Ежели Вы, почтенный мой читатель, пожелаете продать с немалой выгодою свой товар - скажем, муку, пеньку, мёд или партию полотна, произведение которого прежде было ручным искусством, а ныне окончательно убито машинным делом, или вознамеритесь приобрести что-либо с пользою для себя, то Вам следует отправляться на ярмарку в Иваново или на Городецкий торг. Но ежели Вы желаете при этом всём услышать ещё и удивительные истории, а также рассказы о происшествиях весьма загадочных и таинственных, то Вам дорога на ярмарку в село Млёво, что в Тверской губернии. Всякий млёвский мужик, не говоря уже, конечно, о бабах, считает себя непревзойденным мастером повествования необычайных историй и большим знатоком оных.
Случалось и мне по торговой надобности бывать во Млёве. Уладив свои дела, я всякий раз наведывался испить чаю в тамошний трактир, где по обыкновению собирались как местные любители почесать языки, так и приезжие торговые гости, весьма охочие до праздного разговору. Принять участие в общей беседе здесь может всякий, даже мало знакомый обществу человек, при условии, конечно, что он не будет выказывать сомнения, или упаси Бог, недоверия по отношению к тем невероятным историям, о которых толкуют здешние мужики.
Однажды снова оказавшись во Млёве, я по заведённому для себя обычаю заглянул в известный нам уже трактир. Велев подать себе чаю и медовников, я уселся за пустой стол возле стены и внимательно осмотрел общество здесь собравшихся. Общество состояло из довольно уже немолодых мужиков, из которых некоторые были уже порядком охмелевшие и потому говорили громко и горячо. К тому же ими был затеян спор касательно материи необыкновенной, возвышенной и даже сверхъестественной.
- А я говорю, что ежели спознался человек с нечистою силою или уступил ей хоть самую малость, то и сгибнуть суждено такому человеку безостаточно. Не зря народ баит: увяз коготок - всей птичке пропасть! - твердил своё один из спорщиков. Этот мужик наружностью обладал замечательною: он был огромного роста и, не смотря на годы, стать имел гренадерскую; седая борода и длинные седые волосы окоймляли долгий оклад лица его, словно серебряная риза старинную икону, а глаза - чернее чёрного, сидели глубоко и неподвижно под нависшими серыми клочьями бровей. Говорил он мерно и величественно, иногда даже на распев растягивая отдельные слова.
- А вот что я скажу тебе, Тит, - перечил седовласому богатырю сухонький мужичонка с добрым, как у сердобольной странницы-богомолки, лицом, - ежели человек и спознался грешным делом с нечистью, а та начнёт его соблазничать, то и в таком разе возможно человеку соблюсти себя и не пропасть. Слыхал я от монахов, что коли приступила к тебе нежить какая или даже сам сатана, и докучают своими приманками да обольщеньями, то следует християнину читать про себя особливую для такого случая молитву. Такой-то ухваткой можно и нечистую силу хитро одолеть.
- Верно Иона толкует, - поддержал тщедушного мужичонку какой-то старик в суконной чуйке, с небрежно залатанными подлокотниками, - ежда и случится человеку по слабине своея потить на сговор с нечистою силою, то мочно всегда и обраток дать: прочитал молитовку заветную - и конец бесовьим ухищреньям.
После старика говорил опять седой великан Тит и укорял своих противников в легкомысленной самонадеянности. Ему прекословили доброликий Иона и прочие мужики, не желавшие признавать за нечистой силой способности воздействовать на свободную волю оступившегося христианина. Потом снова возражал Тит и своим густым голосом распевал о тщетности человеческого упования на свои молитвенные силы в столь опасном для души случае. Эх, задалась распря! И такого тумана напустили они, рассуждая об этих материях, таких философических вывертов нагородили, что не всякому постороннему слушателю можно воспринять умом такое и при этом остаться в здравом рассудке. Но какой русский человек не любит на хмельную голову порассудить о предметах умозрительных и отвлечённых. Верно говорят: у нас в России, что ни барин - то философ, что ни мужик - то богослов.
Разомлев от горячего чаю, я не без любопытства слушал толкотню мужиков, участие в которой принимало уже чуть ли не всё трактирное общество. Однако спор о погибели христианской души, решившейся на сговор с нечистой силою, мог тянуться сколь угодно долго, если бы не убедительный довод Тита, урезонивший противную сторону:
- Неужто забыли вы о той бедственной оказии, что сталась с несчастным звонарём Фомою?!
Толи упоминание о некоем Фоме оказало на спорщиков влиятельное действие, толи сами спорщики устали от разговору, однако все вдруг замолчали разом и задумчиво закачали головами. Воцарилось затишье и слышно было лишь сопенье тучного буфетчика за стойкой да бормотанье старухи-нищенки, примостившейся на полу возле дверей.
Побуждаемый любопытством, я решился нарушить внезапно наступившую тишину:
- Нельзя ли рассказать эту историю о несчастном звонаре? Как бишь его звали? Фома ведь, верно? - обратился я к Титу. - Сделай милость, добрый человек, расскажи об этой оказии.
Все немедленно уставились на меня. Седовласый великан Тит поворотился ко мне и внимательно оглядел мою личность. Затем перевёл взгляд на мой дорожный костюм, потом опять на моё обличье и только после этого молвил:
- Ладно!
Признаюсь Вам, почтенный мой читатель, что я большой охотник до повестей и сказаний русского простонародья. Русский сказ, сложение которого лишено затейливости и внешнего изящества, не может не тронуть вдумчивого и чуткого слушателя своим необычайным по красоте и глубокомыслию содержанием. В ткань повествования народных сказаний вплетены причудливым узором правда-быль и вымысел-небыль, праведная мудрость и беззаботное балагурство, горький плач от житейской тоски и задорный смех наперекор злой судьбине, дремучие суеверия и бестолковая, но чистая вера в лучшую долю. Однако ж хватит отступлений! Сказка от начала начинается, до конца читается, а по серёдке не перебивается.
II
- Случилось это аккурат в том годе, когда возвели у нас во Млёве новую церкву. Было это при почившем ноне барине - Егоре Терентиче, упокой Господь евоную душу, добродетельный был человек, - начал Тит свой сказ и, помянувши покойного барина, по-старому широко перекрестился. - Для новой храмины положили мы всем миром и новые колокола завесть. Ради такой затеи немалые деньги были собраны. Стали думу думать: кого за колоколами посылать? Знамо путь-то далечный - ажно в Бежецк, к тамошним литейным мастерам.
- Только не в Бежецк нужда была ехать, а в Лихославль, потому как бежецкие колокольные мастера супротив лихославльских суть лишь подмастерья, - вставил старик в залатанной чуйке.
Тит же как будто не придал этому замечанию ровно никакой значимости, а только пораздумал немного и продолжил:
- Жительствовал о ту пору у нас в селе Фома, по отечью Григорьев сын, а по прозвищу Молчун. Человек он был не то чтобы молодой, однако не то чтобы и старый. Жил Фома одиноко, знакомства праздного с мужиками не водил, суеты житейской сторонился, а уж чтобы пьянственным питием баловаться - так это упаси Боже! Разве только что во Святом Причастии вино-то и пробовал, а так поди и не знал вина. К тому же, молва ходила, - будто намыслил Фома в скором времени оставить мирскую юдоль и принять монашеский постриг. За такое праведное житьё почитали у нас в округе Фому словно бы как святого.
Ещё в старой нашей церкви подвизался Фома служить звонарём. И такой это был искусный звонарь, что и по сию пору нету ему равных! Как зачнёт бывало Фома благовестить к заутрене, то такое величественное благозвучие разливается кругом, такая возвышенная муз`ыка слышится всюду, что душа всякого, даже самого распропащего греховодника, пробуждается от усыпления духовного.
Случалось, несут усопшего на отпевание во храм, а Фома уже на звоннице скорбный перебор совершает. И так разбередит он сердце, так проймёт душу этаким колокольным перебором, что вот, думаешь, хоть и был покойный пьяницей и охальником, а ведь и он - человек, и сотворён, знамо дело, по божьему подобью.
Но в совершенном благолепии являл Фома свой дар по Великим Праздникам. Такой красный звон один только он и мог произвесть. Распетлится бывало Фома по рукам и ногам, и, качаясь на зыбк`е, звонит во все колокола по-красному. И как звонил-то! Не звон - блаженство небесное! Иные люди сказывали даже, что Фома-де на колокольне не в одиночку управлялся, а мол пособляли звонарить ему святые ангелы. Так-то...
