Аннотация: В этой зарисовке, предлагаемой вниманию читателей, даются картины прогона советских военнопленных. Первая декада октября 1941 года была временем массового пленения наших войск.
Мироненков А.А.
Прогон военнопленных по "Варшавке"
Зарисовка из 41-го
Ещё накануне, против всякого ожидания, население пришоссейных деревень широко оповестили через глашатаев из новоявленной волостной управы: завтра по варшавскому тракту намечен массированный, поколонный прогон бывших советских бойцов и командиров.
Извечный фатум или, попросту, рок войны: кто не везуч - лёг костьми, кто удачлив - тому, как избраннику судьбы, вышла благосклонная фортуна - остался цел, но волею обстоятельств попал окружения в плен, сделавшийся горькой участью для многих из действующей армии и тех, кто был в ополчениях.
В эти первые дни октября 1941 года в частных разговорах нездешних людей всё чаще слышались тревожные фразы: "Вязьменский котёл", "Брянский котёл", "Изводят они нас, гады, окружениями по шаблону, перекрывают, прочёсывают, устраивают групповые облавы. Целыми армиями берут в плен".
Назывался недавний суммарный показатель пленения в районах окружения, который становился проблемой для гитлеровцев, - 663 тысячи russisce Kriegsgefangene. Немецкая статистика, возможно, завысили численность наших военнопленных, но и близкая к истинной прикидке цифра 650 тыс. была явно велика.
Вспоминаются разносимые ветром вперемешку с перегорелым пеплом и пылью листовки. Они во множестве сбрасывались с облётанных немецких бипланов, предназначенных для войсковых рассылок. Вскрутившийся вихрь, вырвавшийся неведомо откуда, поднял с вяземской земли сухие листовки и перенёс их полосою сюда, в наш край. Бумажное море машинописных листков шелестело в то утро вокруг.
Выбросив руку, я наугад перехватил одну из них в воздухе. Мне было крайне любопытно знать, что в ней написано, тем более что вражьи листовки запрещались для чтива.
Вязьма с "котловой" операцией на ней была жирно очерчена по периметру германского окружения концентрической окружностью, адски чёрной и тревожной, как траурная окантовка некролога. Ниже шло ультимативное обращение гитлеровского командования к нашим окружённым войскам о сложении оружия и повальной сдаче в плен, повторённое затем через окопные громкоговорители. Текст листовки заканчивался призывом прочесть самому и передать другому.
Было многим крайне интересно узнать, как народный комиссар обороны Сталин проинтерпретирует события у Вязьмы и Брянска, где стряслись немыслимые окружения?! Ахнул ли Верховный, больше других осведомлённый о столь жутком уроне своих войск или, привыкший к дурным вестям с фронтов, равнодушно перенёс и это известие. Ведь по его авторитетному мнению, в нашем военном лексиконе не должно было быть слова - военнопленные...
Военные и не ждали от него большего, зная, что Сталин меньше всего стремился проявить себя на поле сражения.
В ту пору я не мог знать, что факты использования охватов, окружений и пленений уходят вглубь тысячелетий. Много позже я узнал, что из пленений, имевших место во времена далёкой древности, на память людям приходит прежде всего великий образец пленения римских легионов, окружённых под Каннами войсками Ганнибала. Каннское пленение, единично дарованное нам античностью, служило тогда прецедентом Вяземскому.
Тяжела была потеря стольких людей для нашей армии и народа.
В смутной, не вполне обоснованной надежде встретить на шоссе своих мужей или братьев наши женщины, словно по уговору, беспорядочными толпами потянулись к "Варшавке", прихватив с собой узелки со съестными припасами, рукописные заговоры от ран и смертей с шаткой верой в их воздействие.
Раз разрешили, так почему бы и не сходить ради своего интереса! Я пожелал сопутствовать маме, так как ещё ни разу не видел прогона наших военнопленных по шоссе.
Совместно с нами шли две сестры, бывшие поповны, нашедшие себе применение в сельском народном просвещении. Они были учительницами нашей начальной школы. В юные годы они прошли курс обучения и воспитания в одной из смоленских гимназий и считали себя по полученному образованию вполне пригодными на учительство. Так сёстры посвятили себя обучению крестьянских детей. Чтобы "подстариться" и быть принятыми за деревенских простушек, из-за которых не стоило терять голову ни одному доблестному немецкому солдату, они припудрились свежей золой и были в самой плохой из всей сменной одежды. Одна из них, помнится, сказала, что они не хотят быть приметными, как вороны на белом снегу. В женской красоте и очаровании - сейчас большая опасность.
И вот, выйдя за пределы деревни Образцовка, недалеко от выхода полевой дороги на шоссе, все увидели у себя на пути до абсурдного громоздкий танк, словно созданный по мерке циклопов.
"Ого-го-го какой!.. - обмирая от его невиданной величины, подумал я. - Как бы узнать, что это за танк и как он у них называется?".
Танк подвигался вперёд, и я уже чувствовал, как дрожит и гудит земля под его ходовой частью. Пришлось, не обмолвясь и словом, поспешно отпрянуть перед ним, словно перед взбесившим слоном, который, вытянув хобот, надвигался на нас. Он вроде бы не замечал никого вокруг. Нельзя было отделаться от мысли, будто он заметил наш страх и, желая намного усилить его, оглушительнее заревел всесильным мотором. Созданный во вкусе гигантомании танк этот был, строго говоря, не из германских бронесил. Позже мне довелось узнать, что это у немцев оказался французский трофей особой ценности - тяжёлый танк "3С", чем-то напоминающий по своему виду надводную часть дредноута. В годы взросления узналось, что 100-я танковая бригада, как оккупационное соединение гитлеровского панцерваффе, имела на оснащении трофейные французские танки и участвовала в битве под Москвой. То, что этот монструозно выглядевший танк находился в арсенале вермахта, уже само по себе зримо свидетельствовало о притязаниях немцев на заимствованную у других технику. Откуда только не было у них военных трофеев, взятых в бою!..
