Как-то мне попалось довоенное издание книги Льва Кассиля "Кондуит и Швамбрания". Там был один эпизод. Я его нигде больше не встречал. Ни в одном из многочисленных переизданий. Очевидно, бдительные редактора постарались.
Урок литературы в гимназии. Преподаватель читает отрывок из "Тараса Бульбы. В нём фигурируют евреи. Гоголь живописует их неприглядно, с нескрываемым отвращением. И еврейский мальчик Лелька, чувствует на себе насмешливые взгляды одноклассников. Он дергается, покрывается потом, краснеет. Потом, не помня себя, вскакивает, и кричит:
- Как Гоголю не стыдно такое писать!?
Вопрос, что называется, некорректный. Cреди больших русских писателей антисемитизм был скорее правилом, чем исключением.
Хотя исключения были. И в их числе, как мне тогда казалось, Куприн.
Как же, как же, автор "Гамбринуса". Главный герой этой замечательной повести еврей Сашка. Скрипач-виртуоз, всеобщий любимец, мужественный великодушный человек.
Правда, как говорили, Куприн где-то обронил, мол, "каждый жид - прирожденный русский литератор".
Я тогда пробовал себя в литературе. И эта фраза мне нравилась, не по форме, разумеется, а, по сути. Вдохновляла, так сказать, и обнадеживала. Вдруг и мне что-то обломится от общего пирога. Не обломилось.
Хотя, как оказалось, антисемитом Куприн был отчаянным. Притом, что в его рассказах и повестях, напрочь, отсутствовали антиеврейские настроения.
Другое дело переписка. Не стесненный условиями приличия крик души. Преодолевшая запретывнутренней цензуры суть.
18.03.09 года Куприн отправил из Житомира, письмо своему давешнему приятелю Фёдору Дмитриевичу Батюшкову, профессору, историку литературы и критику.
Поводом для написания письма послужил инцидент, случившийся в одном петербургском литературном обществе в феврале 1909 года.
Писатель Шолом Аш читал пьесу.
По прочтению пьесы, слово взял Евгений Николаевич Чириков, литератор, человек прогрессивных взглядов, ранее в юдофобстве не замеченный.
Чириков начал с критики модной в ту пору концепции "смерти быта". Затем он обратил внимание на наличие чуждых веяний в русской литературе. И указал на евреев, как на главных носителей этих веяний.
Евреев, утверждал Чириков, в русской литературе развелось слишком много. И это дурно отражается на её национальном лице и вообще уводит в сторону.
Чирикова поддержал некий Арабажин. Он тоже до сей поры, сносно относился к евреям и даже защищал их на страницах какого-то журнала. И, тем не менее, счёл нужным заметить, что в русской литературе евреев, действительно, больше, чем нужно. И это не идет литературе на пользу. Более того, вредит.
Бог весть, что они говорили на самом деле. Литературное общество было не слишком представительным. Протоколы не велись. Но прошел слух. Мол, господа Чириков и Арабажин выступили против наплыва евреев в русскую литературу. Осудили, так сказать.
Очевидно, эта мысль приходила в голову не только Чирикову и Арабажину. И развязалась оживленная полемика. Она захлестнула прессу. Каждый хотел высказаться. Осудить Чирикова. Или, напротив, поддержать его.
В русском либеральном обществе, до сей поры, не принято было писать о евреях плохо. Не поощрялось. Считалось недемократичным. А тут прорвало.
Куприн тоже решил поделиться наболевшим. Правда, с оговорками. В том смысле, что письмо это не для печати. И не для кого, кроме Батюшкова не предназначено.
Судя по письму, Куприна уже просили подписать какое-то обращение в защиту Чирикова. Но он отказался "из чистоплотности".
И пояснил, не прибегая к камуфляжу. Как никак, частное, не предназначенное для печати письмо:
- Уж больно грязное и вонючее все это еврейское кодло.
Если не зацикливаться на антиеврейских эпитетах и метафорах. Письмо изобилует ими. Не ставить в вину крупному русскому писателю тёмные стороны его большой души, то, в принципе, он горой за евреев. И даже готов защищать их. Но не всегда и не во всём
- ...если еврей хочет полных гражданских прав, - пишет Куприн, - хочет свободы жительства, учения, профессии и исповедания веры, хочет неприкосновенности дома и личности, то не давать ему их - величайшая подлость. И всякое насилие над евреем - насилие надо мной, потому что всем сердцем я велю, чтобы этого насилия не было, велю во имя любви ко всему живущему...
Более того, Куприн пеняет правительству за его антиеврейскую политику. И прозрачно намекает, что для правительства это может плохо кончиться.
Нострадамус не Нострадамус. Но все же, какое-никакое понимание происходящего у Куприна имелось.