Здесь Тит прервал рассказ свой чтобы перевести дух и дать слушателям поразмыслить о благодетельности Фомы.
- Да-а, добрый был звонарь Фома, очень добрый. - заметил со вздохом Иона. - Будь я ирхиреем, непременно взял бы такого звонаря на службу в самый что ни есть большенный храм, а может даже в Тверь-матушку на соборную колокольню его определил бы.
Тит же продолжал сказывать:
- И вот за такую-то праведность и усердное служение Богу, сильно осерчала на Фому нечистая сила. А потому как соблазнить его на греховодство нечести было никак не возможно, то чинили бесы нашему Фоме всякие пакости и озорства: то верёвки от колоколов на звоннице так перепутают да в узел свяжут, что нельзя зараз и распознать - какое в`ервие какой колокольный язык тянет; то зачнут под локти Фому толкать в самый перезвон, с подлым намереньем помешать произвести должное звучание. А раз было под самое Рождество, когда Фома взобрался на звонницу для возвещения празднества, взялись бесы раскачивать колокольню, да так, что бедный звонарь чуть оттулева не свалился и не расшибся насмерть. Но только наш Фома переносил все эти обиды и бесовьи нападки безропотно и с молитвою, потому что имел от рождения нрав тихий и смиренный. Тогда же один бесёнок, обуянный лютой злобою и распаляемый молодецкой лихостью, поклялся сжить несчастного Фому с белого свету и даже произнёс об том страшную клятву перед всем своим адским товариществом. Так-то...
- Только был то не бесёнок, а сущий матёрый бес, - снова встрял со своею поправкою дотошный старик в залатанной чуйке, - потому как бесёнку ни в коем разе не мочно было бы одолеть праведного Фому.
Тит, как и прежде, невозмутимо выслушал замечание и, задумчиво приподнявши клочковатые свои брови, поразмыслил вслух:
- А и то верно. Был это настоящий матёрый бес и притом самой что ни есть омерзительной масти. И рожу-то он имел такой отвратности, что ажно во всём ихнем аде подобной рожи не сыщешь. И мог он вражина, не только что Фому, а даже диавола в погибельный соблазн ввесть лукавыми своими ухищреньями!
Окончив живописать довольно отвратительную личность злонамеренного беса, Тит опять вдруг оборотился ко мне всей своею исполинской фигурою и, добродушно улыбнувшись, молвил:
- А ты, мил человек, сказ мой слушаешь, чай всякому
слову внимаешь, а поди сам про себя молчком вопросительно помышляешь: где же тута необычайная оказия? в каких словесах тайный смысл запрятался? А уразуметь не можешь. Обожди маленько. То была лишь присказка, сама-то сказка впереди пойдёт.
Затем Тит помолчал немного, отпил холодного уже чаю из своего стакана, и, отеревши ладонью седую бороду, сказал:
- Так уж и вышло, что сладились мы всем миром отрядить звонаря Фому за колоколами для новой церкви. Он было сперва взмолился: не управлюсь-де я с этим наказом, - больно уж мол дело великое, да и общинные деньги не малые - я дескать таких деньгов и отродясь в руки-то не имал. Однако же мы от Фомы никак не отступали и он таки, сердешный, согласился на эти уговоры, - нам на радость, а себе на беду.
III
- Принял Фома от общины деньги - задаток колокольным мастерам, и, пересчитавши их для верности не один раз, старательно убрал денежки в мошну, а мошну-то запрятал себе под рубаху. Для пущей надёжности подпоясался он широким кушаком, чтобы от дорожной тряски деньги не выпали. Таким обстоятельным образом готов был Фома в путь.
Спровадить Фому вызвался молодой бондарь Никита - человек хоть и озорной, но вполне благонадёжный и, к тому же, отчаянной храбрости. Рано утром на зорьке, помолясь и запрягши лошадку в повозку, тронулись они в путь-дорогу.
Ехали они неспешно, про между собой гуторили о том да о сём. Лошадкой правили по очерёдку, а ежели кому совсем невмоготу становилось от тряскости, то делали остановку и любовались окрестностью. А природная-то красота в наших краях такова, что не можно глаз отвесть, а можно только восторгаться и с умилительностью воздыхать: благодарим тя, Отче небесный, за энтакое благолепие, тобою сотворённое!
Таким порядком проехали они не одну версту. Но близ деревни Залучье странствие их омрачено было довольно скверным обстоятельством. Стряслась с Никитою напасть - страшное возмущение брюха. И так он расхворался животом, что не мог и слова вымолвить, а только всё охал да стонал. Что прикажешь делать в таком разе?!
Оставил Фома хворого Никиту в Залучье у тамошней знахарки Анфисы, с тем уговором, что на обратке заберёт его. Сам он продолжил путь уже в одиночестве.
В этом месте Тит прервал своё повествование и, оглядевши кругом всех слушающих, стал медленно оглаживать седую гриву свою, улыбаясь при этом довольно многозначительно. Весь таинственный вид его указывал на то, что с этого места начинается уже не присказка, а настоящая сказка.
Не желая утруждать слушателей ожиданием, Тит продолжил сказ:
- Так и ехал звонарь Фома одинком, распевая негромко псальмы и проверяя временами рукою сохранность многоценной мошны под своею рубахою. Лошадка, изредка понукаемая звонарём, плелась сама собою по пыльной ухабистой дороге, у которой, верно, не было ни начала ни конца, потому как у нас в Россеи не всякая дорога имеет начало, а ужо конца-то, поди, ни у одной нетути. Однако вскоре спокойное странствие нашего Фомы было расстроено...
Стоило лишь звонарю свернуть с большака и миновать то место, что зовётся в народе Дикой гатью, как приступил к Фоме тот самый злоклятвенный бес. Почуявши нечистый дух, лошадка тащившая повозку, вдруг зафыркала и всячески стала выказывать своё беспокойство. Фома же, увидавши беса, хоть и испужался маленько, однако страху своего на показ не выявил, а начал усердно читать про себя молитву.
Бес ему и говорит:
"Будь здоров, добродетельный Фома!"
А звонарь отзывается:
"И ты, бес, не хворай".
"Куды путь ты держишь, милейший Фома?"
"Путь держу далече, а куды - знать тебе неча", - ответствовал звонарь, нимало не глядя на беса.
"А скажи мне, любезный Фома, много ли денег везёшь ты в мошне своей?" - не унимался лукавый.
Фома осторожно глянул на беса и говорит:
"Много ли везу, мало ли, а тебе об том ведать без надобности".
"Мне-то без надобности, да только дума-печаль моя вся об тебе!"
"Что тебе до меня, бес, ступай откудова притащился".
Видит нечистый, что не желает звонарь с ним попусту талабонить. Однако ж, обежавши повозку и присевши с другого краю, принялся опять за своё:
"Ведаю я, друг мой Фома, что страшно большую деньжуру везёшь ты под своей рубахою. А что тебе пользы в том? Деньги-то, знамо, не твои, а мирские. Да только от общинного добра - общине-то и польза. А вот ежели теми деньжонками, что у тебя в мошне, одному бы кому завладеть, то зажил бы такой человек как купец первостатейный или барин богатейный. А там и прибыток пойдёт. Денежки что голуби: где обживутся, там и ведутся".
Слушая лукавые речи беса, звонарь хранил молчание и только с большим ещё усердием творил про себя молитву. Нечистый не отступал от него и продолжал толдонить:
"Бедный ты человек, Фома. Право-слово бедный! Ведь ты, поди, больше полушки-то отродясь в свой карман не кладывал".
Тутова бес снова обежал повозку и, подсевши к Фоме так близко, что тот почуял даже как воняет от нечистого духа адской серою, стал шептать звонарю на ухо слова, преисполненные лукавого искуса:
"Послушайся меня, любезный мой Фома! Кабы тебе эти денежки схоронить в какое ни есть потаённое место. Засим пожалобиться общине: дескать отняли у меня мошну на езжалом пути разбойные люди, а мало погодя воротиться за кладом и, прибравши его к рукам, зажить в раздоле, словно сыр в масле. Поразмысли добродетельный Фома! Не упускай такого случая! А об том, что злые языки начнут судачить про твоё скоробогатство, ты и вовсе не думай. Людская молва, что морская волна - набежала и ушла! А у кого деньги с тем и дружество, у кого капитал - тому и почёт. Как у вас людишки-то бают: при деньгах Панфил всем людям мил! А говорю я это всё, знаючи твою, Фома, бедственность и жалеючи тебя", - тута лукавый состроил такую жалобливую мину, что можно было даже подумать, будто бы и впрямь сокрушается он о бедственной судьбине звонаря.
