Екатерина шла за повозкой, низко опустив голову. Со стороны ее можно было принять за старуху, хотя на самом деле ей едва минуло двадцать семь лет. Круглолицая, с простой прической на прямой пробор и с убранными на затылке валиком волосами, она в дорогу специально повязала старушечий платок и надела длинное платье, чтобы меньше обращать на себя внимание. Темные пятна под глазами, сутулость плеч подчеркивали ее усталость и какую-то обреченность.
- Что ты, дочка, всю дорогу молчишь? - спросил возница, шедший рядом с повозкой.
- А что говорить-то, ведь все равно не поможет. Разве только душу отвести.
- Оно, иногда и это облегчает... Далеко - ли едешь?
- Да и сама не знаю, сколько километров будет. Дня четыре, а с пересадкой и вся неделя уйдет на дорогу. К своим еду, к маме в Узлук.
- Что же это город, или деревня, какая?
- Город, в Оренбургской области. Вы уж погоняйте, дедушка, поскорей, а то темнеть начинает, - как бы прекращая разговор, сказала женщина. Ей и впрямь не хотелось говорить. С большим трудом, за две пары новых валенок, наняла она эту повозку и в первый раз в жизни одна, да еще с тремя малыми детьми, выехала в такое путешествие. Она на ходу присела на край телеги, подвинулась к детям, сидящим среди узлов, вытерла нос у мальчика и снова вернулась к прежним мыслям, от которых отвлек ее своим вопросом возница.
Война для нее началась как - то неожиданно, перевернув устоявшийся уклад, и вытолкнула ее из своего дома на люди. Оказавшись без поддержки мужа, она растерялась. Не имея никакой профессии, а в грамоте различая лишь денежные знаки, она первые три месяца войны жила тем, что продавала вещи. Попыталась устроиться на работу - кроме, как уборщицей, нигде не берут. Да и на такую зарплату троих не прокормишь. Попросила квартирантку, которую вселили, как эвакуированную, написать своим в Узлук, посоветоваться, а верное просилась приехать, все - таки родные, помогут, научат как жить. Родные пожалели, дали согласие, и быстро распродав, а большей частью просто оставив громоздкие вещи, она сварила два чугуна начищенной картошки и выменяв на мужнины туфли пять килограммов сала, решилась на эту долгую и трудную дорогу. Долгую, потому, что ехать нужно было с пересадками, а трудную потому, что ехать нужно было на запад, куда гражданское население почти не пускали.
Заплакала девочка.
- Эх, - вздохнула женщина, - горюшко ты мое, и взяла ребенка на руки. Ребенок уткнулся в полную грудь матери и затих.
Возница тоже сел на телегу, что-то мурлыкал себе под нос. Лошадешка, громко стуча подковами, с трудом везла перегруженную повозку. Тускло зажглись уличные фонари. Вечерняя прохлада заползала за ворот, охлаждая спину и грудь. Дети кутались в одеяла, плотнее прижимались друг к другу и, наконец, затихли. Женщина, умаявшись за день, тоже задремала.
- Тпру..., - останавливая лошадь, разбудил ее возница, - приехали. Где выгружать-то, хозяюшка?
- Погоди немного, дедушка, я посмотрю, где свободно, - поправляя платок и слезая с телеги, сказала Екатерина.
Все залы вокзала были переполнены военными. Молоденькие
красноармейцы, в еще не обносившемся обмундировании походили на
статистов при киносъемке. Солдаты были и на привокзальной площади и в
скверике. Лишь в стороне от вокзала, женщина заметила кучку гражданского
населения, куда она и велела подъехать. Разгрузив повозку, старик уехал, а
в людском вокзальном море добавилось еще четыре капли - четыре дальних
пассажира. Екатерина разложила узлы, посадила на них детей, заранее
подготовляя место для сна, устилая его одеялами, и только потом присела
сама.
- Давно здесь? - спросила она соседку.
- Пятый день, гражданочка, пятый и, сказывают, что еще дня три
сидеть будем: грузы какие-то все срочные везут.
2.
По преданию город Узлук возник при изгнании татар из России в Х1У веке. При своем отступлении татары в этом месте впервые сделали привал после перехода реки Волги. Небольшая часть их, раненных и больных, с пленными русскими женщинами осела и прижилась.
В городке до постройки крепости Оренбург сделали форпост, где постоянно квартировала рота солдат. После долгой службы, часть их оставалась, смешивалась с местным населением, и к моменту восстания Пугачева здесь уже сформировалась особая народность, широкоскулая, коренастая, невысокого роста и довольно крепкая. Многие уроженцы тех мест до сих пор хвастают: - В моих жилах течет кровь потомков Великого Чингиз - хана!
Сам городок к моменту революции, да собственно, и сразу после революции, изменился мало. К началу войны он насчитывал несколько десятков тысяч населения, два небольших заводика, чулочную и шорную фабрики. По окраине города проходила железная дорога, стояли ремонтные мастерские и небольшое здание вокзала.
Городок раскинулся на левом берегу реки Узлук, при впадении ее в Самару. Местность в основном ровная, лишь за городом, на север, километрах в пяти заметны отроги Урала. Правобережье реки Самары славиться своим знаменитым смешенным бором, раскинувшимся на несколько десятков квадратных километров. В этом бору в начале лета особенно красиво и обаятельно цветет черемуха, много земляники, грибов.
Обе речки несудоходные, кое - где сохранились старые заброшенные мельницы с большими замшелыми, деревянными колесами. У этих мельниц, рано утром, за час - два, в омутах можно наловить хороший кукан окуней.
Городок почти весь одноэтажный, лишь на главной улице стоят несколько двухэтажных зданий, да на окраине возвышается каменное строение паровой мельницы. Улицы широкие, летом с теплой мягкой пылью по щиколотку, а весной и осенью с непролазной грязью. Дома богатые, пятистенные, обязательно с крыльцом, с резными наличниками и кованными запорами. Ближе к мельнице дома победнее, есть и просто мазанки из местного строительного материала - самана, сработанного вручную.
