Алексеева Татьяна Сергеевна : другие произведения.

Декабристки. Тысячи верст до любви (ознакомительный фрагмент)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
  • Аннотация:
    Второй вышедший на бумаге и девятый в "общем зачете" роман. История восстания декабристов. Опубликован в издательстве "ЭКСМО". Продается в Москве в магазинах сети "Новый книжный" и "Читай-город" и в Петербурге в сети магазинов "Буквоед".
[]

Татьяна Алексеева

  

Тысячи верст до любви

  
   Пролог
  
   Московская губерния, лесной тракт, 1857 г.
  
   Ясным зимним днем 1857 года по широкому, но заваленному сугробами тракту к Москве медленно приближался скрипучий конный экипаж. Две худые лошади с явным усилием тащили его по сугробам, кучер изредка несильно щелкал по их спинам кнутом - скорее просто для порядка, а не для того, чтобы заставить их бежать быстрее, санные полозья время от времени зарывались в снег. А из окон экипажа время от времени выглядывало морщинистое лицо пожилого мужчины. Поначалу он равнодушно смотрел на однообразный зимний пейзаж, но чем ближе экипаж подъезжал к городу, тем живее и заинтересованнее становился его взгляд. Хотя на вид заснеженная дорога и растущие вдоль нее голые черные деревья оставались точно такими же, какими были на протяжении всего предыдущего их пути.
   - Уже недолго осталось, через час в столице будем! - крикнул кучер, обернувшись назад и в очередной раз щелкнув кнутом. Лошади нехотя ускорили шаг, но затем, почувствовав, что дорога стала более ровной и утоптанной, побежали вперед немного охотнее. Кучер довольно улыбнулся, а его пассажир снова начал смотреть в окно.
   - Осип, придержи коней, на минуточку! - неожиданно услышал кучер его хриплый голос. Возница хмыкнул, удивляясь такому странному пожеланию пассажира, но послушно натянул вожжи. Полозья саней проскользили еще несколько шагов по заснеженной дороге и замерли. Лошади оглянулись на возницу, и на их покрывшихся инеем мордах, казалось, тоже застыло удивление. Кучер, словно отвечая на их немой вопрос, пожал плечами. Пассажир ему достался необычный - это он заметил, когда тот только нанял его экипаж на маленькой глухой станции. Одет незнакомец был в крестьянскую одежду, разговаривал тоже как крестьянин, но порой в его речи, движениях и еще чем-то неуловимом, что возница вряд ли смог бы описать словами, проскальзывало что-то чужое, не свойственное простым людям. Какая-то важность, какое-то несильное, почти незаметное и тщательно скрываемое, но все же высокомерие? Кучер этого так и не понял, и для себя, в конце концов, решил, что странный старик раньше жил в каком-нибудь крупном городе, может быть, даже служил у богатых господ, и набрался там "всяких манер".
   Между тем, необычный пассажир, дождавшись, пока экипаж полностью остановится, открыл дверь, вылез наружу и, ссутулившись, отошел к обочине. Он казался глубоким стариком, однако его старые, выцветшие за долгую жизнь, глаза смотрели вокруг с живым интересом, который чаще всего бывает только у молодых.
   - Как красиво... - пробормотал он с каким-то робким удивлением в голосе, глядя на покрытые блестящими снежными "кисточками" ветки деревьев, но потом вдруг негромко усмехнулся. "Можно подумать, что ты давно не видел снега! - подумал он про себя. - Там, откуда ты едешь, его было еще больше..." Тем не менее, он продолжал смотреть на сугробы и заснеженные ветки и улыбался. Как ни убеждал этот человек себя, что в устилающем все вокруг снеге нет ничего особенного, где-то в глубине души он знал: там, откуда он уехал, снег был другим. Далеко не таким красивым и чистым. Вообще не таким, как здесь, в двух шагах от Москвы...
   Он пригляделся к ближайшему дереву, и его глаза потеплели еще сильнее. Дерево действительно было очень красивым: черные ветки, на каждой из которых, в том числе и на самых тоненьких, лежали пушистые "подушки" чистейшего снега, и этот снег сверкал под солнечными лучами яркими искорками. Да, точно такую же картину он видел и раньше, видел в течение тридцати зим подряд, но здесь, в нескольких верстах от города, где он уже и не надеялся побывать, и деревья, и сугробы вокруг них, и, казалось, сам воздух были какими-то другими. Может быть, не более красивыми, чем в других городах и селах, но, без всякого сомнения, более родными...
   На одну из веток придорожного куста внезапно опустился большой, распушивший перья снегирь с яркой, как непонятно откуда взявшийся среди снега и холода красный огонек, грудью. Снегирь быстро вертел черной головкой, словно высматривая что-то вокруг. Остановившийся неподалеку экипаж и вышедший из него человек явно пугали птицу, но в то же время и вызывали у нее любопытство, поэтому улетать она все-таки не спешила.
   Старик молча смотрел на это яркое красное пятнышко среди черных веток и белого снега, боясь шевельнуться и спугнуть его. Тем временем, с другой стороны на ветку этого куста прилетела синица. Ее желтые перья были такими же яркими, как и у снегиря, и обе птицы словно светились на фоне снега маленькими теплыми "солнцами". Синица несколько раз звонко чирикнула, перелетела на другую ветку, повыше, и тоже завертела маленькой миниатюрной головкой.
   Пассажир осторожно сделал медленный шаг к кустам, чтобы получше рассмотреть птиц. Снегирь и синица забеспокоились и приготовились взлететь, но все же не стали с этим торопиться, и старик сумел как следует разглядеть их красивое цветное оперение. Птицы как будто специально для него расправили крылья и распушили хвосты, дав полюбоваться собой со всех сторон. Правда, длилось это всего пару минут, а потом синица и снегирь все-таки вспорхнули с веток и мгновенно исчезли в лесу, оставив после себя блеклый черно-белый пейзаж. Пожилой мужчина с грустью проводил их взглядом, а затем оглянулся на экипаж.
   - Поехали, Осип! - сказал он кучеру и попытался еще сильнее натянуть на голову старую ушанку. - Замерз, наверное? Извини, я задумался...
   Лицо возницы стало еще более недоуменным: он как-то не привык, чтобы люди, ездившие на его экипаже, проявляли к нему такую заботу. А старик, тем временем, быстро заковылял к нему, проваливаясь в глубокий снег.
   - Трогай, голубчик! - крикнул он. - И если можешь, езжай побыстрее!
   - Это можно! - прокричал в ответ кучер и, дождавшись, когда пассажир заберется внутрь, дернул поводья. - Пошли, пошли, красавицы!
   Он догадывался, что денег у старика, которого он вез, очень мало и за быструю езду он ему ничего не добавит, но ему и самому хотелось поскорее оказаться в городе, отдохнуть в теплом кабаке, наесться, выпить и завалиться спать. Экипаж разгонялся все сильнее, и вскоре ветер уже свистел у возницы в ушах, а сам он даже начал слегка придерживать лошадей, опасаясь, как бы они не перевернули его вместе с повозкой и пассажиром на скользкой дороге. Сам же пассажир молчал, и, к огромной радости кучера, быстрая езда его не беспокоила, а возможно, он был даже рады, что его просьба была так старательно выполнена.
   А пассажир сидел внутри, зябко кутаясь в свой старый тулуп, и смотрел в окно. Мимо проносились утопающие в сугробах голые деревья, почти ничем не отличающиеся друг от друга, но он продолжал любоваться этим пейзажем. Из-под конских копыт вылетали хлопья снега, экипаж подпрыгивал на дорожных неровностях, а он все глядел в окно и, казалось, не верил, что видит дорогу, ведущую в Москву. А время от времени в его глазах вспыхивало еще более сильное удивление - то ли от того, что он так быстро приближался к цели своего путешествия, то ли вообще тому, что смог дожить до этого дня.
   Над трактом сгущались сумерки, небо становилось все темнее, оно окрасилось в ярко-синий, а потом и в черный цвет, но возница все нахлестывал лошадей, все гнал их вперед. Пассажир так и не сказал ему больше ни слова, но он не просил его и ехать медленнее, поэтому кучер продолжал спешить. Старик, между тем, уже не обращал внимания на дорогу, а надвинул ушанку на глаза и дремал, изредка тревожно вздрагивая, приоткрывая глаза, а потом снова проваливаясь в зыбкий беспокойный сон.
   Наконец, лес по обеим сторонам дороги начал расступаться, и впереди показалось слабо светящееся в темноте окошко станции. Кучер придержал лошадей, и экипаж, все еще подпрыгивая и громко скрипя на дорожных ухабах, начал замедлять ход. Пассажир, к тому времени успевший крепко заснуть, почувствовали, что они куда-то подъезжают, и открыл глаза.
   - Это уже город? - крикнул Сергей, чуть приоткрыв дверь, но не высовываясь из экипажа - снаружи под вечер стало еще холоднее.
   - Последняя станция, а потом и Москва! - отозвался кучер. - Будете здесь отдыхать и коней менять или сразу дальше поедем?
   - Сразу! Если можно... - почти умоляющим голосом ответили ему из экипажа.
   Вздохнув, возница снова дернул поводья. Дверь экипажа захлопнулась, лошади снова зашагали по дороге, а затем быстро перешли на рысь. От их покрытых инеем морд шел пар.
   Следующие полчаса они ехали почти в полной темноте - лишь изредка в просветах между тучами показывалась луна и освещала дорогу своими холодными лучами. Пассажир больше не спал: он снова поглядывал в окно в ожидании конца пути. И если бы кучер или еще кто-нибудь посторонний увидел в тот момент его лица, он бы крайне удивился: вместо того, чтобы радоваться близкому окончанию пути, этот странный человек смотрел на дорогу с какой-то непонятной неуверенностью или даже со страхом. Хотя совсем недавно он просил возницу ехать как можно быстрее...
   Кучер первым увидел впереди слабые отблески света масляных фонарей. Столица была уже совсем близко, и уставшие голодные лошади сами рывком увеличили скорость. Умные животные знали: в городе их путь точно будет окончен, их распрягут, и они смогут отдохнуть, и весь следующий день, а то и дольше, им не нужно будет непонятно зачем тащить по морозу тяжелую повозку. Возница тоже радовался, что его далекое путешествие подошло к концу, и довольно улыбался. И только пассажир, тоже догадавшиеся, что они подъезжают к Москве, низко опустил голову, словно смотреть в окно ему внезапно стало страшно.
   - Приехали! Застава! - крикнул ямщик, оглянувшись назад. Он ждал в ответ радостных возгласов и, может быть, прибавки еще пары монет за то, что гнал лошадей всю дорогу, но ответ пассажира оказался совсем иным.
   - Приехали? Уже все? - спросил он дрогнувшим голосом, в котором кучеру теперь почудился плохо скрываемый испуг, а потом совершенно безрадостный вздох.
   Кучер разочарованно пожал плечами. Странный пассажир ему достался, очень странный - в этом он больше не сомневался. Хорошо еще, что хоть заплатил ему сразу, не обманул!..
   - Кто такие, показывайте подорожные! - к экипажу подошел заспанный станционный служащий. Старик вылез на снег, снял рукавицу и сунул руку за пазуху.
   - Вот, держите, с документами у меня все в порядке, - сказал он еще более странным тоном, словно бы с гордостью в голосе.
   Проверяющий поднял повыше тусклый фонарь, в котором едва теплился огарок свечи.
   - Сергей Григорьевич Волконский? - переспросил он, с трудом разобрав написанные на помятой бумаге слова. - Проезжайте!
   - Спасибо! - ответил Сергей, и в его голосе опять прозвучали непонятные ямщику нотки.
   Хлопнула дверца экипажа - пассажир снова спрятался внутри, тщетно пытаясь согреться. Кучер тронул поводья, и лошади двинулись дальше, теперь уже просто быстрым шагом.
   Пассажир придвинулся вплотную к окну и стал смотреть на дома и церкви, мимо которых проезжала их повозка. Некоторые здания вызывали в его взгляде узнавание, некоторые он разглядывал с таким интересом, словно видел их впервые. Экипаж проехал несколько кварталов и стал приближаться к центру города. Теперь в усталых глазах Сергея Волконского все чаще вспыхивала радость, какая бывает при встрече чего-нибудь давно знакомого: увидев какой-нибудь из светлевших в темноте старых домов, он несмело, но в то же время довольно улыбался.
   Наконец, повозка свернула в очередной переулок, и он позвал кучера:
   - Голубчик, останови здесь, я дальше пешком пройду!
   Ямщик, уже ничему не удивляясь, натянул поводья. Лошади встали, и Волконский, кряхтя и пошатываясь, вышел из экипажа.
   - Вот, возьми еще, - протянул он вознице помятую ассигнацию. - За то, что так быстро меня сюда домчал.
   - Спаси вас Бог! - с благодарностью ответил тот и вдруг, неожиданно для себя, поклонился - так, словно перед ним был не простой крестьянин, а господин из высшего сословия. Но Сергея Григорьевича это, как ни странно, совсем не удивило.
   Экипаж снова тронулся с места и вскоре скрылся в дальнем конце набережной. Постепенно стих и стук лошадиных копыт, а Волконский, дойдя до конца ближайшего к нему дома и подойдя к следующему, остановился на тротуаре и поднял голову. Взгляд его устремился на темные окна этого здания, в одном из которых слабо мерцал крошечный огонек свети. Он дрожал от холода, но как будто бы не решался войти в дом, где его уже больше полугода с нетерпением ждали.
   - Я в Москве, - произнес он, наконец. - Хоть и не надолго... Я вернулся.
   Он тряхнул головой, подошел к дверям и позвонил. Вскоре дверь распахнулась, и на пороге появилась фигура заспанной молодой служанки со свечой в руке, которая с удивлением уставилась на незнакомого старика.
   - Здравствуй. Скажи, пожалуйста, госпожам, что приехал Сергей Волконский, - попросил ее тот.
   - Ох, здравствуйте, барин! - всплеснула руками та. - Вас ждали, очень ждали! Только Елена Сергеевна сейчас спят. А вот Мария Николаевна...
   - Проводи меня к ней, если она не спит, - сказал Сергей Григорьевич, входя в дом.
   - Идемте, барин, сейчас! - поманила его за собой служанка, и спустя несколько минут ночной гость уже стоял перед дверью в одну из комнат. Служанка постучала, дождалась тихого ответа "Войдите!" и открыла перед ним дверь.
   В комнате возле камина сидела закутанная в пуховые платки и одеяла пожилая женщина с собранными в аккуратную прическу кудрявыми седыми волосами. Увидев вошедшего в комнату Сергея, она подняла голову, и ее глаза засветились недоверчивой радостью. А он подошел к ее креслу, опустился перед ней на колени и поцеловал ей руку.
  