Фома же, посторонивши беса, который хотел уже было облапить звонаря точно свойского дружка, ответствовал нечистому тако:
"Отыди от меня, бес! З`араз настало мне время исполнить свой християнский долг и сотворить как подобает молитву. А потому как зачну я перед этим осенять себя крестом, то гляди чтобы я ненароком и тебя не окстил. Вестимо мне, что для вашей породы святое крёстное знамение хуже всякой погибели. А внимать твоим речам лукавым я отнюдь не намерен".
Услыхавши такое, бес переменился в роже своей и, шибко раскручинившись, ажно плюнул на обочень дороги. Опосле того - как гаркнет он на звонаря:
"Глупый ты мужик, Фома! Право-слово дурак! К тебе деньга сама чалиться, под рубаху лезет, к сердцу льнёт, а ты её и в руки имать не желаешь. Не от избытку добродетельности не ищешь ты выгоды и не охотишься за пользою, а от нехватки ума в пустышной голове своей! По истине людишки-то сказывают: без ума - не в пользу и сума!"
Побранивши Фому, исчез лукавый тотчас - словно и не было его вовсе.
Глянул звонарь кругом и видит: нету боле беса, сгинул окаянный и даже зловония евонова не осталося. Прочитавши наскоро молитву и окстившись троекратно, немедля ощупал Фома мошну под рубахою, потому как хотя бес и бесплотный дух, и стало быть деньги ему без надобности, однако и он мог схапать мошну из озорства. Ага, думает звонарь, денежки тутова - хорошо.
Меж тем лошадка евоная, довольно уже присмиревши, плелась кое-как, ничуть не помышляя о поспешестве. Приласкавши с размаху ленивицу кнутом, Фома предался своим думам, благо теперича никто не мешал ему в занятии.
Однако же, странное волнение овладело Фомою. Неведомые ему дотолева помыслы толпились нынче в голове евоной. То думал он, что невелик грех иметь человеку богатство, потому как богатство само собою не может причинить имущему никакого душепагубства; то судил он об том, что не всякому смертному дано владеть большенными деньгами, а только тому дано, на ком лежит печать божьего благоволения; то думалось ему, что нету особливой важности в том, как богатства добыты - праведно али неправо, а важность в том, на какую надобность достаток потребить, и ежели деньги лукавством нажиты, но страчены на дела богоугодные, то в нечистой наживе той не дюже велика вина перед Господом; а то даже измышлял себя Фома энтаким богатейным барином, который живёт широко, торовато, пышно, и что выходит он опосле праздничного богослужения из церкви, возведённой на евоные капиталы, и раздаёт он щедрые милостыни нищей братии... и ещё много всякой дряни приходило ему на ум.
Опомнившись от дум и помыслов, неведомо с какой стороны и незнамо каким ветром занесённых в голову ему, Фома почёл всё это за бесовьи навожденья. Однако же, он шибко укорял себя за то, что не отложился от помышлений этих в ту же пору, как начали они, окаянные, одолевать его.
Тем часом лошадка, кой-как тащившая повозку звонаря, почуявши, должно быть, недалече где-то людское жительство и услыхавши оттудова ржание родственной себе скотины, враз припустилась бежать с таковым проворством, какого ничуть дотоле не выказывала.
Таким порядком доехал наш Фома до паромной переправы, что на Тверце-реке близ деревни Дремуха. На берегу у припаромка, ожидаючи перев`озу, собралось уже люду не сказать чтобы много, но и не то чтобы мало. Все сидели возле своих телег или, развалившись на траве, отдыхали подле ручной клади своей и, гуторя кто с кем, приглядывали за собственным скарбом, потому как народ везде у нас хотя и крещёный, однако же плутов и охотников до чужого добра шатается в округе нашей довольно много. К тому же, у переправы, как и возле всякого народного сходбища, завсегда толкутся такие людишки, что и сами не знают куды путь держат и не ведают сами в какую сторону несёт их нелёгкая.
Не имеючи охоты попусту язынить с тутошними мужиками, Фома остановил свою повозку где подальше от шумной толкотни и, позаботившись как должно о лошадке, уселся прямо на землю подле повозки для переведенья духа. Однако вскоре к месту тихого стоянья нашего звонаря притащились трое молодцов довольно лихостного вида, глядючи на обличье которых нельзя было не припомнить того, что говорят у нас в таком разе: не дай кому Боже уродиться с такою рожей. Один из них по рождению своему выходил, верно, из господского сословия и даже служил, должно быть, прежде в офицер`ах, потому как одет на нём был настоящий мундирный сертук казённого покроя, аккурат такой, что носят обыкновенно военные чины. Однако истасканный сертучишка евоный давно уже потерял всякий вид, да и не только лишь вид один, а пуговицы, и всё то, что имеют господа военные на своей одёже. Окроме того, усы этого молодца были лихо закручены вверх на благородный манер. И ежели бы не усы эти, то испитой рожей своею походил бы он на нашего свинопаса Захара, а тот, знамо, в облике своём имел малое отличие от пасомой им скотины. Скажу лишь в коротких словах: усатый прохвост этот был, видать, из тех беспутных баричей, что, промотавши отеческое достояние, шатаются опосля по белому свету в отыскании дармовой доли.
Другой из этой ватаги наружностью своею походил скорее на каторжника, и даже наверняка случалось сиживать ему в каторжном остроге, потому как с эдакой разбойной образиной, что имелась у него, не возможно было не сделаться каторжником. Рубцов и шрамов на лице евоном виднелось столь много, что и счёту не складёшь. На езжалой дороге нашей, поди, нету столько рытвин и ухаб, сколько зарубин оставило разгульное житьё-бытьё на обличье этого человека. Бог лишь ведает, в каких таких военных походах получил увечья этот удалец, однако, я смекаю, что морду-то ему исполосовали ножиками, верно, в пьяной драке какие-нибудь кабацкие охряпки*.
Что до третьего молодца, то немедля скажу: был он цыганского роду-племени и страшной своею рожей дюже смахивал на того чёрта, которого намалевал наш богомаз Архип на иконе"Сошествие Господа во ад". Однако, сдаётся мне, что архипов чёрт противу цыгана будет даже маленько покрасивше. На груди у цыгана, под рубахой красного атласу, болтался на грязной верёвке большой золотой тельный крест, снятый этим плутом, должно быть, глухой ночью с какого-нибудь доброго человека. Но особливо приметными были бесстыжие бельма цыганские, потому что смотрели глаза евоные в разные стороны и цвет имели друг от друга отличный. И когда одним чёрным оком глядел он человеку в самоё лицо, то другим - карим, казалось, шарит уже у него по карманам или за пазухой.
И вот, эта разбойничья артель, устроившись недалече от нашего звонаря, принялась за игру в кости. Но только играли они не на деньги, и не на барахло какое-нибудь, а на золотой песок, невесть откудова ими раздобытый. Бросают они из стопки кости и друг дружку подзадоривают:
"Кабы мне золтишка, а вам от чёрта шишка! Тьфу пр`опасть! Вышла трека*! И на костях пало, что всё пропало!" - кручинится каторжник.
"Эхма, ежли б денег тьма, купил бы деревеньку, да и зажил бы помаленьку! Вот удача - комитетская** пожаловала! Что, брат, облизался?" - дразнился барич.
А цыган ему:
"Ты барин, да и я не татарин. У меня полняк***! Наши скачут, ваши плачут! Куш мой!"
Фома же, поглядываючи за игрой, стал примечать, что таланит всякий раз одному лишь цыгану и выигрыш с каждого кона выпадает только ему. Фома и думает: "Однако должно быть немалый прибыток имеет этот чернявый плут с эдакой праздной затеи. Другой человек всю жизню хребет свой ломать будет да на работах клямиться****, а столькова богатства не наживёт." И только помыслил он так, вдруг... чу! слышит позади себя голос: "Вот верный случай забогатеть разом!"