Куприн считал, что для евреев должны быть открыты все сферы деятельности, предоставлены, несмотря ни на что, все возможности, кроме одной; кроме возможности заниматься литературой, претендовать на роль русского писателя,
- Ради Бога, избранный народ, - пишет Куприн, - иди в генералы, инженеры ученые, доктора, адвокаты - куда хотите! Но не трогай нашего языка, который вам чужд и который даже от нас, им вскормленных, требует теперь самого нежного, самого бережного и любовного отношения.
Евреи, как полагал Куприн"...внесли и вносят в прелестный русский язык сотни немецких, французских, польских, торгово-условных, телеграфно-сокращенных нелепых и противных слов. Они создали ужасную к языку нелегальную литературу и социал-демократическую брошюрятину. Они внесли припадочную истеричность и пристрастность в критику и рецензию...".
И сделали это, Куприн уверен, "не со зла, не нарочно, а из тех же естественных глубоких свойств своей пламенной души - презрения, небрежности, торопливости".
Сказанное выше, как бы постановляющая часть, вынесенного Куприным вердикта. Аргументация же сводится к, перечислению негативных свойств и качеств, которые, как полагает Куприн, присущи евреям
- ... что бы ни надевал на себя еврей - пейсы и лапсердак или цилиндр и смокинг, крайне ненавистнический фанатизм, или атеизм, или ницшеанство, бесповоротную оскорбленную брезгливость к гойю (свинья, собака, гой, верблюд, осел, менструирующая женщина - вот нечистые по Талмуду), или ловкую философскую теорию о "всечеловеке, всеблаге и вседуше" - это все, - утверждает Куприн, - от умаи внешности, а не от сердца и души.
В силу этого Куприн дистанцируется от евреев, отторгает их:
- И потому каждый еврей не связан со мной ни землей, которую я люблю, ни языком, ни природой, ни историей, ни типом, ни кровью, ни любовью, ни ненавистью, - провозглашает Куприн. - Даже ни ненавистью, потому что в еврейской крови ненависть зажигается только против врагов Израиля.
Куприн уверен, что антиеврейски настроены буквально все русские литераторы. Но скрывают это, в части своей; то ли из боязни перед общественным мнением; то ли в силу недопонимания. То ли ещё почему-то.
- Вот три честнейших человека: Короленко, Водовозов, Иорданский, - пишет Куприн, - скажи им о том, что я сейчас пишу, скажи даже в самой смягченной форме,- конечно же, они не согласятся и обо мне уронят несколько презрительных слов как о бывшем офицере, о человеке без широкого образования, о пьянице, ну ... в лучшем случае как о ... Но в душе им еврей более чужд, чем японец, чем негр, чем говорящая сознательная прогрессивная (представь себе такую!) собака.
Можно, прямо или иносказательно ругать, кого угодно, - возмущается Куприн, -
только не еврея. Стоит только заикнуться, как сразу же поднимется "вопль и визг".
Мир полон неисчислимых страданий, но, о них как считает Куприн, пишут куда меньше, чем о том, что у какого-то "Хайки Миньмана в Луцке выпустили пух из перины".
Еврейские беды, еврейские страдания ничем не отличаются от страданий остального человечества, но - и это особенно злит Куприна, - евреи в силу "еврейского галдёжа, еврейской истеричности, еврейской чувствительности" выставляют свои беды и страдания на всеобщее обозрения, привлекают к ним намного больше внимания, чем они заслуживают; и, в силу этого, создают в обществе нестерпимую душную атмосферу.
- ...и слону и клопу одинаково больна боль, - полагает Куприн, - но раздавленный клоп громче воняет.
Куприн вслед за Достоевским подчеркивает "великое мировое загадочное предназначение" России. Особые свойства русской христианской души. В том числе способность "так великодушно, так скромно, так бескорыстно и искренне бросить свою жизнь псу под хвост во имя призрачной идеи о счастье будущего человечества".
И настоятельно требует, "чтобы евреи были изъяты из... материнских забот" горячо любимой Куприным страны.
Куприн ополчается на всех более или менее известных еврейских писателей, противопоставляя им Чирикова.
-Чириков и сам талантливее всех их евреев вместе - Аша, Волынского, Дымова, А. Федотова, Ашкинази и Шолом-Алейхема, - пишет Куприн, - потому что иногда
от него пахнет и землей, и травами, а от них - всего лишь жидом.
И заключает:
-Эх, писали бы вы, паразиты, на своем говенном жаргоне и читали бы сами себе свои вопли и словесную блевотину и оставили бы совсем, совсем русскую литературу. А то ведь привязались к нашей литературе, не защищенной, искренней и раскрытой, отражающей истинно славянскую душу, как привяжется иногда к умному, щедрому, нежному душой, но мягкосердечному человеку старая, истеричная, припадочная блядь, найденная на улице...