   Глава I
  
   Санкт-Петербург, Галерная улица, 1821 г.
  
   Солнце уже встало. Его все еще по-летнему горячие, несмотря на осеннее время, лучи нашли щель между неплотно задернутыми занавесками и прошмыгнули в полутемную комнату, осветив резную спинку кровати, расшитое английской гладью одеяло и лицо спящей молодой женщины. Ее длинные ресницы дрогнули, она попыталась отмахнуться от лучей, а потом натянула край одеяла на голову, уже понимая, что проснулась, но стремясь еще хотя бы немного задержаться на границе сна, прежде чем окончательно вернуться в действительность. Ей хотелось сначала продлить приятные сны, а потом уже окунуться в такую же приятную дневную жизнь, хотелось насладиться всем выпавшим на ее долю счастьем без остатка.
   Вот уже пять месяцев, как она зовется не графиней Лаваль, а княгиней Трубецкой. Пять месяцев, как она рядом с самым лучшим на Земле человеком. И хотя много времени он пропадает на службе и занимается какими-то своими делами, ей достаточно тех вечеров, которые они проводят вместе. Ей даже нравится скучать по нему, ждать его возвращения и немного волноваться, когда он слишком задерживается - тем радостнее становятся их встречи, когда он, наконец, приходит домой! Да что там - ей нравится все, что он делает, нравится так сильно, что порой это ее даже пугает...
   Не открывая глаз, Екатерина Трубецкая перевернулась на другой бок и снова спряталась под теплым одеялом. Да, она счастливее всех на свете, и это прекрасно. И ведь страшно вспомнить: когда она впервые встретилась с князем Трубецким в Париже, он показался ей совсем непривлекательным! Пригласил ее на танец, но как будто не по собственной воле, а просто потому, что нельзя было на протяжении всего бала стоять у стены и нужно было потанцевать хоть с кем-нибудь. Танцевал он при этом ужасно неловко и неуклюже - для Екатерины, которую в Петербурге не раз вел в мазурке или кадрили сам великий князь Николай Павлович, бывший превосходным танцором, это было настоящей пыткой. А Трубецкой мало того, что сбивался с такта и как будто не слушал музыку, так еще и думал все время о чем-то своем, почти не глядя на партнершу. Тогда Екатерина твердо решила, что если Трубецкой пригласит ее еще раз, она скажет, что обещала танец кому-нибудь другому. И как же хорошо, что после того злополучного танца они не сразу разошлись в разные углы зала! Графиня Лаваль посчитала, что не перемолвиться с партнером ни словом будет не слишком вежливо, и поинтересовалась, всегда ли ему так скучно на балах.
   Танцевали они с тех пор редко, зато разговаривали во время каждой встречи очень много. И вскоре Екатерина уже с ужасом думала, что тогда, на балу, она могла не заговорить с князем, и их знакомство не продолжилось бы. Случись так - и ее жизнь потекла бы дальше без всяких изменений, в ней по-прежнему были бы только балы и званые вечера то в Париже, то в Петербурге, то в Москве, и не было бы всех этих интересных бесед, иногда спокойных, а иногда превращавшихся в жаркие споры. А самое страшное - она бы даже не знала, что такие разговоры вообще можно с кем-то вести и что в жизни бывает что-то, кроме прогулок в парках, светской болтовни и танцев...
   В первые же недели знакомства они обсудили все науки, лекции по которым Трубецкой слушал в Сорбонне. Екатерина и представить себе не могла, что его рассказы о философии, истории и естественных предметах заинтересуют ее так сильно! Еще меньше она ожидала, что князю самому будет интересно говорить об этом с ней - юной барышней, которая была намного моложе него и знала так мало, которой вообще не следовало занимать свой ум этими совсем не женскими вопросами! Но Трубецкому действительно это нравилось, она видела по его глазам, что такие беседы дороги ему не меньше, чем ей. Он любил объяснять ей новые для нее вещи и слушать, что она о них думает.
   И какое же счастье, что родители Екатерины не препятствовали их общению! Конечно, граф Иван Степанович Лаваль и его супруга Александра Григорьевна видели в Сергее Трубецком не интересного собеседника, а выгодного жениха для своей дочери. Они уже видели ее супругой знаменитого героя войны, капитана, который в недалеком будущем мог дослужиться и до генеральского звания, и такая перспектива казалась им замечательной. Екатерина слышала от них об этом почти каждый день, но сама думала совсем о другом. Ей тоже хотелось выйти замуж за Сергея, но не для того, чтобы стать женой героя, а в будущем - генеральшей. Для нее брак с ним означал бы возможность всегда, каждый день, в любое время, когда бы им этого захотелось, разговаривать с ним.
   Екатерина не запомнила, когда именно их беседа свернула с исторической науки на совсем недавние события, случившиеся в городе, по улицам которого гуляли они с Трубецким вместе с ее сестрами. Кажется, они говорили о резких, неожиданных поворотах истории, и Сергей упомянул сначала английскую, а потом французскую революции, и в его словах Екатерине послышалось не то одобрение бунтовщиков, не то даже восхищение ими. Она удивилась и сначала подумала, что ошибается и что ей это только показалось. Но Трубецкой продолжал говорить, приходя во все более сильное волнение, и вскоре графиню Лаваль покинули последние иллюзии. Ее друг действительно был на стороне мятежников, на стороне убийц королей! Однако Екатерина не спешила возмущаться этим и прекращать встречи с таким вольнодумным знакомым. Наоборот - разговаривать с ним ей стало еще интереснее. Теперь она не только слушала Трубецкого и задавала ему вопросы, теперь она стала возражать ему, спорить с ним и обнаружила, что он тоже прислушивается к ее словам с уважением и пониманием. Теперь они стали похожи не на учителя и ученицу, которой он читал лекции, а на двух участников диспута, и такие отношения нравились Екатерине еще больше. Она почувствовала в себе силы что-то объяснить и доказать уверенно стоявшему на своем князю, и увлекшись этим, забыла обо всем на свете. И хотя Трубецкой не спешил сдаваться и с легкостью парировал каждый ее довод, это только подстегивало юную барышню, заставляя ее с еще более сильным энтузиазмом убеждать его в своей правоте.
   - Неужели вы считаете правильным изменить своему слову, своей присяге? - спрашивала она князя Сергея спокойным и как будто бы даже отстраненным, равнодушным тоном. Девушка чувствовала, что обсуждать столь важные вопросы надо именно так: без аханья и оханья, без закатывания глаз и восклицаний "Какой ужас!" Только в этом случае ее друг мог прислушаться к ее словам и отнестись к ним по-настоящему серьезно, а не как к глупостям ничего не понимающей в жизни недалекой женщины. Графиня Лаваль поняла это еще в самом начале их знакомства и быстро научилась вести беседы без бурного проявления чувств - так, как их обычно вели мужчины. Так она стала еще более интересным собеседником для Сергея, но дело было не только в ее желании побольше общаться с ним. Ей, как она вскоре с удивлением поняла, еще и самой было приятнее беседовать именно в таком стиле. А вскоре Екатерина уже и не представляла себе, что можно разговаривать с Сергеем Трубецким как-то по-другому. Да и сам он не видел в их общении ничего странного и порой спорил с ней так же яростно, как и со своими друзьями и однокашниками в Сорбонне.
   - Изменить присяге, которую ты дал - преступление, - нетерпеливо соглашался он. - Но подумайте, мадемуазель Лаваль, что делать, если те, кому ты клялся в верности, первыми нарушили свое слово? Разве это не освобождает того, кто давал им клятву, от его обязательств?
   - Если рассуждать так, получается, что дававший клятву человек не имеет своей собственной воли, - возражала Екатерина. - Почему его обязательства должны зависеть от того, как себя ведет тот, кому он присягал? Если даже клятва была нарушена с другой стороны, это вопрос совести того, кто ее нарушил. Почему вторая сторона должна после этого ему уподобиться?
   - Не должна. Но имеет право, - упрямо стоял на своем Сергей.
   - Хорошо, пусть так, - уступала Екатерина, - но если говорить о французском бунте, то кто первым нарушил клятву? Почему вы считаете, что Луи Шестнадцатый это сделал? Что дает вам основания так о нем судить?
