Аннотация: Перевод исторического романа Филиппы Грегори "Наследие Болейнов".
Джейн Болейн, Бликинг-Холл, Норфолк, Июль 1539
Сегодня жарко, ветер разносит над лежащими в низине полями и болотами вонь чумы. В такую погоду, будь мой муж по-прежнему со мной, мы не сидели бы на месте, наблюдая оловянный рассвет и мрачно-красный закат; мы путешествовали бы вместе с королевским двором, проезжая мимо пустошей и низин Гемпшира и Суссекса, самых богатых и прекрасных мест во всей Англии, взбираясь вверх по холмистым тропам, чтобы наконец увидеть море. Каждое утро мы бы охотились, обедали бы под густой сенью деревьев в полдень, а к вечеру танцевали бы в огромной зале какого-нибудь поместья при неверном желтом свете факелов. Мы были друзьями величайших семейств страны, мы были фаворитами короля, родней королеве. Мы были любимы; мы были Болейнами, самой прекрасной, утонченной семьей при дворе. Никто, зная Джорджа, не мог не возжелать его. Никто не мог сопротивляться Анне, и все обихаживали меня в поисках пропуска к их вниманию. Джордж был ослепителен: темноволосый, черноглазый и красивый, всегда верхом на лучших лошадях, всегда рядом с королевой. Анна была в расцвете красоты и остроумия, манящая, как темный мед. А я повсюду сопровождала их.
Они любили верховые прогулки вдвоем, наперегонки, подобно влюбленным, и, когда они проносились мимо, я слышала их смех сквозь топот копыт. Иногда, видя их вдвоем, таких богатых, таких юных, таких прекрасных, я не знала, кого из них люблю больше.
Весь двор был влюблен в них: эта темная кокетливая внешность Болейнов, жизнь на полную катушку, такой азарт, такая любовь риска; оба так пламенны в стремлении реформировать церковь, так находчивы и умны в споре, столь смелы в выборе чтения, столь дерзки в помыслах. От короля до кухарки не было человека, не ослепленного этой парой. Даже теперь, три года спустя, я не могу поверить, что никогда их больше не увижу. Уж конечно, пара столь юная, столь светящаяся жизнью не может просто умереть? В моих мыслях, в моем сердце, они попрежнему едут вместе верхом, по-прежнему юные, по-прежнему прекрасные. И почему бы мне страстно не желать, чтобы это было правдой? Прошло всего три года с тех пор, как я их видела в последний раз; три года, два месяца и девять дней с тех пор, как его пальцы нечаянно коснулись моих, и он улыбнулся и сказал: "Доброго дня, жена, мне надо идти, мне надо все успеть сегодня." И было утро Майского Дня и мы готовились к турниру. Я знала, что они с сестрой были в беде, но не знала насколько.
Каждый день этой новой жизни я прихожу к деревенскому перекрестку туда, где на грязном мильном камне написано расстояние до Лондона. Под покровом грязи и мха написано "Лондон, 120 миль". Это так далеко, так далеко отсюда. Каждый день я склоняюсь и дотрагиваюсь до него, как до талисмана, а затем снова отправляюсь к дому отца, который теперь кажется таким маленьким мне, некогда жившей в величайших королевских дворцах. Я живу на подачки брата, на милости его жены, которой нет до меня дела, и на пенсию Томаса Кромвеля - выскочки из менял, ныне большого друга короля. Я бедная соседка, живущая в тени большого дома, некогда принадлежавшего мне, дома Болейнов, одного из многих. Я живу тихо и скромно, как вдова без собственного дома никому не нужная.
Потому что я и есть вдова без собственного дома, которая никому не нужна. Женщина, под тридцать, с лицом отмеченным разочарованием, мать отсутствующего сына, вдова без надежды на новый брак, единственная выжившая из несчастной семьи, наследница скандала.
Я мечтаю, что в один прекрасный день, удача придет. Я увижу на этой дороге посланника в ливрее Говардов с письмом от герцога Норфолка, который вновь призовет меня ко двору и скажет, что для меня снова есть работа: есть королева. которой надо послужить, секреты, о которых пошептаться, заговоры, полная бесконечных обманов придворная жизнь, в которой он такой мастер, а я его лучшая ученица. Я однажды спасла герцога, когда он был в беде пострашнее, а он в ответ спас меня. Наша величайшая беда в том, что мы не сумели спасти тех двоих, эту пару, которая едет верхом и смеется и танцует в моих грезах. Я снова прикасаюсь к камню, и представляю, как завтра приедет гонец. Он протянет бумагу, ясно запечатанную гербом Говардов в блестящем красном воске. "Письмо Джейн Болейн, Виконтессе Рочфорд?" - спросит он, смотря на мое неяркое платье и запыленный подол, и на руку, запачканную грязью с мильного камня.
"Это мне," - скажу я. - "Это я. Я ждала целую вечность." И я возьму его грязной рукой: мое наследство.
Анна, Герцогиня Клевская, Дюрен, Клевс, июль 1539
Я почти не смею дышать. Я неподвижна, как бревно, на лице приклеенная улыбка, широко раскрытые глаза вовсю глядят на художника. Надеюсь, мой внешний вид свидетельствует о надежности, мой открытый взгляд - о честности, но не о нескромности. Мои драгоценности, позаимствованные матерью откуда только можно, должны продемонстрировать критичному наблюдателю, что мы не совсем нищие, хотя мой брат и не снабдит меня приданным. Королю придется удовольствоваться моей приятной внешностью и политическими связями. Больше мне предложить нечего. Я абсолютно намерена понравиться ему. Мне так важно уехать отсюда.
У другой стены, старательно избегая смотреть на мой портрет, рождающийся из быстрых широких штрихов художника, сидит в ожидании своей очереди моя сестра. Прости меня Господи, но я молю, чтобы король не избрал ее. Она тоже жаждет покинуть Клевс, и достигнуть таких высот, как английский трон; но ей это не нужно так, как мне. Ни для одной девушки в мире это не может быть так же важно.
Нет, я ни слова не скажу против брата, ни сейчас, ни через много лет. Я никогда ничего против него не скажу. Он образцовый сын и достойный наследник Клевского герцогства. В последние месяцы жизни отца, когда тот был очевидно безумней любого шута, именно мой брат загнал его в комнату, запер снаружи дверь и объявил, что у отца лихорадка. Это мой брат запретил матери призвать врачей или даже проповедников, чтобы изгнать демонов, поселившихся в ослабшем уме моего бедного отца. Это мой брат, хитроумный - так же, как хитроумен бык, медлительно и подло, - сказал, что лучше объявить отца выпивохой, чем позволить пороку безумия умалить репутацию нашей семьи. Нам ничего не добиться в мире, если возникнут сомнения в нащей крови. Но если мы оболжем собственного отца, назовем его пьянчугой, откажем ему в помощи, в которой он столь отчаянно нуждается, тогда мы еще сумеем вознестись. Тогда у меня получится удачно выйти замуж. Тогда у моей сестры получится удачно выйти замуж. Тогда мой брат сможет удачно жениться и будущее нашего дома обеспечено, даже если мой отец сражался со своими демонами в одиночку, без нашей помощи.
Слушая, как мой отец скулит под дверью в свою комнату, что теперь он будет хорошо себя вести и можно ли его выпустить? Слушая, как мой брат отвечает ему так уверенно и так твердо, что его не выпустят, я думала, не ошиблись ли мы, не был ли брат так же безумен, как отец, да и мать тоже, и не была ли я единственным здравомыслящим человеком в этом доме, потому что только я испытывала немой ужас от содеянного. Но я никому не говорила об этих мыслях.
С раннего детства я подчинялась брату. Он всегда собирался стать герцогом этих земель, спрятанных между Меузой и Рейном. Не слишком большое наследство; но так хорошо расположенное, что все правители Европы желали нашей дружбы: Франция, Габсбурги Испании и Австрии, Святой Римский Император, сам папа, а теперь и Генрих Английский. Клевс - замочная скважина в сердце Европы, а герцог Клевский - ключ. Не удивительно, что брат так высоко себя ценит, он прав оценить себя так высоко; только я иногда задумываюсь, не является ли он на самом деле мелким князьком, посаженным ниже соли на великом пиру христианского мира. Но я никому не говорю о таких мыслях, даже сестре Эмилии. Я никому не готова доверять.