Танк почти вплотную приблизился к нашей толпе и, обдав её смрадным зловонием, остановился, как в вкопанный. Кичливо большой, хвастливо крупный, он выглядел здесь как-то не очень к месту.
Мы, не ожидая, что это чудище архаичной техники остановится, очутились теперь в непосредственной близости от него.
Ещё больше, чем сам танк, меня поразил его экипаж. Каково же было наше удивление, даже испуг, когда из экипажной части танка вылезла целая чёртова дюжина откормленных, в сажистой испарине, панцергренадеров! Таков был боевой экипаж танка "3С".
- Бог ты мой, так много! - ахнув от испуга, сказала наша бывшая председательница. - Да их тут целый колхоз.
А начитанная в древних поэтах учительница нашей начальной школы Елизавета Леонидовна книжно прибегла к неожиданной парадигме из Троянской войны, память о которой сохранил для нас Гомер:
- Батюшки-и, да их тут, как ахейцев в чреве троянского коня!
Я и не подозревал, что танкистов бывает так много в одном танке. Совокупность личного состава или экипаж этой машины, и впрямь, состоял из тринадцати человек. И у каждого была своя штатная должность в экипаже. Основную часть их одежды составляли гротескно-кургузые тужурки с розовым войсковым цветом петлиц, с рукавами, надёрнутыми к плечам. Завоеватели уже почувствовали, что с россиянами надо воевать, засучив рукава.
Первым в притягательном блеске золота и бриллиантов, словно опереточный герой, показался из башни танка командир его экипажа. Судя по общепринятому стереотипу облика, это был воспитанник фашизма, для которого притягательная сила войны состояла в неуёмном мародёрстве.
Мы разглядывали его, как редкий музейный экспонат.
В глаза бросался вызывающий вид и внешняя невзрачность этого паршивца со смугловатым наглым лицом. Напрочь исключалась всякая возможность признать его представителем одной из знаменитых "чистых рас", так превозносившихся ветреным графом Гобино. По расовым законам "Третьего рейха" он должен был числиться "недочеловеком" по своей наружности и сложению. Пальцы его рук, лёгшие на обвод клёпаной башни, были унизаны перстнями со вставками из дорогих самоцветов. С запястьев дрябло намускуленных рук тенденциозно лучились золотые и серебряные браслеты. Ко всему прочему, он носил вокруг шеи чью-то африканскую драгоценность, - разъёмное кольцо из не подверженного тлену золота. Охота была мерзавцу вкладывать свою шею в тяжёлый золотой обруч, который он присвоил себе и на который зарился всякий грабитель.
Во мне зашевелился рисовальщик: захотелось взяться за карандаш и резкими штрихами набросать с него натурную карикатуру.
Это выглядело так, как будто он самым беззастенчивым образом выставлял напоказ свою греховную "озлащённость", нахватанную оголтелым мародёрством.
Стоя в башне, грабитель произнёс немногословный монолог на своём языке, из которого мы ровным счётом ничего не поняли. На спрос, что такое сказал немецкий вояка, Елизавета Леонидовна перетолмачила его слова в русскую речь:
- То, что было у немца на уме, у него и сорвалось с языка: мародёр заявил, что "он - второй бог богатства после Плутоса. Пусть родятся мародёры и шулеры, а не поэты, как того желал оторванный от жизни публичный ритор-трибун Цицерон! Оттого, что в Германии появится множество нам подобных, ей от этого, во всяком случае, хуже не станет. Урвать свою львиную долю поживы у побеждаемых- наше законное право. Да здравствует Германия и наш фюрер!".
На других любителях золотого тельца тоже было нацеплено столь прельстительных драгоценностей, что их хватило бы с лихвой на каменные палаты. Многие из танкистов были даже при золотых часах.
Тогда мне трудно было догадаться, откуда всё это у них взялось. Теперь я знаю, что это были добычливые грабители из гитлеровской грабьармии, подвергшие ограблению ни одно европейское казнохранилище с королевскими сокровищами, ни один музей, ни одну монастырскую или патриаршью ризницы, которые брались быть хранительницами мирских ценностей. Каждый из мародёров при этом знал, что приступая к грабежу, следует под угрозой расправы потребовать от служителей того или иного объекта инвентаризационные списки драгоценностей. У всех мародёров помыслы были заняты больше грабежом, чем войной.
Полупьяные панцеры выстроились вдоль борта своей машины и, оскорбляя стыдливость наших женщин, стали в бесстыжей манере делать то, что обычно возбраняется делать прилюдно: отправляя нужду, мочиться на гусеницы своего "дуролома" и во всеуслышание "испускать ветры".
Судя по всему, в их глазах мы были сбродом, с которым не стоило считаться. По отношению к женщинам, будь то одни лишь дурнушки или даже дурёхи, это было полное отсутствие самой элементарной пристойности. Впрочем, в их развитой стране подобное свинство допускалось намного принароднее, чем у нас.
- Здоровое солдатское амикошонство, - заметила, густо покраснев, другая наша учительница Зинаида Леонидовна. - Чтоб им, дурно воспитанным охальникам, мочеточники и задние проходы позаложило!.. Хвастаются своей культурностью, а ведут как люди первобытного бескультурья. Низменные похабники, троглодиты!..
Один из танкистов, самый разбитной и вульгарный, зашёл так далеко, что, осрамляя себя раблезианской непристойностью, пытался потехи ради размашисто окатить меня мочевой струёй. Ловкий в движениях, я сумел отпрянуть и извернуться от доплёснутой до меня мочи.