_______________
У отъявленных игроков свои названия счёта на костях:
Поворотивши голову, звонарь увидал того самого беса, что докучал ему прежде. Сидит нечистый этаким хлыщём аккурат на евоной повозке, раскинулся в тележном кузове, словно барин в креслах развис, и говорит звонарю с ухмылкою:
"Гляди, Фома, как нонче судьба мирволит этому цыгану. Дивись как удача золотит ему карманы. Что ни кон - то хабара* цыгану, что ни ставка - то прибыль ему. Экий удалец! Да и кости игорные, кажись, послушны цыгану, словно дети малые р`одному батьке. А знаешь ли ты, любезный мой Фома, кто помогает ему держать верх в игре? Ведаешь ли ты кто пособляет ему в этом? - тута бес перестал ухмыляться и сурьёзно так говорит Фоме. - Открою я тебе по дружескому расположенью одну тайну: имеем мы бесы страшную силу, данную нам от князя нашего, повелевать костьми и картами игорными, равно как и прочими роковыми играми. Имеем мы также необоримую власть над всяким, кто принялся картёжить или же взялся за игорные кости. И ежели такой человек приступил к игре, то выиграть ему или проиграть - на то наша адская воля! Послушай меня, добродетельный Фома. Кабы стал ты бросать кости с этими молодцами, да деньжата, что у тебя в мошне под рубахою, поставил бы на кон противу ихнего золота, то дал бы я в таком разе крепкое обещание пособить тебе в игре, и верное слово, что выигрыш весь будет твой. Тогда бы и деньги общинные остались целёхоньки и ты ба враз богачом сделался!"
_______________
*хабара - (слово простонародное ) - барыши или нажива, причём быстрые, срывом.
--------
Страшное волнение овладело Фомою при этих словах. Оттого ли, что речи бесовьи имели соблазн неодолимый, а может оттого, что бес говорил всё это так, точно читал сокровенное в помышленьях звонаря, но только стало вдруг нашему Фоме довольно тревожно на сердце и жутковато в душе. Отколь такое смятение духа? Бог ведает. Однако же я имею догадку, что тому виною лукавые помыслы и пагубные желанья, кои проникли тайком в душу несчастного звонаря, свили там гнездо, словно хищные птицы, и уже более не давали покоя ему.
Невесть что сталось бы с нашим Фомою в таком случае, кабы не причаливший к берегу паром. Все люди засуетились разом, загалдели, начали собираться в путь. Шум, гомон, толкотня - словом, обычная для такого дела суматоха.
В себя пришедши от лукавого прельщенья, Фома живо вскочил на передок своей повозки и, хвативши с размаху кнутом лошадку, погнал её к припаромку. Та рванула и понеслася с такой прытью, будто под самый хвост ей сунули ежа. Сам звонарь едва удержался на подушках, а бес, вольготно сидевший дотоле в кузове, стремглав свалился оттудова и чуть было не расшибся об-земь. И даже наверное своротил бы он свою шею, не будь он, окаянный, бесплотным духом.
Мало погодя, очутившись уже на пароме и переведши кой как дух, принялся Фома судить об том неладном происшествии, что случилось с ним давеча на берегу. Тута благочестивый звонарь погрузился в уныние, полагая, что это, верно, Бог нарочно, в наказание за грешные евоные помышления о проклятой игре и скором богатстве, попустил бесу прельстить его дармовым выигрышем. "Эка оказия со мною сталась! - сокрушался Фома. - Вот ить стоит только подумать об чём ни есть беспутном, а лукавый уже здеся, и поваду даёт, окаянный, к худому деланью". Пуще того, пенял звонарь на самого себя за свою же слепоту духовную и беспечность ума своего. Однако ж, успокоивши себя тем, что в следующую неделю сотворит он во святой церкви пред Богом чистое исповедание всех своих недостатков, по человеческой немощи бываемых, Фома приободрился и стал даже измышлять для себя извиненье: будто он-де и не виноват вовсе, а, напротив, виновниками вышли те прохвосты, что играли в злосчастные кости, и игрою этой привадили его на грех. И Фома даже схватился смотреть кругом и всюду, желаючи увериться, что пройдох этих на пароме нету. Не нашедши их тутова, он поглядел на берег, откудова давеча отчалился паром, но берег был пуст. Куды подевались эти трое, в какой такой тартар провалились - вестимо лишь Богу, да и Он, должно быть, не ведает, потому что Господь наш врядли станет вызнавать об том, где обретаются такого разбору продувные плуты. Да-с...
Тит остановился, глубоко вздохнул, и, словно припоминая что-то, задумчиво склонил голову набок. Наступила тишина.
Хотя повествование Тита было столь подробным, что я начал даже подумывать о возможной причастности самого рассказчика к этой истории, но всё же одно обстоятельство представлялось мне довольно странным. Я Титу и говорю:
- Позволь, добрый человек, спросить тебя: как это
вышло, что бес явился Фоме прилюдно, однако видел и слышал нечистого один лишь звонарь и никто боле?
Все разом поглядели на меня так, как смотрят обыкновенно на малых детей, когда те вопрошают взрослых о чём-либо очевидном и не требующим разъясненья. Не успел Тит и слова вымолвить, как ответствовать мне вызвался старик в залатанной чуйке:
- Чудо сие уразуметь не мудрено. Всё это оттого вышло, что Фома наш имел дар явственного тайновиденья бесплотных сил: ангелов божьих и падших духов. В прежнии времена, знамо, многих сподобляла Царица небесная такою великою милостью. Взять хоть мою старуху-покойницу. Бывало шествуем мы с ней куды по дороге, окрест никого, а она, голуба моя, всё воркует чего не знамо, будто бормочет про себя что. Я ей грю: "Не как ты, старуня, сама с собою гуторишь?" А она мне грит: "Не сама я с собою гуторю, а с божьими ангелами беседую". Я у ней вопрошаю: "Почто я не вижу ангелов сих?" А она мне ответствует: "Оттого не можно видеть тебе ангелов, что ты в кабак чаще хаживаешь, неже во святую церкву. И потому не дано тебе зреть духовными очми". Она-то, моя ненагляда, таковой дар имела, упокой Господь ейную душу. Имел таковой дар и Фома.
lV
- Ближе к вечеру того дня, подъезжал Фома к одному селению, название которого... теперича уж, верно, и забылося всеми. Дорога здесь показалась звонарю незнакомой, да и окрестность села глянулась ему довольно чудной. Дерева росли корявые, разлапистые и, что диво, все без листьев, словно было нонче не лето, а осень случилась вдруг. Трава везде пожёлклая, будто от засухи. И поля-то кругом не поля, а точно пустоши безжизненные. И туманы курятся на них как на топях гиблых. А на пустошах тут и там гривы да курганы. А на курганах тех птицы кычут незнамые - не то пугачи* завывают и рассыпаются хохотом, не то выпи болотные кричат, с лешими перекликаются. Не без тревоги стал помышлять Фома об том, что поворотил он на перекрёстной дороге не туда куда нужно, и потому не узнаёт теперича пути.
_______________
*пугач - большой ушастый филин (его же в народе почитают иногда как лешего); считается, что пугач не к добру кричит (хохочет).
--------
Въехавши в село, подивился звонарь тому, что избы тама стояли сплошь кособокие и неладные. Дворы обнесены были заборами ветхими с провалами, а иные и вовсе не имели никакого ограждения и только верейные столбы, торчавшие кой-где, давали знать об том, что висели здесь прежде ворота. Не слыхать было нигде собачьего лаю, ни ржанья конского, ни коровьего мыка.
Возле одной избы завидел Фома хмурого на вид мужика, метившего приколотить, незнамо для чего, колесо от телеги аккурат на дверь своего дома. Подъехавши ближе, звонарь вопросил его громким голосом:
"Бог помощь, хозяин! Эта ли дорога ведёт на Лихославль?"
"Эта ли, не эта ли... всякому своя дорога! Езжай, так узнаешь", - отмахнулся тот.
"И на том спасибо!"