Он командует моей матерью по праву своего высокого положения в мире, а она его управляющий, его мажордом, его папа. Он командует нами с ее благословения, потому что он сын и наследник, а мы - обуза. Он - юноша с будущим, полным власти и возможностей, а нам, девушкам, суждено, в лучшем случае, стать женами и матерями, а в худшем - старыми девами. Моя старшая сестра Сибилла уже сбежала; она оставила отчий дом, как только смогла, как только сумела устроить свой брак, теперь она свободна от тирании братского внимания. Я должна быть следующей. Это обязательно должна быть я. Я должна быть освобождена. Они не могут проявить столь бесцельную жестокость и послать вместо меня Эмилию. У нее еще будет возможность, ее время придет. Но я следующая из сестер, это должна быть я. Я представить себе не могу, почему они вообще предложили Эмилию, разве что напугать меня, сделать более покорной. Если так, то им это удалось. Я ужасно напугана, что мне предпочтут младшую сестру, с позволения брата. Воистину, он готов поступиться собственной выгодой, чтобы помучить меня.
Мой брат - мелкий князек, в полном смысле этого слова. Когда отец умер, продолжая шопотом просить, чтобы ему открыли дверь, мой брат сел на его место, но он не в силах заменить отца. Отец был знаком с миром, он бывал при дворах Франции и Испании, он путешествовал по Европе. Мой брат, сидя дома, решил, что мир не может предъявить ему ничего величественнее собственного герцогства. Он считает, что нет лучше книги, чем Библия, нет лучше церкви, чем с голыми стенами, нет лучше руководства, чем его собственная совесть. У него небольшое хозяйство, и потому тем больше достается немногим слугам. С таким небольшим наследством, он ощущает потребность в достоинстве, а я, не имея собственного достоинства, ощущаю полный вес его. Когда он пьян или счастлив, он зовет меня самой строптивой из его подданных, и треплет тяжелой рукой. Когда он трезв или проявляет раздражение, он говорит, что я девица, не знающая своего места, и угрожает запереть меня в комнате.
Нынче в Клевсе это не пустая угроза. Это человек, который запер собственного отца. Думаю, он сможет заточить и меня. И если я буду рыдать под дверью, кто меня выпустит?
Мастер Хольбейн кратким кивком дает понять, что я могу уйти и предоставить место сестре. Мне не позволено видеть портрет. Никто из нас не увидит, что он пошлет английскому королю. Он здесь не затем, чтобы льстить, чтобы рисовать красавиц. Он здесь затем, чтобы воспроизвести нас наиболее точно, чтобы король Англии мог посмотреть и выбрать ту, что ему больше нравится, как будто мы фламандские кобылы, отправленные английскому жеребцу-производителю.
Мастер Хольбейн, подавшись назад, пока моя сестра суетливо усаживается на мое место, берет чистый лист бумаги и рассматривает заточенный кончик пастели. Мастер Хольбейн видел всех нас, всех кандидаток на роль королевы Англии. Он писал портреты Кристины Миланской и Луизы Гиз, Мари Вандомской и Анны Гиз. Так что я не первая молодая женщина, чей нос он измерил держа в вытянутой руке мелок и щурясь. Вполне может быть, что после Эмилии его уже ждет следующая. По пути домой в Англию он может заехать во Францию и хмурить брови при виде еще одной жеманно улыбающейся девчонки, зафиксировать ее изображение, отметить ее недостатки. Мне ни к чему чувствовать себя униженной этим процессом, чувствовать себя ошметком фланели, приложенным к выкройке.
"Вам не нравится, что пишут Ваш портрет? Вы стесняетесь?" - резко спросил он меня, когда моя улыбка исчезла оттого, что он смотрел на меня, как на кусок мяса на разделочном столе.
Я не раскрыла ему свои чувства. Бессмысленно предоставлять шпиону информацию. Я лишь сказала: "Я хочу выйти за него замуж." Он приподнял бровь.
"Я лишь пишу портреты," - заметил он. - "Вы лучше расскажите о своем желании его посланникам, послам Николасу Уоттону и Ричарду Бирду. Бессмысленно говорить об этом мне."
Я сижу на подоконнике, мне жарко в моем лучшем платье, мне тесно в корсете затянутом так, что чтобы завязать ленты потребовались усилия двух горничных, а когда портрет закончен, ленты придется разрезать. Я смотрю, как Эмилия склоняет голову набок, прихорашивается и заигрывающе улыбается Мастеру Хольбейну. Я надеюсь на Бога, что она не понравится художнику. Я надеюсь на Бога, что он не нарисует ее такой, какой она на самом деле является, пухлее и симпатичней меня. Ей неважно, поедет она в Англию или нет. О! Для нее это будет триумфом, скачок от младшей дочери бедного герцогства до королевы Англии, полет, который возвысит ее и нашу семью и весь народ Клевса. Но ей не нужно убежать так, как это нужно мне. В отличие от меня, для нее это не нужда. Я ж в этом отчаянно нуждаюсь.
Я согласилась не смотреть на портрет мастера Хольбейна, так что я не смотрю. Одно обо мне можно сказать наверняка: если я даю слово, я держу его, хотя я всего лишь девица. Вместо этого я смотрю в окно на подворье нашего замка. В близлежащем лесу трубят рога, огромные, запираемые на засов, ворота распахиваются, и въезжают охотники с моим братом во главе. Он поднимает глаза и видит меня, прежде чем я успеваю отпрянуть. Я сразу понимаю, что рассердила его. Он решит, что мне не следовало сидеть у окна там, где меня можно увидеть со двора. Хотя я отодвинулась слишком быстро, чтобы он заметил, он наверняка знает, что корсет туго зашнурован и что квадратный вырез моего платья слишком глубок, даже если муслиновый платок завязан под самый подбородок. Я взрагиваю от его хмурого взгляда в сторону окна. Он не станет жаловаться на платье, которое я могу объяснить, он пожалуется на что-нибудь еще, пока не знаю на что. Знаю только, что сегодня или завтра мать позовет меня к себе, а он будет стоять за ее креслом, или спиной к нам или у входа, как будто он ни при чем здесь, а она скажет мне полным неодобрения голосом "Анна, я слышу, ты...." и это будет нечто, случившееся много дней назад, нечто, давно мной забытое, но известное брату и приберегаемое им, так что я буду виновата и может быть даже наказана, а он и слова не скажет о том, что видел меня на подоконнике, и я выглядела привлекательной, в чем и заключается для него мой подлинный проступок.
Когда я была маленькой, отец называл меня своим falke, белым соколом, кречетом, птицей, что охотится среди холодных северных снегов. Видя меня за книгой или за шитьем, он смеялся и говорил "О мой маленький сокол, тебя посадили в клетку? Пойдем, я отпущу тебя!" И даже мать не могла удержать меня от того, чтобы убежать вслед за ним из классной комнаты.
Теперь я хочу, я так хочу, чтобы он снова позвал меня за собой.
Я знаю, что моя мать считает меня глупой девчонкой, а брат и того хуже; но если бы я стала королевой Англии, король мог бы довериться мне. Я не стану увлекаться французской модой или итальянскими плясками. Они могут довериться мне, король может доверить мне свою честь. Я знаю, как важна для мужчины честь, и я не хочу ничего, кроме как быть послушной девицей, хорошей королевой. Но к тому же я верю, что как бы строг не был король Англии, мне будет дозволено сидеть у окна собственного замка. Что бы не говорили о Генрихе Английском, думаю, он честно признается, если я чем-то задену его, и не станет приказывать моей матери побить меня за что-то другое.
Катарина, Норфолк Хаус, Ламбет, июль 1539
Посмотрим, что у меня есть?
У меня есть маленькая золотая цепочка, которая досталась мне от давно умершей матери и которую я храню в специальной шкатулке для драгоценностей, увы, пустой, за исключением этой цепочки; но у меня наверняка будет больше. У меня есть три платья, одно из них новое. У меня есть отрез французских кружев, присланный отцом из Кале. У меня есть полдюжины собственных лент. И, самое главное, у меня есть я. У меня есть я, блистательная я! Сегодня мне четырнадцать, подумать только! Четырнадцать! Четырнадцать, высокорожденная, хотя, трагично, небогатая; но влюбленная, чудесно влюбленная. Моя бабушка, герцогиня, подарит мне что-нибудь ко дню рождения, я знаю. Я ее любимица и ей нравится, когда я хорошо выгляжу. Быть может шелк на платье, а может денег на покупку кружева. Мои подруги в девичьей устроят для меня пир вместо того, чтобы идти спать; юноши постучатся в дверь по уговору и мы наперегонки кинемся открывать им, а я воскликну "ах, нет!", как будто я хотела остаться только с девицами, как будто я и не влюблена, не влюблена до безумия, во Фрэнсиса Дерехама. Как будто я не провела весь день в ожидании вечера и предстоящей тогда встречи. Я увижу его через пять часов. Нет! Я только что посмотрела на драгоценные французские часы бабушки. Четыре часа и сорок восемь минут.