Дом, где жилы родные Екатерины Петровны Горяиновой, стоял на тихой улице, недалеко от вокзала. Когда-то это дом, как и два стоящих рядом, принадлежали одному хозяину, торговцу мукой - купцу Крашенникову. Все три дома были очень похожи друг на друга, отчего братья Екатерины, имеющие большую слабость на "зелье", путали их при позднем возвращении с гулянки.
Дом с высоким заваленком на пять ступеней парадного крыльца, состоял из двух основных комнат: передней и задней. Передняя, перегородками из тонких досок, была разделена на три комнаты: большую горницу и две маленьких спальни, одна из которых была светлая с окном, выходящим на улицу, другая - темная, без окон. Все комнаты обогревала печь - голландка, круглая, отделанная мягким железом, стоящая на середине. В левом верхнем углу горницы висела икона с изображением Божьей матери с младенцем, перед ней на трех цепочках стеклянная лампада в бронзовой оправе, зажигаемая по престольным праздникам. С потолка, рядом с электрической лампочкой, на всякий случай, свисала всегда заправленная , старая десятилинейная лампа с зеленым абажуром. В комнате стоял комод из черного дерева, квадратный стол и несколько стульев. Против двери, на стене между окнами, висели две увеличенные фотографии - красивой молодой женщины - хозяйки дома, и молодого человека, с лихо закрученными усами - ее мужа. Здесь же рядом висели две небольшие картины: репродукция Шишкина "Рожь" и "Русалка" неизвестного художника. Треть задней комнаты занимала большая русская печь со множеством ухватов и кочерег в углу. Напротив печи стоял длинный деревянный стол с широкими лавками вдоль него. У стены был устроен верстак, с гладко оструганными досками, часто служащий кому - нибудь из многочисленных жителей дома ложем. Дверь из задней комнаты выходила в сени с чуланом. Из сеней можно выйти сразу на улицу через застекленную веранду и парадное крыльцо, или во двор с плотным и высоким забором. Во дворе на высоких сваях, стоял старый деревянный амбар из сосновых бревен, срубленный в лапу. Когда - то он служил хозяину по прямому своему назначению, и теперь там стояло два ларя: один для пшеницы, другой, разделенный пополам, для муки и пшена. По стенам амбара на больших гвоздях висели запыленные хомуты, вожжи, уздечки и прочие принадлежности гужевого транспорта. Летом, в жару, амбар был полон огромных "деревянных" пауков. Еще из старых построек на дворе сохранился сводчатый, выложенный красным кирпичом погреб. Зимой там хранилось три - четыре кадки с солениями, а летом на снегу, заготовленном с весны, постоянно стояла трехведерная кадушка с деревенским русским квасом. Тут, же зацепленный за край кадушки, всегда висел большой ковш.
В глубине двора, за грядками огурцов и помидоров, в подсолнухах, в трех шагах от колодца виднелось низкое строение - баня, с просторным дощатым предбанником, где стояло две бочки с холодной водой, а вдоль стены висели связки березовых веников. Сама мыльная баня маленькая - печь из камня и крупной гальки, с огромным чугунным котлом и деревянные полки, куда обычно забирались париться. Мылись из широких медных тазов, а ребятишки в цинковых корытах.
Домом управляла мать Екатерины, Пелагея Ивановна Косова, женщина еще не старая, суетливая и работящая. Она была из тех женщин, которые все тяготы жизни переносят безропотно, с твердым убеждением, что так видно ей на роду суждено.
Когда - то отец ее держал в деревне постоялый двор, поэтому в доме всегда были гости и, как она говорит, "несусветный содом". Ей не было и восемнадцати лет, когда один заезжий коробейник, сын торговца лошадьми, сумел очаровать ее и превратить в "бабу". Отец, довольно сурового нрава, воспринял это без восторга и хотел было ее выгнать из дома, но боясь потерять репутацию и получить огласку, поехал в город, где, используя связи и личное знакомство с отцом совратителя, вынудил последнего к женитьбе. Свадьбу сыграли, как положено, и Пелагею, которая была уже на сносях, увезли в город.
Свекор встретил ее молчаливо. Сразу же после родов она вошла в большую семью как законная работница.
Муж часто и надолго отлучался по торговым делам, особой любви к ней не проявлял, однако к началу первой мировой войны у них уже было двое детей. От службы в армии он сумел откупиться и после смерти отца стал хозяином дела. Быть может, он и добился бы успеха в своем предприятии, не случись революция, которая пришла для него "как снег на голову". В политике он был слаб и в период гражданской войны принял выжидательную позицию, но снова развернулся в годы НЭПа. Однако ему не повезло, вскоре он заболел "дурной болезнью" и умер, оставив жену тридцати одного года с шестью детьми.
Через полгода к Пелагее посватался вдовец из ее же деревни, тоже оставшийся один с шестерыми, и она согласилась, сразу став матерью двенадцати детей.
Второй муж был пьяница и бабник, продолжил было торговлю, но дело у него шло плохо и, наверное, они бы дошли до нищеты, если бы Господь бог не прибрал его. Через шесть лет их совместной жизни он замерз на дороге при возвращении из Казахстана с тремя тощими лошаденками. От него осталось двое детей, но к несчастью, а может быть и к счастью, они оба умерли, освободив тем самым Пелагею полностью от тяжких воспоминаний о ее второй молодости.
В тридцатые годы, как бы чуя нутром, что ее могут задеть за прошлое, она оставив пасынков матери второго мужа, переехала в город Узлук и с детьми, к тому времени подросшими, начала жить по новому.
Старший сын Пелагеи Ивановны, Михаил, в трудные годы гражданской войны все-таки года два ходил в школу, но потом начал помогать отцу, ездил с ним по торговым делам, присматривался к жизни. Помнил основную заповедь отца: "Для того, чтобы более - менее сносно прожить в этом мире, необходимы ремесло и труд", поэтому после смерти отца, в тринадцать лет он уже был учеником сапожника, потом занялся кожевенным делом, но остановился на ремесле валяльщика. С начала зимы он сколачивал артель в два - три человека и уезжал с нею в какую - нибудь деревню, подальше от фининспектора и общественного глаза. На казенных предприятиях работал мало, и то лишь, для отвода глаз. К моменту приезда Екатерины уже славился хорошим мастером, но болел чахоткой и страдал запоем. Сам по деревням не ездил, а брал работу на дом.