Поощряя его выходку, остальные ударились в смех.
- И это взрослые люди... - увидев вокруг себя смущённые лица женщин, с укоризной сказала моя мама. - Имейте стыд, свиньи!
Этих молодых выродков совершенно не смутило собственное похабство. В самом деле, какая послегомеровская волшебница Цирцея довела поведение этих "белобрысых бестий" до такого непотребства, обратив их в настоящих хавроний.
- Да и чего было от них ждать: они не воспитывались на кодексах чести и героях римской древности, - не замедлила сказать моя учительница.
Теперь, когда я на исходе жизни взялся за перо, я не смог умолчать этот эпизод. Тем более что это было скорее преступное бесчинство, чем непристойная шалость гитлеровского солдафона. Это было время, когда немецко-фашистские захватчики не считали нас за людей. Имел место быть безнравственный аспект оккупации, о котором предпочиталось умалчивать.
Не забыл я и того, что было потом.
Вместо того, чтобы как-то загладить своё похабничество, свой зооморфизм, они скомандовали нам остановку и, никем не стеснённые в своих действиях, стали осуществлять банальную обираловку. Они подвергли ей почти всех. Женщины не оказывали грабителям никакого сопротивления, чтобы не дать им повода к ещё большему насилию. С моей мамы, помню, содрали колечко с отшлифованной бусинкой топазного стекла. У одной из сестёр бывшей председательницы, едва не порвав мочки, вырвали из ушей коралловые серёжки, с другой - сняли цепочечное монисто. У одной из незамужниц отобрали медовый сот, полусотню свежих яиц, двух выжаренных гусёнышей, которых она собиралась выкупить у конвоиров какого-нибудь примака из военнопленных.
От меня им ничего не перепало: свой узелок со съестным припасом я, не будь дурачком, успел запрятать под пальтишко.
Хорошо зная, что дорогих ювелирных украшений на деревенских женщинах нет, они не гнушались, своекорыстия ради, и барахольной, слегка позолоченной бижутерией даже из красной самоварной меди. Им всего было мало. Прямо вынь да положь, чтобы иметь поживок от войны!..
Этим гнусным происшествием закончился наш выход к шоссе.
В войну не было покоя даже разбитым просёлкам, не говоря уже о шоссейных дорогах.
Подойдя к несмолкаемо гудящей полосе Варшавки, мы с первой минуты увидели на всём её видимом протяжении захватывающий поток картин военной действительности. По шоссе, не разбирая день ли, ночь ли, непрерывно шло разнонаправленное движение: по одной стороне конвейерным потоком усиленно перебрасывались войска и инженерные средства противника к Москве; по другой, в меньшем количестве, шли пустопорожние грузовики и санитарные автобусы, занятые усиленной свозкой раненых в тыл. Через несколько шагов обзор расширился, и увиделись провозимые к Москве осадные орудия, где на них предъявлялись неотложные требования. Они у противника тогда ещё не обладали, видимо, собственным ходом и нуждались в буксировочной технике.
Меня особенно привлекли буксирные сцепы-длинномеры: гусеничные тягачи промышленного типа, занятые перекаткой к Москве партии тяжёлых крупповских мортир и гаубиц, этих гигантов ствольного артвооружения, преназначенного для разрушения нашей столицы. Как узналось позже, у вражеских артиллеристов была заранее составлена схема расположения по подмосковным рубежам батарей мощного действия.
Что меня по-детски заинтересовало и удивило, падкого до зрелищ всяких штуковин техники, так это огромные сковочные крюки для буксировки, каких ещё не случалось видеть. В почти равной мере я был захвачен и видом угловатых очертаний танков, лязгающим ходом идущих, один вслед за другим, к Москве, и ходко катящихся к ней автоцистерн, бронетранспортёров дизельных завсегдатаев военных дорог-грузовиков, тесно набитых самой устойчивой силой - моторизованной пехотой.
Это не могло не приводить наших людей в душевное смятение.
Держась правой пешеходной части тракта и его обочины, пыльные колонны военнопленных из ликвидированных "котлов" и отторгнутых из наших отступающих частей тащились пешим маршем в сторону провоёванного Рославля. Как показали события, их гнали кого куда, не деля, видимо, ещё номерные концлагеря на дулаги, шталаги и офлаги. Одних загоняли в организованный фашистами у речки Шуйца Крапивнинский концлагерь, других - в Екимовичский концлагерь N61, третьих - в Шуйский концлагерь N112, четвёртых - в Рославльский концлагерь N130.
Глаза мои искали хвоста последней колонны военнопленных и - о, ужас! - не находили его. Видимо, потому, что вид вдаль, перспектива, подчёркиваемая ясностью осеннего погожего дня, создавала иллюзию бесконечности колонн. Попав многотысячными массами в плен вермахту, красноармейцы и ополченцы превратились в потерянных Красной Армии людей. Если бы свести все пленения в один итог, то получилось бы уже к тому времени такое премножество их, которое поражало воображение и трудно поддавалось арифметическому подсчёту. Те, кто воочию не видел этого прогона военнопленных, не допускал и мысли об их непомерном числе. После удачной Ельнинской операции им уже не верилось в хвалёное всесилие немецко-фашистской армии.
Я тогда мало что смыслил в этом. Мне мерилом исчисления военнопленных хотелось назвать мильон, точнее, миллион, до которого ещё не дошла моя школьная арифметика. Моя мама поучающе сказала, что я сильно преувеличиваю: всё их количество, по её прикидке, приближается к пятидесяти, считая округлённо, целочисленным тысячам. А, может, и несколько больше, как знать, но уж никак не миллион.
По отношению к неопределённо большому числу рядовых бойцов командиров в колоннах сравнительно мало. Униженные и надломленные поражением, они, очевидно, старались преднамеренно не бросаться в глаза, не позволяли себе выделяться из общей массы.