Сорок семь минут.
Сорок шесть. Я просто поражаюсь тому, как я верна ему, до такой степени, что я сижу и смотрю на часы, отмеряющие время до нашей встречи. Должно быть, это самая что ни на есть страстная любовь, самая верная любовь, и я наверняка необычно чувствительная девица, чтобы так переживать.
Сорок пять; но это ужасающе скучно - просто ждать.
Я не призналась ему в своих чувствах, конечно же. Я умру от смущения, если мне придется признаваться самой. Думаю, может, я все равно умру, умру от любви к нему. Я не сказала никому, кроме моей лучшей подруги Агнес Рестволд, и заставила ее поклясться хранить секрет по страхом смерти, под страхом изменнической смерти. Она сказала, что ее повесят, выпотрошат и четвертуют, прежде чем она скажет кому-нибудь, что я влюблена. Она сказала, что лучше взойдет на плаху, как моя кузина, королева Анна, чем предаст мою тайну. Еще я сказала Маргарет Мортон, и она говорит, что даже смерть не заставит ее выдать тайну. Это хорошо, потому что, значит, одна из них наверняка проболтается ему еще до того, как он придет в девичью сегодня вечером, так что он будет знать, что нравится мне.
Я знаю его уже много месяцев, полжизни. Сначала я лишь смотрела на него, а теперь он улыбается мне и здоровается со мной. Однажды он назвал меня по имени. Он приходит с остальными юношами, чтобы навестить нас, девушек, и думает, что влюблен в Джоан Булмер, у которой глаза выпученные как у лягушки, так что, не будь она столь щедра на милости, никто не взглянул бы на нее дважды. Но она щедра, очень щедра; так что это на меня он снова не взглянул. Это нечестно. Это так нечестно. Она лет на десять старше меня и замужем, так что знает, как привлечь мужчину, а мне еще многому предстоит научиться. Дерехаму тоже за двадцать. Все они смотрят на меня, как на ребенка; но я не ребенок, и я им докажу. Мне четырнадцать, я готова к любви. Я готова к любовнику, и я так влюблена во Фрэнсиса Дерехама, что умру если сейчас же его не увижу. Четыре часа и сорок минут.
Но теперь, начиная с сегодняшнего дня, все должно измениться. Теперь, когда мне исполнилось четырнадцать, все наверняка изменится. Обязательно, я знаю. Я одену новый французский чепец и скажу Фрэнсису Дерехаму, что мне четырнадцать и он увидит меня по-настоящему: женщину уже, женщину с некоторым опытом, женщину взрослую; а потом посмотрим, надолго ли он останется со старой лягушкой, коли сможет вместо этого пересечь комнату и оказаться в моей постели.
Он не первая моя любовь, это правда; но я никогда не испытывала ничего подобного к Генри Маноксу, а если он утверждает иначе, то лжет. Генри Манокс был неплох, пока я была девчонкой и жила в поместье, была по сути дела ребенком, учащимся играть на клавесине и ничего не ведающим о поцелуях и прикосновеньях. Вообще, когда он меня впервые поцеловал, мне даже не сильно понравилось, и я умоляла его остановиться, а когда он засунул руку мне под юбки я была так поражена, что громко закричала и заплакала. Мне было всего одиннадцать, откуда мне было знать про женские удовольствия. Но теперь-то я знаю. Три года в девичьей научили меня всем необходимым уловкам и играм. Я знаю, чего хочет мужчина, и знаю, как играть с ним, и знаю, когда остановиться.
Моя репутация - мое приданное, моя бабушка часто повторяет, что другого у меня не будет, старая кислая кошка, и никто никогда не скажет, что Катарина Говард не осознает, что причитается ей и ее семье. Я теперь женщина, а не ребенок. Генри Манокс хотел быть моим любовником, когда я была ребенком в поместье, когда я почти ничего не знала, когда я никого не видела, во всяком случае никого значимого. Я бы позволила ему, после того, как он неделями подкупал меня и запугивал, чтобы совершить деяние, но в конце концов это он не довел дела до конца, потому что испугался поимки. Люди плохо подумали бы о нас, потому что ему было за двадцать, а мне одиннадцать. Мы собирались подождать пока мне не исполнится тринадцать. Но теперь я живу в Норфолк Хаусе в Ламбете, а не похоронена в Суссексе, и сам король может в один прекрасный день проезжать мимо. Архиепископ - наш ближайший сосед. Мой дядя Томас Говард, герцог Норфолк заезжает со всей своей огромной свитой, и, однажды, он вспомнил мое имя. Теперь я куда выше Генри Манокса. Я не деревенская девчонка, которую можно запугать ради поцелуя и заставить зайти дальше, я куда выше. Я знаю, что есть что в спальне, я девушка Говардов, у меня впереди чудесное будущее.
Только вот - и это такая трагедия, что я не знаю, как ее вынести - хотя мне самое время оказаться при дворе, и как девушке Говардов мне полагается быть в покоях королевы, королевы нет! Это настоящее бедствие. Королевы просто нет, королева Джейн умерла, родив ребенка, что по-моему просто результат лени, так что при дворе нет места фрейлинам. Мне так не повезло, что я думаю не было девушки несчастней: отметить четырнадцатилетие в Лондоне как раз, когда королеве вздумалось помереть и двор на годы погрузился в траур. Иногда мне кажется, что весь мир в заговоре против меня, что все хотят, чтобы я жила и померла старой девой.
Какой смысл быть хорошенькой, если ни один дворянин никогда не узнает обо мне? Как хоть кто-нибудь узнает, насколько я очаровательна, если никто меня никогда не увидит? Если бы не моя любовь, мой милый красивый Фрэнсис, Фрэнсис, Фрэнсис, я бы окончательно отчаилась и бросилась бы в Темзу, не дожидаясь завтрашнего дня.
Но слава Богу, по крайней мере мне остается надеяться на Фрэнсиса, и играть с целым миром на кону. И Бог. если Он действительно все знает, сделал меня такой прелестной ради великого будущего. У Него наверняка есть план? Четырнадцать и само совершенство? Уж конечно, Он в Своей мудрости не даст мне сгинуть в Ламбете?
Джейн Болейн, Бликинг Холл, Норфолк, ноябрь 1539
Наконец оно приходит, когда дни становятся сумрачными и я начинаю бояться еще одной зимы в поместье: письмо, которого я желала. Мне кажется, я ждала его целую жизнь. Моя жизнь может начаться снова. Я смогу вернуться к свету хороших свечей, к жаровням с морским углем, в круг друзей и врагов, к музыке и вкусной еде и танцам. Меня призывают ко двору, слава Богу, меня призывают ко двору служить новой королеве. Герцог, мой покровитель и наставник, снова нашел мне место в королевских покоях. Я стану служить новой королеве Англии. Я стану служить королеве Анне Английской.
Имя гудит, как тревожный набат: Королева Анна, снова Королева Анна. Наверняка было мгновение, когда советники, заключаюшие брак, содрогнулись от ужаса, услышав слова "королева Анна". Наверняка они помнили, какая неудача постигла нас всех с первой королевой Анной. Бесчестие, которое она навлекла на короля, падение ее семьи, мои собственные потери. Мои невыносимые потери. Но нет, я вижу, покойная королева быстро забыта. Когда появится новая королева Анна, другая королева Анна, моя королева Анна, моя сестра, моя обожаемая подруга, моя мучительница, останется лишь редким воспоминанием - моим воспоминанием. Иногда мне кажется, что во всей стране помню только я. Иногда мне кажется, что во всем мире лишь я наблюдаю и удивляюсь, лишь я обречена помнить.