   - Сразу видно, что вы недостаточно осведомлены о французской истории. Иначе не задавали бы такой вопрос. Вы знаете, как жил французский народ во времена его правления? Знаете, сколько король с королевой тратили на собственные глупые развлечения и какие подати собирали со своих подданных?
   Этого Екатерина не знала. Как собираются подати и для чего вообще они нужны, было для нее тайной, которую она, впрочем, и не особо стремилась постичь: ей, женщине, такие знания были совершенно ни к чему. Но признавать свое поражение только из-за нехватки знаний девушка не собиралась.
   - Вы хотите мне сказать, что французскому народу было при Луи тяжело? - продолжила она спор. - Пусть так. Но разве после того, как народ лишился правителя, ему стало легче? Сколько ни в чем не повинных людей поубивали во время бунта? А скольких отправили на гильотину после? А голодающих после революции разве стало меньше?
   - Когда меняешь что-то к лучшему, совсем без жертв обойтись невозможно, - отбивался Сергей.
   - Допустим. Но чем тогда Робеспьер и остальные лучше Луи Шестнадцатого? - наступала Екатерина.
   - Тем, что они хотели добра простым людям, у них была благородная цель...
   - Но откуда вам знать, может быть, и король хотел того же самого?
   - Как же трудно с вами спорить, мадемуазель!
   Этими словами князь Сергей Трубецкой вскоре стал заканчивать почти каждую их дискуссию, и для графини Лаваль они были самым лучшим комплиментом. Так же как и то, что во время каждой последующей их встречи Сергей снова и снова возвращался к этому разговору и приводил ей новые аргументы в защиту своей точки зрения. Но Екатерина не сдавалась: она продолжала настаивать на своем, и от ее внимания не укрылось, что князь Трубецкой постепенно начал прислушиваться к ее словам. Он по-прежнему считал, что с плохими правителями необходимо бороться, но уже признавал правоту девушки там, где речь шла об убийствах и жестокости. Екатерина гордилась этим, хотя в то же время замечала за собой, что кое в чем Сергею тоже удалось поколебать ее уверенность в своей правоте. Как ни претила ей мысль о бунте против законной власти и об убийствах, она не могла не согласиться с тем, что сидеть сложа руки и ничего не делать, когда стране грозит голод или еще какие-нибудь бедствия, нельзя.
   Так они и дискутировали, постепенно смягчаясь и все больше соглашаясь друг с другом. И хотя у них было и много других интересных тем для разговоров, борьба с властью оставалась самым любимым их предметом. Да еще и единственным, где они не могли окончательно прийти к согласию: несмотря на уступки, во многом каждый из них оставался при своем. Но обоих это не только не огорчало, но в чем-то даже радовало. Ведь это значило, что у них по-прежнему есть повод для бесед.
   А родители и сестры Екатерины ждали предложения Трубецкого - пожалуй, ждали его с куда более сильным нетерпением, чем она сама. Через своих парижских знакомых, которые знали князя Сергея, они умудрились разузнать о нем все. Каждые несколько дней родные сообщали Кате какую-нибудь новость о ее друге - в каких именно битвах он участвовал, сколько раз был ранен, какие награды имел... Все, кто знал Трубецкого, были уверены, что его карьера еще не окончена и что он обязательно станет генералом, о чем мать и сестры постоянно напоминали Екатерине. А та в ответ только загадочно улыбалась. Родным казалось, что она недостаточно серьезно относится к тому, что князь не торопится предлагать ей руку и сердце, а девушка, наоборот, была уверена, что рано или поздно он это сделает. Ведь ему тоже хотелось бы иметь возможность спорить с ней в любое время, когда у него появится такое желание.
   День, когда их объяснение в любви, наконец, произошло, юная графиня Лаваль запомнила не очень отчетливо. Трубецкой был галантен и немного смущен, сама она - счастлива и слегка кокетлива, но все же этот разговор был далеко не таким занимательным, как их предыдущие беседы.
   Помолвка, приготовления к свадьбе, венчание в Париже и переезд в Санкт-Петербург - все это промелькнуло совсем быстро и оставило в памяти приятный след, но Екатерина была рада, когда все связанные с их браком хлопоты, в конце концов, закончились. Жизнь снова вошла в привычную колею, и теперь у них опять должно было появиться время для безумно интересных им обоим бесед...
   Вспоминать о встречах в Париже и жарких спорах можно было бы еще долго, но княгиня Трубецкая понимала, что время уже позднее и пора вставать и идти к завтраку. Она высунулась из-под одеяла, дотянулась до свисающего со стены шелкового шнурка и позвонила горничной. Какое платье надеть в первый день жизни в столице, молодая дама выбирала недолго: князю Сергею она нравилась во всех нарядах, а самой ей излишнее внимание к одежде всегда казалось глупостью. Она выбрала строгое темно-синее платье с самой скромной кружевной отделкой - оно придавало ее внешне довольно легкомысленному лицу более серьезный вид. Прическу Екатерина тоже попросила сделать ей самую простую, чтобы не тратить на нее много времени и поскорее оказаться рядом с любимым мужем.
   Князь Трубецкой ждал ее в столовой. Он, как всегда, был одет в свой военный мундир - Екатерине казалось, что, за исключением для их свадьбы, она вообще ни разу не видела мужа в гражданском платье.
   Они быстро обменялись обычными утренними репликами - кто как спал, кто как себя чувствует - и приступили к завтраку. Сергей Петрович показался Екатерине задумчивым и как будто бы сосредоточенным на чем-то неприятном, но она не спешила расспрашивать мужа о причинах его дурного настроения. У нее было достаточно времени, чтобы как следует изучить его характер, и она точно знала, что до конца завтрака он сам поделится с ней своими мыслями. Так и случилось.
   - Дорогая Катрин, я должен вас кое о чем предупредить, - заговорил Трубецкой, допивая какао из полупрозрачной фарфоровой чашки. - Сегодня вечером меня не будет дома, и вернусь я очень поздно. Надеюсь, вы не будете скучать без меня.
   - Не буду, ведь вы расскажете мне, куда собираетесь, - лукаво улыбнулась ему жена.
   Князь колебался недолго.
   - Я не могу рассказать вам всего, потому что это не только моя тайна, - начал он слегка неуверенным тоном. - Надеюсь, вы меня поймете и не будете настаивать...
   - Нет, настаивать я не буду, - с готовностью пообещала ему молодая жена. - Но вы скажете мне то, что считаете возможным мне доверить, не правда ли?
   - Да, - не стал отпираться Сергей. - Кое-что я обязан вам рассказать, потому что теперь мы с вами - одна семья и должны во всем друг друга поддерживать.
   Екатерина молча кивнула, подтверждая, что полностью согласна с его словами. И этот кивок как будто бы окончательно помог Сергею отогнать последние сомнения и решиться на серьезный разговор с молодой женой.
   - Мы с вами еще во Франции много говорили о том, что делать, если власть в государстве становится слишком жестокой к своему народу, - напомнил он Екатерине. - И пришли к выводу, что революции в таких случаях - это не лучший выход, но и не делать вообще ничего, не пытаться спасти страну тоже нельзя.
   - Да, я помню, - с взволнованно бьющимся сердцем ответила княгиня, уже догадывающаяся, что она услышит дальше.
   - Так вот, в нашей стране есть люди, которые пытаются что-то сделать... Что-то изменить в нашей жизни к лучшему, - сказал Сергей.
   - И вы - один из таких людей? - уточнила Екатерина.
   - Да. Я - один из них, - подтвердил Трубецкой.
   - Что же вы хотите изменить? И главное - как вы собираетесь это делать? - со все возрастающей тревогой спросила княгиня.
   - Это я и хотел бы вам рассказать... - в голосе Сергея снова зазвучала неуверенность, которую без труда услышала и поняла его молодая жена.
   - Князь, вы можете мне доверять, - произнесла она твердо, глядя ему в глаза. Сердце в ее груди колотилось все сильнее, но к тревоге Екатерины за участвующего в каких-то тайных и незаконных делах мужа примешивалась изрядная доля радости. Теперь она точно знала: они с князем Сергеем никогда не наскучат друг другу. И через год, и через десять, и через двадцать лет им будет, о чем поспорить - до конца жизни они смогут с интересом разговаривать друг с другом о том, как именно он пытается помочь России.
  
   Глава II
  
   Киевская губерния, имение Каменка, 1824 г.
  