Как известно, отделы головного мозга, формирующие талант, не в полной мере и далеко не всегда совпадают с отделами связанными с личностными свойствами и чертами характера.
Видение писателя и чисто человеческие оценки могут не только не совпадать. Но и в корне разниться. В этом нет ничего из ряда вон исходящего.
Просто разные свойства и качества; ипостаси, так сказать.
Одна ипостась - Куприн - писатель.
Другая - Куприн- человек со всеми присущими ему качествами.
Нет, Достоевский тоже жидил. Но оговаривал при этом идейную составляющую и делал необходимые реверансы.
- Слово "жид", сколько я помню себя, - писал Достоевский, - я упоминал всегда для обозначения известной идеи - "жид, жидовщина, жидовское царство".
Антисемитом Достоевский себя не считал. И искренне обижался, когда его обвиняли в этом.
- Всего удивительнее мне то, - писал Достоевский, - как и откуда я попал в ненавистники еврея, как народа и нации... в сердце моем этой ненависти не было никогда, и те из евреев, которые знакомы со мной и были в сношениях со мной, это знают.
И Зинаида Гиппиус жидила. Как-то к ней обратился за помощью 19-летний Мандельштам. Он просил прочесть его стихи и порекомендовать, если Гиппиус сочтёт возможным, поэтическому метру и вершителю поэтических судеб Валерию Брюсову.
Гиппиус прочла и порекомендовала.
- Дорогой Валерий Яковлевич, - написала Гиппиус, - некий неврастенический жидёнок, который года два тому назад ещё плёл детские лапти, ныне как-то развился, и бывают у него приличные строки... Он приходил ко мне с просьбой рекомендовать его стихи вашему "вниманию". Я его не приняла (уж очень он "устанный"), но стихи велела оставить, прочла и нахожу, что "вниманию вашему рекомендовать их могу".
Стихи, конечно, стоящие. Но, вот, "жидёнок".
И Брюсова, это, судя по всему, не покоробило. Иначе Гиппиус не позволила бы себе. Воздержалась бы от некорректной констатации.
И у Блока были какие-то экивоки в эту сторону. И у Белого.
Недаром Петр Струве сказал, что "сила отталкивания от еврейства в самых различных слоях (!) русского населения фактически очень велика".
И подытожил со всей определенностью:
- Я полагаю, евреям полезно увидеть открытое национальное лицо той части русского, конституционно и демократически настроенного общества, которая этим лицом обладает и им дорожит. И, наоборот, для них совсем не полезно предаваться иллюзии, что такое лицо есть только у антисемитического изуверства.
Петр Струве, как и Куприн, горой за государственную справедливость. В том смысле, что государство обязано предоставить евреям все права. Но, как полагает Петр Струве
- ...государственная справедливость не требует от нас национального безразличия. Притяжения и отталкивания принадлежат нам, они наше собственное достояние, в котором мы вольны...И я не вижу ни малейших оснований для того, чтобы отказываться от этого достояния в угоду кому-либо и чему-либо"...
Ему вторит Павел Милюков:
- Г-н Ж. (я точно не знаю, кого имеет в виду Милюков, но, как мне кажется, догадываюсь - В.Д.) может торжествовать: он выманил медведя из берлоги... добился того, что молчание кончилось, и то страшное и грозное, что прогрессивная печать и интеллигенция старались скрыть от евреев, наконец, обрисовалось в своих настоящих размерах".
И это цвет и гордость русской интеллигенции. Её интеллектуальная элита. Выразители дум, так сказать.
Причём, речь идёт не о частной беседе, не о письме приятелю.
Петр Струве и Павел Милюков заявили об этом на газетных страницах, во всеуслышанье. Объявили, так сказать, urbietorbi.
В отличие от Куприна, который вовсе не желал, чтобы его письмо стало всеобщим достоянием.
Да, Куприн был антисемитом. Это его, так сказать, человеческая ипостась. Вернее одно из её многочисленных проявлений.
Он был таким, как многие. Более того, таким как большинство.
Так было когда-то. Впрочем, так и сейчас. И евреи полагающие, что их взасос любит какая-то часть русского общества, не должны заблуждаться.
Всё дело в форме выражения, в наличии реверансов или в их отсутствии. В более или менее зловещих намерениях. В их воплощении, от немецкого judenfrei; до советского государственного антисемитизма.
Что же до его второй ипостаси, до его ипостаси писательской. То здесь Куприн выше всякой критики.
В чисто литературном плане, это общеизвестно.
В наличии выраженных гуманистических тенденций. И это тоже признанный всеми факт.
В отсутствии сколько-нибудь заметных ксенофобских, в том числе антисемитских проявлений.
Более того, никто в русской литературе не писал так хорошо о евреях, как Куприн.
Письмо отвратительное. Но о человеке, как сказано, нужно судить по делам его.