В этом рассказе по понятным причинам вывернуты наизнанку только имена. Все остальное выверено по фактам и документам, очищено от домыслов и литературных арабесок и свободно от журналистской необъективности. По возможности исправлены только орфографические ошибки, да и то не все.
Примеч.: Украинское имя "Галя" нужно произносить не "Galia", a "Halia".
***
Если по совести, то во всем, конечно же, была виновата Надька. Она сказала: "Галя, ну шо ты тут сыдыш на цих чортовых грывнах, у то врэмья ях ув Израилю можно на уборках подъездов заробыты чорт зна скилькы доларив. Скажы тилькы, ты согласна чы ни?" Галя была полностью согласна, причем дело было в 98-ом году, и она поехала по надькиному адресу в Киев, где Гоша подробно объяснил ей, что, помимо уборки, надо будет спать с мужчинами, против чего она в принципе не возражала, не будучи замужем и имея сына, который остался в Журавлевке с мамой, которая тоже не возражала, так как на базаре все так дорого, что ...
Один украинский классик не далее как в XIX веке написал о ней, что у нее "очи, як волошкы в жыти", а поскольку "волошками" украинцы называют васильки, а "жытом" рожь, то вы же понимаете, что мне ли описывать ее внешность? От себя добавлю только, что ржаные косы она заплетала веночком, и если вы до сих пор еще не согрелись душой к моей Гале, то вы безнадежно черствый человек, и дальше вам этого читать не стоит.
***
Сколько ей было лет, когда на танцульках, которые теперь называют "дискотеками", а она там работала уборщицей и проверяльщицей билетов, она познакомилась с Жаном? Примерно 17 или около того, а маме около сорока пяти, и у мамы за занавеской в синюю крапочку был любовник, причем по ту сторону маминой кровати было окно, а на улице был фонарь, и, когда фонарь не был разбит, Гале все было не только слышно, но также видно, как в кино, а мама только смеялась, потому что она вообще с детства такая веселая, и слава Богу, а не то было бы еще хуже.
Жан, он, вообще-то, скорее всего был Ваней, но так его дразнили в школе, и он к этому привык, а когда они с Галей увидели друг друга при проверке его билета, то сразу поняли, что по окончании танцев им необходимо встретиться, причем, ему еще пришлось подождать, пока она подметет зал и помоет руки. Они потом долго сидели в скверике, на скамейке, и не заметили, что уже утро, и так заговорились, что даже поцеловаться не успели и побежали каждый к себе домой, а у Гали показательно-учебный сеанс простонародного секса уже закончился и за занавеской громко храпел мамин любовник.
Назавтра по дороге на работу Галя чуть не упала, споткнувшись о скамейку, которая в скверике, а потом осторожно присела и погладила доску, как будто это был Жан, а он, между прочим, все это время стоял в стороне и смотрел, как она гладит рукой место, на котором они сидели. После чего оказалось, что их губы немного с горчинкой, как будто она держала в зубах стебельки от тех самых васильков, о которых писал украинский классик.
Окраину Журавлевки окаймляла речка, не то чтобы для купания или на предмет поудить рыбку, потому что выше, по течению с хрущевских времен атмосферу Журавлевки озонирует химкомбинат, но деревья и кусты на берегу были такой густоты и зелености, а запахи и звуки цветов, грибов и всевозможной насекомой суетни обняли их обоих с такой нежностью, что нам ли не понять, что из этого могло произойти. Учтите к тому же, что оба друг у друга были первыми. Мы-то с вами уже не помним, что чувствуют двое, когда мужская рука впервые в жизни прикасается к девичьей груди, и оба вздрагивают от неожиданности, но прекрасно знают, что будет дальше, потому что видели это в кино или на занавеске в крапочку, но все происходит не так как в кино, а очень медленно, никто не рвет рубаху и не срывает трусы вместе с ботинками, и оказывается, что он уже не может, а она разглаживает курчавые волосы на его голове и просит: "Ты тилькы нэ хвылюйся, нэ хвылюйся. Всэ будэ гаразд. Нэ хвылюйся", но он не мог перестать волноваться, потому что - это вам объяснять ни к чему.
***
Вечером, когда Галя стояла в дискотеке на контроле, у мамы случился приступ, а любовник, который к счастью оказался под рукой, вызвал скорую, и маме немедленно сделали операцию по поводу пробадения аппендикса, и он позвонил, и Гале сообщили, и она побежала сперва в больницу, а потом домой. Любовник не ушел, а, наоборот, согрел чайник на плите, и налил ей, и долго говорил разные слова, чтобы она не волновалась: "Ты, главно дело, нэ хвылюйся. Усэ будэ у порядку..." и всякое такое. И он уложил ее в мамину кровать, чтобы она успокоилась и перестала "хвылюватыся", и обнял, и лег рядом, и потом объяснил, что так растерялся, что даже не заметил, как она стала женщиной.
Позже, когда мама то ли узнала, то ли догадалась, она только спросила: "Галя, то чом жэ ты не дала йому скалкою по голови?", в смысле: как же она позволила, чтобы такое случилось и не звезданула паразиту между глаз, но Галя только молчала и даже не плакала, и жизнь потекла своим путем, и Галя с Жаном встречались и любились, пока его не забрали в армию.
Ничего страшного. Дело, как говорится, житейское. Правда, потом непонятно было, от кого мальчик, а мамин любовник был женат, хотя и в другом городе, и, что касается Жана, то добрые люди ему в армию отписали, и он решил, что ему это ни к чему.
***
Все. На этом данный эпизод Галиной жизни закончился, а мама так полюбила внука, что вопрос о том, откуда он свалился и из какого сперматозоида произошел, беспокоил ее не больше, чем прошлогодний аппендицит.
***
"Вы не могли бы поподробнее рассказать мне, как вы попали в Израиль?" - спросила у нее социальная работница - "А еще лучше будет, если вы опишете свои приключения, и вот вам ручка и бумага".
