Мошкович Ицхак : другие произведения.

Судьба взаймы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   СУДЬБА ВЗАЙМЫ
  
   Глава первая
  
   1.
  -- Ну и ну!.. - задумчиво произнес Даня, обращаясь не столько к сидевшей рядом с ним малознакомой ему женщине, сколько к двум бегемотоподобным чемоданам, которые он поставил рядом со скамьей зала для прибывающих в аэропорт имени Бен Гуриона пассажиров.
   - Что вы хотите этим сказать? - неприветливо подняла ухоженные брови малознакомая спутница.
   - Нам, однако, не мешает перейти на "ты". Мы уже третий день муж и жена. Это к чему-то обязывает, - вслух подумал Даня.
   Дама презрительно приподняла бесподобные брови.
  -- В каком смысле? Разве вам... то есть тебе, не объяснили условия?
  -- Условия мне объяснили. Но поскольку в глазах властей мы некоторым образом женаты, то нам могут задать вопросы.
   - Зададут - ответим, - уверенно сказала дама.
   К ним подошли два блондина, атлетически сколоченные по проекту "секьюрити",
   - Шварцманы? - спросил тот, что в голубой безрукавке.
  -- Они, - угрюмо ответила златокудрая дама.
  -- Сима и Даниил? - уточнил тот, чья безрукавка была сомнительно белого цвета. - Понятно.
   Атлеты взяли по чемодану, Даня и Сима тоже, и все четверо пошли к выходу, где погрузились в не первой свежести "Субару" и молча покатили. Всю дорогу Сима перебирала какие-то бумаги, а Даня с любопытством всматривался в пейзажи по обе стороны шоссе.
   Маленькая страна. Мини-государство. Выстрелы и взрывы. Что еще до Даниного слуха донесли случайные телепередачи об Израиле?
   Прежде мир делился на две неравные части: большая часть - родной украинский город и меньшая часть - вся остальная планета. Израиль - уголок "той стороны". Будем надеяться, что временный.
  -- Как-нибудь все рассосется и уляжется пыль, и ты сможешь снова вернуться домой. Мы еще повоюем за место на этой земле, - успокаивал его перед отлетом двоюродный брат Боря. Даня согласился, что да, повоюем, но теперь нужно уносить ноги. На последние наличные тысячи, оставшиеся от с грохотом рухнувшего крупного совместного финансового бизнеса, Боря раздобыл ему полный пакет еврейских документов на какого-то Даниила Шварцмана, включая паспорт и визу в Израиль. Очень удобно, что имена этого еврейчика и нашего путешественника совпали: обоих звали Даниилами. Все, от начала до конца устраивал Боря.
   Настоящий Шварцман должен был улететь три недели тому назад, но, видимо от большой радости, заболел и скоропостижно скончался, его тело отвезли в город, где жила его мать, и его уже похоронили, но тете и дяде, у которых этот Шварцман временно остановился, эта операция влетела в невообразимую сумму денег.
  -- Погоди, Боря, не могу же я так. Ты даешь мне документы какого-то покойника, а я толком не знаю, кто он.
   - Точнее, кем он был.
  -- Неважно.
  -- Как неважно? Это очень даже важно. Человек спокойно лежит в земле, а документы, по-твоему, должны зря валяться у его тети в комоде, вместо того, чтобы помочь хорошему человеку избежать тюрьмы или перышка под ребро?
   - Это мне понятно. Но представь: я беру эти бумаги и вдруг становлюсь Шварцманом. Так должен же я знать, кто я теперь такой или нет? Как ты думаешь?
   - Желательно, но что делать, если я сам не знаю, кто ты. Или, верее, кем был тот, чье имя ты теперь носишь. Причем, есть еще одно осложнение.
  -- Что еще?
  -- Сегодня, в три ноль-ноль, тебе с рук на руки передадут твою жену. Не спорь. Супругу доставят прямо к дверям израильского консульства. Дело в том, что Шварцман был женат, в его портфеле нашли брачное свидетельство и под этот документ оформили паспорт для одной симпатичной блондинки. Более близкое знакомство с формальной супругой состоится прямо в самолете, курсом на Тель-Авив. Вот тебе деньги на первые расходы. Пачку - не скажу, что очень толстую - долларов я распределил под подкладкой чемодана и так их заэкранировал, как это умеет делать только Боря Слесарев. Вот твои документы и авиабилет для тебя и супруги. Виза пока только для тебя, а визу для твоей временной жены нужно будет испросить в консульстве. Прими душ, переоденься, перекуси, и тебе еще останется минимум полтора часа на изучение твоих бумаг.
  -- Погоди, погоди, но ты не объяснил мне, при чем тут эта блондинка.
  -- Объясняю для тупых, но, учти, ввиду крайнего дефицита времени делаю это в самый последний раз. Если и на этот раз не поймешь, то выкручивайся, как хочешь. В конце концов, это тебя втянули в комбинацию, которую ты считал беспроигрышной, я в этом не участвовал. Я изо всех сил пытаюсь спасти твою ни гроша не стоящую жизнь.
  -- Ладно, продолжай.
  -- Так вот: некий Даниил Шварцман, видимо одинокий человек, женатый, но, по всей видимости, отделившийся от жены и, возможно, решивший бежать от нее до самого Тель-Авива - это только мое предположение - оформил визу в Израиль. Местопребывание вышеупомянутой супруги нам пока установить не удалось, но брачное свидетельство по полной форме у нас в руках. По пути ныне покойный Шварцман остановился у своих родственников, тети с дядей, но скоропостижно сыграл в ящик. Его мать живет в сибирском городе Актюбинске, а где жена, неизвестно. Ты понял? Шварцман в гробу, мама в Сибири, жена Шварцмана - неизвестно где, а ксивы, как говорят в Одессе, у нас в руках. Твоя фотография размером три на четыре искусно вклеена в паспорт покойного Шварцмана и в другие ксивы. Мама попросила родственников переслать тело своего сына для захоронения к ней, чтобы самой ухаживать за могилкой. Эта операция дорого стоит, и родственникам предложили продать весь портфель не нужных ни покойному, ни им документов.
  -- Ой, Боря, это чересчур сложно.
  -- Хочешь жить? - преодолеешь.
  -- Тогда по порядку. Ответь на мои вопросы.
  -- Попытаюсь. Если смогу.
  -- Почему все-таки тетя и дядя Шварцмана продали документы покойного племянника?
  -- Потому, дурья твоя башка, что всюду деньги, деньги, деньги, всюду деньги без конца, а без денег...
  -- Ну, так что?
  -- А то, что мама покойного, которая живет в каком-то Актюбинске и у которой больные ноги, по телефону умоляла свою сестру прислать ей тело ее сына, а это дорого стоит. Учти, я уже третий раз объясняю тебе такую простую вещь, что тебе, великому финансисту, стыдно не понять. С другой стороны, люди, умеющие делать такие дела, купили весь портфель документов покойного Даниила и перепродали их Даниилу, который почему-то хочет остаться в живых, то есть тебе. Они предложили мне их с таким наваром, что у меня глаза влезли не на лоб, а на эту люстру. Понял, дубина?
  -- Понял. А зачем мне чужая жена?
  -- Причина та же, но на этот раз денег не хватило у нас. К тому же я еще должен был оставить кое-какую сумму тебе на дорогу и на первое время. И тогда один штымп, с которым тебе лучше не встречаться, предложил, поскольку ты с сегодняшнего дня чистокровный жид, в смысле: еврей, то как бы пристегнуть к тебе эту бабу. В качестве возмещения за недоплату. Записав ее на имя жены покойного Шварцмана. Усек? Она деловая женщина, и ее нужно переправить на ту сторону. Я не знаю, может у нее тут тоже неприятности, как у тебя. Может, она задолжала пару миллионов, и ее тоже собираются пришить. Возможно, ее тоже, как тебя, облапошили жиды, в смысле - евреи, от которых нигде житья уже не стало. Возможно вам обоим, когда прибудете в Тель Авив, будет о чем поговорить. Поделиться, так сказать, горестными впечатлениями. Времена нынче - сам знаешь какие. У всех неприятности. Во всяком случае, если тебя обобрали евреи, то что плохого в том, что ты пересидишь годик-другой в их стране и желательно - за их счет? Из израильского консульства вас, скорее всего, отвезут прямо в аэропорт. Чтобы побыстрее. Что говорить в консульстве, это тебе объяснят по дороге. Все. Понимаю, что тебе этого мало, но извини. Данчик, помни, что все это стоило больших денег. Я остаюсь, как голый бедуин в пустыне, без верблюда и без воды, но твоя жизнь мне почему-то дороже. Постарайся не завалить. Иначе хана. Помойся, оденься, покушай, изучи бумаги и, как говорится, строевым шагом, марш и запевай!
   ***
   - Форменный детектив, я понимаю, - сочувственно произнес Боря, прощаясь с ним в аэропорту, - но при этом дело беспроигрышное и абсолютно безопасное. Ты не огорчайся, братишка. Главное пройти аэропорт, а там ты в безопасности. Это у нас жиды такие ушлые и шустрые, а в Израиле - будь спок - они тебя не тронут. Доказано опытом. В Израиле жизнь клевая. Не то, что в Канаде, но жить можно. В твоем возрасте в армию тебя уже не возьмут. С этой бабой разведешься. Ты ей до феньки нужен. Слышал поговорку: еврей - не роскошь, а средство передвижения. А ты ж теперь жид. Жид - это синоним пропуска в Израиль. Не горюй. Еще найдешь себе там жидовочку, черноглазую и вот с такими буферами, и будешь жить, как бог. Или переберешься в Штаты. А если ситуация изменится... Посмотрим...
   Если бы дело дошло до суда, то ему бы вовек не отмазаться, но до суда могло и не дойти. Так что, как говорит Боря, или за бугор, или под вот такой маленький бугорок по соседству с покойной бабушкой.
   ***
   "Я Даниил Шварцман", всю дорогу, закрыв глаза, твердил он, стараясь привыкнуть к новой фамилии. Какая удача, что имя осталось прежним!
   В соответствии с документами ему 35 лет, немного больше, чем было раньше, но это не страшно: будут говорить, что он хорошо сохранился. Родители Михаил и Софья, оба родом из Бердичева. Судя по тому, что ему сказал Боря, его мама вдова и живет в Актюбинске. "Мои-то старики давно померли, подумал он и усмехнулся: теперь у меня мамочка объявилась. Правда она по ошибке считает меня покойником... Я закончил философский факультет. Вполне престижно. Преподавал философию науки. Надо бы выяснить, что это за зверь. Кстати, он забыл спросить, есть ли у него дети. Скорее всего нет, иначе они были бы вписаны в его российский паспорт.
   "Кстати, как зовут мою жену? Надо будет проверить по документам".
   Став внезапно, за несколько дней, Даниилом-2, он об Данииле-1 знал меньше, чем о любом из своих приятелей. О своей временой жене ему было известно еще меньше. Сима, блондинка, рост примерно 165.
   В предыдущей своей инкарнации Даниил-2 был бухгалтером и финансовым гением, за несколько лет создавшим прекрасную империю. Черт его дернул связаться с этой сволочной фирмой Городецкого! Форменная мафия. За каких-то пару месяцев он не только потерял предприятие, но оказался у Городецкого в долгу и, по Бориной оценке, безнадежно. Все это было похоже на переход в другое измерение с сохранением смутных шансов на возвращение в прежнее.
  
   За окном мелькали посаженные вдоль оси дороги пальмы. Это выглядело экзотично, а за рулем для полной детективности сюжета не хватало только Джеймса Бонда. Машину вел тот, что в грязно-белой рубашке, и он все время говорил с сильным украинским акцентом, называя места и населенные пункты, но кто может запомнить эти странные восточные слова?
   ***
   Они припарковались возле красивого, с изящными балкончиками, семиэтажного дома и поднялись на пятый этаж, причем Данины чемоданы остались в багажнике. Даня ничего не знал и не понимал. В квартире их встретили двое мужчин и женщина, которая принесла бутылки с соками и стаканы. Обменялись рукопожатиями.
  -- Даня, вам наши имена и звания ни к чему, - сказал тот, что был в круглой шапочке на макушке, - а с этим человеком познакомьтесь поближе. Это ваш метавех или, по-вашему, посредник по недвижимости. Он отвезет вас на вашу квартиру. Будет считаться, что вы живете в ней с женой, но, как вы поняли, у нее другие планы и задачи.
  -- Сергей, - представился парень в синей футболке и очках в модной оправе. - Времени у меня не много, поэтому засиживаться не будем, и я отвезу вас в вашу квартиру. Мы там встретимся с владельцем, подпишем договор, и вы дадите ему аванс. О сумме договоримся.
  -- Но...
  -- Мы понимаем, что вы должны сначала получить саль-клита, но об этом - на месте.
  -- Что такое саль-клита?
  -- Э, да я вижу, он тут ничего не знает. Ничего, вам помогут.
  