Она все еще часто снится мне. Мне снится, что она снова молодая и смеющаяся, беззаботная и интересующаяся лишь собственными забавами, что ее чепец откинут назад, чтобы показать ее черные волосы, рукава по-модному длинны, акцент всегда нарочито французский. Жемчужная "В" на шее заявляет, что королева Англии - Болейн, как и я. Мне снится, мы в залитом солнце саду, и Джордж счастлив, и моя рука лежит на его предплечьи, а Анна улыбается нам обоим. Мне снится, что мы будем богаче, чем кто-либо может себе вообразить, у нас будут дома, замки и земли. Аббатства падут, чтобы обеспечить нас камнями для домов, распятия расплавят нам на украшения. Мы будет ловить рыбу в монастырских прудах, наши собаки будут охотиться на церковных землях. Аббаты и приоры отдадут нам свои дома, алтари лишатся святости и станут воспевать нас. Страну переделают ради нашей славы, нашего благополучия, нашей забавы. На этом месте я всегда просыпаюсь, просыпаюсь и лежу, дрожа. Это такой восхитительный сон; но я просыпаюсь, содрогаясь от ужаса.
Хватит грезить! Я снова буду при дворе. Я снова буду ближайшим другом королевы, постоянной сопровождающей в ее покоях. Я буду все видеть, все знать. Я снова буду в самом центре событий, я буду фрейлиной новой королевы Анны, буду служить ей верой и правдой, как служила трем другим королевам Генриха. Если он способен подняться и жениться, не опасаясь привидения, то и я могу.
И я буду служить своему родственнику, своему дяде по женитьбе, герцогу Норфолку, Томасу Говарду, величайшему человеку в Англии после короля. Солдат, известный стремительностью переходов и неожиданной жестокостью атак. Придворный, не склоняющийся по ветру, а постоянно служащий королю, собственной семье и собственным целям. Дворянин с кровью настолько благородной, что его претензии на трон не хуже любого Тюдора. Он мой родственник, мой покровитель и мой лорд. Он однажды спас меня от предательской смерти, он сказал мне, что сделать и как поступить. Когда я споткнулась, он взял и вывел меня из под тени Тауэра в безопасность. С тех пор я поклялась ему в пожизненной верности. Он знает, что я принадлежу ему. У него снова есть для меня работа, и я уплачу свой долг ему.
Анна, город Клевс, ноябрь 1539
Я добилась этого! Я буду ей! Я стану королевой Англии. Я выскользнула из пут и подобно свободному соколу улечу отсюда. Эмилия подносит к глазам платок, потому что она простужена и притворяется, будто рыдала, заслышав о моем отъезде. Она - лгунья. Мой отъезд вовсе не огорчил ее. Жизнь единственной герцогини в Клевсе будет куда приятней, чем жизнь моей младшей сестры. А когда я буду замужем - и какое это будет замужество! - ее шансы на выгодный брак сильно возрастут. Моя мать тоже не кажется счастливой, но ее тревога подлинна. Она беспокоится уже многие месяцы, и, хотелось бы мне думать, из-за того что она вскоре потеряет меня, но это не так. Ее ужасно беспокоит то, во сколько обойдется казне моего брата это путешествие и мой свадебный наряд. Она для него не только управляющая, но и казначей. Даже хотя Англия не претендует на приданое, брак обойдется моей стране дороже, чем готова заплатить моя мать.
"Даже если герольды ничего не стоят, их все равно придется кормить," - говорит она с раздражением, как будто герольды - экзотические и дорогие животные, на присутствии которых я настояла из глупого тщеславия. Как будто они не позаимствованы у моей сестры Сибиллы, которая откровенно написала мне, что ей в Саксонии будет мало пользы, если я отправлюсь к одному из величайших королей Европы практически в повозке с парой охранников.
Мой брат очень немногословен. Для него это большая победа, и большой шаг для герцогства. Он состоит в союзе с другими протестантскими правителями и с правителями Германии, и они надеятся, что этот брак побудит Англию примкнуть к ним. Если все протестанстские власти в Европе объединятся, они смогут напасть на Францию или на земли Хабсбургов и разнести весть о реформах. Они смогут добраться до самого Рима, они смогут обуздать власть папы в его собственном городе. Кто знает, как прославят Бога, если только мне удастся быть доброй женой мужу, до сих пор неудовлетворенному.
"Ты должна исполнить свой долг перед Богом, будучи послушной мужу," - напыщенно говорит брат.
Я жду, чтобы узнать, что именно он хочет сказать. "Он учится религии у жен", - продолжает брат. - "Когда он был женат на принцессы из Испании, сам папа назвал его Защитником Веры. Когда он женился на леди Анне Болейн, она отвратила его от суеверий, к свету реформ. С королевой Джейн он снова сделался католиком, и не умри она, король, наверняка, примирился бы с папой. Ныне, хотя папе он не друг, его страна практически католическая. Он снова в мгновение ока может сделаться римским католиком. Но если ты будешь руководить им, как следует, он объявит себя протестанстским королем и предводителем и присоединится к нам.
"Я постараюсь, как сумею," - неуверенно говорю я. - "Но мне лишь двадцать четыре года. Ему сорок восемь и он стал королем еще в молодости. Он может не послушать меня."
"Я знаю, ты исполнишь свой долг," - пытается убедить себя брат, но когда время отъезда приближается, сомнения терзают его все сильнее.
"Ты ведь не боишься за ее безопасность?" - слышу я тихий вопрос матери к брату однажды вечером, пока тот сидит над вином и пристально смотрит в огонь, как будто пытается разглядеть в нем мое будущее.
"Если она поведет себя прилично, она должна быть вне опасности. Но, Богу известно, это король, узнавший, что в своих землях он может поступать, как ему угодно.
"Ты имеешь ввиду его жен?" - спрашивает она шопотом.
Он тревожно пожимает плечами.
"Она никогда не даст ему повода для сомнений."
"Ее стоит предупредить. Ему будет дано право даровать ей жизнь или смерть. Ему будет дано право поступать с ней, как ему вздумается. Она будет полностью в его власти."
Я прячусь в тени, и это показательное замечание брата вызывает у меня улыбку. Из одной этой фразы я узнаю наконец, что беспокоило его все эти месяцы. Ему будет не хватать меня. Он будет скучать по мне, как хозяин скучает по ленивому псу, утопленному им в порыве гнева. Он так привык запугивать меня, находить во мне недостатки, беспокоить меня ежедневно по сотне незначительных поводов, что теперь мысль о том, что мне будет приказывать другой человек, его мучает. Если брат когда-либо любил меня, я бы назвала это ревностью; и это было бы проще понять. Но он испытывает ко мне не любовь. Скорее это постоянное недовольство, настолько прочно вошедшее в привычку, что удаление меня, как больного зуба, не приносит облегчения.
"По крайней мере, в Англии от нее будет польза", - зло говорит он. - "Здесь она совсем бесполезна. Она должна обратить его в реформированную религию. Она должна заставить его перейти на сторону лютеран. Главное, чтобы она ничего не испортила."
"Как она может испортить что-то?" - вопрошает мать. - "От нее требуется лишь родить ему ребенка. Это не требует особого умения. Она здорова, цикл регулярен, а двадцать четыре - подходящий возраст для деторождения." - Она задумывается на минуту. - "Он должен возжелать ее," - справедливо говорит она. - "Она хорошо сложена, с хорошей осанокой, уж за этим я присмотрела. Он привык страстно влюбляться с первого взгляда. Возможно, сначала он испытает с ней немалое плотское наслаждение, хотя бы потому что она для него новенькая, и девственница."
Брат вскакивает со стула. "Позор!" - восклицает он, и щеки его горят не только от жара огня. При звуке его поднятого голоса все замолкают, а затем быстро отворачиваются, стараясь не смотреть пристально. Я тихонько поднимаюсь с табуретки и ухожу в самую глубь комнаты. Если он гневается, лучше ускользнуть.
"Сын, я не имела ввиду ничего дурного," - говорит мать, поспешно стараясь успокоить его. - "Я просто хотела сказать, что она исполнит свой долг и что она понравится ему."
"Я и думать не могу, как она..." - он замолкает. - "Я не потерплю этого. Она не должна бегать за ним!" - шипит он. - "Вы должны сказать ей. Она не должна совершать ничего неподобающего девице. Она не должна совершать ничего похотливого. Вы обязаны предупредить ее, что она прежде всего должна оставаться моей сестрой, Вашей дочерью, и лишь потом - женой. Она должна вести себя холодно, достойно. Она не должна стать его шлюхой, она не должна изображать какую-то бесстыдную, жадную..."
"Нет-нет," - тихо говорит мать. - "Нет, конечно же нет. Она не такова, Уильям, мой лорд, мой милый сын. Вы знаете, что она строжайше воспитана, богобоязненна и уважает старших."
