить ... нет, это безумие. Я-то полагал, собеседник, сотрапезник... ну, собутыльник...
   - И кто его любовник? - франт трепетал от любопытства, уже предвкушая новую придворную сплетню.
   - Да падуанец этот одержимый, Аурелиано Портофино! Инквизитор наш.
   Пыл франта мгновенно угас. Зато пыл Антонио возрос обратно пропорционально.
   - Надо спросить Портофино, нет ли вправду у него склонностей-то содомских? Он их жжёт, правда, как я заметил, с неким даже остервенением, но, может, просто по долгу службы? Я выскажу ему ваше предположение и уточню...
   - Моё предположение? - щёголь был ошарашен.- Какое ещё предположение? Помилуйте, что за вздор, никаких предположений...
   Сплетник исчез, после чего Фаттинанти смог передохнуть от инсинуаций навязчивого болтуна, спуститься вниз по лестнице и, устроившись у камина, предаться сладостным мыслям о необходимости новых капиталовложений в земельные участки - тому, что его подлинно занимало.
   Даноли удивило, что Грандони является объектом такого любопытства и сплетен, он понял, что шута подозревают при дворе в мерзейших склонностях мужеложников. Самому Альдобрандо ничего подобного не показалось, и слова ди Фаттинанти свидетельствовали, что далеко не все в замке разделяют подобное мнение.
   Но размышления, вызванные услышанным разговором, быстро погасли, снова выдавленные воспоминанием о дурном видении. О какой крови говорили эти жуткие существа, откуда кровь, какая кровь?
   За спиной Даноли на боковой лестнице снова кто-то прошёл, и мгновение спустя на балюстраде показался Песте. Теперь он был одет в дублет тёмно-коричневого, очень дорогого венецианского бархата, оттенявшего его бледность. Белый воротник камичи, стянутый шнуровкой, подчёркивал фарфоровые белки глаз шута и его белоснежные зубы.
   Альдобрандо невольно залюбовался необычной красотой этого человека, красотой большого и утончённого ума, проступавшего потаённым блеском огромных глаз и тонкой улыбкой. Вспомнив разговор сенешаля с придворным модником и, глядя в эти бездонные глаза, Альдобрандо подумал, что наговорённое неизвестным ему Лоренцо - вздор. Пред ним стоял аскет и философ. И он тоже... Он тоже сказал о бесовских временах.
   Шут, увидев Альдобрандо, выразил удивление, - но только мимикой. Даноли же совсем позабыл о своём намерении спросить, зачем Чуме понадобилось, чтобы он остался в замке, при этом ему не хотелось привлекать внимание Грандони к своей слабости. Он постарался взять себя в руки и поднялся.
   Оба подошли к перилам балюстрады.
   Зал внизу наполнился придворными, которые группами расположились у каминов, между девицами сновали несколько мужчин, разодетых с дурной роскошью. Один, тот самый щёголь Лоренцо, выряженный в джубоне и штаны светлого шелка, которого Альдобрандо только что видел в компании Антонио Фаттинанти, читал девицам стихи по листу, второй, лысый и полный, в лиловом албанском тюрбане, смотрел на него с видом кислым и недоброжелательным
   - Кто это щёголь? - осторожно спросил Даноли шута.
   Песте удивлённо поглядел на Альдобрандо, но охотно пояснил, что это стихоплёт, легко несущий нелёгкое бремя своей поэтической славы, тонко чувствующая душа, Лоренцо Витино.
   - У него тысячи стихов, посвящённых прекрасным дамам, и всё особы поименованы. Подозреваю, что он работает по святцам, - подмигнул Чума. - В каждом его опусе - упоминание о ночном свидании. Если верить этим виршам - наш поэт пропахал своим мужским плугом Рим, Феррару, Падую, Верону и Мантую, Миланское герцогство, Пьемонт, Тоскану и всё Неаполитанское королевство. А как свежо и волнующе звучат его строки! Там и "сладкая нега", и "сень алькова", и "души томление", и "пыл юности", и "мрак погоста..." Я едва не рыдал, читая, - комедиант вынул белоснежный платок и приложил его к глазам, стирая невыступившую на них слезу.
   - А рядом с ним кто?
   - С фиолетовым горшком на голове? - издевательски уточнил шут. - Это Антонелло Фаверо, тоже личность творческая. Из-за вечного двуличия прослыл даже многогранным. Говорят, заплатил пятьдесят дукатов за университетскую степень магистра каких-то там таинственных наук. А недавно Портофино поймал его на наглой лжи, - наябедничал шут. - Негодяй бессовестно распространял слухи о том, что его новый роман подвергается преследованиям инквизиции! Каково, а?
   - Но... зачем? - недоуменно вопросил Даноли.
   - Как зачем? - брови Чумы взлетели вверх, за ними поднялись и плечи. - Это же очевидно. Если некий опус рассматривается инквизицией на предмет пристойности, это, понятное дело, увеличивает круг любознательных читателей этой галиматьи по меньшей мере втрое. Лелио узнал об этом, страшно изумился, он и не слышал о таком, раздобыл текст, как раз, помню, ночевал у меня, полночи то зевал над ним, едва не вывихнув челюсть, то скрипел зубами, поминая ад и его хозяина. Назавтра, осатанев от ахинеи, во всеуслышание мстительно обронил лжецу, что мечтать о запрете этого хилого опуса ему глупо - напротив, он, Портофино, намерен издать указ Трибунала, предписывающий всем жителям города покупать его и использовать для подтирки в нужнике или на растопку камина. Третьего способа употребления этого произведения он-де не видит. Так бесстыдно использовать авторитет Священного Трибунала! - Шут укоризненно покачал головой.
   Альдобрандо улыбнулся.
   Внизу к Фаверо подошёл лысый дородный мужчина с небольшой бородой. Он оказался астрологом Пьетро Дальбено.
   -Синьор Дальбено утверждает, - сообщил шут, - что всё в мире взаимосвязано, и то, что делается на небе, сходно с тем, что происходит на земле. Он также уверяет, что умеет выслеживать эти связи. Мне эта взаимосвязь всего со всем представляется спорной. То, что некий шарлатан-астролог месяц назад во Флоренции был пойман разъярённым мужем у супруги, выпорот и изнасилован, - этот прискорбный факт, безусловно, связан с тем, что мы сегодня имеем счастье лицезреть синьора Пьетро в Урбино. Это причина и следствие, но каким образом его осквернённая задница связана с тем, что я вчера выпил пару бокалов винца с вами и мессиром Портофино? Уверяю вас, никакой связи тут нет. Да, крик петуха предшествует рассвету, но является ли он его причиной? - Шут недоверчиво покачал головой. - Лелио говорит, что каузальная детерминация есть частный случай причинности. Но откуда берутся причины? Это вопрос непростой, но думать, что я обязан радостью лицезрения синьора Дальбено свету далёких звёзд? Это чересчур даже для казуальной детерминации.
   Граф заметил, что, хоть комментарий шута по адресу астролога был всего лишь насмешливым, взгляд, которым Чума смерил Дальбено, был исполнен нешуточной неприязни, даже ненависти.
   Тут глаз Даноли неожиданно отдохнул на девице, стоявшей у камина в платье с голубым лифом и украшениями из сапфиров. Осанка её была царственна, фигура величественна, глаза опушены длинными ресницами, но лицо сурово и непреклонно.
   Шут представил её неожиданно уважительно, без излишних подробностей.
   -Гаэтана ди Фаттинанти, сестра нашего сенешаля. Фрейлина герцогини. Нрава девица весьма сурового.
   Даноли показалось, что вокруг чела девушки струится жёлто-золотое сияние, но понял, что это игра теней. Он заметил, что временами фрейлина бросала недобрый взгляд в сторону мужчин, особенно недоброжелательно оглядывая хохочущего белозубого красавца лет тридцати пяти с туманными миндалевидными глазами на смуглом лице, чем-то похожего на невинно убиенного Джулиано Медичи. Рядом с красавцем стоял сильно лысеющий тип лет сорока. Даноли спросил у шута, кто эти придворные?
   Песте с готовностью отозвался.
   - Тот, что смеётся - мессир Ладзаро Альмереджи, наш главный лесничий, а лысоватый тип в чёрном плаще - мессир Пьетро Альбани, главный ловчий. Наш общий знакомый, мессир Портофино, зовёт Ладзаро потаскуном и прохвостом, но при дворе Альмереджи слывёт галантным кавалером и душкой.
   - А мессир Альбани?
   -Портофино плюётся, слыша его имя. Пьетро, в отличие от холостяка Альмереджи, когда-то был женат. Однако, несмотря на распутство, жену он, видимо, пленить не сумел и, застав её с любовником, убил последнего, а потом принудил изменницу в течение нескольких ночей спать рядом с окровавленным, зловонным мёртвым телом в подвале, где несчастная задохнулась от запаха разложения.
   Даноли с ужасом поглядел на шута. Тот, не моргнув глазом, продолжал:
   - Пять же лет назад мессир Альбани погубил весьма достойную даму, в которую влюбился. Она решительно отвергала его домогательства, он пообещал обесчестить её, и как настоящий мужчина - слово сдержал. Пьетро всюду похвалялся мнимой победой, распространялся перед приятелями об интимных достоинствах дамы. Потом поздно вечером заявился в спальню к этой особе, закутавшись в плащ, нарочито попавшись на глаза домашним, в итоге дворецкий подстерёг кавалера и доложил мужу, который принялся искать любовника и, не найдя его, надавал пощёчин жене, а после, подстрекаемый тем же дворецким, схватил кинжал да и прикончил несчастную. Пьетро назвал это "bella vendetta".
   Даноли молча слушал.
   - Этим дело не ограничилось. Около года тому назад мессир Пьетро совратил одну юную фрейлину и обрюхатил её, пользуясь тем, что у девицы не было ни влиятельной родни, ни житейской опытности. Альбани при этом ославил её, уверяя всех, что та дарила своей благосклонностью не только его, но даже его конюха и лакея. Это поведение изумило даже мессира Альмереджи, но в придворных же кругах этот случай только упрочил славу мессира Альбани, как завзятого сердцееда.
   После этого пространного рассказа Альдобрандо посмотрел на мессира Альбани куда внимательней.
   - Господи, если подобная мерзость изумила даже мессира Альмереджи... то что же представляет собой он сам?
   - Я же сказал, - чуть не хохоча, ответил наглый гаер, - галантный кавалер и душка. Что до его изумления - оно просто въявь тогда проступило, а я-то думал, что Ладзарино ничем не удивишь. Кстати, последний подвиг Пьетро возмутил и Дона Франческо Марию, он пригрозил, что при повторении подобного ловчий лишится должности. Кое-что добавил и д'Альвелла. О, - неожиданно прервал себя Песте, - клирики пожаловали...
  
   В зал действительно вошёл человек в лиловом епископском облачении, с округлым и всё ещё, несмотря на преклонные годы, приятным лицом. Губы его были растянуты в улыбке, но глядя в его быстро окинувшие зал серьёзные глаза, Альдобрандо усомнился, что он улыбается.
   -Его преосвященство Джакомо Нардуччи, главный раздатчик милостыни Урбино, - представил епископа шут.
   По обе стороны от епископа шли молодые мужчины. Одного из них Альдобрандо уже знал - это был Флавио Соларентани. Сегодня на лице его не было следов бессонницы, как в день дуэли.
   Второй, миловидный светловолосый человек лет тридцати пяти, выделялся печальными светло-карими глазами. Песте назвал его каноником Дженнаро Альбани, старшим братцем главного ловчего Пьетро.
   Альдобрандо сначала удивился, что старший брат выглядит моложе младшего, а потом изумился ещё одному странному обстоятельству: каноник, как ему вдруг показалось, стоял на воздухе, не касаясь ногами земли. Даноли несколько раз сморгнул и видение пропало. Теперь под ногами Альбани проступили плиты пола.
   Следом за ними вошёл ещё один клирик, который снова оказался их знакомым - инквизитором Аурелиано Портофино, чьи глаза-арбалеты мгновенно высмотрели их у перил балюстрады. Он поднял руку, салютуя шуту.
   Даноли и Песте спустились вниз, и шут сразу направился к Портофино.
   - Дураков тянет к интеллектуалам, как кошек к огню, дорогой Аурелиано, - кривляясь, промурлыкал Грандони, - но, говорят, глупость и мудрость с такой же лёгкостью передаются, как и заразные болезни. Зарази же меня мудростью своею, Аурелиано, поведай, чему обязаны мы визитом столь выдающихся представителей нашей Матери-Церкви? Не умер ли Лютер? - прищурился Песте. - Здоров ли Его Святейшество? - нахал придал лицу испуганное выражение.
   - Мир, застрявший между ересью, чумой и сифилисом, пока неизменен и статичен, дорогой друг, - спокойно обронил Портофино.
   - А раньше, я слышал, он стоял на трёх китах, - изумился Песте. - Ну что ж, эти новые опоры представляются мне довольно устойчивыми, и, значит, прежде чем на землю спустится первый всадник Апокалипсиса, у нас ещё есть надежда выпить стаканчик-другой доброго вина? - шут скосил глаз на юг, где располагались его покои.
   - Есть все основания рассчитывать на это, - подтвердил Портофино, многозначительно улыбнувшись.
   Глаза инквизитора искрились. Здесь, при большем и лучшем освещении Альдобрандо заметил, что они необычного оттенка ледяного синего, похожего на осколки лазурита. Сейчас инквизитор напоминал римского патриция, и для полного сходства с сенатором ему не хватало только алой тоги и лаврового венка на волосах.
   Грациано же по-прежнему кривлялся, приветствуя теперь епископа, который бросил на гаера долгий взгляд и неожиданно проронил:
   - Чем больше я слушаю вас, Чума, тем больше убеждаюсь в одной догадке. Но она настолько чудовищна, что мне страшно огласить её, - епископ, как заметил Даноли, смотрел на шута с явной симпатией.
   Песте вытаращил свои и без того огромные глаза, испуганно заморгал и вобрал голову в плечи.
   - Не пугайте меня, ваше преосвященство. Догадка - озарение глупости, оставьте её мне. Вам надлежит прозревать Истину.
   - Именно этим я и занимаюсь. Я прозреваю, а точнее, подозреваю... что вы кое-что скрываете, мессир Чума.
   - Это ужасно, ваше преосвященство! - потешно заверещал шут, завертевшись волчком, - если люди подозревают, что вы что-то скрываете... это означает, у вас... слишком хорошая репутация, ибо это единственное, во что сегодня никто не хочет верить. Упаси вас Бог, ваше преосвященство, натолкнуть собравшихся на мысль, что я могу иметь добрый нрав и непорочное сердце. Что может быть хуже? Люди чистые начнут уважать вас, ввергая в стыд, а подлецы - обливать грязью, чтобы ваши белые перья не портили их вороньих рядов.
   - Но что, по вашему мнению, этот фигляр скрывает, ваше преосвященство? - с любопытством осведомился Портофино.
   - Я подозреваю, что он скрывает слишком большой ум.
   Песте состроил уморительную рожу - глумливую и растерянную одновременно.
   - Помилуйте, епископ! Умственное достоинство, в отличие от мужского, свои преимущества не выпячивает. Что ж мне, в гульфик мозги засунуть? Никто не оценит, уверяю вас. Да и окажется ли размер достаточно впечатляющим, чтобы потрясти воображение наших дам? Может ли вообще потрясти их воображение что-нибудь, кроме полена? - проронил шут, заметив входящую донну Черубину Верджилези, статс-даму, вечную мишень своих ядовитых острот. Но, высказав последнюю пакостную двусмысленность, гаер снова обратился к епископу. - Но в чём-то ваше преосвященство правы. Да, если хочешь, чтобы тебя оценили по достоинству, держи своё достоинство на виду, - ломака сделал вид, что задумался. - Но не горделиво ли с моей стороны считать себя достойным ... достоинства? По карману ли, точнее, по гульфику ли? Конечно, кому не хотелось, глядя в зеркало, видеть там человека достойного? Но разве не учит нас Мать-Церковь смирять свои желания?
   Епископ ухмыльнулся, Портофино делано замахнулся на кривляющегося паяца, Соларентани вздохнул.
   - Я не понимаю, что вы тут несёте, синьор буффон, - донна Верджилези, задетая дурацкой репликой Песте, смотрела на него негодующими глазами.
   Песте кивнул.
   - Немудрено, донна. Есть два рода глупости: не понимать того, что понятно всем, и - понимать то, чего не должен понимать никто. Впрочем, когда исчерпаны все варианты глупости, женщину обычно осеняют новые, ибо если земля - ограничена пределами суши, мироздание - бездной мрака, то женская глупость - не ограничена ничем, она безгранична и беспредельна. Наши дамы даже молчать иногда умудряются по-дурацки, - задумчиво добавил он. - Но в данном случае причина вашего непонимания, донна, боюсь, лежит за гранью моего понимания. Могу лишь, подражая его преосвященству, подозревать, что если женщина не понимает меня... значит, - наглый гаер почесал в затылке, - значит, я ненароком обронил что-то умное. - Шут едва ли не хохотал фрейлине в лицо. - Сердиться не следует, что же поделать, такая беда с любым дураком случиться может. Если же это грех, ну, мессир Портофино облечён саном... Хорошо иметь в друзьях клириков, - подмигнул нахальный кривляка Портофино, - своей апостольской властью они отпустят твои прегрешения. Сколько раз я впадал в заблуждение - и был прощаем, неужели же впасть в Истину намного страшнее? Неужто этот грех равен хуле на Духа Святого, Аурелиано?
   - Причём тут полено? - донна бесновалась, - вы о чём?
   Шут с готовностью уточнил.
   - Жердина, леденец, коряга, столб,
   рычаг, дубина, шомпол орудийный,
   полено и копье, оглобля, пушка, ствол -
   чарует дам набор хрестоматийный.
   Но почему-то эскулап дворцовый
   Все эти словеса, мне не в пример,
   Научно обозвал единым словом "..."
   Но я забыл его, паскудный лицемер...
   Песте схватил стул и уселся, перекинув ногу на ногу.
   - Кстати, как в этой связи не вспомнить одну набожную особу? - шут фиглярствовал от души, - которая спросила у несчастного, освобождённого из турецкого рабства, как там поступают с пленницами? "Увы, сударыня, - ответил он, - они им делают... это самое, пока те не отдадут Богу душу". "Как бы я хотела, - откликнулась донна, - чтобы и мне, по вере моей, был бы уготован такой же мученический конец!"
   - Истинные рыцари никогда не злословили женщин, но умирали из-за них, - перебила шута донна Верджилези.
   Шут состроил задумчивую мордочку и согласно покивал.
   - Да, слышал об этом. Но ведь и я недавно едва не умер из-за женщины! - Спохватился наглый фигляр, вскочил, схватил стул, перевернув его задом наперёд, и снова уселся, обхватил сидение своими длинными ногами, сложил руки на спинке и интригующе сощурился. - Дело в том, что третьего дня одна донна, увидев в своей спальне во время молитвы дьявола, метнула в него ...- шут артистично изогнул бровь, - ...ммм... один из предметов дамского туалета. Но всё это обреталось в кругу обычной женской придури: дьявол оказался простой летучей мышью, и упомянутая выше деталь, которая, если назвать вещи своими именами, была панталонами, зацепилась за коготки мышиных крыльев. Несчастный испуганный нетопырь, подгоняемый воплями донны, вылетел в коридор, - Песте, кривляясь, изобразил длинными пальцами мельтешение мышиных крыльев, - пролетел по двум этажам и, наконец, вцепился в цепь на люстре в этом самом зале и завис на ней, синьора же, размахивая шваброй и подпрыгивая, пыталась отобрать у пипистрелло искомые панталоны. Умереть из-за женщины! Клянусь, я был на волосок от этого! Я так хохотал, что едва не умер!
   - Вы негодяй!
   Донна Верджилези взвизгнула так, что всем вдруг стало понятно: шут повествует не выдуманную, но подлинную историю -- и как раз о ней. Промолчи дурочка - можно было бы предположить, что наглец просто валяет дурака, но столь бурное проявление чувств выдало донну с головой.
   Впрочем, некоторые, например, Альмереджи и Портофино, похоже, знали об этом и раньше, ибо оба едва сдерживали хохот, при этом мессир Альмереджи яростно закусил губу и отвернулся. Альдобрандо отметил, что лицо величавой Гаэтаны Фаттинанти тоже оттаяло, она рассмеялась - зло и откровенно, но сам он не смеялся - донна Верджилези почему-то показалась ему хоть и глупой, но очень несчастной особой.
   - Могли бы, Песте, - прозвучал из-за плеча епископа сдавленный голос Ладзаро Альмереджи, почему-то пытавшегося выглядеть суровым, - и помочь донне.
   - Я и помог, Ладзарино, - с готовностью отозвался шут. - Когда она поняла, что швабра ей не поможет, ибо коротка, она бросила её и побежала за метлой, я же, увидев, что нетопырь улетел, а панталоны висят на люстре, взял арбалет и метко сбил их. Но когда я, как мужественный Роланд, герой великого Ариосто, соорудив орифламму из швабры и искомого предмета, принёс свой трофей синьоре, услышал, что я - срамной повеса! Вот и совершай подвиги ради дам! Тебя же вместо награды - обольют помоями!
   -Песте, умоляю, не говори о женщинах, - за спиной епископа раздался тихий, властный и насмешливый голос герцога Франческо Мария, он неожиданно вышел из боковых дверей, где уже несколько минут слушал шутовские эскапады Песте.
   История о панталонах и для него новой не была: третьего дня он сам полчаса хохотал, глядя на шута, шныряющего по коридорам с дурацкой хоругвью.
   Все вокруг зашевелились, раскланиваясь, Дон же Франческо Мария склонился за благословением к епископу.
   -Ты прав, мой повелитель, поговорим-ка лучше о другом, - заявил Песте, снова оседлав стул, - обсудим перспективы ужина в свете неумолимо приближающегося конца света? Но когда его ждать? Я говорю, естественно, о конце света. О, я вижу там, в углу, наших оракулов. Да, поговорим о том, что готовит нам грядущее. Люди ничему так твёрдо не верят, как тому, о чём меньше всего знают, и никто не выступает с такой самоуверенностью, как сочинители всяких басен - астрологи, предсказатели да хироманты.
   Пьетро Дальбено смерил шута недоброжелательным взглядом и высокомерно заметил, что не дуракам судить о законах неба. Песте тут же признал это верным и обронил, что на месте Дальбено он давно бы занялся каким-нибудь более прибыльным ремеслом, например, выпрашивал бы подаяние. "А впрочем, что я говорю, идиот, вы ведь именно этим и занимаетесь...". Дальбено, весьма высоко ценивший свои познания, прошипел, что шут ещё заплатит за свои слова, а Чума выразил удивление, почему это люди, нечувствительные к порке, так легко обижаются именно на слова? Но Дальбено, которого на миг бросило в краску, ибо слова шута подлинно отражали один из эпизодов его бурной жизни, ничего не ответил. Это молчание не было доказательством смирения, но удостоверяло в том, что синьор Пьетро всё же гораздо умнее донны Черубины.
   Тут в разговор вмешался герцог.
   - Песте, если ты не доверяешь астрологу, может, тогда сам предскажешь, что будет происходить в нашем подлунном мире нынешним летом?
   Чума с важностью кивнул.
   -Конечно, мой герцог. В Урбино ещё около трёх месяцев будет тепло, к осени, возможно, несколько похолодает, во Франции будет наводнение или засуха, а в Египте и Иерусалиме очень вероятна жара. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что на Альбионе часто будет туманно и дождливо. Более точный прогноз пока сделать трудно. Но я заметил, повелитель, что при прогнозировании уже состоявшихся событий уровень их точности возрастает! Так Чекко д'Асколи самым кощунственным образом рассчитал по звёздам Рождество Христа и вывел из него его крестную смерть. Что значит знание законов неба! Правда, по этой причине сам он умер во Флоренции на костре. Видимо, звезды не предупредили его об опасности составления дурацких гороскопов.
   - Но прогнозы нашего уважаемого Дальбено хорошо сбываются, - герцог сегодня был благодушен.
   - Да, я не откажу ему в умении хорошо сбывать прогнозы, тем более что он на каждом отменно зарабатывает.
   - Ну, полно, я сам жду от него гороскоп, - сказал герцог. - Он ведь правильно предсказал смерть Алессандро ди Медичи!
   - Quis est enim, qui totum diem jaculans, non aliquando collineet? Найдётся ли кто-то, кто, бросая целый день дротик, не попадёт хоть однажды в цель? Алессандро - извращенец и выродок, похищавший женщин, вторгавшийся в женские монастыри, отравивший кардинала Ипполито и ещё десяток дружков и недругов! Его дела прогневили небо, и предсказать ему смерть я мог бы с той же вероятностью, как появление по весне листьев на деревьях.
   Астролог открыл было рот для ответа, но вдруг поймал на себе плотоядный и лишённый всякой сентиментальности взгляд мессира Аурелиано Портофино.
   - Джованни Бентивольо, правитель Болоньи, наслушавшись астрологов, приказал вырезать на камне построенной им башни слова: "Его звезды и его заслуги обеспечили ему все мыслимые блага" - и это за год до изгнания, - назидательно проговорил инквизитор, даря астрологу ещё один злобный взгляд, - никакое сочетание звёзд не может принудить к чему-либо свободную человеческую волю, как не может оно предопределить Божью волю. Ваши законы неба являются ересью.
   Дальбено торопливо ретировался.
   - А вы не верите в судьбу, мессир ди Грандони? - к Чуме неожиданно приблизилась какая-то блондинка в розовой симаре, пожирая Грациано взглядом, от которого Даноли смутился, а инквизитор содрогнулся всем телом и испуганно заморгал, подавшись назад.
   Песте оказался сильнее духом.
   -Не знаю, что и сказать, донна Белончини, - задумчиво проговорил он. - Бог дурака - случай, судьба же - покровительница женщин, и она права, помогая именно тем, кто не в состоянии о себе позаботиться. Но мне-то что за резон в неё верить?
   Синьора окинула мессира ди Грандони новым похотливо-восторженным взглядом. Было похоже, что всё, что ни обронил бы шут - казалось ей перлом остроумия.
   Грациано обменялся мученическим взглядом с Портофино и горестно вздохнул. Тут какой-то прыщавый коротышка с лоснящимся лицом поторопился подойти к донне и оттащил её в сторону. На вопрос Даноли, кто он, Чума только вздохнул, но оказавшийся рядом Портофино сообщил, что это постельничий герцога Джезуальдо Белончини.
   Альдобрандо Даноли ничего больше не спросил, но подумал, что он и сам теперь прекрасно понимает причины неприязни мессира Джезуальдо Белончини к шуту Песте.
  
