11 ноября 1984 года в два часа пополудни отец привез меня на КПП войсковой части 43146 города Реутов и попросил дежурного связаться с замполитом части подполковником Катренко, поговорил с ним, и нас пустили на территорию гарнизона. Мы направились к штабу. Сказать, что я пребывал в унынии - не сказать ничего. Какой-то червь тоски пожирал меня изнутри. Отец, видимо, уловил мое настроение:
- Ты, мил человек, не унывай и не куксись. Здесь тебе, конечно, не сахар и нет мастерских с мольбертами, но ничего, потерпишь. Мужик в конце концов. Два года пролетят быстро. Привыкнешь, еще и назад не захочется.
Демобилизовываясь, я вспомнил эти его слова. Отец оказался прав.
За два года службы я врос в армейскую жизнь, обрел новых друзей и мне понадобилось время, чтобы привыкнуть к гражданке.
Итак, мы подходили к штабу. Это было небольшое двухэтажное здание постройки 50-х годов, выкрашенное, как водится, в желтый цвет с треугольным фронтоном на двух колоннах. Замполит встретил нас внизу. Поздоровался прежде с отцом, затем со мной и сказал:
-Ты пока никто, посидишь на гауптвахте, - станешь солдатом.
По-видимому, это была шутка. После он разговаривал о чем-то с отцом, как говорят обычно малознакомые люди, не интересные друг другу, но волею случая вынужденные пообщаться.
-А вон и командир идет, - вдруг отвлекся от разговора Катренко, указав на противоположную сторону аллеи.
Это был "батя" - Василий Василиевич Авдащенко, человек простой, иногда грозный, а порой и сентиментальный, из тех самодуров, что любят "казнить" и "миловать".
- Вот, Василий Василиевич, наш новый художник, - продолжил замполит, представив меня "бате". Тот подошел вплотную ко мне, смачно выдохнул чесноком, подал мне необъятную руку и сказал:
-Ага, ага, хорошо, понимаешь. На гауптвахте посидишь,- будешь солдатом, е*и его мать.
И пошел дальше.
Не успел он скрыться наверху в лестничном пролете, как вниз сбежал майор, оказалось зам. по снабжению.
-Наш новый художник, - похвастался ему Катренко.
-Хорошее дело,- ответил майор на ходу. На гауптвахте посидит - станет военным. Глядишь, сработаемся.
Кстати, он, этот майор по фамилии Максименко, оказался добродушнейшим и весьма остроумным человеком, мухи не обидевшим и ни разу никого не посадившим. Вместе с тем, он был напрочь безответственным: не проверив систему отопления казарм заблаговременно летом, в лютые морозы 1985-го года, он оставил солдат замерзать. В подразделение был притащен авиационный калорифер для растопки льда на взлетно-посадочных полосах. Он гудел почти так же, как авиадвигатель, подле него было, как в печи, а на другой стороне казармы температура не превышала восьми или десяти градусов. Так мы и зимовали всем батальоном. Но при этом с майором Максименко, юморным, неглупым и хлестким на язык мужичком, всегда было приятно иметь дело. - Ну, хорошо,- сказал Катренко, - через полчаса едет грузовик в Лыткарино, там учебка, поедешь прямо сейчас, вернешься со всеми через три недели. Будешь служить во второй роте у лейтенанта Дармограя. О, легок на помине, Коля, а вот и он, - улыбнулся замполит, вошедшему в штаб офицеру. О це твiй хлопець, художник. Я тебе говорил. Мы пожали друг другу руки:
-Посидишь на гауптвахте, сынок, может и станешь солдатом, - улыбнулся в усы Дармограй. На вид ему было лет пятьдесят, лицо было серьезным и недоброжелательным. Не могу сказать, чтобы он меня к себе расположил. Позже, будучи солдатом вверенной ему роты, я его не любил и боялся, но по мере службы, я всё более проникался к нему уважением, понимая, насколько он был на своем месте и как жестко и по-мужски он в свои двадцать девять лет (ему было не пятьдесят, как я подумал, а всего двадцать девять лет) держал в ежовых рукавицах сто сорок головорезов стройбата. Когда он появлялся в подразделении, слышно было, как комар жужжит в соседнем кубрике. Среди всеобщего бардака он один выделялся профессионализмом и умением работать с личным составом. На таких людях должна была стоять армия. Но он был лейтенантом, командиром роты, Авдащенко комбатом, а не наоборот.
-Ну, что, Вадик, ты можешь ехать, а его оставляй, - распорядился Катренко, обращаясь к отцу. Нехай он тебя проводит до КПП и бегом назад. Замполит и отец пожали друг другу руки, и мы пошли к воротам КПП. Там обнялись, отец еще раз велел держать хвост пистолетом и вышел за вертушку. Я смотрел ему вслед. Захлопнувшаяся дверь скрыла его из вида. Мне ничего не оставалось, и я побрёл в штаб ждать грузовик на Лыткарино, чтобы ехать в учебку. На дворе было неуютно и холодно, дул ветер, взметая первую поземку, сквозь рваные облака вдруг появлялось ослепительно-яркое солнце, заставляя щуриться, потом снова налетали тучи, и делалось сумрачно. Так же гадостно было и на душе. Я зашел в штаб, сел на приступок у выхода и стал ждать водителя грузовика. Наконец он явился, взял путевой лист, и мы отправились на стоянку. В кабине уже было двое офицеров, мне было приказано лезть в кузов под брезент. Ветер дул всё сильнее, пошел снег, начиналась пурга. Я забрался наверх, уселся на деревянную скамью у борта, и мы тронулись. Выехали на Кольцевую, ехали какое-то время по ней, потом свернули куда-то в сторону от Москвы. Я, выглядывая в щель крытого кузова, провожал ее взглядом, пока она вовсе не скрылась из виду.