Едет Фома дальше. Глядь, на обочине старый дед стоит, с босой ноги на босу ногу переминается. А в руке у старика худой лапоть. И сквозь дыры в лапте зрит он на захождение солнца, точно барин какой в окуляры смотрит. Подивился на него звонарь: "Эка невидаль! - думает. - Совсем, должно быть, старик из ума выжил, забавляется как дитё малое. Борода с ворота, а ум-то, верно, с калитку". Остановил Фома лошадку свою подле чудного старика и говорит ему:
"Здравствуй, дедушка! Дюже ль могишь*! Дозволь поспрошать тебя кой об чём. Поворотил я давеча с почтового тракту, думал, напрямки куды мне надобно короче будет. Да поворот дал, видать, не в том месте. Теперича в толк не возьму - этой ли дорогою держать путь на Лихославль?"
_______________
*Дюже ль могишь? - буквально: Каково живёшь? (обычное для простонародья Тверской губернии приветствие встречного).
--------
А старик Фоме отвечает, да протяжно так, будто волк на луну воет:
"Лихославль, говоришь? Сколь годов я на свете живу, а об этаком селище не слыхивал".
Тронулся звонарь дальше. Правит он лошадкой, а сам думает: "Сколько я в миру божьем обретаюся, а такого селения отродясь не видывал. Однако дело уж к ночи, да и небо дюже хмарится, - того гляди заненастит. Самое время о пристанище позаботиться. Притулюсь где до утра, а там и на верную дорогу выбираться стану".
Эдак помышляя, едет он дале. А на встречь ему баба колченогая вперевалочку ковыляет. Поровнялся с нею Фома, тпрукнул лошадке своей, и, поздравясь с бабой как должно, вопрошает хромую встречницу:
"Скажи мне, сударушка, нету ли в селе здешнем двора постоялого, али трактиру какого для гостя проезжего?"
"Как не быть, - ответствует баба, - знамо, есть постоялый двор и харчевня при ём имеется".
"Укажи мне, добрая, путь-дороженьку дотудова".
Та Фоме и сказывает:
"Езжай теперича как ехал, никуды не сворачивай. Погодя чуток, увидишь колодезь заброшенный, то примета тебе верная - поворачивай, значит, на левую руку. Опосле доедешь до ветхой мельни, а оттудова опять вертай на лево. Да держись оврага, что тама будет. Езжай всё кругом да около, да вкривь да вкось, да всё боком забирай, да краем. А как минуешь овраг, так и постоялый двор завидится. Оттудова рукой подать.
"Нельзя ли туды напрямки добраться? - говорит Фома.- Нету ли какой прямой дороги?"
"Напрямки никак нельзя, - отвечает баба, - потому что `искони у нас тако ездют и спокон веков тако ходют. А коли есть где пути прямые, то они все тута плуталые да нехоженные. И ежели по ним пойти какому человеку случится, то, верно уж, и пропасть ему в таком разе".
Подивился звонарь такому кривому делу, да напоследок и спрашивает бабу:
"А есть ли в здешнем селении какое святое место: церковь или часовня, на что бы можно было доброму християнину, мимо проезжаючи, лоб перекрестить?"
"Как не быть церкви! Была церковь, да сгорела она в грозу. А часовня у нас на кладбище. Да только в прошлом годе повесился в ней дьячок. С тех пор часовенка стоит заколоченная".
Меж тем приспевала уже ночь. Небо заволокло такой морокою, что ни звёзд, ни месяца нельзя было взвидеть на небе этом. Да и гром гулял где недалече, грозным хохотом своим стращал заплутавшего путника. И дождик моросейный бусил, морозжил мелким ситчиком, всё силился в ливень обратиться. В эдакую пору не то что с езжалой дороги сбиться можно, но даже и с пути жизни праведной, оступившись, сойти возможно во тьму кромешную.
Однако Фома наш, немало поколесивши округ села, отыскал таки тот постоялый двор, о коем толковала ему давеча колченогая баба. Оставивши лошадку свою на попечение немого мальчика, служившего встречником на постоялом дворе, звонарь поплёлся в харчевню, что на диво и противу приличного обычая принимала всех и всякого даже в поздний час ненастной ночи. Возле крыльца харчевни увидал Фома двух дюжих бородачей, быстро таскавших какие-то мешки с одной телеги на другую. Молодцы эти работали споро и ловко, то и дело воровато озираясь по сторонам и при каждом шорохе вглядываясь в темноту, словно пастушьи псы на выгоне. Косо и недобро сверкнули глазами они на Фому, когда тот замешкался у дверей харчевни и, глядючи на крепких удальцов, гадал об том, что за добро такое хоронилось у них в мешках и что за надобность приневолила их перемещать добро это с места на место в эдакую пору.
Очутившись в харчевне, звонарь снял шапку и хотел уже перекреститься на красный угол, но не нашедши нигде образов, окстился на притолоку и поглядел кругом. Народу в харчевне было не сказать что много, однако народишко кое-какой обретался. Все сидели молча, порозень друг от друга, словом так, как обыкновенно сидят в местах для обчества устроенных люди не знакомые меж собою. Иные чавкая и отдуваясь жевали кушанье своё, иные сопели трубками и зевали по сторонам. Только слыхать было, как один мужик, что притулился подле грязного оконца и, подперши щёку свою кулаком, хмуро глядел незнамо куда во тьму, мычал протяжную песню, какую поют в народе нашем лишь бывалые ямщики да старые солдаты.
Толстый харчевник, увидавши нового гостя, подал знак своей жёнке, которая пособляла ему хозяйствовать, и та немедля подступила к Фоме: чего мол желаешь? Спросивши у неё чего съестного и самовар чаю, стал звонарь выглядывать себе для трапезы и роздыху место, какое подале да поукромнее будет. Однако же харчевница была из тех разбитных бабёнок, кои страсть как любят попустомелить со всяким встречным-поперечным об том да об сём, и потому, нимало не взирая на строгий погляд мужа своего, приступила к Фоме с порожними расспросами: кто-де он и куда мол едет? почём нынче мука в евоной сторонке, да какой урожай рябины был тама в прошлом годе? да не видал ли он дор`огою разбойников с пёсьеми головами? да не слыхал ли он об скором преставленьи света? да что несла на хвосте сорока? да не платят ли нынче медведи оброка? да нету ли где у земли края и нету ли там божьего рая?.. и ещё много об чём вздорном вопрошала она его. Звонарь же отвечал ей без всякой охоты, всё больше да мол да нет, не слыхал да не ведаю, а сам меж тем помышлял об том, каким бы таким благовидным манером отделаться от докучливой бабы.
Тута заскрыпела дверь и входют те два дюжих бородача, коих давеча Фома приметил у крыльца харчевни. Вошедши, поспешили они разом в буфет к харчевнику и ну с ним шушукаться. И увидал Фома, что эти двое походят друг на дружку как две капли воды, да и харчевник в обличии своём немалое сходство с ними имеет, только что бороды у него нету. А потому рассудил звонарь, что ежли удальцы эти не приходятся харчевнику брат`ами родными, то ужо во всяком разе состоят с ним в каком ни есть близком родстве. Пошептались они втроём, потолковали кой об чём втихую и з`араз начали куда-то собираться. Тута и окликнул харчевник жёнку свою, грозным рыком подозвал к себе её. А подозвавши, стал ей наказы давать, наставленья всякие об хозяйстве. Опосле всего, схвативши картуз свой и кнут, выбежал он вместе с бородатыми сродниками своими вон из харчевни. Это вот, скажу я вам, есть же эдакая порода людская, что не знает угомону ни днём ни ночью, а помышляет лишь об том, как бы сграбастать добра побольше, да кусок ухватить пожирнее. Так и рыщут люди такого складу, словно хищные звери какие, желаючи обратить в своё именье всё что плохо лежит. А посколь дела их все как есть тёмные да лукавые, то для промысла ихнего сумеречная пора самая подходящая. Теперича людей таких развелося во множестве, а прежде было не то, прежде люди стыд знали. Ну да сказ не об том.