   Глава 5, в которой Песте продолжает кривляться,
   а Альдобрандо Даноли по-прежнему задаётся горестными вопросами
  
   Видимо, Доном Франческо Марией епископу была назначена аудиенция, потому что все служители церкви и сам герцог вскоре исчезли в его покоях.
   Придворные же разделились на группы, и в каждой шёл свой разговор. В одной судачили о визите папского посланника, и аудиенцию епископа связывали именно с ним, в другой - тихо сплетничали о Джованне Монтальдо, хотя историю дуэли Соларентани с её супругом толковали вкривь и вкось. Потом разговор перешёл на похождения какой-то Виттории Торизани и её связи с казначеем Дамиано Тронти, но в тоне девиц, осуждавших подругу за безнравственность, проступала почти нескрываемая зависть.
   В компании у камина тихо говорили о предстоящем паломничестве герцогинь к старому Скиту около Фонте Авеллана, основанному Сан Пьердамиани и приютившему в своё время великого Данте.
   -Кто такая Виттория Торизани? - тихо спросил Альдобрандо Чуму. Он никак не мог вспомнить, где уже слышал это имя.
   Тот искренне удивился.
   -Зачем она вам? - он выследил в зале юную пышнотелую особу, напоминающую сдобный пончик, и показал на неё Даноли глазами. - Это сестра нашего кравчего Беноццо, - продолжил он, - мне всегда казалось, что её мозги являют собой нечто вроде хлебного мякиша, однако Тронти, её любовник, уверяет, что девица весьма образована и знает до дюжины весьма причудливых выкрутасов, кои удивят и Аретино.
   Альдобрандо теперь вспомнил, что шут рассказывал ему о том, что брата синьорины подозревали в отравлении борзой, и поспешил перевести разговор, тем более что увидел нечто странное.
   -А кто стоит рядом с синьориной Торизани, худенькая такая, в зелёном платье?
   -Иоланда Тассони, - с готовностью просветил его шут, - фрейлина герцогини, особа с острым носиком и острым язычком, но с не очень-то острым умом и уж совсем плоской грудью. Насчёт попки некоторые спорили, но, те, чей взгляд остёр и проникает за потаённое, утверждали, что сзади красотка ничуть не лучше, чем спереди. Если поглядеть на зелёную сливу, можно ведь высказать вполне обоснованное предположение, что она кислая, но некоторые норовят зачем-то в этом убедиться, пробуют - и наживают понос.
   Даноли вгляделся в фигуру представленной ему пересмешником девицы и поморщился - ему померещилось, что на шлейфе её платья ползают змееподобные бесята, но тут же оказалось, что это просто переливы бархата.
   - А кто вон та красивая девушка? - спросил Альдобрандо, заметив стройную девицу в чёрном платье с нефритовой отделкой, чьи яркие сине-зелёные глаза были заметны издали.
   Девица была писаной красавицей, Даноли залюбовался ею, и тут ему вдруг привиделось, что лицо девушки, отвёрнутое от свечей на люстрах, странно светится. Альдобрандо сморгнул, и наваждение снова пропало.
   Шут же бросил на девицу высокомерный взгляд и чуть принуждённо произнёс:
   -Камилла ди Монтеорфано, внучатая племянница епископа Нардуччи.
   Альдобрандо удивился отсутствию шутовского замечания Чумы на счёт девицы.
   -И что вы о ней скажете, Песте?
   -А ничего. - Шут пожал плечами. - Она тут недавно. С месяц. Но если хотите узнать недостатки девицы, похвалите её перед подругами. Большего не потребуется. У меня пока руки не дошли.
   В это время в зале появились фавориты герцога - Тристано д'Альвелла и Дамиано Тронти. Все торопливо устремились к ним, приветствуя и раскланиваясь.
   Даноли узнал от Песте, что д'Альвелла, смуглый и сумрачный пятидесятилетний испанец с резкими чертами тяжёлого лица, знал обо всех всё, а о многих - и то, чего они сами о себе не ведали. Двор был наводнён его людьми, знающие люди уверяли, что каждый четвёртый при дворе - человек д'Альвеллы. Но, однако, они ошибались. При этом те, кто знали Тристано не первый год, говорили, что потеряв сына, умершего от оспы, он сильно сдал.
   Дамиано же Тронти, ведавший казной, приземистый сорокалетний крепыш с лицом несколько простоватым, которое, впрочем, казалось таковым, пока не удавалось заглянуть в его бесовски умные глаза, был, в общем-то, плебей, выходец из торгашеской Флоренции. Он имел удивительный финансовый нюх, а знания, полученные им в одном из тосканских банков при скупке залогов, сделали его знатоком антиквариата. Герцог весьма ценил его суждения.
   Сейчас казначей оглядел придворную толпу и, поняв, что снова не успел учуять новые модные веяния, разразился гневной филиппикой:
   - Я разорюсь, чёрт возьми! Ты только погляди на это, Тристано! Эта проклятая мода поминутно превращает костюм с иголочки в неприличную тряпку. Вчера ещё камзолы были короткие, но ныне мода их удлиняет! Опять новые обшлага, округлились прямоугольные баски, а вышивка сменилась кружевной отделкой! Облегающие штаны превратились в складчатые присборенные буфы! Едва прикрывающие зад накидки уступили место длинным плащам! Какая подлость! Из длинного ещё можно сделать короткое, так нет же! А перчатки - каждый сезон то короткие, то с раструбами, то алого бархата, то - вытянутые на пол локтя вверх по предплечью! А шляпы! То "албанские", как горшки для масла, то плоские с широкими полями, то - круглые с узкими! А ныне ещё и эти ароматизированные замшевые наплечники, подбитые саше с благовониями, отчего все превратились в ходячие ладанки!
   Начальник тайной службы, который всегда вычленял в речи собеседника самое главное, отозвался на слова Тронти.
   -Не волнуйся, Дамиано. Ты - не разоришься, - насмешливо проворчал он.
   Тут невесть откуда возник кривляка-Песте, на сей раз с гитарой, и продолжил инвективу казначея, правда, в ином направлении, а всё потому, что снова увидел донну Верджилези, статс-даму герцогини.
   - Боюсь, дорогой Дамиано, никакие благовония не способны заглушить неповторимый аромат аристократических ног и подмышек неких дам высокого происхождения, способный перебить вонь любого зоопарка. - Нахал брезгливо помахал рукой под носом. - Особенно, когда эти запахи усилены притирками, маслами, душистыми пудрами, эссенциями и мешочками с травами. Видимо, только такой дурак, как я, может недоумевать, почему бы им не отправиться к цирюльнику-банщику, обслуживающему в замке три парильни, да не принять ванну?
   Не то, чтобы у донны Верджилези на сей раз хватило ума не заметить насмешки, тем более незаслуженной, ибо она была чистюлей, но прибежавший лакей позвал её в покои герцогини Элеоноры.
   В итоге у Песте из-под носа похитили потеху. Однако шельмец тут же отыгрался на её подружке, донне Франческе Бартолини, особе с удивительно красивыми светлыми волосами, отливавшими в сиянии свечей золотом. Мерзавец ударил по струнам и, нарочито гнусавя, пропел сатирический куплет.
   - Да не прельстит лукавая срамница,
   И не зажжёт безумных грёз
   Глупца, готового прельститься
   Сияньем золотым волос!
   Поддельно злато! Проба подтвердила:
   Фальшивый блеск! Обман велик!
   Но глупость ложь изобличила,
   В златых кудрях узнав... парик!
   Последнее слово наглый гаер пропел дребезжащим фальцетом.
   Донна окинула негодяя убийственным взглядом, способным, кажется, прожечь дыру даже в мраморе, но Чума уже забыл про неё, заговорив о чём-то с Портофино.
   Меж тем по лицу Гаэтаны Фаттинанти было заметно, что шуточка Песте нашла живой отклик в её сердце: девица улыбнулась, - не шуту, а скорее донне Франческе, но яд её улыбки только ещё больше взбесил статс-даму.
  
   Тут Даноли выпал повод обрадоваться: среди толп придворных он неожиданно заметил Амедео Росси, старика-архивариуса, своего давнего знакомого. Тот тоже узнал Альдобрандо и распахнул ему объятья. Когда-то они были дружны и весьма уважали друг друга.
   Помня по старым временам, что Росси, молчаливый и замкнутый, знал, однако, все сплетни двора, Даноли отвёл его в отдалённую нишу зала, где никто не мог их подслушать, и осторожно поинтересовался мессиром ди Грандони. О нём ходит так много слухов, почему?
   Оказалось, поведение мессира ди Грандони, его неприязнь к дамам и загадочные постельные предпочтения в течение нескольких лет подлинно интриговали двор, пояснил архивариус. У него нет дамы сердца, он никогда не обременял себя ухаживаниями ни за одной из фрейлин, а тут, как назло, в Чуму отчаянно и безнадёжно влюбилась Бьянка Белончини, жена постельничего.
   Вообще-то ничего удивительного в страсти статс-дамы не было. Без колпака и погремушек, без шуточек и зубоскальства пистоец по справедливости считался красивейшим мужчиной герцогской свиты: белокожий красавец с томными чёрными глазами, он взглядом мог прожечь любое женское сердце. От него, как замечали многие искушённые женщины, исходила удивительная магнетическая сила, и при дворе болтали, что "не иначе, как он приколдовывает..."
   Но сплетни - сплетнями, уверил Росси графа Даноли, а Чуме и в голову не входило перейти дорогу постельничему. Он готов был призвать в свидетели всех святых, что никогда не пытался совращать супругу Белончини, и все придворные могли подтвердить это. Чума вообще тяготился обществом, откровенно скучал с мужчинами и не любил женщин, причём особенную антипатию питал к голубоглазым блондинкам, считая их сугубыми глупышками, хоть мнение своё вслух и не оглашал.
   Синьора же Белончини, к сожалению, оправдывала мнение шута о блондинках, проявляя своё чувство так, что стала посмешищем всего двора и вызвала дикую ревность супруга, которая проявилась тоже несколько... белокуро. Джезуальдо, вместо того, чтобы парой оплеух вразумить жену, поклялся убить треклятого Грандони.
   Последствия этой клятвы, без труда понял Альдобрандо, и проступили в портале дома мессира Грациано.
   Беда шута, пояснил Росси, была в слишком уж очевидной красоте, невольно останавливавшей каждый взгляд: будь Грациано менее привлекателен, он не был бы притчей во языцех.
   Но в итоге опытные чаровницы, взбешённые его равнодушием к их прелестям, высказывали предположения, весьма унизительные для его мужского достоинства: ведь не могли же они предположить, что не привлекают его, потому что... непривлекательны. Нелепость! Мужчины же обычно высказывали догадку о неких иных, не совсем чистых склонностях мессира Грациано, но подтверждения им, к своей досаде, нигде не находили.
   Даже Тристано д'Альвелла и Дамиано Тронти недоумевали - и сумели заинтриговать Дона Франческо Марию: шут не только никогда не принимал участия в тихих ночных кутежах герцога и его подручных, - он даже баню приказывал топить только для себя одного!
   Тогда дружками была высказана мысль о физическом изъяне или уродстве, мешающем шуту предаваться альковным радостям. Любопытство герцога, помноженное на свободный банный вечер, превысило тогда меру, и Дон Франческо Мария приказал Грациано сопровождать его в банные пределы.
   Увы. То, что ему довелось увидеть, ничего не прояснило. Обнажённый, Чума удивил своего господина разве что тем, что имел волосы лишь на лобке да в подмышечных впадинах, на ногах же шута они были совсем незаметны. Но подобное, хоть и нечасто, но встречалось и отнюдь не уродовало. Въявь проступили непомерная ширина плеч, мощь икр и запястий. Грациано напоминал мраморную статую Геракла, был безупречно сложен и, на придирчивый взгляд герцога, не отмечен никаким телесным пороком. Дон Франческо Мария в тот же день поведал об этом фаворитам, погрузив их в тяжёлое гнетущее недоумение, в коем они втроём пребывали и поныне.
   Светские же сплетники, не находя подтверждения склонности шута к мальчикам и мужчинам, готовы были присоединить свой голос к дамам, а вот фрейлина Иллария Манчини, начитавшись куртуазных романов, решила, что поведение мессира ди Грандони - рыцарственно, ибо в нём ей примерещилось испытание преданности. В романах рыцари, принёсшие обет верности любимой, стойко сопротивлялись любовным признаниям других дам, и она считала, что у мессира ди Грандони есть при дворе тайная дама сердца.
   Были среди придворных и возвышенные души, правда, весьма немногочисленные, склонные считать мессира ди Грандони монахом в миру, человеком, посвятившим чистоту души и тела Богу. Но повторимся - их было совсем немного.
  
   Их беседу прервали -- Росси позвали к герцогу. Альдобрандо же, снова пройдя по залу, услышал, как в отдалённом от дам кружке Пьетро Альбани и Ладзаро Альмереджи толковали о женщинах, шёпотом насмешливо цитируя Аретино.
   Mettimi un dito in cul, caro vecchione,
   e spinge il cazzo dentro a poco a poco;
   alza ben questa gamba a far buon gioco,
   poi mena senza far reputazione.
   Che, per mia fe! quest'e il miglior boccone
   che mangiar il pan unto appresso al foco;
   e s'in potta ti spiace, muta luoco,
   ch'uomo non e chi non e buggiaronе.
   Альдобрандо Даноли уже доводилось слышать эти мерзкие стихи, они почти полтора десятилетия ходили в списках и часто цитировались похотливыми придворными распутниками. Впрочем, цитировались негромко, а уж упомянуть имя их автора при дамах и вовсе было невозможно. Между тем, многие дамы тоже тайно скупали похабные сонеты Аретино и не менее похабные рисунки к ним ученика Рафаэля Джулио Романо. И, несмотря на преследование цензурой и уничтожение тиражей, мерзейшие книги множились.
   Стоявшие у камина в отдалении девицы и молодые мужчины обменивались любезностями и колкостями, иные из которых тоже были более чем фривольны. "И вы тоже будете участвовать в турнире, мессир Сантуччи? - осведомилась худенькая Иоланда Тассони у молодого человека с длинным носом и вьющимися волосами, и тот галантно кивнул. - А какое у вас будет копье?" "Каждый рыцарь копьём одарён от природы..." - иронично проронил тот в ответ. Альдобрандо заметил, что красивая зеленоглазая девушка, которую Песте назвал Камиллой Монтеорфано, тихо поднялась и ушла в боковые двери, но Иоланда кокетливо усмехнулась. "Мужчины вечно хвалятся своими копьями..." Тот развёл руками, давая понять, что то, что хвалимо, заслуживает похвалы, а другой отшутился вместо него. "Мы готовы, чтобы нас, подобно суду Париса, рассудили прекрасные дамы... и оценили бы длину и толщину наших копий"
   Даноли помрачнел перевёл на проходящего мимо Песте горестный взгляд.
   - Имей я дочь, я не послал бы её сюда. - Он вздохнул, вспомнив, что ему суждено умереть бездетным.
   Песте усмехнулся.
   - Полно, граф. Причём тут Палаццо Дукале? Кто их принуждает? Раньше, если герцог выбирал в любовницы фрейлину жены, - отказать было немыслимо, семья её была бы уничтожена. Но ныне... - он пожал плечами, - галльская зараза сдерживает похоть самцов крепче любой узды. Герцог в этих местах не охотится, поверьте. Конечно, любая фрейлина может стать потаскухой, и таковых немало, но только если сама того захочет. Не вините герцогские чертоги.
   - Но вы же сами понимаете, мессир ди Грандони, как растлевают юные души подобные фривольные шуточки...
   Шут улыбнулся.
   - О, да, не пересчитать, сколько робких созданий сбились с пути от чтения истории о преступной любви Библиды к Кавну и книг, подобных Овидиевым "Метаморфозам" и хотелось бы мне иметь столько же сотен дукатов, сколько на свете дев, чьи чувства изгажены после чтения "Амадиса Галльского". А что способны натворить античные книги, растолкованные и прояснённые в самых тёмных местах нашими порочными наставниками, блудодействующими словом и делом в потаённых кабинетах? Но боюсь, мессир Даноли, вы забыли старую истину о том, что невинность, которая не в состоянии оберечь себя сама, не стоит того, чтобы её и оберегали. Если среди этих девиц есть чистые особы, в чём я лично сомневаюсь, это проступит. Se son rose, fiorirannо.
   Даноли тепло и грустно улыбнулся кривляке-шуту. Если в суждениях Портофино проступала неколебимая и непреклонная истина, то истина шута была искажённой, колеблющейся и зыбкой, как отражение луны в чёрных ночных водах, но всё же этот паяц, безусловно, понимал её. В этот вечер Альдобрандо убедился если не в подлинности этого человека, то в его недюжинном уме. Епископ был прав.
   Сам же Даноли всё время после больного видения, ощущал странное томление духа. Почему бесы шипели эти странные слова про кровь? Что такое гнилая кровь? Почему? Кровь гниёт. Что это значит? Здесь много людей с гнилой кровью?
   Тут он вздрогнул и напрягся, поймав несколько удивлённый взгляд собеседника.
   Оказывается, Даноли произнёс последние слова вслух. Они вырвались у него почти против воли, но его опасения не оправдались: шут смотрел на него холодным и задумчивым взглядом, напряжённым и внимательным. Он даже учтиво склонился к Даноли.
   - Гнилая кровь? Я не понимаю вас, Альдобрандо. Кровь есть жизнь? Тление жизни? Испорченная кровь чёрных родов? Уродства семейств старой и гнилой крови? Кровь, заражённая распутной болезнью? Плод кровосмешения? Постыдное родство? Греховные кровные связи? Выродки? Сокровенные откровения?
   Даноли болезненно поморщился. Что он мог объяснить? Тут он напрягся снова - почему шут сказал о "сокровенных откровениях"? Играл словами, на что был, как убедился Даноли, мастером? Или... на что-то намекал?
   - Вам не кажется, что кровь людей здесь словно заражена?
   Шут, глядя на графа глазами цвета ночи, снова задумчиво проронил:
   - Гнили довольно, но попытки списать что-то на кровь ошибочны, Альдобрандо. Причина гнили не в крови. Гниль начинается с духа, а дух заражается гнилыми впечатлениями. Вы ведь сами сказали... Когда люди начинают вместо молитв читать распутные мерзости, вроде писаний Аретино, они и сами не замечают, как исподволь в них входит сатанинский яд, который сначала гнилостным сифилисом бродит в мозгу, потом всасывается в кровь, а после проступает. И тогда Висконти травит собаками людей, убийца и кровосмеситель Сиджизмондо Малатеста грабит церкви, плюёт на клятвы и даже пытается изнасиловать собственного сына, а Чезаре Борджа недрогнувшей рукой убивает стоящих на его пути. Впрочем, как полагает мой дружок Лелио, никогда не приведёшь столь постыдных примеров, чтобы не осталось ещё худших. Но если люди, потрясённые допущенным распадом, приходят в себя, духовно отряхиваются, вылезают из смрадных луж разврата, вспоминают о Господе, - тогда кровь самых страшных распутников, змеиным ядом струящаяся в чёрных венах потомков, очищается.
   Речь шута, плавная и мягкая, успокоила Альдобрандо Даноли. Грациано прав, ему просто померещилось. Это все болезнь. Дурные видения и призраки. Не думать, не думать, забыть, отвлечься...
  
  
   Глава 6. В которой описана герцогская трапеза
   и новые наглые кривляния шута Песте.
  
   Между тем в зале снова появились герцог и епископ с клириками.
   Торжественной процессией с кухни внесли блюда с яствами. Каждая из перемен блюд включала четыре разных супа, дюжину закусок, прожаренное на противне жаркое, соусы, лёгкие блюда, подаваемые перед десертом. Кроме того, готовились три или четыре каплуна и уложенные высокой пирамидой несколько видов окороков и колбас, а также - всевозможная дичь.
   Однако епископ откланялся. Исчезли и почти все клирики - кроме Портофино и Соларентани, живших в замке. Между тем, герцог не возглавил общий стол, но сел в своё кресло у стены. Туда поставили инкрустированный столик, и повар Инноченцо Бонелло под пристальным надзором охранников герцога лично принёс туда подносы, уставленные яствами. Чести же быть сотрапезниками герцога удостоились мессир Портофино, главный лесничий Ладзаро Альмереджи и, как всегда, шут Песте.
   Придворные бросали на счастливцев завистливые взгляды.
   В зал вошли опоздавшие придворные: приятная женщина лет сорока и особа лет шестидесяти, чей нос с заметной горбинкой придавал лицу несколько плотоядное выражение. Она негромко спорила со стройным пятидесятилетним человеком, шедшим рядом, и, авторитетно подняв палец вверх, втолковывала ему, что от чирьев больному лучше всего предложить несколько стаканов крепкого напара корневищ пырея, а смесь из листьев крапивы, одуванчика и терновника - это мёртвому припарка. Мужчина вежливо возражал, утверждая, что последнее средство тоже даёт неплохие результаты.
   - От геморроя, а не от чирьев, - насмешливо уточнила женщина.
   Песте тут же пояснил, что спорящие - лейб-медик двора Бениамино ди Бертацци, его дружок, и мать Наталио Валерани, донна Глория, а рядом с ними - Дианора, супруга Бениамино. Обе женщины - статс-дамы.
   - Женщины, разумеется, дуры по преимуществу, - тихо обронил шут, - но в Дианоре и Глории глупости меньше, чем в остальных.
   К Глории Валерани, прерывая спор, подошёл ее сын Наталио с молодым человеком, которого Песте походя назвал камергером Джулио Валерани, сыном Наталио и внуком Глории. Молодой человек, к сожалению, не унаследовал величественной внешности отца, был бесцветным юнцом со светлыми, достающими до плеч волосами. Одет он был роскошно, и старая Глория, явно гордясь внуком, поправила его беретту.
   Альдобрандо заметил, что за общий стол сели без малого сорок человек. Появились новые люди, которых он раньше в зале не видел. С левой стороны против них сидел странно томный человек с большим носом и вялым подбородком, с глазами цвета льда, кажется, ключник. Рядом ел молодой человек, щуплый и пучеглазый, с толстыми рыбьими губами, из которых нижняя несколько отвисала. Он оказался кастеляном замка. Слева от них сидел человек с лицом рыхлым и потным, под его серыми глазами набрякли тяжёлые мешки, бывшие следствием не то перепоя, не то какого-то лимфатического недуга.
   При взгляде на этих людей Альдобрандо невесть почему подумал, что это жертвы ада, потом опомнился и долго не мог понять, откуда в его голову пришла столь дикая мысль. К ним подсел и какой-то старик с крысиным лицом, в котором Даноли сам, хоть и с трудом, узнал коменданта Тиберио Комини, которого помнил по старым временам. Теперь тот выглядел совсем развалиной.
   Даноли пригубил вино, оно оказалось превосходным и он, думая о своём, не заметил, как неприметно охмелел. Пиршественный зал медленно поплыл у него пред глазами, лица искажались и перекашивались. В ушах снова призраки снова прошипели мерзкие слова о дурной крови.
  