   2.
   Приятной неожиданостью было то, что в его и в соседних домах жила преимущественно русскоязычная публика. Исключение составляли смуглые, а иногда и совсем черные, очень шумные и неопрятные люди, и Даня как-то даже не сразу понял, которые из них евреи. Те, которые внешностью и поведением напоминали ему евреев города, где он жил прежде, почти все говорили по-русски и, что самое удивительное, называли себя "русскими". Сам он никогда антисемитом себя не считал, но, если бы кто-нибудь из знакомых евреев назвал себя русским, то его бы это покоробило: в конце концов у каждой лошади свое стойло. А здесь они русские. А кто же здесь евреи? Неужели эти, которые из Африки? Становится интересно!
   Метавех Сергей оказался симпатичым парнем и помог ему сориентироваться во всех учреждениях-мисрадах, где повсюду очень кстати оказывались русскоговорящие чиновницы, и это было не то, чтобы как в родном городе, но и не то, чтобы на чужбине. Только солнце погорячей и такое море, что можно подумать, будто бы небо растаяло от жары и пролилось на землю.
   С людьми, называвшими себя "русскими" общаться было легко , потому что они говорили на его языке и в них с легкостью можно было распознать москвичей и киевлян, одесситов и ленинградцев, но трудно, потому что все время казалось, что они видят его насквозь и вот-вот кто-нибудь скажет ему: "Ну, ты, не прикидывайся, никакой ты не Швацман. Шварцманы такими не бывают." Хотя все это ему только казалось.
   А какие они? Какими ему, паспортному еврею, виделись его новые соплененники? Будущее нопределенно и, если другого выхода не будет, то - кто знает? - благодаря этому чертову Городецкому с его еврейской мафией он до конца жизни может остаться Шварцманом.
   ...В детстве у него был школьный приятель Юлик. Смешной такой, рыженький и худенький. Он был отличником, ирал на скрипке и имел разряд по шахматам, но ему он запомнился немножко придурком. С ним нельзя было прийти в нормальную, пацановскую компанию, покурить, потрепаться о тайнах секса, сходить "на прошивку" в кино, громко свиснуть под окном у бабы Надьки, чтобы та потом, размахивая шваброй, гонялась за тобой по двору. Все радости жизни ему были недостуны, Дане было жаль этого мальчика и в то же время хотелось кому-то или чему-то на зло треснуть его по затылку. Правда, он ни разу этого не сделал. Юлик выучился на физика, эмигрировал в Америку и сейчас, он слышал от кого-то, стал полным профессором, оставив после себя впечатление, что этим людям свойствено умение без мыла проскальзывать в переполненный автобус.
   ...Годы спустя, в полковой казарме, на соседней койке оказался Вовка Мац. Все знали, что он первый стукач в роте и старались держаться от него подальше. Однажды, когда они вдвоем дневалили в автопарке, он спросил Вовку, зачем и почему он соглашается стучать на товарищей по роте. Вовка честно ответил: "Чтоб боялись и не трогали. А ты думаешь, ваши, русские, не стучат?" Даня сказал, что да, знает, что стучат, но они делают это втихаря, а его насквозь видно. "Вот-вот, как раз это мне и нужно. А вы, русские, тихарики", объяснил Вовка, но чего он добился? Перед самым дембелем ему устроили такую "темную", что он потом неделю в санчасти лежал. Но имена тех, кто бил, называть не захотел. Почему? Бояться было нечего, так как они уходили в дембель, да и зачем было опять лупить этого подонка? А если им управлял не страх, то что еще?
   ...В их финансовом техникуме был преподаватель истории и обществоведения, Георгий Израилевич. Нормальный учитель, ничего не скажешь. Историю знал и интересно все рассказывал. И не придира. Но над ребятами-евреями он так издевался, что Дане их было даже жалко. Один, которого звали Изя, когда Израилевич вызывал его к доске, сразу начинал плакать. Для него отвечать по истории было форменной экзекуцией. Всякий раз, когда Изя сбивался или говорил что-нибудь не то, Израилевич стучал кулаком по столу, обзывал его болваном, отправлял на место и заставлял все перечитать и снова рассказать. Словом, все такое. За что учитель так его не любил и чего добивался? Годы спустя Изя как-то признался ему, что Георгий Израилевич - его родной дядя, родной брат его матери, и он, Изя, носит имя отца своего мучителя. "Возможно, это потому что Георгий Израилевич боялся, как бы не подумали, что он к своим относится лучше, чем к остальным?" предположил Изя. Чудеса!
   ...Дома, от родителей, Даня слышал, что евреи умнее, хитрее, изворотливее других. Они всюду стараются пролезть и возвыситься и во всем ищут выгоду. Бабушка однажды по-украински объяснила ему, что "жиды-христопродавцi, но все ж таки вони теж люди". "Так люди чи не люди?", переспросил Даня. Бабушка долго думала, а потом медленно произнесла: "Я так собi гадаю, що все ж таки люди". Эта фраза так врезалась в его память, что всякий раз, когда кто-нибудь из евреев чем-то раздражал его, он говорил себе: "Все ж таки вони теж люди".
   ...Однажды он встречался с девушкой с соседней улицы. Ее звали Маша. Встречались, любились и им было хорошо вдвоем. Что еще нужно людям? О том, что она еврейка, он узнал, когда Маша пригласила его к ним домой, на обед. Ее родители говорили с тем характерным идышистским акцентом, который обычно имитируют, когда хотят высмеять противного Хаима. Ему не хотелось самому себе признаться, что их общество ему неприятно только потому, что они так странно растягивают гласные звуки. Она сразу что-то почувствовала и попросила больше к ней не приходить. Они даже не объяснились. Просто перестали встречаться. Хотя вокруг заключалось так много смешанных браков, что, казалось, люди стремятся именно к этому: смешаться и чтобы не было никаких различий.
   ...В их бухгалтерии работал Гога. Парень, как парень. Веселый, компанейский. Противно причмокивал, когда ему случалось, как он говорил: "выпить на шару".
   ...Когда однажды они с Борей разговорились на эту тему, Боря напомнил ему о великих евреях в науках, искусствах и общественной жизни.
  -- Я понимаю, - сказал он Боре, - но предпочитаю всех их видеть издали, потому что вблизи они очень несимпатичны. Что мне в них не нравится? Сам не знаю. Замечательный народ, но я их не люблю. Что-то вроде этого я, мне кажется, читал в письмах Льва Толстого. Он восхищался евреями, но не любил их и ничего с этим поделать не мог. Они повсюду лезут, в том числе в душу.
   ***
   Он поступил в ульпан, где пожилая сабра отдавала всю себя делу вдалбливания своего странного языка в головы людей, малопривычных к такого рода интеллектуальным упражнениям. Все ужасно старались, понимая, что - хочешь-нехочешь - но это нужно для жизни. В перерывах мужчины, куря в специально отведеном для травления себя никотином месте, говорили о политике. Нечто подобное красочно описали Ильф и Петров.
   Даня никогда ни в каких разговорах не участвовал. Ему постоянно казалось, что кто-нибудь задаст ему очень простые вопросы, которые люди обычно задают друг другу при знакомстве. Что? Где? Когда? С каких пор? А не был ли там-то? Ах, Вы из?..Тогда вы должны знать, что?.. Как вы не слышали о?..
   Разговорчивому человеку трудно играть роль молчуна. Но ему нечего было сказать и не хотелось угодить в неудобное положение.
   Единственным подходящим собеседником оказалась Лера. Когда Даня увидел ее высокую грудь и черные глаза, он улыбнулся. Вспомнил предсказание братишки Бори.
   - Подумали о приятном? - спросила она и он понял, что ей, как ему, хочется просто поговорить ни о чем.
   - Мой друг, когда мы расставались, предсказал мне мою первую знакомую в Израиле. Он очень похоже описал Вашу внешность.
   - Поняла. Значит у меня был бы шанс понравиться вашему другу.
   Оба засмеялись тем смехом, которым смеются не тогда. когда смешно, а когда хочется посмеяться.
   - Спасибо. Ваши глаза напомнили мне, что пора написать этому другу.
   - Хороший друг?
   - Если плохой, значит не друг, а если друг, значит хороший. Я так это понимаю.
   - Ясно. Видимо это так у мужчин, а женщина-подруга так и норовит сделать пакость.
   - Тогда зачем вам подруги?
   Она не ответила, и они молча посидели на каменной скамье в тени дерева незнакомой породы.
   ***
  
   "Дорогой Боря! Все получилось, как ты спланировал. Я даже встретил черноглазую еврейку. Правда, она, если я правильно понял, замужем, но от этого ее глаза сияют не меньше. Жаль, что она еврейка.
   Устроился на работу мойщиком лестниц. Не совсем по специальности, но полезно для здоровья и приносит кое-какой доходец. Учу этот чертов язык и никак не пойму, зачем он нужен, если на свете так много других, полегче и попроще. С таким же успехом они могли ввести в своей придуманной стране английский или, еще лучше, русский.
   Я понимаю, что все это было необходимо и можешь поверить, что благодарен тебе по гроб жизни моей, но что дальше? Это же не на месяц-два, и мне тут, среди этой братвы, жить и жить. Не хочу тебя утруждать, так как понимаю, что тебе теперь приходится мои раны зализывать и заново становиться на ноги. Как ты это делаешь, об этом даже не спрашиваю, так как понимаю, что писать об этом нельзя.
   Однако ты единственный родной человек, который у меня остался, а здесь я среди чужих мне людей и, поверь мне, своими они мне никогда не станут. Как жить, если я даже толком не знаю, кто я такой? Не тот, кем был прежде, и не тот, кем должен бы быть сейчас.
   Поговорить бы с кем-нибудь из новых родственничков, чтобы рассказали мне, кто я."
  
   Даня положил ручку на стол и задумался, как чеховский Ванька Жуков над письмом к Константину Макарычу. Потом опять взял ручку и дописал: "Я понимаю, что мои новые соотечественники ни в чем передо мной не провинились, но если бы ты только знал, как они мне не нравятся",
  
   ***
   После того, как за мытье лестниц Дане не доплатили, хозяин квартиры повысил плату, объяснив это ростом доллара на рынке, в банке с него взяли что-то под названием "амала", но в полуторном размере, не объяснив, почему так, а Лера сказала ему, что это, конечно же, "ныт гит", Даня окончательно загрустил, так как самый стандартный предлог для грусти это не несчастная любовь и не потеря друга, а когда тебе становится ясно, что ты в тупике и никогда ничего не поймешь.
  -- Как зовут вашего мужа? - зачем-то спросил он однажды у Леры.
   Она помолчала, а потом осторожно сказала:
  -- Степа. Но вы не думайте. Он очень хороший человек и любит Израиль.
  -- А я и не успел ничего подумать. Степа, так Степа - пожал плечами Даня.
  -- Он русский. Видите ли, когда мы - как бы сказать - полюбили друг друга, то это было в Норильске, на дальнем Севере. Я тогда ничего не понимала. Наша семья была полностью ассимилированной и ни о чем таком, еврейском, я не знала. Только когда мы вернулись в Ленинград, простите: в Питер, я начала посещать общество, кружки по изучению еврейских обычаев и до меня дошло, кто я такая.
  -- Я до сих пор не знаю, кто я такой, - выскочило у Дани.
  -- То есть...
  -- Ну, я, как и вы, не знал никаких таких обычаев. Все было по-русски.
  -- Ну, да, об этом я и говорю.
  -- Простите, Лера, а как же это вы своего Степу уговорили из Питера переехать в Израиль?
  -- А я его не уговаривала. Это он меня убедил. Поедем, говорит, в нормальную страну. Я, говорит, слышал, там зеленый лук круглый год в продаже. И редиска тоже.
  -- Так вы, выходит, приехали за луком и редиской. А я думал сюда только сионисты едут.
  -- Даня, не надо так. Я вижу, что вы настоящий сионист. Возможно у вас в семье хотя бы говорили об этом, а откуда мне было все это знать? Поверьте, только теперь до меня начинает доходить, кто я и что я. Да, если бы я пять лет тому назад, ходь что нибудь смыслила, разве ж я за Степана пошла?
  -- Причем тут...
  -- Не знаю, Даня, може быть я преувеличиваю, но если бы я тогда знала то, что сейчас...А вы вот женились бы на русской девушке?
  -- Ну, не знаю. Наверное это зависило бы...
  
   Разговор не клеился.
  