Фома меж тем, от назудливой бабы освободившись, усмотрел для себя местечко аккурат в самом дальнем углу - и тихо там и покойно, и за столом, почитай, никого нету, ежели не принимать на вид одного только пьянёхонького ярыжку*, кой дремал себе немятежно, наклобучивши свою соломенную шляпу на самый нос свой, да так, что и рожи евоной увидать было нельзя. "Ну да он мне не помеха, да и я ему не обуза", - подумал звонарь и уселся подле того пьянюжки. Сидит Фома спокохонько и, ожидаючи своего кушанья, по сторонам глядит. А недалече от него за другим столом мужик вино пьёт. Да так пьёт, что не можно и взгляду отвесть постороннему человеку от этого зрелища: наливает мужик себе вина полную чарку, но только з`араз всего вина не выпивает, а, закрывши глаза, подносит он чарку эту к самому носу своему и вдыхает хмельное благоуханье ноздрями, и носом поводит эдак из стороны в сторону, опосле этого, огладивши усы свои и бороду, отпивает он из чарки маленько, а потом крякнет от удовольствия и подолгу глядит на остаток вина в чарке, да с эдаким очарованием глядит он, словно в чарке евоной не вино сивушное, а нектар из яблок райского саду. Залюбовался Фома на питейство мужика этого, и хотя к хмельному делу тяги он отнюдь не имел, однако ж проглотил набежавшую слюну и даже разомлел немного, на сладкое винопитье глядючи. Вдруг слышит звонарь - в самое ухо ему голос: "С устатку-то не грех и вина выпить доброму человеку!" Фома ажно вздрогнул от такой нечаянности и разом глянул в сторону случайного соседа своего - пьяного ярыжки, потому что голос был именно оттудова. И увидал звонарь, что вовсе не ярыжка сидит подле него, не шатун и не бражник кабацкий, а тот самый злокозненный бес, кой привязался к Фоме от начала пути, тащился по пятам за ним и не давал, окаянный, звонарю нашему ни вздоху ни роздыху. Лишь только взвидел его Фома, так и обмер враз, так и захолонулось сердце евоное от расплоху. А лукавый сидит гоголем, сдвинувши шляпу соломенную на затылицу, ухмылку растянул во всю рожу свою мерзкую, и говорит звонарю:
_______________
*ярыжка - пьяница, беспутный шатун.
--------
"Доброй в`ечери тебе, любезный Фома!"
А Фома, пришед в себя помаленьку, отвечал бесу через неохоту:
"Эдако дело - доброй вечери! Оборони Боже правый, коли пожелал добра лукавый! Ежели сказать тебе спасибо за пожеланье, то, верно, и подавиться за трапезою не долго".
А бес ему:
"Смекаю я, что не рад ты, Фома, встречи со мною".
"Эдакому повстречанью, нежто кто радоваться станет".
"А я-то думал, мы с тобою теперича приятели неразделимые, товарищи неразлучные".
"Избави меня Бог такого товарищества и от такого приятельства огради!" - сказал на то Фома и, перекрестившись, ажно сплюнул насторону.
Тута бес внезапно переменился в облике своём, приуныл, пригорюнился и стал выказывать всем видом своим неодолимое горе, опосле и говорит звонарю:
"Сжалуйся над мною, добрый Фома! Помилосердствуй! Не неволь, отпусти! Нет моей моченьки боле за тобою таскаться!"
Изумился звонарь тогда:
"Вот-те раз! Да неужто я тебя неволю! То не я, то ты прилепился ко мне как муха к коровьему заду!"
"Так-то это так, - отвечает бес, - да только эдак выходит лишь на первое усмотренье. Но коли знал бы ты, добродетельный Фома, что приневолило меня волочься за тобою и докучать тебе, коли ведал бы ты, что я есть самый разнесчастливый бес во всём нашем племени, и что нету беса горемычнее меня во всём свете, то ни в жизнь не стал бы ты говорить обо мне такое!"
"Полно тебе скулить-то! - говорит Фома бесу. - Сказывай что за беда с тобою сталась, а не то пропади с глаз моих, потому что и без того я от тебя уже натерпелся!"
"Всё как есть обскажу тебе по дружбе, милосердный Фома! - говорит бес. - Вот тебе моя недолгая исповедь. Жил я себе не тужил, горя не знал и лиха не ведал. Знамо дело, плутовал бывало, но только не по злому умыслу, а больше из озорства. Ну да порода наша таковая! И всё бы ладно, да невзлюбил меня старш`ой бес нашей адской артели, чтоб ему пусто было, чтоб ему всю жизнь ладан нюхать, чтобы кол осиновый переломили бы об рога евоные и чтобы ещё много ему было всего того, чего негоже кому другому. А невзлюбивши меня, стал он перед князем тьмы нашей порочить меня, хулить и хаять как ни попало, и напраслину на меня возводить. А до верху всего, возьми он да и скажи обо мне, что мол я желаю от нашего адского товарищества отложиться и в церкви християнской покаянье принесть, и что даже с попами дружбу я начал водить. Призвал меня к себе князь тьмы нашей и по всей строгости допрос мне учинил. Как ни отпирался я, как ни выкручивался, а только принял повелитель наш на веру слова обидчика моего, старшого нашей артели, чтоб клеветнику этому свалиться в котёл с кипящей серою. И дабы мог я имя своё сызнова превознесть, дал мне князь тьмы строгий наказ: должно мне в короткий срок прельстить которого-нибудь человека християнской веры на что ни есть дурное; но только не того обыкновенного человека, кой и без этого большую часть века своего живёт худо, а того человека, ладное житьё коего нестерпимо для нашей адской природы, и праведность коего опаляет гордыню нашу, словно огнём неугасимым. И велено мне хоть на малый грех, хоть на малое лихо, но подвигнуть такого человека непременно. И потому, любезный мой Фома, знаючи об жизни твоей доброй, приневолен был я скитаться за тобою неотступно и всякий раз докучать тебе своими соблазненьями. Но вижу я, что в вере своей християнской ты, Фома, дюже крепок и ничуть не колебим, а потому, знать, таскаться мне за тобою до конца дней твоих... иль же до тех пор, покудова, ты меня от себя не отпустишь!"
"Эко ты чушь занёс какую! - говорит тогда Фома. - Да ведь я тебя не держу вовсе! А коли не держит кто кого, то как отпустить может?!"
А бес своё талдонит:
"Очень даже может! И ты враз можешь отпустить меня от себя! Да так отпустить, что не повстречаешь меня боле ни на этом свете, ни на том, ни в каком другом месте, где может человеческий дух обретаться!"
А Фома ему:
"Да сказывай же ты без околичностей как мне с тобою развязаться на веки вечные!"
"А вот как, - говорит бес. - Ежели ты, добрейший Фома, обещался бы хоть на малую толику, хоть на чуток, на край, на ноготок, но отложиться от добродеяния своего и от устава жизни своей отступить, то я в таком разе, исполнивши наказ князя тьмы нашей, мог бы оставить тебя и убраться восвояси с глаз твоих долой".
Фома же на то ответствовал бесу, что хоть он, окаянный, и опостылел ему хуже горькой редьки, однако ладу в таком уговоре быть не может. Так и сказал звонарь лукавому:
"Оттого не хочу, что грех это и весьма нехорошо!"
"Э, да что грех! - говорит бес. - Сказано в книгах ваших: " Несть праведна, иже не имать ничто же согрешения..." *, да и грех-то надобен не ахти какой великий. Вот хоть бы дал ты зарок в колокола не звонить до самого Рождества и будет ладно! Да и то сказать, разве можно эдакую малость за грех почесть?!"
А Фома ему перечит:
"Эка хватил - до Рождества в колокола не звонить! Да и люди что скажут!"
"Ну да пусть не до Рождества, - канючит лукавый, - пусть хотя бы до дожинков**, но только чтобы молчали колокола на твоей звоннице, потому что колокольный звон для нашего уха страшнее пушечной пальбы. А людям скажешься хворым: дескать немога руки скрутила, оттого мол и звонарить нету силы. А я в таком разе дам зарок не докучать тебе боле. Сам зарекусь, а как стану старшим в нашей адской ватаге, то и мол`одшим бесам закажу! Так что, уговор ли?!"
______________
*"Несть праведна, иже не имать ничто же согрешения..." (из поученя св. Иоанна Златоустаго"О напастях и бедах") - Нет праведника, который не имел бы греха. (К этому высказыванию близка по смыслу русская поговорка: Не согрешишь, - не покаешься).
