Есть в осени период, когда природа, уже отдавшая все возможные плоды свои, готовиться ко сну. Холод, дожди и слякоть подступают все ближе, чтобы усыпить все живое, накрыть белым покрывалом, дав возможность накопить соки для будущих всходов, семена которых уже живут внутри осени.
В один из таких дней на границе осени и зимы угрюмый дождь без устали вдавливал в слякоть последние облетавшие листья. Окутанные тяжелым туманом запоздавшие перелетные птицы торопились на юг. Лес постепенно затихал, животные заканчивали последние приготовления к зимовке. Казалось, ничто не может нарушить привычный ход событий. Неотвратимость зимы отражалась в каждой луже, падала на землю холодными каплями, распыляемая ветром на всю округу. Случайные прохожие в это раннее воскресное утро защищали себя от этой неизбежности поднятыми вверх утепленными воротниками да широкими зонтиками, на которых они словно несли свинцовое небо, не желая делиться с ним взятым из дома теплом. А как они сейчас мечтали о нем, как не хватало людям в этом глухом осеннем холоде тепла родного дома, света милых глаз, улыбки лучшего друга. Им был не нужен этот промозглый осенний спектакль, потому что у них было то, что гнало их скорее к дому, где заботливая и нежная рука подаст чашку согревающего чаю, в котором отразится красота любимых глаз. Теплота сердец там не дает проникнуть холоду, словами любви она зовет в дом счастье.
Но как не пройти бы в этой спешке мимо своего дома.
Альфред не имел зонта и не привык защищаться от капризов неба. Он был очень непрактичным, рассеянным и немного странным для большинства человеком. Это отчасти объяснялось тем, что Альфред был нелюдим, жил один, прячась от заботы и от помощи. Он был начинающим художником, не имевшим особой известности С детства не расставался с кистью, которая и была для него лучшим и единственным другом.
В то утро художнику не спалось и он решил сходить прогуляться. Альфред любил природу и поменял уютную квартиру в центре на дом в пригороде, чтобы чаще бывать на природе, у которой он черпал вдохновение для своих работ. Но в то утро Альфред и не думал что-то писать, хотя бумага и карандаш для эскизных зарисовок у него была всегда с собой, на всякий случай.
Альфред не боялся промокнуть. Прохожие смотрели на него с удивлением, когда вместо того, чтобы укутаться и спешить домой он останавливался посредине дороге и поднимал голову кверху, отдавая тепло своего молодого лица падающим на него холодным каплям, которых он считал старше и мудрее себя. При этом, в отличие от многих ухмыляющихся прохожих, Альфреду не становилось холодно, когда порывистый ветер начинал трепать его намокшую одежду. От ветра не укрыться ни за одной стеной, но есть вечный огонь, который он не в силах задуть, тепло которого может почувствовать каждый.
Альфред шел куда глаза глядят, но там, куда они глядели, нет ни дорог, ни глаз, ни осени. Он разговаривал с дождем, ощущая бездонность и чистоту каждой его капли, трогал руками ветер, спрашивая у него, видавшего все, где его дом. Художник растворялся в туманной дымке, как когда-то сам растворял на холсте первый луч зари, словно ищущий кого-то в предутренней темноте.
"Зачем все это, зачем осень, зачем дождь, зачем Я",- спрашивал Альфред у вечности, и ему казалось, что вечность оставалась все той же величественной, мудрой и безмолвной. Так бывает, когда выходишь из темноты на яркий свет, глаза еще не привыкли и ты некоторое время по-прежнему слеп, хотя давно уже все видишь. Или когда вдруг из шумного места попадаешь в тихое, а в ушах все еще звон. Вдруг юноша понял, что эти холодные не только дождь, а он - не только художник Альфред, что есть за этим еще что-то, высшее и вечное. Он понял, что есть что-то несомненно более красивое и цельное, что горит тем самым вечным огнем, который не даст замерзнуть, а то что он писал, все его восходы, реки и горы - лишь отогретые у вечной мерзлоты кусочки жизни.
Тут Альфред вспомнил, что он еще никогда ничего и никого не любил, хотя повидал столько красивого. Подумал, что он и не жил еще по-настоящему. Но вместе с тем у Альфреда появилась уверенность, что он уже знает что такое любовь, и он ее обязательно найдет.