Галя - она же Света, а также Ора - в это время лежала на кровати больницы Ихилов, ее косы по правилам клиники были распущены, васильки голубели в глубине ржаной копны, пальцы медленно перебирали хвостики поясочка халата, а губы были так плотно сжаты, как будто у нее во рту было что-то такое, что не следовало выпускать наружу.
"Я так скажу", - выпустила она изо рта и социалка увидела в этом начало разговора. Социалка была ее ровесницей, родом из Москвы
"Ну, например, Гоша, к которому вас послала ваша подруга Надя, он объяснил вам, что в Израиле вы будете заниматься недозволенным промыслом, что вас могут арестовать, привлечь к ответственности?"
Нет, Гоша ничего такого не объяснил. Но ведь она же не спрашивала. Она была уверена, что о ней позаботятся. А что придется спать с мужчинами, так что в этом особенного? Нужно заработать. Помочь маме.
***
Гоша протянул ей ученическую тетрадку в клеточку и объяснил:
"Здесь описана вся твоя новая семья. Кто, где, когда и по какому адресу. Часть этих людей живут в Донеце, а часть - в Израиле. Это семья твоего мужа, которого ты получишь завтра. Вот его имя - запомни - Лева Галицкий. Дальше - имена его матери, отца, бабушки, сестры. Ты должна выучить на память все, что здесь написано. Это твоя семья", - повторил он.
На другой день ее познакомили с Левой, который оказался неопрятным мужчиной лет сорока, от него все время исходил водочный запах, и он как-то странно улыбался, с его сестрой Машей и еще какими-то людьми, чьих имен она не запомнила. Всей компанией они поехали в ЗАГС, ей показали, где расписаться, после росписи была пьянка до ночи в чьей-то квартире, утром ей выдали полный комплект документов на имя Светланы Галицкой, включая визу, все пронеслось мимо нее как в ускоренной съемке и единственное, что ее удивило, так это появление уже в самолете девушки, говорившей по-русски с украинским акцентом и которую звали Мария, и она тоже была Левиной сестрой. "Как это может быть, чтобы у человека было две сестры и обе Марии?" подумала она, но мысленно махнула рукой. О том, что самого Левы в самолете не было, она подумала не сразу, а с Машей они не разговаривали, потому что обе не знали, о чем говорить. А когда прилетели, прошли паспортный контроль и таможню, то их встретил парень и сказал, что его зовут Бенчик и чтобы они шли за ним.
Бенчик возил их на старом, разбитом субару, где-то останавливался, куда-то с ними заходил, с кем-то говорил на странном языке и время от времени показывал, где расписаться, причем Галя не сразу заметила, как к ним присоединился еще здоровенный такой парень по имени Боря, и он тоже расписывался, а они с Машей ничего не пытались понять и меньше всего в квартире, где их ждал очень смуглый восточного вида человек, о котором Галя подумала, что наверное он чеченец. Бенчик и Боря поговорили с "чеченцем" и приказали им обеим раздеться.
"До гола?" - уточнила Маша, и Бенчик кивнул головой.
Женщины посмотрели друг на друга. Все это выглядело не совсем так, как они себе это представляли, но они же не дома.
"Чеченец" внимательно, со всех сторон осмотрел обеих и все трое говорили, говорили и часто повторяли слово "доллар", и "чеченец" отсчитал им доллары.
Бенчик и Боря ушли, и они с Машей больше их не видели, а "чеченец" открыл чемоданчик и достал три круглые лепешки с напиханными в них овощами, большую бутылку кока-колы и бумажные стаканчики. "Зэ фалафель", - сказал он и жестом показал, что эту штуку употребляют в пищу. Они сидели на диване, голые, напротив "чеченца" и жадно ели фалафели, а он подливал им кока-колы и тоже жевал, роняя кусочки на покрытый плитками пол. "Зачем он сорит? А убирать кто будет?" - зачем-то подумала она, а он как будто понял ее мысль, принес щетку на длинной палке, совок и ведерко и протянул ей.
Собрав сор, Галя посмотрела на "чеченца", и он показал ей куда-то туда. Когда она вернулась, Маша лежала на диване, а "чеченец" со спущенными штанами на ней, и это не было похоже на то, что Гале случалось видеть или испытывать на себе. Она стояла на другом конце комнаты и смотрела, и это действо, эти прыжки и, главное, Машино лицо, искривленные губы и крепко стиснутые веки... Ей почему-то вспомнился мамин аппендицит и срочная операция.
Почему ей вдруг стало одновременно противно и страшно? Что в этом было особенного? Здоровый парень. Перед ним две голые, красивые... Ему срочно понадобилось и так захотелось, что стало невтерпеж и срочно... Он же их купил за доллары, и теперь они обе ему принадлежат. Почему она вдруг закричала?
Он вскочил с Маши, запутался в штанах и упал. Маша подбежала к ней, обхватила ее руками и быстро заговорила: "Тише, тише, тише... Чего ты?" а он только сказал: "Мешуга".
***
"В самом деле? Вы же говорите, что вам все объяснили? Значит вы знали, что будете работать проституткой?"
Да, конечно, она все понимала, но чтобы так вдруг. У нее и после Жана тоже были встречи и секс во всех видах и вариантах, и это было не то чтобы уж очень, но довольно приятно и забавно.
"После чего вы с Машей остались работать в этой квартире? Вдвоем?" - продолжала уточнять социалка.
"Нет. Этот парень..."
"Как его зовут?"
"Шимон. Фамилии я не знаю. Он привел еще Катю. Квартира четырехкомнатная. Была. Пока не сгорела".
***
В салоне их "массажного кабинета" на телефоне сидела пожилая женщина по имени Сима. Принимала заказы, Брала деньги вперед, отвечала на звонки. Чуть какой непорядок - звонок Шимону. Отпускала девчонок в увольнение, прошвырнуться по городу. Но документов, конечно, никаких.