   Гостей в доме Василия Львовича Давыдова ждали к четырем часам, но первые приглашенные начали подъезжать в их имение уже после трех. Самыми "нетерпеливыми" в этот раз оказались сенатор Бороздин с двумя юными дочерьми, которых Давыдовы, привыкшие к их частым опозданиям, ожидали только к вечеру.
   - Добрый день, Андрей Михайлович! Мари, Кати, здравствуйте! - младшие братья и сестры Василия Давыдова бросились приветствовать первых гостей, и в большой гостиной сразу же стало тесно и шумно.
   - Располагайтесь пока, а я вас на одну минуту покину, - виновато развел руками хозяин имения, отступая к двери. Андрей Бороздин, заметив его неловкость, недовольно кивнул головой на своих громко щебечущих дочерей:
   - Это из-за них мы раньше приехали. Сам не знаю, что на них нашло! Обычно по полдня собираются да прихорашиваются, от зеркала не оттащить, а сегодня встали раньше всех, сразу позвали горничных, оделись-причесались, как будто на пожар спешили! В конце концов, им меня пришлось ждать, они меня все поторапливали и слушать ничего не желали... Скучно им дома, видите ли, на праздник скорее хочется, плясать да сплетни глупые слушать!
   Последнюю фразу он произнес громко, повернувшись к дочкам, и те, услышав его, смущенно покраснели.
   - Всегда вы, папенька, сердитесь, хоть мы медленно собираемся, хоть быстро, - обиженно возразила старшая из них, Мария. Ее сестра Екатерина тоже недовольно надула губки, но спорить с отцом даже на такую полушутливую тему не решилась и промолчала.
   - Вот, сами видите, какие они у меня выросли строптивые да невоспитанные! - вынес обеим дочерям "приговор" сенатор. Василий Давыдов вежливо улыбнулся, не желая вмешиваться в чужие семейные дела, и поспешно вышел из гостиной - ему нужно было еще раздать множество связанных с предстоящим балом распоряжений. Андрей Михайлович с удовлетворенным видом откинулся в кресле, а Мария с Екатериной, убедившись, что продолжать разговор об их легкомыслии, непослушании и прочих ужасных грехах отец не собирается, снова принялись расспрашивать остальных Давыдовых о других приглашенных.
   - А Раевские точно приедут? Все вместе? - допытывалась Екатерина у жены Василия Давыдова Александры.
   - Генерал писал, что собираются все, - рассеянно отвечала та, поглядывая на дверь гостиной, за которой только что скрылся ее супруг. Мысли ее пока были заняты не гостями, а еще не готовыми угощениями. Ей не верилось, что Василий сумеет достаточно строго поторопить кухарку с помощницами, и она раздумывала, под каким предлогом тоже сбегать на кухню, не обидев при этом не вовремя явившихся гостей. А еще с прогулки слишком долго не возвращалась гувернантка и няни с детьми, и это тоже уже начинало беспокоить хозяйку имения. Но сестры Бороздины, пока еще не замужние и ничего не знающие о домашних заботах, не могли понять, из-за чего могла волноваться Александра Давыдова, и продолжали приставать к ней с более важными, по их мнению, вопросами:
   - А Орлов с Раевскими приедет? А Якушкин будет? А братья Поджио?
   Последний вопрос задала Мария Бороздина, и от Александры не укрылось, что она снова слегка покраснела и ее голос чуть заметно дрогнул. "Интересно, кто именно из братьев ее интересует, Иосиф или Александр? - подумала хозяйка, отвлекшись на мгновение от домашних забот. - Хотя, кем бы из них бедная девушка ни увлеклась, ее родители в любом случае будут против - сенатор ни за что не согласится породниться с иностранцами и католиками... Стоит, пожалуй, предупредить ее, что она плохо скрывает свои чувства и может выдать себя". Александра вдруг поежилась, вспомнив, как сама полюбила Василия Давыдова, пришедшегося не по душе ее родителям, и как почти пять лет они были вынуждены любить друг друга незаконно, не будучи мужем и женой. Воспоминания об этой жизни были такими гнетущими, что молодая женщина поспешила отогнать их - не хватало еще испортить гостям настроение своим грустным видом! "Сейчас-то у нас все хорошо! - напомнила она себе. - Мы, наконец, смогли обвенчаться, и дети наши еще будут признаны законными, обязательно. Все несчастья теперь позади!"
   Однако еще через минуту Александра забыла и о своих недавних неприятностях, и о Марии с ее возможным увлечением кем-то из итальянцев Поджио: за дверью послышался шум множества шагов и веселых детских голосов, и Давыдова, извинившись перед гостями, выбежала встретить вернувшихся домой малышей. Сестры Бороздины, проводив ее взглядами, тут же выбрали себе каждая по новой "жертве" для разговора - младших братьев хозяина дома, Петра и Александра.
   - Проходите, проходите к себе, с гостями вы потом придете поздороваться! - слышался из-за двери деловитый голос Давыдовой. Ее старшие сын и дочь, которым было любопытно посмотреть на первых приглашенных, пытались капризно возражать, но в гостиную их все же не пустили. Однако вскоре гости и братья хозяев снова услышали шум и громкие радостные возгласы, и в комнату вошли еще несколько разряженных по последней петербургской моде дам. Екатерина и Мария, оставив в покое своих собеседников, бросились к ним.
   - Машенька, Катрин, Софи! Добрый вечер, дорогие!
   Две старшие дочери генерала Николая Раевского, которых тоже звали Екатерина и Мария, с не меньшей радостью ответили на приветствия своих тезок. Младшая Софья держалась более холодно и отстраненно: она вежливо улыбнулась Бороздниым, но уклонилась от их объятий и осторожно поправила свою безупречную высокую прическу.
   Затем вновь прибывшие девушки заметили вставшего в их присутствии сенатора Андрея Михайловича и, скромно опустив головы, присели в реверансах. Тот коротко поздоровался с ними и пошел навстречу самому генералу Раевскому, входившему в тот момент в гостиную вместе с двумя сыновьями и мужем Екатерины Михаилом Орловым.
   - Такие восторги, как будто они десять лет не виделись! А ведь всего пару недель назад вы у нас в гостях были, - сказал он пренебрежительно, оглядываясь на стайку девушек, все еще повторяющих, как они рады друг друга видеть. Раевский бросил на них более снисходительный взгляд и едва сдержал улыбку.
   - Женщины... Чего вы от них хотите, любезный друг?
   В гостиную вернулась Александра. Ее лицо было напряженным и сосредоточенным, и, здороваясь с новыми гостями, она явно думала о чем-то другом. Но обязанности хозяйки дома, у которой собралось многочисленное общество, она выполняла, как всегда безупречно - подошла к каждому гостю, обменялась с ним несколькими как будто бы ничего не значащими словами, но сделала это так, что собеседник искренне уверился в том, что в имении Давыдовых его ждали с огромным нетерпением, и весь праздничный вечер был устроен только для того, чтобы появился повод его пригласить. Обойдя всю гостиную и подарив по крошечной частичке своего внимания каждому из присутствующих, молодая дама снова скрылась за дверью, но почти никто из гостей уже не замечал ее отсутствия. Раевский с сыновьями и зятем заняли угол, где стояло кресло сенатора Бороздина, и начали обсуждать последние пришедшие из Петербурга известия. Девушки столпились вокруг клавикорда: новости из столицы их особо не интересовали, у них имелась гораздо более важная тема для беседы.
   - Душечки, вы знаете, отец скоро собирается в Петербург! - с волнением шептала подругам черноволосая Мария Раевская. - Он говорил, что у него там какие-то дела, но Александр мне намекнул, что дела эти связаны с моим замужеством!
   - Что ты говоришь!.. - в один голос ахнули Екатерина и Мария Бороздины.
   - Тише, милые, тише, не хочу, чтобы батюшка услышал, что я вам рассказываю! - испуганно зашикала на них Раевская. - Он почему-то хочет, чтобы я ничего не знала!..
   - Да, только он не учел, что я знаю, кто просил ее руки, - хитро улыбнулась Екатерина Орлова и, наклонившись поближе к Бороздиным, заговорила совсем тихим шепотом. - Это князь Сергей Волконский, его хорошо знает Мишель, он-то мне все и сообщил, - она быстро оглянулась на скучающего в противоположном углу мужа и продолжила. - Князь, говорят, уже давно влюблен в Мари, но все никак не решался сделать ей предложение, особенно после того, как папа отказал господину Олизару. А папенька мечтает выдать Машу замуж с тех пор, как за ней ухаживал тот ссыльный поэт, Пушкин...
   - Князь Волконский! Генерал, у него столько орденов!.. - принялась вспоминать все, что слышала о женихе своей приятельницы Екатерина Бороздина. - Но ведь он уже совсем старый, ему, кажется, тридцать пять лет или даже больше!
   - Тридцать семь, - со вздохом поправила ее Мария Раевская. - Но дело не в старости, это вообще не главное. Меня пугает то, что я его совсем не знаю...
   - Не волнуйся так, ты же слышала, и Мишель, и Саша с Николаем говорят о нем только хорошее! - напомнила ей сестра Екатерина. - Мы с Мишелем, когда поженились, тоже друг друга почти не знали - и что страшного? Мы быстро... привыкли друг к другу.
   Бороздины смущенно опустили глаза, а будущая невеста Волконского и вовсе залилась краской, несмотря на покрывавший ее лицо толстый слой рисовой пудры. Лицо Екатерины, сообразившей, что ей, замужней даме, не следовало обсуждать столь деликатные темы с невинными девушками, приняло виноватое выражение. Единственной, кто остался невозмутимым в их компании, была восемнадцатилетняя Софья Раевская, которая за все время разговора не произнесла ни слова и лишь посматривала на шушукающихся сестер и подруг с легким высокомерием во взгляде. Ее мало интересовали трудности с выбором женихов и семейной жизнью - юная Софи с детства мечтала стать фрейлиной в императорской семье, а после того, как это удалось Екатерине Раевской и еще одной их сестре, Елене, загорелась такой идеей особенно сильно. Екатерина, правда, пробыла фрейлиной недолго - вскоре ей сделал предложение Михаил Орлов, и она, согласившись выйти за него замуж, оставила службу. Зато Елена Раевская собиралась посвятить этому делу всю свою жизнь, и Софье очень хотелось последовать ее примеру. Недавно от Елены, жившей теперь в царском дворце в Санкт-Петербурге, пришло письмо, в котором она обещала Софье похлопотать перед императрицей Елизаветой Алексеевной о ее назначении на должность фрейлины, и младшая из сестер с нетерпением ждала от нее следующего письма, чтобы узнать, увенчаются ли эти планы успехом.
   Остальные девушки знали о ее мечте, и поэтому не обращали особого внимания на снисходительные взгляды Софьи. Им было достаточно того, что она не мешала им болтать о женихах и мужьях.
   - Маша, Катрин, а вы пробовали еще что-нибудь узнать о Волконском? - допытывалась Екатерина Бороздина.
   - Я пробую, через Мишеля и Николя, - ответила Екатерина Орлова, - но они тоже мало знают, хотя и знакомы с ним уже давно. Иногда мне вообще кажется, что Мишель специально хочет скрыть от меня как можно больше - он и о Волконском, и о других своих знакомых почти ничего не рассказывает.
   - Наверняка это папа его попросил держать все в тайне, чтобы ты мне не передавала, - снова тяжело вздохнула Мария Раевская. - Он боится, что князь мне не понравится и я откажусь.
   - Но ты ведь можешь и после того, как познакомишься с князем, отказаться, - заметила Екатерина Бороздина.
   - Могу, конечно... Но отец будет так рассержен... А кроме того, я ведь не знаю, понравится мне князь или нет! - Мария растерянно хлопала глазами, и казалось, что она вот-вот расплачется. - Чтобы это понять, надо побыть вместе хоть какое-то время, а времени у меня и не будет...
   - У тебя все может сложиться хорошо, - наклонилась к ее уху Мария Бороздина. - Может быть, ты сразу полюбишь Волконского, может, вам сразу станет хорошо вместе, и тебе не придется перечить отцу. Ведь и такое бывает!
   - Бывает, конечно, - не стала спорить Маша, но по расстроенному выражению ее лица было видно, что она не очень-то верит в счастливое замужество с совершенно не знакомым ей человеком. Старшая Бороздина понимающе кивнула, но при этом поймала себя на том, что страхи ее тезки кажутся ей, как минимум, очень сильно преувеличенными. Ведь у нее действительно еще может все сложиться хорошо! У нее есть надежда, что жених, который нравится ее родителям, понравится и ей. А некоторым рассчитывать на такое развитие событий не приходится...
   - Здравствуйте, Василий Львович! Здравствуйте, дамы! - услышав новые голоса шепчущиеся в углу девушки оглянулись и с удивлением обнаружили, что часы бьют четыре и что в гостиную вошли несколько молодых людей. Хозяин имения снова был в гостиной, а следом за новыми гостями туда вошла и Александра Давыдова вместе с высокой и прямой как палка пожилой гувернанткой, которая вела за руки двух старших детей хозяев - пятилетнюю Мари и четырехлетнего Мишу. Две младших дочери Давыдовых, Екатерина и Елизавета, были еще слишком малы, поэтому их не пускали к гостям, и, возможно, поэтому старшие брат и сестра пришли туда с особенно важным видом. Они гордились тем, что им пусть ненадолго, но все-таки разрешили заглянуть в недоступное для младших место.