Семейная жизнь у него сложилась неудачно. Он сошелся с женщиной много старше себя, до безумия ревнивой и приторно льстивой. От первого брака е нее осталось двое детей, от Михаила же детей не было, отчего он тяжело и молчаливо переживал. Жил он отдельно, в своем доме, но по- прежнему оставался любимым и, по старшинству, главным советчиком в доме Косовых.
Средний сын Николай - "непутевый", рано пристрастился к водке, но пака держался, благодаря волевому характеру Пелагеи Ивановны, да строгим указам старшего брата. Хворал желтухой и страшно боялся, что его заберут на войну.
Младшие сестры Екатерины были в том возрасте, когда они уже не девочки, но еще и не девушки. Вздыхали об артистах, переписывали в толстые альбомы пошлые песни и анекдоты.
Меньшому сыну Пелагеи Ивановны, Виктору шел пятнадцатый год, но он нигде не учился и давно уже, как и все работал дома.
Пелагея Ивановна старалась сохранить в доме старый полукрестьянский порядок, заботилась о нем и о детях больше, чем о самой себе. Большая семья жила дружно и по тем временам, зажиточно.
Первым увидел тачку, груженую чемоданами и узлами, Виктор, который рано утром вышел на крыльцо "для связи", как он говорил, с внешним миром.
- Ба, - закричал он, - мама, погляди - ка, кто к нам едет, - и побежал в дом с радостной вестью.
Пелагея Ивановна, как была в запоне, так и выбежала на улицу, за ней следом друг за другом все дети.
А батюшки, - хлопая себя по бедрам, - воскликнула Пелагея Ивановна.
- Приехала - таки сердешная. Намучалась - то, чай. О господи! А ребятишки как исхудали, Колька, Витька, чего стоите? Берите чемоданы да в избу несите.
Николай и Виктор быстро освободили тележку, дали трешку перевозчику и понесли вещи в дом.
3.
В воскресенье, на третий день после приезда Екатерины с детьми, состоялся семейный совет. Бабушка, ибо с приездом сразу трех внуков, только так стали звать Пелагею Ивановну, по этому случаю испекла пироги с мясом, наварила жирных щей, поставила самовар и купила четверть водки. Пришел Михаил, один, без жены, в черной шелковой косоворотке, подпоясанный тонким кожаным ремешком с набором и в хромовых сапогах.
Обед устроили в передней, внеся туда большой кухонный стол и лавки. Когда все уселись, вплоть до маленькой Аленки, бабушка передала четверть с водкой Михаилу и он, молча налил каждому в граненный стограммовый стакан. Детям дали морсу. Все выпили и съели по большому куску пирога.
- А теперь, - сказал Михаил, - Катя уводи малышей, пусть поиграют на дворе, перейдем к делу. Екатерина, порозовевшая от выпитого, вывела детей, наказав старшей дочери следить за малышами, и, как можно тише вести себя. Она очень волновалась, чувствуя, что главный разговор сегодня будет о ней, поэтому еще больше раскраснелась от неловкости и стеснительности.
- Ну что-ж, Катя, рассказывай, - начал Михаил, когда она седа за стол, - Ивана - то давно забрали?
- Через неделю после начала войны пришла повестка. Согнали всех в школу, а нас только к загородке пустили и тут же увезли,- вытирая слезы, говорила Катя.
- С тех пор не знаю где он. Было только одно письмо из Челябинска, писал, что жив - здоров, едут на Дальний Восток.
- А как же ты жила все эти дни?
- Как жила?!, немного осталось от Ивана, пар пятнадцать продали, проели. Да неумело продали, попалась я на базаре. Приходили из НКВд, описали все у меня в доме, судить не стали, вроде как солдатку, но предупредили. Сама я делать валенки не умею. Неграмотная, ведь до сих пор расписываться не научилась. Устроилась, было уборщицей при роддоме, да не выдержала. Надо было младенцев - выкидышей в печке сжигать, чтобы не хоронить, упала в обморок, чуть не убилась. Прохворала две недели, а меня и уволили. А как получила от вас письмо, быстро собралась и вот приехала. На дорогах ужас, что твориться, народу - тьма, даже и самой не вериться, что доехала. Ведь две недели, без малого, добиралась, - опять заплакала Катя.
- Не плачь, дочка, оно горе - то большое, плакать будешь, от тебя ничего не останется, - сказала Пелагея Ивановна.
Пелагея Ивановна внесла пятилитровый чугун со щами, только что вынутый с печи. Налила их в блюда и поставила его на середину стола. Мясо порезала и на отдельной тарелке пододвинула к Михаилу. Щи не парили, но были горячи и настоль жирны, что падающая капля застывала на столе белым пятном. Хлебали деревянными ложками, а чтобы не закапать стол поддерживали кусочком хлеба. Когда ложки стали задевать дно, Михаил высыпал в блюда мясо и постучал о край блюда, давая знать, что есть можно с мясом. После Щей мужчины выпили еще по одной рюмке водки и все принялись за чай. Большой, старый, с медалями самовар слегка гудел, распространяя тепло и спокойствие. Пили из блюдечек и вприкуску.
- Так, - прихлебывая чай, сказал Михаил.
- Что думаешь сама? Как жить будешь? Ремесло какое - нибудь есть у тебя?
- Какое уж у меня ремесло! Жила я с Иваном, как у Христа за пазухой. Из дома по месяцам не выходила. Дети, стирка, да обед готовить - вот и все мое ремесло.