Выйти на два часа было праздником. Два часа без работы под клиентом, без чужих рук и рож, без тошнотворной вони, от которой за неделю не отмыться, без писклявого голоса Симы, которую почему-то называли "дода", а Галя не могла понять, это имя или слово такое: "дода". Позже Дода Сима объяснила ей, что слово "дода" означает "тетя".
Она ходила по улицам Тель Авива и смотрела по сторонам, на витрины и на чужих-пречужих людей, как будто искала чего-то или кого-то, а чего или кого - не знала. Вздрагивала, когда в толпе прохожих мелькала фигурка ребенка, причем, все мальчики казались похожими на ее Сережу. А однажды она зашла в маленькую фалафельную, где, кроме нее и фалафельщика в этот момент больше никого не было, и попросила фалафель и бутылочку кока-колы, и он принес фалафель на тарелке, а кока-колу сам налил ей в стакан, и это было как впервые в жизни, что вот человек подходит к ней и ставит тарелку с фалафелем, и отвинчивает пробочку, и тонкой, пенящейся струйкой наливает колу, а с другой стороны к ней подходит Сережа, ее сын, ему уже три годика, и мальчик протягивает ей какую-то игрушку с колокольчиками, а она не понимает, что это, а Сережа говорит: "има", а она ему "Сереженька", а он ей: "има", а она: "Ма зэ?" и уже больше ничего не говорит и только хочет встать, но толкает стакан, и он падает на пол, а фалафельщик хватает ее двумя руками, а она ему: "Ма ата осэ? Кан? Асур!" - она уже знала много слов на иврите. После чего...
После чего она очнулась на кровати, а фалафельщик - он, правда, тоже был смуглым, как чеченец, но у него было лицо чем-то похожее скорее на Жана, чем на Шимона, и он сидел рядом и держал в руке стакан с водой, и внутри, на стенках стакана, пузырились пузырики и она слышала, как они звенели - тоненько так звенели, как колокольчики на Сережиной игрушке, которую он ей только что протягивал.
"Где Сережа?" - спросила Галя по-русски, а фалафельщик совсем не удивился и поднес край стакана к ее губам, и она стала пить, пить, пить, и закашлялась, и ее вырвало прямо на его белый фартук, а он только сказал "ло мешане"(*), сбросил фартук и полотенцем принялся вытирать ее, и принес воды, и все вымыл. "Тыраги, тыраги" несколько раз повторил он, а она поняла, что это все равно, как если бы он сказал: "нэ хвылюйся".
Галя вдруг пришла в себя и посмотрела на часы. Время ее увольниловки кончилось, и, значит, ее ожидала большая неприятность. Шимон за нарушение режима никогда не бил, но штрафовал беспощадно.
Как долго это продолжалось? Эта жизнь, состоявшая из уродливых и вонючих мужских членов и шекелей, которые она, выходя на прогулку, в увольниловку, сдавала в банк на свой счет, хотя, за неимением документов, добыть их оттуда не могла и оставляла себе небольшую наличность-мезуман. Однажды, под хорошее настроение Шимон пошел с нею в ее банк, получил для нее магнитную карточку и к ней секретный номер и объяснил, как из банкомата добывать деньги. С тех пор она с этой карточкой не раставалась, и в увольниловку тоже брала ее с собой.
Нужно было встать и быстрей бежать "домой", чтобы там слезно просить Доду-Симу не стучать на нее Шимону.
"Ты не можешь идти. Тебе плохо. Ты больна." - просто сказал ей фалафельщик, когда она подошла к стойке, и позвал: "Руди! Побудь".
Он вернул ее в комнату и сказал, что никуда ее не отпустит. Она попыталась объяснить, но он сказал, что все понимает, но ей пора поесть и попить. "Вот твоя еда, садись и ешь. Там посмотрим".
***
Я где-то читал, что без прошлого и будущего жить невозможно, но еще чаще слышу совет умудренного жизненным опытом человека: живи сегодняшним днем, а о прошлом и будущем не думай, но по-моему это звучит как предложение не думать о белых обезьянах. Не думай о белых обезьянах, и тогда все будет о-кэй.
Галино прошлое отступило в глубину сцены, отошло в сторону и спряталось за кулисы. Когда она была еще ребенком, давным давно, задолго до того, как ее отец, напившись, заснул под трактором, а другой тракторист, тоже пьяный, решил поехать на этом тракторе в село за самогоном... они всей семьей, мама, папа и дочка посредине, были в театре, и там, на сцене, был кто-то красиво разодетый, который в какой-то момент действия ушел за кулисы. С тех пор, если что-нибудь бесследно исчезало, то ей мерещились всепожирающие театральные кулисы.
Если Галино прошлое ушло за кулисы, но тогда с другой стороны сцены обязано было выглянуть будущее, а если этого не происходило, то оставалось только следовать глупой рекомендации жить сегодняшним днем. Это очень плохой совет, и я лично отказываюсь следовать ему. Как-нибудь, если будет время, я непременно объясню вам, почему жить только сегодняшним днем убийственно, а пока, поскольку речь идет о Гале, замечу только, что она выполнить этот совет была не в состоянии. Даже замотав голову простыней и прижав колени к подбородку, она видела маму, сына Сережу и чуть поодаль - Жана в солдатской гимнастерке, хотя он, конечно же, давно уже демобилизовался.
Рами и Руди были братьями и они держали фалафельную, но у Руди была семья, и он жил на соседней улице, а Рами был вдовцом, его жена вместе с двухлетней дочкой погибла в теракте, и он жил в комнатке при фалафельной. Собственно, дом, в котором жил Руди достался им обоим в наследство от родителей, и прежде, до того теракта, обе семьи жили в этом доме, но, похоронив жену, которую он очень любил, Рами перебрался в фалафельную и сказал, что здесь ему будет удобнее и не придется на каждом шагу натыкаться на Гилу, которая там осталась навсегда, и каждая вешь еще не остыла от ее прикосновений. Берешься за ручку двери и отдергиваешь, как будто ручка подключена к электричеству.