   А за герцогским столом Портофино тем временем поинтересовался у Песте, удалось ли ему утереть нос Луиджи, объяснив сотрапезникам, что неделю назад шут поспорил со своим домоправителем, что сам приготовит пирог с вином и орехами.
   Шут пояснил, что ему помешали греховные сомнения и недостаток веры. Он взял сахар, муку и яблоки, горсть орехов, яйца, масло, лимон и бутылку Бароло. Все по рецепту. Но, увы, прежде чем начать месить тесто, он усомнился в качестве вина и попробовал его. Стаканчик, не больше. Оно оказалось отменным. Он высыпал в миску сахар, но тут снова усомнился в вине - да, это Бароло, но действительно ли двадцатилетнее? Он попробовал его снова - ещё стаканчик. Пожалуй, в лавке папаши Тонино его не провели. Да, двадцатилетнее. Он разбил в миску яйца и тут его снова одолели сомнения - подлинно ли это вино, как не раз говаривал Дон Франческо Мария, "в одном лишь глотке содержит теплоту пьемонтского солнца, лазурь небес и сокровенные истины Евангелия"? Чтобы в полной мере понять это, он, Песте, осушил ещё пару стаканов...
   - А потом? - поинтересовался Дон Франческо Мария, насмешливо направляя на шута глаза, обрамлённые выпуклыми веками.
   ...Потом он закусил орехами и яблоками, кои накрошил во взбитые с сахаром яйца, поставил муку на полку, допил вино, наплевал на пирог и пошёл спать, лишний раз убедившись в старой истине: чтобы правильно приготовить яичницу, мало быть одарённым кулинаром и стоять у хорошо нагретой плиты с умной поваренной книгой. Нужны ещё Божья помощь и возвышенный склад ума ... да и яйца лишними не будут.
   Инноченцо Бонелло, главный повар, старый приятель шута, озабоченно поинтересовался у него, удался ли каплун?
   -Не могу сказать, что каплун был очень вкусный, дорогой Инноченцо, - жуя, ответил шут, - эта фраза слишком напоминает некролог, а кто же верит всей той ерунде, что говорится над покойниками? Поговорим о живых. Можно научиться стихосложению, выучить дюжину языков и постичь тайны земли и неба, тут, ясное дело, большого ума не требуется, но хорошо жарить каплуна - это искусство! Не будь таких гениев кулинарии, как ты, жестокость жизни в эти бесовские времена была бы просто невыносима. - Шут артистично обглодал косточку и поднял бокал. - Твоё здоровье, Бонелло!
   Потом заговорили об охоте, и Чума поведал герцогу, инквизитору и главному лесничему, как однажды, охотясь на куропаток, напоролся на волчью стаю.
   - Кинулся я к дереву, влез на сук, а волки подо мной так и прыгают, так и прыгают. Целая дюжина, глаза горят... И вдруг сук подо мной - трррах-тарарах! - и подломился. Падаю я прямо на волков...
   - И что же? - с нескрываемым скепсисом полюбопытствовал Ладзаро Альмереджи. Он прекрасно знал, чем чревата встреча с волчьей стаей.
   Песте с непередаваемой грустью развёл руками, словно изумляясь его недоумению.
   - Ну, конечно же, разорвали в клочья, Ладзарино. А ты чего ждал?
   Отхохотав, Дон Франческо Мария рассказал, как, будучи в Мантуе, был приглашён на охоту на зайцев и по окончании травли единогласно провозглашён королём стрелков. Он один меткими выстрелами из арбалета застрелил тридцать зайцев.
   - До сих пор не понимаю, как я это сделал, - скромно заметил герцог. - В моем колчане было только десять стрел.
   Главный лесничий заметил про шута, что тот безжалостный охотник. В прошлый раз, когда на герцогской охоте были фрейлины, все мужчины забыли про выстрелы, красуясь перед дамами, и только шут настрелял дюжину уток. Дамы же, когда мессир Грандони едва донёс свою добычу, сказали, что у него нет сердца, наябедничал лесничий.
   - Сердце у него есть, - вступился за дружка инквизитор, - ведь подбирая убитых уток, он едва не рыдал. По крайней мере, на его глазах были слезы, я сам видел.
   - Слезы на его глазах выступили позже, когда он смолил утку над костром, и дым попал ему в глаза, - уточнил герцог.
   - Нет, ваша светлость, я оплакивал их, - с неописуемым выражением на глумливой физиономии заверил герцога Песте.
   Трапеза меж тем завершалась, Даноли оглядывал стол, слушая краем уха рецепт, которым Песте за герцогским столом делился с инквизитором. "Чтобы приготовить рагу из зайца, Аурелиано, - оживлённо повествовал наглый гаер, - надо взять масло, шпик, морковь, лавровый лист, чёрный перец горошком, три дольки чеснока, соль, десяток трюфелей и фунт кошатины..." Выслушал он и приговор главы урбинского Священного трибунала: "Ты совершенно не умеешь готовить, Чума... " и дерзкую апелляцию нахала: "Вздор! Никто вкуснее меня не режет ветчину!"
   Заметил Альдобрандо и Флавио Соларентани, давешнего дуэлянта. Тот был сумрачен и неразговорчив. Причём мрачность его усугублялась, когда он ненароком ловил на себе взгляд Портофино с герцогского стола - ядовито-насмешливый и высокомерно-презрительный. Песте же поглядывал на Соларентани безмятежно и умилённо, словно доктор философии - на глупого котёнка. Самого Чуму пожирала плотоядным и хищным взором Бьянка Белончини, Черубина же Верджилези бросала на него взгляды, исполненные жгучей ненависти. Мужчины вяло пережёвывали десерт, искоса поглядывали на женщин. Тристано д'Альвелла внимательно смотрел на самого Альдобрандо Даноли и, заметив, что граф поймал его взгляд, не отвёл глаза, а по-прежнему глядел на него странно пристально и сосредоточенно.
   В ушах Альдобрандо снова и снова змеиные голоса нечисти шипели непонятные слова о заражённой, гнилой крови, но где было в этом путаном круговороте, в калейдоскопическом мелькании почти неразличимых лиц понять, о чём идёт речь?
   Тем временем за герцогским столом шут, давно наевшийся, теперь препирался с герцогом и своим дружком Портофино. Герцог утверждал, что шут часто нарушает основы веры и, вообще, недоверчив и скептичен, а Аурелиано считал, что Чума, наоборот, часто верит досужим вымыслам.
   Песте заявил, что он, действительно, существо на редкость сложное, противоречивое и многогранное и, взяв висящую на стуле гитару, ударил по струнам, заявив, что споёт старинную испанскую песню, которая пояснит присутствующим степень его веры и еретических сомнений.
   И тут же запел, глумливо кривляясь, как ярмарочный арлекин.
   -Что женился бездельник на красотке без денег,-
   я, пожалуй, поверю...
   что не пустит он смело красоту её в дело,-
   а вот это уж ересь...
   Даноли заметил, что полная особа в алой симаре метнула на гаере злобный взгляд и звонко стукнула ножом о край серебряного подноса. Но Чума, хоть и видел это, ничуть не смутясь, продолжал драть глотку:
   Что к красавице ночью залетел ангелочек, -
   Это дивное чудо.
   Что девица, надута, не брюхата от блуда, -
   в это верить не буду.
   Потом бесстыжий гаер завёл глаза пол потолок и опустил их на синьора Фаверо.
   И что куплена степень профессором неким, -
   в этом не усомнюсь,
   что диплом золочённый производит учёных, -
   вот над этим - смеюсь.
   Мерзкий кривляка оглядел дальний стол, где сидели интендант, ключник, кастелян и Тиберио Комини, и допел, изгаляясь, последний куплет.
   Что юнец пять дукатов не считает за трату,-
   Ну, пожалуй, что да...
   Что на зад его гладкий ганимеды не падки, -
   Ну, так то ерунда...
   В зале повисло неприятное молчание, и шут извинился - он сегодня не в голосе, герцог расхохотался, а мессир Портофино с усмешкой признал, что взгляды шута хоть и циничны донельзя, но ничего еретического в них нет.
   - Ну, а почему ты не воспел верность моих слуг, Песте? - тихо спросил вдруг Дон Франческо Мария, - или я не настолько богат, чтобы купить чью-то верность? Ведь об уме правителя судят по тому, каких людей он приближает. Если это люди преданные и способные, сие проявление его мудрости. Если же они не таковы, то заключат, что первую оплошность государь совершил, выбрав плохих помощников. Но так редки способные... так нечасты преданные... - трудно было понять, шутит его светлость или серьёзен. - Ты-то хоть мне предан?
   Шут грустно поглядел на своего владыку.
   - Язык искажён, мой повелитель, и трудно сразу постичь разницу между "быть преданным друзьям" и "быть преданным друзьями", разница-то только в одной букве, и только с трезва распознаешь отличие "способности на многое" от "способности на всё" и поймёшь, как порой убийственны универсалии. Наш мессир Альмереджи верен женщинам: каждой и всю ночь напролёт. Кто станет упрекать компас за преданность северу, а флюгер за верность ветру? Но истинная верность - верность земле, кто уже предан земле, не сможет предать. Я же надеюсь, что буду верен. А вот быть преданным ... это с каждым случиться может.
   Герцог был бледен и казался подавленным. Словесные выверты шута были неутешительны, но Чума не сказал ничего, чего не знал бы сам Франческо Мария.
   - Счастлив правитель, за которым с равной радостью идут на пир и на смерть... - уныло пробормотал он.
   Песте поднялся и, подойдя к Франческо Марии, тихо опустился на колени рядом с троном. Шуту было жаль своего несчастного властелина.
   - Почему ты думаешь, что я не пойду за тебя на смерть?
   Франческо Мария судорожно вздохнул. Шуту он верил. Но все остальные? Песте продолжил:
   -Ты всегда был верен друзьям, господин мой. Зеркало возмездия, обращённое к тебе, не будет жестоко.
   - Разве мало верных, оказавшихся преданными, Грациано? - отравление борзой не выходило из головы герцога и отравляло ему жизнь.
   Шут поморщился и тихо поговорил.
   - Их ничуть не больше, чем тех, кто остался верен до смерти. Но сейчас ты готов утратить верность себе. И что проку будет от моей верности предавшему самого себя? Ты слабеешь.
   Франческо Мария был умён и никогда не считал шутов опасными, ибо знал подлинные опасности. Он всегда смеялся над шутовскими проделками Песте, подлинно веселившего его сердце, хохотал и над насмешками Чумы над ним самим - и оттого казался только умнее. Неограниченная свобода шутовства при дворе непомерно усиливала владыку - смеющийся над собой непобедим.
   Чума прекрасно понимал герцога и время от времени сотрясал его чертоги колкими пассажами в адрес его светлости. Шута после этого считали безумно дерзким, но Франческо Марию, снисходительно улыбавшегося, приравнивали к Октавиану Августу. Однако сейчас герцог не смеялся, но, горько улыбнувшись и кивнув Тристано д'Альвелле, покинул зал.
   Чума вдруг услышал за спиной шипение Джезуальдо Белончини.
   -Лизоблюд, легко ему лицемерить да падать на колени, демонстрируя преданность.
   Грациано поднялся, лениво пробормотав, что тяжело упасть на колени только тому, кто стоит на четвереньках, и нашёл глазами Лелио Портофино.
   Тот видел лицо удалившегося с трапезы герцога и тоже был невесел.
  
   А за общим столом неподалёку от Даноли ненавистного фаворита обсуждали дамы. Критике подвергалось дерзкое поведение шута, и тут выяснилось, что у него есть при дворе и поклонники.
   - Вы не можете не согласиться, Дианора, что его неучтивость - следствие пустого тщеславия и высокомерия! Он нагл и бездарен! - высказалась остроносенькая фрейлина Иоланда Тассони, та самая, на плаще которой Даноли померещились бесы.
   Дианора ди Бертацци, жена лейб-медика, спокойно возразила.
   - Изящно шутить и занимательно говорить о пустяках умеет лишь тот, кто сочетает непринуждённость с богатым воображением: сыпать весёлыми остротами - значит создавать нечто из ничего, творить, Иоланда. Мессир ди Грандони - одарённый человек, - статс-дама улыбнулась.
   - Грандони всегда учтив, церемонен и благопристоен без всякой фамильярности, - поддержала её Глория Валерани тоном безапелляционным и категоричным, точно вынося приговор.
   -Не могу этого отрицать! - язвительно заметила в ответ синьорина Тассони. - Он всегда скрытен и непроницаем, и умеет улыбаться врагам. Но в этом - утончённое притворство и мерзейшее двуличие, да и просто - глубочайшее презрение ко всем.
   -Фаворит, наделённый высотой духа, часто испытывает замешательство, видя, насколько низки и льстивы заискивающие в нём. Он платит им за раболепие презрением, но зачем требовать от него уважения к угодничеству? - эта реплика красавицы Гаэтаны ди Фаттинанти заставила Иоланду умолкнуть.
  
   После ужина слуги внесли светильники, придворные разбрелись, кто куда, дамы с кавалерами, всеми силами избегая треклятого шута, затеяли игру в триктрак, а плотно закусивший поэт Витино читал фрейлинам и статс-дамам стихи, при этом подыскивая глазами любвеобильную особу, способную приютить любимца муз на ночь.
   К шуту снова подошёл его нынешний сотрапезник, шпион Тристано д'Альвеллы Ладзаро Альмереджи, и с любопытством поинтересовался: Грациано пошутил насчёт парика или это правда?
   Чума, уже забывший свой взбесивший статс-даму экспромт об искусственной природе её белокурых волос, не сразу понял, о чём его спрашивает главный лесничий, а, уразумев, почесал левую бровь и выразил недоумение: ведь мессир Альмереджи, как было всем известно, охотился по ночам в покоях фрейлин - кому же знать об этом, как не ему? Мессир Ладзаро почесал в затылке. Его дело загнать дичь, пояснил он, а ощипывать её - он не пробовал. Песте дал ему хамский совет - "попробовать..."
   Тут к Чуме, который хищно оглядывал дам, надеясь найти новый повод для своих ядовитых инвектив, подошёл Флавио Соларентани. С того часа, как они расстались на городской площади, они только перекинулись взглядами в зале Приёмов и за трапезой.
   Соларентани был бледен и выглядел взволнованным.
   - Я ещё не поблагодарил тебя за советы и уроки фехтования, Песте.
   Шут усмехнулся.
   -Лучшей благодарностью будет отсутствие подобных случаев в будущем, Флавио. Надеюсь, произошедшее тебя вразумило?
   Соларентани вздохнул.
   -Ты - странный. Из тебя вышел бы хороший монах. А вот мне не надо было давать обеты. Формы женского тела томят своим неизъяснимым очарованием, и если душа не готова отринуть все соблазны мира, искушаешься поминутно.
   - Ты - глупец. - Взгляд Чумы отяжелел. - Чудом соскользнул с плахи и снова лезешь под топор?
   - Я понимаю. - Флавио поморщился. - Д'Альвелла зря устроил меня сюда. Но как ты можешь не видеть этой красоты? Женственная утончённость так пленительна! Как они изысканны, как грациозны...
   Шут зло усмехнулся.
   - "Не пожелай красоты женщины в сердце твоём, да не увлечёт она тебя ресницами своими, ибо всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своём..." - шут ломался, но взгляд его был ядовит и презрителен. - При ходьбе опускай очи долу да усердно повторяй молитву Иисусову, коя обережёт от непотребного.
   Священник перебил его.
   - Грациано... А... что Портофино? - было заметно, что это подлинно волнует Соларентани. - Он сердится? Сильно?
   Песте пожал плечами, давая понять, что степень гнева мессира Портофино ему неведома. Соларентани, отвернувшись от шута и глядя в пол, спросил.
   - А почему отец Аурелиано... Он же постоянно то в замке, то в храме, везде женщины, он, я видел, и вина пьёт, и с женщинами беседует... Почему он не искушается?
   - Глупец... За плечами Аурелиано двадцать пять лет таких постов и подвигов, что тебе и не снились. Он может и ночь в спальне женщины провести - и девственником остаться.
   -Ну, за подобное я бы не поручился, - раздался сзади насмешливый бас Портофино, - глупо искушать Господа такими опытами. Жди меня в храме, Флавио, - и инквизитор отошёл от побледневшего Соларентани, который на негнущихся ногах побрёл в домовую церковь.
   Наступивший вечер был тяжёл для Соларентани. Прошлую ночь, он, утомлённый поединком, спал как убитый, но теперь усталость прошла. Он со страхом ждал прихода своего духовника отца Аурелиано, весь трепеща от сковывавшего душу ужаса, и появившийся на пороге храма Портофино окинул его взглядом, от которого его бросило в дрожь.
   Теперь Портофино был страшен, глаза его отяжелели гневом и метали молнии. Он зло прорычал:
   - Подонок.
   Флавио опустил глаза и рухнул на колени. Он был виноват и знал это. Он лгал Портофино, лгал на исповеди всё последнее время, утаивая от него свои греховные искушения, кои были тем мерзостнее, что касались замужней женщины.
   - Лжец... Блудник. Ты, что, не знаешь, что тело твоё суть храм живущего в тебе Святого Духа? Так мало того, что сам искусился, таинство исповеди осквернив ложью, так ещё и непорочную женщину блудницей чуть не сделал и ложе честного мужа едва не подверг поношению? - На спину несчастного опустился тяжёлый бич, и Флавио содрогнулся, застонав от боли. - Монашеский чин для тебя ничто? - новый удар рассёк воздух. - Обеты Христу для тебя звук пустой? - последовал новый удар. - Честь ордена для тебя грязь подошвенная? - Соларентани больше не мог сдержать вопль боли, - память отца и честь семьи для тебя значат меньше твоей похоти?
   На пятом ударе Флавио рухнул наземь. Портофино брезгливо оглядел монаха.
   - Аще не знаешь, что ни блудники, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники Царства Божия не наследуют? - Теперь лицо инквизитора обрело прежние спокойствие и гармоничность. Он отбросил кнут и менторски продолжил, - каждый грех черпает силы в нечистых мыслях, появившееся в них вожделение перерождается в желание, и грешник ищет пути совершения греха. И как железо рождает ржавчину, так и растленное естество рождает гибельные движения похоти и делает тебя, дивное творение Божье, просто животным.
   Соларентани с трудом поднялся. Портофино меж тем продолжал.
   - Если срамные помыслы нападают на тебя, не поддаваться им надлежит, но нужно исповедовать их мне, духовному отцу твоему, ничего не утаивая. Поступи ты так - спас бы я тебя от слабостей твоих, не позволил бы тебе впасть в мерзость сугубую, допустить, чтобы через тебя, окаянного, пришёл соблазн к другой душе. Сейчас же ты, несчастный, жернова на шею заслуживаешь.
   - Простите, отец Аурелиано...
   Инквизитор брезгливо махнул рукой, отсылая блудодея к дьяволу, и только тут заметил на хорах Песте.
   Кривляка молча наблюдал сверху за поркой Соларентани, и Портофино поймал его поощрительную улыбку. Оба они знали, что Соларентани - человек нестойкой души и греховных помыслов. Но если Чума полагал, что Флавио куда как не под силу монашеские обеты, и для овец его стада и для него самого лучшим будет сложение с себя сана, то Портофино считал, что это жалкое ничтожество всё же можно вразумить.
  
   Глава 7. В которой повествуется, чем при Урбинском дворе
   день отличается от ночи, и которая почти вплотную подведёт нас
   к трагическим событиям при Урбинском дворе.
  
   На замок спустилась ночь. Даноли поторопился уединиться. Хотелось побыть одному, все осмыслить.
   Итак, дьявол не пошутил, всё было наяву, и он обречён до кончины на жуткие и изматывающие видения. Альдобрандо лёг на кровать, уставился в потолок и задумался.
   Словом Господа сотворены небеса, через слово благословляется творение. Но есть слова, подобные змеиному яду, слова умерщвляющие, - это проклятие. Проклятие - пожелание неисчислимых бедствий в земной жизни и безусловной гибели в вечной. Он - проклят. Но проклят сатаной. В мире Духа - все строго двойственно, и проклятие сатаны - благословение Божье. Это косвенно подтверждено той сущностью, в которой Даноли всё ещё боялся признать архангела Михаила. Может ли это быть?
   Кто он в ничтожестве своём, чтобы из-за него препирались сатана и архангел? Никто. Но видения - страшные, отчётливые и внятные, чеканно явственные, были несомненны.
   Альдобрандо судорожно вздохнул. Однако истинными были не только видения, подтверждённые иноком Гвальтинери, истинным оказалось, по счастью, и обетование Микеле. Не только бесов увидел Даноли в Урбинском замке. Здесь были и праведники. Чистотой сиял лик стоявшего рядом с епископом каноника Дженнаро Альбани, свет незамутнённой чистоты шёл от лица Аурелиано Портофино, лицо шута, перекошенное кривляньями, тем не менее, несло печать истины. Трое чистых людей на три дюжины аристократов и сотню челяди? Впрочем, "не стоят города без семи праведников", сказал Микеле, а палаццо Дукале - не город, пожалуй, и на трёх удержится. Впрочем, были и две женщины, показавшиеся ему чистыми.
   Альдобрандо снова вздохнул. Новое видение у балюстрады не только отравило душу пониманием окружающего распада, но и уверило в промыслительности свершающегося. Бесы словно ждали его здесь, а это значит, его привело именно туда, куда должно было привести. Но что всё это значило?
   Даноли со стоном потёр виски, ломимые болью. Из приёма и трапезы у герцога он вынес несколько странных, обрывочных впечатлений.
   Прояснилось недоумение вчерашнего вечера. Даноли понял, за что Джезуальдо Белончини подослал убийц Грациано ди Грандони: он завидовал красавцу-шуту и безумно ревновал его к своей супруге. Ревность и месть постельничего были нелепы в злобе и злы в нелепости: шуту явно претило внимание супруги Белончини. При этом гадливое пренебрежение шута неприязнью Белончини казались всё же... жестоким.
   Даноли было жаль постельничего, в глазах которого он прочёл не только ненависть к Песте, но надлом и боль.
   Чума... Сильный и умный, он возвышался над ничтожной высокопоставленной чернью двора, и мог быть собой только с равным ему умом и волей Портофино. Альдобрандо понимал Грациано, соглашался с его суждениями, но не мог не заметить и странности взгляда шута на мир. Ненависть и гневное отвращение к дворцовым потаскушкам были непоказными. Грандони ненавидел женщин: его глумления над Черубиной Верджилези не были спровоцированы статс-дамой, Франческа Бартолини тоже не затрагивала шута, но это не мешало Песте безжалостно злословить их.
   Ощутил Альдобрандо и горе Дона Франческо Марии - потаённое, скрытое, но глубокое. Герцог был несчастен. И не он один. Несчастен был и грозный подеста, под тяжёлым взглядом которого многие холодели и опускали глаза. Но счастливых при дворе не было вовсе. Даже хохочущий красавец Альмереджи, явный денунциант подеста, и откровенный мерзавец Пьетро Альбани, преуспевающие и удачливые, тоже не казались счастливыми.
   Фортуна придворных переменчива, и оба знали это.
   Альдобрандо поднялся и подошёл к зеркалу, вспомнив, что женщины окидывали его на приёме странными взглядами. Ах, вот оно что... Он подлинно походил на привидение - с ввалившимися глазами, обострившимися чертами, бледным лицом. Видения сильно изнуряли его, и он ощущал в себе непонятную утомлённость, - почти старческую, точнее в нём была странная пустота, в которой не было ничего, кроме Бога.
   Но нет, опомнился он. Ему прибавилось - у него были бесы. Омерзительные твари не искушали его помыслами - блудными или суетными, но играли с ним, как с ребёнком, загадывали неразрешимые загадки и смеялись.
   Что за гнилая кровь? - в сотый раз подумал он. О ком это? Что это значит?
  