   3.
   Письмо от Бори:
   "Дорогой братишка!
   Ты уж извини, но тут у меня такое закрутилось, что и описать тебе не могу. Я уже ни бумаге, ни почте не доверяю. Как-нибудь попозже, когда все раскрутится, я тебе расскажу.
   Что касается твоего дела, то я тебя хорошо понимаю, хотя и не знаю, зачем тебе нужны все эти подробности. В конце концов, кто тебе эти люди? Поверь мне, тебе нужны не эти люди, а бумаги несуществующего человека. Его нет, пойми это. Умерший человек, это сгоревшая спичка: зачем о ней думать? А ты жив и постарайся жить хорошо.
   Тем не менее, я стараюсь удовлетворить твой каприз и делаю, что могу. Нашел тут одного чувака, который был хорошо знаком, сам знаешь с кем (Я имен стараюсь не называть. Пусть будет Ш.) Он рассказал мне, что Ш. сидел три года по 187-ой, то есть по диссидентскому делу. Их там была целая группа, и они зачем-то подписали коллективное письмо в ЦК в защиту крымских татар. Ты представляешь? Этому еврею нужно было, чтобы крымским татарам разрешили вернуться в Крым. Ш. в это время жил в нашем городе. Посадили троих, но Ш. был самым известным. О нем даже по "Голосу Америки" говорили.
   Этот чмурик дал мне его фотографию, на которой Ш. сфотографирован с одним конгрессменом из Америки, Этот янки специально приезжал в СССР, чтобы с ним повидаться. Я снял копию и посылаю тебе. Не перепутай: конгрессмен в шляпе, а Ш. в кепке.
   Если еще что-нибудь узнаю, напишу. Но вообще, я бы хотел, чтобы ты перестал этим заниматься.
   Успехов тебе - Боря"
  
   "Я впервые вижу себя", подумал Даня и оглянулся вокруг: нет ли поблизости Мефистофеля? Если бы сейчас к нему явился этот горбоносый в черном плаще, он бы обрадовался возможности поговорить с живым и, к тому же, умным представителем потустороннего делового мира. Возможно, прагматичный и свободный от романтических порывов доктора Фауста Мефистофель тоже, как Боря, сказал бы ему, что ему, Дане, незачем копаться в прошлом полоумного философа и диссидента с его американским сенатором и крымскими татарами, а он сказал бы нечистому, что, возможно, у них, в преисподней, это так заведено, а на земле так быть не должно. Если человек жил и постарался что-то сделать для других людей, то значит и после смерти что-то от него должно оставаться.
   "Подумай, Меф: как можно, живя, делать что-то полезное людям, если знаешь, что после твоей смерти ничего не останется?" мысленно сказал он воображаемому Мефистофелю, хотя прекрасно понимал, что тот был литературно-оперным персонажем и не имел привычки заглядывать в частные квартиры бывших финансистов с украденными документами бывших философов.
   Даня так увлекся, что ему показалось, будто бы в зеркале мелькнули лицо с остроконечной бородкой, черный плащ и бутафорская шпага. Он обрадовался тому, что его одиночество наконец-то нарушено, и сказал:
  -- Видишь ли, Меф, я думаю, что дело не в этом.
   "А в чем?"
   В самом деле: зачем ему все это? Вокруг постоянно от чего-нибудь умирают люди, а их имена остаются в чьей-нибудь памяти, и других называют теми же именами. Разве имя не бирочка, которую цепляют на ребенка, чтобы носил ее всю жизнь, и чем оно по сути отличается от эпитафии?
   А сколько людей по разным причинам меняют имена, иногда по несколько раз. К тому же он не отнимал у покойного его имени. На могиле этого странствующего философа наверняка стоит памятничек с надписью: "Даниил Шварцман" и даты рождения-смерти. А паспорт покойнику уже ни к чему.
  -- Как ты думаешь? - спросил он у зеркала.
   "Признаться по правде, я об этом как-то никогда не задумывался, ответил горбоносый тип и почесал подбородок. Единственное, на что я обратил внимание, так это на то, что ты думаешь одно, а чувствуешь совершенно другое. Суть не в том, как должно быть, а в том, что тебя влечет к этому человеку".
   - Передо мной на выбор две жизни. Я не могу продолжить обе, - сказал зеркалу Даня и ему стало, как любит говорить Лера, "а быселе ныт гит".
   ***
  
   Где-то в этой стране живет его законная жена, с которой он дюжиной слов не обмолвился и смутно помнит, как она выглядит. Где-то в той стране живет еще одна законная жена, которую он вообще никогда не видел. Обеих зовут Симами. До единственного родственника три часа лету. Вокруг такие чужие люди, как если бы он был Миклухо-Маклаем в папуасской деревне.
   Кстати говоря, почему он ни разу не вспомнил, что находится на Святой для многих поколений его предков земле? Но ведь для них эта земля тем более святая. Так почему же за все время, что он учится в ульпане, никто из его соучеников ни разу не заговорил об Иерусалиме? Была запись на экскурсию. Записался один старичок.
   Надо бы съездить.
  
   ***
   Ульпан помещался в здании клуба, который назывался Матнасом. В этом же клубе Лера, бывшая профессиональным музыкантом, нашла себе работу на полставки. По вечерам она собирала музыкантов, безработных профессионалов и любителей, и пыталась сколотить из них эстрадный оркестрик. Однажды, зайдя с нею в ее комнату, он из груды музыкальных инструментов, вытащил гитару и взял несколько аккордов.
  -- Вы гитарист! - воскликнула Лера.
  -- Не то чтобы... Но я играю на гитаре.
  
   Он начал перебирать струны, перепрыгивая с мелодии на мелодию, перемешивая классику с романсами, путая разные манеры игры.
  -- Вы не любитель, - сказала Лера.
  -- Не то и не другое. Но я окончил музыкальное училище.
  
   Он тут же спохватился, что сказал лишнее. Это бывший Даня закончил музучилище, а нынешний скорее всего в нем не учился и на гитаре не играет. Не должен уметь.
   Преувеличенная осторожность. Наверняка никому никогда не будет дела до того, играет ли он на гитаре и играл ли он на ней полгода тому назад. Его страхи происходят не оттого, что израильские власти станут его тормошить, а потому что за спиной он чувствует дыхание братвы с руками более длинными, чем авиарейсы всех компаний, и более цепкими, чем руки чиновников всех министерств. Если скрываться, то так, чтобы кончик волоса нигде не торчал.
   Он положил гитару, но Лера попросила поиграть еще, Даня осторожно взялся за гриф и долго играл ей все, что приходило в голову.
  -- Ты очень здорово играешь, - сказала Лера, не замечая, что вдруг перешла на "ты".
  -- Спасибо.
  -- Приходи на занятия. Я надеюсь собрать группу таких, как ты. Если получится, то это даст заработок.
  -- Надо подумать.
  -- А чего тут думать? Поиграй еще.
   Даня давно не брал в руки гитару, и пальцы были деревянными, но чардаш ему удался. Лера наклонилась и поцеловала его.
  -- Какой ты молодец.
  -- Да уж вижу, что молодец! - сказал высокий человек из-за Лерыной спины.
  -- Это Степа, - представила его Лера. - Мой муж.
  -- А это твой дружок, - сказал Степа.
  -- Мы учимся в ульпане. Он хорошо играет.
  -- И неплохо целуется.
  -- Не говори глупостей.
  -- Да, уж куда глупей! - усмехнулся Степа.
   Дальше был бестолковый обмен ненужными словами, после чего они ушли, оставив Даню с его гитарой и мыслями о том, как это все глупо и пошло.
   "Только этого мне не хватало", подумал Даня и тоже пошел домой.
   ***
   На другой день Степан подошел к нему на улице.
  -- Надо поговорить.
  -- Говори, - неохотно согласился Даня.
   -Вчера ты целовался с моей женой, - усмехнулся Степан.
   Даня было пустился в объяснения, но Степан положил ему руку на плечо и твердо сказал:
   - Слушай меня внимательно. Мне Лерка не нужна. Я собираюсь с нею развестись.
  -- Из-за этой чепухи?
  -- Да, нет. Есть причины посерьезнее. Все наоборот. Мне нужна твоя помощь. Ты выступишь свидетелем. Ты старался убедить меня в том, что между вами ничего нет, а мне нужно, чтобы ты убедил судью в том, что между вами было все. Понял.
  -- Я в эти игры не играю.
  -- А если я очень попрошу?
  -- Все равно не играю.
  -- А если заплачу?
  -- Тогда - тем более.
  -- Ишь ты какой! А если пригрожу?
  -- У меня черный пояс.
   - Вот на это мне как раз наплевать, - очень твердо сказал Степан и объяснил: Тебе придется мне помочь. Слушай меня внимательно. Первое: я о тебе все знаю, и тебе ни к чему, чтобы я еще кому-то сказал то, что знаю. Согласен?
  -- Что ты можешь знать?
  -- Я сказал: все. Кто ты на самом деле, и под каким соусом приехал и получил все блага. Уточнять не будем. От тебя требуется только то, что я сказал. Потом будет еще одна маленькая просьба, но об этом - не сейчас. Все своим чередом.
   ***
  
   Даня не привык принимать важные решения в одиночку. Всегда кто-нибудь был рядом, чтобы выслушать и высказать свое мнение. А теперь он один лежал на кровати, ища ответа на потолке.
   - Один черт дернул меня заняться этим дурацким бизнесом, а другой - вместо того, чтобы скрыться где-нибудь в другом городе и сменить имя на другое, русское, приехать в эту, как мои ульпановские называют ее, "Израиловку", - вслух отругал он себя и добавил длинное и матерное. - Что делать?
   Позвонили. На пороге стояла Лера.
   - Только тебя тут не хватало! - не здороваясь и продолжая стоять в проеме двери, сказал Даня.
  -- Ты показательно вежлив, - сказала Лера без улыбки и втолкнула его в квартиру. - Еле тебя нашла.
  -- Лучше бы не находила.
  -- Однако же нашла, и мы поговорим один на один.
   - Лера, при всем моем уважении к тебе... Я не знаю, что у вас там со Степаном варится, но ты должна понять...
   - Именно для этого я и пришла. Чтобы понять. Степан о чем-то с тобой говорил?
   - Его бы и спросила. Послушай, негоже, чтобы сторонний человек влезал в семейные дела между мужем и женой.
   - Я не прошу, чтобы ты вмешивался, но я чувствую, что тут что-то особое и к нашим со Степаном семейным отношениям не привязано. Ты что-то знаешь. Давай по-дружески поможем друг другу разобраться.
   Они молча сидели, глядя друг другу в лицо.
   "Какая она красивая!" некстати подумал Даня.
   "Почему он вдруг так закрылся?" подумала Лера.
   Наконец он сказал:
  -- Знаешь что? Давай отложим этот разговор до завтра.
   - После ульпана. Мне нужно подумать. И ты тоже подумай.
  -- Ты боишься неверного шага?
  -- По правде говоря, да. Боюсь.
   - Я тебя понимаю. Но я боюсь другого. Я боюсь, что если мы с тобой не откроемся друг другу, то случится что-то непоправимое, и это что-то, пока еще не поздно, надо бы предупредить. Даня, по-моему, это как раз тот случай, когда мы должны предложить друг другу дружбу. У нас просто нет выбора.
   "Куда бы от них сбежать, пока не поздно?" сказал себе Даня, когда она ушла.
   Бежать, в общем-то, некуда. Неизвестно, как среагируют ребята, которые его встретили и кто знает, что предпримет Степа. Похоже на то, что он вырвался из мышеловки, чтобы попасть в ловушку.
   4.
   Письмо от Бори:
   "Дорогой брат Даня!
   Спешу тебя порадовать, что мои финансовые дела поправляются. Даст Бог, мы с тобой как-нибудь выкрутимся, и тогда ты сможешь вернуться. Не думаю, что это скоро удастся, но не вижу ничего плохого в том, что ты годик-другой поживешь в Израиле, пока я тут улажу все наши дела.
   Пока суд да дело я стараюсь удовлетворить твое любопытство относительно личности Ш. Мне удалось встретиться и поговорить с его дядей, который продал документы. Не такой уж он, как оказалось, и бедный, но понять его можно. Чем тратить такие сумасшедшие деньги на переправку останков в Актюбинск, он продал бумаги, которые все равно никому бы больше не понадобились, и на его месте я сделал бы то же самое.
   Фамилия у него другая, так как он брат матери Ш. Имя матери Софья Даниловна. У них, оказывается, принято давать новорожденному имя умершего родственника. Так что тебя (в смысле - его) назвали именем отца Софьи Даниловны...."
   "У меня появляется родословная, подумал Даня. Так понемногу я восстановлю все свое еврейское генеалогическое дерево до самого царя Давида".
   " У Софьи Даниловны артрит в тяжелой форме и ей трудно ходить, писал Боря, но вообще она еще не очень старая женщина. Ей 61 год и она все еще работает в школе учителем истории. Тебе нужен ее адрес? Зачем трепать нервы старушке? Она бог знает что подумает.
   О Ш. мне еще кое-что рассказали. Например, что, будучи в ИТЛ, он однажды ввязался в драку между уголовниками. Те вроде бы устроили темную какому-то парню, а Ш. заступился за него, и его пырнули между ребер. Так что вышел он с поврежденным легким и травмированной аортой. Что-то вроде этого. Похоже, чокнутый он был, этот твой Ш. А в спортивном отношении - как я. Но я хотя бы в драки и разборки не ввязываюсь. У меня для этого - сам знаешь - имеется особый штат".
  