"Так повтори для нее еще раз," - кричит он. Ничто не утихомирит его, мне лучше убраться. Он выйдет из себя, коли узнает, что я видела его в таком состоянии. Я протягиваю руку за спину и ощущаю успокаивающее тепло толстого гобелена, покрывающего заднюю стену. Я крадусь вдоль нее, мое темное платье почти не заметно в тени.
" Я видел ее, когда приезжал художник," - говорит он, заплетающимся языком. - "Видел, как она тщеславно прихорашивалась, украшала себя. Зашнурована... зашнурована... туго. Ее грудь... напоказ... в попытке казаться желанной. Она способна согрешить, матушка. Она предрасположена к.... она предрасположена к... Ее характер по природе своей склоняется к..." Он не в силах выговорить это.
"Нет-нет," - мягко говорит мать. - "Она всего лишь желает быть достойной дочерью и сестрой."
"... Похоти."
Слово остается само по себе, обрушивается в воцарившееся в комнате молчание, как будто оно может относиться к любому. К моему брату, но не ко мне.
Я уже у двери, моя рука осторожно приподнимает запор, пальцы другой приглушают щелчок. Три придворных женщины как бы между делом поднимаются, чтобы скрыть мое бегство от расположившейся у огня пары. Дверь распахивается на смазанных петлях и не издает ни звука. Сквозняк тревожит пламя свечей у камина, но брат с матерью смотрят друг на друга, зачарованные ужасом этого слова, так что они не оборачиваются.
"Вы уверены", - слышу я ее вопрос к нему.
Я закрываю дверь, не дожидаясь ответа, и иду быстро и тихо в наши покои, где фрейлины сидят у огня вместе с моей сестрой и играют в карты. Когда я распахиваю дверь и врываюсь в комнату, они смахивают их со стола, а увидев меня смеются от облегчения, что их не застали за азартной игрой: запретное удовольствие для старых дев в землях моего брата.
"Я отправляюсь спать. У меня болит голова. Прошу не беспокоить," - резко объявляю я.
Эмелия кивает.
"Можешь попытаться," - понимающе говорит она. - "Что ты теперь натворила?"
"Ничего," - говорю я. - "Как всегда, ничего."
Я поспешно прохожу во внутренние покои, бросаю одежды в стоящий у кровати сундук и в ночной рубашке запрыгиваю в кровать, задергивая полог и откидывая покрывало. Я содрогаюсь от холода белья и ожидаю приказанья, которое, я знаю, не замедлит.
Всего через несколько мгновения, дверь открывает Эмилия.
- Тебя ждут в матушкиных покоях, - победно сообщает она.
- Скажи ей, что я больна. Тебе следовало сказать, что я уже легла.
- Я сказала ей. Она ответила, что ты должна подняться, взять накидку и прийти. Что ты теперь натворила?
Я хмурюсь при виде ее сияющего лица.
- Ничего, - я неохотно поднимаюсь с постели. Как всегда, ничего.
Я снимаю накидку с крючка за спиной и завязываю ленты от подбородка до колен.
- Ты огрызалась? - злорадно выспрашивает Эмилия. - Зачем ты с ним всегда споришь?
Я ухожу, не удостаивая ее ответа, пересекаю притихшие комнаты и спускаюсь по ступеням в покои моей матери, находящиеся в той же башне этажом ниже.
На первый взгляд кажется, что она одна, но затем я замечаю приоткрытую дверь в ее внутренние покои и мне не обязательно слышать его, чтобы знать, что он там, наблюдает.
Сначала мать повернута ко мне спиной, но затем она оборачивается и я вижу, что в руке у нее березовая розга, а лицо ее угрюмо.
- Я ничего не совершила, - немедленно говорю я.
Она раздраженно вздыхает.
- Дитя, разве так полагается входить в комнату?
Я склоняю голову.
- Госпожа моя, матушка, - тихо говорю я.
- Я недовольна тобой, - говорит она.
Я поднимаю глаза:
- Мне жаль это слышать. Чем я огорчила Вас?
- На тебя ляжет священная обязанность. Привести мужа в лоно реформированной церкви.
Я киваю.
- Тебя удостоили великой чести и большого достоинства, и ты должна вести себя соответственно.
Бесспорно. Я снова опускаю голову.
- Твоя душа непокорна, - продолжает она.
Действительно так.
- В тебе отсутствуют полагающиеся женщине качества: покорность, послушание, любовь долга.
Снова так.
- И я опасаюсь, что в твоем характере есть место похоти.
- Матушка, нет, - говорю я так же тихо, как она. - Это неправда.
- Есть. Король Англии не потерпит похотливой жены. Королева Англии не должна быть ничем запятнана. Ни тени упрека.
- Госпожа моя матушка, я...
- Анна, подумай! - говорит она, и на этот раз в ее голосе звучит искренность. - Подумай об этом! Он велел казнить Леди Анну Болейн за неверность, обвинив ее в совершении греха с половиной придворных, в том числе с собственным братом. Он сделал ее королевой, а затем уничтожил ее, без причины и без доказательств, а лишь по собственному желанию. Он обвинил ее в кровосмесительстве, ведьмовстве, ужаснейших преступлениях. Это человек, который беспокоится о своей репутации, безумно беспокоится. Следующую королеву Англии нельзя ни в чем подозревать. Мы не сможем поручиться за твою безопасность, если против тебя скажут хоть слово!
- Госпожа моя...
- Поцелуй розгу, - говорит она, не давая мне возразить.
Я прикасаюсь губами к протянутой ей розге. Я слышу чуть слышный вздох брата за дверью внутренних покоев.
- Обопрись на сиденье кресла, - велит мать.
Я наклоняюсь и ухватываюсь за обе стороны сиденья. Деликатно, подобно леди, поднимающей платок, она берет подол моей накидки и задирает его повыше, затем мою ночную рубашку. Мои ягодицы обнажены, если брату вздумается заглянуть в приоткрытую дверь, он увидит меня, выставленную, как девицу в доме терпимости. Следует свист розги в воздухе и пронзительная боль в бедрах. Я вскрикиваю и прикусываю губу. Я отчаянно хотела бы знать, сколько ударов мне предстоит вытерпеть. Я скрежещу зубами в ожидании следующего. Свист в воздухе, и снова резкая боль, подобная удару мечом в бесчестной дуэли. Два. Звук нового удара раздается слишком скоро и я не успеваю подотовиться; я снова вскрикиваю, внезапные обжигающие слезы льются, как кровь.
- Поднимайся, Анна, - невозмутимо говорит мать, одергивая мою рубашку и накидку.
Слезы потоками омывают мое лицо, я слышу, что реву, как ребенок.
- Отправляйся в свою комнату и читай Библию, - говорит она. - Особенно задумайся над своим царственным призванием. Жена Цезаря, Анна. Жена Цезаря.
Я обязана присесть в реверансе. Нескладное движение пробуждает новую волну боли и я скулю, как побитый щенок. Я иду к двери и открываю ее. Ветер вырывает створку из моих рук и этот порыв внезапно распахивает дверь во внутренние покои. Там, в тени, стоит мой брат, его лицо искажено так, как будто это он лежит под березовой розгой, его губы сжаты, как будто он силится сдержать крик. На ужасное мгновенье наши взгляды встречаются и он смотрит на меня с выражением отчаянной нужды. Я опускаю глаза, отворачиваюсь, как будто не заметив его, как будто я слепа по отношению к нему. Чего бы он ни хотел от меня, я знаю, что не хочу знать об этом. Спотыкаясь, я покидаю комнату, ночная рубашка липнет к окровавленным бедрам. Я отчаянно хочу убраться подальше от них обоих.
Катарина, Норфолк Хаус, Ламбет, ноябрь 1539
- Я буду называть тебя женой.
- А я тебя мужем.
Здесь так темно, что я не могу разглядеть его улыбки; зато я чувствую изгиб его губ, когда он снова целует меня.
- Я куплю тебе кольцо и ты сможешь носить его а цепочке, на шее, в секрете.
- Я подарю тебе бархатную шапочку, расшитую жемчугом.
Он усмехается.
- Ради Бога потише, и дайте же нам поспать, - сердито говорит кто-то в дортуаре. Наверное, это Джоан Булмер, скучающая по тем самым поцелуям, которые нынче покрывают мои губы, веки, шею, грудь, все части моего тела. Она скучает по возлюбленному, который некогда принадлежал ей, а нынче мне.