   - Маша, Миша, поздоровайтесь с гостями! - склонилась к детям Александра. - Ну, помните, как вас учили?
   Миша старательно поклонился, а Маша, выпустив руку гувернантки, сделала реверанс. Две пары живых и любопытных детских глаз с изумлением уставились на нарядно одетых дам с высокими прическами и мужчин с пышными эполетами. Дамы заулыбались, глядя на эту умилительную картину, и даже серьезные лица мужчин заметно потеплели. Только сенатор Андрей Бороздин скользнул по детям быстрым равнодушным взглядом и снова углубился в какие-то свои размышления, да еще его дочь Мария смотрела восторженными глазами не на малышей, а на одного из явившихся в гостиную офицеров - Иосифа Викторовича Поджио. И после, когда маленьких Машу и Мишу увели обратно в детскую, а Александра вернулась, чтобы еще раз поприветствовать новых гостей, Мария продолжала украдкой поглядывать на этого уже не слишком молодого, но казавшегося ей таким красивым и обаятельным человека. Болтовня двух Екатерин, все еще дававших Маше Раевской советы на тот случай, если жених Волконский придется ей не по душе, уже не интересовала старшую Бороздину - все ее мысли были теперь заняты Иосифом. Но при этом в те моменты, когда он поворачивался в ее сторону и пытался поймать ее взгляд, Мария отводила глаза и не замечала его интереса. А когда она вновь решалась посмотреть на Поджио, его отвлекал кто-нибудь из гостей, и он, как думалось старшей сестре Бороздиной, не обращал на нее ни малейшего внимания.
   Между тем, в гостиной собрались все приглашенные, включая нескольких опоздавших друзей Василия Давыдова. Хозяева имения больше не исчезали и вертелись среди гостей с более спокойным и беззаботным видом, из чего можно было сделать вывод, что все хлопоты, связанные с приемом, были благополучно улажены. Гости перемещались по залу, обменивались последними новостями и комплиментами, шутили и смеялись - все было, как всегда в доме Давыдовых, когда там собирались их родственники и друзья.
   - Мари, может быть, вы нам сыграете? - услышала старшая дочь сенатора Бороздина голос Александры Давыдовой и, обернувшись к хозяйке, согласно кивнула:
   - Конечно же, с удовольствием.
   Она подошла к блестящему клавикорду, в гладкой черной крышке которого отражались многочисленные огоньки свечей. Пожилой слуга поставил на эту крышку серебряный подсвечник с еще тремя высокими свечами, открыл клавиши и убрал с них невесомую кружевную дорожку. Мария Бороздина села на придвинутый к клавикорду стул и на мгновение задумалась, что ей сыграть на этот раз. Почти все модные романсы она уже играла у Давыдовых на прошлых званых вечерах, и все присутствовавшие в гостиной слышали их в ее исполнении не один раз. Конечно, они бы с удовольствием послушали их снова - Мария прекрасно играла на клавикорде, и именно поэтому ее усаживали за него на каждом вечере - но ей хотелось порадовать своих родственников и знакомых чем-нибудь новым. Тем более, что Иосиф Поджио, при котором она еще ни разу не музицировала, разговаривал о чем-то со своим братом и даже не посмотрел в сторону клавикорда.
   Озорная мысль о том, чтобы привлечь его внимание хотя бы музыкой, раз уж ей не удается сделать это как-то по-другому, пришла к старшей из сестер Бороздиных неожиданно. Она поднесла руки к клавишам, несколько раз быстро сжала и разжала кулаки и, чтобы как следует размять пальцы, сыграла один несложный короткий этюд. Она играла чисто, и зазвучавшая в гостиной нехитрая мелодия заставила повернуться к клавикорду всех гостей и хозяев. Братья Поджио тоже посмотрели на нее, но Мария так и не поняла по их лицам, понравился им этюд или нет - на них так и застыло вежливое, но довольно безразличное выражение. Но это не обескуражило девушку. Она еще только начала играть, еще не исполнила ни одного серьезного произведения. Но сейчас она сыграет такую трогательную вещь, которая точно не оставит красавца Иосифа равнодушным!
   Ее пальцы снова легли на клавиатуру, и зал заполнила новая мелодия, медленная и как будто бы нерешительная, но при этом очень четкая, размеренная. Больше всего она была похожа на чьи-то шаги - неторопливые и сперва как будто бы робкие, но чем дальше, тем более твердые. Словно кто-то шел к своей цели, сначала неуверенный в себе, а после уже точно знающий, что он идет именно туда, куда должен идти. И все слушатели молча, затаив дыхание, следили за этими шагами, ждали окончания, чтобы узнать, доберется созданный музыкой неизвестный герой до цели или нет, будет счастлив от того, что достиг ее, или разочаруется. Хотя в то же время никому из собравшихся в гостиной страшно не хотелось, чтобы мелодия заканчивалась, чтобы это торжественное движение вперед прекратилось...
   Но путь героя все-таки подходил к концу. И он снова замедлил шаг, снова стал двигаться неуверенно, словно цель, которая все это время звала его к себе, вдруг показалась ему не такой привлекательной, как раньше. Он все-таки шел к ней, но шел как будто уже по привычке, просто потому, что дойти было нужно - ведь иначе оказалось бы, что весь его долгий путь был напрасным. Но дойдя, наконец, до конца выбранной в начале пьесы дороги, он остановился в полном разочаровании и опустил руки. Цель оказалась совсем ему не нужной, и идти дальше было некуда...
   Музыка смолкла. Мария убрала руки с клавиш и скрестила их на коленях. Несколько секунд в зале стояла полная тишина: в ушах у всех еще звучала только что сыгранная девушкой мелодия, звучали то осторожные, то твердые шаги, и никому не хотелось заглушать их словами. Но потом из соседней комнаты послышался звонкий смех кого-то из детей Давыдовых, и наваждение от музыки рассеялось. Кто-то шумно вздохнул, кто-то подошел ближе к клавикорду, кто-то зашептался, обмениваясь впечатлением от услышанного. А потом на старшую Бороздину со всех сторон посыпались комплементы:
   - Великолепно!
   - Какая красота!
   - Что это за пьеса, Мари, кто автор?
   - У вас есть партитура этой вещи?
   Мария скромно улыбнулась, стараясь посмотреть в глаза каждому из своих восторженных слушателей и никого не обидеть невниманием.
   - Это Бетховен, - ответила она, - соната номер четырнадцать С-моль. У нас дома есть ноты, и мы с удовольствием дадим их переписать.
   - Ой, дайте, если можно, мы вам будем очень благодарны! - защебетали в один голос Мария Раевская и Александра Давыдова.
   - Приезжайте к нам с визитом, и мы с Мари все вам дадим! - присоединилась к разговору Екатерина Бороздина, на всякий случай оглянувшись на отца - не возражает ли он против того, что она так самовольно приглашает гостей? Однако Андрей Бороздин после всех похвал, которых удостоилась его старшая дочь, находился в благодушном настроении и не выражал никакого неудовольствия.
   Дамы продолжили болтать о будущих визитах, уговаривая друг друга встречаться почаще. Марию больше не просили играть - после такой удивительной мелодии все прочие пьесы казались слишком простыми, и слушать их никому не хотелось. В другой раз девушка гордилась бы собой, но сейчас не чувствовала ничего, кроме разочарования. За все время, пока она играла, Иосиф Поджио даже не посмотрел в ее сторону и после, когда соната закончилась, не сказал ей ни слова! А ведь она специально следила за ним краем глаза - надеялась, что столь красивая музыка не оставит его равнодушным! Но, похоже, все ее попытки привлечь к себе внимание были изначально обречены на неудачу. Поджио был полностью погружен в какие-то свои мысли, и ни музыка, ни ее исполнительница его не интересовали.
   Мария встала со стула и отошла от клавикорда. За него тут же уселась ее сестра и заиграла что-то веселое. Сделав вид, что слушает музыку, старшая Бороздина отошла к окну и стала смотреть на раскачивавшиеся на ветру деревья расположенного рядом с домом просторного парка. "Это к лучшему, что я его не интересую, - убеждала она себя. - Он - католик и итальянец, отец бы в ужас пришел от одной мысли о нашем браке! Это все к лучшему..."
   Музыка стихла. Мария отвернулась от окна и увидела, что большинство дам снова столпились около клавикорда, а из мужчин в гостиной остался только ее отец. Значит, теперь она уже точно не сможет даже обменяться парой слов с Иосифом. Он опять проведет весь вечер в кабинете Василия Давыдова вместе с остальными офицерами и в гостиную они спустятся, только когда гости начнут разъезжаться по домам!
   Окончательно загрустив, старшая Бороздина обвела глазами группки женщин, раздумывая, к какой из них присоединиться. Юная Мария Раевская продолжала выспрашивать у хозяйки дома и других гостий, что им было известно о ее женихе. Ее младшая сестра Софья делилась с Екатериной Бороздиной и другими дамами своими планами "завоевания" Зимнего дворца в качестве фрейлины. Все эти повторения одного и того же показались Маше настолько скучными, что она едва удержалась от того, чтобы не зевнуть.
   - Пойдемте, теперь, в парк, пока совсем холодно не стало! - предложила внезапно Александра Давыдова, и окружавшие ее девушки с радостью согласились. В первый момент этому обрадовалась и Мария Бороздина: парк с фонтанами и теряющимися в зелени аллеями был гордостью Каменки и гулять в нем было очень приятно. Но когда дамы, похватав висящие на спинках кресел и стульев шали и накинув их на плечи, поспешили к выходу, ей опять стало тоскливо - она вдруг сообразила, что в парке подруги будут болтать о тех же скучных вещах, что и в гостиной. Правда, там можно было бы незаметно отделиться от компании и погулять по аллеям в одиночестве...
   Сперва Мария решила так и поступить, но пока девушки шли по коридору к ведущей на первый этаж лестнице, ей пришло в голову, что "заблудиться" она вполне может и в доме. Можно будет сначала побродить по особняку, а потом выйти на улицу - так ей вообще не придется ни минуты слушать надоевшие ей разговоры.
   Мысль была очень заманчивой, и Бороздина, выбрав удобный момент, отступила в темноту не освещенного коридора. Этого маневра никто не заметил. Остальные дамы спустились вниз, а Мария на цыпочках побежала в дальний конец коридора, спеша спрятаться в какой-нибудь нише на тот случай, если ее отсутствие быстро обнаружат и кто-нибудь вернется ее искать.
   Ниша нашлась быстро - это было небольшое углубление в стене, в котором находилась закрытая дверь. Бороздина встала возле нее, с облегчением перевела дух, но затем вдруг вздрогнула: из-за двери доносились чьи-то голоса. Это и был кабинет Василия Давыдова, где мужчины вели какие-то свои разговоры! Мария не собиралась подслушивать, но против воли успела разобрать несколько недовольных, в чем-то даже гневных фраз:
   - Мы так и будем сходиться, спорить, уговаривать друг друга подумать и расходиться! Что мы, что Северное общество! Если мы не придем к согласию во всем, наше дело никогда не будет сделано, от нас так и останутся одни переливания из пустого в порожнее! - девушке показалось, что это говорил хозяин дома.
   - И что ты предлагаешь? - так же раздраженного спросил его другой голос, который Мария с легкостью узнала даже через толстую дубовую дверь - голос Иосифа Поджио.
   Что ответил ему Давыдов, Бороздина не узнала: воспитание не позволило ей подслушивать дальше, и она отступила от двери на несколько шагов. Любопытство боролось в ее душе со страхом - неужели слухи о тайном обществе, которое существует в Киеве, верны? И неужели в этом тайном обществе состоят те самые люди, к которым она ездила с визитами и танцевала на балах? Василий Давыдов с братьями, молодые Раевские, молодые Поджио... Иосиф... Вот почему он не обращал на нее внимание и не оценил ее игру - ему было не до того, он думал о своих тайнах!
   Дверь тихо скрипнула, и в коридор вышел человек, о котором она только что думала. Мария испуганно прижала ладони ко рту, чтобы не вскрикнуть от неожиданности. Иосиф же хладнокровно закрыл за собой дверь и лишь после этого сделал девушке знак отойти в дальний конец коридора.
   - Мари, вы что-то хотели? - спросил он шепотом, когда они оказались у окна. Бороздина покачала головой:
   - Нет, я просто... отстала от дам в парке и решила вернуться, но перепутала двери...
   - И вы что-нибудь слышали? - осторожно уточнил Иосиф.
   - Нет, ничего, - ответила девушка, радуясь, что в коридоре слишком темно, и он не увидит, как она краснеет. - Я собиралась войти, но не успела...
   - Что ж, наверное, это знак свыше, - задумчиво пробормотал Поджио и пристально посмотрел ей в глаза. - Мари, я не решался вам об этом сказать, но... я давно люблю вас. И просил бы вас стать моей женой.
   Глава III
  