- Не бабье это дело, да видно, другого выхода нет. Поживи немного у матери, приглядись, сейчас они все уже могут самостоятельно работать. Вон и Витька, давеча, показывал мне хорошую пару, хоть на заказ. Не сладко будет с непривычки, да и с детишками тяжело угодить каждому, потерпи. Будем надеяться, что война долго не затянется. Туго придется - приходи ко мне, хорошего не обещая, но кусок хлеба будет и тебе и ребятишкам. Да и парнишку к делу приучай. Ничего, что маленький, сильно не перегружай, а так, чтобы бестолку не болтался.
Все с вниманием слушали старшего брата. Когда он кончил, Екатерина несмело спросила:
- А мама как? Как все остальные? Ведь я с ребятишками стеснять их буду.
- Ничего - сказала за всех Пелагея Ивановна, - поселишься в спальне, а девки, свою кровать поставят тут в передней, не женихаться же им, а стесняться нечего, чужих здесь нет.
Елена и Нюра молча кивнули, хотя было видно, что новость эта их не особенно обрадовала. Явно не хотелось им уходить из теплой и уютной спальни, где хранили они свои девичьи секреты.
- Вот еще что, - заметя неудовольствие у девчат, сказал Михаил.
- Тебе Катя нужно сейчас уже думать о своем угле. Может не до хорошего, но на избенку надо собирать. А пока придется потерпеть. - Михаил встал, перекинул ногу через лавку, собираясь уходить.
- Миша, погоди минутку, - сказала Пелагея Ивановна, - еще у нас один разговор есть, - и глядя на среднего сына Николая, продолжила:
- Ты уж подсоби, похлопочи, где надо. Вчера опять Кольке повестку прислали, завтра на перекомиссию вызывают. Заберут его от нас и ведь сразу убьют "непутевого".
- Ладно, поговорю с Исааком Соломоновичем, - Михаил надел пиджак, стоя выпил рюмку водки и не прощаясь ушел.
4.
После ухода старшего сына, Пелагея Ивановна, хотела было четверть вынести, да Николай уговорил ее оставить и предложил всем выпить еще, якобы уже за его проводы.
- Эх, - вздохнул он, - не видать мне больше вас, заберут меня, как пить дать.
- Будет тебе, нюни - то распустил, отдай четверть - то, - сказала Пелагея Ивановна, убирая лишнее со стола, говорил же Мишка, что похлопочет, может отсрочку еще дадут.
- Не дадут, мама, никакой отсрочки, - и выпил еще.
Заплакала Оленка, Екатерина вышла и занялась детьми. Девчата вскоре ушли в городской сад.
- Глядите у меня, чтобы в десять были дома - крикнула им в догонку Пелагея Ивановна.
Николай перелил остатки водки в пол-литровую бутылку, прихватил ее с собой, куда-то ушел.
Виктор взял за руку Алешку, вышел с ним на дворовое крыльцо и сел на ступеньках.
День клонился к закату и солнце через конек соседней крыши било прямо в лицо Алешке. Щурясь и чихая, он сел рядом с дядей.
- Ну что, Алексей - божий человек, как жить-то будешь?
- А что? Теперь хорошо, только вот игрушки у меня дома остались. Мама говорит, как разбогатеем, так новых купим. А когда разбогатеем? Дядя Витя, вы не знаете? А1
- Не знаю, но наверное, скоро. Ты не горюй, Алексей, сделаю я тебе игрушки, и ружье сделаю, и телегу, дай только срок, будет тебе белка, будет и свисток. Хочешь, я покажу тебе, какие у нас огурцы растут?
И он повел его в огород, туда, поближе к колодцу, где росли вкусные, нежно - зеленые, с черными, острыми пупырышками - огурцы.
- Вот, гляди, какой, срывай его, только осторожно, - раздвигая шершавые листья и показывая Алексею, говорил Виктор.
Алексей сорвал огурец, вытер его о рубаху, откусил, выплюнул пипку и, причмокивая с удовольствием, вгрызся маленькими зубенками в прохладную мякоть.
- А он даже сладкий, дядь Вить.
- Конечно сладкий, а какому же ему быть.
Тем временем в доме наступила тишина. Пелагея Ивановна давно прибрала стол и теперь сидела на маленьком стульчике, вязала чулок и рассказывала Маше сказку. Екатерина уложила Ольгу спать, подставив стулья к кровати, прилегла сама. Перебирая пальцами тонкие волосы на голове Оленьки, как - бы ища ее на ощупь, Екатерина думала, что наконец -то кончилась дорога, теперь она у мамы и как хорошо ее встретили. Теперь бы письмо от Ивана получить. Хмель ударил в голову, все закружилось, моментами пропадая и возникая вновь, и она задремала.
Последний раз Екатерина была у своих года три тому назад, когда они с мужем проездом в Томск, останавливались погостить на неделю. Тогда было все хорошо, был муж, свой дом, своя семья. Привыкшая к самостоятельности за девять лет супружеской жизни, Екатерина больше всего боялась, сможет ли она ужиться с сестрами и матерью. Почему - то ей казалось, что с братьями она уживется.
Впервые с теневой стороной действительности в доме ей пришлось столкнуться уже этой ночью.
Николай, громко стуча, пришел часа в два. Пьяный "вдребезги", он еле стоял на ногах, ругался по "матерному", не обращая внимания ни на мать, ни на старшую сестру Екатерину, стоявшую с разбуженными детьми, ни на девчат, прижавшихся друг к другу:
- Где же я возьму, среди ночи - то, - крутясь и без надобности переставляя табуретки, ругалась Пелагея Ивановна.
- К Лельке сходи, у нее всегда есть дома. Неси, говорю, чего стоишь1
- Вот напасть - то. А, Господи, и за что ты меня наградил таким непутевым, - повязывая платок и беря сумку, стонала Пелагея Ивановна.
Николай на минутку замолчал, наверное, пришел в себя, повел бычьими, налитыми кровью глазами, увидел сестер, тут же Екатерину с детьми и несколько тише сказал:
- Чего уставились? Спать идите, а ну живо1 - и, вытолкнув их в переднюю, сел к столу. Обнял огромными грязными руками голову, сквозь слезы запел:
- Последний нонешний денечек
Гуляю с вами я друзья,
А завтра рано, чуть Светочек,
Заплачет вся моя семья...