"Поживи тут немного, - сказал он Гале. - Ничего не говори. Я понял, кто ты. Если ты туда вернешься, тебе будет конец. Ты для этой работы не годишься. Проституткой нельзя сделаться, ею надо родиться. Мы с Руди родились фалафельщиками, а, например, рыбаками мы быть не можем. Пробовали. Не ловится. А еще есть у нас тетя - немного чокнутая - так она требовала, чтобы мы читали книги и чтобы стали учеными. Я скажу тебе по секрету одну вещь, а ты никому не рассказывай. Ты знаешь, жена моего брата Руди таки родилась проституткой, а ей приходится быть женой. Ты думаешь ей легко? Нет, ей очень трудно".
Рами и Руди принесли из дома старую кровать, и для нее пришлось вынести из комнаты несколько ящиков.
"Со мной тебе спать не придется. Тебе эта работа уже надоела, а в моей жизни была только одна женщина, которую звали Гила. Как это можно делать с другим женщинами, сказать по правде, я просто не знаю. Наверное я мешуга. Я один такой на весь Тель-Авив. Все смеются, а мне - ло мешанэ (*).
Галя начала помогать братьям, но только не в зале, куда они ее не выпускали. Ей в комнату приносили в ящиках овощи, она их мыла, резала и укладывала в лотки, которые они затем уносили.
В комнате были небольшой телевизор и радиоприемник. Когда Рами увидел, что она учит иврит по русскоязычному радио, он по вечерам стал давать ей дополнительные уроки.
Словом, потекла спокойная жизнь с отрезанными напрочь прошлым и будущим, без которых жизнь была спокойной, но жизни в ней не было. Но однажды, когда вечером они с Рами пили чай, одним глазом поглядывая в телевизор, а шла новостная передача, Галя вдруг закричала по украински, потому что, когда происходит что-нибудь ужасное, то мы забываем все языки и кричим во всю глотку на родном языке: "Ой, дывысь, там вогонь!" Рами посмотрел на экран и увидел, что показывают дом, в котором пожарники тушили огонь. Загорелась квартира на верхнем этаже и видно было, как из трех окон вырывался дым вперемешку с брызгами искр и огня.
"Это тот самый дом и это там горит!"
"Там, где твои зонот(**)?"
"Ну, да, они там. Я не поняла, что они сказали. Расскажи мне, что там случилось?"
В качестве подозреваемых полиция называла членов Общества за нравственное очищение, обновление и исправление. Один из членов под видом клиента, у которого член воспалился от потребности, вошел в квартиру с канистрой бензина, стащил у Доды-Симы ключ, поджег, выскочил на площадку, запер дверь снаружи и убежал. Таким был предварительный эскиз, предложенные средствам массовой информации.
"Там на всех окнах решетки!" - вдруг сообразила Галя и опять, как это однажды уже случилось, потеряла сознание и, как Рами ни бился над нею, она продолжала в бреду кричать, что она горит, что они все горят, что Катя уже сгорела, а теперь горит Дода-Сима, что в ящике стола горят ее документы и непонятно, где сейчас Сереженька, дома или в садике, а Рами, повторяя: "Да гори они все, вместе с додами и бумагами!", брызгал ей в лицо холодную сода-уотер из бутылки, а она все, что там внутри квартиры происходило видела своими глазами и извивалась от страшной боли и ужаса, потому что там же решетки на окнах и даже спрыгнуть с пятого этажа и разбиться об асфальт невозможно, и пришлось вызвать амбуланс, и ей сделали укол, и приехала полиция, и пришлось братьям рассказать все, как было, а ее увезли в больницу Ихилов.
***
"Тебе, конечно, повезло, что тебя там не было и что тебя спрятали братья Гури, но как теперь знать кто ты? - волновалась социалка. - У тебя же нет никаких документов, ни настоящих, ни поддельных".
У нее была магнитная банковская карточка на имя Светы Галицкой, но она спрятала ее в кармашек, который пришила на внутренней стороне трусов.
"Ты можешь сказать мне, кто ты и откуда на самом деле?"
Только не это! Нет, этого она не скажет и будет молчать.
"Но ведь я же понимаю, что ты не Света, не Ора и не Галицкая. И ты уже рассказала про Надьку и про Гошу. Следователю полиции достаточно посмотреть на тебя, и он сразу поймет, что ты - не ты. Так не лучше ли сказать правду, потому что я хочу помочь. Скажи, не будь дурочкой".
Нет, она не скажет. И вообще, ей нужно в туалет. Где туалет?
"Выйдешь из палаты и - сразу направо. Первая дверь. Зачем тебе эта кофта? И туфли тебе не нужны. Вот твои тапки. Здесь же не холодно".
Нет, ее знобит и она оденет туфли и кофту. Наверное она простудилась, когда пожарные - из шланга, прямо на нее, холодной водой.
Выйдя из туалета, Галя посмотрела по сторонам. С какой стороны палата? Нет, она пойдет в противоположную сторону, чтобы не видеть и не слышать эту женщину, которая своими вопросами хочет вернуть ее туда, где... Вообще, вернуть назад, в прошлое, которое ушло за кулисы.
Она быстро, быстро пошла по коридору, поскользнулась и больно стукнулась коленкой о стул. Откуда он взялся? Она осторожно поставила стул к стене и, хромая, пошла дальше. Еще - за угол. Потом - налево. Лифт. Вверх. Вышла. Пошла куда-то прямо. Там еще один лифт. Вниз. Вышла. Прямо перед нею - прозрачная дверь, а за нею улица. Скорей, скорей.
Потом сообразила, что спешить уже никуда не нужно, а если спешить, то ведь можно автобусом - до тахана мерказит (Так у них тут называется центральная автобусная), а дальше она знает. В кармане кофты оказалось несколько десятишекелевых монет. Все в порядке.