- Может, пойти поцеловать ее на ночь? - шепчет он.
- Шшш, - укоряю я его и предотвращаю ответ собственным поцелуем.
Мы в сонном упоении после акта любви, обвитые простынями вперемешку с одеждой, аромат его волос, тела, пота покрывает меня. Фрэнсис Дерехам - мой, как я и поклялась.
- Ты знаешь, что если мы перед Богом пообещаем пожениться и я дам тебе кольцо, то это равносильно венчанию в церкви? - серьезно спрашивает он.
Я засыпаю. Его рука поглаживает мой живот, я чувствую, что вздрагиваю и раздвигаю ноги, прося его теплого прикосновенья.
- Да, - говорю я, имея ввиду, "да, прикоснись."
Он понимает меня неправильно, он всегда так серьезен.
- Так мы сделаем это? Поженимся втайне и всегда будем вместе, а когда я сколочу состояние, мы всем расскажем и заживем вместе, как муж и жена?
- Да, да. - Я начинаю постанывать от удовольствия, я не думаю ни о чем, кроме движения его ловких пальцев. - О да.
Утром ему приходится подхватить одежду и бежать, пока не появилась горничная госпожи моей бабушки, чтобы громко и церемонно отпереть двери спальни. Он бросается бежать за секунду до того, как на лестнице раздаются ее тяжелые шаги; а Эдвард Валдгрейв собирается уходить слишком поздно и ему приходится прятаться под кроватью Мэри в надежде, что длинные простыни укроют его.
- Больно вы сегодня веселы, - подозрительно говорит Миссис Фрэнкс, пока мы пытаемся сдержать смешки. - Кто смеется до семи, тот заплачет до одиннадцати.
- Это языческое суеверие, - говорит Мэри Ласелль, которая всегда богобоязненна. - И если эти девушки задумаются о том, что на их совести, им будет не о чем хихикать.
Мы стараемся сделать как можно более серьезный вид и следуем за ней вниз по ступеням в часовню к мессе. Фрэнсис уже в часовне, на коленях, и красив, как ангел. Он смотрит на меня и мое сердце переворачивается в груди. Как чудесно, что он влюблен в меня!
Когда служба окончена и все спешат к завтраку, я остаюсь на скамье, чтобы поправить ленту на туфле и вижу, что он снова опустился на колени и как будто застыл в глубокой молитве. Священник медленно задувает свечи, собирает вещи, переваливается вдоль прохода между рядами и мы остаемся вдвоем.
Фрэнсис подходит ко мне и протягивает руку. Это такой восхитительно серьезный момент, не хуже, чем в любой пьесе. Хотелось бы мне увидеть нас со стороны, особенно мое собственное серьезное лицо.
- Катарина, ты выйдешь за меня замуж? - спрашивает он.
Я чувствую себя такой взрослой. Это я поступаю так, распоряжаюсь собственной судьбой. Это не бабушка устроила этот брак для меня, и не отец. Никому никогда не было до меня дела, они забыли меня, упекли в этот дом. Но я сама выбрала мужа, сама выберу свое будущее. Прямо как моя кузина Мэри Болейн, втайне вышедшая замуж за никем не любимого человека, а затем получившее все наследие Болейнов.
- Да, - говорю я. - Выйду.
Прямо как кузина Королева Анна, которая стремилась к самому сиятельному браку в стране, в возможность которого никто не верил.
- Да, выйду, - говорю я.
Что он имеет ввиду под замужеством, я точно не знаю. Думаю, он имеет ввиду, что у меня будет кольцо на цепочке, чтобы показать его остальным девушкам и что мы будем обещаны друг другу. Но, к моему удивлению, он ведет меня по проходу к алтарю. Мгновенье я медлю в нерешительности, я не знаю, чего он хочет, а молиться я не слишком люблю. Мы опоздаем к завтраку, если не поторопимся, а я люблю хлеб еще теплым из печей. Но потом я понимаю, что мы проигрывàем нашу свадьбу. Мне так хочется, чтобы я была одета в лучшее свое платье, но теперь уже поздно.
- Я, Фрэнсис Дерехам, беру тебя, Катарину Говард, в жены, - твердо говорит он.
Я улыбаюсь ему. Ах если бы на мне был самый нарядный мой чепец, я была бы абсолютно счастлива.
- Теперь ты, - просит он.
- Я, Катарина Говард, беру тебя, Фрэнсиса Дерехама, в мужья, - послушно отвечаю я.
Он склоняется и целует меня. Я чувствую, как от этого прикосновения, подгибаются колени, и мне хочется, чтобы поцелуй был вечен. Я уже думаю о том, что мы могли бы проскользнуть в высокую ложу моей госпожи бабушки и зайти подальше поцелуев. Но он останавливается.
- Ты понимаешь, что теперь мы повенчаны? - спрашивает он подтверждения.
- Это наша свадьба?
- Да.
Я хихикаю:
- Но мне всего четырнадцать.
- Это не важно, ты дала слово перед Богом.
Он с очень серьезным видом сует руку в карман жакета и достает кошелек.
- Здесь сотня фунтов, - торжественно говорит он. - Я дам их тебе на хранение, а в новом году я отправлюсь в Ирландию и добьюсь успеха, чтобы вернуться и открыто заявить о нашем браке.
Кошелек тяжел, он накопил для нас целое состояние. Это так захватывающе.
- Я должна хранить эти деньги?
- Да, добрая женушка.
Это так восхитительно, что я встряхиваю его и слышу позванивание монет. Я могу положить его в пустую шкатулку.
- Я буду тебе такой доброй женой. Ты так удивишься!
- Да. Я сказал тебе. В глазах Бога это настоящая свадьба. Теперь мы муж и жена.
- Ах да. А когда ты добьешься успеха, мы сможем действительно пожениться, правда? В новом платье и все такое?
Фрэнсис на мгновение хмурится.
- Ты ведь понимаешь? - спрашивает он. - Я знаю, что ты молода, Катарина, но ты должна понимать. Мы теперь женаты. По закону. Мы не можем пожениться снова. Вот оно. Мы уже сделали это только что. Венчание двух людей перед лицом Бога равносильно подписанию контракта. Ты теперь моя жена. Мы женаты в глазах Божьих и по закону страны. Если кто-нибудь спросит тебя, то ты моя жена, моя законная жена. Понимаешь?
- Конечно, - поспешно отвечаю я. Я не хочу казаться тупицей. - Конечно, понимаю. Я просто хочу сказать, что когда мы всем объявим об этом, мне хотелось бы быть в новом платье.
Он смеется, как будто я сказала нечто смешное и снова заключает меня в объятия и целует основание шеи и трется об нее лицом.
- Я куплю вам платье из синего шелка, миссис Дерехам, - обещает он.
Я закрываю глаза от удовольствия.
- Зеленого, - говорю я. - Зеленого цвета Тюдоров. Королю больше всего нравится зеленый.
Джейн Болейн, Дворец Гринвич, декабрь 1539
Слава Богу, я здесь в Гринвиче, самом прекрасном из королевских дворцов; я снова там, где должна быть, в покоях королевы. В прошлый раз я ухаживала здесь за Джейн Сеймур, которая горела от лихорадки и звала Генриха, который так и не пришел; но теперь комнаты заново покрашены и я вернулась, а она забыта. Лишь я выжила. Я пережила падение королевы Катарины, опалу королевы Анны и смерть королевы Джейн. Мне кажется чудом то, что я выжила, но вот она я, снова при дворе, одна из немногих привилегированных, очень немногих. Я буду служить новой королеве, как служила ее предшественницам, с любовью и верностью и не теряя из виду собственных возможностей. Я снова буду входить и выходить из лучших покоев лучших дворцов этой строны, как у себя дома. Я снова там, где должны быть по рождению и по воспитанию.
Иногда я даже могу позабыть все, что было. Иногда я забываю, что я вдова тридцати лет, и что мой сын далеко от меня. Мне кажется, что я снова молодая женщина замужем за человеком, перед которым преклоняюсь, полная надежд. Я возвращаюсь к самому центру мира. Почти, можно сказать, рождена снова.
Король запланировал свадьбу на Рождество и фрейлины королевы собираются к празднику. Благодаря господину герцогу, я одна из них, вместе с друзьями и соперницами, которых я знаю с детства. Некоторые встречают меня ироничной улыбкой и двусмысленным комплиментом, иные смотрят искоса. Не то чтобы они так уж любили Анну - куда им - но их испугало ее падение и они помнят, что лишь я избегла последствий, так волшебно, что они крестятся и нашептывают старые слухи обо мне.