Вскоре пришла Пелагея Ивановна, поставила на стол "маленькую". Николай налил полный стакан и сразу выпил. Взял корку хлеба, со свистом громко нюхнув, откусил. Пелагея Ивановна больше его не тревожила, тихо влезла на печь, оставив Николая одного.
Он поковырялся в щах ложкой, бросил ее и снова запел:
- Заплачет мать моя старушка
Заплачет старый мой отец...
Горькие слезы пьяницы, не поддающиеся уму разумного человека, снова залили ему глаза, он опустил голову на стол, слегка вздрагивая и всхлипывая. Потом вдруг встряхнул черными кудрями и во все горло заорал:
- Как умру я, умру,
Похоронят меня,
И никто не узнает,
Где могилка моя.
5.
Алешка спал во дворе. Завернувшись в теплое ватное одеяло с головой, он лишь одним носом вдыхал утреннюю свежесть и прохладу воздуха. Ему привиделось, будто - бы он, вместе с отцом и дядей Витей, ходит по огороду, раздвигает шершавые огуречные листья, а там вместо огурцов: его паровозик с желтой цистерной, затерянный где - то в дороге и его ружье с красным прикладом, которое подарил ему перед отъездом сын квартирантки. Тут же скачет маленькая белка, какую он видел в передвижном зверинце, а дядя Витя дает ему настоящий свисток. Он берет его, дует и просыпается.
День давно наступил, потому что тень от дома подходила к краю кровати. Дяди Вити рядом не было. Легкий ветерок шевелил листья и семена клена, спаренные как крылья стрекозы. Весело ершились и чирикали воробьи. Лешка встал, поежился, и босой в одних трусиках, побежал по росистой траве, через огороды к дому. По дороге разгреб листья, но паровозика там не было, сорвал огурец и немытый сунул в рот.
На крыльце сидел Виктор, обтачивая стеклом какую - то палку.
- Ну, как спалось?
- Очень хорошо. Только почему, Вы не разбудили меня раньше?
- А зачем тебя будить? Спи, пока спиться.
- Что это Вы делаете?
- Саблю.
- Кому?
- Тебе.
- Неужели мне?!
- Кому же еще? Надо и тебе учиться рубить фашистов направо и налево, как твой отец.
И Алешка представил, что скачет его отец на белом коне, в буденовке, с шашкой, за ним он с дядей Витей, а сзади как в "Чапаеве" за ними целая конница и гонят они проклятых фашистов, а те падают с крутого яра прямо в воду. Он взял саблю, забыв поблагодарить, вскочил на прут и поскакал в дальний угол двора, где всегда была тень, и там росли только одни большие лопухи на длинных ножках. На полном скаку он смело ринулся в бой.
В доме было тихо. Пелагея Ивановна, с высоко подоткнутым подолом, ведром с водой и большой тряпкой, убирала в спальне Николая. Девки что-то вышивали на пяльцах. Екатерина готовила завтрак. Николай, с мокрым полотенцем на голове, без рубахи, сидел у дверей погреба и пил холодный квас из ковша. Отхлебывая большими глотками, он стонал, причитая:
- Ах, пакость, опять нажрался. Почему так болит голова, когда эту гадость я вливал в брюхо.
А голова, действительно, раскалывалась. Боль была настолько сильной, что слабому по характеру, Николаю, подчас казалось, что лучше оторвать эту проклятую голову и забросить. Еще, мучили в душе угрызения совести, за прошедшую ночь, за то, что он вчера натворил. Стыдно было смотреть всем в глаза и он сторонился встречи, стараясь быть один.
О работе в сегодняшний день и говорить было нечего. Все знали, что после перепоя у Николая, похмелье длиться дня два, то и больше, если Пелагея Ивановна не уследит и не выходит его, какими - то только ей известными способами. Хотя и был он у нее "непутевый", но, когда трезвый, работать любил и после Михаила стал сам заправлять всем хозяйством. Пелагея Ивановна не ставила теперь ему на стол водку, а наливала изредка по полрюмки. Из закусок давала либо квасу, а то просто огуречного рассола. Николай молча пил и снова ложился.
Выходить его удалось только к обеду, во вторник, когда он вместе с матерью пошел на перекомиссию.
Пелагея Ивановна с рубашкой и пиджаком Николая, сидела в большой чистой приемной поликлиники, пока Николай, голый по пояс и босой, переходил из кабинета в кабинет. Крепко сжатый рот и расходящиеся лучами морщины, говорили, о ее беспокойстве и нервном напряжении. Сейчас она прощала Николаю и ругань и пьянку и вообще все, лишь бы он остался дома и его никуда не угнали.
По своей крестьянской натуре, она очень любила детей, а когда осталась без мужа, то только и жила для них.
Болезнь Михаила, она переносила, пожалуй, сильнее, чем он сам. Когда Михаил написал с Финского фронта, что заболел туберкулезом, она тут же собралась и поехала за тридевять земель к нему в госпиталь, выходила его и привезла с собой.
- Коля, ну что? - спросила она, когда подошел сын.
- Сказали подождать, - и начал одеваться.
- А главного - то видел? Этого, как его бишь, Осип Соломоновича?
- Видел, он и сказал погодить тут.
Николай оделся, застегнулся и сел рядом с матерью.
Вскоре вышел доктор, полный и грузный мужчина, в больших очках, с седеющими висками. Из - под небрежно завязанного халата выглядывал ворот новой форменной шерстяной гимнастерки. Обут он был в, с блеском начищенные сапоги. Холеная рука с толстыми, мягкими и короткими пальцами держала больничную карточку и билет Николая.
Оба, сын и мать, сразу встали. Николай, как по команде "смирно", а Пелагея Ивановна, теребя от волнения углы платка, переступала с ноги на ногу. Взгляд Николая, по чему - то уставился на слуховую трубку доктора, торчащую из бокового кармана, а Пелагея Ивановна, готовая вот - вот разрыдаться, глядела на доктора такими преданными и молящими глазами, словно на самого Господа бога.