   Да, у Бориса был свой "штат", это Даня хорошо помнил. Однажды Борины "дружинники", как он их называл, и его по ошибке слегка потрепали. Правда одному он успел свернуть челюсть, а другого отправил в нокдаун, но двое других отпрыгнули и ощерились ножами. Хорошо, что Боря во время подошел и остановил мордоворотов. Потом он объяснил Дане, что эти идиоты с кем-то его перепутали.
   ***
   К нему пришел один из парней, которые встречали его в аэропорту. Тот, что был в белой безрукавке. И на этот раз на нем была та же безрукавка. Его звали Гариком.
   - Мы не успели познакомиться. Меня зовут Гарик, - сказал он. Надо поговорить.
   - Кому это надо?
   - Сейчас все объясню. Можно сесть? Слушай, я должен только выполнить поручение.
   - Чье?
   - Какая разница?
   - Государственная тайна?
   - Не государственная, но и не моя. Да, чего ты ерепенишься? Сперва выслушай. Ты вроде бы приехал в Израиль женатым. Но ты же понимаешь, что эта женщина тебе не настоящая жена.
   - Понимаю. Ну, так что?
   - Теперь нужно с нею развестись.
   - Так почему она сама не скажет?
   - Слушай, Даня, не задавай ты мне вопросов, на которые я не могу ответить. Пойми - не потому, что не хочу, а потому, что сам не знаю. У них там варится какая-то юшка, а я человек маленький. Сходи-принеси, подай-передай.
   - Ну, ладно - подай-передай - что я должен сделать?
   - Да, практически ничего. Адвокату уплачено. Тебя вызовут в суд. Перед заседанием тебе скажут, как отвечать на вопросы и что делать дальше. Я только предупредил.
   - А номер телефона моей жены у тебя есть? Вдруг возникнут вопросы.
   - Какие еще вопросы? Я все сказал.
   - Ты уверен, что не знаешь, кто всем этим руководит? Кто уплатил адвокату? Кто платит тебе?
   - Платят? Если это называется платой. Такие гроши, что признаться стыдно.
   - Так ведь и работа вроде бы не пыльная.
   - Как сказать? Всякое бывает.
   - И как же тебе платят? Поразово, почасово или помесячно? Ты на ставке?
   Гарик махнул рукой и направился к двери.
   - Поговорим в другой раз.
   ***
  
   На улице Даня столкнулся с Лерой.
   - Я к тебе.
   В ее глазах были слезы и от этого они были похожи на дождевые лужицы. Когда в последний раз Даня видел дождь и лужицы на асфальте? Он смотрел в эти лужицы, и ему захотелось прильнуть к ним губами и выпить все ее огорчения.
   - Поговорим здесь или зайдем в кафе?
   - Зайдем в кафе.
   ***
   Заказали кофе с круассонами. Помолчали.
   - Даня, я боюсь.
   - Чего ты боишься?
   - Степан ведет себя очень странно.
   - Хочешь рассказать мне все?
   - Хочу.
   - Я слушаю.
   - Сейчас. Я должна собраться с мыслями.
   - Соберись.
   - Я расскажу с начала. Хорошо?
   - Именно так и нужно.
   - Я тебе говорила, что я родом из Питера. Мой отец работает главным инженером на большом заводе. Мама врач. Три года назад ему предложили возглавить филиал их предприятия в Норильске, и мы всей семьей поехали туда. Там я работала в клубе и во время одного из вечеров познакомилась со Степаном. Он горный инженер и работал на нефтедобыче. Мы некоторое время встречались и потом поженились. Все, что дальше, - как в ускоренной съемке. Отца затребовали обратно в Питер и мы всей семьей вернулись. Там у родителей большая, прекрасная квартира. Степан устроился работать. У него появились друзья. Словом, жизнь, как мне касалось, наладилась. Тамошние трудности нас как-то не очень задевали. Но однажды Степан сказал мне, что ему надоело российское убожество, и он хотел бы вырваться, как он сказал, на волю, в большой мир. Я к этому времени, работая по моей специальности в клубах, столкнулась с еврейскими активистами, начала посещать лекции по еврейской истории и культуре, и меня долго уговаривать не пришлось. Родители были категорически против, и они сейчас продолжают настаивать на нашем возвращении. Но тут появилось обстоятельство, о котором ты немножко знаешь. Мне сейчас кажется, что причина, по которой Степан разводится со мной, не в том, что он разлюбил меня или полюбил другую. Тут пахнет каким-то очень грязным делом.
   - Но почему ты так думаешь?
  -- Я не думаю, а чувствую. Наверное, я немножко ведьма. Вижу то, что простым глазом не разглядишь. По-моему, он еще в Питере влез в какие-то дела, о которых мне ничего не известно. Ему нужны не редиска и не большой мир, как он говорит, а большие деньги, а я нужна была, чтобы перебраться в Израиль и, возможно, дальше Израиля.
  -- Дальше Израиля? Разве эта страна не на краю Земли? Неважно. Но почему ты плачешь?
   Одна из дождевых лужиц наполнилась до краев, и большая хрустальная капля, качнувшись на краешке ресницы, поползла по щеке. Дане пришлось подхватить ее бумажной салфеткой.
  -- Где ты сейчас живешь?
  -- У Евелины. Ты ее не знаешь. Ее муж, Толя, учится в нашем ульпане. Что-нибудь придумаю.
  -- В любом случае, помни, что я на твоей стороне. Ты думаешь, Степа способен на что-нибудь плохое?
  -- По отношению ко мне? Что может быть хуже, того, что он уже сделал?
  -- Он попросил меня, чтобы я в суде подтвердил, что ты изменила ему со мной.
  -- Как ты поступишь?
  -- Ты считаешь меня подонком? Ладно, не отвечай. В этом сложном положении я думаю, что мы должны держаться вместе и вместе обдумывать каждый шаг. Я на твоей стороне.
  -- Я тоже.
  -- Что ты имеешь в виду?
  -- То, что я - ведьма. Я не знаю подробностей, но нутром чувствую, что тебе хуже, труднее, чем мне. Ты очень сильный человек, но что-то в тебе... Не знаю, как сказать. Похоже на механизм, в котором что-то барахлит и требует ремонта, что ли.
   ***
   "Ремонта, не ремонта, но чего мне недостает, так это ясности, подумал Даня, поворачивая ключ в замке своей квартиры. Как было бы хорошо, если бы все-все разошлись по своим углам и занялись своими делами".
   "Впрочем, добавил он, входя, Леру они могли бы мне оставить".
   Она прозрачный человек. Именно так: прозрачный. Без секретов. Уходя, она оставляет следы, которые хочется сохранить. И нет надобности искать кого-то, кто подтвердил бы, что Лера сказала правду и не держит камень за пазухой.
   " А может быть, я в нее влюбился?"
   ***
   Кода он вошел в салон, там, на диване, развалился Гарик.
  -- Это еще что такое? Как ты сюда вошел?
  -- У нас есть твой ключ.
  -- Положи на стол.
  -- Я не могу. Я должен отдать его хозяину.
  -- Здесь я хозяин.
   Даня взял его за руку, после чего Гарик смутился.
  -- Пойми, - сказал он. - Я бы отдал, но зачем нам скандалы?
  -- Мне не нужны скандалы, но объясни мне, кто это - "мы"?
  -- А кто его знает? Лешка говорит, что это называется "картель". Я тебя прошу, не забирай у меня ключ. Это ж моя работа.
  -- Сколько ж тебе за нее платят?
  -- Ты уже срашивал.
  -- Так брось их. Ты молодой парень. Займись делом.
  -- Дай мне дело - займусь.
  -- Зачем приходил?
  -- Адвокат прислал. Тебе послезавтра - в суд. Вот записка.
  -- Хорошо. Передай своему Лешке, что я приду. Погоди, у меня еще один вопрос. Ты не знаешь, почему такая спешка? Ей что, замуж приспичило?
  -- Вроде этого. Я слышал, там уже кандидат готов.
  -- А кто, не знаешь?
  -- А зачем тебе знать, если она все равно не жена тебе, а только так, понарошку?
  -- Ты знаешь, Лешка, я пока ничего определенного сказать не могу, но догадываюсь, что я еще могу тебе очень пригодиться. Давай договоримся так: я тебе никакого зла не причиню, а если смогу быть полезен, рассчитывай на меня. От тебя требуется только одно: все что слышишь, мотай на ус и неси мне. Вот тебе на первый случай. Тут сумма небольшая, но и толку от тебя пока что тоже немного. Но если захочешь надуть... Не советую.
  -- Понял. Я слышал только, что жениха зовут Степаном.
  -- Степаном? Без балды?
  -- Без балды. Лешка кому-то сказал. Я слышал.
   Он вышел вместе с Гариком, зашел в магазин хозяйственных товаров, купил дополнительный замок и врезал его.
  