Бесси Блант, старая любовница короля, ныне замужем за куда более высокородным лордом Клинтоном, приветствует меня весьма по-доброму. Я не видела ее с тех пор, как умер ее сын Генрих Фитцрой, которого король сделал герцогом, герцогом Ричмонда, лишь за то, что тот королевский бастард, и когда я говорю, что сожалею о ее потере, поверхностные слова вежливости, она внезапно вцепляется в меня и смотрит с лицом бледным и требовательным, как будто без слов вопрошая, не знаю ли я, отчего он умер. Не скажу ли я ей, отчего он умер.
Я бесстрастно улыбаюсь и отгибаю ее пальцы с моего запястья. Я не могу ей сказать, потому что и в самом деле не знаю, а если бы знала, то не сказала бы.
- Мне очень жаль, что вы потеряли сына, - повторяю я.
Она, вероятно, никогда не узнает, почему он умер или отчего. Но и тысячи других не узнают. Тысячи матерей смотрели как их сыновья маршировали на защиту алтарей, святынь, придорожных статуй, монастырей и церквей, и тысячи сыновей никогда уже не вернулись домой. Король решит, что есть вера, а что ересь, простому люду не пристало говорить об этом. В этом новом и опасном мире, даже церковь не вправе ничего сказать. Король решит, кто будет жить, а кто умрет, он теперь обладает властью Божьей. Если Бесси и впрямь хочет знать, кто убил ее сына, ей стоит спросить у короля, его отца; но она знает Генриха слишком хорошо, чтобы задавать такие вопросы.
Другие женщины увидели, как Бетти приветствует меня и тоже приблизились: Сеймуры, Перси, Кулпепперы, Невилли. Все великие семейства страны впихнули своих дочерей в тесные пределы королевских покоев. Некоторые слышали обо мне дурное, а некоторые подозревают и того хуже. Мне все равно. Мне приходилось иметь дело с чем-то поважнее злобы завистливых женщин, к тому же большинство из них - мои родственницы, я им соперница. Если кто-то пожелает навредить мне, им стоит помнить, что я под защитой господина герцога и лишь Томас Кромвель влиятельней нас.
Единственная, кого я боюсь, с кем я действительно не хочу встречаться, это Катерина Кэри, дочь Мэри Болейн, моей вредной золовки. Катерина - ребенок, девочка пятнадцати лет, мне нечего бояться ее, но, если честно, ее мать - внушительная женщина, никогда не являвшаяся большой моей поклонницей. Господин герцог добился для юной Катерины места при дворе и велел ее матери прислать ее к источнику власти, фонтану богатства, и Мэри, упрямая Мэри, согласилась. Могу себе представить, с каким нежеланием она покупала девочке наряды, причесывала ее, учила приседать и танцевать. Мэри стала свидетельницей головокружительного взлета своей семьи благодаря красоте и остроумию своих сестры и брата, а затем смотрела, как их тела по кускам укладывают в маленькие гробы. Анне отрубили голову, ее тело засунули в ящик, ее голову в корзину. Джордж, мой Джордж... я и подумать об этом не могу.
Достаточно сказать, что Мэри винит во всех своих печалях и потерях меня, винит меня в потери брата и сестры и никогда не думает о собственной роли в этой трагедии. Она винит меня, как будто я могла спасти их, как будто я не делала все что могла до того самого дня, последнего дня, на плахе, когда, в конце концов, уже никто ничем не смог бы помочь.
Она винит меня несправедливо. Мэри Норрис потеряла своего отца Генриха в тот же день и по той же причине, но она приветствует меня уважительно и с улыбкой. Она не таит зла. Мать, как и следует, объяснила ей, что пламя королевского недовольства может спалить кого угодно, и ни к чем винить выживших, сумевших вовремя выбраться из огня.
Катерина Кэри - девица пятнадцати лет, она будет жить вместе с остальными девушками, с нашей общей кузиной Катериной Говард, Энн Бассет, Мэри Норрис, и другими амбициозными девицами, которые ничего не знают и на все надеются. Я буду руководить ими и давать им советы, будучи женщиной, которая уже прислуживала королевам. Катерина Кэри не станет шептать друзьям про то, как она была в Тауэре вместе с тетей Анной, о заключенных в последний момент договорах, об обещаниях на ступенях плахи, о помиловании, в котором клятвенно заверяли, но которого так и не дождались. Она не расскажет, что мы позволили Анне взойти на плаху, что ее святая мать не менее виновна чем все остальные. Ее вырастили под фамилией Кэри, но она Болейн, королевский бастард и Говард до мозга костей; она знает, когда держать язык за зубами.
Пока новой королевы нет, нам придется заселиться без нее. Нам придется подождать. Погода неблагоприятна для путешествий, и путешествие из Клевса в Кале проходит медленно. Теперь они думают, что королева не поспеет к рождественской свадьбе. Будь я ее советницей, я посоветовала бы ей не взирая на опасности, какими бы они ни были, приплыть на корабле. Это долгое путешествие, я знаю, и Английское Море зимой - опасное место, но невесте не стоит опаздывать к свадьбе; а король не любит ждать. Ему не отказывают.
По правде говоря, он уже не тот принц, что был когда-то. Когда я впервые была при дворе, а он был молодым мужем прекрасной жены, он был золотым королем. Его называли самым красивым принцем христианских земель и это была не пустая лесть. Мэри Болейн была влюблена в него, Анна была влюблена в него, я была влюблена в него. При дворе, по всей стране, не было ни одной девушки, способной противостоять ему. Затем он обернулся против своей жены, королевы Катарины, хорошей женщины, и Анна научила его жестокости. Ее двор, ее одаренный, юный, безжалостный двор, загнал королеву в упрямую нищету и научил короля плясать по дудки еретиков. Мы перехитрили его, заставив думать, что королева лгала ему, затем мы обманули его, заставив думать, что Уолси предал его. Но затем его подозрительный ум, подобно роющей рылом землю свинье, вырвался из под контроля. Он начал сомневаться и в нас. Кромвель внушил ему, что Анна предала его, Сейморы убедили, что все мы были замешаны в заговоре. В итоге король потерял не просто жену, он потерял доверие. Мы научили его подозрительности, и мальчишеская позолота поблекла на мужчине. Теперь, будучи окружен людьми, боящимися его, он стал забиякой. Он стал угрозой, подобно медведю, затравленного до мрачной ненависти. Он сказал принцессе Мэри, что велит убить ее, если она не подчинится, а затем объявил ее бастардом и больше не принцессой. Принцесса Элизабет, наша болейнская принцесса, моя племянница, была объявлена незаконорожденной й и ее гувернантка утверждает, что ребенку даже не во что прилично одеться.
И наконец, это дело с Генрихом Фицроем, сыном короля: только что он объявлен законорожденным и принцом Уэльса, а на следующий день он уже мертв от загадочной болезни и самому моему сюзерену велено похоронить его в полночь? Его портреты уничтожены и любое упоминание о нем запрещено? Что за человек способен снести смерть своего сына и похоронить его без единого слова? Что за человек способен заявить двум своим маленьким дочерям, что они ему не дети? Что за человек способен отправить своих друзей и жену на виселицу и танцевать, пока ему докладывают о их смертях? Что за человеку мы дали абсолютную влать над нашими жизнями и душами?
И, возможно, дела похуже: добрые священники повешенные на перекладинах собственных церквей, набожные люди, направляющиеся на сожжение с потупленными глазами, в мыслях о небесах, восстания на севере и на востоке, и король, клянущийся, что повстанцы могут доверять ему, что он прислушается к ним, а затем ужасное предательство, в результате которого тысячи несчастных дураков по все стране оказались на виселице, и которое превратило господина Норфолка в палача собственных сограждан. Все за границами Англии говорят,что король обезумел, и только и ждут, что мы восстанем. Но подобно напуганным псам в медвежьей яме мы осмеливаеся лишь скалить зубы и рычать.