   Кильбев, порт, 1825 г.
  
   Неподвижно замершие у причала корабли ждали попутного ветра. Ждали уже давно, и, как это порой казалось Полине, когда она смотрела на их стройные мачты и безжизненно свисающие с них флаги, страшно скучали по мощным волнам и взлетающим высоко в небо соленым брызгам. И Полина их понимала! Ей в последние недели ожидания уже начало казаться, что она вообще никогда не уедет из этого маленького городка и так и будет до конца жизни приходить утром в порт, смотреть на корабли и слышать от матросов, что ветра по-прежнему нет и отплытие снова откладывается на неизвестное время...
   Хотя этим утром, когда девушка вышла из лабиринта узких улочек на открытое пространство, ей в лицо дохнул свежий порыв ветра, и вместе с ним к ней вновь вернулась надежда. Может быть, погода изменится уже сегодня, может быть, она сможет покинуть Кильбев совсем скоро?
   Вдохновленная этой мыслью, Полина ускорила шаг и уже через четверть часа была в порту. Там все было, как всегда. Докеры таскали туда-сюда то какие-то туго набитые мешки, то свернутые в огромные бухты толстые канаты, матросы что-то кричали им с палуб, стая нахальных чаек кружилась над морем с пронзительными воплями... Тот тут, то там бродили такие же, как Полина, пассажиры кораблей, в нетерпении считавшие дни до отплытия. Портовые служащие, которым эти люди порой мешали пройти, недовольно ворчали и время от времени даже позволяли себе сердито покрикивать на них, но те не возмущались такой дерзостью и лишь так же негромко бурчали что-то в ответ.
   Некоторых из них Полина уже знала в лицо, и сами они при виде нее тоже улыбались ей, как старой знакомой. В это утро она тоже встретила молодую пару, с которой они должны были плыть на одном корабле, и поприветствовала обоих особенно радостной улыбкой. Те в ответ тоже кивнули с гораздо более воодушевленным видом, чем раньше. Легкий ветерок, пока еще почти не заметный, был самой лучшей новостью, о какой только могли мечтать застрявшие в порту путешественники.
   Полина пошла своим привычным маршрутом мимо доков и сваленных возле них бесформенной горой старых канатов и рваных парусов, темно-серых от времени и морской воды. Вот и судно, на котором она прибыла в Кильбев и которое должно было доставить ее в страну ее мечты, в Россию. На палубе что-то делали несколько матросов - то ли отмывали ее от морской соли большими лохматыми тряпками на палках, то ли перетаскивали что-то тяжелое. С земли девушка видела лишь их согнутые спины и время от времени, когда они ненадолго выпрямлялись, головы в белых бескозырках. Подобные картины Полина наблюдала и раньше, но теперь ей показалось, что моряки работают как-то особенно быстро, словно куда-то спешат и при этом очень стараются. Хотя, возможно, это было игрой ее раззадорившегося от проблеска надежды на скорое отплытие воображения.
   Она подошла ближе к краю причала и остановилась около узкой доски, соединяющей его с бортом корабля. Судно слегка покачивалось на воде, и доска то поднималась, то опускалась над ее поверхностью. Полина с сомнением посмотрела на этот ненадежный и теперь казавшийся еще более хлипким мостик - ее любимое развлечение, единственное в последнее время, если не считать возни с привезенной из Парижа крошечной собачкой, стало слишком рискованным. Но не отступать же после того, как она пришла на причал! Тем более, что матросы на борту уже заметили ее хрупкую фигурку и, оставив свою работу, с интересом ждали, что она будет делать.
   Полина оглянулась назад, обнаружила, что трое слонявшихся без дела докеров тоже остановились неподалеку и бросают на нее любопытные взгляды, и, тряхнув головой, решительно ступила на доску. Пусть смотрят, пусть гадают про себя, упадет она в воду или нет, пусть ждут ее падения, чтобы развеять свою скуку от однообразной работы! Она точно знает, что не упадет, но в то же время ей не жалко доставить им немного удовольствия!
   Девушка медленно сделала пару шагов по доске, стараясь почувствовать, насколько сильно та раскачивается, и подстроиться под ее движения. Доска мягко пружинила под ее ногами, и Полина, убедившись, что удерживать равновесие ей не намного труднее, чем в прежние дни, пошла вперед быстрее. Вот и середина согнувшейся под ее тяжестью доски, вот она начинает дрожать все сильнее, и девушке приходится развести в стороны руки, чтобы легче было балансировать, вот она уже почти бежит к борту судна...
   - Ах! - прогнувшаяся вниз доска резко выпрямилась, девушка прыгнула вперед, на мгновение взлетев над водой и приземлившись на борт. Как всегда, ей не удалось удержаться от крика - а потом от радостного облегченного смеха. Матросы, подошедшие поближе к борту, тоже одобрительно захохотали, и Полина, борясь со смущением, присела перед ними в реверансе. А потом снова ступила на доску и двинулась в столь же трудный и опасный обратный путь. И снова доска опускалась почти к самой воде, а потом резко взлетала вверх, подталкивая бегущую по ней Полину к берегу, и снова смелая девушка звонко вскрикивала, и в ее голосе смешивались испуг и восторг. А портовые работники любовались ее грацией и улыбались: одни снисходительно, считая такую забаву происходящей от безделья глупостью, другие - с уважением по отношению к так не свойственной обычно молодым дамам решительности.
   Пробежав несколько раз по доске с берега на корабль и обратно на берег и, в конце концов, едва не оступившись, девушка остановилась рядом с ней и перевела дух. Моряки и грузчики, уже не скрываясь, не сводили с нее любопытных глаз.
   - Скажите, пожалуйста, мы ведь скоро уже поплывем? - крикнула Полина, обращаясь к матросам.
   - Корабли не плавают, корабли ходят! - с важным видом поправил ее один из них, а все остальные громко расхохотались.
   - Ой! Простите! - девушка прижала руки к груди, изображая глубокое раскаяние. - Значит, мы скоро отсюда уйдем?
   - Скоро, не волнуйтесь, мадемуазель! Скоро! - отозвались с борта сразу несколько голосов. - Может быть, уже завтра!
   Полина подпрыгнула от радости и замахала руками, вновь с трудом удерживаясь, чтобы не свалиться в воду. Мужчины вокруг опять залились хохотом, но девушка только улыбнулась в ответ и зашагала к выходу из порта. Пусть смеются, пусть! Главное, что скоро она покинет этот маленький сонный городок, где нет совсем ничего интересного, и продолжит свое путешествие. И если ветер снова не стихнет, то уже совсем скоро она достигнет своей цели - прибудет в Россию.
   Девушка шла все быстрее и едва удерживалась, чтобы не побежать вприпрыжку, как в детстве: это казалось ей несолидным, даже несмотря на то, что она только что занималась куда более неподобающим благовоспитанной барышне делом. Очередной порыв ветра, более сильный, чем предыдущие, едва не сорвал с нее кружевную шляпку. Полина успела придержать ее обеими руками, но почувствовала, что прическа, на которую она потратила все утро, опять начинает разваливаться. Непослушные черные волосы девушки постоянно выбивались из-под шляпки, и никакие шпильки не могли удержать их в прическе. Так же, как их обладательницу ничто не могло удержать там, где ей не нравилось находиться. Иначе она не уезжала бы из Франции в далекую, холодную и совершенно не знакомую ей Россию.
   Мысль о России, куда она, возможно, должна была отправиться уже завтра, привела Полину в еще более радостное настроение. Она вышла из порта и на мгновение остановилась в задумчивости, решая, куда ей идти теперь. Можно было возвращаться в гостиницу болтать с детьми хозяев и играть с собачкой или сначала немного погулять по улицам Кильбева. После столь рискованного времяпрепровождения даже эти скучные и изрядно надоевшие девушке занятия снова покажутся ей интересными! Немного подумав, Полина решила прогуляться и, поправляя на ходу все-таки выбившиеся из прически кудрявые локоны, свернула на главную улицу городка. Она улыбалась попадавшимся ей навстречу прохожим и не обращала внимания на их недоуменные взгляды - ведь они не знали, что она только что получила такое счастливое известие, узнала, что ей совсем недолго осталось ждать отплытия!