   Глава вторая
   5.
   Время от времени жители дома, где Даня подрабатывал мытьем лестничных клеток, предлагали ему еще и левую работу по убоке квартиры. С одним из жильцов, которому он оказал эту услугу, он познакомился. Это был уже немолодой человек, родом из Украины, по имени Миша. Русскоязычные соседи называли его "дядей Мишей", хотя некоторым он мог бы сойти и за дедушку. Так он и представился: "Я - дядя Миша". Однажды, когда жена дяди Миши уехала погостить у родственников, в город, где они прежде жили, и он остался один, он пригласил Даню посидеть с ним "за рюмочкой кофе". Хотя Даня и понял, что в Израиле достаточно получить "теудат оле", и ты растворяешься среди олим, и никто не задает тебе никаких вопросов, а если и задаст, то никаких последствий это иметь не будет, но он попрежнему проявлял, если не осторожность, то по крайней мере, застенчивость. А тут пришлось ответить на вопросы гостеприимного хозяина, причем, следуя своему приципу, он на всякий случай сказал, что он из Львова. Рисковано, потому что собеседник тоже мог оказаться из Львова, а Даня в этом городе никогда не был. Но дядя Миша как раз оказался из его родного города, где он родился и вырос, учился, работал, и создал такой блестящий и так внезапно и катастрофически лопнувший финасовый бизнес. И такое совадение: дядя Миша был знаком с человеком по имени Даня Шварцман.
   На бескрайних просторах родной Российской империи могло быть сто Даней Шварцманов, но именно этот в прошлом году (дяде Мише написали соседи) везапно умер чуть ли ни в день отъезда в Израиль.
  -- Я знал этого парня с детства. И его маму, Софью Даниловну, помню. Даниного отца арестовали и сослали в Сибирь за сионистскую деятельность. Что это могла быть, я вас спрашиваю, за деятельность? Наверное учил иврит или интересовался в областной библиотеке книгами по еврейской истории...
   У дяди Миши был именно тот самый идышистский акцент, который нанес такой сокрушительны удар по его и Машиной любви, но на этот раз Даня воспринимал его, как мелодию из родных мест. Он заглянул в дяди-Мишины карие глаза и в каждом из зрачков увидел по зажженой свече в бронзовых подсвечниках. Он не помнил, чтобы когда-либо прежде видел такие подсвечники. Разве что в кино.
   Откуда-то донеслась мелодия незнакомой песни.
  -- Что это за песня? - спросил Даня.
  -- Вы никогда не слышали эту песню? Это песня о бедном портном. Дер шнайдер нейт, ди моах дрейт... Поет Нехама Лившиц.
  -- Не помню, может быть слышал. Давно когда-то.
   Ему и в самом деле показалось, что давным-давно он слышал эту грустную песенку о портном.
  -- Этого человека, который умер перед самым отъездом в Израиль, как меня, тоже звали Даней, и его фамилия была Шварцман? - спросил он, стараясь не обнаруживать волнения.
  -- Да. Его отцу и маме тогда, при Хрущеве, не разрешили вернуться в наш город. Хотел бы я знать, какую целесообразность они видели в таком издевательстве.
  -- Никакой, - согласился Даня. - Чистейший садизм.
  -- Им разрешили Актюбинск. А Даня по окончании школы непременно хотел поступить в уиверситет, и - ой, ну вы же знаете этих рыжих, еврейских мальчиков...
  -- Он был рыжим?
   Даня вспомнил своего рыжего соученика, который играл на скрипке, но стал физиком. Кстати, Эйнштейн ведь тоже играл на скрипке. Хотя и не был рыжим.
  -- Ну, скажем, рыжеватым, - уточнил дядя Миша. Так вот, я хотел сказать, что у этих рыжих еврейских мальчиков часто бывают в их идыше копн странные, не такие, как у других, идеи. А этому бохеру необходимо было изучить всю на свете философию. Его бездетные дядя с тетей были почти нашими соседями. Они жили вот так, а мы - за углом. Так почему им было не пригласить к себе своего рыжего племянника, чтобы пожил у них и стал еще одним Барухом Спинозой?
   Даня приложил максимум усилий, но так и не вспомнил, кому принадлежало это еврейское имя. Барух Спиноза! Впрочем, какая разница, если Спинозой этот рыжий еврей все равно не стал.
  -- Вы хотите еще чашечку?
  -- А? - открыл рот Даня. - Что вы сказали? Да, пожалуй, я выпил бы еще одну чашечку.
   Миша зашлепал тапками по направлению к кухне.
   "Нужно срочно выяснить, кем был Спиноза и прочесть хотя бы одну книжку этого писателя", подумал Даня.
   Ему показалось, что, кроме дяди Миши, на кухне был еще кто-то, но он смахнул это наваждение, как муху со стола.
  -- И что, он окончил университет?
  -- Не то слово. Он так его окончил, что на место в аспирантуре просто никто уже не смел претендовать. Но конечно же, его не приняли. Вы же не станете спрашивать, почему?
  -- В самом деле, почему? - спросил Даня и поперхнулся крошкой печенья.
  -- Я понимаю, это вы так пошутили. Но его все таки оставили каким-то там ассистентом, что ли. И все было бы ничего, если бы он не попал в плохую компанию. Вы помните? Их называли диссидентами. Мне так никто и не объяснил значения этого слова. Но факт, что советской власти это было не по вкусу. Но это уже было потом. Почему я вам рассказываю про этого парня? Не только потому, что вы тоже случайно Даня Шварцман. Я вам все это рассказываю потому, что однажды, когда у меня была неприятность в брюшной области и я лежал в хирургии областной больницы, так его тетя случайно тоже лежала в этом же отделении. Мне иногда кажется, что жизнь состоит из сплошных случайностей. Например, я случайно встретил вас, и вы случайно тоже Даня Шварцман. А у рыжего Дани случайно оказалась кровь имено того редкого сорта, что у меня. И если бы не Даня и не его тетя, у которой был самый обыкновенный аппендицит, то я не знаю, на каком свете я бы сейчас был. Что не на этом, так это точно.
  -- Он дал вам свою кровь?
  -- Как вы догадались? А теперь, вы себе не представляете, как мне стыдно, что я этот может быть целый стакан крови взял у него. Дело в том, что именно тогда, когда он умирал, так надо же было случиться, чтобы я был здесь, а он там. У нас с ним какая-то редкая группа, и, если бы я был там, так может быть я мог бы вернуть ему этот стаканчик крови, и тогда он тоже был бы здесь, а не в земле.
  -- Ой, о чем вы говорите, - сказал Даня и поймал себя на том, что произнес эту фразу с тем же акцентом, который когда-то разлучил его с Машенькой. Кроме того, он подумал, что у него совсем другая группа.
   ***
   Видимо, Даня подхватил грипп. Его мама считала, что все болезни от дурного расположения духа, от волнений, стрессов и обид. "Я так много времени провожу в городском транспорте и за день через мои руки проходит так много гриппозных пациентов, что, если бы возбудителем гриппа были вирусы, то я постоянно сидела бы на бюллетене. Говорю вам это, как врач с многолетним стажем", не раз повторяла она. Если это правда, то причиной гриппозного состояния Дани в этот вечер были дядя Миша и его рассказ о ТОМ Дане. Он чувствовал: еще два-три таких рассказа и оба Дани воссоединятся в одном. Вопрос: где это произойдет, на земле или под землей. Интересно бы все таки сделать анализ крови на предмет определения ее группы. А что если, вореки логике, его группа крови тоже совпадает с группой дяди Миши?
   В шкафу, под стопкой рубашек, он хранил фотографию Дани с сенатором. (Конспиратор!) Он достал ее, подошел к зеркалу и вгляделся в черты двух лиц. Не то, чтобы сходство, но что-то такое, что он назвал бы родством. Родством чего? Этого он сказать не мог, но это ощущалось, как большая близость, чем элементарная похожесть носов или формы губ.
   Он долго стоял перед зеркалом, переводя взгляд со своего изображения на фоторафию. Один раз ему показалось, что сенатор подмигнул ему и он вздрогнул, причем не от страха, а от неожиданности. В принципе, это же было естественно: присутствовавшему при этой игре сенатору, как любому другому человеку, сцена и идея должны были показаться забавными.
   Даня подвигал из стороны в стороны и вверх-вниз глазными яблоками и убедился в том, что у него поднялась температура. В горле появилась противная сухость, а в носу, наоборот, стало влажно. Похоже на то, что мама была права: если достаточно долго смотреть на себя прежнего, который в могиле, и нынешнего, живого, то может подняться температура, и иди выясняй по медицинским справочникам, что это за болезнь и с какими, извините за выражение, вирусами она связана.
   Он посмотрел на часы. Было около девяти. Прилег на диван и закрыл глаза, а когда открыл их, возле него, придвинув стул к дивану, сидел незнакомый, пожилой мужчина. Пожалуй даже старик. Короткая, седая бородка и на голове черный берет.
   Старик положил руку на лоб больного и сказал:
  -- Дорогой мой, у тебя жар. Температура не ниже 39 - ты можешь поверить моему опыту. Положи на язык эту таблетку и запей. Ничего, ничего, я подержу стакан.
   Даня послушно выпил таблетку и спросил:
  -- Кто вы?
  -- Господи, какой сильный жар. Ты что уже не узнаешь меня? Я же твой дядя Исаак.
  -- Исаак Данилович?
  -- Ну, да, дядя Исаак. Мы с твоей тетей приехали в Израиль неделю назад и вот, я решил тебя навестить, а ты тут совсем разболелся. Ну, ничего, мы с тетей тебя выходим. Не первый раз. У тебя всегда было предрасположение к простудным и вирусным заболеваниям. То грипп, то ангина. Но, ты же знаешь, что у тебя это длится не долго. Три дня - и ты будешь на ногах.
  -- Я понимаю, но если вы дядя Исаак, то вы должны знать, что ваш Даня умер, а я тот, для которого у вас купили документы покойного Дани. Я совсем другой человек.
  -- Все так, Данечка, не думай, что я уже совсем выжил из ума. Но если прежний Даня умер, а ты живешь под его именем, то может быть не на все сто процентов, но в какой-то степени ты теперь наш племянник. Ну, представь себе, что кто-нибудь спросил бы у тебя, кем я тебе прихожусь. Ты бы сказал, что мы с тобой чужие? Конечно же нет! Так с какой же стати мы с тетей будем от тебя отказываться? Раз уж так получилось, то пусть так и будет.
  -- Ну, допустим, - осторожно согласился Даня. - Однако вы должны понимать, что я почти ничего не знаю о себе самом.
  -- Ой, Данечка, какое это имет значение? Разве так уж важно, какие события были в твоей жизни? В конце концов, события мы тебе опишем и ты их все выучишь. У тебя же всегда была хорошая память.
  -- У меня? Хорошая память? Дядя Исаак, о ком вы сейчас говорите?
  -- Успокойся, Данечка. У тебя сильный жар. Ой, кажется температура уже понемножку падает. Таки хорошая таблетка. Твоя тетя все таблетки знает наизусть. У нее тоже хорошая память. О событиях не беспокойся. Главное в человеке, это, поверь дяде Исааку, не события, а душа. Ну, сам подумай, прежде, когда ты учился в университете и жил в нашем доме, так нам так уж важно было знать, какие у тебя были предметы и что ты вычитывал из своих толстых книг? Нет, конечно. Мы радовались тому, КАК ты это делал. А друзья? Мы когда-нибудь смотрели на твоих друзей? Ну, конечно же нет, но наши с тетей сердца таяли всякий раз, когда мы слышали слова благодарности тебе за то, что ты делал для каждого из них. Конечно, я понимаю, ты хочешь знать все, чем ты занимался прежде, но поверь своему старому дяде, что важно не то, что ты делаешь вообще, а то, что ты делаешь для других. И особенно важно - как ты это делаешь. А если тебе говорят спасибо, то это самый главный бриллиант, из тех, что оставляют по наследству. Так что, если ты считаешь, что дорого заплатил за Данины бумажки, так поверь своему старому дяде Исааку, что это не так, потому что вместе с бумажками ты получил вот такой мешок бриллиантов.
   Закончив речь, старик высоко поднял руку и, повернув ладонь параллельно полу, показал величину наполненного бриллиантами мешка.
   ***
   Даня опять заснул, а когда проснулся, то увидел, что из кухни выходит Лера со стаканом в руке.
  -- Ты проснулся? Ну, слава Богу! Дай потрогаю лоб. Ты знаешь, температура упала. Но ты все таки выпей еще одну таблетку, а потом я приготовлю тебе крепкого чаю.
  -- Еще одну таблетку? Значит это вторая таблетка? А кода я выпил первую?
  -- Ты уже не помнишь? Первую я дала тебе вечером.
  -- Когда ты пришла?
  -- Вечером, в начале десятого. Дверь была не заперта. Я вошла и застала тебя в бреду. Ты говорил странные вещи. Я ничего не поняла, но это неважно. Мало ли что человек наговорит в бреду.
  -- Кроме тебя, больше никого не было?
  -- Ты имешь в виду своего дядю Исаака, за которого ты меня принял? Нет, дяди Исаака здесь не было.
  -- Ты точно знаешь?
   Даня закрыл глаза и задумался.
  -- Значит я бредил? А я в бреду не сказал одну очень важную вещь?
  -- Что именно? А, по поводу того, что ты не тот Даня за которого себя выдаешь или что-то в этом роде?
  -- Я это говорил? Ну-ну! А что-то другое, более важное...Короче, не сказал ли я тебе в бреду, что я тебя люблю?
  -- Нет, этого ты не говорил.
   Даня вздохнул с облегчением.
  -- Ну, хорошо. Тогда, значит, я могу сказать это тебе в здравом уме и памяти.
   ***
   Лера накормила и напоила больного и ушла, пообещав вернуться после полудня.
  -- Кстати, тебе письмо, сказала она пред уходом. Оно торчало из ящика. Оставляю на столе.
   Когда Лера ушла, Даня встал с дивана, подошел к столу и вскрыл конверт. Письмо было от Бори (А кто еще мог ему писать?) Из конверта выпала фотография. Двое пожилых, мужчина и женщина. Он сразу узнал седую бородку и берет дяди Исаака.
  
   6.
   Боря писал очень коротко, главным образом о том, что Данины кредиторы продолжают его разыскивать, но по всему видно, что они не знают, где он находится. По его словам его, Борины, финансовые дела постепенно, но очень медленно идут на поправку. Он убедительно просит быть осторожным и "не делать резких движений", чтобы ненароком все не испортить.
   "Сумел раздобыть для тебя фотографии твоих дяди и тети, хотя не понимаю, зачем они тебе могут понадобиться. По-моему, ты все очень усложняешь. Живи себе спокойно, не суетись и не дергайся. Буду рад, если заведешь семью и осядешь. Сколько еще можно холостяковать? У меня, как ты знаешь, подрастают сыновья. Со временем будет кому передать дело. Зинка моя собирается оставить работу. Говорит, что от нее будет больше пользы по хозяйству. Да и за пацанами, сам понимаешь, присмотр нужен. Чуть попозже, летом, собираюсь отправить их в Коктебель. Пусть подзагорят на пляжике. А у вас там благодать. Морские пляжи под боком, и никуда ехать не нужно".
   ***
   Пришел Гарик.
   -Даня, а ты меня не продашь? Ты не представляешь, что они со мной сделают, если узнают, что я тебе все рассказываю.
   - Не дрейфь, я тебя не продам. Мне, Гарик, невыгодно тебя продавать. Я пока еще мало, что понимаю, но с твоей помощью надеюсь разобраться. А когда разберемся, то ты тоже не пожалеешь.
   - Алэвай! А пока что я пришел сказать тебе, что Лешка знает, кто ты и за кого себя выдаешь.
   -Что ж он такого знает?
   - Я в точности не разобрался, но он с кем-то говорил по телефону, в смысле - с заграницей, и разговор был про тебя. И он сказал, что за тобой присмотрит, чтобы ты не рыпался.
   - Скажи, Гарик, а много ли вас?
   - То есть?
   - Вот ты все время говоришь про какой-то "картель". Так вот, я спрашиваю, много ли вас в вашем картеле?
   - Кроме меня и Лешки, я знаю еще троих.
   - Примерно такие, как ты, или есть кое-кто покруче?
   - Ну, как тебе сказать? Лешка, тот парень крутой, а мы, честно говоря, при нем так себе, шестерки. Денег перепадает мало, не деньги, а слезы, и вообще, как я посмотрю, весь Лешкин бизнес копеечный. По-моему, у него все надежды на какое-то дело, которое имеет отношение к тебе. Хотя и о Степане тоже иногда заходит разговор.
   - Понял. Постарайся узнать то ли номер телефона, по которому Лешка ведет переговоры с заграницей, то ли имя человека, с которым он разговаривает. С меня магарыч.
   ***
   Лера принесла продукты и приготовила поесть. Они пообедали на кухне и выпили по рюмке за здоровье друг друга.
   - Если я перевезу твои вещи от Евелины ко мне, то Степана это очень устроит, меня - еще больше, а что об этом думаешь ты?
   Вместо ответа Лера обняла его и заплакала.
   ***
   - Все последнее время я живу, как на лезвии невидимого ножа. Что-то происходит, а я не знаю, что именно. Я боюсь, и сама не знаю чего. Только сейчас я понимаю, что любви у нас со Степаном не было. Тогда, в Норильске, меня пугало одиночество. Собственно, как и сейчас, я не была одинокой в полном смысле этого слова, но мне все время казалось, что я вот-вот повисну в невесомости. Меня вообще никогда так не пугает то, что происходит, как то, что может случиться. То, что происходит - вот оно, видно и можно потрогать, а туман на завтрашнем дне пугает.
   - Я тебя понимаю. Хочу, однако, предупредить...
   - Что ты не настоящий Даня?
   - Что-то в этом роде. Лера, я чувствую, что полюбил тебя и что это очень серьезно. То, что складывается между нами, может быть либо настоящим, либо никаким.
   - А я до смерти боюсь того, что было у меня со Степаном. У меня все время было, а теперь еще больше укрепилось чувство, что с его стороны был чистый расчет. Я больше не хочу расчетов. Я хочу, чтобы ты был мне всегда нужен просто так, потому что это ты. Даже если окажется, что ты не умеешь играть на гитаре.
   - Но ты говоришь, что у тебя тоже был только страх перед одиночеством.
   - С моей стороны не было секретов.
   - Ты права, за тайнами и секретами всегда скрывается какая-нибудь грязь.
   - Как хорошо, что мы понимаем это одинаково.
   У меня тоже есть секрет.
   - Я давно об этом догадываюсь.
   - Ты уверена, что хочешь, чтобы я его тебе раскрыл?
   - При условии, что тебе самому это нужно.
   - Нужно. Мы должны заключить союз.
   - Я давно предлагала.
   - Однако, Лера, возможно, нам придется разделить не только радости, но и опасности тоже.
   - При условии, что я знаю, о чем идет речь.
   - При условии, что и я тоже знаю, о чем пойдет речь. Пока же сплошные неопределенности.
   - Пойми, Даня, я готова к любым неопределенностям, если только между нами не будет лжи.
   Тогда слушай внимательно и постарайся сохранить хладнокровие. Меня зовут Даня, но получилось так, что я не совсем тот Даня, и уж во всяком случае, не Шварцман...
   - Я об этом догадывалась.
   ***
   - Скажи, Даня, ты очень доверяешь своему брату Боре?
   - До сих пор доверял. Почему ты спрашиваешь?
   - У меня нет конкретной причины уверять тебя в обратном, но после того, что ты мне рассказал, я подумала, и шестое чувство подсказывает мне, что тут что-то не совсем чисто. То есть, я не знакома с Борей, и не исключено...
   - Можешь не оправдываться. Я тоже с некоторых пор начал думать, что это не исключено. Но пока я не знаю, что именно. Нужно думать, искать и опять думать.
   - Кстати, у меня в сумке письмо, которое тебе сегодня принесли.
   Письмо было от И.Д. Бибермана.
   Кто такой Биберман? Он не помнил такой фамилии.
   "Уважаемый Даня!
   Извините, что беспокою Вас, но написать Вам меня заставили весьма нестандартные обстоятельства. Видите ли, я дядя Дани Шварцмана, брат его матери Софьи Даниловны. Я попросил Вашего брата Бориса дать мне Ваш адрес, но он наотрез отказался, сказав, что не хочет никаких контактов между нами. Собственно, я ни к каким контактам и не стремлюсь. Ведь мы же чужие люди, но, видите ли, мне нужно задать Вам один вопрос.
   Если Вас интересует, как я все-таки достал Ваш адрес, так это не секрет. Один мой родственник, который живет в Израиле, по моей просьбе попросил своего знакомого, а тот работает на радио, и, словом, он узнал Ваш адрес и прислал мне.
   Так вот, у меня тут лежат письма Дани, которые он писал одной женщине. Ее звали Сима. Не нам пытаться после его и видимо ее тоже смерти пытаться понять и судить об их отношениях, но формально она была его женой. Мы думаем, что чисто формально. За этим скрывается что-то такое, чего мы не знаем. Поэтому среди его документов вы наверняка нашли свидетельство о браке между ними. Даня послал ей целую кучу писем, а она написала нам так: "Мне уже не много осталось и я не хочу, чтобы их потом отправили в мусорный ящик, так как эти письма - часть его самого. Пусть они хранятся у вас". Лучше было бы послать их его маме, но мне бы не хотелось лишний раз волновать сестру. Мы с женой посоветовались и решили, что, поскольку мы старые и больные люди, а вы молодой человек, и Вы живете под именем нашего любимого племянника, а поэтому может быть Вам будет интересно их прочесть, и вы еще на долгие годы сохраните письма, а с ними память о Данечке.
   Если же они Вам не нужны, то не сочтите за труд черкнуть нам пару слов, что, значит, спасибо, но Вас это не интересует. И пришлите нам обратно. Может быть мы старые и глупые люди, но нам не хочется, чтобы их выбросили."
  