Местные жители, пришедшие к шоссе, ещё никогда не видели столько пленённого люду, собранного вместе, приневоленность включения которого в шествие было столь очевидно.
Кое-что в этих колоннах мне теперь кажется знакомым и когда-то виденным на репродукциях краеведческих, эрмитажных и прочих картин.
Было время массового пленения уцелевших в боях и тут же очутившихся в окружении красноармейцев и ополченцев. В конце первой декады октября немцы сообщили по радио и в своих листовках о двойном окружении наших войск под Вязьмой. А в самой середине октября советские войска, оказавшись в состоянии разгруппированности и тупиковой безвыходности, невольно сложили оружие.
И надо же быть такому: живые воины-пораженцы в плену на своей же земле!
Почти несомненно: большинство из них, людей горькой судьбы, было взято в плен из окружений или отхвачено силой оружия из отступающих войсковых частей. На некоторых из них виднелись беспрерывно кровоточащие раны. Глядя на них, нельзя было не отдать им должного: даже обезоруженные, они выглядели непобеждёнными. Сломить их пленением фашистам не удалось. В этом можно было не сомневаться. Те, кто хорошо держался в боях, стойко вели себя и в колоннах, не приемля навязанной им участи и твёрдо веря, что их поражение - временная неудача. Однако, плен, наперекор всему, считался по-сталински тогда предательством, и было видно, как им тяготились эти мужественные люди.
- Они берутся служить примером для других, - сказала мне мама.
Часть пленных представляла собой, как мне теперь кажется, сдавшихся на милость победителя под пропагандистским воздействием листовок, их злоречивой клеветы и ложных посулов. Простые и неискушённые, едва обученные ликбезной грамоте, они по-своему легковерию и малодушию слепо верили многому и были благорасположены ко всему, что отщёлкано на бумаге скоропечатной сухописью. Прав был граф Калиостро: люди любят обманываться. Обманутые лживыми подсылами врага, обещавшего им земной рай, они захотели отведать хвалёного германского плена и, отрешившись от своей армии, как бы в награду за ложь, перешли в лагерь противника. Не могло быть ничего глупее, чем, доверяясь фашистским листовкам и слухам, совершать акты измен. И вот теперь эти оглуплённые простецы и недотёпы, наши сломленные лжебратья, проклинаясь за свою опрометчивость, находились в последней степени равнодушия, как к судьбе отечества, так и к своему достоинству и неуставному виду: непромытые, как подошва, лица, по-нищенски напяленные и износившие цвет пилотки со снятыми звёздочками, подпоротые, а у кого уже и сорванные знаки различия, криво сношенные ботинки, сбившиеся с лодыжек обмотки... Всё это огорчительно говорило не в их пользу. Точно известно: тот, кто потерял привязанность к Родине и утратил свойственное патриоту чувство ненависти к врагам, непременно опускается по прошествии некоторого времени. Стыдясь самих себя, они шли понурой толпой, и пребывали в состоянии полного безразличия и обречённости. Смотреть на них было тошно и почти физически больно. Один был хуже другого.
- Глядя на таких, немцы скорее погнушаются одержанной над ними победы, чем будут гордиться ею, - пришла моя мама к печальному выводу. - Они кажутся худшими из всех.
Теперь я догадываюсь, что в них происходило: бедолаги поняли, что они жестоко обмануты и одурачены немцами, как глупые дети. Как горько и тягостно было видеть бывших защитников Родины, только что носивших оружие, в столь предосудительном состоянии!.. Сейчас, в трагический период, такие, как они, могли исказить образ бойца полевой службы нашей армии. Да и сами конвоиры, как им и предписывалось, старались укрепить в них ощущения бессилия, сломить морально, заставить утратить человеческий облик.
Немало было в колоннах и таких, кто с самого первоначала войны готовился сдезертировать из рядов Красной Армии и отдать себя в руки германских фашистов. Эти внешне держались достойно. Шли с презрительно поднятыми головами, недовольные тем, что немцы не выделяют их среди других. Они ведь надеялись на лучшую участь, чем превратиться в "единицу" для штатного палача от фашизма. Таких, как они, чуть позже при помощи открытых вербовочных операций набирались полки русских армий белогвардейского полковника Кромиади и генерала Власова.
Взрослым было нетрудно предположить, что предстояло военнопленным в будущем. Чего они могли для себя ожидать от своих смертельных недругов, перед которыми стояла своя вероломная цель: не только победить, но и по праву сильных как можно больше обречь на уничтожение попавших к ним в руки красноармейцев. Для большинства из них пленение оказалось погибелью. Вырваться из той проволочной паутины, в которую их затащат гиммлеровские пауки, сумеют лишь немногие...
План уничтожения советских военнопленных, основные положения которого кратко сформулировал и написал своей палаческой дланью сам рейхсфюрер СС Гиммлер, из лукавой издёвки был поименован "Особой обработкой" (Sonderbehandlung). Пожалуй, трудно найти в архивных фондах другой такой документ, единственный в своём роде по жестокости и цинизму, призванный служить руководством к массовому истреблению мучеников плена. В отношении наших военнопленных, якобы потерявших право на отношение к себе, как к достойному противнику, оправдывались самые драконовские меры.
На прогон военнопленных пешедралом от Юхнова до Рославля уходило шесть дней. Всё это время их полагалось кормить с изрядным недоеданием. Интендантской и ветеринарной службам 4-ой полевой армии было приказано предоставить в распоряжение сборных армейских какой-либо харч. Немецкое интендантство по злому умыслу попотчевало военнопленных пробной партией сухаристых и жёстких, как щепа, могарных галет, которых им впервые случилось отведать.