- Косов - сказал доктор, - твой билет. Отсрочка на полгода. Придешь через два месяца провериться. Соблюдай диету, как я тебе говорил, не пей, - и ушел.
- Слава тебе Господи! - Пелагея Ивановна тет же в больнице перекрестилась.
- Услыхал, видно, Николай Угодник, мою молитву.
- Мама, пойдем, а то смотрят на нас, - беря мать под руку, сказал Николай.
- Так ведь они тоже люди. Кому хочется на убиение родного сына-то посылать, - и она, как-то расслабленно опираясь на руку сына, вышла.
По дороге остановилась у церкви. Заставила перекреститься Николая, достала и положила рубль в засаленный и пыльный картуз, сидящего у паперти калеки, вошла внутрь, купила трехрублевую свечку и поставила у иконы Николая Угодника. А дома, зажгла лампадку и, впервые, после приезда Екатерины, успокоенная, рано легла спать.
6.
Бабье лето выдалось сухое и долгое. Как говорила Пелагея Ивановна, всегда было ведро. Алексею понравилось в большом и многолюдном доме бабушки. С раннего утра он бегал по двору, давно разгромил лопухи и начал подбираться к кочанам капусты и подсолнухам, за что ему частенько перепадало от бабушки. Навертев на "саблю" большой ком белой паутины, которой летало в ту пору на улице и по двору в избытке, он забирался в старый сухой амбар и, тыкая ею в углы, разгонял пауков. А не то, одевал на дядю Витю хомут, превращая его в лошадь, устраивал скачки, как на ипподроме.
Отсрочка, полученная Николаем, немного успокоила всех на какой-то период, но стоила она дорого. Частенько Михаил присылал записку, а то и сам приходил с просьбой, что нужно сделать подарок дочери или сыну доктора к именинам.
Все работали на одного, пока ни с чем, не считаясь, лишь бы уберечь Николая. Даже Алешке стали уделять меньше внимания. Купленные накануне зимы лыжи, на второй день выпадения снега исчезли, и как оказалось, они очень понадобились племяннику доктора. Постепенно Екатерина вошла в ритм, вставала в четыре часа и вместе со всеми становилась за верстак, или как его еще называли, "каток". С непривычки, запястья изъела кислота, а раствор, которой бросали на сутки скатанные валенки, поэтому долгое время Екатерина ходила с перевязанными руками. Бессонные ночи и катка валенок в жарко натопленной и пропаренной "рабочей" сделали ее лицо бледным и морщинистым. За зиму она как-то вытянулась, сбросив довоенный жир, который когда-то мягко облегал ее живот, зад и бедра, делая ее привлекательной и желанной для мужчин, и она превратилась в сухую с заостренными и костлявыми формами, похожую на гончую собаку - женщину. Кроме работы на ее плечах лежала забота о детях, к которым постепенно все родные, кроме бабушки стали равнодушны. Пока она работала на паевых началах и прибыль ее составляла лишь то, что срабатывалось в последний день недели, который был укороченным, так как в субботу всегда топили баню и все любили подолгу мыться и париться.
Сестры уже прямо высказывали свое неудовольствие тем, что она со своим выводком заняла их комнату и, что они не обязаны страдать из-за нее: поэтому Алешка частенько заставал мать плачущую, где - нибудь в уголке и старался, как мог ее утешить. Постепенно и он стал втягиваться в работу. Вместе с сестрой Машей, ставил самовар, а когда не было угля, щипал щепу и сам разжигал. Мать всегда подходила к нему, чтобы помочь поставить трубу в отдушину, до которой Алеша не доставал и молча целовала его в голову. Несмотря на тяжелый труд, она в душе была немного спокойна, что все - таки все обуты, одеты и, по крайней мере, сыты, чего не хватало в ту пору во многих домах.
Из разговоров было слышно, что война, видимо, затянется и, что хотя наши стойко сражаются, победа достанется нелегко и нескоро. Письма от мужа стали приходить регулярно. Пишет он, что служит в Хабаровске и, если японцы не нападут, так быть может он целый и невредимый вернется домой. Из своего скудного заработка, следуя совету старшего брата, Екатерина ухитрялась откладывать на избенку, на свой угол. Почти все мужнины вещи она продала еще в Томске, а нынче, зимой, вынесла на базар и остальное, чтобы хоть как-то увеличить свой вклад. Вещи, когда-то дорогие, теперь в цене упали и, наоборот, то, что не имело спроса до войны, теперь не купишь ни за какие деньги. Народ не хотел носить "барское пальто" с каракулевым воротником, а лучше ему подавай полушубок, в котором теплее и удобнее. В магазины давно уже перестали "закидывать" товары, так как все казенное шло на оборону, и единственным местом, где что-либо можно купить из одежды - была толкучка, которая, наверное, процветала тогда во всех городах Советского Союза.
Во второе рождественское воскресенье, Екатерина взяла мужнино пальто, купленное перед самой войной и, которое уже начала бить моль, укутала Алешку и вместе с ним пошла на базар. Задачей Алешки было присматривать за матерью и стеречь ее от карманников, уйму страха от которых нагнала бабушка.
Но следить за матерью не пришлось, отчего Алешка страшно расстроился, так как только и мечтал, как о выслеживании всяких бандитов и шпионов. Ему пришлось ограничиться простым наблюдением со стороны ларька, где его оставила мать.
Снег был настолько утоптанный и грязный, что походил на гумно, которое Алешка однажды видел в деревне, куда он ездил зачем-то с отцом. Над толпой курился белый пар, словно его выпускал огромный толстый паровоз, который лежал на боку и почему-то вздрагивал.
Мимо Алешки проходили полные, раскрашенные женщины, крича хриплыми голосами:
-Дрожжи, дрожжи, - или предлагали иголки по рублю за штуку.
Довелось ему увидеть и черного кавказского человека с кульком лаврового листа и даже старика в настоящих лаптях, увешанного такими же лаптями и, видимо, торговавшего ими. Прополз калека, распевая песню о "Варяге" и просил милостыню.
Впечатлений было столько, что Алексей не заметил, как пролетело время и, как пришла мать.