   7.
  
   Еще бы он был против! Письма давали шанс получить информацию о Дане из самых первых рук, то есть от него самого.
  -- Догадываюсь о том, что ты сейчас чувствуешь, - сказала Лера. - Меня удивляет то, как в тебе соединились бизнесмен и романтик.
   - Я? Романтик? Никогда не считал себя романтиком.
   - И тем не менее. Убеждена, что сейчас ты думаешь не о том, какую пользу в твоем расследовании можно извлечь из этих писем. Нет, ты ждешь, что перед тобой раскроются новые страницы книги об этом человеке.
   - В каком-то смысле - страницы моей жизни. Должен тебе признаться, что я, буквально физически, все сильнее ощущаю его присутствие во мне.
   - А ты не боишься, что это станет раздвоением твоей личности?
   - Нет, не боюсь. Мне комфортно ощущать его в себе, и мне приятно ловить себя на том, что я как бы сверяю с ним свои слова и поступки.
   - Удивляюсь, как такой человек, как ты, мог быть финансистом. То есть, я понимаю, что у тебя хватило ума создать дело, но не хватило характера для проникновения в бандитскую ментальность твоего окружения. Ты профессионально построил свой финансовый дом и решил, что другие вокруг тебя тоже строят свои дома, каждый свой, и все вместе вы построите улицу в городе Солнца.
   - Не то, чтобы город Солнца, но...
   - А они просто выставили тебя из твоего дома. Причем тебе дико повезло, что они сделали это достаточно вежливо. Других, как у вас там принято говорить, "мочат".
   - "Замочить", это может оказаться дорогим удовольствием. Хоть я, как ты говоришь, и романтик, но я с этими делами сталкивался.
   - И кого-нибудь ...
   - Ну, нет, до этого не доходило, но я жил в реальном, а не романтическом мире.
   - И сейчас тоже, твоя чистая душа жаждет красоты. Я верю, что ты ее получишь, но боюсь, что нам обоим еще придется кое в какой грязи покопаться.
   ***
  
   Позвонил Лешка и сказал, что хотел бы встретиться с Даней один на один. Даня назначил ему время, когда Лера на работе, и он пришел.
   Он оказался крепко сложенным молодым человеком лет тридцати, и Даня с ходу понял, что это самоуверенность человека, который конструирует себя под "крутого", что она напускная, и стряхнуть ее с него не представит большого труда.
   - Садись, Леша. Я тебя слушаю.
   - Я пришел сказать тебе, что оба развода прошли нормально. Никаких закавык. Теперь у нас к тебе только одна просьба.
   - Леша, хороший ты парень, но говоришь загадками. А ты не мог бы сказать мне, кто такие "вы", от имени которых ты мною распоряжаешься?
   - Мы, это мы, и тебе знать не надо.
   - Понял. А если ослушаюсь и поступлю по своему?
   - Не советую.
   - А если я скажу, что в твоих советах не нуждаюсь?
   - Тогда придется принять меры.
   - А что если я сам приму меры?
   - Тогда тебе будет хуже.
   Даня легким, коротким движением руки сбросил Лешку на пол, сам сел на его стул и спокойно спросил:
   - Продолжим разговор?
   Лешка потер ушибленный затылок и медленно произнес:
   - Даня, я в этом деле не один.
   - Я тоже не один, но разборок не будет. Это не выгодно ни тебе, ни мне. Поверь, мне очень не хочется отбить почки хорошему человеку. Ты их потом до конца жизни не исправишь. А если будешь вести себя хорошо и послушаешься этого дядю (Он ткнул себя пальцем в грудь), то у тебя будет шанс кое-что с этого иметь. Я сказал: шанс, но, пока ты не разговорился, ничего не обещаю. Итак: на кого ты работаешь?
   - Если я скажу, то потеряю эту работу. А может быть и еще кое-что.
   - А если не скажешь, то потеряешь больше. Не знаю, где твой работодатель, но я здесь. Твое здоровье и твой кошелек сейчас в моих руках. Кстати, вот тебе салфетка. Утри нос. Киллер мне нашелся.
   - Ладно, что ты предлагаешь?
   - Первое: ты скажешь мне, на кого ты работаешь. Второе: с этого момента ты работаешь на двоих. Как говорится, на две ставки. О двойных агентах слышал? Видел в кино? Отлично. Но о том, что ты работаешь на меня тоже, знаем только мы двое. Итак, имя босса?
   - Борис Слесарев.
   - Я так и думал. Теперь можешь подняться. Садись сюда и слушай меня внимательно. Я знаю этого Слесарева, и представляю себе, сколько этот жмот может тебе платить. Даже не спрашиваю. Я буду платить больше, а ты будешь работать на меня лучше, чем на Слесарева. Что же ты за его гроши должен делать?
   - Следить за тобой. Не дать тебе уехать из страны. Мои люди встретили тебя и поселили тебя в этой квартире.
   - Сделали копию ключа.
   - Это мелочь. Я нашел адвоката, который быстро состряпал развод. Пока все. Ну, время от времени докладываю, что ты на месте.
   - Не густо. Ну, а как ты думаешь, зачем твоему Борису Слесареву все это нужно?
   - Я не знаю. По-моему, он сам у кого-то в руках. Что-то майстрячат. а что - это не нашего с тобой ума дело. Но ты будь осторожен. Если попытаешься выехать, тебя замочат.
   - И кто же это сделает? Ты, что ли?
   - Может и я, но могут поручить и кому другому.
   - Если ты доложишь, что я сдвинулся с места?
   - Вроде того.
   - В таком случае предлагаю подумать. Борис Слесарев далеко, а я здесь и не один. С сегодняшнего дня все, что ты говоришь Слесареву, предварительно согласуешь со мной.
   Лешка почесал тощий живот, в котором по всем признакам хранились его умственные способности, вздохнул и поднялся.
   - Не вздыхай, - назидательно сказал ему Даня. - Мог бы выбрать себе другую профессию, а если выбрал эту, так терпи неудобства. Ты знаешь, что я тебе скажу? Ты симпатичный парень, и когда мы все это дело раскрутим, я дам тебе работенку поспокойнее. Чтобы вздыхать не приходилось. Лады?
   ***
   Время шло. Ульпан остался далеко позади. Даня с Лерой создали оркестр. Нашли приличную певичку, барабанщика, весельчака-затейника и стали нарасхват на свадьбах и именинах. В свободное от работы время они читали, перечитывали и обсуждали письма, которые покойный Даня Шварцман писал Симе.
   "Уважаемая Сима! Большое Вам спасибо за теплое письмо, которое Вы написали незнакомому Вам человеку в лагерь. Я уверен, что Вы добрый человек и у меня Вам только одно пожелание: чтобы Ваша доброта была вознаграждена.
   К сожалению, в жизни такое не всегда бывает, и очень часто добрые и порядочные люди получают то, что должно бы выпасть на долю недобрых и непорядочных. Вот и Вы тоже на это намекаете. Поверьте мне, я тоже очень часто думаю об этом. Мой вывод такой: мы не судьи, и ни при каких обстоятельствах не смеем присваивать себе судейские мантии.
   Вы спросите меня: а кто же судья? Мой ответ: этого я не знаю, и этого никто не знает. Мне очень хочется надеяться, что этим судьей является Бог, и что не вы сами написали мне это письмо, а Бог за какие-то мои заслуги наградил меня Вашим письмом".
   - Так писать может только тот, в душе которого Бог уже поселился, - предположила Лера.
   - Ты видишь Бога, а я вижу сомнения.
   - Я уверена, что и сомнения в Боге в человеке тоже поселяет Бог.
  
   "Уважаемая Сима! Ну, что Вам написать о себе? Вы же понимаете, что волею судьбы я нахожусь в таком специфическом месте, описание которого не поможет Вам его понять. Его понимает только тот, кто провел здесь некоторое время. Эту жизнь, как, впрочем, и всякую другую, нужно видеть изнутри. С другой стороны, если Вы вообразите себе зеркало, но такое, в котором все лица и все предметы, все страсти и все привязанности, любовь, ненависть, надежда и отчаяние - словом, все-все отражено, но так, что приобретает вдвое большую рельефность, чем в обычной жизни, то таким зеркалом является ИТЛ..."
   - Погоди, остановись, - попросила Лера. - Прочти эту фразу еще раз... Я пытаюсь вообразить себе его глаза и место, где это писалось. Он писал это письмо, сидя на деревянной скамье, на грубо оструганных досках стола. По обе стороны длинного стола - двухэтажные нары. Интерьер лагерного барака я могла видеть только в кино, но, если поднапрячься, то можно увидеть также серое, дурно пахнущее месиво тел в каких-то немыслимых полосатых робах...
   - И оно, это месиво, представляется ему зеркалом, отражающим мир людей, ошибочно полагающих себя свободными.
   - Мир людей отражен в каждой капле жизни, - задумчиво сказала Лера.
   - Кто здесь философ и романтик, ты, он или я?
  
   "Мой сосед осужден за грабеж с применением оружия. Там погиб человек, но его участие в убийстве не доказано. По-моему, лицо этого ЗЕКа может служить доказательством не только этого преступления, но всего вселенского зла. Этот человек приручил крысу. Большую часть времени зверек проводил у него на груди, но иногда, когда мороз был особенно сильным, он не брал ее с собой на работу, и она оставалась под подушкой.
   Вначале мне было очень противно, но однажды я увидел одновременно его и ее глаза.
   Не слишком ли я спешу выносить свои суждения о людях? Хотя сам же говорю, что нам не дано быть судьями.
   Однажды охранник обнаружил крысу, а та не стала убегать, так как, видимо, судила о людях по своему другу, и это тоже может служить примером искаженного суждения.
   Когда мой сосед вернулся с работы и понял, что произошло, он так взревел, что стены барака затряслись и едва не рухнули. ЗЕКи уговаривали и утешали его, как ребенка, но результат был обратным: когда успокоить его им не удалось, они сами взорвались, как бочка с бензином, которую долго держали на солнце. Произошло неописуемое...
   Своего соседа я больше не видел.
   Я постоянно думаю об этом".
  
   "Вы спрашиваете, чего в мире больше, добра или зла. Однако этот баланс никому не известен. Тот, кто скажет вам, что зло преобладает, видит это преобладание не вне, а внутри себя. И наоборот тоже. Французский поэт Бодлер искал лепестки прекрасного в безобразном и назвал свой сборник "Цветы зла". Само разделение мира и людей на две категории: добро и зло содержит в себе страшное зло, которое людям надо бы научиться побеждать в своих душах".
   - Что бы это значило? Ты понимаешь? - спросил Даня.
   - Я думаю, это значит не более того, что он написал. Мы с такой легкостью сортируем людей, поступки и события, как если бы это были зернышки гречневой крупы, из которой мы собираемся сварить кашу. Правильные зернышки - в кастрюльку, а плохие зернышки и камешки - в ведро.
   - Ты считаешь, что это то, что он имел в виду?
  