   Даноли тяжело поднялся и тихо вышел в коридор, прошёл к библиотеке и осторожно постучал, зная привычку Росси засиживаться за книгами до рассвета. Амедео не спал и был рад старому другу. На просьбу рассказать, что происходит в замке, старик безмятежно пожал плечами. "Да всё, как обычно..."
   - Кто же мог желать смерти герцога? - взволнованно спросил Альдобрандо.
   Этого Росси не знал. Герцога, по его словам, уважали: живой ум и постоянство в привязанности к друзьям снискали ему симпатии двора, но многие его и побаивались. Иногда он, что и говорить, бывал излишне резок.
   Что до придворной камарильи, то уже не первый год в числе любимцев Дона Франческо Марии неизменно значились его казначей-камерир Дамиано Тронти, начальник тайной службы, испанец из Гранады Тристано д'Альвелла и шут Чума. При этом старая аристократия терпела д'Альвеллу и даже порой признавала, что подеста, начальник герцогской тайной службы, выходец из старинного испанского рода, истинный гранд, пожалуй, занимает то место, которое заслуживает. Что делать, на такую должность местный уроженец не годился - и это понимал не только герцог. Дамиано Тронти, хоть и был выскочкой, всё же перемножал в уме трёхзначные цифры. Но Грациано ди Грандони, чьи предки происходили из Пистои, по их мнению, оскорблял собственное патрицианство, бесчестя его низким шутовским ремеслом. Но этого мало. Шут обладал языком змеи, был язвителен и злоречив, при этом его фехтовальное искусство не давало возможности обиженным отомстить за себя, к тому же сам герцог заявил однажды, что покушение на Песте он будет рассматривать как покушение на свою собственность, и с тех пор Чума обрёл при дворе статус посла иностранной державы.
   Нынешняя "клика", что и говорить, основательно бесила двор. Попадавшие в фавор обычно грызлись между собой, как цепные собаки, но нынешняя троица - Тристано, Дамиано и Грациано - образовывала, несмотря на разницу возраста, нрава и внешности, прочный союз. Они симпатизировали друг другу, умело гасили недругов, добивались назначения своих людей на ключевые посты, что позволяло доносить до герцога необходимые сведения в нужном свете и влиять на политику двора. Но думать, чтобы кто-то из них желал смерти герцога? Смешно.
   Даноли кивнул. Кто-кто, а фавориты были заинтересованы в статус кво.
   - А что скажешь обо всех прочих?
   Росси пожал плечами. Сенешаль Антонио Фаттинанти, референдарий Донато Сантуччи, хранитель герцогской печати Наталио Валерани и главный церемониймейстер двора Ипполито Монтальдо, по его словам, составляли при дворе "старую гвардию". Все они любили разговоры о "добрых старых временах", вели въедливые споры о геральдике и часто медитировали над родословными древами старых родов Урбино и Пезаро. Наталио Валерани кроме того любил поспорить об античной литературе и был неизменным членом "философского кружка", регулярно собиравшегося для дебатов на площадке у башни Винченцы. Их сыновья, молодые камергеры Алессандро Сантуччи, Джулио Валерани и Маттео Монтальдо, были непременными участниками турниров и охотничьих забав герцога и слыли молодыми сердцеедами.
   Приличным человеком, никогда не влезавшим ни в какие интриги, был лейб-медик двора Бениамино ди Бертацци, протеже Чумы. Амедео с Бениамино часами обсуждали в библиотеке события былого, листали ветхие рукописи и даже проводили некоторые литературные изыскания. Порой к ним присоединялся и Песте.
   - А что ты сам думаешь о ди Грандони? - перебил рассказ Росси Даноли.
   - Грациано? Я знаю его с малолетства, - пожал плечами архивариус. - Он переменился после того, как из Пистои вернулся. Сильно переменился. И ремесло это странное выбрал. Не рыцарское это дело - фиглярить.
   -Сам он интриговал против кого-то при дворе?
   Росси усмехнулся. "Не без этого..."
   Наставник наследника Марко Строцци вечно терзал придворных, обрушивая на них бессодержательную вереницу классических цитат, и жаловался, что проповеди находятся в глубоком упадке. Будь то речь на кончину кардинала или светского вельможи, говорил он, исполнители завещания не обращаются к наиболее способному оратору, которого им пришлось бы вознаградить сотней золотых монет, а нанимают за ничтожную плату первого попавшегося начётчика. А ведь совсем немного лет прошло с того времени, когда траурная проповедь в присутствии папы могла открыть дорогу к епископской должности!
   Этого болтуна едва терпели, когда же он начал учить Песте законам античной сатиры, мессир ди Грандони добился, чтобы Строцци направили послом в папскую курию, чтобы своими проповедями тот сам проложил бы себе дорогу к епископской должности. В наставники же наследнику был предложен Бартоломео Риччи, человек молчаливый.
   Главный дворецкий Гварино тоже потерял должность из-за Чумы. Стоит только взглянуть на глумливую рожу этого негодяя Грандони, говорил он, чтобы ясно стало, на что он способен, плебейская харя флорентинского менялы Тронти просто замок бесчестит, а доносчики и денунцианты д'Альвеллы, паразита и прихлебателя герцогского, скоро под одеяло каждому заглядывать будут!
   Естественно, слова эти дошли до тех, к тому они относились. Д'Альвелла разгневался, ибо паразитом считал как раз Гварино. Тронти тоже обозлился, ибо вовсе не считал, что его лицо хоть на волос хуже любого другого. И лишь Песте смиренно согласился с обрушенными на него обвинениями и блестяще доказал, на что он способен, выразив недоумение, отчего это главный дворецкий так опасается, что ему заглянут под одеяло? Это наталкивает его, Чуму, на мысль, что есть чего бояться. К нему, Песте,- шут, кривляясь, двумя пальцами поднял плащ, скосив глаза на свои ноги, - сколько под одеяло ни заглядывай, ничего, кроме самого очевидного, там не увидишь.
   Дружки поняли его мысль и расхохотались. По достоверным сведениям соратников и преданных слуг мессира д'Альвеллы, рыло самого Гварино было "в содомском пушку". Зная, что герцог терпеть не может содомитов, оскорблённые фавориты устроили так, что несколько придворных, причём, враждующих друг с другом, сообщили герцогу, что главный дворецкий постоянно домогается певчих с церковного хора.
   Положим, навет соответствовал действительности, но не будь Гварино болтливым глупцом, это сошло бы ему с рук. Теперь же гнев Дона Франческо Марии был лют, и содомит только чудом избежал встречи с мессиром Аурелиано Портофино, для которого возможность сжечь любителя заднепроходной любви всегда была праздником, пред которым меркла даже светлая радость Адвента.
   - Но это те, кого уже нет. А остальные? Не слышно ли о случаях ненависти, кровавых стычках, - Даноли помедлил, всё ещё думая о словах бесов о гнилой крови, - может быть... инцестах?
   - Ну, что ты, о таком не слышно. Ненависть же... - старик помедлил, задумавшись.
   Главный сокольничий Адриано Леричи ненавидел Тристано д'Альвеллу, весьма резко отозвавшегося о нравственности и уме девиц при дворе, задев и фрейлину, в которую был влюблён Адриано. Что до кравчего Беноццо Торизани, человека д'Альвеллы, то неприязнь тот питал к Тронти, причиной чего был препоганый случай, инспирированный его собственной сестрёнкой - фрейлиной герцогини Витторией, которая накануне бала пожаловалась синьору Тронти на брата, отказавшего ей в жалких двадцати флоринах!
   Синьор Тронти, внимательно потискав молодую особу, решил, что упругая грудь и столь же упругая на ощупь попка стоят, пожалуй, запрашиваемой суммы. Он был слишком умён, чтобы отпускать деньги авансом, но честно выплатил их постфактум наличными.
   При этом выяснил, что девица была честна: она не прибегала к низким обманам и жульничеству, не пыталась, как многие, рюшами на панталонах и тряпочными подкладками оттенить несуществующие достоинства. И камерир, убедившись, что прелести синьорины неподдельны, дал два дуката сверх оговорённого и намекнул: если она и впредь будет радовать его исполнением всех его прихотей, у неё не будет оснований жаловаться на его скупость.
   И всё бы ничего, да, к несчастью, девица имела глупость похвалиться подарками казначея своей подружке Иоланде Тассони, а когда Виттория появилась на вечеринке у герцогини в новом платье из генуэзского шёлка, та из зависти проболталась Беноццо, который увидел в этом оскорбление его достоинства.
   Правда, в отличие от Джезуальдо, мстить не стал, но затаил обиду, хоть Тронти так и не понял - за что? Он искренне считал себя образчиком строгой непорочности: ведь он заплатил больше обещанного и - из собственного кармана! Чего же шипеть-то?
   Шут понял, но промолчал, д'Альвелла же обронил, что спать с болтушками - себе в убыток, на что ему министром финансов было жёстко отвечено, что тогда придётся всю жизнь монашить.
   Тут надо заметить, сказал Росси, что в отношении к женщинам между фаворитами согласия никогда не было: Тронти считал, что надо брать, что подворачивается под руку, мессир Тристано утверждал, что надо выбирать только самое лучшее, мессир же Грациано ди Грандони был неколебимо уверен, что дерьмо едва ли бывает разносортным, а если и бывает, то лучшее дерьмо разве что более отчаянно воняет, и выбирать тут не из чего. Не всё, что блестит, золото, но всё, что воняет дерьмом, - как правило, дерьмом и оказывается!
   Что до остальных придворных... Господи, да как их всех и упомнить? Все эти конюшие, кастеляны, банщики, сокольничие, ключники, ловчие и псари вечно вертелись при дворе и никогда не упускали случая урвать своё. Д'Альвелла неоднократно получал доносы, что в оной толпе ошиваются мерзейшие содомиты, но неизменно отсылал жалобщиков к инквизитору Портофино, который в свою очередь, резонно возражал, что дать ход он может только официальной жалобе, а вылавливать ганимедов по подвалам герцогского дворца не обязан. Сказывалось происхождение: мессир Аурелиано не любил грязных дел.
   Но и это ещё не всё. При дворе крутился и всякий сброд, вроде автора скабрёзных повестушек Фаверо, алхимика Мороне, астролога Дальбено и поэта-прилипалы Витино. Покровительство людям искусства говорило о высоком вкусе мецената, и Дон Франческо Мария вынужден был держать эту нечисть при дворе. Не отличавшиеся ни порядочностью, ни солидарностью, они постоянно поливали друг на друга грязью, а терпимости прошлых лет поубавилось: бродячим знатокам античности теперь, под страшной угрозой сифилиса, не прощали распутства, красноречия при отсутствии убеждений и подобострастной лести государям. Нельзя было сказать, чтобы они были главными интриганами двора, но склок и сплетен, что и говорить, добавляли.
   Из всего рассказанного Росси Даноли понял, что обстановка при дворе подлинно была несколько накалённой, а гибель борзой Лезины сделала её и вовсе пугающей.
  
   Песте, зная, что не нужен герцогу, направился к себе, но внезапно остановился, заслышав знакомый голос.
   Шут насторожился, но тут же и усмехнулся. Ну, конечно. Донна Черубина Верджилези отмахивалась от приставаний Лоренцо Витино. Отмахивалась веером.
   - Безусловно, мессир Витино, совершенный придворный должен иметь благородных предков. Он должен читать в подлиннике римских ораторов, историков, писать стихи, играть на разных инструментах. Ему не пристало демонстрировать чудеса ловкости, он не должен выглядеть учёным - но рассуждать должен умнее всех учёных... - услышал Чума голос статс-дамы.
   - Тонкость ваших суждений, их возвышенность и глубина, донна Черубина, говорят об изысканном вкусе и большом уме. Если бы я мог надеяться, что вы позволите мне провести этот вечер с вами, я бы много рассказал вам о придворных нравах феррарского и мантуанского дворов... - голос Витино, звонкий и писклявый, заставил Песте поморщиться.
   - Я сочту за честь выслушать рассказ столь приятного придворного, как вы, синьор Витино, - несколько напыщенно, на взгляд Песте, ответила донна Черубина. - Должна заметить, что вы не только обладаете многими достоинствами, но и умеете их показать. Слава о вас опередила ваше появление, но теперь я вижу, что она вполне заслуженна.
   Синьор Лоренцо, в восторге от того, что проведёт эту ночь в тёплой постели пухлой красотки, рассыпался в галантностях и торопливо, бочком, протиснулся в спальню донны Верджилези.
   Песте усмехнулся. Шут, как и многие во дворце, знал, что Франческа Бартолини и Черубина Верджилези, особы, как уже говорилось, утончённые, предпочитали "истинных придворных", среди которых ими числился главный лесничий Ладзаро Альмереджи, главный ловчий Пьетро Альбани, молодые камергеры Алессандро Сантуччи, Джулио Валерани, Маттео Монтальдо. Иногда к ним наведывался и Густаво Бальди, если дворецкому удавалось пробиться сквозь плотный строй прочих. И, конечно же, предел мечтаний для красоток представляли Антонелло Фаверо, человек пишущий, алхимик и мудрец Джордано Мороне, постигший все тайны звёзд астролог Пьетро Дальбено и одарённейший поэт Энцо Витино.
   Ладзаро Альмереджи сочинил на эту тему мерзейший стишок.
   Кто хочет поиметь синьору Черубину,
   тот должен выглядеть учёным эрудитом,
   об Ариосто должен речь вести тот,
   не вздумав ляпнуть ей про Аретино.
   И если выдрать захотел ты Черубину,
   я путь тут лабиринту уподоблю:
   ты о Петрарке повествуя чинно,
   задвинь в её лоханку всю оглоблю...
   Синьор Витино, сумевший добиться внимания донны Черубины, был весьма доволен собой. Он всё рассчитал правильно, что значит знание жизни. Правда, была у поэта одна забота, которую ему совсем не хотелось афишировать перед новой любовницей.
   Дело в том, что природа, весьма щедро одарив синьора Лоренцо поэтическим талантом, поскупилась, и весьма, в другом, и мужской "ствол", столь многокрасочно описанный на герцогском приёме Песте, у стихотворца был весьма невелик. Это было причиной его вечной досады, и он опасался, что несколько разочарует синьору.
   Его опасения были напрасны: донна Черубина, хоть и грустно подумала, что в одном мужчине редко сочетаются все достоинства, мнения своего вслух не высказала, проявив высшую деликатность, ибо столь обожала поэзию, что из любви к ней на многое могла посмотреть сквозь пальцы.
   Но отнюдь не сквозь пальцы смотрели на наглое вторжение мерзопакостного пиита в их владения главный ловчий Пьетро Альбани и главный лесничий Ладзаро Альмереджи, которые к тому же деликатностью вовсе и не отличались.
   Оба они, шпионы и денунцианты д'Альвеллы, не слишком-то любили друг друга, подчас грубо отпихивали один другого от дверей потаскушек, но общая угроза мгновенно сплачивала недругов в единый двухголовый змеиный клубок, и сейчас оба, шипя от ярости, озирали закрытую дверь в спальню Черубины, понося на чём свет стоит нахального рифмоплёта, пролезшего вне очереди.
   Беспардонный хам, бесцеремонный наглец! Этот плебей посмел отодвинуть патрициев? Ну, погоди, наглый выскочка! И оба дворянина, оскорблённые в лучших чувствах, зная все выходы и входы дворца, без труда проникли в чулан, граничащий со спальней донны Верджилези, и через него попали на балкон её спальни, откуда в лунном свете смогли пронаблюдать за проделками мелкого негодяя, перешедшего им дорогу.
   Наблюдения не только утишили их злость, но и порядком насмешили, и наутро придворных развлекла новая песенка, свидетельствовавшая, что поэтический талант был свойственен в замке не одному Витино.
   Имея штык размером с волчий клык
   Тебе ль, Витино, радовать вдовиц?
   Парнас - приют поэтов-горемык,
   Что им искать в постелях кобылиц?
   Ведь ты едва не сгинул с головой
   В той щели, где застрял бы и клистир,
   Тот, у кого стручок размером с твой,
   Пусть лишь стихами покоряет мир...
  
   Шут же, едва попал в свой коридор, в темноте ниши заметил женскую тень в розовой симаре и тяжело вздохнул. Надо было остаться у Портофино... Но было поздно.
   Донна Бьянка Белончини торопливыми шагами прошла навстречу Грандони и замерла в восхищении. В тусклом свете факела черты этого мужчины были прекрасны, волосы цвета воронова крыла отливали мириадами искр, томные глаза пронзали ей сердце, шелковистая бледная кожа и нежные губы пьянили: Бьянка теряла голову. Больше всего её хотелось только одного - оказаться в его объятьях.
   Грациано ди Грандони окинул встречную утомлённым взглядом. Такие встречи последний год повторялись с удручающим постоянством и досаждали, но сама их частота со временем притупила досаду. Экстатический взгляд Бьянки был неприятен, явная влюблённость - смешна и тяжела Песте, ибо донна не нравилась и отягощала, а вспоминая ревность её супруга, Чума и вовсе мрачнел. За что ему это наказание?
   -Мессир ди Грандони... - Бьянке казалось, что в самом этом имени, в его звуках, таится неизъяснимое очарование, - Грациано...
   -Это моё имя, донна, - устало согласился шут, - приятных сновидений, вы ведь к супругу? Кланяйтесь ему.
   -Грациано, - синьора, казалось, ничего не слышала, - вы так красивы.
   -С годами это пройдёт, мадонна, - Песте, чуть оттеснив синьору Белончини, ловко протиснулся в дверь своей спальни и быстро захлопнул её перед носом навязчивой особы. Сам прислонился спиной к двери и завёл глаза под потолок.
   Когда же это кончится, Господи?
  
   ...Ипполито Монтальдо, вернувшись с вечернего приёма, молча разделся и лёг, не дожидаясь, пока ляжет Джованна. Верил ли он Соларентани? Да, пожалуй. Она не изменила ему. Не изменила? Пустила Флавио в спальню и не изменила? Есть вещи равнозначные измене.
   Но как винить её в том, что она предала его? Винить нужно было себя. Она просто не любит его - значит, он не стоит любви, ничтожный старый дурак, вообразивший, что сможет добиться её привязанности. Не смог, только и всего. Это надо было спокойно принять это, и он смог бы... смог бы, если бы не эта страшная боль, что жгла сердце расплавленным свинцом. Он любил и отчаянно нуждался в ней, привык к её рукам и губам, к тёплой груди и ласкам. Теперь он терял всё это. Должен был потерять...
   - Что мне теперь делать? - эта надрывная в безнадёжной боли фраза вырвалась у него помимо воли.
   Джованна стояла у окна и резко повернулась к нему. Он услышал её затаённый вздох.
   - Ты влюбилась в сына Гавино?
   - Нет, - ответила она еле слышно, но твёрдо.
   - Почему открыла ему дверь?
   Он ожидал, что она промолчит, и тогда, оттолкнувшись от этого молчания, как от каменной стены, у него достанет сил сделать то, что предписывал долг.
   Но она ответила, странно отрешённо, будто сама пытаясь осмыслить сказанное.
   -Не знаю. Я понимала, что не должна... Знала, что он не любил. Я тоже не любила его, но мне казалось... что-то нашёптывало мне, что надо познать эту сладость запретной любви. Я временами пугалась, понимала, что нельзя, а в следующую минуту представляла, как он будет целовать меня. Мне хотелось этого. Я пыталась молиться, и искус проходил, исчезал. Я понимала, что этим оскорблю тебя и унижу себя, что я не должна... Но потом всё повторялось, с каждым разом сильнее. Он просто хотел женщину, он был слепым от желания, но ему было всё равно, кто с ним. Я видела это. Тебе вот не всё равно. Но я не устояла бы... наверное. Он сам испугался. Это он пришёл в себя. Я - дура, я же всё понимала. Как я могла?
   Ипполито молчал. Не было сил произнести даже слово. Наконец он смог выговорить.
   - Мне не нужно было в мои годы жениться. Мне не выдержать сравнения.
   - Перестань, - она сглотнула комок в горле, - меня часто искушают и другие мужчины, порой - некрасивые и немолодые, словно чей-то мерзкий голос шепчет, как интересно было бы провести с ним ночь, узнать, какой он. Я гоню эти мысли, но они возвращаются. Это не мои мысли, не мои, я не хочу так думать, - чуть не взвизгнула она, - я хочу думать только о тебе. Что со мной, Господи, что со мной? - она бросилась к нему, и он нервно и испуганно распахнул ей объятия, заметив, что она трясётся, словно в ознобе.
   Ипполито сжал её хрупкие плечи, погладил по волосам.
   - Давно это началось?
   - Нет, месяца два тому. Я рассказала об этом отцу Аурелиано, он мой духовник...
   -И что? - Ипполито поморщился.
   Он уважал Портофино, но мысль о том, что тому известны его семейные проблемы, не радовала.
   - Он сказал, что подобные искусы - от дьявола, и весьма часто молодым особам, которые знали только одного мужчину, приходят в голову подобные мысли, искусительные и пагубные. Надлежит молиться, бдительно следить за собой, поможет сорокадневный пост и паломничество. Но ты не разрешил...
   Ипполито вспомнил, что Джованна и вправду недели три тому назад просила отпустить её в монастырь к бенедиктинкам. Голос его смягчился. Он прильнул губами к её щеке.
   - После Троицы съездим в Скит.
   Жалость и любовь, тоска и надсада - он почти не понимал, что с ним, но гнев его растаял.
   При этом он сам ощутил желание - не то, нежное и чуть боязливое, что влекло его к ней раньше, но сумрачное, мужское, что он всегда подавлял в себе, боясь испугать её. Теперь он овладел ею бездумно, и все накопившиеся в эти дни ярость, злость, ревность и боль вылились в этом диком порыве. Она не гладила его, как обычно, по плечам, но, закусив губу и закрыв глаза, молчала. С ней подлинно был теперь другой мужчина, пугающе другой, дикий и страшный, но совсем по-иному волновавший, и слияние с ним оказалось ослепительным.
  
   Комендант Тиберио Комини, выходя из залы, кинул быстрый взгляд на стоявшего у двери юношу. На мгновение глаза их встретились, после чего интендант проследовал через коридор в дальний портал, где были расположены его покои.
   Юнец пришёл только через час, тенью промелькнув в свете горящего на стене факела. Старик за ублажение своей похоти давал дукат, а кто же не знает, как молодость нуждается в деньгах? На один золотой можно было купить бочонок красного вина или говяжью тушу, - вполне хватит на роскошную пирушку с друзьями.
   Юнец привычно принял требуемую старым содомитом позу и сжал зубы - услады старика поначалу были весьма болезненны, но теперь он притерпелся. Тиберио же на сей раз наслаждался молодым телом без привычного удовольствия. Щенок, безусловно, имел гладкий зад, как намекал в своей мерзкой песенке треклятый шут, но на физиономию лучше было не смотреть, однако он покорно выполнял требуемое, и Комини был доволен...
   Доволен до вчерашнего дня, до той минуты, когда в сиянии юности пред ним предстал недавно принятый в замок белокурый писец Паоло, с шёлковой кожей и оливковыми глазами. При одной мысли о такой красоте у старика свело зубы. Соблазнённый им до этого юнец потерял в его глазах половину своей цены.
   Однако, старый мужеложник, осторожный и рачительный, не склонен был разбрасываться. Удастся ли заполучить красавчика-писца себе в постель - это ещё вилами по воде писано, и потому он, как всегда, протянул щенку на прощание четыре лиры, что составляло флорин. Тот, жадно забрав деньги, помедлил у двери, желая убедиться, что в коридоре никого нет.
   Через минуту исчез.
   Комини остался один. Он запер дверь, неторопливо подошёл к столу, зажёг свечу, нехотя взглянул в глубины венецианского зеркала. Уже два десятилетия он ненавидел зеркала. Это было мерзкое колдовство! Что за ведьма над ним подшутила?
   Незнакомые с ним давали ему около шестидесяти, ему же в марте исполнилось сорок семь. Он ничего не понимал: внешне он одряхлел так стремительно, будто за год проживал пятилетие. Тиберио был совершенно не готов к такому, но прекрасно понимал, что совсем скоро не сможет найти любовника и за дукат, а это означало, что он обречён на затворничество и одиночество, одна мысль о котором приводила в ужас.
   Кошмар старения разрушал его и сводил с ума.
   Четыре последние года были самыми тягостными в его жизни: он не сумел сдержать страсти, раздиравшей его - к красавцу-пистойцу Грациано ди Грандони. Комини не любил вспоминать эту глупость. Он просто помешался тогда, иначе никогда не дерзнул бы попытаться овладеть юнцом.
   Комини явно недооценил его: чёртов Грандони оказался сильней медведя, взъярился, как дьявол, и брезгливо избивал его ногами до тех пор, пока не оставил на нём места без кровоподтёка, безнадёжно надломив его здоровье.
   Подлец пригрозил ему доносом в инквизицию, тем более что успел весьма сдружиться с проклятым безжалостным выродком, извергом и кровопийцей Портофино, грозил и жалобой герцогу - но не сделал этого, избрав самую изощрённую из пыток: подвесив Тиберио на крючке своих прихотей, где Комини болтался уже четыре года, что ещё больше изнуряло его.
   Сейчас Тиберио не хотел ложиться. Ему все равно не уснуть. Бессонница ли вызывала тоску, или уныние не давало уснуть? Комини раздражался по пустякам и тревожился из-за ничего, к бесконечной череде страхов цеплялись постельные беды: он слабел и жил только навязчивыми плотскими измышлениями.
   Два его бывших любовника Джузеппе Бранки и Эмилиано Фурни демонстративно избегали его, ловчий Паоло Кастарелла предпочитал совращать молоденьких щенков, но от него воротил нос. Но было кое-что и похуже: в голову стали приходить странные и пугающие мысли, а когда порой удавалось ненадолго забыться сном - его отравляли мерзейшие сновидения. Тиберио не любил разговоры об аде, они бесили его, но теперь в его сны вошло жуткое существо с полыхающими пламенем глазами.
   Явь была адом одиночества, сны стали просто адом.
  
   Тристано д'Альвелла, убедившись, что доставленная его людьми в замок девица ничем не больна и весьма красива, кивнул. Герцог менял наложниц нечасто, и обычно они жили в особом помещении, откуда в кабинет герцога вела потайная лестница.
   Самого д'Альвеллу женщины уже не интересовали - не столько от телесного бессилия, сколько от душевного безразличия. Сейчас он был занят недавним происшествием, сильно его обеспокоившим, - отравлением борзой. Подеста методично перебирал всех придворных, сравнивал полученные свидетельства, сопоставлял слова и интонации, вспоминал лица.
   Чего хочет таинственный отравитель? Что движет негодяем?
   Но для начала надо было определиться с самим мерзавцем. Кто это? Он задумался.
   Первым среди подонков будет, разумеется, Пьетро Альбани, его же агент и соглядатай. Откровенное отребье. Выгодна ли Альбани смерть герцога? На первый взгляд, да. Пакости мерзавца надоели Дону Франческо Марии и тот пригрозил прогнать его. Но наследник герцога Гвидобальдо ненавидит Альбани - за мерзость с женой его друга, тот ославил невинную и погубил. Злится на него и герцогиня Элеонора - за свою фрейлину. Умри герцог - Альбани не поздоровится: Гвидобальдо просто вышвырнет его из дворца. Церемониться не будет. Так что, на самом деле, выгоды от смерти герцога Альбани не извлечёт.
   Каноник Дженнаро Альбани. Братец Пьетро. Удивительно, как из одной утробы могли выйти столь разные люди. Этот никогда не подсыпал бы яд в вино, - будь это ему выгодно в величайшей степени. Скажет, что боится Бога. Он был на ужине герцога, но, по свидетельству Бонелло, даже не приближался к столу.
   Ладзаро Альмереджи. Тоже его человек. Сукин хвост. Но чёрных пакостей всё же не творит и, случись ему убить, едва ли прибёг бы к яду. Все-таки солдат. Да и оснований для убийства его светлости у Альмереджи никаких: Дон Франческо Мария благоволит к нему, считает душкой. Сажает за свой стол. Могли ли его подкупить?
   Д'Альвелла вздохнул. Смотря сколько дали бы...
   Наставник принцесс Франческо Сагарелли. Тоже его человек. Но этот трусоват и даже за тысячу дукатов не пошёл бы на подобное - просто испугался бы. Не Бога, а того что поймают за руку.
   Управляющий замком Пьерлуиджи Салингера-Торелли. Аристократ. Стать его человеком вежливо отказался, мотивируя это тем, что знает свой долг, и выполнять его привык по совести, а не за плату. Был на вечерней трапезе у герцога. Если бы пошёл на такое - разве что по соображениям личной ненависти. Но Дон Франческо Мария уважает Пьерлуиджи и, кажется, никогда не задевал его самолюбия.
   Главный дворецкий Густаво Бальди. Его человек. Хил, но жилист. Приехав в Урбино, целый год преследовал своей любовью одну девицу. Она не любила его, но доктора сулили ему смерть от множества хворей не далее чем через год. Небогатая красотка понадеялась вскорости похоронить супруга и наследовать его добро, поскольку он получил наследство и жил на широкую ногу. Однако супруга жестоко обманулась: Густаво по сию пору наслаждается жизнью, она же давно умерла от чахотки. Говорили, будто шельмец лишь притворялся болезненным и чахлым, дабы привлечь девицу надеждою на скорое наследство. Мелкий пакостник, но убийство не для него. Душонка с сольдо. Подкупить его не могли - денег у него в избытке. При дворе не столько интригует, сколько таскается по спальням фрейлин да статс-дам.
   Главный королевский повар Инноченцо Бонелло. Разумеется, его человек. Весёлый жуир, само добродушие. Конечно, ему проще всего подсыпать что-то под видом специй в еду. С него и Торизани не спускают глаз, но рука опытного повара обманет любое наблюдение. Сын Бонелло - на дипломатической службе в папской курии. Пока жив Франческо Мария - положение Бонелло прочно и устойчиво, и черта с два известно - не заменят ли в случае смерти герцога при дворе Фарнезе весь состав миссии? Зачем Бонелло идти на такой риск? Он как сыр в масле катается.
   Кравчий Беноццо Торизани. Тоже его человек. Скаредный и прижимистый. Вечные склоки с сестрицей-потаскушкой. Под наблюдением. Но связей в курии нет. Нет близких друзей. Да и вообще никаких нет, если задуматься. Пойти на преступление?
   Нет, покачал головой д'Альвелла. Да и не вино, похоже, отравлено было.
   Интендант Тиберию Комини. Из старой аристократии Урбино. Когда-то воротил от него нос, называл выскочкой, теперь - подобострастно кланяется. Всегда один, нелады со здоровьем. Поговаривали, что склонности у него не из чистых. Но не пойман - не вор. К герцогскому столу не подходил, это подтвердил его шпион Альмереджи.
   Главный церемониймейстер двора Ипполито ди Монтальдо. Старый вояка. Служил всегда честно. О недавнем скандале в его семействе д'Альвелла знал. Дьявол бы подрал племянничка Флавио! Ни одной юбки не пропускает, недавно в ризнице пойман был, где теребил свой детородный орган! Блудник чёртов. Как ещё выкарабкался из передряги, непонятно, спасибо умнику-Чуме. Но мог ли Монтальдо отравить герцога?
   Тристано покачал головой. Нет, в это он не верил. Яд - не оружие воина.
   Сенешаль Антонио ди Фаттинанти. Старая аристократия. При этом практичен, как купчик. Землевладелец, богач. Весёлый и добродушный бражник, но знает меру. Мог ли он подсыпать отраву герцогу?
   Д'Альвелла поморщился. Нелепо. Зачем?
   Референдарий Донато ди Сантуччи. Медленно, но верно становится пьянчугой. Блудит, но не в замке. Однако деньги водятся, вниманием герцога не обделён. А вот Гвидобальдо его не любит, зовёт занудой.
   Хранитель печати Наталио Валерани. Тоже старая знать. При дворе и мать Наталио и его сынок Джулио, внук Глории. Кутежи Наталио заметно сократили семейное достояние, но смерть герцога его доходы не увеличит.
   Постельничий Джезуальдо Белончини. Тоже знать, хоть по виду ничтожней любого плебея. Но человек денежный, хоть и дурак. Подкупить такого для убийства герцога?
   Д'Альвелла вздохнул. Зачем? Джезуальдо подсыпал бы ведро мышьяку Грандони, которого к супруге ревнует, но герцогу-то за что?
   Казначей Дамиано Тронти, фаворит герцога. Убить Франческо Марию? Глупости. Все благополучие флорентинца держалось на герцоге.
   Шут Песте. Грациано ди Грандони. Смешно.
   Ловчий Паоло Кастарелла. Последний из мужчин, кто был на обеде. К столу не подходил.
   Женщины. Хранительница гардероба и драгоценностей герцогини Лавиния делла Ровере. Родственница самого герцога. К столу не подходила, сидела рядом с Джованной ди Монтальдо, женой главного церемониймейстера. Бьянка Белончини, жена постельничего. Д'Альвелла сомневался в её умении сосчитать до десяти. Отравить герцога? Смешно. Дианора ди Бертацци, жена лейб-медика, ходила по залу, у стола беседовала с Глорией Валерани, матерью Наталио. Но особа она порядочная, за неё ручается и Чума. Гаэтана ди Фаттинанти, сестра сенешаля, сидела у камина и не поднималась до той минуты, когда поднялся переполох из-за гибели борзой. Черубина Верджилези и Франческа Бартолини кокетничали с Альмереджи. Проходили у стола. Ну и что? Зачем им травить герцога? А больше никого не было. Слуги? Подкупленные мелкие сошки? Но на кухне все проверены не один раз. Да и записка - не челядинцем, а явно господином писано.
   В итоге - никто не имел намерения отравить герцога. И все-таки борзая отравлена. Значит, один... или одна - оборотень.
  