На улице мело, ветер усиливался, день близился к концу. Машину трусило, мотор ревел, мы постоянно сворачивали то в одну сторону, то в другую. После часа езды вдруг остановились. Хлопнула дверь кабины.
-Эй, наверху, слазь, приехали, - услышал я сквозь ветер.
Я вылез. Смеркалось. Мело. Вокруг была снежная пустыня. У обочины дороги за КПП стояли две казармы, за ними, чуть поодаль, крохотный цементный заводик, размером с провинциальный вокзал. Взвод солдат шел строевым маршем по направлению к нему. Далеко-далеко за белым заснеженным полем, казалось на краю земли, была видна полоска леса, несколько крыш и маковка церкви. Порывы ветра едва доносили еле слышимый колокольный звон. Более ничего.
-Эй, молодой, тебе в казарму справа, поднимешься на второй этаж, найдешь ротного и доложишь ему, что ты прибыл,- сказал мне кто-то из ехавших офицеров.
Я поплелся в казарму справа на второй этаж. Там бурлила жизнь. Дневальный, увидев меня, что-то прокричал, тут же выскочил сержант. Я ему объяснил, что я в учебку. Он сказал, что ротный в курсе и ждет, что мне надо прямо к нему и указал на дверь. На двери значилось "Командир роты". Я постучал и зашел:
- Можно? - спросил я входя.
В комнате на оттоманке, сняв сапоги, возлежал пижон-лейтенант лощеный и ухоженный донельзя, натуральный блондин с греческим носом и здоровым румянцем на щеках. Он курил и пилочкой для ногтей наводил себе маникюр. Подле оттоманки стоял курительный столик на колесиках, на нем латунная пепельница.
- Можно козу на возу, товарищ солдат,- произнес он, улыбаясь. Войдите как положено.
Я вышел, потоптался, не понимая в чем дело. Снова громко и отчетливо постучал, открыв дверь:
- Можно? - повторил я
Лейтенант пребывал в той же позе:
- Можно козу на возу, повторяю еще раз, войдите как положено, товарищ солдат. После третьего раза, я, наконец, выяснил у пробегающего мимо солдатика, что вместо "можно" положено говорить "разрешите". Пробегающим мимо солдатиком оказался один из братьев Кормишиных, о них я тоже расскажу.
На четвертый раз у меня всё получилось: лейтенант внес меня в списки, поставил на довольствие, распорядился выдать мне постельное белье и форму. Уже через двадцать минут, переодевшись, я сидел на политинформации и смотрел в окно, любуясь танцующими в свете фонаря снежинками. Тоска. Дни тянулись однообразно - с шести утра до десяти вечера в унылых политинформациях, изучениях устава, строевой, физзарядкe, уборкe, приемe пищи и перекурах. Будучи в то время некурящим, я выходил в курилку вместе с ребятами, просто за компанию. Оттуда открывался вид на бесконечное заснеженное поле с той самой полоской леса, несколькими крышами и церквушкой на горизонте, о которых я написал выше. Как же был пронзительно уныл этот пейзаж, но в то же время сколько поэзии я в нем обнаруживал. Щемящая российская тоска накрепко проедает душу, поселяется в ней, ворожит и не отпускает. Пока все курили, я стоял у окна и глядел в эту бескрайнюю пустыню зимы, любовался видимыми порывами ветра, когда он подхватывает еще не слежавшийся снег, поднимает его вихрем и кружит, словно в бешенном вальсе.
Взвод новобранцев был невелик, человек сорок, может, чуть больше. Мы все были дружны, видимо, ситуация обязывала. Отрадой взвода были братья Кормишины - ребята из цыганской деревни под Ворошиловградом, теперь это снова Луганск. Меня подкупала их любовь и преданность друг другу. Это был тот случай, когда брат всецело и полностью мог положиться на брата. Никакой зависти, желания уколоть или подтрунить. О том, чтобы поссориться или повздорить, я даже не говорю. Дядька их был директором Харьковского ипподрома, возле которого я прежде жил, и где провел половину своего детства. Недаром говорят - мир тесен. Подлинной любовью Кормишиных были лошади, рассказывать о них они могли часами. Глаза их загорались, на лице появлялась улыбка, а сами речи были проникнуты искренностью. Но чем они были действительно уникальны - это пением. Они пели так, как никто, никогда и нигде не пел даже среди профессионалов на подмостках цыганских театров. Приехали они с двумя гитарами, и всё свободное время проводили с ними. Козырным их номером было "Солнышко" - "Ой, не будите тумэ ман молодого". Берусь утверждать никто из старых, а тем более, современных исполнителей даже близко не дотягивал до их уровня. Если уж с кем-то сравнивать по манере подачи, то, пожалуй лишь с Алёшей Димитриевичем. Но как же они были музыкальны и как по-разному относились к материалу, понимая, где вещь лирическая, а где танцевальная, заводная. Мне повезло. Я слышал лучшее исполнение этой красивейшей песни. Прошло время, учебка подошла к концу. На прощанье братья Кормишины прямо в казарме дали концерт. Это было настоящее высокое искусство, то, которое остается с тобой. Даже сейчас, по прошествии почти сорока лет, я помню об этом, помню с радостью и благодарностью. Где вы теперь, братья, куда вас забросила судьба и время? Мы все расстались так же неожиданно, как и сошлись, словно попутчики. Только путь наш был длиной в один месяц, а для меня даже меньше. Спустя три недели я возвращался тем же грузовиком в такую же метель по той же Кольцевой дороге в Реутов, чтобы встретить новых друзей, радоваться и печалиться новым событиям, жить, взрослеть и оставаться самим собой.