На тахане Галя попыталась купить в одном из киосков телефонную карточку и позвонить в фалафельную: Рами и Руди хорошие, и нехорошо заставлять их волноваться. Возле одного из киосков увидела, совсем рядом, двоих знакомых. Кого считать знакомым мужчиной после всех, кого она пропустила через себя, как пивной бокал в буфете для алкоголиков пропускает через себя вонь неделю не чищенных зубов. Поэтому среагировала не сразу и только после того, что поняла: эти - из компании Шимона. Она рванула стометровку до ближайшего эскалатора и дальше, вверх по ступеням, спиной чувствуя, что те двое бегут за нею. Догнала толстую бабу, державшую на весу чемодан, чтобы колесики не попали в щель, между ступеньками. Карабкаясь через чемодан, опрокинула все сооружение и слышала, как оба, толстуха и чемодан, покатились вниз. Не оглядываясь, выскочила и выстрелила собою в проем двери, навстречу входящим. За одну секунду услышала столько упреков в свой адрес, сколько не просыпалось на нее из материных уст за все годы совместной жизни с нею и с ее любовником.
Бежала по улице не разбирая дороги и вдруг - остановилась и замерла, опершись спиной обо что-то, возможно, о стену. Напротив был тот самый дом и на верхнем этаже три окна их "массажного кабинета", а выше окон - густо черные треугольники протянулись в сторону крыши. Подумала: "Это там, где мы сгорели". Между нею и "их" домом туда-сюда по мостовой мелькали и ревели машины, а возле "их" входной двери стояли те двое, что гнались за нею и смотрели налево-направо и на нее, ловя момент, чтобы пересечь улицу.
Задыхаясь, она опять помчалась и успела втиснуть себя между закрывающимися створками двери автобуса.
"Эй, ты, мешуга! Голову разобьешь!"
А хоть бы и голову - ло мешанэ! - не все ли ей равно обо что разбить голову? Проехав несколько остановок, вышла и села на ящик, стоявший возле двери какой-то лавки. Чья-то рука на плече - сердце упало на тротуар, покатилось и чуть не юркнуло в водосточный желобок, но его остановил голос Рами: "Ора, это же я, не пугайся", и сердце осторожно прикатилось обратно и, щелкнув, опять подключилось к телу. Оглянулась: это была дверь фалафельной, а внутри видно было, как Руди ложкой запихивает овощи и фалафельные шарики в питу.
***
Вечером, когда уже закрывали, вошел тип ученого вида, в очках и в рубашке, какую в Тель-Авиве не увидишь. Представился адвокатом Гуревичем. Галя спряталась между перегородкой и холодильником. Сначала ничего не слышала, потому что у самого уха громко ворчал мотор, а когда мотор затих, из комнаты, где у них стояло пять квадратных столиков, вынырнуло:
"... мой клиент отдал за нее две тысячи" - это был, наверное, голос того, что в очках.
"Шекелей?" - спросил Руди.
"Не будь наивным" - очкарик.
"Так чего добивается твой говнюк? Чтобы мы дали ему две тысячи долларов?!!" - выкрикнул Рами и стукнул чем-то твердым, наверное банкой пива, по столу.
"Напоминаю и усвойте сейчас, если оба не хотите вместе с вашей сучкой вспоминать об этом эпизоде в тюрьме, что ее видели выходящей из подъезда перед тем, как начался пожар".
"Ага! Но она все это время была здесь" - убеждал его Рами.
"Это ты сказал, а ее видело человек десять. Не здесь, а там".
"И она сожгла твой бордель?"
"Во-первых, не мой, а во-вторых, суд разберется. Говорю, как юрист".
"Хорошо, но почему две тысячи? Он купил ее за два куска, но потом долго пользовался. Так что это товар, бывший в употреблении..."
В это время опять заурчал мотор. Галя осторожно, чтобы не шуметь, протянула руку и выдернула вилку холодильника из розетки.
"Ладно, - услышала голос очкастого, - приду завтра, в это время. Приготовьте деньги. Советую, как юрист".
"Сто процентов!" - отозвался Рами.
***
"Ты решил меня купить? - спросила Галя, когда они, все втроем, вошли в комнату. - Зачем это тебе? Если ради меня, то не стоит. Я все равно пропала".
"Такой красивой девушке пропасть не позволим", - сказал Рами.
"Платить деньги каждому подонку тоже не будем", - задумчиво добавил Руди.
"Так сказал Господь: за три преступления Израилевы и за четыре не отвращу Я гнева от него: за то, что продают праведника за деньги и бедняка за пару башмаков", - сказала Галя и удивленно посмотрела на братьев, а те и вовсе сели, Руби на стул, а Рами на кровать.
"Кто это сказал?" - спросил Рами.
"Она. Ора", - ответил Руди и для верности ткнул в Галю пальцем.
"Это не я", - возразила Галя.
"Но здесь нас только трое", - справедливо заметил Руби.
"Это сказал пророк. Я повторила", - объяснила Галя.
"Какой пророк? Как его звали? Ты читала "Книгу пророков?"
"Я не знаю такой книги", - призналась Галя - "И я не знаю, как звали пророка".
"Собери свои вещи в эту сумку. Мы с тобой поедем в одно место", - строго приказал Рами, а Галя, складывая бельишко, осторожно спросила, нельзя ли объяснить, куда именно.
"Расскажу по дороге. Здесь, в кладовке есть еще одна маленькая дверь. Мы выйдем на другую улицу. Как шпионы. А Руди подгонит нам машину. Бэсэдэр (***)? В смысле: О-кэй?"
***
В Израиле ночь наступает так быстро, что не поймешь, был ли сегодня вечер или обошлось без него, а когда шоссе так незаметно переварилось в улицу, что было непонятно, с какого места начался город, Галя все-таки спросила:
"Рами, куда ты меня везешь?"
"Ты мне доверяешь?"