   Глава 8. В ней Чума вместо того, чтобы поужинать с Лелио и побеседовать о вечном,
   проводит ночь с девицей на сеновале в монастырском овине.
  
   В следующий понедельник синьор Пьетро Дальбено наконец завершил свой многодневный труд составления герцогу гороскопа, в коем было чётко прописано, что в Доме его тайных врагов - те, кого он сам считает друзьями, и их признаки - жадность к деньгам, любовь к интригам и привычка к шутовству. Однако преподнести этот гороскоп Дону Франческо Марии у астролога не получилось, ибо последний таинственно исчез из закрытой спальни звездочёта.
   Как это вышло - по звёздам не прочтёшь, видимо, Меркурий куда-то не туда отклонился, или ретроградный Марс напакостил.
   Дальбено разозлился до зубовного скрежета. Герцог вызвал подеста и приказал найти пропажу. Он был обеспокоен: не является ли эта кража ещё одним звеном заговора против него?
   Шут усомнился в этом и высмеял страхи своего господина, Портофино фыркнул и заявил, что все эта оккультная ересь -- ложь от первого до последнего слова, Тристано же д'Альвелла обещал заняться грабежом астролога, правда, обмолвился, что сможет уделить внимание этому воровству только после поимки отравителя борзой.
   Герцог с этим не спорил, в итоге начальник тайной службы направил на расследование кражи своего лучшего шпиона -- Ладзаро Альмереджи, который вора знал в лицо, ибо это лицо видел всякий раз, как заглядывал в зеркало. Ладзарино спёр гороскоп по поручению самого подеста, но выполнил это задание с редким старанием: Дальбено, появившись при дворе Урбино и не разобравшись, видимо, из-за ретроградного Меркурия в дворцовой иерархии, напророчил герцогу, что некий придворный задумал дурное против него и описал по звездам физиономию главного лесничего. Ладзаро чуть не потерял тогда доверие властителя и пообещал свести с клеветником счеты.
   Исходя из этих обстоятельств многим в замке было понятно, что гороскоп не найдётся.
   Но лучше всех это понимал шут Песте, который и известил Тристано д'Альвеллу о происках наглого звездочёта, а после, когда казначей и подеста, ругаясь на чем свет стоит, изучили украденный Ладзарино гороскоп, собственноручно сжёг его в камине.
   При этом шут не спускал глаз с клеветника, надеясь найти повод поквитаться с негодяем, и днём во вторник кривляке нежданно-негаданно улыбнулась капризная Фортуна. Знать, Юпитер в его гороскопе вошёл Дом удачи или Сатурн был в изгнании. Как бы то ни было, сложившаяся в этот день редчайшая конфигурация небесных светил привела к тому, что бесстыжий гаер внезапно заметил ненавистного Дальбено, направляющегося к молельне герцогини, где её выхода ожидали несколько фрейлин. Вскоре шут увидел, как от них отделилась донна Франческа Бартолини и, обмахиваясь веером, устремилась в сад. Туда же, якобы случайно, направил шаги и астролог.
   Чума мышью шмыгнул за дерево, осторожно подкрался поближе и тут узнал, что звезды, оказывается, предрекли союз сердец синьора Дальбено и донны Франчески, причём самым удачным началом этого союза, согласно констелляции ночных светил и транзитов Венеры, была ночь на пятницу, двадцать четвёртое мая. Не менее удачным обстоятельством был и ожидаемый в этот день приезд гостей из Мантуи, ибо герцог Федерико обещал союзнику и родичу проездом в Рим заехать на несколько дней в Урбино - кто же в такой суматохе что заметит?
   Чума тоже согласно покивал головой. Если такова констелляция небесных светил - что же тут возразишь-то? Против звёзд не попрёшь.
  
   ...Последующие два дня ничего не прояснили - ни для Ладзаро Альмереджи, ловящего похитителя герцогского гороскопа, ни для Тристано д'Альвеллы, занятого поисками негодяя-отравителя, ни для Портофино, перевернувшего город в поисках изготовителя ядов, ни для Песте, пытавшегося разгадать Альдобрандо Даноли.
   Тот почти не выходил из комнаты, разве что в домовую церковь.
   Чума приглядывался к графу, приглашал к себе, часто беседовал и играл с ним в шахматы, щедро угощал - и никуда не продвинулся. Шут даже спросил Портофино, что он думает о графе Даноли? Лелио пожал плечами и проронил, что такие глаза он часто видел в монастырские времена. Этот человек потерял всё, кроме Бога.
   Песте пожал плечами. Это он знал и со слов самого Даноли.
   Но вот под вечер во вторник Чума в поисках Портофино зашёл в храм с верхних хоров и тут заметил на скамье Альдобрандо. Рядом с ним сидел Флавио Соларентани.
   Гулкие стены старой церкви доносили слова до всех притворов и отдавались на хорах.
   Сам Даноли просто тихо молился, когда неожиданно заметил стоявшего рядом священника. Лицо Флавио не понравилось Альдобрандо: на нём проступило что-то неприятное, и внезапно Даноли сковало холодом. Этого человека ждала большая беда, понял он. Причин своего понимания Даноли по-прежнему не постигал, но понимание было отчётливым.
   Он встал, но голова его закружилась, и граф снова опустился на скамью.
   - Флавио, Вы... будьте осторожны, - вырвалось у него.
   Лицо священника ещё больше потемнело, но он сел напротив графа.
   - И вы тоже... - досадливо проронил он вдруг, - вы тоже ...один из них.
   Альдобрандо не понял.
   - Что? Один из ... кого?
   - Вы такой же, как Портофино. Бесчувственный, холодный, бессердечный. Я видел таких. Ледяных в своей безгрешности, отрешённых якобы в видении Бога, безжалостных к малейшей людской слабости, не умеющих понять и простить.
   Даноли нахмурился. Он не воспринял упрёки Соларентани всерьёз: не мог поверить, что распад в этом юноше зашёл столь далеко, что, стоя у алтаря, он мог уронить "якобы в видении Бога..." Это были слова падшего.
   - Мессир Портофино - человек праведный, - мягко заметил Альдобрандо.
   - Он бесчеловечен! И этот чумной такой же, - Соларентани поморщился. - Он, правда, выручил меня. Но сколь жестоки они оба в своей праведности, сколь лишены понимания и снисходительности! Они не любят... Они не умеют любить людей. И вы... по глазам видно. Вы - такой же. Вы только и умеете, что пророчить беды!
   Альдобрандо видел, что несчастный совсем потерял себя.
   - Насколько я понимаю, Флавио, ваша трагедия в том, что вы мучительно сожалеете о данных когда-то обетах Христу. Они тяготят вас? Я... во время поединка кое-что расслышал, что, возможно, не предназначалось для моих ушей. Вас отягощает целибат. Я могу это понять. Это человеческое искушение. Но если мессир Портофино выше этих искушений или умеет усилием воли подавить их в себе - это не значит, что он бесчеловечен. Он очень силён. Ваша слабость может заставить меня пожалеть вас, но почему она должна понудить меня осудить силу духа и праведность мессира Аурелиано?
   - Бог есть Любовь, но помнят ли об этом подобные Грандони и Портофино?
   - А помнили ли об этом вы, Соларентани, когда лезли в постель ди Монтальдо? Вы понимали, что причиняете ему обиду, несовместимую с любовью? - Соларентани молчал, лицо его окаменело. - Но ведь вы всё же вспомнили о Боге и остановились. Значит, ваша душа ещё чиста. Вы можете...
   - Что? - резко перебил Соларентани, - стать таким же, как Портофино? Как Чума? Самоограничение, аскетизм, праведность...надоело. Они нелюди. Мертвецы. В них ничего живого. Они не видят ни красоты женщин, ни величия человека, только Бог! Бог с его бесчеловечными заповедями, который украсил сей мир множеством сладчайших приманок и запретил желать! Но их время кончилось... Их время уходит, - лицо его зло исказилось.
   Альдобрандо Даноли помертвел. В глазах его потемнело.
   - Вам лучше оставить сан, Флавио. Как можно с такими мыслями...
   - Когда мне понадобится ваш совет, граф, я спрошу его. - Соларентани резко поднялся и удалился в ризницу.
   Альдобрандо, чувствуя себя бесконечно утомлённым, поднялся и пошёл к двери. Но остановился. У дверного проёма стоял Чума, успевший за время разговора спуститься с хоров. Даноли понял, что тот всё слышал.
   Оба вышли из храма.
   - Он прав, Альдобрандо, - улыбнулся Песте. - Я и сам так подумал.
   - Прав? Этот несчастный?- Граф не понял шута.
   Тот усмехнулся.
   - Несчастный? Ну что вы.... Дать обеты, кои из-за собственной похоти не можешь исполнить - это не несчастье, но ничтожество духа. Обычное человеческое ничтожество, в эти бесовские времена претендующее на величие и человечность. Но он прав, что вы похожи на Портофино и не умеете любить мерзость в людях. Только в его глазах это выглядит жестокостью.
   Даноли тихо спросил, наклонясь к шуту:
   - Но почему Флавио не сложит с себя сан? Стоять у алтаря, служить Богу и... не верить? Зачем это ему?
   - Ему двадцать девять, - усмехнулся Песте. - Он давно не служит мессу, но отбывает литургическую повинность, машет кадилом и говорит мёртвые слова. Но больше он вообще ничего не умеет. Ему некуда идти, а здесь - кусок хлеба.
   - Он... ненавидит вас? Мне показалось...
   Чума поморщился.
   - Нет. Флавио похотлив, и сладострастие сильнее его. Он хочет блудить, не хочет исполнять заповеди и не имеет денег, а я - имею деньги, чту заповеди и не склонен блудить. Его, скорее, берёт оторопь. Его отец, - лицо Чумы на миг просветлело, - был удивительным человеком, но сын... - шут горестно развёл руками. - Но почему вы сказали, что его ждёт беда?
   - Просто показалось...
   Чуме снова показалось, что всё не так просто, но он промолчал.
  
   Тристано д'Альвелла тоже уделил внимание графу Даноли - по долгу службы. Доносчики собрали по его приказанию ворох сведений об Альдобрандо, его происхождении, родне и близких, его пристрастиях и взглядах, и начальник тайной службы, недоумевая, перебирал доносы. Он знал своих людей и знал, как трудно удивить их чем-либо, но все доносы - и лаконичные, и пространные - содержали сведения, изумлявшие самих доносчиков.
   Граф был человеком слова и чести. Граф был храбрым воином, учёным книжником и истово верующим человеком. Никто и никогда не мог сказать о графе Даноли ничего дурного. В последний год граф потерял семью и пришёл в Урбино отпроситься в монастырь.
   Д'Альвелла отодвинул листы пергаментов и задумался. Сведущий в людях не верит в непорочность, но Тристано помнил, как поразили его при первой встрече в замке глаза Даноли. В них было что-то непостижимое и загадочное, чужое и неотмирное, отчего сам д'Альвелла вдруг почувствовал, сколь мелки и суетны все его заботы, как он сам постарел и устал.
  
   Между тем двор жил своей жизнью. Бьянка Белончини по-прежнему сходила с ума по красавцу Грандони, изводя его своим вниманием, подстерегая в коридорах и засовывая ему под дверь любовные записки. Песте бесновался, Лелио насмешливо улыбался, Даноли, замечая пылкую страсть блондинки и вспоминая нанятых её мужем убийц, морщился и жалел Грациано.
   Виттория Торизани появилась на вечеринке у герцогини в новом платье из венецианского коричневого бархата и кружевах, шитых золотом. Этого мало. На следующий день девица на прогулке предстала перед придворными в платье из алого миланского шелка и мантелло из кипрского камлота, украшенном мехом французской куницы.
   Но и этим она не ограничилась, на вечернем туалете герцогини явив завистливым взорам фрейлин синее шёлковое платье с брабантскими кружевами, а на груди её красовалась камея, оправленная в золото! Девицы были готовы разорвать нахалку, Иоланда Тассони обозвала Витторию содержанкой, а Тристано д'Альвелла имел наглость осведомиться у дружка-казначея: "Не боится ли дорогой Дамиано разориться?"
   В ответ министр финансов двора окинул подеста паскудной улыбкой мартовского кота и игриво подмигнул. Разориться он явно не боялся.
   Гаэтана ди Фаттинанти не замечала Витторию и не высказывалась на её счёт, но узнав о новой песенке, сочинённой мессиром Альмереджи о поэте Витино, едва не плюнула от отвращения. Она терпеть не могла мессира Ладзаро. Это был в её глазах совершенно омерзительный тип, гадкий распутник, человек, забывший Бога. Только по шлюхам и бегает! Ничуть не меньшей ненависти удостаивались с её стороны Франческа Бартолини и Черубина Верджилези. Потаскухи!
   Мессир Ладзаро Альмереджи знал о ненависти к нему сестрицы сенешаля, но это его ничуть не беспокоило. Он не любил высокомерных моралисток.
   Красота юной Камиллы ди Монтеорфано, недавно появившейся при дворе, была замечена многими мужчинами. Молодые камергеры, сенешаль Антонио ди Фаттинанти, главный дворецкий Густаво Бальди и прочие оказывали ей поначалу весьма значительное внимание, но это не приводило мужчин к взаимным распрям, ибо девица с приданым свыше полутора тысяч дукатов внимания придворных просто не замечала. Все попытки холостых мужчин понравиться ей были втуне. Предпочти она одного - это было бы основанием для ревности остальных, но она предпочитала, чтобы её оставили в покое. Высокие родственные связи и покровительство дяди-епископа служили ей оберегом от чрезмерной навязчивости мужчин, и в последнее время за ней уже просто привычно волочились молодой Джулио Валерани да Антонио ди Фаттинанти.
   Но Камилла, не желая обращать внимание на вертящихся рядом мужчин, тем не менее, чувствовала себя одинокой и внимательно приглядывалась к фрейлинам и статс-дамам, надеясь найти среди них подругу. Ей совсем не нравилась Иоланда Тассони - особа любопытная, склонная совать свой нос повсюду и не умеющая при этом держать язык за зубами. Завистливая и мелочная, она упорно пыталась разузнать побольше о Камилле, утомляя её навязчивыми и бестактными вопросами, при этом походя понося всех вокруг. Было ясно, что покинув покои Камиллы, она и о ней выскажется столь же уничижительно.
   Фрейлина Бенедетта Лукка не отличалась болтливостью и не была завистлива. Особа простая и сердечная, она не имела тайн - даже сердечных, ибо все знали, что она влюблена в сокольничего герцога мессира Леричи. Склонность их была взаимной - они ожидали приезда из Рима отца Адриано, осенью должна была состояться свадьба. Но выбрать её в подруги Камилле мешала не только поглощённость девицы своим чувством: с ней было не о чем говорить, Бенедетта неизменно высказывалась по любому поводу либо пословицей, либо расхожей истиной. С ней было скучно.
   Синьорине Монтеорфано нравились донна Дианора ди Бертацци и её подруга Глория Валерани, спокойные и разумные особы. Но в их обществе Камилла чувствовала себя лишней, понимая, что её присутствие сковывает старых подруг.
   И вот неожиданно Камилла в дворцовой церкви встретила Гаэтану ди Фаттинанти. Она тихо стенала у ног Спасителя, молясь и плача. До этого Камилла отмечала лишь горделивый взгляд бесспорной красавицы да язвительность её весьма редких суждений. Тем сильнее поразил её теперь скорбный молитвенный вопль Гаэтаны в пустом храме, её слезы и боль. За холодными манерами проступило страдание, и сердце Камиллы повернулось к Гаэтане.
   У неё горе? О чём она плачет? Камилла начала присматриваться к синьорине Фаттинанти, проводить время в её обществе и вскоре заслужила её доверие и приязнь. Девицы подружились, с удовольствием вместе рукодельничали. Однако откровенности от Гаэтаны Камилла так и не дождалась.
  