Как будто в ознаменовании этого открытия вдруг прекратился дождь и выглянуло столь редкое для той поры солнце. У Альфреда возникло желание непременно что-нибудь написать сегодня. Он стал искать подходящее красивое место. Обычно у юноши никогда с этим проблем не возникало, ему нравилось практически все, что находилось вблизи его дома. Место и вправду было живописное: извилистая речка начинала свой путь у подножья далеких, опоясываемых полосой горизонта, могучих гор, вершины которых были обвенчаны с седыми облаками, стекала в широкую долину, благоухавшую ароматом чудесного букета луговых цветов, поражавших своим разнообразием. На ярком панно луговой долины кружили веселый хоровод разноцветные ее обитатели. На основном, зеленом фоне полевых трав выделялись ядовито-желтые головки лютиков, синеватые вкрапления добродушных васильков. В этой пестрой зарисовке каждый был чем-нибудь озадачен: пушистый одуванчик то и дело выпускал свой десант, задумчивый колокольчик тихо наигрывал свою грустную мелодию, какой-то цветастый озорник непринужденно заигрывал с пчелами... Разлившаяся река была для долины как главная артерия, пульсировавшая по центру, она вдыхала жизнь во все наросшие вокруг нее растительные формы, соединенные с ней тончайшими капиллярами.
Для ценителя музыки здесь открывался непревзойденный концертный зал. В бесконечном концерте лейтмотивом была река, которая связывала воедино все три части великой природной сонаты. Первая часть - неспешная, величавая, вдумчивая горная экспозиция. Из натянутой от подножья к вершине струны стекающаяся вода извлекала звуки, ударяясь о пороги, она словно защипывала эту невидимую струну. Возникавшую мелодию подхватывала, изменяла и передавала дальше духовая группа, взяв в подмогу горное эхо. Река плавно переносила нас во вторую часть сонаты. Это было энергичное аллегро, занимающее своими игривыми диалогами разнообразных партий столь богатого лугового оркестра, в составе которого теперь и струнно-смычковые насекомые, и солисты птицы. Завершающей, репризной частью, было неспешное анданте, умиротворяющее вековым спокойствием дубравы.
Сколько еще всего чудесного можно было найти в этих краях. И Альфред всегда охотно это делал. И горы, и луг, и лесная опушка неоднократно изображались им в самых разнообразных ракурсах, в разные времена года. Вот только в тот миг несмотря на мощнейшее вдохновение, художник не захотел опять писать их. Повинуясь каким-то неясным порывам, художник держал путь к лесу.
Обычно, ища тему для картины, Альфред алчно всматривался в каждый природный силуэт, желая вынуть из панциря мироздания какую-нибудь отдельную жемчужину. Чтобы объект подошел для картины, он должен был отвечать всем требованиям красоты, выдвигаемые Альфредом. В них были определенные критерии и по колориту, и по контуру, и по композиции. Альфред учился в академии живописи, его признавали хорошим учеником. Его работы всегда отличались отточеностью стиля, доведенной до совершенства техникой живописи, от каждого мазка его исходила прилежность, аккуратность, беспрекословное следование канонам. Он мог изображать предметы почти с фотографической точностью. Однако в нем не видели большого художника, хотя и отдавали должное его способностям, и за внешней почтительностью стояло отсутствие всякого интереса к его персоне.
Но не о картинах думал художник, идя по осеннему лесу, он вообще ни о чем не думал и уже ничего не искал. Альфред слушал пронзительную, величественно-печальную симфонию увядающей природы. Дирижер ветер извлекал музыку из намокших, словно слезами, деревьев, из опустевших полян, одетых сегодня лоскутами мутных луж. Мелодия струилась шелестом последних листьев на трепещущихся ветках, свистом ветра в ложбинах, под аккомпанемент грустных капель, падающих в лужи. А великие танцоры листья, которые не могли больше усидеть на месте, плели изящное кружево танца в ритм этой восхитительной музыки. То был прощальный бал Ее Величества Осени.
Альфред не чувствовал себя посторонним, а ощущал себя званым гостем на этом балу. Его тихий голос гармонично вписывался в общий ансамбль, а облик - в общую картину леса. Он танцевал вместе с листьями, пел вместе с ветром, грустил вместе с дождем, надеялся вместе с птицами, ничего не прося ни у кого из них.