- Погоди сынок, сейчас некогда, да и денег у меня мало. Погоди маленько, может отец чего пришлет, тогда и купим.
Алешка шмыгнул носом, утих и взявшись за руку матери, мелкими шагами засеменил за ней.
7.
Михаилу Петровичу Косову шел четвертый десяток, возраст который нельзя еще отнести к старческому. Однако, рано хлебнувший нужду, он знал "почем фунт лиха", давно стал рассудительным и пользовался неоспоримым авторитетом не только в своей семье, но и среди кустарей. К сожалению, болезнь прогрессировала, он чахнул на глазах. Чтобы как-то скрасить желтизну лица, отпустил бороду, подстригая ее "лопатой", что еще больше делало его похожим на старика. Жена, чувствуя, что он долго не протянет, особенно не пеклась о его здоровье, больше заботясь о себе и своих детях, но зная, что без него она ничего не стоит, постоянно следила за ним, следую как тень по всем злачным местам в периоды его запоя, сохраняя надежду, что хотя бы войну он переживет и поможет доучить детей.
Михаил Петрович часто уходил к матери, а подчас и жил там целыми неделями. Братья и сестры его любили и уважали, всегда сохраняя за ним первенство. Пелагея Ивановна, отмаливая одного, принималась за другого. Бегала по знахаркам, доставала какие-то травы, настои, а то приводила "заговорщицу" от всех болезней. Сам Михаил Петрович на них мало надеялся, но чтобы не перечить матери и не обижать ее, выносил все терпеливо и с благодарностью. Хотя давно он не верил по настоящему в бога, однако по воскресеньям и церковным праздникам, любил ходить в церковь, где ему больше нравился сам храм и торжественность службы. К тому же, в последнее время, больше народа стола туда ходить, в надежде, что Всевышний услышит их мольбу и сохранит сына, мужа или отца.
В церквах шли молебны за упокой убиенных извергами, антихристами на войне, да за здравие раба божья Иосифа Сталина.
К матери Михаил Петрович пришел в субботу в дорогом пальто и новом костюме. Баня еще не остыла, и он, с удовольствием попарившись там, успел вернуться к вечернему чаепитию, когда все были в сборе.
- Кто поедет со мной? - обведя стол взглядом, спросил Михаил Петрович.
- Куда?
- На Иордань.
- Куда, куда? - переспросили все разом.
- На Самару, завтра праздник - Крещение, хочу поглядеть.
- Что это ты удумал еще - сердито спросила Пелагея Ивановна, - чай не цирк там, чего глядеть-то?
- Цирк, не цирк, а посмотреть интересно, да и "святой" водицы привезу. Ну, кто же поедет? Утром за мной заедет Иван Семенович.
Николай и Виктор отказались сразу, сославшись на то, что пойдут на хоккей, а девчат хоть силой тащи, не пойдут, они во двор-то лишний раз бояться выйти.
- Дядя Миша, - спросил Алешка, - а мне можно?
- Отчего же нет. Можно, только мать пустит ли?
- Я упрошу - умоляюще, глядя на Екатерину, сказал Алексей.
- Куда ты. Холод - то на дворе, какой! Ишь, что надумал, Нет, нет, не поедет он - сказала Екатерина.
Алексей заплакал, подошел к бабушке, надеясь на ее поддержку.
- Кать, - сказала Пелагея Ивановна, - пущай едет, оденем его потеплей. Только не долго будьте там, Миша.
- Хорошо, хорошо. Приедем, поглядим, наберем водицы, да и назад.
Алексей смутно представлял, куда и зачем его везут, но ехал с удовольствием. Завернувшись в бабушкину шубу, словно в тулуп, он сидел между дядей Мишей и Иваном Семеновичем в маленьких развальнях и с любопытством смотрел, как отскакивают комья снега от задних копыт лошади. Выехали они затемно, но на речку приехали не первые. Народу было достаточно. Кругом стояли сани, кое-где лошади были распряжены и мирно жевали овес в привязанных за уши мешочках. Некоторые лошади были укрыты рваными попонами, а то и просто тулупами.
На реке возвышались огромные ворота из чистого льда, похожие на церковные, хотя забора никакого не было. Два больших ледяных креста стояли рядом. Во льду были проруби, в виде крестов и несколько круглых.
Служба началась часов в десять утра. Процессия во главе с батюшкой, с хоругвями и большим серебряным крестом, с пением, медленно спускалась с пологого берега. Батюшка прошел через ледяные ворота, обошел все проруби, освящая их, после чего народ повалил со всех сторон на лед, с бутылками и банками, набирая драгоценную воду. У прорубей встали здоровенные детины с большими полотенцами, которыми они обхватывали голых мужиков и баб, без всякого стыда, макая их в ледяную воду. Желающих искупаться было много. Люди приехали с окрестных сел и деревень за несколько километров, в надежде на излечение. Калеки, безногие инвалиды, а то и просто припадочные, тесным кольцом окружили проруби. Слышались крики, плач. Толпа все увеличивалась, напирая на передних, те в свою очередь, чуть не падая в прорубь, набрав воды, уже не могли выбраться.
Алешка сидел на санях и смотрел на реку и берега. Мороз был довольно сильным, поэтому ему завязали пуховым платком все лицо, оставив лишь щелки для глаз, и он никак не мог понять, почему это дяди и тети решили купаться в такой мороз.
Вдруг послышался треск, потом крик безумной тысячной толпы.
- Лед проваливается! - и черная, копошащаяся масса хлынула к берегу. Ледяные ворота и кресты зашатались, потом медленно рухнули, придавливая людей.
Лешка от ужаса зажмурил глаза. Люди уже шли напролом, перелезая через сани, давя, и толкая друг друга. Лешка залез на облучок, от страха не открывая глаза, укутался в шубу.
- Ты живой еще?! - расталкивая его, спросил Михаил Петрович.
- Живой - Лешка открыл глаза. Михаил Петрович стоял потный и красный со всклоченной бородой в распахнутом пальто.