   В среду после обеда Песте покинул замок. Он заранее попросил герцога отпустить его на вечер и объяснил причину. Дон Франческо Мария не любил садиться за трапезы без шута: без него застольные беседы, увы, теряли половину своего остроумия и интереса, однако сейчас уступил.
   Чума приказал оседлать Стрегоне, Колдуна, привычно закрепив на боку ножны с оружием, выехал из герцогских конюшен и двинулся по центральным кварталам.
   Вскоре достиг окраины, проехал городскую стену и оказался у монастырского кладбища. Спешившись и ведя коня на поводу, миновал новые захоронения, уныло подивившись, сколь много прибыло покойников. Привычной дорогой дошёл до бенедиктинского монастыря и остановился у ограды возле мраморного надгробия. Здесь покоился его отец, сердце которого не выдержало выпавших на его долю скорбей изгнания и горечи хлеба чужбины.
   Чума вздохнул. Ровно двадцать лет, как отец ушёл. Впрочем, Грациано полагал, что тот умер вовремя, не увидев того, что последовало.
   Могила была ухожена и чисто прибрана, Песте платил за это служителю погоста. Около получаса он просидел молча. Перед ним вставали воспоминания, одно нестерпимее другого, лицо его искажалось и перекашивалось - то мукой, то отвращением. Грациано трясся мелкой дрожью, сжимая зубы, чтобы не разрыдаться.
   Но вскоре приступ боли миновал. И ещё около получаса Чума сидел молча, закрыв глаза и закусив губу. Тут он очнулся и заметил, что небо потемнело. Собиралась гроза, и Стрегоне, всегда боявшийся ненастья, мотал головой и тревожно поводил ушами.
   Шут успокоил Колдуна и повёл его к выходу. Надо было до грозы вернуться в город. Чума миновал уже больше половины кладбища, как вдруг услышал женский крик и недоумённо оглянулся. Через минуту крик повторился снова - истеричный и надрывный.
   Чума понял, откуда он идёт, оставил коня на тропинке между могил и ринулся вперёд в заросли сирени. То, что он увидел, оказалось сущим пустяком: нищий подзаборник, похоже, основательно где-то поддавший, опрокинул на могильную плиту молодую женщину, пытаясь удовлетворить распиравшую его похоть. Бродяга был немолод и слабосилен, и только страх мешал укутанной в тёмный плащ отчаянно кричавшей женщине заметить это.
   Чума не стал вынимать оружие - дело того не стоило, но ударом кулака просто отшвырнул подонка. Тот отлетел на соседнюю могилу и ошарашено взирал на кровавое месиво, стекающее ему на ладонь изо рта - вкупе с последними зубами.
   Девица вскочила, но, споткнувшись, тут же упала на колени, трясясь, как осиновый лист, и что-то ища в траве. Чума оглядел проходимца, размышляя, не добить ли доходягу, но тот, заметив вооружение напавшего на него воина и его тяжёлый оценивающий взгляд и мощь кулаков, скатился с могилы и, петляя и пригибаясь, побежал к воротам монастырского погоста.
   Чума бросил недовольный взгляд на женщину: что за глупышка? Чего её понесло одну на кладбище? Впрочем, этим размышлениям он предавался недолго: мнение шута о женских мозгах было предельно низким, и любая женская глупость нисколько не удивляла и не огорчала его.
   Теперь он был озабочен только тем, чтобы выбраться с кладбища - его конь боялся молнии, мог понести, а между тем в воздухе были несомненные признаки начинающейся грозы: ветер стал холоднее и резче, его порывы шуршали по кустам и раскачивали кроны деревьев, тучи сомкнулись над головой.
   Грациано уже было открыл рот, чтобы спросить, куда проводить женщину, но тут неожиданно замер, заметив на могильном монументе надпись, гласившую, что под ним покоится Изабелла ди Гварчелли, дочь мессира Луиджи Монтеорфано, прожившая двадцать лет, три месяца и девять дней. Покойница, судя по дате смерти, почила два года назад.
   Грациано вздохнул и приблизился к женщине.
   - Синьора, нам надо уходить, сейчас пойдёт дождь. Пойдёмте, я выведу вас в город.
   Та повернула к нему белое лицо, на котором читались только огромные налитые ужасом сине-зелёные глаза. Губы были настолько белыми, что казались вымазанными извёсткой. Чума с удивлением узнал Камиллу ди Монтеорфано. Ну, конечно, это она, а здесь похоронена, видимо, её родственница. Про себя также Грандони подумал, что у девицы просто талант попадать в дурацкие передряги.
   Он снова настойчиво повторил, что им необходимо уйти, но Камилла будто не слышала его. Ужас по-прежнему проступал на её застывшем лице, казалось, она сейчас упадёт в обморок. Поняв, что зря теряет время, Чума вернулся к Стрегоне и подвёл его к могиле Изабеллы Монтеорфано.
   Вид осёдланной лошади вывел девицу из состояния полуобморочной летаргии, но на предложение мессира ди Грандони сесть боком в седло, она ответила только испуганным взглядом, потом кинулась к соседней могиле, где заметила свой нож, выроненный при нападении насильника. Песте, тихо бормоча проклятия, заставил наконец Камиллу схватиться за луку седла и подсадил её, сам торопливо усевшись сзади.
   В эту минуту небо вспыхнуло первой молнией, потом прогремели раскаты грома. Грациано, проклиная про себя всех женщин на свете, слабо стегнул коня: он не хотел пугать и без того испуганное животное. Они быстро миновали ворота кладбища и выехали на дорогу в город, но тут на землю упали первые тяжёлые капли дождя, вновь сверкнула молния, и Стрегоне задрожал.
   Песте едва не выругался. Он опоздал. Конь мог испугаться окончательно и понести, и шуту ничего не оставалось, как, свернув с дороги, направить его к видневшемуся невдалеке старому монастырскому овину, до которого было рукой подать.
   Они достигли укрытия в ту минуту, когда дождь перешёл в ливень, стекающий с небес сплошной стеной воды, и Песте, торопливо спешившись, снял с седла дрожавшую всем телом девицу.
   Овин был пуст, Чума поспешно отвёл коня к яслям и привязал его, заботливо оглаживая по бокам, чтобы успокоить. Стрегоне, обнаружив в кормушке остатки отрубей, и вправду успокоился и вскоре, не видя больше молний, перестал дрожать.
   Увы, успокоить девицу оказалось куда сложнее. Камилла по-прежнему была бледна до синевы, её руки на фоне коричневого плаща казались руками покойницы, взгляд был застывшим и почти безумным. Песте подумал, что лучшим способом привести девицу в себя была бы оплеуха, но метод этот по размышлении показался ему излишне радикальным, и Грациано попытался вразумить глупышку словами.
   - Синьорина, вам надо успокоиться. Нам придётся заночевать здесь, ливень продлится ещё около часа, ворота в городе уже закроют, мы не успеем. Поднимитесь по лестнице наверх, сгребите сено и ложитесь. Постарайтесь согреться и уснуть.
   Кажется, что-то всё же дошло до девицы. Взгляд её утратил напряжённость и чуть оттаял. Но глубокое потрясение выразилось в недоуменной фразе:
   - Где... я? Кто вы?
   Песте вздохнул.
   - Мы на дороге в город, я - Грациано ди Грандони, синьорина Камилла.
   Девица удивлённо подняла на него глаза и только тут узнала.
   - Мессир ди Грандони? А... вы были... при дворе...
   Шут облегчённо улыбнулся. Ну, слава Тебе, Господи. Чего это с ней? Не ударил ли её бродяжка чем-то тяжёлым по макушке? Ведь, кажется, из головки красотки выбиты все мозги, если они там, разумеется, когда-нибудь были. В прошлый раз на лестнице в замке она была скорее разозлена, чем напугана.
   -Поднимитесь вверх, там сушится сено и ложитесь. - Грациано чуть подтолкнул её к лестнице, и девица, неловко цепляясь за перекладины руками и то и дело соскальзывая ногой с перекладин, всё же взобралась вверх.
   Меж тем дождь лил как из ведра. Песте вздохнул, подойдя к Стрегоне, погладил его. Шут не был авантюристом по натуре и не любил подобных приключений, он предпочитал выпивать после вечерних молитв на сон грядущим бокал доброго вина и спать в своей постели, а не возиться с истеричными дурочками, становящимися жертвами то замковых блудников, то кладбищенских бродяг. Это не соответствовало его представлениям о мировой гармонии.
   Впрочем, шут был философом и понимал, что мировая гармония - категория сугубо метафизическая. Грациано вздохнул и стал подниматься по лестнице вверх на полати, где сушилось монастырское сено, и тут неожиданно вздрогнул: девица вытащила маленький нож и сжимала его в ходящей ходуном руке.
   - Не смейте! Не подходите, я убью себя!
   От изумления Чума едва не свалился с лестницы, испуганно озирая обезумевшую девицу, которая резко потребовала:
   - Спуститесь вниз!
   Песте почесал в затылке, одновременно яростно хлопая ресницами, пытался сдержаться, но чувствовал, как внутри закипает злость. Почему он сразу не залепил этой глупой курице оплеуху?
   - Синьорина, опомнитесь.
   Но идиотка повторяла своё требование и ничего не желала слушать. Песте, зло набрав полные лёгкие воздуха, разъярённо выдохнул и спустился вниз. Он отвязал коня и вскочил в седло, и тут снова услышал испуганный вопрос Камиллы.
   - Вы... куда?
   Песте не собирался отвечать. Вообще-то он намеревался найти подходящую копну и заночевать в ней, а утром забрать с собой полоумную в город. Ничего с ней за ночь не случится, особенно, если у неё хватит ума поднять наверх лестницу.
   Впрочем, уже сжав поводья, Грандони опомнился. Похоже, мозгов у бабёнки подлинно как у курицы, и едва ли их хватит на подобную мысль. Грациано обернулся, чтобы сообщить ей способ максимально обезопасить себя от посягательств случайных бродяг, но тут его уши заложило от крика.
   - Не уходите!
   Чума почувствовал себя усталым. Он был голоден и хотел спать, а не возиться с тупым бабьём и, не обращая внимания на крики, собирался уже выехать из овина, озирая чуть просветлевшее над городом небо. Но тут же замер, в ярости закусив губу: девица теперь истошно рыдала, визгливо и судорожно.
   С него было довольно.
   Грациано спешился, снова привязал Колдуна к столбу у яслей, взлетел по лестнице вверх, и кончиками пальцев закатил плачущей девице пару оплеух, сразу ожививших её: на щеках Камиллы заиграл хоть и искусственный, но живой румянец. Она испуганно умолкла. Песте, не давая ей времени опомниться, отпихнул её на сено, вытащил два фламберга, зло воткнул их в доски полатей между ней и собой, и сообщил дуре, если только она посмеет побеспокоить его сон - он размозжит ей голову.
   После чего, расстелил полу плаща на сене и улёгся на неё, завернувшись другой половиной. Грациано был доволен воцарившимся молчанием и, глубоко вздохнув, смежил веки. Омерзительный выдался вечерок, ничего не скажешь, подумал он, а ведь мог бы, вовремя уехав с погоста, сытно поужинать с Лелио, а после поговорить о вечном. Угораздило же его... Но вот перед его глазами уже начали роиться туманные сновидения, что навевает лёгкая дрёма на утомлённое тело.
   ...Проснулся Грациано неожиданно и сначала не мог понять, где находится, однако, спустя несколько минут события вечера всплыли в памяти. Светало. Чума замёрз и, потянувшись, привстал. Девица лежала рядом, и дыхание её было ровным и тихим, на щеках выступил румянец, но не там, где пришёлся вчера удар его пальцев, а выше на скулах. Густые черные волосы разметались по плечам, и их чернота усугубляла темноту соболиных бровей, полукругом окаймлявших сомкнутые веки. Губы, которые уже обрели первоначальный цвет бледного коралла, были слегка полуоткрыты, обнажая, словно россыпь жемчужин, белоснежные зубки. Песте несколько минут смотрел на губы Камиллы, ощущая гнетущее и тягостное томление.
   Женщины... Чувства Грациано при этом слове всегда вспыхивали, но не мужской дрожью сладострастия, а трепетом боли и тоски. Взгляд его скользнул в вырез тёмного платья к ложбинке круглых грудей, и дыхание Грациано сбилось. Он уже видел грудь Камиллы, когда на ней разорвал платье напавший на неё придворный. И тогда его дыхание тоже сбилось - девица была хороша...
   "Ничего подобного, опомнился он, дура она, истеричная и вздорная".
   Сейчас Грациано тихо вздохнул и опасливо поднялся, рывком вытащил фламберги из досок и всунул их в ножны. Осторожно спустился вниз и, потрепав по холке Стрегоне, вышел на воздух.
   В предрассветном сумраке было странное затишье, взорвавшееся вдруг петушиным криком, ликующим и заливистым. Постепенно проступили птичьи трели и звук колокольчика выгоняемой селянкой коровы. Мир, освежённый ночным дождём, был прекрасен, как в первый день творения.
   Чума неожиданно закусил губу, ощутив щемящую боль плоти. Как это обронил Флавио? "Формы женского тела томят своим непостижимым очарованием..." Он вздохнул.
   Между тем Грациано услышал, что Камилла тоже проснулась. Он задумался, стараясь отвлечься от нелепых мыслей. Что делать? Если он привезёт девицу в замок - возникнут тысячи вопросов, молва припишет несчастной глупышке за ночь вне стен замка всё, что угодно. Чума решил было от городских ворот отправить её одну - Стрегоне прекрасно знал дорогу в замок, а сам он, заедет домой и возьмёт жеребца Роано.
   Чума вошёл в овин, намереваясь поделиться этим планом с девицей, и столкнулся с ней лицом к лицу. Теперь её глаза были осмысленными, а лицо - виноватым. Она нервно тёрла лоб, словно проснулась не от сна, а очнулась от глубокого обморока.
   - Я... я, кажется... вчера была не в себе. Простите меня, мессир ди Грандони. Я просто испугалась.
   Чума, уже приготовившийся к новой порции истерик и женских глупостей, настороженно глядя на девицу, опасливо поинтересовался:
   - Вы, синьорина, чувствуете себя... хорошо?
   Камилла жалко улыбнулась.
   - Да, всё в порядке. Я понимаю, что вела себя, как сумасшедшая, простите меня. Это всё испуг.
   - Вам везёт на дурные встречи.
   Камилла опустила голову и покраснела.
   Песте, всё ещё недоверчиво взирая на девицу, рассказал ей о своём плане. Она сможет, накинув капюшон, проехать по городу к замку одна или им всё же лучше ехать вдвоём? Синьорина, ненадолго задумавшись, проронила, что лучше будет, если он поможет ей добраться к матери, к палаццо Монтеорфано, а потом мать проводит её в замок. Она отпрашивалась у герцогини и её до нынешнего вечера не хватятся.
   Шут кивнул и хоть и продолжал настороженно ожидать от барышни новых истерик, пользуясь минутой просветления мозгов девицы, торопливо усадил её боком в седло, сел рядом, и Стрегоне понёсся к городским воротам.
   В городе они смешались с чередой поставщиков, влекущих в город телеги с провизией, при этом шут заметил, что синьорина низко опустила капюшон и ещё ниже наклонила голову, опасаясь, чтобы её не узнали даже случайно. Песте порадовался, что девица продолжает проявлять здравомыслие и не возвращается к истерике, поторопился подвести её к боковым дверям дома Монтеорфано и был рад увидеть, как она проскользнула в тёмный прогал арочного пролёта.
   Сам Грациано был голоден и утомлён, вдобавок раздражён: девица смутила покой его плоти, и телесное томление раздосадовало. Чума ненавидел похотливые мужские разговоры об органе любви, сам упомянутый орган звал обычно поленом, приходя в недоумение от его непредсказуемых свойств. Но если большинство мужчин злились, что пенис не подчинялся, когда мужчина хотел, чтобы он возбудился, Песте бесился, что он возбуждался против воли хозяина, причём не только от мыслей, но и вовсе без оных!
   Муки плоти были его самым большим кошмаром.
   Сейчас Чума откровенно злился, но рассчитывал, что сумеет успокоиться. Однако почему он взволновался? Камилла ди Монтеорфано не нравилась ему - Грациано не любил женщин в принципе, истеричных же не терпел вовсе, а особа явно была истеричкой, как бы не прикидывалась нынче утром благоразумной и рассудительной.
   Но тогда почему томит плоть? Впрочем, размышления на эту тему носили характер умозрительный и могли подождать. Песте въехал в замок, оставил лошадь в конюшне и, поднявшись к себе, в коридоре услышал от управляющего Пьерлуиджи ди Салингера-Торелли, что герцог уже трижды осведомлялся о нём и дважды выражал недовольство его отсутствием.
   Вчерашняя ночь порядком вымотала Грациано, он направился в баню, откуда вышел успокоенным, освежённым и бесстрастным, после чего появившись в герцогских покоях, хищным и сладострастным взглядом окинул тарелки с кусками ветчины, языками телятины и с мясом дикого кабана, и, не обращая сугубого внимания на недовольное ворчание герцога: "Чума тебя возьми, Чума! Где тебя носило?", воздал должное большим дымчатым лососям, запечённым со сладким соусом, и лещам, замаринованным в смеси корицы, имбиря, шафрана и уксуса, одновременно забавляя герцога анекдотами и сплетнями.
   Дон Франческо Мария в предыдущий вечер, проведённый Чумой в овине, сумел ещё раз сравнить, что значит трапеза с Грациано и без него: вчера он едва не умер со скуки от пошлых острот Пьетро Альбани и застольных доносов Белончини. Наказанье, ей-Богу!
   Сегодня, посмеявшись от души и придя в благодушное настроение, его светлость преподнёс в дар своему любимцу бутылку моденского уксуса: подарок, что и говорить, царский.
  
   Глава 9. В которой повествуется о третьем видении
   несчастного Альдобрандо Даноли.
  
   Вечером Чума решил зайти к Альдобрандо Даноли, но остановился, заметив графа, медленно шедшего по наружной галерее внутреннего двора к башне Винченцы. Даноли кутался в плащ, казалось, несмотря на тёплый день, его знобило.
   Чума не пошёл следом, но, миновав боковую лестницу, оказался на пути графа: тот, если действительно шёл к башне, он не мог миновать решетчатого арочного входа, ведущего к башенной лестнице.
   И Альдобрандо вскоре показался в галерее. Он, как отметил Песте, то ли бормотал слова молитвы, то ли тихо говорил сам с собой. Казался утомлённым и истерзанным.
   Чума пошёл ему навстречу, но остановился в испуге: Альдобрандо покачнулся и вдруг медленно опустился перед решёткой на колени, невидящими глазами, казалось, высматривая что-то невидимое, и внезапно тихо взвыл, сжавшись в комок. Даноли трясло и колотило, как в лихорадке.
   Грациано ринулся к нему, распахнул калитку и оказался около сотрясавшегося в рыданиях Альдобрандо. Грандони не был испуган или удивлён, истерика человека, "потерявшего всё, кроме Бога", удивить не могла, но в этом пароксизме слёзной боли Грациано снова померещилось что-то необычное.
   Шут с силой поднял бьющегося в истерике, расслышал латинское "Sacrifice humanun, sacrifice humanun...", повторявшееся Альдобрандо поминутно, подумал, что Даноли говорит это о Винченце, повешенной недалеко отсюда по приказу Дона Франческо Марии, и поволок его через боковой проход к себе.
   Даноли почти не сопротивлялся, полностью обессилев, и Грандони легко удалось уложить несчастного на свою постель. "Это комициальная болезнь", пронеслось у него в голове. Грациано хотел было, опасаясь возможного обморока, найти Бениамино ди Бертацци, но, вопреки медицине, Альдобрандо неожиданно пришёл в себя, причём настолько, что без труда поднялся и сел на кровати.
   Теперь его лицо, хоть и сохраняло следы слёз, было спокойным. Глаза скользили по аскетичной обстановке комнаты, напоминавшей монашескую келью. Даноли уже бывал здесь. Это были комнаты Грациано ди Грандони.
   Тут Даноли заметил Чуму и напрягся.
   -Грандони? Как я здесь оказался? Я же шёл к башне ...
   Шут понял, что ему предоставляется редкий шанс понять это существо, а так как дураком он был весьма умным, то не преминул этим воспользоваться.
   -Вы шли к башне повешенной Винченцы, Альдобрандо, но вас остановили роковые слова о человеческом жертвоприношении.
   Шут не договорил, заметив, как стремительно отлила кровь от лица Альдобрандо Даноли, и Песте понял, что Винченца, умерщвлённая пять лет тому назад, никакого отношения к бледности Даноли не имеет.
   Граф тихо застонал.
   - Господи, я проклят.
   - Вздор это, Альдобрандо. Расскажите мне всё.
   Даноли поднял на Грандони больные глаза, но натолкнулся на застывший в ледяной запредельности взгляд святого, чем-то напомнивший ему Микеле из его чумного видения. Но что он мог рассказать?
   - В эти бесовские времена, Грациано, - Даноли содрогнулся, - можно поверить во что угодно, только не в то, что есть.
   - В эти бесовские времена, Альдобрандо, люди веры всё же есть, упал бы Урбино без семи праведников.
   Альдобрандо Даноли, как заметил шут, при этих словах приметно вздрогнул.
   - Вы притязаете быть праведником?
   Шут усмехнулся.
   - Что есть праведность? - Чума поморщился. - Но мне кажется, мы теряем время в глупых препирательствах. Рассказывайте же.
   Теперь Даноли несколько секунд безмолвно созерцал Грандони. Тот, не кривляясь и не паясничая, нисколько не строя из себя по обыкновению гаера, спокойно и веско произнёс ключевые слова - те слова, что намертво запечатлелись в памяти Альдобрандо после тягостного сновидения.
   Альдобрандо вздохнул и расслабился. Почему нет? Даже если он и ошибается - что изменит его откровенность? Шут сочтёт его помешанным? Ну и что? Он и сам себя таковым считает. Но, значит, в этом изломанном кривляке - есть понимание истины? Как бы он вообще смог понять...
   Неожиданно Альдобрандо вспомнил разговор Фаттинанти и Витино, и, глядя на Песте глазами настороженными и больными, спросил:
   - Вы можете ответить на мой вопрос? Я хотел бы, чтобы вы были честны, Грациано. Дайте мне слово чести.
   Шут вытаращил на него искрящиеся глаза.
   - Вы утверждаете, что в эти бесовские времена невозможно поверить в явь, но готовы верить слову чести? Да ещё слову чести дурака? Верить в честь, причудливое смешение стыда, страха позора и самовлюблённости? - Грандони расхохотался, но, взглянув в больные глаза собеседника, быстро затих. - Ладно, спрашивайте. Не солгу. Я не Соларентани.
   Теперь растерялся Альдобрандо. Ему казалось, что спросить об этом будет просто, но... Впрочем, Даноли быстро нашёл обтекаемую форму.
   - Вы... пережили крах любви? Вас предала женщина?
   На белом лбу Песте залегла морщина, левая бровь резко сломалась посередине, но глаза не изменили выражения.
   - Нет. - Песте несколько недоумевал, он не ожидал такого вопроса.
   - Вы... монашествующий?
   - Нет. - Взгляд Чумы стал жёстче. Резче прозвучал и голос.
   Он начал понимать цель расспросов и поморщился. Не иначе до графа дошли глупейшие разговоры придворных, породив в нём тайные подозрения. И Даноли растерянно умолк, повинуясь запрещающему жесту руки собеседника.
   - Не нужно спрашивать меня, не мужеложник ли я, и высказывать ряд нелепых, циркулирующих при дворе догадок, Альдобрандо. - Лицо шута потемнело. - Я обещал не лгать и скажу то, что никому, кроме духовника, не говорил, но тема этим будет исчерпана, помните. Я никогда не делил постель ни с кем. Всё. Вам этого должно быть достаточно. Ну а теперь я хотел бы услышать ответ на свой вопрос и обещаю поверить. Без слова чести.
   Альдобрандо некоторое время молчал, потрясённо осмысляя сказанное ему. Он... девственник? Это... что, шутка? Но шут озирал его раздражёнными глазами, запрещавшими дальнейшие расспросы.
   Даноли задумался. Ну конечно... как же он не догадался? Бесовские времена принесли с собой фривольность и распущенность, сегодня люди целомудрия выглядели смешными, аскеты звались докучными постниками, девственникам приписывались физическое уродство или мужское бессилие. Все верно - отсюда и докучные догадки двора.
   Альдобрандо решился ещё только на один вопрос.
   - Но почему вы... стали шутом?
   Даноли замечал, что отношение к Песте при дворе, если отбросить людей, имевших к нему личные претензии, было совсем не уничижительным. Грациано завидовали, его ревновали и поминутно обсуждали. Он подлинно был "притчей во языцех". При этом граф не мог не заметить дороговизну оружия мессира ди Грандони, рафинированную роскошь одежды, выдававшую изысканность вкуса. Жалование у герцога было, видимо, немалым, но неужели ради денег этот аристократ согласился на столь низкое ремесло?
   Грандони этот вопрос, судя по скорченной им роже, показался донельзя скучным.
   - Потому что нынешние времена не только бесовские, как утверждает наша мать-Церковь в лице моего дружка Лелио Портофино, но и дурацкие, Даноли. Я просто соответствую временам.
   Альдобрандо понял, что дальнейшие расспросы неуместны и, глядя в каминное пламя и то и дело увлажняя гортань прекрасным вином Грандони, через силу рассказал Грациано всё: от больного сна в его собственном замке до последнего видения, когда омерзительные твари появились на решётке в арочном пролёте башни Винченцы, звонко крича что-то о грядущем человеческом жертвоприношении.
   - Я безумен, просто схожу с ума.
   Песте не обратил на жалобы Альдобрандо Даноли никакого внимания.
   - Вы поэтому спросили у меня про кровь? - хмуро поинтересовался он, - Хм, любопытно. "Наше время...", "Гнилая кровь...", "Человеческое жертвоприношение..." - Он вздохнул. - Движения духовные, их внезапные вспышки и затухание понятны лишь мудрым. Я говорил вам, что нелепо всё списывать на кровь. Могу добавить, что не бесовских времён, наверное, не бывает, ибо мир лежит во зле, и пока миром правит сатана, ждать можно чего угодно. Не думаю, что вы безумны, Альдобрандо, вы не сказали мне ничего такого, чего не знал бы я сам. Я же с ума не могу сойти в принципе. Я - штатный дурак, которому ум не полагается. Таким образом, вы можете счесть нас единомышленниками, если честь мыслить, подобно дураку, не кажется вам сомнительной.
   - Бросьте валять дурака, Грациано. Мне тяжело.
   Шут сразу сменил тон, голос его зазвучал мягче и задушевнее.
   - Допейте бутылку и ложитесь. Вам нужно выспаться, Альдобрандо. Завтра утром приедут мантуанцы, всем станет не до нас. Неделя будет нецеремонная. На досуге всё и обсудим.
   Даноли хотел было возразить, что пойдёт к себе, но, ощутив телесную слабость и полное душевное изнеможение, проронил:
   - А вы куда денетесь?
   Глаза Песте сверкнули, но Альдобрандо этого не заметил.
   - Заночую у Соларентани. Запритесь изнутри. Утром закройте дверь на ключ, у меня есть другой.
   - Хорошо, - у Альдобрандо не было сил спорить. - А... кто такая Винченца? Вы сказали, повешенная? Я не слышал о ней.
   - Немудрено, - пожал плечами Песте. - Пять лет назад, когда наследнику Гвидобальдо исполнилось девятнадцать, он влюбился в сестру аббата Фарса и воспользовался услугами дворянина, находившегося у него на службе. Тот был влюблён во фрейлину из свиты герцогини Элеоноры - Винченцу Кьявари, и через неё Гвидобальдо стал передавать своей возлюбленной письма. Девица согласилась сводничать, считая, что может таким образом выслужиться перед будущим наследником. Герцог же Франческо Мария с того дня, как вернул себе после смерти папы Льва трон, обрёл покой только на считанные месяцы - ведь папа Адриан быстро умер, и на Святом престоле снова оказался ненавистный Медичи - Климент VII, мечтавший включить Урбино в свои владения. Сколько бессонных ночей провёл Дон Франческо Мария, продумывая каждый шаг, ведь любая ошибка была чревата потерей герцогства! Много помог Кастильоне, герцог заручился поддержкой некоторых кардиналов в Ватикане, помогла и родня в Мантуе, он нашёл благоволение у Карла V, а тут весьма кстати не шибко-то умный папа рассорился с императором. Позиции Урбино укрепились, и теперь, когда вырос Гвидобальдо, отец рассчитывал продуманным браком окончательно упрочить положение рода. Сотни и тысячи жизней, благополучие и покой Урбино зависели от правильного решения. Герцог вдумчиво перебирал претенденток - с кем выгоднее породниться - с Миланом? С Феррарой? С Камерино? И тут ему доложили о любовной связи сына, коя могла принудить его жениться на безродной урбинке, и о том, что в этом деле замешана фрейлина герцогини, которая передавала письма сына к любовнице. Можете представить себе ярость Франческо Марии? На карте-то - благополучие герцогства!
   Даноли молча слушал. Шут же бестрепетно продолжал.
   - Фрейлину успели предупредить, она не на шутку перепугалась, прибежала к герцогине. Та, зная нрав супруга, посоветовала ей отправиться в монастырь, пока гроза не стихнет. Но люди д'Альвеллы не дремали, и герцогу удалось проведать, куда скрылась сводня. Он сделал вид, что не собирается причинять ей никакого зла, и попросил жену вернуть её, дабы вокруг её отъезда не поднялась дурная молва. Элеонора знала, какие слухи способна распустить при дворе челядь в случае внезапного исчезновения девицы, она объявила беглянке волю герцога и поклялась, что ей ничего не грозит. Но как только герцог узнал о возвращении Винченцы, он велел людям д'Альвеллы схватить и повесить сводню. Несчастная герцогиня кинулась перед мужем на колени, но ... С тех пор башня и получила своё название.
   Даноли слушал Песте, не проронив ни слова, но потом все же покачал головой.
   - Герцог крут. А тот дворянин, что был влюблён в Винченцу? Не затаил ли он зла против герцога?
   - Если и затаил, то... - Чума скривил губы, - он вскоре был убит в трактирной потасовке, хотя более осведомлённые говорили о его дуэли с Альмереджи. С учётом, чей человек Ладзарино, можно не сомневаться, что тут руку приложил подеста по приказанию герцога, но так ли это - не знаю. Не интересовался.
   - Герцог умеет наживать врагов. А вы ... как вы удерживаетесь в фаворе?
   Чума невесело рассмеялся.
   - Сильные мира сего... Говорить о них хорошо, значит, льстить, говорить дурно - опасно, пока они живы, и подло, когда мертвы. Герцог крут, но...он живой. Как-то его светлость обронил, что знает, насколько гневлив, и имел жестокость добавить, что половину моего жалования я получаю за то, что не даю ему впадать в бешенство, смеша. Герцог не умеет злиться, когда хохочет. Но уже то, что он умеет смеяться, обнадёживает.
   - Но он нарушил слово, данное жене... Он не предан Донне Элеоноре?
   Песте улыбнулся, давая понять, что не уполномочен рассуждать о чужих семейных делах, и с улыбкой продолжил, осторожно изменив направление разговора.
   -Кстати, говорят, напоследок Винченца под петлёй патетично выкрикнула, что самое святое - это брак по любви! - Шут усмехнулся. - Да-да. Пусть разразится война, пусть в битве с папской гвардией полягут тысячи, пусть полыхают разрушенные дома, пусть сотни оплакивают потерянное имущество, - разве это важно? Главное - блудная похоть, горящая промеж ног какой-то урбинской бабёнки. Вот что самое важное! - Чума покачал головой. - Ох, коротенькие мозги. Герцог даже оторопел, говорят, от такой глупости.
   -У людей высоких родов, ответственных за свои земли и подданных, нет права слышать голос сердца, - вздохнул Альдобрандо, - но неужели эта мера была так уж необходима? Вы не могли удержать его?
   - Я тогда ездил продавать дом в Пистое. Но если бы я был здесь...- Чума снова усмехнулся, давая понять, что, в принципе, разделял мнение герцога, а Даноли подумал, что Песте, редко удостаивавший женщин добрым словом, мог бы ещё и подлить масла в огонь. - Но в итоге Гвидобальдо женился на Джулии Верано, дочери синьора Камерино, и вполне счастлив. Глупенькую же Винченцу погубили тщеславие и глупость, и поделом: не суйся между молотом и наковальней - расплющит.
   - Вы циник, Песте.
   - Я? - удивился шут. - Ничуть не бывало. С каких это пор здравомыслие зовётся цинизмом? Люди утрачивают Бога, теряют понимание истинной Любви, и начинают звать любовью стремление к сношению, обычную похоть. Вот это - цинизм и пошлость, трагедия бесовских времён. Но трагедии можно пережить, только смеясь над ними... Вот потому-то я и шут, Альдобрандо. А самый смешной способ шутить - говорить правду. В бесовские времена нет ничего смешнее правды, Даноли.
   И кривляка, оставив на столе свечу и пустой стакан, вышел в тёмный коридор.
   Не торопясь, он бесшумно прошмыгнул по каменным плитам, временами попадая в белые лужицы лунного света. Возле бани, вынув из кармана связку ключей, легко отыскал нужный, и ненадолго исчез за тёмной деревянной дверью. Вскоре снова показался в коридоре с двумя ночными горшками, которые поставил в нише за статуей Аполлона, недалеко от дверей фрейлин. Новый вояж шута обогатил подножье статуи ещё двумя горшками. Потом их стало шесть. Рядом Песте аккуратно положил моток бечёвки.
   Тут на лестнице раздались шаги, и Чума услышал женские голоса, один из которых показался знакомым.
   И он не ошибся. Это была Камилла Монтеорфано, её сопровождала женщина средних лет, двигавшаяся медленно и тяжело дышавшая.
   Чума отошёл за колонну. Он понял, что они идут в покои герцогини, и не хотел попадаться им на глаза.
   Женщины разговаривали тихо, но эхо разносило их голоса довольно далеко. "Твои слова - просто боль, моя девочка. Пожалей меня. Если ты это сделаешь - что будет со мной? Я стара и немощна, кому я буду нужна? Пойми же, нельзя, чтобы чужая беда закрыла тебе глаза на мир и милосердие Господне...", говоря это, старуха закашлялась. Камилла ответила резко и нервно. "Мой братец Аурелиано сейчас не слышит меня и не обвинит в ереси, мама, но я и вправду не верю в милосердие Господне. Если бы Бог был милосерден - Изабелла была бы жива". "Она была в отчаянии и сама презрела милосердие Божье. Не кощунствуй, не делай мне больно". "В отчаяние её ввергла мужская подлость и измена!" - голос Камиллы зазвенел порванной струной.
   В ночной тишине едва слышно прошелестел вздох.
   "Но не все же мужчины негодяи! Твой отец был образцом чести, твой дядя - человек большой души, и если бы ты не смотрела на мир искажённым болью взглядом, ты бы увидела, что среди мужчин много порядочных людей! Ты должна выйти замуж. Женщина без мужа - муха без головы. Ведь ты сама сказала, что мессир Грандони вчера спас тебя! Разве это поступок негодяя? Он тоже трус, подлец и изменник?" Камилла брезгливо усмехнулась. "Мессир ди Грандони не трус, но человек жестокий и безжалостный, ни во что не ставящий женское достоинство, готовый унизить всех, кто не одарён, подобно ему, большим умом. Мне не подобает так говорить, мама, это неблагодарность, но моя благодарность никогда не заставит меня закрыть глаза на его бессердечие и неспособность чувствовать чужую боль. Он не умеет любить". "День, когда ты похвалишь мужчину, наверное, никогда не настанет. Он не умеет! А ты?"
   Женщины медленно удалялись в темноту и их голоса вскоре затихли в глухих галереях замка.
   Чума, снова оставшись один, задумался.
   Он не слишком-то был задет услышанным, но слова девицы всё же оцарапали. "Человек жестокий и безжалостный, ни во что не ставящий женское достоинство, готовый унизить...", "неспособность чувствовать чужую боль ... Он не умеет любить..." Но что ему мнение неблагодарной глупышки?
   Однако было в разговоре женщин и иное. Они упомянули Аурелиано и ересь. Речь шла о Портофино? Почему Камилла назвала его братом? У Портофино нет сестёр - это Грациано знал точно. Что значат слова об отчаянии и милосердии Божьем?
   Речь шла, очевидно, об Изабелле Монтеорфано. Что с ней произошло?
   Песте направился в домовую церковь. Он не знал, там ли Портофино, но ожидал, что перед прибытием гостей он должен быть в храме. Однако ему снова помешали. На сей раз на лестнице столкнулись мессир Альмереджи, страдавший с похмелья, и Пьетро Альбани, злой, как дьявол. Он бесновался.
   Чума привычно затаился за стенным выступом. Послышался голос Альбани.
   - Будь я проклят! Который раз приходится довольствоваться мерзостью!
   - Что ты орёшь, Петруччо? - Альмереджи слегка шатался.
   Было заметно, что вопли собеседника вызывают у него тяжёлый приступ головной боли и разлитие желчи.
   - Ненавижу тощих баб! Подцепил вчера фрейлину Елизаветы Лауру - и как вляпался! Худосочна до такой степени, что ей впору щеголять разве что стройным скелетом, хребет костляв и зад тощ, как у старого мула. Так мерзавка, чтобы скрыть сей изъян, подложила в нужные места маленькие мягкие подушечки и нацепила пышные атласные панталоны, потискав, я уверился в природной округлости, а штука-то была в том, что под панталонами были надеты ещё одни, со множеством сборок и складок! Этого мало! Целовать её в губы не намного приятнее, чем в задний проход: изо рта несёт, как из ночного горшка! Зубы гнилые, кожа скверная, в пятнах и разводах, что оленья шкура! Вокруг дыры волос совсем не вьётся, но свисает куделью, точно ус сарацина, а промежность столь глубока, что к ней и подступиться-то боязно: метишь в речку, ан, заплыл в сточную канаву!
   - Когда тебя это смущало? - Ладзаро потряс головой, пытаясь прогнать хмель, - начитался, что ли, тонких трактатов Кастильоне? Приволокнулся бы за Анджелиной Бембо.
   - Да пошёл ты с таким советами! У неё ляжки так неуклюжи, что страх берет глядеть, а колени кривы и жирны, будто их нашпиговали. Добавь, что от подмышек смердит так скверно, что мутит. Слушай... может уступишь Черубину-то сегодня?
   Ладзаро понял дружка.
   - И не мечтай! Моя очередь. Сунься к Франческе, - он был непреклонен.
   - Сказала, что регулы. Манзоли занята, у Тибо - Риччи, он никогда не уступит.
   - Значит, не судьба тебе.
   - А ещё друг называется.
   - Волк перуджийский тебе друг, Петруччо - Альмереджи по-прежнему был неумолим.
   - Слушай... - Пьетро подошёл ближе к Ладзаро. - Я подумал, что эту епископскую племянницу трогать опасно. Флориана Галли - любимица старой герцогини, да страшна, как смертный грех. Ну, эта Фаттинанти... ведьма. Займусь-ка я Илларией Манчини. Что скажешь?
   Ладзаро пожал плечами. Он никогда не пытался совращать девиц - это было и глупо, и хлопотно, и скучно. Иллария же была неприметной девицей лет тридцати трёх, правильнее сказать, старой девой.
   - За каким бесом она тебе?
   - Свежатинки хочется.
   - Да она так же свежа, как сапожная дратва.
   Оба потаскуна спустились вниз.
   Песте вдруг заметил Иоланду Тассони, чьё платье мелькнуло в нише на лестнице. Он удивился, но быстро забыл и о ней, и о потаскунах, ибо спешил в церковь.
  