Она посмотрела по сторонам, зажмурилась от мелькания огней и подумала, что в этом Бог знает зачем придуманном явно не для нее мире единственный близкий ей человек, это тот, кто сейчас держит большую, волосатую руку на руле и мчит ее Бог весть куда, чтобы укрыть от Бог весть каких еще мерзостей этой, неизвестно ради чего придуманной жизни.
"Ты мне доверяешь?"
"Что это значит, Рами? Что значит сомех?
"Это значит, что ты веришь, что я хочу помочь тебе"
"А что значит маамин?
"Это значит, что Рами может сделать для тебя только хорошее, а плохого сделать не может. Понимаешь?"
"Да".
"Ну, если понимаешь, то значит веришь и доверяешь".
"Верю и доверяю".
"Амен!" - сказал Рами, и она повторила: "Амен!"
***
Когда выехали на высокий виадук и слева, на фоне звездного неба стала видна гора с грубо отсеченной вершиной, как будто кто-то ехал на лошади вдоль горизонта, а другой, скакавший навстречу, мечем снес ему голову с плеч, Галя спросила:
"Какой город мы проехали?"
"Ерушалаим".
"Неправда. Ерушалаим таким не бывает".
"А какой же он?"
"Я точно не знаю, но не такой. А на той горе, что без головы, жил Ирод".
"Не Ирод, а Герод", - поправил ее Рами. - Но откуда ты знаешь?"
"Но... это же видно. Разве ты не видишь, что там жил...Как ты его назвал?"
"Герод".
Помолчали. Потом она сказала, как прочла:
"И жаждут они праха земного на головы бедняков, и кротких сбивают с пути; мужчина и отец его ходят к той девице, чтобы осквернить имя Мое..." - проговорила она, как в бреду.
"Кто это сказал?" - спросил Рами.
"Вон тот пророк".
***
Ярко освещенный городок неожиданно вспыхнул такими яркими огнями, что пришлось зажмуриться.
"Зачем мы сюда приехали, Рами?"
"Сейчас увидишь. Я познакомлю тебя с тетей Рохеле".
Тетя встретила их на веранде и, не здороваясь, предложила выпить. Галя еще только начинала привыкать к тому, что выпить (лиштот) в Израиле значит больше, чем в Журавлевке, но здесь подают все что угодно, кроме водки, а кофе пьют из огромных фаянсовых чашек. Во всем мире сперва здороваются, а потом уже заговаривают на тему об выпить, в Израиле - наоборот. Пока Дода Рохеле переносила из кухни на веранду все, что нужно для кофейной пьянки, включая хрустящие сумсумные печенья, Рами объяснял, что эта тетя польско-американского происхождения, что она довольно таки богата и могла бы купить целый особняк в Рехавии, а вместо этого живет в этой зачуханой Эфрате, потому что... и вообще, не думай, что в Израиле все такие чокнутые сионисты, как Дода Рохеле. Здесь живут и нормальные евреи тоже. Например, мы с братом...
"А я ее понимаю. Вон там, на том холме, жил пророк Амос, и он не купил себе особняка в Рехавии, хотя и был пророком, а пророк, если бы захотел, то мог бы купить себе даже небоскреб в Нью-Йорке".
"Она права, Амос, действительно, жил в Ткоа", - сказала Дода Рохеле, которая в это время вышла на терассу.
Когда они уселись за стол, Галя произнесла: "Слушайте слово это, коровы Башанские, что на горе Шомрон, угнетающие бедных, притесняющие нищих и говорящие господам своим: `Принеси и будем пить'"
Дода Рохеле и Рами открыли рты и забыли их закрыть, а Галя положила себе в чашку ложечку сахара. Дода Рохеле спросила:
"Скажите, Ора, курс ТАНАХа входил в программу вашей профессиональной подготовки?"
"Я не понимаю. Извините, я еще плохо знаю иврит".
Дода Рохеле была уже в таком возрасте, когда занижать возраст нет смысла, а если завысить, то получится так много, что никто не поверит. Ее лицо, руки и шея полностью состояли из морщин и не морщинистыми были только зеленые зрачки, при помощи которых она подкрепляла свои словесные шпильки типа:
"Рами, я не хочу обидеть твою подругу, но скажу тебе прямо: твой выбор кажется мне очень не соответствующим твоему характеру и привычкам".
"Ты имеешь в виду..."
"Именно это. Впрочем, я вспомнила, что через много лет после Амоса по этим местам бродил также Иисус".
"Тетя, я ничего в этом не понимаю. Вы же знаете, мы с Братом книг не читаем".
"Жаль, жаль, Рами. В детстве ты был способным мальчиком. Тебе нужно было читать книги. Я дам тебе книжку греческого писателя Никоса Казанцакиса. Обещай, что прочтешь".
"О чем это?"
"В ней ты прочтешь, как Иисус влюбился в блудницу и страшно мучился из-за этого".
"Ее звали Мария. Мария из Мигдала", - сказала Галя.
"Ты читала Казанцакиса?" - сказала Дода Рохеле, а ее зеленые зрачки кольнули: "Впервые встречаю проститутку, которая читала Казанцакиса", хотя, если по правде, то часто ли ей случалось беседовать с проститутками, тем более родом из Журалевки?
"Не знаю, кто такой Казанцакис. А Мария из Мигдала... Ой, не слушайте вы меня".
У Гали был такой вид, что оба одновременно вскочили и предложили ей лечь спать, а когда Дода уложила ее наверху и вернулась, Рами тоже дремал в плетеном кресле.
"Нет, нет, Рами, не спи. Я не отпущу тебя до тех пор, пока ты не успокоишь меня относительно этой девчонки. Я надеюсь, ты...", а глаза Доды уже открыли свои кингстоны и приготовились идти ко дну".
"Не знаю, Дода, не знаю", - только и сказал Рами и тоже пошел спать.
***
Утром Галя спустилась вниз и по звукам передвигаемой посуды нашла Доду Рохеле.
"Доброе утро, Ореле!" - ответила Дода на ее приветствие. "Я тут все составила на поднос. Отнеси в салон, пожалуйста. Будем завтракать"
Она села напротив Гали и своими колючими зрачками протиснулась в голубые Галины зрачки.