   "Почему теперь, когда заканчивается мой срок, и скоро я буду на свободе, вы не хотите, чтобы я навестил вас? Уверяю вас, это никого из нас ни к чему не обязывает, но мы могли бы повидаться и поговорить с глазу на глаз, не прибегая к бумаге и без посредников".
  
   - У нас есть только его письма, а то, что писала ему она, этого мы не знаем, - размышляла Лера.
   - Возможно, ее письма хранятся у его матери. Мы врядли их когда-нибудь увидим. Я все чаще думаю о том, что должен каким-то образом связаться с Софьей Даниловной.
  
   8.
   Письмо И.Д.Бибермана Дане:
   "Уважаемый Даня!
   Мы с женой были чрезвычайно тронуты Вашим интересом к письмам нашего покойного племянника. Вы поняли, что мы его очень любили и, как бы странно это ни могло показаться стороннему человеку, мы видим в Вас хранителя памяти о нем. Для нас самих это так неожиданно и мы преисполнены такой благодарности к Вам, что нам уже стыдно, что мы продали, а не просто отдали Вам его бумаги.
   Жаль, что мы не сразу поняли, какой Вы человек, и что Вас самого заставили это сделать.
   Теперь же, если бы не наше полное доверие к Вам, мы бы ни за что не выслали Вам адрес его матери Софьи Даниловны, но мы поняли Вас, и в Вашем настойчивом стремлении связаться с нею видим исключительно желание чем-то ей помочь. Скажем больше: нам кажется, что вы поступаете так, как поступил бы в подобном случае наш Данечка. Если бы мы были верующими людьми, то увидели бы в этом божественное провидение. Кто знает, не так ли это на самом деле?
   Мы посылаем Вам ее адрес, но одновременно предлагаем немного подождать. Мы сами напишем ей и обо всем расскажем, и представим Вас этой женщине. Пусть она сама решит, следует ли ей с Вами общаться. Согласитесь, что ситуация слишком нестандартна, чтобы мы могли предвидеть варианты ее продолжения и последствия".
   ***
   - С тебя бутылка! - воскликнул Леша, с которым Даня столкнулся на улице. При этом он улыбался во всю ширину своей красной, безбородой физиономии.
   - Если новость стоящая, то получишь у меня ящик, а если соврешь, то тем же ящиком по голове, - в тон ему сказал Даня.
   - Хорошая. Вчера вечером позвонил Борису, но его жена сказала, что мужа нет. Говорит, в командировке. Тогда я, как ты велел, позвонил Городецкому и попросил, чтобы тот передал Борису, что все в порядке.
   - Значит, вся твоя работа состоит в том, чтобы докладывать: все О-Кэй! Мне б такую работенку!
   - Я подкинул Городецкому, как ты мне сказал, что, значит, что ж ты, сам Даньку до эмиграции довел, а теперь приветы передаешь. Он: откуда ты это взял? Я ему: не знаю, это Данька сказал. Так он еще на меня насыпался. Не может, говорит, такого быть, чтобы Даня тебе такое сказал. Я ему: хочешь, верь, не хочешь, не верь, но Данька говорит, что ты его обманул и грозился, что твои ребята, если Данька не вернет деньги, пришьют его. Короче, он просил передать, что он тут ни при чем.
   - Ты дал ему мой телефон?
   - Дал.
   - Он сам попросил?
   - Ну, да. Я все сделал, как ты сказал.
   ***
  
   - Среди людей, с которыми ты создавал свой бизнес, не было ни одного, которому ты сегодня мог бы довериться? - спросила Лера. - Я не понимаю, как такое возможно.
   - Таких было двое: Володя Городецкий, инженер-электрик. Он был нашим экспертом по инвестициям в предприятия и мастерские малого бизнеса. Собственно в этом бизнес и состоял. Но у Володи было и свое, отдельное дело. Не буду описывать тебе подробностей, но вышло так, что мне подсунули инвестицию, на которой я практически потерял все наши с Борей деньги, в том числе те, которые в моем банке держал Володя.
   - Ты сам с Володей встречался?
   - Я не мог с ним встретиться. Он уехал в Киев, там попал в автомобильную аварию и лежал в больнице.
   - И сильно разбился?
   - Да, вроде бы ничего опасного.
   - Так почему нельзя было с ним поговорить? Хотя бы связаться по телефону.
   - Потому что...Я же тебе объяснил, что с ним разговаривал Боря, и Володя ему сказал...
   - Понятно, Даня. Это я уже слышала. Мне ясно, что вся твоя трагедия в том, что ты безоговорочно доверял своему двоюродному брату, который оказался подонком и ограбил тебя. На какую, если не секрет, сумму?
   - У меня от тебя нет секретов. Сумму я могу подсчитать, но за семизначную цифру ручаюсь.
   - В рублях или в гривнах?
   - Не смеши. В долларах.
   - Тогда поговорим о другом. Скажи, ты бы вернулся домой?
  
   Даня не был готов ответить на этот вопрос. Проще всего было сказать: "А разве мы сейчас не дома?" Но так легко только сказать. Он двумя руками взял ее голову и приблизил к себе.
   - С уверенностью я могу сказать тебе только одно: мой дом в твоих глазах. Я вижу в них тебя, себя и наш с тобой дом. Другого дома у меня нет. Так, как сейчас, вдвоем, будь это в лесу или на корабле, в самолете, в шалаше, во дворце - неважно где, если ты спросишь меня, я отвечу, что я дома. Другого дома у меня нет. - Спасибо, любимый. Я не думала, что ты так скажешь, но все равно - спасибо тебе. Но мы с тобой не в шалаше, не в лесу и не в самолете. Мы в Израиле, и у меня нет выбора. Об этом мы с тобой ни разу не говорили, и у меня как-то не было повода сказать тебе, что эта страна стала такой моей... Ты понимаешь, о чем я говорю? Я себя вне Израиля не представляю. А ты, скажем прямо, в чужой для тебя стране и к тому же под чужим именем. - Это трудный вопрос, и хорошо, что ты его задала. Ты права, что моя страна... В том значении, которое ты вкладываешь в слово "моя"...Моя страна, конечно же там, а не здесь. Я больше тебе скажу: когда я слышу еврея, говорящего, что его родина там, в России, то я мог бы это понять, когда жил там, а сейчас я этого еврея не понимаю. Сейчас я понял многое другое и многое вижу под другим ракурсом, и я думаю, что, где бы каждый из вас ни родился, ваша родина здесь. Это не ложный пафос, а реальность нашего бытия. Родина - не то место, где родился, а то, с которым связан долгой традицией, более долгой, чем человеческая жизнь. Эту традицию невозможно разорвать.
   - Так что же будет? - Что будет? Я не знаю, что будет, но твердо уверен, что при любом раскладе не мыслю жизни без тебя. Я понимаю, что при этом что-то от чего-то придется отрывать и от чего-то отказываться.
  -- Я знаю, от чего я готова отказаться, даже не раздумывая. - От чего же? - От твоих миллионов. Я предпочитаю наш с тобой оркестрик здесь, чем твои миллионы там. - Я тоже лучше чувствую себя с нашим оркестриком и с тобой. Никаких сомнений. Но есть многое другое. То есть, я уже сказал, что для меня главное - быть с тобой. Но скажи мне, тебя не смущает, что ты живешь со мной, но как бы - не совсем со мной, потому что я не тот... - Ты в любом случае тот. - И ты хотела бы, чтобы я оставался Шварцманом? - Шварцманом, Вайсманом, Берманом, Ивановым, Сидоровым... - Я понял, но также философом, бывшим диссидентом и политзаключенным, женатым на какой-то женщине по имени Сима? Возможно, вдовцом? - Не забудь также: хорошим гитаристом и финансовым гением. - У меня в Актюбинске мама, которую я ни разу в жизни не видел и...
  -- - И? - И моя прежняя земная оболочка. Причем, моя бедная мама, которую я ни разу в жизни не видел, носит на мою могилу, в которой я ни разу не лежал, купленные на базаре цветы. Надо бы послать ей денег. При ее учительской зарплате она, чтобы купить мне букетик гвоздик, недоедает и не может купить себе обуви.
  -- Ты доведешь себя до помешательства. Затрещал телефон, и Лера взяла трубку. Она всегда брала трубку, так как Дане никто не звонил. Она молча, прикрыв ладонью глаза, слушала, а трубку держала, зажав ее между щекой и плечом. Потом уронила трубку, и та громко стукнулась о столик. Этот столик она вдвоем с Даней на прошлой неделе зачем-то купила на барахолке, и это было их первым совместным приобретением.
   - Что-нибудь случилось? - Случилось. Степа разбился. Налетел на столб, что ли. Умер. Часа два назад. ***
   На другой день Даня вызвал Лешку к себе. Когда он вошел, Даня подумал, что этот урод за совсем недорого, не погасив на лице такой же точно улыбки, сзади воткнул бы ему нож в спину, а потом сказал бы, что сделал это по нечаянности. Он велел Лешке сесть на стул и, стоя перед ним, долго рассматривал его физиономию, но так ничего полезного и не разглядел. - Ты чего? - спросил Лешка, и его глаза были распахнуты так широко, что в них можно было бы запустить обе руки и пошарить в Лешкиных мозгах, если бы не опасность наткнуться на гнездо ядовитых пауков.
   - Я-то ничего, а что расскажешь ты? Кто и почему пришил Степана? - Я тут не при чем.
   - А кто? - Не знаю.
   - Врешь? А может он и не врет? Это же надо иметь такие белобрысые глаза, что в них невозможно понять, врет человек или говорит правду. - Ну, хорошо, не ты, и ты не знаешь, кто это сделал. Но не может быть, чтобы ты не знал и даже краем уха не слышал, кому и зачем нужна была эта комбинация с разводами и женитьбами. - Даня, это не нашего ума дело. - Леша, ты что-то знаешь. Я с тебя не слезу, пока не скажешь. Ты понял? - Понял. Это бизнес. Ну, пойми ты, я бы тебе сказал, но мне же тогда не жить. Вид у Лешки был совсем не испуганный, и Даня засмеялся. - Тебе смешно, - упрекнул его Лешка. - Смешно, потому что ты сейчас какой-то очень дешевый товарец пытаешься продать подороже. Леша, ты не на толкучке. Не отнимай у меня времени. - Я к этому делу никакого отношения не имею, но я слышал, что какому-то человеку, который живет в Америке и имеет черный бизнес по переправке разных людей...ну, там, проституток, невест, домработниц из СНГ на запад, нужна была эта пара. Их обоих надыбали в Питере, но нужно было свести и поженить почему-то здесь, чтобы потом куда-то там переправить, и там бы они вдвоем работали. - Что-то слишком сложно. Ты это только что придумал? - Так я же тебе сказал, что точно не знаю. Я знаю, что американцу нужна была женатая пара, и чтоб они вдвоем выполняли работу. - Почему непременно женатая? - А кто их знает? По-моему, они это - для маскировки. Живет себе нормальная парочка, ходит на работу, в магазин, а к ним разные знакомые приходят и уходят. Полиция не замечает. Потому как у них все документы в порядке. Документ, Даня - это великая сила. Я знаю тут одного человека. Какие он только документы не делает! Если тебе чего надо будет, ты только скажи. - А тебе комиссионные? - Ну, это само собой. - Ладно, не сейчас. Так что у американца за бизнес?
   - А бизнес - по переправке. Рабочих тоже, но в основном - баб. - А на месте нельзя подобрать подходящую женатую парочку? По-моему, так надежнее. - Так по-твоему, потому что ты ничего не понимаешь в бизнесе. Им нужны такие, которые сами незаконные. Чтобы их в руках держать. Ущучил? - Так почему же Степана убили?
  -- Точно утверждать не берусь, но не думаю, чтобы Степку замочили. Он последнее время очень бухал. Один кореш говорил мне, что он по твоей Лерке очень тосковал. Дурак он.
  