С походных скотобоен были предоставлены для прокорма военнопленных отходы от закола и убоя реквизированной у населения скотины и выбракованных лошадей. В поварнях сборных армейских пунктов, где и состоялось вкушение пищи вермахта, убойные отходы в котлах оказались с изрядным недоваром.
К нашему приходу в колоннах пленённых появилось много занемогших, которым стало не по себе, как потом узналось, от запорного недуга у одних и совсем обратного у других - безудержного поноса. От людей, для которых по складу своей натуры зло привлекательнее добра, ожидать актов милосердия было нельзя.
Был такой слух, что массовый завоз могара в немецкую армию был сделан из каких-то ссыпных кормохранилищ союзной им Италии. Это дьявольское Kolbenhirse, итальянское просо, по определению бывшего ботаника из ополченцев, служило кормом для некоторых родов животных, а вовсе не для людей. Начальники колонн получили особые указания насчёт военнопленных: кормить русских галетами из могара не для продления их жизни, а в целях мучительства и смерти для многих. Галеты из могара, от вида которых любой диетолог пришёл бы в ужас, были издавна признаны по ряду причин несъедобными, но тем не менее, ввиду отсутствия чего-то иного из пропитания, пришлось, невольно привыкая к их запаху, набивать ими голодное нутро, чтобы утолить голод. Все, кто отведал могарных галет, нуждались в пургене и касторке, способных нормализовать перистальтику и предотвратить смерть. Злак на потребу мучительной гибели не оставлял им другого выбора.
Местный народ пришёл со всех, что было в волости, деревень. Когда замечалось, как раз на нашу удачу, что в звеньях колонны отсутствуют конвоиры, так люди в порыве сердоболья сразу бросались к недужным пленникам, стараясь сунуть им в руки что-нибудь незатейливое из принесенного с собой съестного: куски выпеченного на поду хлеба и сала, сваренные вкрутую яйца и варёную картошку, садовые плоды.
Когда создавалась возможность короткого взаимного общения, женщины лихорадочно спрашивали у участников подневольного шествия про своих мужей, братьев или сыновей.
Общего разговора здесь из-за шума и других факторов быть не могло.
- Ребята, могу я спросить: есть ли среди вашего окружения братья Саша и Федя Мироненковы? - подстраиваясь к шагу одного из пленённых, почти криком спросила у него моя мама. - Может быть, кто встречал их?
- Нет у нас таких, - мимоходом ответил тот, принимая в руки узелок с провиантом. - Впервые слышу такую фамилию.
- А нет ли у вас здеся Кузьмы Топотушкина? - тоже почти криком у него пожилая женщина из соседней с нашей деревушки.
- Нет, мамаша. Топотушкин, должно быть, уже под Москву утопал. Лёгкий он на ногу малый, - голосом, наполненным ноткой иронии, спаясничал, по обыкновению, без улыбки на лице военнопленный. - А мы вот тут идём не по своему хотению, а по чужому велению.
Несмотря на досаждающую боль в желудках, это дало повод кое-кому при этих словах вымученно усмехнуться.
- А ты его знаешь, милок? - с жестом удивления произнесла крестьянка.
- Извините, мамаша. Я не знаю вашего Кузьмы, - бросил он мимоходом и проследовал было за своими однополчанами, но она удержала его.
- Донимаете меня шуточками, - по справедливости обиделась она.
- А что нам ещё делать?! Я люблю пошутить в горькую насмешку не столько над другими, сколько над самим собой.
Для дальнейших расспросов нашлась тема, на которую тогда отнюдь не каждому хотелось говорить. Отчасти и потому, что из-за глушившего уши шума на шоссе манера разговора получалась возбуждённой и крикливой, почти, безусловно, галдящей.
- Отчего вы несёте поражение? - обратилась моя мама к одному из пленённых бойцов, который показался ей наиболее толковым из них.
- Пусть тебе, гражданочка, ответит кто-нибудь другой, - выведенный из задумчивости, не очень дружелюбно отозвался спрошенный пленник. - Это не по моей части. Я - мелкая сошка.
- Скажите, служивый, по чьёй вине вас так много... без числа попало в плен? - обеспокоенно и прямо подступила к другому моя дотошная родительница, потребовав от него ответа.
- По вине того не слишком искушённого в военном деле рубаки, кто плохо нами командовал, - нехотя, но с достаточной откровенностью, ответил тот.
- Вы имеете в виду самого Будённого?
От московских ополченцев она слышала, что до генерала Жукова командующим Резервного фронта был этот прославленный маршал-усач, бывший "красный конник".
- Конечно. Он обманулся в самом себе, приняв на свои плечи столь трудный фронт, - ответил пленный, так как старался, видимо, слыть человеком из разряда сведущих людей. - А, кажется, я поняла: вы считаете, что Будённый оказался отыгранной картой, - вскричала мама.
- Вот именно,- подтвердил тот.- У него за плечами не та школа, чтобы вести современную войну. Вся сила армии в солдатах, которыми грамотно командуют и которых, вдобавок, сносно кормят.
- Наверное, это так, - подтвердила мама. - А что он делает теперь?
В лёгкую насмешку над ней военнопленный не преминул отпустить мрачную шутку, смахивающую на вспышку грубости.
- Видимо, в досаде на личные промахи маршал дёргает себя за усы. - Ведь немцы растрепали значительную часть его фронта.
- Трудно мы входим в войну... Господи, вразуми наше командование! - истово произнесла она, выходя со мной из этой колонны военнопленных.