   Мессир Аурелиано Портофино вообще-то квартировал в казённом доме инквизитора за капеллой Сан-Джузеппе, иногда ночевал у Чумы, после же отравления борзой перебрался по просьбе герцога и епископа в замок. Сегодня, в преддверии приезда герцога Мантуанского, отправив на хоры Флавио Соларентани, он устроился на ночлег в домовой церкви возле ризницы, в закутке, где раньше хранили метлы.
   Отец Аурелиано был непритязателен: ходил в одной и той же старой латаной на подоле монашеской рясе, мог спать, где придётся, есть, что подадут, и только у дружка Песте иногда позволял себе некоторые невинные излишества, вроде пармской ветчинки.
   Сейчас, как показалось Чуме, он молился, но подойдя ближе, шут понял, что ошибся: инквизитор бесновался. Книга в его руках была не молитвенником, а трудом Кальвина.
   - Сукин сын, отродье бесовское... - злобно шептал Портофино, и тут заметил дружка, подпиравшего косяк двери. - Предопределение, пишет этот кретин, совершается на путях Промысла Божия вне зависимости от духовного состояния человека и его образа жизни. При этом делает вывод, что Бог есть причина зла, что зло совершается согласно воле Божией. А ведь malum non habet in Deo ideam, neque secundum quod idea est exemplar, neque secundum quod est ratio, сиречь, Бог не является творцом зла и причиной стремления к небытию. И, заметь, когда Кальвин настаивает на том, что творцом зла является Бог, он производит впечатление бесноватого. Эти страницы написаны со страстным накалом и даже одержимостью!
   Песте усмехнулся. По его мнению, дружок при чтении ересиархов тоже несколько терял спокойную благожелательность и благую безмятежность.
   - Ты ужинал, Лелио? - ласково спросил он.
   - Да, у епископа. Нет, ты послушай! - снова зарычал инквизитор, - "Бог определяет и предписывает в Своём Совете, чтобы некоторые уже от чрева матери несомненно предназначались к вечной смерти, дабы имя Его славилось в их погибели..." "Бог назначает в удел одним жизнь, а другим - вечное осуждение..." "Бог не только предвидел падение первого человека и происшедшее через это разрушение его потомства, но и хотел этого...". Гадина, какая же гадина...- прошипел Портофино.
   Шут хорошо знал дружка, но, если Камилла Монтеорфано и была права, считая, что Грациано склонен был унижать неодарённых большим умом, то к Портофино это не относилось. Чума никогда не считал Лелио глупей самого себя. И сейчас, желая выяснить интересующий его вопрос, Песте тоже не стал прибегать к уловкам или искать тонкие подходы.
   - Завтра с герцогом Мантуанским приедет кардинал Лодовико Калькаманьини, и я уверен, Господь даст тебе возможность обсудить тонкости этой доктрины с доктором богословия. Зачем же сегодня их излагать дураку? - Песте развалился на ларе, где обычно спал Портофино, - брось эту гадость и скажи мне, Лелио, почему Камилла Монтеорфано называет тебя братом? У тебя же нет сестёр.
   Портофино ещё несколько минут остывал от своих яростных антикальвинистских инвектив, потом ответил.
   - Мой дед имел двух сестёр - старшая была матерью епископа Нардуччи, а младшая - бабкой Камиллы. Мы все - из Падуи, но обе сестры деда вышли замуж - одна в Урбино, другая - в Беневенто. Потом они съехались. Она мне точно сестра, но в третьем колене. А её матери, донне Донате, я внучатым племянником прихожусь. Епископу Джакомо - тоже. А тебе это зачем?
   - Да просто интересуюсь. Был у отца на кладбище, видел могилу Изабеллы ди Монтеорфано. А рядом была Камилла.
   Песте видел, как мгновенно тяжело насупилось лицо Аурелиано, и понял, что он невзначай наступил дружку-собутыльнику на больную мозоль. Между тем, несмотря на обвинение в бессердечии, Чума любил Лелио и нарочито причинять ему боль никогда бы ни стал. Он хотел было вывести разговор на пустые предметы, но был прав, оценивая мозги дружка весьма высоко.
   Аурелиано резко поднялся и вышел в храм. Чума в удивлении последовал за ним. Сев у солеи в игре падающих на него через стекла мозаики лунных лучей и оглядев пустой храм, инквизитор тихо проронил.
   -Ты из тех, Грациано, кого глупо просить не совать нос в чужие дела - я только раззадорю твоё любопытство. Но ты умеешь молчать, и то, что я скажу - пусть утонет в тебе, как в гнилом болоте. Изабелла шестнадцати лет вышла замуж. Не мне решать, насколько мудро. Она влюбилась в молодого повесу... Имя уже не важно. Он согласился на ней жениться - приданое было прекрасным. Она же ... она не просто любила, но потеряла голову. Два с половиной года спустя Изабелла узнала, что супруг обрюхатил её подругу, переспал со всеми её служанками, ну и ещё много чего. Она набрала в подвале крысиной отравы и выпила. - Портофино пробормотал ещё что-то сквозь зубы, чего Чума не разобрал. - Епископ Нардуччи... да, это грех... он сделал все, чтобы медики признали эту кончину смертью от лихорадки, проще говоря, купил одного из них: не хотел, чтобы тело племянницы выбросили на дорогу. Он согрешил, но не мне судить его. Молчи об этом.
   - А где её супруг? - невинным тоном поинтересовался Чума.
   Он хорошо знал дружка.
   - Супруг? - интонации инквизитора не изменились.
   Не изменились на слух любого человека, кроме Грациано, уловившего, что тон голоса Лелио поднялся на треть октавы.
   Инквизитор развёл руками.
   - Не знаю. Должно быть, уехал куда-то. В городе его, кажется, нет, - тут взгляд мессира Портофино столкнулся с нежной ухмылкой кривляки Песте.
   Тот глядел на Лелио лукаво, с лёгким упрёком. "Уж не хочешь ли ты обмануть меня, своего дружка Чуму?", без слов говорил этот лукавый взгляд. Тогда мессир Аурелиано тоже усмехнулся и махнул рукой. Голос его утратил принуждённость и зазвучал привычно низко, отдаваясь хрипом.
   - Трое моих людей ночью догнали его со всем барахлом и тысячей дукатов на дороге в Пезаро, потом, в каземате... Я не мстил, не подумай, - легко махнул рукой Портофино, - вендетта - это всё же не по-христиански. "Богу отмщение..." Надо прощать. Просто в ревностной заботе...
   - В ревностной заботе... - сочувственно подхватил Песте. Он уже начал понимать.
   - ... о спасении души несчастного... - кивнул инквизитор.
   - "Горе человеку, через которого соблазн приходит..." - трепетно процитировал шут, - и ты...
   - Нет-нет, ну, что ты? Кто поставил меня судить над ним? - ангельски улыбнулся Лелио. - Говорю же: "Богу отмщение". Но забота о его заблудшей душе - право и долг клирика. Сказано: "Если рука или нога соблазняет тебя, отсеки их и брось: лучше тебе войти в жизнь без них, нежели с ними быть вверженным в огонь вечный..." Ну, а так как несчастного вводил соблазн его детородный орган, я и решил, что лучше ему войти в рай без оного, нежели с ним попасть в геенну.
   -Сам? - ласково поинтересовался Чума.
   -Как можно?! - брезгливо поморщился Портофино. - Так руки марать сан не позволяет. Церковь ненавидит кровопролитие. Но мой палач Дженуарио не столь привередлив, - глаза инквизитора лучились. - Так несчастный был избавлен от блудных помышлений, но душа человека суетна, подумал я, и всегда найдёт себе искус. Из опасения, как бы деньги и драгоценности сестры не ввели заблудшую душу Эдмондо в грех сребролюбия, я конфисковал стянутые им дукаты и золото и отнёс тётке Донате. После его выкинули... то есть, - торопливо поправился Портофино, - он ушёл по болонской дороге. Напоследок в моё сердце даже постучалось милосердие, - горделиво похвастался инквизитор, - я отдал ему рубище одного сожжённого колдуна-сифилитика. Всё-таки бывший родственник.
   Их глаза встретились. Песте понял дружка. Лелио вообще-то мстительным и подлинно не был, но Чума ни на минуту не усомнился, что он сочтёт мерзавца, толкнувшего его сестру на безбожное деяние, обязанным разделить эту вину. Все описанное и вправду было не вендеттой, но проявлением профессиональных инстинктов мессира Портофино. Избранный им метод наказания каноничным не был - но в подобных случаях, и Песте знал это, Портофино проявлял широту мышления и свободомыслие почти еретические.
   -Это, конечно, не месть, - нежно кивнул Песте.
   Взгляд Портофино потемнел. Он уже не смеялся.
   Сам он помнил, какая чёрная злоба затопила его на похоронах, и каким невероятным усилием воли он сумел удержать себя и не удушить схваченного Эдмондо своими руками. Длина ладони отделяла тогда его заледеневшие от холодной ярости пальцы от шеи связанного мерзавца в полутёмном каземате. Длина ладони. Он хотел это сделать. Но остановился. Господь был с ним. Злоба, душившая его, медленно растаяла, но преодолённый искус убийства, усиливший Аурелиано, не дал сил простить.
   Порой он корил себя за это, но прекрасно осознавал: повторись все - он снова забыл бы о жалости и сделал бы то, что сделал.
   Песте подлинно не обиделся на Камиллу за её резкие слова в свой адрес. Не задела и её неблагодарность, ибо свою услугу сам он не ставил и в грош, сопоставив же слова Аурелиано с поведением фрейлины, Чума понял, что замашки оскоплённого людьми Портофино мужа своей сестры Изабеллы - крошка считает мужским поведением как таковым. Отсюда и её неприязнь к ухаживаниям придворных холостяков, отсюда и страх изнасилования.
   Грациано не видел сестры Камиллы, но, представив себе смертные муки несчастной от крысиной отравы, содрогнулся. Сердце его смягчилось. Ему стало жаль Камиллу. Бедняжка. Сколько, Господи, горя...
   - Ясно, - Чума задумчиво почесал макушку. - Ладно, я всё забыл. Епископ завтра будет на встрече герцогов?
   - Конечно.
   - Я завтра не понадоблюсь, проскочу в банк к Пасарди и переночую дома.
   -А ты не мог бы вернуться? Я зашёл бы после приёма, выпили бы.
   Чума на миг задумался и кивнул.
   -Ладно, управлюсь к пяти и буду ждать тебя. Это вечер пятницы, день постный. Закажу у Бонелло что-нибудь рыбное...
   Портофино кинул, но тут же, чуть наморщив нос, заметил:
   - Только не тунца по-ливорнийски.
   Это вскользь брошенное замечание породило короткое, но темпераментное обсуждение меню, в котором вначале фигурировали только невинная барабулька с мидиями, чесноком и петрушкой да радужная форель с цикорием, зеленью одуванчика и артишоками. Однако после в соперничество с ними вступили сардины, панированные в сухарях с фенхелем и лимоном, и маринованная скумбрия. Потом в спор включились шашлык из морского чёрта, хек с тушёным луком-пореем и форель, фаршированная раками и шпинатом.
   Спор завершился умиротворяюще-кротким замечанием инквизитора, истинного аскета, по-монашески равнодушного к мирским благам.
   - Что толку препираться-то, Чума? Что будет у Бонелло - то и бери...
   Чума кивнул и отбыл. Вопреки сказанному шутом Альдобрандо, Песте вовсе не собирался ночевать в церкви у Соларентани.
   У него были на эту ночь совсем другие планы.
  
   Глава 10. В начале которой повествуется об омерзительной шутке, сыгранной Чумой
   с синьором Пьетро Дальбено, а в конце - рассказывается о том,
   как в постели девственника Грациано ди Грандони
   среди ночи оказалась фрейлина.
  
   К тому времени, когда стражники сменили ночной караул у потайных ходов, по внутреннему двору замка уже сновали лакеи, камердинеры, шталмейстеры, оруженосцы, цирюльники, конюхи, повара и кухарки, пажи, кучера, рассыльные, обслуживающие двор ремесленники, мальчики на побегушках, прачки, белошвейки и кастелянши, но тёмная синева ночного неба пока не прояснялась, заставляя предполагать дождливый или пасмурный день.
   Четверо всадников появились из центральных ворот замка и исчезли в туманном мареве узких улиц. Миссия Тристано д'Альвеллы, Аурелиано Портофино, сенешаля Антонио Фаттинанти и референдария Донато Сантуччи была проста: им предстояло встретить у северных ворот отряд Дона Федерико Гонзага, маркграфа и первого герцога Мантуи, и проводить гостей в замок, где их ожидал торжественный приём.
   Визит был давно оговорённым и родственным - отец нынешнего герцога Мантуи, ныне покойный Франческо Гонзага, был братом вдовствующей герцогини Елизаветы, любимой тётки, усыновившей Дона Франческо Марию, а жена Франческо Марии, донна Элеонора, была сестрой нынешнего герцога Федерико Мантуанского.
   При этом Тристано д'Альвелла, хоть и вовсе не ложился в эту ночь, заботясь об организации приёма, выглядел бодро, мессир Портофино, хоть спал не больше пяти часов, улыбался, но толстяк Антонио Фаттинанти откровенно зевал, а вот Донато ди Сантуччи выразил даже желание, чтобы чёрт унёс всех мантуанцев подальше, если из-за них приходится подниматься ни свет, ни заря.
   - А что вы делали ночью, дорогой Донато? - с простодушием истинно монашеским поинтересовался инквизитор. - Легли бы пораньше...
   Он и лёг, гневно сообщил референдарий, да в очередной раз стал жертвой чумовых проделок и изуверских шуточек дружка его милости мессира Портофино - наглеца Чумы! Тот, видимо, откуда-то пронюхал, что донна Бартолини решила провести минувшую ночь со знатоком законов неба синьором Дальбено. Ради этого выдающегося прорицателя она отодвинула всех своих любовников и ждала его за лёгким ужином.
   Но шельмец Чума нагло перекосил констелляции небесных светил, и когда синьор Дальбено, мудрейший звездочёт, очевидно, обманутый благоприятным прогнозом звёзд, крался в спальню донны Франчески, треклятый шут погасил факел на стене в коридоре и подставил под двери статс-дамы несколько ночных горшков, разумеется, не порожних.
   В итоге астролог споткнулся об один горшок и тут же упал в другой, тот же оказался привязанным ещё к двум другим, стоявшим в нише наверху. За ними Бог весть откуда свалились ещё два. Горшки, стукнув незадачливого звездочёта по лбу, опрокинулись, в итоге астролог выделался в дерьме по самые уши и наделал столько шума воплями и проклятиями, что перебил его, Донато, самый первый и сладкий сон.
   А после, под крики донны Бартолини, выскочившей из спальни и тоже поскользнувшейся на скользких испражнениях и перепачкавшейся от носа до пяток, о сне и мечтать уже не приходилось! Потом мерзкая вонь распространилась по всем этажам замка, а Джулиано Пальтрони, банщик, как назло, ночевал в городе, где собирался договориться с отцом Луиджи в субботу крестить новорождённого племянника, и некому было открыть баню, интендант же Тиберио Комини все запасные ключи унёс с собой да и канул невесть куда.
   Когда мессир ди Сантуччи закончил рассказ, трое его слушателей едва держались в сёдлах. Д'Альвелла истерично хохотал, поминутно вытирая выступавшие на глаза слёзы, Антонио Фаттинанти злобно хихикал, Портофино тоже покатывался со смеху.
   -Видимо, транзиты Марса умножили в эту ночь опасность шляться в потёмках, зловещий же Сатурн в экзальтации, отвечающий за опасность выделаться в дерьме, по силе проявления превзошёл Юпитер в изгнании. В итоге аспекты этих светил в пределах орбисов, покрываемых планетной конфигурацией, и привели к столь трагическому событию, - промурлыкал, отсмеявшись, Фаттинанти, подражая изрекаемой обычно Дальбено галиматье. - А возможно, собираясь блудить, наш звездун неверно интерпретировал градус Лунного узла или ошибся в истолковании линий куспидов.
   - Да, видимо, светило, которое он принял за Ночной Дом Венеры, оказалось Ночным Домом Дерьма, - уточнил Портофино.
   Его собеседники уже не хохотали, но стонали от смеха.
   - Умница. Это он за гороскоп герцога с ним посчитался, - промурлыкал, смеясь, подеста. - Поделом гадине.
   - Ну, Чума, ну, чудовище, - с лукавой улыбкой покачал головой инквизитор. - Но всё же человек он удивительный. Ведь собирался нынче в город, дела у него, но не мог уйти, не напакостив еретику и пройдохе. Какая ответственность и чувство долга! О, однако, господа, вот и те, кого мы ждём.
   С высоты городских стен все заметили кавалькаду в роскошных одеяниях, и едва успели успокоиться, как мантуанцы и сопровождающие их два дипломата папской курии уже миновали городские ворота.
  