   А потом Полина и вовсе перестала обращать внимание на прохожих и на окружающие ее дома. Мысли ее сначала обратились к недавнему прошлому, когда она уезжала из Парижа, прощаясь с матерью, а после - из Руана, где рассталась с сопровождавшим ее младшим братом. Но затем она снова стала думать о будущем, в котором уже видела себя модисткой в огромном московском магазине одежды. Ее давняя мечта, которая когда-то казалась ее матери и брату наивной глупостью, все-таки должна была исполниться! Она сумела устроиться работать в Петербурге, именно ей знаменитый Дюманси дал рекомендацию, позволяющую поступить на службу в один из его российских магазинов! Кто еще из ничем не примечательных, едва сводящих концы с концами парижских жительниц смог бы этого добиться?
   Будущее в России представлялось Полине полным радости и интересных событий. Она не могла представить себе ничего конкретного - богатое воображение рисовало девушке лишь отдельные яркие и очень привлекательные картины. Она видела себя за прилавком большого богатого магазина, среди красивых платьев и шляп, в самом центре всей светской жизни города. Самые знатные дамы из высшего света будут просить ее советов о том, какие именно платья будут им к лицу, какой цвет и какой материал лучше всего подойдут им и сделают их еще привлекательнее. А она будет давать им такие советы и в тайне гордиться, что дамы из высшего света слушаются ее, что это она, Полина Гебль, простая продавщица, указывает им, как одеваться. Еще она будет хорошо зарабатывать, и этого хватит ей не только на самое необходимое, но и на такие же красивые, хоть и более скромные наряды. Ну а дальше ее мечты принимали совсем расплывчатые очертания. Мадемуазель Гебль видела себя женой и матерью семейства, хозяйкой небольшого дома, а совсем в далеком будущем - уважаемой пожилой дамой, окруженной любящими внуками. Но все это было так зыбко, так не отчетливо, что она не смогла бы даже приблизительно сказать, какой представляется ей ее семейная жизнь. Конечно, она верила, что выйдет замуж за любимого человека и они будут жить счастливо, но не могла нафантазировать никаких подробностей этого. Знала она только, что спутником ее жизни станет русский. Наивная фраза о том, что она выйдет замуж только за подданного холодной России, непонятно к чему сказанная Полиной в детстве, когда она была совсем маленькой девочкой, много лет спустя оказалась пророческой - она уезжала в эту страну работать, и значит, завести семью, скорее всего, тоже должна была там. Если только не случится ничего не предвиденного и ей не придется вернуться домой, в Францию... Но думать о такой перспективе в этот радостный день мадемуазель Гебль совсем не хотелось, и она поспешно отогнала все мысли о возможном "поражении". Ну что такого может случиться в Санкт-Петербурге, что вынудит ее уехать оттуда? Выгонять ее из магазина Дюманси уж наверное никто не станет: она собирается работать на совесть, и ее не за что будет наказывать. Разве что сама фирма Дюманси разорится, и все ее магазины в России и других странах закроются... Но даже если это случится, Полина наверняка сможет устроиться в Петербурге в какой-нибудь другой магазин - ведь к тому времени она сумеет заработать хорошие рекомендации. Главное - доехать до Санкт-Петербурга. А это она уже точно сможет: попутный ветер, наконец, поднялся, паспорт и разрешение на въезд в страну у нее есть - все преграды позади!
   Мысль о паспорте вызвала к жизни новые воспоминания - о том, как она старалась его получить и как долго приходилось ей томиться в очередях и убеждать чиновников, что ей действительно необходимо уехать в Россию и что она не боится ни дальней дороги, ни жизни в чужой стране. Ей не верили: то, что совсем молодая девушка по собственной воле хочет предпринять такое далекое и в достаточной мере опасное путешествие, да еще сделать это в одиночестве, без надежных, способных защитить ее спутников, казалось работникам министерства иностранных дел в лучшем случае странным. А некоторые из них даже не слишком скрывали, что сомневаются в здравом рассудке мадемуазель Гебль. И как же ей тогда повезло, что ее попытками добиться разрешения на выезд заинтересовался сам глава министерства! Точнее - что этот глава был не только чиновником, но еще и писателем. Ни один обычный служащий не мог понять, что заставляло Полину предпринимать столь рискованное путешествие, и только тот, кто умел создавать на бумаге романтические истории, был способен догадаться, что ею двигало. Именно таким человеком и оказался министр Франсуа-Рене де Шатобриан.
   Вспомнив разговор с этим уже далеко не молодым, но обладающим таким цепким, живым взглядом любопытных глаз человеком, Гебль вздохнула с легкой грустью. Знаменитый писатель пришелся ей очень по сердцу, и она сожалела, что больше никогда его не увидит. Но зато она получила от него такое замечательное напутствие, о каком не могла и мечтать, напомнила себе Полина.
   - Я поражен вашей отвагой, - сказал он ей тогда, обмакивая перо в чернильницу и ставя свою подпись на разрешении покинуть Францию, которое Гебль уже почти не надеялась получить. - Я впервые встречаюсь с тем, чтобы юная девушка решилась на такой поступок. Это удивительно, мадемуазель!
   - Чему же вы удивляетесь, ведь вы сами много путешествовали! - ответила Полина, и писатель посмотрел на нее с еще более глубоким уважением. Этим его взглядом она гордилась потом всю дорогу из Парижа до Руана, а после - до Кильбева и продолжала гордиться теперь, в преддверии последнего этапа своего пути. Именно Шатобриан своим удивлением дал ей понять, что задуманный ею переезд в Россию был не обычным делом, а очень смелым для женщины поступком. И хотя Полина вовсе не считала себя особо мужественной женщиной, думать о том, что она совершает нечто исключительное, ей было крайне приятно.
   Она еще немного побродила по улицам и, наконец, свернула на ту, где находилась ее гостиница.
   - Скоро отправитесь? - встретила ее в дверях грустная девочка лет десяти - дочка хозяев гостиницы. - Ребята говорили, что поднимается ветер, и все корабли теперь уйдут...
   - Да, ветер уже есть, и я скоро уеду, но ты не расстраивайся, - погладила ее по голове мадемуазель Гебль. - Наш корабль уйдет, но потом вместо него придут другие.
   Поднявшись в свой более чем скромный номер - из страха остаться в пути без денег Полина экономила на всем и заняла самую дешевую комнату на верхнем этаже - она устало уселась на жесткую и неудобную кровать и принялась осторожно вытаскивать из прически удерживающие шляпку шпильки. Стоявшая на кровати корзинка, обвязанная сверху теплым платком, внезапно задрожала, и из-под платка высунулась крошечная мордочка щенка с блестящими черными глазами-бусинами. Полина отбросила шляпку и выхватила из корзины своего любимца.
   - Ком, мой хороший, мой маленький! - она чмокнула собачку в крошечный кожаный нос. - Заскучал по мне, да? Испугался? Напрасно боишься, я же обещала, что больше никогда тебя не оставлю!
   Собачка в ответ негромко тявкнула и девушка еще несколько раз поцеловала ее покрытую гладкой шелковой шерстью мордочку. Раньше она и представить себе не могла, что среди маленьких собак, предназначенных быть живыми игрушками знатных дам, могут встретиться по-настоящему преданные и способные полюбить своих хозяев животные. Но ее Ком был именно таким: когда получившая место в российском магазине Полина уехала из Парижа, щенок затосковал, стал отказываться от еды и, в конце концов, заболел. Мать Полины отправила его ей в Руан в корзинке, попросив кучера приглядывать за несчастным животным в дороге и не забывать его кормить, однако тот отнесся к этой обязанности не слишком ответственно, и к хозяйке Ком прибыл едва живым от голода. Однако уже на следующий день щенок активно лакал молоко, и его глаза светились радостью, а через неделю от его болезни не осталось и следа. Он весело играл с Полиной, тявкал на незнакомых людей, "защищая" ее от них, и грустил только в тех случаях, когда ей приходилось оставлять его одного в гостиничных номерах. Впрочем, девушка всегда старалась не уходить от него надолго и порой брала его с собой даже на встречи с довольно высокопоставленными чиновниками.
   - Мы скоро уедем отсюда, уедем еще дальше, в Россию, - сообщила она щенку, который старательно лизал ее лицо. Ему было все равно, куда ехать - лишь бы ехать вместе с обожаемой хозяйкой.
   Глава IV
  