"Твоя фамилия Галицки?"
"Да. По мужу".
"Выходит, ты замужем? А кто такая Мария Галицки, ты знаешь?"
"Это сестра мужа. Мы были вместе. Она погибла".
"Понятно. Я потому спрашиваю, что слышала об этом передачу. Ее обвиняют в поджоге. Или в соучастии".
"Значит она жива?"
"Не знаю. Полиция объявила розыск Марии Галицки".
"Я в это время была в фалафельной".
"Это я все поняла. Сплошная путаница. Ты замужем, но мужа у тебя нет, и ты не знаешь, где он сейчас. У тебя есть сын, Сережа, но он за тобой не числится".
"Мои документы сгорели".
"Какие там документы? Все, что за тобой числится, все данные, записаны в компьютере, и мне через час все расскажут. Понимаешь".
"Вы хотите отдать меня полиции?"
"Не будь дурочкой, мейделе (****). Если бы я хотела, то давно бы это уже сделала. Но и помогать тебе у меня нет никакой охоты. Это я тебе говорю прямо".
"Тогда что же будет?"
"Что будет? Откуда я знаю, что будет? Когда ты там, на Украине, вступала в фиктивный брак и по чужим документам летела в эту страну, и позволила продать себя за две тысячи долларов, чтобы за часть гонорара работать проституткой, на что ты расчитывала?"
"Я каждый месяц посылала маме сто доларов, а там это знаете, какие деньги!"
"Понятно. Это мне все понятно. Это твой интерес, но непонятно, почему ты у нас с Рами не спросила, какой нам с ним вред, от того, что ты сделала, во сколько шекелей нам обошелся этот твой кунц и все такое. Не спросила".
Галя встала. Две прозрачные струи потекли по ее щекам.
"Я пойду".
"Куда? Дурочка, куда ты пойдешь? Посмотри в окно. Ты видишь, куда ты заехала? Тут бы сейчас твой Амос, и тот бы заблудился, а ты? Сядь".
Она закрыла лицо руками и вдруг сказала даже не по-украински, а по-русски: "Бабушка..."
"Я знаю, что я бабушка", - отозвалась она, тоже по-русски. "Чтоб ты знала, мои родители из Украины, из под Екатеринослава. У нас дома говорили по-русски, а когда я была маленькой, знаешь, какую песенку мне пела моя мама?"
И она тихонько запела: "Нич яка ясная, зоряна, мисячна, выдно хоч голкы збырай. Выйды, коханая, працею зморена... Как там дальше?"
"Хоч на хвылыноньку в гай", прошептала Галя.
"Точно! Вот мы и спелись. Только ты не думай, что я добрая бабушка. Я за то, чтобы за все, что ты натворила годика на два-три засадить тебя в израильскую тюрьму, а потом отправить домой, к маме. За такие дела платить нужно. И расплачиваться. Понятно?".
"Понятно", - прошептала Галя и посмотрела на эту добрую, но недобрую и похожую на Бабу-Ягу старуху.
"И я не добрая, и нэнька твоя тоже не была доброй к моим родителям в Гражданскую войну. Ты этого не знаешь? В школе не проходили? Ну, так я, если хочешь, могу рассказать тебе, как и от чего мои родители в чем стояли драпали и добежали аж до Америки. От добра так не бегают. И теперь тоже я от твоих никакого добра не жду. Так что не с чего мне быть особенно доброй".
Она помолчала, а Галя только хлюпала носом.
"Мы чужие, и я не хочу быть доброй к чужим. К своим племянникам я стараюсь быть доброй, а ты мне чужая. И поэтому слушай меня внимательно. Хорошо, что я могу сказать это по-русски, чтобы Рами, если услышит, не понял. Бедный мальчик. Он очень любил свою Гилу, а над ребеночком, так просто дрожал. А их бомбой на куски разорвали. На вот такие кусочки. Хоронить нечего было. Представляешь? Он у меня тут на полу валялся, бился головой о плитки и кричал, что больше людей видеть не хочет. Я, говорит, в пещеру залезу и буду там сидеть, чтобы никого не видеть. Кого мне, по-твоему, жалеть? Тебя или его?"
"Бабушка, что мне сделать? Только скажите. Он же фактически жизнь мне спас. Что мне сделать, чтобы отплатить добром?"
"Что сделать? Сначала понять свою вину, потом вместе с нами подумать, как исправить, а кроме того, посмотреть добрыми глазами на Рами. Все эти три года после гибели его жены и ребенка он смотрел в пол. Не веришь? Он глаз на людей не поднимал. Я ему уже говорила: люди, которые вокруг тебя, они же не виноваты. Они же не джахиды. Это наши, еврейские, люди. А он мне: все люди - хара. Знаешь, что такое "хара"? Это значит "говно". А тут я вижу, что он ожил и тебе в глаза смотрит. Нет, ну я понимаю, что в такие глаза... Если бы спросил у меня, я бы ему сказала, что эта блядь ему ни к чему. Я - честно. Но если ты можешь поставить его на ноги и вернуть к жизни... Только вот захочешь ли?"
"Да... бабушка...я за него..."
"Помолчи. Это все слова. Послушай, что я тебе предлагаю. Я подниму всех своих друзей и знакомых. Мы восстановим тебе твое удостоверение - теудат зегут. Ты получишь заграничный паспорт и я дам тебе денег на билет в твою Украину. Полиция тебя не тронет, так как незачем тебя трогать. И я позабочусь об этом тоже. А когда ты будешь там, а Рами здесь, у вас будет возможность подумать. Кстати, тебе там еще нужно будет расторгнуть твой фиктивный брак. А как будет с Сережей?
К ним подошел Рами.
"У вас все в порядке?" - спросил он.
"В порядке, в порядке. Налей себе кофе", - сказала Дода Рохеле, пододвигая к нему чайник.