В 1941 году немцы, хорошо освоившие науку стяжательства, больше всего мечтали о личном обогащении, которое им принесут грабежи нашего достояния. Воевать - и ничего не навоевать: это не в обычае драчливых и крохоборческих вояк Германии. Им ещё с колыбели твердили потомки бога Вотана его завет: "И будешь ты жить от меча своего". Немцы и впрямь любили обогащаться на войнах!.. Одни наживались во взятых и отданных щедрыми генералами на разграбление городах и сёлах. Других корыстолюбцев наши люди освобождали от порицания за то, что они, состоя в штате конвойных команд и пользуясь своими привилегиями, сбывали с рук за драгоценности и определённую пищевую мзду военнопленных из рядового состава своих колонн, которых сгоняли в номерные лагеря-шталаги. В силу извечной привычки обогащение сделалось для них необходимостью. Следуя своей жадной натуре, конвоиры всегда были не прочь прибогатиться каким ни на есть золотишком. За пленников офицерского звания можно было бы взять драгметаллом, но выкупу они не подлежали и на свободу не отпускались. Этим не на что было надеяться: их ожидали фашистские офлаги, офицерские лагеря, открытые в оккупированных районах России.
Одна наша засидевшаяся в девках незамужница сторговала себе у раздобренного стяжателя молодого, крайне невзрачного бойца с петлицами полевого связиста за единственное ювелирное изделие - серебряное кольцо, бутылку самогона и ведёрце сырых отборных яиц из под куриной гузки, взятых на сей предмет из деревни.
Я, моя мама и обе учительницы, воспользовавшись представившимся случаем, стали свидетелями передачи конвоиром другой нашей молодухе, рано оказавшейся вдовой, плохонького мужичонка из пехоты, намеренного сочетаться с ней браком. Сделка состоялась в обмен на бутылку мутной жидкости на градусной основе, поистине жизненного эликсира для души и тела большинства из любого простонародья, десяток яиц, даров хохлаток, и тушку выпотрошенного гуся, затомленного в печи, помнится, с хрениной в гузке.
- Was ist das? (Что это такое?) - спросил из любопытства любитель орнитологической лакомины, увидя безобидный хвостик окультуренного огородного хрена. - Ist er schwanz? (Это хвост?).
- Шванц... шванц, скупердяй немой, - отозвалась дошлая бабёнка, только что завладевшая примаком. - Вот тебе на пожирание!
Получив свою мзду, конвоир крепко ухватил бутылку, чтобы не выронить, и, запрокинув её, отправил в рот для бодрости длинную струю хмельного суррогата. Потом надорвал на треснутом яйке от хохлатки скорлупу и опрокинул его содержимое себе в рот.
- Домой рвёшься, цуцик, в бабье перинное царство!.. - разразился бранью в адрес будущего примака один из проходящих мимо военнопленных.
- Er soll nach Hause gehen! (Пусть он идёт домой!), - приказал другой солдат конвоя, опорожнив бутылку до дна.
- Кароший руссише унтерменш на твой широкая постелька, - сказал немец, прошедший перед самой войной краткий курс русского языка. Вкусивший первым от щедрот самогоноварения, он вдруг загоготал, как откормленный на выгоне гусь.
- Обираете вы нас, словно сидоровых коз, - уже не жеманясь перед конвоиром, скорая на поношение, произнесла она. - Чтоб ты окормился моим добром! Чтоб моя свежатина вышла из тебя рвотным выхлестом!..
Она перевела дыхание и, потянув за собой бывшего пехотинца, продолжала, не смущаясь ни нас, ни насмешек конвоира:
- Пойдём, милый, ты мне нужен в избе. Я должна стать матерью твоего ребёнка. Прежде всего я подкормлю тебя, отмою и выведу всех кровососущих вошек.
И, перехватив его спину рукой, боясь утратить только что обретённое, она повела приманённого домой, "как Паллада скитальца Одиссея".
Мне эти чужие имена ничего тогда не говорили. Так сравнила их моя школьная учительница по своему расположению к древнегреческому поэту Гомеру. Обладая античной литературностью, она жила даже в войну в мире его образов.
Вряд ли приходилось удивляться тому, что конвоиры присвоили себе право без особых угрызений на самочинные действия. Осуществляя выбраковку хилых пленников из колонн, они прибегали к грязной наживе: производили розничную распродажу пленных за мелкие драгоценности и съестные припасы. Приторговывая живым товаром, они расширяли своё меню, чтобы неумеренно объедаться на чужой счёт. Самой тяжёлой частью их тел был в ту пору крепко набитый желудок. Это была пора их варварского обжорства. Разгул чревоугодия стал на какой-то срок ежедневным явлением. Разъевшиеся рожи их лоснились от подкожного жира, как у заправских жуиров.
Староватым служакам, отбракованным из строевых частей, доверили конвойную службу, и на ней они в своей безграничной алчности повышали своё благосостояние и не упускали случая прирастить к своим костям изрядную жиромассу, в то время как в странах Европы простые люди голодали. Таким манером убывали из колонн военнопленных тщедушные слабаки в обмен на ювелирные побрякушки и хорошую пищу.
Не знаю, поощрялся или нет гитлеровским командованием этот размен, как отрасль своеобразной меновой торговли. Но это было безусловно потребительское извлечение доходности даже от несчастных доходяг.
- Хоть бы передохнуть дали, дух перевести... - жаловались пленники в колоннах, которым предстояла ещё долгая дорога. - Привал-то нам будет?
После десятичасового перехода военнопленным предусматривался 15-минутный привальный отдых и процедура сдачи - приёмки от одного конвоя другому. Замкнувшись в себе, до крайности уставшие и больные люди упали на землю после объявления привала и, в надежде на кратковременный покой, лежали, задрав натруженные ходьбой ноги. Когда немцы, сменившись, обходили после путевой передышки место ближайшего привала и заставляли пленных подняться, те это делали крайне неохотно. Мы увидели, что встали далеко не все... По прошествии времени, отведенного на привал, сменившиеся конвоиры погнали военнопленных дальше на запад.