   Санкт-Петербург, набережная реки Мойки, 1825 г.
  
   Как же ужасно он себя чувствовал! Насморк и кашель, мучившие его уже несколько дней, особенно усилились, дышать он мог только ртом, в горле першило так, что хотелось разорвать его ногтями! Если бы сейчас Кондратия Рылеева спросили, что является самым страшным злом в мире, он бы, не задумываясь, ответил: "Простуда!!!" И это было бы чистой правдой: в те дни, когда он болел, для него не было ничего хуже этого отвратительного недуга. А простужался Кондратий часто, почти каждую осень и зиму - дожди и мокрый снег Петербурга, пробирающий до костей ветер на улицах и сырые стены домов, в которых он жил, были слишком тяжелым испытанием для его здоровья. Правда, осенью 1825 года ему удалось счастливо избежать насморка, но болезнь взяла свое в декабре. И теперь Рылеев, так надеявшийся избежать в этом году простуды, снова не расставался с пачкой носовых платков и с трудом удерживался, чтобы не закашляться.
   Рядом с ним сидели друзья, они решали такие важные вопросы, а он не мог сосредоточиться на том, что они говорили! Все его мысли были об одном: как бы не чихнуть в полный голос и как бы высморкаться в носовой платок незаметно от товарищей. "Ну когда же это кончится!" - с досадой думал он и о своей болезни, и о заседании руководства Северного общества. А потом, тихо кашлянув пару раз, безуспешно пытался взять себя в руки и думать о предмете обсуждения, а не о собственном насморке. Хорошо хоть, все остальные, собравшиеся в его гостиной, отнеслись с пониманием к его самочувствию и спорили, в основном, сами, лишь изредка поворачиваясь к нему с вопросительным выражением лица.
   - Мы не имеем права этого делать. Мы не должны становиться узурпаторами, мы можем только отстранить императора от власти, чтобы потом его судьбу решил законный парламент, - с какой-то меланхолической нотой в голосе убеждал своих соратников Сергей Трубецкой. - Мы с вами это уже обсуждали, не вижу причин, чтобы возвращаться к этому вопросу.
   Сидевший напротив него Евгений Оболенский недовольно ерзал на месте:
   - Если мы оставим императора в живых, он обязательно как-нибудь изловчится и вернет себе трон, а нас всех перевешает! Может, хватит играть в благородство и милосердие? Мы с вами мужчины, в конце концов, а не глупые бабы!
   - Евгений, остынь, - все так же меланхолично пытался осадить его Трубецкой, но поручик Оболенский разъярялся все сильнее:
   - Что-то я не пойму тебя, Сергей! Ты вообще хочешь что-то менять?! Может быть, ты уже жалеешь, что тебя выбрали нашим диктатором?!
   - На что вы намекаете, Евгений? - тон Трубецкого остался спокойным, но отстраненное "вы" в его речи прозвучало так внушительно, что Оболенский немного смутился. Однако вид у него оставался все таким же воинственным, и он то и дело подпрыгивал на своем стуле, словно сидел на иголках. Успокаиваться он не спешил, и Рылееву стало ясно, что если не разрядить обстановку, дело кончится ссорой, а потом и провалом всего заговора. Он громко прокашлялся и хлопнул ладонью по столу, привлекая к себе всеобщее внимание.
   - Перестаньте пререкаться! - велел Кондратий Федорович разошедшимся соратникам. - Об этом князь уже говорил: если мы убьем императора, на российский трон будут претендовать все его родственники, все великие князья, включая "седьмую воду на киселе"! И у каждого Романова наберется достаточно сторонников, а нам придется бороться с ними со всеми.
   - Если мы справимся с государем... с Николаем Романовым, мы справимся и со всеми остальными! - огрызнулся Оболенский.
   - А сможем ли мы справиться с Николаем, если до сих пор не способны прийти к согласию в самых главных вопросах?! - накинулся на него Рылеев. - Как спорили семь лет назад, так и спорим об одном и том же!
   - Что ж, вижу, я в меньшинстве, - Евгений по-наполеоновски скрестил руки на груди и откинулся на спинку стула.
   - Отнюдь, я на твоей стороне, - подал голос с другого конца стола не менее раздраженный Петр Каховский.
   - И я тоже! - добавил Александр Якубович.
   - Господа, позвольте напомнить, вы сами выбрали меня диктатором, - вздохнул Трубецкой. - Значит, должны мне подчиняться.
   По комнате пробежал недовольный ропот. Рылеев достал носовой платок и, уже никого не стесняясь, оглушительно высморкался. "Совсем как крестьянин, никакого утонченного воспитания! - усмехнулся он про себя и чуть виновато покосился на товарищей. - А и черт с ними, потерпят - сами же всегда говорили, что простые крестьяне ничем не хуже нас!" Остальные заговорщики, впрочем, и не думали обращать внимания на его дурные манеры: между ними снова разгорался их вечный спор, без которого не обходилось ни одно из заседаний Северного общества. Необходимо было срочно прекратить это - или смириться с тем, что они опять продискутируют до утра и разойдутся, решив вернуться к планам восстания позже, и подходящий момент для осуществления этих планов будет упущен. И вообще неизвестно, сможет ли их общество продолжить свою деятельность в будущем теперь, когда главный его вдохновитель Павел Пестель арестован...
   - Если вы считаете, что Романов должен быть убит, надо уже сейчас решить, кто из нас это сделает! - рявкнул Рылеев на своих соратников хриплым, но очень властным голосом и стукнул кулаком по столу. - Вот прямо сейчас, этой ночью решить, а завтра привести это в исполнение. Иначе мы никогда не сделаем для России вообще ничего!
   Взгляды всех присутствующих мгновенно обратились на него. Члены тайного общества присмирели, и даже Оболенский промолчал, даже не попытавшись ни спорить с хозяином дома, ни соглашаться с ним.
   - Правильно, давно пора! - так же решительно вскинулся Александр Якубович. - Давайте бросим жребий, кто его убьет, это быстрее, а спорить мы до утра будем!
   Собравшиеся снова заволновались, по комнате пронесся напряженный шепот и скрип стульев. Соглашаться на предложение Александра никто не спешил - даже воинственно настроенный Евгений Оболенский. На словах расправиться с императором готов был каждый, но всякий раз, когда речь заходила о том, чтобы совершить это на самом деле, вся решительность заговорщиков куда-то исчезала. Рылеев высморкался еще раз и отбросил полностью пришедший в негодность платок на один из стоявших у стены свободных стульев. У него уже почти не осталось сомнений в том, что в этот вечер, как и на всех прошлых заседаниях, они так и не примут никакого окончательного решения.
   Следовало признать, что Павлу Пестелю в свое время гораздо лучше удавалось руководить собраниями. О том, как легко, не моргнув глазом, он в свое время подсчитал, скольких членов царской семьи придется убить, чтобы ни в России, ни в Европе не осталось ни одного человека, обладающего правами на русский престол, Рылееву рассказывали несколько раз. Пара таких рассказов были настолько подробными, что Кондратию иногда казалось, будто бы он сам, лично присутствовал при том разговоре и слышал слова Павла собственными ушами.
   - Николай Романов, его жена, трое их детей, Константин Романов, Михаил... - по словам Иосифа Поджио, Пестель пересчитывал царских родственников, загибая пальцы, и его лицо оставалось абсолютно невозмутимым. - Великая княжна Мария, великая княжна Екатерина, великая княжна Анна... Трое детей Марии, четверо - Екатерины... У нас получается самое меньшее тринадцать человек.
   Все, кто слышал эти слова, говорили, что Пестель произносил их совершенно спокойно, словно речь шла не об убийстве людей, а о каких-нибудь совершенно обыденных делах. Будь он здесь, в доме Рылеева, он бы смог расшевелить собравшихся, смог бы снова вселить в их души уверенность и смелость. Или не смог бы? Может быть, накануне восстания ему бы тоже отказала его обычная решительность, как сейчас она отказывала Трубецкому, Якубовичу, да и, что скрывать, самому Рылееву?
   Эти сомнения окончательно выбили Кондратия Федоровича из колеи. Он использовал последний из захваченных на заседание носовых платков и закашлялся громче обычного - так громко, что все остальные заговорщики отвлеклись от споров между собой и уставились на него выжидающими взглядами. Только Сергей Трубецкой смотрел куда-то в сторону, словно он и не был главным на этом собрании, словно не его избрали диктатором. Еще одна ошибка, исправлять которую теперь было уже слишком поздно.
   - Господа, все, нам пора расходиться! - хриплый голос Рылеева каким-то чудом прозвучал еще громче, и никто из присутствующих не решился ему возразить. - Завтра мы выступаем так, как договаривались, менять что-то уже действительно поздно!
   И опять сидящие за столом переглянулись, но теперь их лица выражали некоторую растерянность. Не один из них не был готов к восстанию, но никто не мог и признаться в этом. Каждый ждал, что это сделает кто-нибудь другой. Но этого так и не произошло, и заговорщики снова уставились на Рылеева, окончательно признавая командиром его, а не отрешенно глядевшего в потолок Трубецкого.
   - Александр Иванович, - усталым голосом обратился Рылеев к Якубовичу. - Позвольте уточнить в последний раз: мы точно можем рассчитывать на ваш полк?
   Тот вздохнул и без особой уверенности кивнул головой:
   - Да, мои солдаты будут с нами.
   - Хорошо, - шмыгнув носом, Кондратий поднялся из-за стола. - Тогда пока все. Завтра начинаем в одиннадцать. И еще... - новый приступ кашля не дал ему закончить, и он со злостью махнул рукой, давая понять остальным, что обсуждение закончено. Собравшиеся нерешительно поднялись, и гостиную заполнил шум отодвигаемых стульев. Выражение их лиц Рылееву не понравилось. Всех этих людей он знал слишком хорошо, и как ни старались они скрыть от него и друг от друга свои истинные чувства, сделать это им было не под силу. Кондратий видел, что большинство из них и хотели поскорее уйти, и опасались завтрашнего выступления, а некоторые так и вовсе были полностью растеряны и не знали, что делать и как себя вести. Решимость и желание идти утром на площадь и добиваться поставленной цели было только в глазах Евгения Оболенского да еще, пожалуй, Петра Каховского.
   Рылеев молча смотрел, как его друзья, один за другим, прощались и выходили за дверь. Трубецкой встал из-за стола одним из первых, но потом почему-то замешкался и ушел не сразу, а лишь когда к выходу направились несколько других заговорщиков. Словно специально старался затеряться среди них. Правда, так держал себя не только он, но и многие другие.
   - Петр Григорьевич, задержитесь, пожалуйста! - позвал Кондратий Каховского, когда тот тоже с разочарованным видом двинулся к дверям. Каховский согласно кивнул и вернулся к столу. Он снова оживился и посмотрел на Рылеева настороженным, но в то же время полным надежды взглядом. Кондратий Федорович жестом призвал его подождать, пока уйдут все остальные - на это Каховский снова кивнул головой и принялся расхаживать по гостиной, старательно сдерживая свое нетерпение. Наконец, все разошлись, и они с Рылеевым остались наедине. Каховский уставился на хозяина дома вопросительным взглядом.
   Рылеев не стал ходить вокруг да около. Время и так уже было слишком позднее, и все страшно устали, а коме того, он чувствовал приближение очередного приступа кашля, который мог снова растянуться на несколько минут, и хотел высказаться до него. Поэтому поэт сразу перешел к делу.
   - Скажите мне, Петр Григорьевич, когда вы сейчас доказывали нам, что Романова необходимо убить, вы готовы были взять эту миссию на себя? - спросил он прямо. Каховский решительно вскинул голову, но в его глазах промелькнул не укрывшийся от Рылеева испуг. Даже он, один из самых нетерпеливых участников заговора, требовавший немедленных действий, все равно не был до конца уверен в своих силах - теперь Кондратий убедился в этом окончательно. И чего же тогда стоило ждать от всех остальных?
   - Да, я это сделаю, - после некоторой заминки ответил Каховский. Он изо всех сил старался, чтобы его слова прозвучали твердо, но все-таки голос его едва заметно дрогнул.
   - Вы сами видите, больше это некому поручить, - сказал Рылеев, и Петр Григорьевич снова кивнул, признавая его правоту, однако вслух так ничего и не сказал. Еще с минуту он молча смотрел на хозяина дома, словно собираясь, но не решаясь что-то сказать. Кондратий Федорович терпеливо ждал, что он все-таки заговорит, и внезапно поймал себя на мысли о том, что если Каховский откажется от убийства царя, все их планы рухнут окончательно и выступление в лучшем случае придется отложить до нового удобного момента. "Может, это и к лучшему?" - успел подумать поэт, но тут Каховский, шумно вздохнув, сделал шаг вперед и слегка поклонился ему:
   - До встречи завтра утром, Кондратий Федорович.
   - До встречи, - эхом откликнулся Рылеев, и Каховский тоже скрылся за дверью. Кондратий остался один.
   Он снова уселся на свое место за столом и задумчиво уставился на маленький язычок пламени ближайшей к нему оплывшей свечи. "Чем бы ни закончилось наше завтрашнее выступление, больше мы уже никогда не соберемся так, как сегодня - все вместе, тайком", - подумалось ему, и от этого поэту вдруг стало невыразимо тоскливо. Он чувствовал, что через несколько часов закончится очень большая и важная часть его жизни, и больше всего на свете ему не хотелось, чтобы она заканчивалась. Как будто бы главным для него все эти годы было не желание свергнуть ненавистную власть, не стремление сделать жизнь российских подданных более счастливой, не поставленная их обществами цель, к которой он так долго шел, а сам путь к этой цели - собрания, проводимые в тайне от всех, споры с товарищами и ощущение причастности к чему-то серьезному.
   "А ведь так оно и было! - неожиданно понял Рылеев. - Нечего лгать себе, ты любил все эти секреты и тайны, все эти споры только потому, что для тебя все это было просто интересной игрой. Игрой, а еще поводом писать стихи, вдохновляться опасностью и творить! А теперь игра окончится, и надо будет заниматься скучными серьезными делами, решать, из кого формировать правительство и как принимать новые законы. Только ты этого не умеешь, ты способен только играть. И ладно бы только ты - все те, кто сегодня сидел в этой комнате, точно такие же любители запретных игр! Что же будет с нашим отечеством, если мы победим?!"
   Он облокотился на стол и закрыл лицо руками. А потом закашлялся так сильно, что из глаз у него брызнули слезы, а огонек догорающей свечи потух, превратившись в тонкую струйку дыма и погрузив кабинет заговорщика во тьму.
  
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"