Как бы то ни было, нынче он весел, несмотря на то, что новой королеве не удалось пока приехать. Меня еще не представили ему, но сказали, что король добродушно поприветствует всех ее фрейлин. Он за обедом, когда мне удается проскользнуть в его покои, чтобы увидеть портрет новой королевы, который он держит в приемной. Комната пуста, портрет стоит на мольберте, освещенный большими квадратными свечами. Она миловидна, надо сказать. У нее честное лицо и прямой взгляд красивых глаз. Я сразу понимаю, чем она понравилась королю. Она не прельщает; в ее лице нет чувственности. Она не кажется ни заигрывающей, ни опасной, ни греховной. В ней нет утонченности, нет изыска. Она кажется моложе своих двадцати четырех лет, я бы даже сказала, что на мой искушенный взгляд, она кажется простушкой. Она будет не той королевой, что была Анна; это уж точно. Это не та женщина, что поставит страну с ног на голову и заставит плясать по-новому. Это не та женщина, которая сведет мужчин с ума от похоти и станет требовать любовные послания в стихах. И, конечно же, это-то и нужно нынче королю - никогда больше не влюбляться в женщину подобную Анне.
Анна отвратила его от подобных игр, возможно, навсегда. Она развела огонь под самым двором, и, в конце концов, все сгорело дотла. Он подобен человеку, которому опалило даже брови, а я женщина, от дома которой остался лишь пепел. Он никогда больше не захочет жениться на желанной любовнице. Я никогда больше не хочу учуять дым. Он хочет быть рядом с женой, верной, как бык, впряженный в плуг, и тогда он может искать флирт и опасность и очарования где-нибудь еще.
- Красивая картинка, - говорит мужчина за спиной и, обернувшись, я вижу темные волосы и длинное землистое лицо моего дяди, Томаса Говарда, герцога Норфолка, величайшего человека в королевстве после короля.
Я приседаю в низком реверансе.
- Действительно, сэр, - говорю я.
Он кивает, не опуская глаз.
- Вы думаете, она окажется похожа?
- Скоро узнаем, милорд.
- Можете сказать спасибо мне за место в ее свите, - небрежно говорит он. - Это мое достижение. Я занялся этим лично.
- Я Вам и в самом деле очень благодарна. Я обязана Вам даже своей жизнью. Вы знаете, что Вам стоит лишь приказать.
Он кивает. Он никогда не проявил доброты по отношению ко мне, кроме одной, великой милости: вытащил меня из огня,что спалил двор. Он угрюм и немногословен. Говорят, он любил лишь одну женщину, и то была Катарина Арагонская, и он смотрел, как ее столкнули к бедности, к забвению и к смерти, затем, чтобы посадить на ее место свою племянницу. Так что его привязанность, в любом случае, не играет особой роли.
- Вы расскажете мне, как дела в ее покоях, - говорит он мне, кивая на портрет. - Как всегда и делали. - Он предлагает мне руку, он почтил меня тем, что отведет меня к обеду. Я снова приседаю в реверансе, он любит видеть почтение, и легко кладу ладонь на его руку.
- Я пожелаю знать, понравится ли она королю, когда забеременеет, с кем встречается, как себя ведет и не пригласит ли к себе лютеранских проповедников. Подобные вещи. Вам известно.
Мне известно. Мы вместе подходим к дверям.
- Предполагаю, она попытается руководить им в вопросах религии, - говорит он. - Этого мы позволить не можем. Мы не можем позволить ему завести реформы еще дальше, страна не потерпит этого. Вам следует просмотреть ее книги и выяснить, не читает ли она запрещенных документов. И последить за ее фрейлинами, не шпионят ли они за нами, не докладывают ли в Клевс. Если любая из них выразит еретические взгляды, я желаю сию же минуту знать о том. Вы знаете, что Вам следует делать.
Знаю. Нет ни одного члена в этой большой семье, не знаюшего своего дела. Все мы трудимся, чтобы сохранить власть и богатство Говардов и все мы держимся сообща.
Мне слышен рев пируюшего двора из залы, к которой мы приближаемся, слуги с огромными кувшинами вина и мясными блюдами шагают друг за другом, чтобы прислуживать сотням людей, ежедневно обедающим с королем. В галерее, наверху, находятся люди, пришедшие посмотреть на это, увидеть огромное чудовище, ближайший двор, самых знатных людей, зверя с сотней ртов и миллионами интриг, и двумя сотнями глаз, глядящих на короля, единственный источник всего богатства, всей власти, всех милостей.
- Вы заметите, что он изменился, - очень тихо говорит герцог, приблизившись ртом к самому моему уху. - Всем нам нелегко угодить ему.
Я вспоминаю избалованного мальчишку, которого можно было мгновенно отвлечь шуткой, пари или вызовом.
- Он всегда был взбалмошным.
- Сейчас он куда хуже, - говорит милорд. - Его настроение изменяется без предупреждений; он прогневается на Кромвеля и ударит его по лицу, он может измениться моментально. Он может раскраснеться от ярости. Иногда то, что понравилось ему за завтраком, может рассердить его за обедом. Я Вас предупредил.
Я киваю.
- Теперь ему прислуживают, преклоняя колено, - замечаю я новый обычай.
Герцог усмехается.
- И его называют "Величеством", - говорит он. - "Вашей Светлости" было достаточно самим Плантагенетам, но недостаточно этому королю. Он хочет быть "Величеством", как будто он - бог.
- Люди следуют этому? - любопытствую я. - Этой высшей почести?
- Вам тоже придется, - говорит он мне. - Генрих уподобится богу, коли захочет, никто не посмеет отказать ему.
- Лорды? - интересуюсь я, думая о великих мужах королевства, считавших отца этого человека равным, заслужившим трон своей верностью.
- Увидите, - мрачно отвечает милорд. - Они изменили закон об измене, так что даже мысли о сопротивлении караются смертью. Никто не смеет спорить с ним, посреди ночи раздастся стук в дверь, состоится путешествие на допрос в Тауэр и жена останется вдовой без суда и следствия.
Я гляжу на стол, за которым сидит король, огромная расплывшаяся туша на троне. Мы смотрим, как он запихивает пищу в рот, обеими руками, он толще любого, виденного мной до сих пор, жирные плечи, бычья шея, черты лица расплывшееся в луноподобной квашне, пальцы подобны вздувшемуся пуддингу.
- Боже, он чудовищно расплылся! - восклицаю я. - Что с ним стряслось? Он болен? Я бы не узнала его. Бог знает, он не тот принц, что был когда-то.
- Он опасен, - говорит милорд, его голос подобен легкому дуновению. - Себе, потаканием своим слабостям, и другим своим характером. Я Вас предупредил.
Я потрясена куда больше, чем даю понять, когда направляюсь к столу для фрейлин. Они освобождают место для меня и зовут по имени, многие называют кузиной. Я ощущаю на себе поросячьи глазки короля и приседаю в низком реверансе, прежде чем сесть на свою табуретку. Никто другой не обращает внимание на чудовище, в которое превратился наш принц, как в сказке, и все мы ослеплены заклятием, чтобы не узреть развалину в этом свинском короле.
Я принимаюсь за обед, накладываю себе с общего блюда, мне наливают лучшего вина. Я осматриваюсь. Здесь мой дом. Я знаю большинство этих людей всю мою жизнь и благодаря тому, что герцог устроил выгодные браки для всех детей Говардов, большинство из них - мои родственники. Подобно большинству, я служила одной королеве за другой. Подобно большинству, я следовала своей госпоже королеве в моде на чепцы: остроконечный чепец, французский чепец, английский чепец; и моду на молитвы: папистские, реформистские, англо-католические. Я заикалась по-испански и болтала по-французски, и сидела в задумчивом молчании и шила рубахи для бедных. Нет такого, чего бы я не знала об английских королевах, чего бы я не видела. И скоро я увижу следующую и узнаю все о ней: ее тайны, надежды и недостатки. Я буду следить за ней и докладывать моему господину герцогу. И быть может, даже при дворе, опасающемся короля, превратившего в тирана, даже без мужа, и даже без Анны, я снова обрету счастье.
Катарина, Норфолк Хаус, Ламбет, декабрь 1539
И что же я получу на Рождество? Я знаю, что получу вышитый кошель от моей подруги Агнес Рестуолд, скопированную страницу из книги от Мэри Ласель (просто задыхаюсь от нетерпения) и два носовых платка от бабушки. Пока что очень даже скучно. Но мой дражайший Фрэнсис собирается подарить мне вышитую рубашку из лучшего льна, а я соткала ему, своими руками, и это заняло много дней, нарукавную повязку моих любимых цветов. Мне очень приятно, что он так меня любит, а я, конечно же, люблю его, но он не купил обещанного мне кольца, и он все еще намерен отправиться в Ирландию в поисках удачи, и тогда я останусь одна, и ради чего?