Альфред не знал сколько прошло времени и как далеко его дом, он давно забыл и о картине, тему для которой он и хотел найти в лесу. Возникшее вдруг перед путником поваленное дерево радушно приглашало сесть на него.
Альфред огляделся по сторонам, но не испугался от увиденного. Дерево одной своей стороной наполовину было погружено в полузаросшее болото. С другой стороны пугал своей неприступностью дремучий бурелом. Впереди и сзади стоял бастион толстенных вековых сосен-стражников, неизвестно как пропустивших его через свои массивные веточные заграждения. Музыка сменилась на более тяжелую, словно завязла в трагических диссонансах бурелома, но не потеряла своей гармонии.
Она становилась все тише и в момент, когда Альфред обернулся вокруг, вообще перестала звучать для него. Но это была не та тишина, пустотой пугающая. Когда взберешься на высокую гору, за спиной оставляешь не только шум машин, но и пенье птиц. Эта тишина тоже была музыкой, только еще более великого дирижера, в оркестре которого Осень, со всей ее музыкой, была лишь одной струной никому неизвестного четырехструнного инструмента. А в несовершенных ушах Альфреда эти волны звучали тишиной, самой прекрасной тишиной на свете.
Вдруг из тишины стал выделяться какой-то едва уловимый чудный голос, он был прекрасен, как голос матери. Альфред посмотрел в ту сторону, откуда он доносился, и увидел цветок неописуемой красоты. Капля влаги вытекала из полураскрытого бутона нежного сливочного цвета, украшенного пыльцовой короной цвета утреннего солнца, стекала по гладкому светло-зеленому стеблю на широкий и тонкий листок, где вместе с ее подругами растекалась чистым зеркалом, в котором отражалась вся красота этого мира. А смотрящий в это зеркало и не догадывался, что видит свою душу, которая, протягивая руку в зазеркалье, оставляла на зеркале свой след. Тонкий стебель цветка своими изгибами был подобен изящной женской талии, два листка на нем как нежные руки, стебель держал на себе милую головку, приветливо улыбавшуюся осчастливленному Альфреду, она играючи моргала, сбрасывая пыльцу со своих ресниц.
"Господи, мои глаза раньше не видели ничего подобного, Она исполнена чистой, абсолютной красотой, Ее корни уходят в тот невидимый мир, где поют райские птицы, голос которых на земле зовется любовью. И я люблю Ее всей душой и наверное любил всегда, только не догадывался об этом. А сейчас узнал, когда увидел глазами, вот только глазами ли? А ведь, значит и я тоже красив, раз могу видеть Ее во всем великолепии. Может быть и Она тоже могла бы меня полюбить? Но как я могу сообщить Ей о себе?", - думал Альфред. И тут художник вспомнил о своей пожилой матери: "Почему я здесь, а она там? Ведь ей наверное ужасно одиноко. К тому же у нее больные ноги и она не может долго ходить. Я должен чаще бывать с ней. А в юности она, как и я, любила гулять на природе, любуясь чудесными пейзажами на вольных просторах. Наверное, тогда она тоже не смогла бы пройти мимо этого прелестного цветка. Вот бы показать его ей сейчас, быть может он хоть чуть-чуть скрасил бы ее муки. Кажется, я знаю как это можно сделать", - обрадовался Альфред.
Он взял в руки кисточку и начал рисовать на промокшей от дождя бумаге. Альфред рисовал с вдохновением, его стройный, сосредоточенный, но на этот раз не жадный, взгляд с неземной скоростью перемещался от цветка к бумаге, словно трудолюбивая пчела, заботливо собирающая нектар для своих деток. Он сам теперь звучал, как музыка, наравне с Осенью. Отточенные движения рук, ясный и твердый взгляд, стройная, несгибаемая осанка - все это давало благородную гармонию уверенного марша. Просто художник увидел взмахи рук великого дирижера и смог прочесть свою партию. Альфред вспомнил все, чему его учили, и только теперь понял для чего. На самом деле, ни по цвету, ни по свету, ни по контуру, ни по композиции изображение на картине не соответствовало привычным его требованиям. Почему-то в этот раз он даже не успел о них подумать. Альфред рисовал с упоением, вкладывал в каждый мазок всю свою любовь, но при этом старался избавить картину от своего присутствия. Впервые он рисовал не для себя, а потому не старался найти в объекте близкие себе черты, как и не старался через него показать свое умение, Альфред просто хотел поделиться открывшейся ему красотой, надеясь что она может помочь и другому.