**дожинки - крестьянский праздник последнего дня жатвы, последнего снопа (середина -конец августа).
--------
И тута было открыл Фома уже рот для отказу, однако вместе с тем помыслил иное. "Эге, - думает он, - скажу-ка я бесу, что дескать согласен с ним уговор сладить, а там авось и отстанет от меня лукавый до поры. Опосле, как исполню наказ общинный и, стал быть, от денег избавлюся, так враз и наплюю на все обещанья. Ей-ей, наплюю!" Или даже подумал Фома так: "Не велик грех лукавого обморочить. А что столковался с ним об условии, так ведь то не взаправду, этак лишь для виду только. Мне теперича только бы с делом общинным управиться, а тама уж будь что будет! Тама Бог вынесет и святые подсобят!" Но так он помыслил или ин`ако, сказать уже нынче никак не возможно, потому что нельзя же залезть в душу человека и узнать всё, что он ни подумает. Однако Фома наш разом притетерился, напустил на себя дурь и, прикинувшись эдаким олухом, отвечал бесу:
"Уговор!"
Услыхавши это, лукавый ажно вьюном завертелся на скамье.
"Вот и ладнушко! Вот и добро! - говорит тогда бес. - Только теперича надобно нам с тобою, мудрейший мой Фома, условие наше, уговор то есть, справить честь по чести должным порядком!"
"Это как?" - спрашивает звонарь.
"А вот как, - отвечает бес и достаёт из-за пазухи хламиды своей кусок воловьей кожи, весь исчерканный буквицами. - На этой вот крепкой коже прописано об нашем уговоре всё как подобает - чин по чину! Но для пущей крепости полагается, по устроенному порядку, клятву нашу запечатать кровию своею. Это уж у нас в аде такое заведенье - под всякой клятвой должно быть своеручное писание имени, и при том, чтобы рукоприкладство было выведено непременно кровию".
"Э-нет, лукавый, - думает сам себе Фома, - осади, меня на кривых не объедешь!" И подумавши так, говорит он бесу:
"Никакого рукоприкладства я выводить не стану! Ишь, чего выдумал - на крови клясться! Нежто не ведаешь ты, окаянный, что сказано: "Не клянись..."".
И как не уговаривал бес звонаря, как ни вился перед ним юлою, а Фома знай на своём стоит - не буду клятвы давать и всё тута! Лукавый было взялся даже грозить Фоме, но только это всё пустое вышло.
"Не стану я своего имени прописывать и кончено на том! - говорит Фома. - Да и грамоти я не разумею, потому что я человек простой и оно мне без надобности. Знал прежде две-три буквицы, да и те запамятовал уже, вот и всё моё грамотейство. А ежели ты хочешь, то я тебе разом своею рукою крест намалюю аккурат на твои письмена".
Услыхавши это, лукавый зараз спрятал кусок воловьей кожи, с нечистым уговором своим на ней написанным, обратно за пазуху себе, потому что где это видано, чтобы на адской грамотке крест начертан был, и оттого, что бесам крест святой нестерпим и противен, и по той причине им бывает даже тошно глядеть на крест или ещё на что святое.
Видит лукавый, что дело евоное не дюже спорится, однако же и отступаться от своего он был не охотник. Надумал, верно, тогда бес Фому с другого краю обойти и ну давай новую песню ладить:
"Будь по твоему, достопочтенный Фома! - говорит бес. - Я твоё слово и без того на веру приму, по одному лишь моему к тебе расположенью. Но только для полного сладу и для крепости уговора нашего надобно нам с тобою по чарке вина испить. Это уж обычай такой заведён. Нарушать уговор дурно, а нарушать обычай - и того хуже! И негоже нам поступать в противность этакого заведенья".
Фома было опять взялся бесу прекословить: я мол до хмельного не охочий, я-де зелена вина сроду не пивал. А лукавый по своему толдонит: дескать никак нельзя без вина обойтиться, и вино-де пить надобно в таком разе не для хмельного веселия и не для пьяного куража, а только для блюденья важного обычая.
"Опрокинем по чарочке, - говорит бес, - да и позабудем на веки вечные как друг друга звать-величать!"
Что тута станешь делать? "Эхма! - думает звонарь. - Всякого греха не обережёшься. Выпью с нечистым вина самую малость, авось с того не пропаду".
Аккурат в это самое время подала харчевница на стол Фоме потерявшую уже всякий жар снедь и простывший чай; всё у неё так неладно выходило оттого, что была харчевница эта только на язык проворная, а на работу отнюдь не поспешная. Велел ей тогда звонарь вина принесть и две чарки. Харчевница же, знамо дело, видела перед собою одного лишь Фому, а беса зреть она никоим образом не могла; однако ж тому, что звонарь испросил у неё для себя две чарки, харчевница нимало не подивилась, потому что в селении этом всяк чудил по своему, и она к этому была уже привыкшая. В кротких словах скажу только, что чуть погодя всё, об чём просил звонарь, было принесено.
Наполнил бес вином чарки до самых краёв и, подавши Фоме чарочку, примолвил:
"Прими, Фома, эту чашу и пей от неё. Сие есть вино нашего с тобою зарока! - говорит лукавый. - Отныне, видать, расходятся наши пути дороги! Повстречаемся ли ещё когда - об том кто ведает?"
Но не слыхал уже Фома этих слов лукавых. Не видал он кругом себя уже ничего окр`оме той страшной чарки, что подал ему бес. Принявши вино, быстро перекрестился Фома, прочитал наскоро что-то наподобие молитвы, и, зажмуривши очи свои, единым махом опростал чарку! Потекло зелено вино по жилочкам, побежало по живчикам. Разлилось вино по всему нутру звонаря, малой каплей просочилось до сердца, хмельным туманом объяло голову евоную, крепким духом своим перепёрло ему дыхание. Кабы помнил Фома пословье-присказку: "Вина напиться - бесу предаться, ибо в пьяном бес волен!", небось не стал бы пить проклятого зелья. Ну да что об том теперича душу печалить.
Переведши помалу дыхание, открыл звонарь глаза свои, но не увидел он уже беса подле себя - исчез лукавый, обратился в ничто, а может быть в вещественность какую незримую, не явную для ока человеческого. Только что и оставил он по себе для помину - непочатую чарку вина на столе, нимало не пригубленную им даже.
Здесь Тит опять замолчал, потому что, как мы уже видели, имел он обыкновение прерывать по временам свою повесть и с глубокою мыслию погружаться в задумчивость. Улучив тихую минуту, я вопросил о том, что давно уже волновало меня:
- Отчего же, позволю себе спросить, понадобилось Фоме ладить уговор с бесом? Ведь и в прошлом донимали его нечистые духи своими нападками и всякого рода обольщеньями; сносил же он прежде, потерпел бы и тогда.
- Оттого, - отвечал мне Тит, - что дотолева небыло у нечисти повады, чтобы соблазнить чем звонаря и потому все лукавые старания ихние выходили напрасным трудом. О ту же пору было у Фомы с собою денег - тучная сила, огромный капитал хоронился у него под рубахою. И через то имел он соблазн неодолимый. И на то время, покудова деньги при нём, понадумал, верно, Фома отвадить беса с евоными обольщеньями до поры до сроку. Оттого-то и сладил он уговор с лукавым, а для отводу глаз пообещал бесу что пустое.
- Да-а, - протянул задумчиво известный нам Иона, вознамерившись присовокупить к уже сказанному ещё что-то. - Как говаривал допрежде наш блаженной памяти поп Гавриил: "Деньги суть изобретище диавола и яко камень притыканья в миру существование имеют". И, знамо, многие об камень тот притыкались и через то погибель свою находили.