   День и вправду оказался пасмурным. Чума и его банкир Джанмарко Пасарди, обсудив текущие дела, зашли в городские конюшни. Барышник Альджизо Тренуло торговал дивного племенного жеребца Люциано, вороно-муаровой масти с серебристым отливом, сына знаменитого Лабаро и кобылицы Темериты, и Песте, оглядев и ощупав коня от путового сустава и яремного желоба до седалищного бугра и ахиллова сухожилия - нигде не смог найти изъяна.
   Узнав цену лошади, банкир перекрестился, а Песте, узнав, что время близится к четырём, заторопился в замок, распорядившись на следующий день привести жеребца в герцогские конюшни, заявив, что, если его одобрит и герцогский конюший Роджеро, он, Песте, купит Люциано. Такая лошадь стоит восемьдесят дукатов.
   Мессир Пасарди осторожно спросил, имеет ли мессир Грандони недвижимость за городом? Дом в городе он арендует?
   Чума удивился. После смерти старшего брата он продал фамильный дом в Пистое, в Урбино купил дом, но жил, в основном, при дворе, изредка навещая своё жилище. Будущее его было смутно и неопределённо, он и сам не знал, что будет с ним завтра - что за смысл был вкладывать деньги в землю Урбино? Хотя мысль о загородном доме, где можно было бы вдали от суеты коротать вечера за трапезами с Лелио, была привлекательной.
   - Нет, дом я купил. Но за городом у меня ничего нет.
   Мессир Пасарди вежливо заметил, что часто выступает посредником при сделках с недвижимостью и сейчас как раз продаются два прекрасных участка - неподалёку от Пьяндимелето и Монтекальво. Первый, с замком, великолепным садом и виноградником, двумя колодцами, почти сто акров земли. Стоит он - девятьсот пятьдесят дукатов, второй дешевле, семьсот, но он и похуже.
   Чума понял, почему банкир расхваливает ему недвижимость - видимо, продавец пообещал недурной процент, а кому же и покупать замки, как не тому, кто выкидывает восемьдесят золотых за кобылу?
   - Я слышал, что вы - любимец герцога, и он весьма шедр к вам.
   Жалование шута было около семисот дукатов в год, а частые подарки его светлости, ещё и удваивали эту сумму. Семейное состояние, оставшееся теперь одному Грациано, исчислялось четырьмя тысячами золотых, не считая дома, за который было уплачено семьсот флоринов.
   Грандони обещал подумать.
   Чума был в прекрасном настроении. Накануне ночью он выследил-таки мерзопакостного Дальбено в его похотливых вояжах и сыграл с ним очаровательную шутку. Самым трудным оказалось раздобыть дерьмо, но тут Господь вразумил Песте воспользоваться выгребной ямой на внутреннем дворе. А дальше всё прошло как по нотам. Пожаловаться герцогу глупец не сможет: тот занят с Доном Федерико, а и пожалуйся он - Дон Франческо Мария только расхохочется. Да и как дурак объяснит, что делал в полночь в покоях фрейлин?
   Если же мерзкий звездочёт всё же добьётся расследования - им займётся подеста, и шансов найти виновника происшествия не будет.
   - Это научит тебя, мерзавца, лживые гороскопы составлять, - зло пробормотал Песте.
   В замок Песте прибыл согласно договорённости с Портофино и первым делом разнюхал, чем закончилась его ночная шалость, причём, особого обоняния для этого не требовалось: вся челядь замка, которая была свободна от забот по размещению и обслуживанию гостей, только и говорила, что о полночном позоре Дальбено.
   Дело в том, что сначала молва, не разобравшись в исходных причинах происшествия, нарисовала несколько причудливую картину дерьмового афронта звездочёта, уверяя, что тот просто обделался от ужаса перед дверью известной дворцовой потаскушки, опасаясь, что будет не в силах удовлетворить её непомерную похоть.
   Но вскоре наличие шести пустых горшков и слишком уж значительное количество испражнений заставило придворных несколько изменить первоначальную версию происшествия.
   Теперь они утверждали, что минувшей ночью донна Бартолини расстроила себе желудок, заполнила упомянутые горшки и выставила их снаружи своей двери, несчастный же синьор Дальбено споткнулся, случайно проходя мимо, направляясь на Южную башню, желая просто оказаться ближе к звёздам.
   Увы, синьор Дальбено оказался не в силах подтвердить это столь лестное для него предположение, ибо в тот момент отмокал в бочке с дождевой водой в конюшне, так как банщик, синьор Джулиано Пальтрони, вернувшись в замок, наотрез отказался пустить засранца в герцогскую баню, мотивируя отказ тем, что запах дерьма, исходящий от звездочёта, может перебить нежный аромат сандала, лимона и лавра, которыми благоухает баня Дона Франческо Марии.
   Отказался он пустить засранца и в парильни - там моются знатные господа, которые тоже выразят недовольство, если смрадная вонь будет потом ощутима для их нежных носов. К тому же там уже грелась вода для гостей из Мантуи - не хватало им унюхать этакое зловоние!
   Меж тем донна Бартолини категорически опровергла унижающий её достоинство домысел о поносе, но указала издевающейся челяди на тот незамеченный ею ранее факт, что все крышки ночных горшков связаны верёвкой, конец которой продет через ручки горшков, чего никто бы не стал делать без злого умысла...
   Вдумавшись в это обстоятельство, молва теперь уже безошибочно указала на шута Чуму как на исходную и основную причину ночного переполоха, без труда восстановив изначальные обстоятельства.
   Наглый гаер проследил за звездочётом, подстерёг время свидания и подставил в темноте горшки с дерьмом под ноги незадачливого любовника. Теперь всё сходилось.
   Двор хохотал. Шуту подмигивали и дружески хлопали по плечу, ибо высокомерного Дальбено при дворе не любили, но кривляка категорически отрицал свои заслуги - исключительно из скромности, разумеется. И только одна Камилла Монтеорфано полагала, что забава Песте была злой и жестокой.
   Однако её подруга Гаэтана не разделяла её мнение.
   - Поделом. Потаскух, подобных Франческе, нужно вываливать не в дерьме, а в дёгте и перьях! Шлюха!
   - Почему ты так ненавидишь её, Гаэтана?
   - А за что любить шлюх? - Лицо Гаэтаны окаменело. - Они унижают женское достоинство и позволяют мужчинам уничижительно высказываться о женщинах.
   - Что нам за дело до мнений мужчин? Они не умеют ценить ни чистоты, ни преданности. Именно шлюх и они заслуживают.
   Синьорина Фаттинанти не возразила подруге, но вечером, увидев, что шут появился в замке, преподнесла ему очаровательный подарок - чудесной работы кожаные ножны для рондела с серебряной табличкой, на которой было изящно выгравировано: "Дань восхищения".
   Чума растерялся, но девица уже растаяла в сумеречном коридоре.
   Мессир же Ладзаро Альмереджи хохотал до слёз и откликнулся на произошедшее изящной эпиграммой.
   В дерьме оказался милейший Дальбено,
   Астролог мудрейший и прорицатель,
   Да, звезды капризны, судьба переменна,
   и неба невнятны пустые цитаты.
   Но будь поумней наш провидец убогий,
   измаран по уши в говне он бы не был,
   ведь, шляясь по шлюхам, что пялиться в небо?
   Гляди, шарлатан, себе прямо под ноги...
   Весьма вежливо и даже любезно раскланялся с шутом и недолюбливавший кривляку церемониймейстер, а синьор Мароне, алхимик герцога, ненавидевший астролога, встретив шута в тёмном коридоре у Северной Башни, рассыпался в похвалах его остроумию и подарил флакончик благовоний.
   Впрочем, выслушивать комплименты, внимать овациям, венчаться лавровым венком и пальмовой ветвью времени у Чумы не было. Песте захватил на кухне полную сковороду барабульки с мидиями и пришёл к себе, где, сервировав стол, присел у окна дожидаться Аурелиано.
   За окном накрапывал дождь, небо было сумрачно, казалось, спускается ночь. За дверью сновали служанки и кастелянши, слышалось торопливое шарканье шагов, возгласы челяди, смех. Ночное происшествие всё ещё обсуждалось.
   Тут он вспомнил вчерашний разговор с Альдобрандо Даноли. Грациано поверил в подлинность его видений и не склонен был считать графа больным. Возможно, это просто следствие пережитых потрясений, гибели семьи. Сам Даноли удивительно, неотмирно спокоен, никогда не говорит ни о жене, ни о детях, - но скрытая боль может проступать на грани чувствуемого - безумными вспышками чудовищных видений.
   Однако Чума сомневался и в этом. Даноли изложил фазы своего безумия последовательно и рассудительно, что едва ли было бы под силу сходящему с ума.
   Дождь застучал по крыше громче, усыпляя и расслабляя Чуму. Чтобы не заснуть, он взял гитару и начал импровизировать, мурлыкая в такт ливню за окном.
   Дождь сумрачной печали, расшив холстину лужи
   подобьем дамских кружев, тоскливыми ночами
   лепечет побирушкой, стучит, как прокажённый
   по крыше запылённой треклятой колотушкой.
   Нытье его упрёков на зыбкой слышно грани
   оконных переплётов и жёлтых виноградин...
   Стеклянных отражений преграда иллюзорна,
   расписана узором дождливых углублений,
   и заглянуть не хочешь в зеркальные глубины,
   там рожи и личины кривляются, хохочут...
   Тут, прервав его импровизации, раздался стук в дверь, и на пороге появился Лелио Портофино, который окинул дружка недоумённым взглядом. Удивлённый и несколько раздосадованный заданным накануне вопросом шута об Изабелле Монтеорфано, Аурелиано ещё до торжественного приёма мантуанцев наведался к сестрице, и только от неё узнал об ужасном инциденте на кладбище.
   Теперь Лелио без обиняков обратился к Чуме.
   - Почему ты ничего не сказал о происшествии на погосте? Сможешь найти этого негодяя? - Глаза Портофино метали молнии.
   Песте отрицательно покачал головой. Он даже не помнил, как выглядел нищий, да и ничуть не хотел вспоминать этот пустячный эпизод. Зачем?
   Надо заметить, что Камилла, несмотря на то, что подлинно ненавидела мужчин, для двоих всё же делала исключение. В её глазах дядя Джакомо Нардуччи и троюродный брат Аурелиано Портофино были, бесспорно, людьми, достойными всяческого уважения, к тому же - монахами.
   Камилла не сказала Аурелиано о напавшем на неё в замке, а пожаловавшись дяде, и Лелио услышал об этом из разговоров придворных только после угроз герцога. Но теперь Камилла откровенно поведала братцу о происшествии на кладбище, не скрыв от него, что испугалась смертельно и, видимо, вела себя по-дурацки. Мессир Грандони поступил благородно, нехотя признала она, заметив напоследок, что, конечно, сглупила, направившись на кладбище одна.
   Брат потребовал описания напавшего на неё бродяги, но Камилла от испуга не запомнила его. Она попросила Аурелиано поблагодарить мессира ди Грандони от её имени. Если бы не он...
   - Что тебе мешает сделать это самой? Мессир ди Грандони не кусается.
   Камилла объяснила нежелание самой встречаться с мессиром Грациано неловкостью - она должна была сразу поблагодарить его.
   На самом деле она лгала. Ей мешала сказать слова благодарности Грандони с трудом скрываемая неприязнь к этому горделивому красавцу, высокомерному и наглому. Она видела, что при дворе вертелись мужчины ничтожные, пустые, подловатые и похотливые, откровенные развратники и жадные хапуги. Немало было и прямых доносчиков, интриганов и сплетников. Но из всех мужчин при дворе именно Грациано ди Грандони казался ей самым ужасным. Он был человеком без сердца.
   Она знала, как боялись фрейлины его злобных выпадов: однажды ей пришлось целую ночь утешать бедную Лауру Труффо, фрейлину Донны Елизаветы, когда Песте зло прошёлся на её счёт, помнила она, как рыдала Иоланда Тассони - шут тоже сыграл с ней безжалостную шутку.
   Когда Грандони прогнал насильника в замке, она, смертельно испуганная, заметила его взгляд, выражавший подозрение, что она, как какая-то гулящая девка, сама спровоцировала нападение. А это было ложью! Негодяй набросился на неё в потёмках, когда Глория Валерани попросила её принести воды, она не могла отказать статс-даме и пошла. А наглый шут презрительно пялился на её разорванное платье, словно считал её виновницей происшествия! Камилла возненавидела его - и подумать только, именно ему снова оказалась обязанной своим спасением! Это было нестерпимо и раздражало.
   Но признаться в этом брату, который, как она знала, был дружен с мессиром ди Грандони, Камилла не могла.
   К счастью, брат удовлетворился её объяснением.
   Теперь Портофино выполнил просьбу сестрицы и поблагодарил Грациано - от имени Камиллы и от себя.
   Чума усмехнулся. В отличие от Аурелиано, он понимал, почему девица не пожелала сделать это сама. Шут отмахнулся от разговора и скорчил рожу, после чего оба основательно продегустировали белое вино, неторопливо заедая его мидиями и рыбой.
   Песте спокойно ждал. Постепенно напряжение Аурелиано ушло, он расслабился и улыбнулся.
   - Донато с утра уже поведал нам о твоём последнем подвиге. Прими моё восхищение. Вывалять в дерьме этого звездочёта - трюк мастерский. Мы с д'Альвеллой и Антонио чуть животы со смеху не надорвали.
   Чума поклонился с видом неподдельной скромности, однако гаерски изломанная посередине левая бровь и тонкая улыбка давали собеседнику понять, что, несмотря на видимое смирение, мессир Песте вполне осознаёт величие свершённого им деяния. "Feci quod potui, faciant meliora potentes", "сделал, что мог; кто может, пусть сделает лучше", без слов говорили красноречивый наглый взгляд и самодовольная улыбка фигляра, являя парафраз формулы, коей римские консулы заключали отчётную речь, передавая полномочия преемнику.
   - А как ты узнал, что он потащится к этой шлюшке именно нынешней ночью? Констелляция небесных светил?
   Песте снова улыбнулся дружку и кивнул. Потом похвалился новым приобретением. Он покупает Люциано. Хороший конь стоит добрых денег, а это божественное животное. Черно-муаровая масть, отлив - лиловый. Сorsierо, подготовлен для участия в сражениях. Просто великолепен. Правда, норовист, ну да ничего.
   - И сколько?- полюбопытствовал Лелио.
   - Восемьдесят дукатов, - вздохнул Чума.
   Портофино не был военным, но, в отличие от банкира Пасарди, знал, насколько безопасность воина зависит от его коня, и кивнул. Некоторое время, закусывая, они обсуждали визит мантуанцев, дворцовые сплетни и новости из Рима, но вскоре их внимание целиком захватил подарок герцога шуту, коего тот удостоился по возвращении с кладбища - в минуту щедрости Дона Франческо Марии.
   Это был большой флакон благороднейшего из всех уксусов мира "per gentiluomini" - для благородных господ, производимого из сока винограда Треббьяно. Изготовление его знатоки относили скорее к философии, чем к ремеслу. Франческо Мария получил бочонок в подарок от молодого Эрколе д'Эсте, который считал его надёжным средством от любых недугов. Герцог отлил бутыль для Песте, и такой подарок был знаком наивысшей симпатии.
   Инквизитор непререкаемым тоном потребовал, чтобы дружок отлил склянку и ему, и пустился в заумные разглагольствования, на которые был мастером.
   - Уже Апиций, хлебосол времён Августа и Тиберия, в своём труде "De re Coquinaria" описывал свойства уваренного виноградного муста и утверждал, что он входил в рацион легионеров как средство обеззараживания воды. Первое же упоминание о моденском уксусе связано с 1046 годом, когда Генрих Третий, будущий владыка Священной Римской империи, перед коронацией получил в дар от Бонифаче Каносского небольшой дубовый бочонок этого эликсира.
   Чума отлил дружку склянку, закрыл её пробкой и кивнул. Инквизитор засунул склянку в карман рясы и продолжал щедро делиться с собутыльником своими обширными познаниями.
   -Это удивительная вещь, но, увы, не эликсир бессмертия. Его регулярно принимал при любых недомоганиях столетний Полента, утверждая, что уксус поддерживает его здоровье и душевное равновесие, но в итоге всё равно умер. Но этим составом можно обрабатывать раны. Неутомимые покорители женских сердец подкрепляют им свои силы перед любовными баталиями, а философы ценят его как драгоценность, возбуждающую божественные мысли. Молодой уксус добавляют в соусы к рыбе, несколько капель выдержанного могут оживить жаркое из говядины или ягнятины, внести совершенно иную ноту в свежую клубнику или малину, придать пикантность блюдам из стручковой фасоли и моркови. Однако истинные ценители пьют бальзамический уксус из крошечных рюмочек как целебный эликсир.
   Чума снова кивнул и достал рюмки. Бальзам разлили по ним и продегустировали. Невинный вкус винной крепости, терпкий и чувственный, аскетичный и сластолюбивый одновременно, усиливался от глотка к глотку.
   -Кстати, бальзамическим уксусом приводят в чувство и упавших в обморок дам, - просветил напоследок шута инквизитор.
   Чума удивлённо поднял брови, словно обещая принять это к сведению, но про себя решил, что скорее тронется умом, чем будет расходовать столь драгоценную жидкость на обморочных глупышек.
   Но тут их уединение прервали - за инквизитором послал епископ Нардуччи.
   За окном совсем стемнело. Песте убрал со стола и решил навестить Даноли. Он хотел предложить Альдобрандо прогуляться по верхнему ярусу замка, где были просторные террасы. Но никуда не пошёл. Снова почувствовал, как невесть откуда наползает вязкая слабость, сковывает члены, повергает тело в судорожный, нервный трепет. Господи, только не это, только не это...
   Чума усилием воли поднялся и торопливо пошёл на этаж выше. Постучал в тяжёлую дубовую дверь Бениамино ди Бертацци. Ему было до отвращения неловко обременять приятеля своим недомоганием, но проклятые приступы повторялись всё чаще и пугали его.
   Медик выслушал Песте молча, велел снять рубашку и лечь, измерил пульс. Но чем дальше он слушал хмурые жалобы Чумы, тем больше мрачнел.
   - А ты не валяешь дурака? - врач оглядывал лежащего перед ним пациента с тяжёлым недоумением.
   В глазах Бениамино читался лёгкий испуг, однако губы медика кривились улыбкой недоверия.
   - За каким бесом? Валять дурака - моё ремесло, но не перед тобой же выпендриваться?
   Врач задумчиво почесал проплешину над высоким лбом. Это было верно.
   Бениамино снова внимательно оглядел лежащего перед ним молодого мужчину. Тело юного атлета, могучее сложение, широкая грудь, налитые силой мышцы, мощные запястья, размеренный пульс - медику редко доводилось видеть такое воплощение безупречного телесного здоровья.
   - И сколько длится приступ?
   Чума с отвращением пробормотал:
   - Полчаса. Лихорадит всего, трясёт и бьёт о постель.
   - Под утро?
   - Когда как. Вечером, ночью, под утро.
   Бениамино тяжело вздохнул. Он знал, что судьба не баловала Грациано в отрочестве, но медик скорее обеспокоился бы здоровьем изнеженного сибарита, нежели стоика и аскета, вроде Чумы. Но сейчас Бертацци чувствовал себя болезненно уязвлённым: если Грандони не шутил и не лгал, то положение было просто непонятным врачу. Медик не постигал причин описанных симптомов, не видел проявлений известных ему недугов. Между тем - ди Бертацци не был профаном.
   Было и ещё одно обстоятельство, добавлявшее медику раздражения: лежавший перед ним человек был его благодетелем. Это он вытащил его, нищего врача из Пистои, в герцогский дворец в Урбино, пристроил ко двору герцогини супругу, определил сына в Урбинский университет, обеспечил семье процветание, о коем сам он и мечтать не смел. Бениамино не хотел быть неблагодарным - но вот впервые ди Грандони нуждается в его услугах, а он не то, что помочь - и понять-то ничего не в состоянии!
   - Что предшествует приступу?
   Чума пожал плечами. Он не помнил. Сам он чувствовал себя отвратительно. Страх болезни после смерти брата был его кошмаром - и вот внезапно невесть откуда пришедшая хворь! Недуг раздражал не столько сам по себе, сколько тем, что пробуждал болезненные воспоминания, кои Чума хотел считать похороненными.
   - Не знаю. Тело каменеет, начинает кидать то в жар, то в холод...
   - Сильно потеешь?
   - Нет, горит внутри и всё. Я сухой и трясусь.
   - Но у тебя нет лихорадки...
   - Может, отравился?
   - Не те признаки. Когда это началось?
   - Недели две-три назад.... Может, месяц... Да, - внезапно вспомнил он, поморщившись и опустив глаза, - мне снятся кошмары.
   Медик закусил губу и задумался, потом тихо проронил:
   - Я подумаю и загляну к тебе.
   Шут кивнул, рывком поднялся с постели, натянул рубаху.
   Медик снова почесал макушку. Он ничего не понимал.
   Шут же направился к себе.
   В силу непростых жизненных обстоятельств, о коих уже вскользь упоминалось, Грациано ди Грандони с детских лет познал нищету, и до тринадцати лет редко ел вволю. Вследствие этого он привык довольствоваться немногим или же вообще ничем, и среди лишений сохранял внутреннее спокойствие. Фортуна давно обернулась к нему лицом, заискивающе заглядывала в глаза и приветливо улыбалась, но Чума мало дорожил её улыбками. Теперь ему доставляло странное удовольствие уединяться свободными вечерами в башенной комнатке замка и запекать на углях рыбу, что напоминало детство, перелистывать толстые фолианты богатейшего герцогского собрания и смотреть на свечное пламя. Размеренный покой, одиночество, шум дождя за окном, пламя свечи в шандале: ни боли, ни скорби, тихая печаль и ночной сумрак - это и было в понимании Грациано высшим счастьем.
   Он был богат, но знал дешевизну денег и вкус нищеты. Он был красив, но видел, как истлевает красота. Он был умён, но знал, сколь печальна судьба наделённых умом: обречённые страдать от безумия мира, они либо прикидывались глупцами, либо становились ироничными и безмятежными, скрывая своё превосходство. Но и это было скучно. Человек мудрый будет искать тихого, скромного удела, а поэтому остановит свой выбор на замкнутой жизни, а при большом уме - на полном одиночестве. Мудрец имеет мир в себе - что могут дать ему другие?
   Грациано понимал Лелио, часами вне службы сидевшего за толстыми инкунабулами в библиотеке или с молитвенником в храме: в эти грязные бесовские времена человеку большого ума не с кем было переговорить, кроме книг и Бога. Понимал Грандони и Альдобрандо Даноли, рвущегося в уединение монастыря.
   Не понимал лишь себя. Воспитанный воином, он грезил о давно миновавших временах войн за Гроб Господень, но что толку мечтать о несбыточном? Однако сильная натура диктовала не затворнические, а деятельные пути. Но где они? Вокруг сновала и суетилась только мелкая нечисть, серая бесовщина, распространяя вокруг миазмы разложения, зловоние плесени да мокрой псины.
   Герцог любил Песте, и дружба Франческо Марии давно озолотила Грандони, по смерти брата унаследовавшего к тому же семейное состояние. Он имел больше, чем мог потратить за жизнь, даже если был бы мотом. Но мотом Чума не был.
   Он полагал, что после смерти герцога покинет замок и в уединении проведёт отпущенные ему Богом дни. Но вот внезапно всё изменилось, причём больше всего Чуму бесило то, что он не мог понять причин этих ненужных и нежеланных перемен. Ему казалось, он ничем не заслужил недуг, держал дух в чистоте и тело в целомудрии. И вот - болезнь...
   Он согрешил? Прогневил Господа? Господи! не в ярости Твоей обличай меня и не во гневе Твоём наказывай меня! Помилуй меня, Господи, ибо я немощен...
   Грациано помнил жестокие слова Портофино, сказанные когда-то, что каждый хворает по своим грехам. Песте исповедовался Аурелиано ежемесячно, и сейчас начал лихорадочно перебирать свои прегрешения, но причин болезни не постигал. Не был ли горделив? Не отчаивался ли? Не почитал ли лицемерно Господа, без любви и страха Божьего? Сомневался ли в истинах веры? Соблюдал ли дни постные? Не увлекался ли умствованиями еретическими? Не имел ли греховного умысла о самоубийстве? Не воздавал ли злом за зло? Не покушался ли на чужую жизнь? Не был ли сребролюбив? Не лжесвидетельствовал ли? Не завидовал ли? Поддавался ли унынию? Не гневался ли напрасно? Клеветал ли? Лгал ли? Осуждал? Злословил? Принимал ли помыслы блудные, медлил ли в них? Осквернял ли себя блудными прикосновениями?
   В итоге Чума признал за собой грех праздного злословия, грех осуждения ближнего и гордыни, и грех томления плоти, извечных блудных помышлений, кои он, сколько хватало сил, давил в себе, но освободиться от которых совсем никогда не мог.
   Что же, на Геенну хватит, не то что на немощь.
   Ладзаро Альмереджи говорил ему, что похоть неодолима, и он не в силах ей противостоять. Чума морщился. Чушь. Когда внутренняя порча разврата грязнит мысли, блудная склонность взвинчивается до непомерной степени. Но богобоязненный никогда не допустит того, чтобы дурные помыслы овладели сердцем. Призвав Имя Божие, Чума усилием воли переводил мысль или к молитве, или к помыслу неоскверняющему. Распаляться нечистым воображением - губить себя.
   Грациано снова перебрал свои грехи. Господи, прости мне все прегрешения мои вольные и невольные. Сейчас, когда он, ненавидя себя, всё же смог всё рассказать Бертацци, стало чуть легче. Однако Чума солгал Бениамино. Солгал от мучительного стыда и отвращения к самому себе. Ему и в самом деле снились кошмары, но совершенно особого свойства.
   В снах Грациано видел подобие Дантова ада - на пустом погосте он был окружён мертвецами, они, разряженные как придворные шлюхи, улыбались ему жуткими черепными оскалами. Потом сон менялся, он хоронил брата, и ненавистная грёза, воскрешая былой кошмар, была хуже ножевого пореза. Смердело разложившееся заживо тело, на атласной коже возникали гирлянды смертельного недуга. В новом сне обнажённые женщины, возбуждая и ужасая, подбирались к нему, превращались в омерзительных змей, похожих на земляных червей, и впивались в его плоть, сразу начинавшую разлагаться. В полусне мутной истомы Грациано чувствовал смрадный запах гнили. Но хуже всего было то, что он узнавал этих женщин.
   Чума просыпался с криком, очнувшись, снова дрожал в нервном трепете. Ни одна женщина никогда не прикасалась к его телу. И никогда не прикоснётся!
   ...В дверь кто-то стукнул - тихо и робко. Потом раздался ещё один удар - чем-то железным, вроде кольца. Это был не Бениамино, тот стучал отрывисто и резко. Но кого ещё принесло за час до полуночи? Чума резко поднялся и, забыв про хворь, схватил кинжал. В замке было немало людей, вроде Дальбено или Белончини, имевших на него зуб, однако едва ли кто-то мог осмелиться... Однако осторожность никогда не мешала.
   Грациано резко распахнул дверь и отскочил, но тут же подался вперёд: лишившись опоры, на порог упала Камилла Монтеорфано. Губы фрейлины снова были белыми.
   Песте зло сплюнул, вставил рондел в ножны, словно куклу, поднял девицу и оттащил на постель. Влезь ему в спальню любая из фрейлин - Чума не стал бы церемониться, но красотка была родней дружка Портофино, к тому же назвала его "бессердечным".
   И Чума, улыбаясь, вместо того, чтобы снова залепить ей оплеуху и привести в чувство, сделал невероятное: вынул подарок герцога, драгоценный бальзам, и, посмеиваясь, влил несколько капель в полуоткрытый рот обморочной девицы.
   Портофино оказался прав: бальзамико действовал безотказно. Синьорина пришла в себя, порозовела и пошевелилась.
   Шут, продолжая глумиться, любезно и заботливо, тоном отеческим и сердечным поинтересовался, что произошло? Неужто она в третий раз стала жертвой насильника? Или случилось что-то ещё худшее? Не забралась ли к ней в спальню, упаси Боже, мышь? Или это, что ещё ужаснее, была крыса? Сам он наделён душой мягкой и сердобольной, сострадательным и нежным сердцем и пылкой любовью к женщинам, и ему просто невыносимо видеть её страдания!
- Где эта крыса? - ласково промурлыкал он, - я прогоню её...
   Синьорина ещё несколько секунд смотрела на него пустыми глазами, потом прижала пальцы к вискам. Теперь взгляд её совсем прояснился и, увидев его, она прошептала:
   - Там донна Верджилези...
   - Я знаю эту особу, - любезно заметил Чума, - так это на неё напала крыса?
   Синьорина снова поглядела на Грациано, но не рассердилась на его издёвку. Она, словно ребёнок, подняла вдруг бледные руки и вцепилась слабеющей рукой в ворот рубашки шута, и Чума вздрогнул: её пальцы коснулись его груди и заледенили его.
   Другой рукой она потрясла перед глазами Грандони, хриплым и срывающимся голосом втолковывая ему то, что ей самой казалось ясным, но во что она просто не верила.
   - Она... м-м-мертва... Её отра... отра... - она вдохнула воздух открытым ртом. - Её отравили. продолжение следует
Оценка: 8.25*6  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"