И вот наконец основа картины была написана, конечно, предстояло дорабатывать ее в студии, но вдохновляющий образ любимого цветка теперь навсегда с Альфредом, и он без проблем это сделает. Незаметно подкрались сумерки и пора было возвращаться домой. Как ни странно, Альфред быстро нашел дорогу и могучие лесные стражники не стали ему в этом препятствовать. Безграничное счастье наполняло влюбленного художника.
Как ни прекрасна ночь, дарящая нам тепло звезд и оживляющая наши дневные сны, приходит утро и накрывает нас пуховым одеялом земной жизни. Холод утреннего тумана отрезвил Альфреда, а онемевший дождь смыл с него ночные сны. Но некоторые сны успели стать явью. Альфред не позабыл о своем обещании навестить мать и прямо с утра направился к ней.
Мама несказанно обрадовалась не балующему ее вниманием сыну. Альфред принес ей цветы и фотографию, где они вместе, а также вязаную кофту, которая будет сохранять для мамы тепло его заботы. Они проговорили весь день, Альфред обещал, что продаст свои картины и купит ей чудодейственную мазь, которая поможет ее больным ногам. Они вспоминали, детство, как маленький Альфред подарил на день рожденья маме ее портрет, это была его первая картина. Маме стало гораздо лучше, они даже совершили с ней небольшую прогулку. Альфред рассказал о цветке, и она попросила показать ей картину. Прийдя в мастерскую за ней, он обнаружил, что забыл вчера в лесу кисточку и краски. Альфред был небогат и не мог позволить себе оставить их там. Он решил немедленно сходить за ними, пока не стало темно.
Альфред спешил и суетливыми мыслями своими заглушал лесных музыкантов. На этот раз он с трудом нашел то место и не сразу осознал, что это именно оно. Вот поваленное дерево, дорожка мха на котором спускается прямо к болоту. Вот тернистые заросли камыша в его серой жиже. А вот и кукушечье гнездо на границе с дремучим бурьяном. Но где же цветок?! Где это чудо, где этот свет?! Альфред смотрел в то место и не верил своим глазам. Там, где он увидел вчера чудесный цветок была лишь поросшая мхом ветка, которая отпала с поваленного дерева, удерживаемая вертикально прочно опутавшей ее осокой. На заостренном конце ветки случайным образом зацепилась пара красных листьев. "И это моя любовь?" - чуть не плакал Альфред. Найденные неподалеку краски с кисточкой были беспощадным доказательством иллюзии. Усталость Альфреда, развитое воображение, сходство форм и цветов, недостаток освещения, особый угол падения света и угол взгляда в тот час, отражение лучей от мокрой поверхности, наконец, свойства его восприятия, воспалившегося от нахлынувшего на него эмоционального потока - сколь много различных факторов и их комбинаций могли дать этот самообман. "Но где здесь справедливый судья? Может быть любовь не бывает без обмана? Вот только кто и кого обманывает? Где зеркало, а где лишь мнимое отражение?" - спрашивал у Осени Альфред.
"А ведь я тебя помню, прекрасная дева, ты у меня в груди и мне не нужно других доказательств. Где та грань, что отделяет истину от иллюзии? Почему любовь все знает? Где мой дом и как найти туда дорогу? Почему все великие картины рисуются не кистями, не на бумаге, и кто на это способен?" - думал Альфред по дороге домой, к маме. Но тогда он еще не понял, что на все эти вопросы он уже ответил вчера. Ответил своей картиной, картиной, которой не было.
В тот дождливый вечер Альфред Флаундер выходил из леса с удивленными, полными вопросов глазами, ответы на которых уже были в нем самом. У юноши еще все было впереди, и всеобщее признание, и сотни благодарных учеников, и множество других великолепных картин. Известность ему принесет тот самый "Осенний цветок", который открыл новую эпоху в пейзажной живописи. Но все это будет потом, а в тот миг недоумевавший художник лишь знал, что дома его ждет мама, и оттого ускорял шаг, оставляя позади колючий холод осеннего вечера.