V
- Нету такого молодца, кто б обманул винца, потому что во всём белом свете не сыскать такого человека, коего не брал бы хмель. А коли взял кого хмель в оборот, то держись тогда пьяная голова! И напляшешься и накуражишься, и рубаху пропьёшь и морду разобьёшь, и людей насмешишь и избу спалишь! Оттого, что ежели взялся русьский человек за чарку - то расступитесь все, посторонись природа, отыди мать-земля из-под ног и все святые поворотите тогда лики свои прочь! И себя погубит пьяная голова и всё что ни есть кругом него пропадёт пропадом! Но только не вино вину творит! Не винит вино, а винит пьянство. И посему должно знать всякому: опосле первой чарки - человек за столом сидит, опростал вторую - так себе, не то и не сё, а за третьей чаркой покажется уже свиное рыло наместо облика человечьего, - таким назидательным поучением продолжил Тит своё повествованье; однако же, заметив, верно, сам в уме своём, что подобного рода проповедь не вполне годится для сей обители и что внемлющая ему братия, с красными носами своими и довольно уже помутившимися очами, мало походит на монашествующих, переменил он материю и возвратился опять к рассказу о звонаре. - Никто не скажет теперича наверную отчего так крепко захмелел Фома. Оттого ли, что выпил он вина на пустое брюхо; оттого ли, что нутро евоное было непривычное к пьянственному зелью или отчего ещё, - кто теперича найдёт тому начало. Но только небывалое чувство з`араз овладело нашим звонарём. И не то чтобы стало худо ему - того сказать нельзя, однако почудилось Фоме нечто дивное: будто всё кругом него переменилось, всё стало казаться ему необычайным и довольно чудным. То, что прежде виделось ему малым - стало большим, и пр`отиву того: то, что дотолева знал он как большое, очутилось нонче малым. Но пуще той невидали было иное: стало вдруг мниться звонарю, что это уже не он, не Фома, сидит тута, а кто-то другой вместо него самого. Он принялся было даже щипать себя за руку, чтобы увериться в своей самоличности. "Да не чудной ли это сон?" - подумал звонарь, потому что никак не мог растолковать он себе что это такое случилось. Однако вскоре недоуменье оставило евоную хмельную голову и Фома помаленьку начал обвыкаться с новостию своего положенья. И он стал уже помышлять об том, что напрасно прежде не пил вина, и что нету в вине никакого пороку, и что вино есть произведенье лозы виноградной, природой божьей сотворённой. "Его же и монахи приемлют!" - поразмыслил Фома и, успокоивши кой-как сердце своё, принялся глядеть по сторонам на других, с тем чтобы вызнать: не замечают ли они в нём чего чудного или какой ни есть перемены.
Но обративши хмельные очи свои в ту сторону, где сидел нез`адолго сладкий винопийца, увидал Фома не того самого мужика, питейством коего залюбовался он давеча, а узрел он совсем иное. И ежели я теперича не скажу кто представился ему на вид, то вам ни в жизнь об том не догадаться. А коли бы и догадались, то немалое изумленье должно тогда случиться с вами, потому что и Фома довольно изумлён был, распознавши перед собою троицу уже известных ему прохвостов, игравших на дню в кости у переправы. "Должно быть это и верно сон, - думает звонарь. - Иначе откудова взяться здесь этим плутам?" А подумавши так, перестал он изумляться своему виденью, ибо во сне и не такая притка* с человеком случиться может. И то верно: это только, знамо дело, бабы да ребятишки малые дивятся в дрёме всякой невидали, оттого и стращает их по ночам разная нежить. А наш брат на это всё чихать хотел: поворотит на другой бок, окстится разом и уже новою причуду видит.
_______________
*притка - (простонародное слово ) нечаянность, внезапный, нежданный случай, и притом дурной, несчастный.
--------
И вот Фома наш расхрабрился, занялась в нём какая-то вдруг весёлость, неведомое удальство овладело им. Невесть какая залихватская шаль разыгралась у него в голове и бешеной, резвой, угарной потехи захотело сердце евоное; оттого он стал даже подмигивать тем троим прохвостам и пялить на них глаза. Не тому, что кругом, а самому себе теперича дивился Фома!
Между тем ватажники эти, коими были знамые уже: каторжник, цыган и барин`ок, сидели за столом не без дела, а играли в карты. Однако всем видом своим выказвали они совершенную неохоту к этому занятию и, глядючи на них, можно было подумать, будто игра эта затеяна только лишь для убиения скуки. Я, скажу вам, и сам прежде знавал людей такого пустого разбору, кои от праздности своей картёжили днями напролёт для того чтобы прогнать скуку.
Бросают они, стало быть, друг другу картинки, щепти* слюнят**, колоду перебирают, а сами меж тем по сторонам зыркают, особливо же на Фому, потому что видят каким от вина он дурнем сделался. Тогда один из них, тот что походил на барича, зевает и говорит так громко, чтобы Фома его на верную мог услыхать:
**слюнка - в шулерской картёжной игре: помета карт с рубашки слюною во время игры.
--------
"Эх, братья-товарищи! Нету нынче во всём свете заправских игорщиков! Прежде были, а теперя все как есть вышли! И оттого картёж наш уже не картёж, а только одно томленье души. А ежели бы кто сладил с нами хорошую парт`ею и назначил бы кону настоящую цену, то поклянусь я чем хотите, что уважу такого игорщика и поставлю супротив евоной казны всё что есть у меня дорогого: ни серебра не пожалею, ни золота, ни монеты звонкой, ни чего другого, а будет мало - то и крест с себя нательный сыму! Потому уже такой я отчаянный человек, что играю только на большущие капиталы!"
Услыхал это Фома и будто за хмельной язык кто потянул его, точно как за вервие колокольное:
"Я - такой игорщик! - гласит он. - И деньжуру имею сообразную стоящей игре!"
Однако, сказавши это, он немало смутился, потому что отродясь не картёжил и от младых ногтей своих не имал в руки даже ребячьих балушек*, не то что карт срамных, костей или ещё каких праздных безделок.
Не успел Фома и оком сморгнуть, как ватага прохвостов очутилась за евоным столом. И уже обымают они звонаря в охабку, прижимают к себе по очерёдку каждый, лабзятся** ему угодить кто чем, по плечишку его теребят да похлопывают, и лобызают Фому в ланиты*** как родного, и словом коротким сказать, - выказывают ему своё дружеское благорасположенье.
_______________
*балушки - (местное слово, Тверская губ.) детские игрушки, всё, чем дети играют.
**лабзиться - (местное слово, Тверская губ.) ласкаться к кому, лебезить, искать угодствуя.
***ланиты - щёки.
--------
"Я, - говорит баринок, - сразу угадал в нём отчаянного человека, потому что я и сам отчаянный! А коли так, то картёжить мы с ним будем не шутейно, по- крупному игра пойдёт: до последней копейки, дотла, в пух и прах! А ежели дойдёт дело до краю, - то и живота не пощадим: души свои на кон поставим!"
А цыган уже и карты тасует, колоду перебирает. Тогда каторжник и говорит:
"Карты вину братья! Зальём хмельным очи, чтобы масть примечать да играть на верняка*!"
Опрокинули они по чарке, следом ещё плехнули по одной и сызнова налили до краёв. Засим баринок и объявляет:
"Хотя люди здеся все отчаянной благородности и за каждого я готов поруку дать, однако дело не в личности, а в наличности, и посему считать за кем в долг или писать в счёт представляется совершенно невозможным! - опосле глянет на Фому и говорит ему. - Не поставьте себе за труд явить нам своё состоянье!"
"Эх, - думает звонарь,- разорю маленько общинную мошну, а коли выиграю чего, то - ей-ей! пожертвую на золочение крестов церковных!"
_______________
*играть на верняка - значит: играть шулерски, мошеннически (условное выражение используемое карточными шулерами и понятное только им).
--------
Полез Фома рукою под рубаху и вынул оттудова деньгу, но не всю з`араз, а лишь некую толику, хотя должно быть и немалую, потому что при виде изрядной деньжуры с глазьями плутов стало вдруг твориться что-то неладное: цыганьи бельмы расползлись и вовсе по разным сторонам, при этом чёрное око евоное вперилось в притолоку, а другое, - карее, гуляло уже по закромам звонарской рубахи, верно, гадая об том, какая мера добра там ещё осталась; у каторжника буркалы повылазили из окошек так, что сам он ажно насилу держал их; что до барича, - то евоные зенки полыхнули враз таким огнём, как у того кота, который увидал что годное для себя в хозяйском погребе.
Опростали они до дна пост`авок* вина, что ещё от беса остался, велели новый подать, и взялись за игру. А поскольку Фома отроду озорными потехами не баловался и посему игорного устава не знал, то принялся он картёжить как зря: ему трефу - а он бубну, ему вину - а он червь, ему бы козырять, а он и слова такого не слыхал.
Однако, на первом кону ему нечаянно свезло, и на втором поталанило - сорвал он такую хабару, ажно у самого дух перехватило. "Ух! - думает звонарь, - мне теперича всё ничто! Мне отселева всё нипочём! Верно уж это моя доля - богачём сделаться!"
_______________
*поставок - (местное слово, Тверская губ.) посудина в коей подают за стол вино, квас, пиво.