Надеясь увидеть знакомые черты, мама и я коротко вглядывались в лицо каждому, но всякий раз мне приходилось подавлять вздох разочарования: папы среди военнопленных не было. Множество разнообразных лиц, но ни одно из них не было его лицом.
- Дурашка, это ведь хорошо! - сказала мне мама.
Мы тогда, как на назло себе, забыли про то, что он воевал на северо-западном театре фронта, а в колоннах были военнопленные центральных фронтов - Западного, Резервного и Брянского.
Бросив взгляд в сторону, я увидел: от головы первой колонны плавно колесил, сверкая лакировкой, командно - штабной автомобиль с откидным верхом и длинным радиатором. В нём, по-парадному завысив головы в фасонистых фуражках высоковерхого покроя, упоённо красуясь собой, стояли два элегантных немецких офицера. Каждый из них, равный друг другу по чину, был воплощением собственного достоинства и арийской надменности в осанке. Чувствовалось, что это отпрыски знатных семейств, воплощавших в себе тип "высшей расы", возвеличенной фашистской антропологией. Когда автомобиль притормаживал, переходя на первую передачу, один из них поднимал руку и голосом, усиленным мегафоном, подавал на своём языке какую-то команду:
- Den Kommandeuren und den Politarbeitern RKKA aus der Kolonne hinauszugehen! Jeden, wer sich davon entziehen wird, wartet die Erschiessund! Vom Soldaten die Bewegung in den aufgegebenen Richtung fortzusetzen!
Второй офицер, пользуясь тем же усилителем голоса, тут же дословно переводил команду русскими фразами:
- Командирам и политработникам РККА выйти из колонны! Каждого, кто уклониться от этого, ждёт расстрел! Рядовым бойцам продолжать движение в заданном направлении!
Я, не знавший кто они такие, с раззадоренным любопытством спросил об этом у подвернувшегося Витьки.
- Те двое в авто? А это, должно быть, общий начальник колонн и его переводчик. Командиров и комиссаров, сволочи, отделяют от рядовых из общевойсковых частей, - сказал Витька, открыв мне глаза на происходящее. Неужели наша армия будет разбита?! Как бы не так!..
- Чёрта с два! - как-то не очень уверенно поддержал я двоюродного братца.
В ту же минуту шофёр двинул рычаг, чтобы дать авто передний ход и, проехав определённое расстояние, вновь притормаживал у очередной колонны. Повторялась одна и та же немецкая команда и тут же происходила смена языка - следовал её русский перевод.
В тесной колонне, возле которой сейчас обретались наши односельчане, при первых словах этой команды недужливые и слабые духом, предполагавшие такую возможность, начали срывать заранее подпоротые петлицы. Каждый теперь был занят только самим собой: сорвав на ходу незамысловатые знаки различия, стали поспешно отделываться от всего, что ещё могло выдавать в них командиров и политработников. Один из военнопленных, чтобы скрыть свою причастность к комиссарству, сметливо сунул мне за пазуху наполовину оторванный рукав гимнастёрки с нашивной звездой политработника.
- Дяденька, вы хотите, чтобы я спрятал это?
- Да, сынок, спрячь! А то немцы не просмотрят меня со звездой на рукаве.
Сделал я это по убеждению в необходимости помочь военнопленному в беде. Я знал, что гитлеровцы с особой ненавистью охотились за человеком с комиссарской звездой на рукаве. Возможно, и не тронул бы меня так этот человек, если бы перед этим, в другом месте, я не стал очевидцем казни нашего политработника.
Неволей вышедших из колонн пленников немцы разделили на группы человек по тридцать и направили для посадки к двум остановившимся неподалеку автомашинам, якобы предназначенным для своза пленников в тот или иной концлагерь. При взгляде на эти грузовики, смело представившие себя на всеобщее обозрение, настораживало то, что вместо кузовов на них были смонтированы, как оказалось потом, газовые фургоны без окон. И не все сразу поняли, что и думать о них. Мы приняли их поначалу за маркитантские фургоны. Проскользнул недобрый слух, что, возможно, они прибыли сюда из района Хелмно, что в Польше, где гетто и концлагерей в ту пору было больше, чем ветряных мельниц в провинциях Голландии и Зеландии, вместе взятых.
Это были, как некоторым уже доводилось слышать, первые пробы новодельных газоудушающих машин-"душегубок", только что штучно изготовленных на фашистском автопроме. Впрочем, то, что "газвагены" прибыли из Польши не очень походило на правду. Всего вернее было предположить, что газовые фургоны были не из Кульмхофа, как называли немцы свой лагерь уничтожения в шляхетском замке деревни Хелмно, а из действующей на Смоленщине эйнзацгруппе "В", в полном распоряжении которой было несколько таких насильственных "умирален" на автомобильном ходу. Когда ещё два "газвагена" заполнились военнопленными и тронулись в путь, откуда-то подкатил третий. Этот немцы битком набили, как мы видели, страдающими пленниками, которые находились в предсмертном состоянии от несварения желудка.
Оставалось сделать очевидное заключение: с недавних пор, а именно с осени 1941 года у гиммеровских карателей появилась самая изуверская машина из всей машинерии великогерманского рейха, самая немецкая из всех немецких изобретений с древним германским символом смерти на радиаторе.
В планы войны нацистами была заложена концепция уничтожения едва ли не половины рода человеческого. С помощью этих "газвагенов", изобретённых в угоду гитлеровским предписаниям, фашисты стократ умножили свои жертвы. Европейская пресса в то время писала, что немцы уже уничтожили более пяти миллионов русских людей. Чем загонять "недочеловеков" к заборам, как это делалось злодеями от вермахта, и расстреливать их прилюдно, тратя при этом множество патронов, гораздо проще в качестве множителя смертей использовать загазованные "душегубки".