***
Прошел год.
Живя в Журавлевке, Галя нерегулярно переписывалась с Рами через Рохеле, так как читать и писать на иврите она не умела, а старушка - чтоб она была нам здоровенькой! - читала и писала на многих языках. Галя пыталась через Гошу разыскать своего фиктивного мужа, пока Гоша не отрезал ей, что такие вещи делаются не по капризу рядового члена организации (!), а по решению свыше. Она продолжала настаивать, но Гоша так отрезал, что ей расхотелось. Что касается Рами, то он, вообще-то, парень крепкий и здоровый, но - что поделаешь? - иногда впадает в депрессию, и доктор ему даже прописал антидепрессантные таблетки.
А однажды, сняв трубку, Рами услышал голос Гали-Оры, которая сообщила, что находится в тюрьме, нет, не в украинской, а в израильской, нет, не страшно, условия нормальные, и это даже не совсем тюрьма, но она тут под охраной и отсюда не выпускают. Но почему?! Что случилось?!
"Расскажу при встрече!"
Нет, все она рассказать не может, а только то, как и почему она приехала в Израиль и как ее в аэропорту взяли, что называется, тепленькую. Дело в том, что в один прекрасный день к ней в Журавлевку заявился Гоша и сказал, что Беньчик ("Ты еще не забыла Бенчика, который встречал тебя там прошлый раз?"), так вот Бенчик за ней опять соскучился (шутка), и ей предписано вернуться на то же место ("В массажный кабинет, который сгорел, и чтоб они все сгорели?!") и Бенчик расскажет, что нужно сделать, чтобы получить теудат зегут на имя ("Запомни, дура") Татьяны Воробьевой. Не Соловьевой и не Журавлевой, а В о р о б ь е в о й. Ущучила? Даю тебе документы на имя Натальи Куропаткиной с твоей фотографией, и по этим документам ты полетишь в Израиль. Не перепутай: летишь туда Куропаткиной, а там получишь - Бенчик все объяснит - документы на Воробьеву.
Чтоб он скис со своими птичьими фамилиями, которые нужно запомнить, но не записывать, как будто она не Галя, а советский разведчик Зорге, о котором вчера показывали по телевизору.
"Я тебе дам Зорге!" - спокойно сказал Гоша. "Я тебе такого Зорге устрою, что ты у меня..." Впрочем, что именно он у нее, Гоша не вспомнил, а она не настаивала.
Словом, она полетела и попала прямо в объятия полицейского, в участке ее допросил по-русски другой полицейский, а третий полицейский приказал четвертому отвезти ее в специально предназначенный для этого пункт полу-гостиничного типа, где под охраной сидят такие же, как она, птицы-синицы в ожидании высылки из страны.
***
Рами позвонил Рохеле, Рохеле - Брохеле, и, прежде чем удалось под ответственность некоторых безответственных чиновников взять Галю на поруки с обещанием не позднее, чем в месячный срок, запихнуть ее в самолет курсом на Киев, прошло дня три, после чего она с Рами пресекла виадук, ведущий в Гуш Эмуним. Когда, на этот раз при дневном освещении, катили по виадуку, Гале с левой стороны открылась гора-всадник без головы, и она сказала: "Слушайте слово это, в котором подниму я плач по вам, дом Израилев: пала, не встанет вновь дева; повержена она на землю свою, некому поднять ее..."
Рами с перепугу чуть не врезался в парапет, а потом спросил: "Это опять пророк Амос?"
"Ну, да, разве ты не слышишь? Отсюда, с этого места его уже слышно".
Потом они опять, как прежде, уселись в плетеные кресла на терассе, откуда видна была другая гора, та, на которой жил пророк Амос, и Дода Рохеле сказала Рами, чтобы сварил кофе и принес печенье, а она пока поговорит с мейделе по-русски, потому что с ее, Галиным, примитивным ивритом тут явно не разобраться.
И пришлось достать из резного комода огромную батистовую салфетку, чтобы вытирать мейделиные слезы и сопли, пока она рассказывала новую историю, достойную пера более искусного пересказчика, чем ваш покорный слуга.
Дело в том, что, пока Галя практиковалась в профессии, которая считается чуть ли ни самой древней в нашей цивилизации, Ваня, которого по школьной памяти называли Жаном, вернулся из армии и однажды, проходя по тому самому скверику, увидел, что на той самой скамейке сидит очень похожая на Галю женщина, а рядом с нею болтает ножками мальчик до такой степени похожий на его, Жана, фотографию в двухлетнем возрасте, что, уверяю вас, дорогой читатель, вам уже тоже пора достать из комода батистовый платок.
Потом они встретились и он наговорил ей всякого, например, что желал бы своему сыну не такой матери, а она - что ей от него ничего не нужно, а он - что он и не собирался, а она - что она так и думала, что давно уже поняла, а он: это я что ли чорт-е-чем в Израиле бабки добывал? А она: ну, ясно, ты хотел, чтобы наш сын от голода загнулся, а он...а она...а они посмотрели друг на друга и присели опять на ту же самую скамейку. Да, верно, в одну и ту же реку дважды войти невозможно, но на одну и ту же скамейку - запросто, даже сто раз, можно присесть, как будто в этом городе нет других скамеек.
У меня нечто похожее было черезчур давно, и я уже не помню, но вы-то еще не забыли вашу, ту самую, скамейку. Так что вы спрашиваете? Что касается Доды Рохеле, то она пока еще не так стара, чтобы не понять, как минимум, половины того, что я тут не дорассказал.
"Ну, так что же ты решила?" - спросила Дода Рохеле, но сразу же поняла, что это не тот случай, когда от этой девочки со многими именами и массой приключений за спиной можно ожидать решений.
А есть кто-нибудь, кто готов ответственность решения взять на себя? - Но это уже спрашиваю я, ваш покорный слуга, который может быть с Божьей помощью и допишет эту историю, но не раньше, чем эти трое сами что-нибудь решат.