Иван Семенович, ругаясь, поспешно запрягал лошадь. Увидев живого и невредимого племянника, Михаил принялся помогать Ивану Семеновичу.
С трудом выбрались они из неразберихи. Проезжая вдоль берега, Лешка еще раз глянул на речку. Проруби разошлись, превратились в одну большую трещину по всей реке.
Люди по колено в воде копошились у ледяных ворот и крестов, коля их топорами, чтобы вытащить придавленных.
С одной проруби в конвульсии эпилептика билась нагая женщина, разбрызгивая воду. Стоявшие рядом мужики, размахивали полотенцами, не зная как ее успокоить. Алешка отвернулся, уткнувшись Михаилу Петровичу в грудь, с ужасом заревел.
8.
Перед весной, примерно за неделю до масленицы, от Михаила Петровича приехал к Екатерине пасынок и принес новость.
- Тетя, Катя, папа сказал, чтобы Вы сегодня вечером пришли к нам.
- А зачем, он не сказал?
- Нет, но говорит, что по очень важному делу. Если можно, то приходите лучше с бабушкой.
Сначала Екатерина подумала, что наверное, опять кому -либо нужен подарок, но эту мысль отбросила, так как по такому случаю Михаил всегда обращался либо к Пелагеи Ивановне, либо прямо к Николаю.
С догадками и легким волнением Екатерина и Пелагея Ивановна вошли в дом Михаила. Их встретил парнишка, тот, что прибегал утром, и сразу повел в горницу, говоря:
- А вас уже ждут.
В комнате, кроме Михаила Петровича и его жены, сидела женщина, бедно одетая и по виду очень измученная. Сидела она на краешке стула, как бы подчеркивая свою бедность и скромность.
А вот Вам и покупатель, - указывая на Екатерину, сказал Михаил Петрович. Екатерина, было, открыла рот и хотела спросить, на что Михаил, усаживая гостей, сказал:
_ Сейчас все вам расскажу. Раздевайтесь и садитесь. Разговор будет не особенно долгий - и, повернувшись к жене - Мария, быть может самовар поставишь?
Мария тут же вышла, а Михаил Петрович продолжал:
- Вот эта женщина, Евдокия Георгиевна, продает дом. Я его не видел, но по разговорам понял, что Кате на первое время, подойдет, поэтому я вас и пригласил сюда для разговора.
Разговор был действительно недолгий и, чтобы не покупать "кота в мешке", решили до окончательной сделки завтра же сходить на место.
Дом, если эту мазанку можно назвать домом, стоял на самой окраине города, у паровой мельницы, за которой проходила железная дорога, а дальше поля и места городской свалки. Улица называлась Суходольная, по середине ее проходил овраг, с особенно бурным течением воды при снеготаянии. В остальное же время этот овраг был сухим и являлся скопищем всех нечистот, по обыкновению тех мест, выбрасываемых на улицу. Дом был саманный и состоял из комнаты и кухни. Прежних жильцов настолько довела нужда, что из пристроек к дому ничего не сохранилось: сарай, забор и даже часть крыши пошли на топлива. Зрелище было жалкое, дом выглядел, словно после пожара.
И все же Екатерина была довольна, что по тем временам сумела купить избу, да еще за сходную цену. Правда, покупка еще больше закабалила ее, причем у своих же родственников. Старший брат Михаил, чувствуя, что она не сможет расплатиться, предложил ей отрабатывать по два дня в неделю в течение года, на что она согласилась. Хоть и плох был домишко - все таки свой угол. А кто жил у родственников, тот поймет, что зачастую на квартире у чужих людей жить гораздо легче и спокойнее. Да кто же пустит ее с тремя детьми.
Когда Виктор, помогавший Екатерине в перевозке, ушел, осталась она одна в сырой и совершенно пустой комнате. Ольга и Алексей, закутанные в платки, сидели на узлах, Маша стояла тут же, держа в руках сытого сибирского кота, прихваченного с собой от бабушки.
- Вот, дети мои, мы и одни. Даст бог не замерзнем, как ни будь доживем до победы, а там и наш папа приедет. А сейчас, Маша, давай приниматься за дело, - и она пошла к соседям, выпросила у них два беремя дров, истопила печь, нагрела воды и до поздней ночи скоблила, мыла и чистила. Ольга и Алексей улеглись на печи, долго наблюдали, затем, распаренные теплом, уснули.
9.
Постепенно Горяниновы стали обустраиваться на новом месте. Соседки, такие же солдатки, как и Екатерина, приняли ее в свою среду, помогая кто чем мог. Первое, что они сделали, - это собрали по дворам дров, так как купить их в конце зимы было почти невозможно, а дети в нетопленном помещении могли простудиться и заболеть.
Второе - настояли в домоуправлении о выделении ей земельного участка под огороды за городом с вспашкой земли за государственный счет.
Екатерина жила тем, что ходила либо к матери, либо к брату Михаилу, где, пользуясь их инструментом, лепила что-то похожее на обувь, чем, собственно, и кормила детей. По случайности или быть может специально, Михаил подобрал такой район: до войны Суходольная улица славилась своими кустарями - ремесленниками. Жены, оставшиеся без мужей, с помощью детей спешно осваивали профессии, о которых до войны знали лишь по стольку, по скольку ими занимался муж. Поэтому немудрено было увидеть здесь женщин сапожниц, занимающихся шитьем тапочек, закройщиц, валяльщиц, портних. Вся продукция их в основном шла на базар, где можно было сбыть что угодно, не неся особой ответственности за качество. Финорганы и милиция знали об этом, но смотрели сквозь пальцы, так как понимали, что иначе женщинам не прожить.
На всю улицу был один мужчина, старик Макар, лет шестидесяти, который держал лошадь, подрабатывая зимой на перевозках. Жил он с больной старухой, разбитой параличом, в огромном доме, проводив в самом начале войны двух сыновей на фронт. На лето дед Макар нанимался сторожем на бахчи, где, кроме охраны, заготавливал сено, откармливал молодых бычков, купленных по дешевке с осени, и имел небольшую пасеку. Мордвин по национальности, дед был строгий и жадный.