Нам тогда трудно было представить, как в них проходил поголовный извод людей на трупы. Это уже потом узналось, что вначале в "душегубках" убивали путём удушения угарным газом. Потом фашисты внесли поправку: для умерщвления уже использовали газ моноксид непосредственно из выхлопной трубы этой несущей на себе проклятие машины. Накачав выхлопами газа закрытое вместилище кузова с людьми, каратели хладнокровно умерщвляли всех.
- У немцев набралось видимо-невидимо наших пленных, они не знают, что они не знают, как от них отчураться, - в сдержанном волнении сказала мама.
- Господи, спаси и сохрани моего благоверного, а твоего родителя! Как от плена подлого, так и от пули смертоносной...
Тут же я подумал о воюющем папе, и меня охватило трепетное беспокойство. Несмотря на косность детского воображения, я представил его себе сошедшимся в поединке с немцем. Мужчина нашей семейной жизни, сильный, мужиковатый человек, хотя и невысокого роста. Но, может быть, противоборствующий ему немец, выросший на колбасе и пиве, окажется ещё сильнее или, равный по силе, убьёт его с помощью какой-нибудь бесчестной уловки. Я тотчас попытался отогнать от себя эту мысль...
Конвоиры в колоннах держались начеку и были бдительными: они не должны были уклоняться от указаний из "Памятки об охране советских военнопленных", изданной для конвойных команд. Конвойные должны были знать, что пока не окончена война, нельзя чересчур бездушно и жестоко обращаться с пленными: от этого в значительной степени зависело желание воюющих красноармейцев перейти на их сторону. И они, конечно же, об этом знали не только из памятки, но часто поступали от противного и тогда их действия были ничем иным, как произволом и насилием. Чтобы выполнить в срок график движения, размеренный часами и их долями, они понукали пленников двигаться быстрее и злились, что те, измученные, день ото дня сносящие голод, идут с не устраивающей их живостью, - использовали в качестве принуждения увесистый приклад маузеровской винтовки, а где и удар тяжело обутой ноги, не щадя при этом у отстающих ни спин, ни бедных мясом ягодиц, а то и пристреливая их, но и искомого результата не получали. Всё это выводило начальника конвоя из терпения, так как он запаздывал с завершением маршрута.
... Уже не помню, как мы, продрогшие и потрясённые, вернулись к себе домой. Но отчётливо помню тогдашний душевный настрой наших взрослых людей. Их сбивало с толку несоответствие между тем, чего они ожидали, и тем, что оказалось на деле. Это ещё больше прибавило разочарования и разуверенности в своей родной армии, чью былую доблесть славили и воспевали песни наших разноплемённых поэтов. Все были подавлены теперь её неудачами и тем, что увидели и услышали на этом страдном тракте, полном разнонаправленного движения. Это и неудивительно: почестей в ту пору многострадальной Красной Армии, идущей на попятную, никто не творил, и от освободительных свершений которой, однако, все только и могли ждать спасения. Разве мы думали, что преимущество неприятеля окажется столь сокрушительным! А немцы были так пренебрежительны в оценке нашей слабо моторизованной армии, в силу которой мы, тем не менее, верили и на которую так уповали! Гитлеровцам потребуется осрамиться на всю Европу под зимней Москвой, чтобы они поневоле признали свою несостоятельность в её оценке.
Находились люди, которые говорили о страшной вине Сталина перед армией. Все жаждали его покаяния в совершённых грехах. Ведь не раскаявшихся Бог не прощает...
Всё это удручало и раздражало.
- Ну, и как там? - не удержалась бабушка, когда мы крайне удручёнными возвратились с "Варшавки" восвояси.
- В пору заплакать, - в нервозной манере ответила мама. - Такого пленённого многолюдья, наверное, никто и нигде не видел, как мы сегодня. Своих среди пленных никого не нашлось.
Мама пожаловалась на головную боль, глубоко вздохнула и добавила к только что сказанному:
- Страшное время - сильное предчувствие нашего поражения. Не того нам ждалось от своей армии!.. Неужели, чего не сумел Наполеон - исполнит Гитлер.
Когда мама произнесла эти слова, бабушка воспротивилась, не желая согласится с нею. Слова сильно взволнованной и расстроенной дочери не убедили её. Бабушка посмотрела на это иначе:
- В Красную Армию, нашу застою, как я считаю, ещё можно верить.
Она опиралась с воём убеждении на известное изречение полководца Суворова, гласившее о том, что "русские всегда побеждали прусских". Эти слова бабушка слышала из одного учёного ополченца, прибывшего в наш район с одной из улиц Замоскворечья.
- В нашей судьбе всё решает армия, - продолжала моя пестунья. - Наша армия, как никогда, нуждается сейчас в молитвенной поддержке, чтобы всяк в ней удостоился божьей милости. И ещё одно: Москва, наша святорусская столица, заодно с этим нуждается в обносе её со всех сторон чудотворной намоленной иконой, как это делалось с далёкой старины, чтобы вызвать проникновение владычной силы на нашу сторону. Только таким путём мы и укрепимся духовно.
В один из ближайших дней разнёсся слух, основанный на не вполне достоверной основе, будто бы произошло не запланированное священнодействие: предваряя осаду Москвы немцами, по её периметру облетел якобы с разрешения самого Сталина самолёт "По-2", на борту которого находилась чудотворная икона Владимирской Богоматери. Не многие знают, что этот религиозный облёт в наши дни не подтверждается, что он имел место быть осенью 1941 года.
- Наш старый Бог нас, кто что ни говори, любит, - снова заговорила бабушка. - И в противоборстве с заклятым врагом нам поможет!..
Так моя бабушка, разубеждая собственную дочерь, с обывательской мудростью воздала должное нашей родной армии, и оказалась права: мамина поколебленная вера в неё снова достаточно укрепилась, как и моя тоже.