   9.
   Письмо от Софьи Даниловны Биберман:
   "Здравствуйте, Даня!
   Не скрою от Вас мое удивление и ужас, которые я испытала, прочтя письмо моего брата. Исаак пишет о Вас с большой симпатией, и я готова понять, что вы хороший и вполне порядочный человек, но неужели же вы все не понимаете, какое кощунство вы совершаете? Я уже не говорю о противозаконности этого поступка.
   Я не знаю, как мог мой брат даже подумать, что мое материнское сердце примирится с тем, что имя моего дорогого сына использовано для какого-то дела, которое - вы уж меня извините - честным и чистым быть никак не может. Это преступление!
   Будь моя воля, я бы потребовала, чтобы вы отказались от имени моего сына. К сожалению, я старая и беспомощная женщина, и не в моих силах исправить эту - простите меня - мерзость.
   Словом, Вы можете быть спокойны, я ничего не предприму, но предлагаю вам серьезно задуматься над тем, красиво ли Вы поступаете.
   Надеюсь, Вы известите меня о своем окончательном решении".
   ***
   Позвонил Володя Городецкий.
   - Даня, - сходу, как на штурм пошел он. - Я не стану пересказывать тебе чепуху, которую мне перед твоим отъездом нагородил твой брат в связи с твоим выходом из дела и внезапным отъездом. Достаточно сказать, что ни в какой больнице я не был, а ездил в Черновцы, откуда мои родственники - большая семья - уезжали на постоянное жительство в Израиль, и Борис прекрасно об этом знал. Могу дать тебе их имена. Они живут в Хайфе, приехали в Израиль одновременно с тобой, ты можешь их разыскать и убедиться, что лгу не я, а твой брат. Но то, что я услышал от какого-то Леши, который позвонил мне из Израиля, меня просто убило. Я позвонил тебе не сразу, потому что сперва использовал все свои связи, чтобы выяснить, что на самом деле произошло. Могу тебе сказать, что ты можешь поступать, как хочешь, а я с твоим Борей больше не работаю. Порываю все связи и контакты.
   - Предполагаю, что ты знаешь многое такое, чего не знаю я, - сказал Даня. - Даня, я не хочу встревать между братьями, но одновременно не хочу, чтобы ты думал обо мне, что я так предательски поступил с тобой и присвоил твой капитал. Я таких подлостей не делаю. Если хочешь найти следы, то ищи в своей семье. Ты можешь мне не верить, но я считал своим долгом сказать тебе то, что сказал. - Ты сказал. Я подумаю. А теперь скажи мне: ты что-нибудь знаешь о Дане, который умер и... - Можешь не продолжать. До меня все это дошло. И то, как умер этот человек - тоже. - А как он умер? - Я ничего тебе не скажу. Если бы с глазу на глаз, как это бывало прежде, и если бы дело не касалось вас двоих, то я бы тебе все сказал, но сейчас мне говорить не хотелось бы. Тем более что у тебя после всего, что тебе обо мне наговорили, нет оснований мне верить. Думаю, что на твоем месте я бы тоже не поверил. Но, повторяю, я должен был тебе сказать то, что сказал. А ты думай сам. - Так ты намекаешь на то, что смерть этого человека тоже связана... - Будем считать, что ты этого вопроса не задавал. - Спасибо. Такой ответ меня устраивает. ***
  
   Письмо Дани Шварцмана Софье Даниловне:
   "Уважаемая Софья Даниловна!
   Сейчас я пишу самое трудное письмо в своей жизни. Я не оправдываюсь, потому что никакого оправдания тому, что я совершил, нет и не может быть. Поэтому я прошу Вас ни одно слово в этом письме не считать попыткой каким-то образом реабилитировать или обелить себя.
   Единственное, о чем я Вас прошу, внимательно отнеситесь к объяснению того, что произошло. Если можете, поверьте, что, воспользовавшись сложным и опасным положением, в котором я оказался, мне навязали документы Вашего сына. Я сам тогда не понимал, что меня хотят просто выпроводить подальше. К тому же мне еще угрожали расправой.
   Повторяю, что, несмотря на все это, моему поступку нет оправдания. Вы правы, назвав его кощунственным. Примите во внимание, что о Вашем сыне я ничего не знал. Ни того, кто он, ни каким был этот достойный человек. Благодаря Вашему брату я смог многое узнать о Дане. Теперь я немного представляю себе его и, хотя стыжусь того, что совершил, но, поверьте, с гордостью ношу его имя.
   В самое ближайшее время мне представится возможность вернуться туда, где я был, под своим собственным именем. Когда все закончится, я сам привезу Вам Данины документы и буду умолять о прощении.
   При этом я должен сделать Вам признание: мне будет больно в сердце своем расставаться с человеком, который вот уже больше года живет во мне. Каждый Данин поступок (К сожалению, я знаю только о некоторых) я ощущаю, как свой собственный, а свою жизнь, как продолжение его жизни. И я мечтаю о том, чтобы оказаться достойным нечаянно выпавшей на мою долю, пусть хоть не надолго, судьбы".
   ***
   - Что ты думаешь об этом письме? - спросил он у Леры. - Письмо прекрасное, но ты пишешь, что намерен вернуться к своему прежнему я и, если я правильно поняла, к прежнему месту жизни. А как же я? - У меня один ответ: не будет ни "я", ни "ты", а будем мы с тобой, и мы вместе решим, как и где нам быть. Это будет не просто, но придется все переиграть. Я думаю, что, если с этим справится наша любовь, то и мы с этим справимся. - Ты это хорошо сказал. Ты, правда, меня любишь? - Очень. А ты согласна носить фамилию Слесарева? - Если это твоя фамилия... - Ты права. Я не знаю, как я решу эту проблему. Грубо говоря, причем, очень грубо, я, как актер, так вошел в роль, что не могу из нее выйти. - Нужно не играть роль, а жить. И быть самим собой. - Что бы это значило? Я родился там-то, то-то и то-то унаследовал от родителей или впитал в себя с молоком матери, тому-то и тому-то научился в школе и в дворовой компании, и так далее, и так далее. Мой сегодняшний день - продолжение трех десятков раз по 365 дней, но сплошной ленты моего прошлого память не хранит. Мое прошлое - не сплошная лента, а фотоальбом, в котором застряли отдельные, подчас совершенно несущественные, кадры. Это и есть мое "я"? - Не только. - Согласен, что не только. Другое "я" - это то, что я сам для себя выбрал, решил, добыл, вырастил в себе. Это не связано ни с местом моего рождения, ни с наследственностью, ни с воспитанием. Быть самим собой, значит ли это соединить то и другое в себе одном, и это образует более или менее цельную натуру. И отчасти определяет судьбу. - Судьбу не выбирают. - Не скажи! Свободный человек потому и свободен, что выбирает. Мне с пакетом бумаг случайно досталась чужая судьба. Самим собой, как ты говоришь, я уже был раньше. Но мне вручили альбом с кадрами судьбы рыжего еврейского мальчика, увлеченного историей и философией и у которого хобби - отдавать себя людям. Это не рисовка, не показуха и не поиск популярности. Подумай: я всегда старался быть самим собой, и такой, каким я был, я бы не подписал диссидентского письма в защиту чужих и не нужных мне крымских татар, не встречался бы со всемирно известными отщепенцами Сахаровым и Григоренко и, не имея хорошей спортивной подготовки и навыков в восточных боевых искусствах, не ввязался бы в драку в защиту уголовника против других уголовников. Мысленно ставлю себя на место Дани Шварцмана и понимаю, что я бы продолжил научную карьеру, защитил бы диссертацию и написал бы книгу о еврейском философе Спинозе, а не бросил бы все ради борьбы за справедливость. Я вообще никогда не думал о справедливости поступков разных людей, если только какая-нибудь несправедливость не касалась меня самого. - Ты не боишься в какой-то степени утратить себя, какой ты есть. Или был. - Не думаю. Я не перестал быть самим собой прежним. Играю на гитаре и готов опять заняться финансами. Но при этом я горжусь тем, что тот я, который мне достался, не убоялся тюрьмы и подписал письмо в защиту татар, и ножевой раной под ребром, и еще очень многим, чего не помню. Именно так: не не знаю, а не помню. Если бы мне сейчас предложили посредством гипноза удалить из меня этого парня, чтобы я остался только самим собой... - В самом деле, может быть стоит?
  
   Глава третья
   10.
   Стальная дверь Бориной квартиры запиралась на три замка, не считая контрольной цепочки. На цепочке болтался брелок в виде медвежонка с хрустальными глазками.
   -Этот медвежонок прежде висел на цепочке моей двери, - сказал Даня. - Даже это ты у меня украл. С каких пор ты стал таким мелочным? - Как ты здесь оказался? - тихо спросил Боря. - А где я должен быть? - В Дюссельдорфе... - не успев подумать, ляпнул Боря. - В Дюссельдорфе? Ну, твой Лешка у меня схватит! А я думал, что я в Эйлате. Так, Боря, ты садись к своему любимому письменному столу, я скромно присяду здесь, и приготовься к очень длинному разговору. Сейчас ты подробнейшим образом, не упуская ни одной детали, расскажешь мне все, что ты натворил за последние полтора года. Предупреждаю, что за каждую ложь ты будешь получать по черепу вот этим твоим бронзовым Сократом. Что?! Пистолет? Братишка, ты что, собираешься в меня выстрелить? Ну, хорошо, у тебя будет время это сделать, но сначала прочти эту бумагу.
   Даня, не спеша, открыл дипломат, достал какой-то лист и передал его Боре, тот положил пистолет на стол и взял документ в руки, после чего Даня коротким броском смахнул пистолет на пол и поднял его. - Умный ты парень, братишка, но дурак. Каждому делу, в том числе гангстерскому, люди годами обучаются. А ты же дилетант. У меня тоже хватило ума поверить в твою порядочность и попасться на такой дешевый крючок, что стыдно людям рассказать. А теперь иди сюда. Он взял его за ворот и швырнул на диван. - Нужно проверить. Может у тебя тут целый арсенал оружия в столе. С тебя станется. Так. Теперь садись поудобнее и - все-все, в подробностях, не упуская ни одной детали. - Сейчас должна прийти Зинка. Даня взял в руку Сократа. - Ты у меня схватишь, потому что Зинка с детьми в Коктебеле. Дверь заперта, на звонки не отвечаем, телефон отключен. Начинай. Я слушаю. ***
   - А теперь, братишка, просмотри это досье. Здесь описано все, что ты у меня украл и обязан вернуть... Все правильно? Ошибок нет? А вот документы, которые ты подпишешь и в соответствии которыми я вновь вступлю во владение своей собственностью, включая ценные бумаги и активы. - Ты с ума сошел. У меня всего этого нет. - Боря, посмотри на Сократа. Он уже теряет терпение. Вот тебе еще одно досье, в котором мы имеем полную картину финансового состояния твоей фирмы. Как видишь, я беру только свое и только то, что ты украл. Само собой, принят во внимание процент. В качестве морального ущерба следовало бы забрать все и выставить тебя на улицу с голым задом, но жаль Зинку и детей... Ты все понял? Если понял, то подпиши. Здесь и вот здесь. Умница. А теперь пойдем со мной в туалет. - Что ты задумал? Ты что, хочешь меня убить? - Не говори чепухи. Мы же с тобой не в вестерне. Будешь жить и радоваться жизни. Только сейчас сделаем вот что. Я пристегиваю тебя наручниками к водопроводному стояку. Оставлю тебе продукты, которые найду на кухне. Вода и унитаз на месте. Если будут перерывы в подаче воды, с претензиями - в мэрию. Здесь ты и поживешь. Обижаться, Боря, не нужно. Ты сам понимаешь, что совсем без наказания я твое художество оставить не могу. Вот твоя записная книжка. Покажи мне номер телефона гостиницы, в которой остановилась Зина. Этот. Отлично. Вырываю листок. Дня через два я позвоню по этому телефону, опишу Зине ситуацию и скажу, где лежит ключик от наручников. Прибавь к этому время на то, чтобы она приехала и освободила тебя - думаю, что трех дней мне хватит на то, чтобы проделать всю работу по переводу активов из твоих грязных рук в мои чистые, и чтобы ты мне при этом не мещал.
   - Ничего у тебя не выйдет. Без меня на эти бумаги и на мои подписи никто даже не посмотрит. Даня достал свою записную книжку, открыл на нужной странице и показал Боре.
   Ты имеешь в виду этих людей? - Ты их уже сманил? Это мог сделать только Городецкий. Чертов жид все- таки предал меня. - Во-первых, Володя тебя не предает, а помогает стать нормальным и честным бизнесменом западного типа. Он считает, что время дикого капитализма подходит к концу и нужно учиться работать по правилам, принятым в цивилизованном обществе. А во-вторых, братик мой, ты забыл, что сам записал меня в евреи. Так что попрошу в моем присутствии избегать слов, оскорбляющих мое национальное достоинство. Оба засмеялись. - Ну, вот и славно. Вижу, что оставляю тебя в хорошем настроении. Кстати, вот тебе твой транзистор. Слушай музыку и сводки новостей. Телефонная линия разъединена, чтобы звонки не тревожили твой сон, а сотовый беру с собой. Посмотрим, кто тебе звонит. Пистолет выброшу. Извини, эта игрушка не для тебя. ***
   Выйдя от Бориса, он набрал на сотовом телефоне номер Городецкого. - Володя, я сделал все, как мы договорились. У меня к тебе две просьбы. Первая: выжди четыре дня и позвони Боре. Если увидишь, что ни днем, ни вечером никто не отвечает, то возьми его ключи там, где мы договорились. Я их там оставлю. Ну, и, словом, пошли кого-нибудь, пусть его выпустят. И второе: я тебе клянусь, что больше ничего предпринимать не буду и никому не скажу, но мне необходимо знать: к смерти Шварцмана Боря... - Ты понял правильно. - Спасибо, Володя. Надеюсь, мы еще увидимся. - Что за вопрос? Ты же знаешь наш лозунг: в будущем году в Иерусалиме! - Амен! Учи иврит. ***
   Софья Даниловна жила в пятиэтажке хрущевского типа. Чистенькая однокомнатная квартирка. Вязаные салфетки собственной работы, двухтумбовый буфет пятидесятых годов, платяной шкаф с овальным зеркальцем в дверце, односпальная вдовья кроватка, дермантиновый диван, на стене, справа от фикуса Данин портрет в деревянной рамке, много книг. На столе чай и сушки. - Пейте чай. Вы же с дороги. Извините, надо бы вас покормить. Глядя на нее, Даня подумал, что накормить не мешало бы не его, а ее. Он достал из дипломата полиэтиленовый пакет с документами Дани и положил их на стол. - Вот. Не находя слов, он развел руками. - Спасибо... Даня. Она с трудом выговорила имя сына. Он понял. - Извините, Софья Даниловна, но другого имени у меня нет. И не было. Это простое совпадение. Извините меня. Я очень виноват перед вами. - Даня, я все поняла, и я вас ни в чем не виню. Ваше письмо... Оно было очень искренним, и я вам верю. Это вы должны извинить меня. Я вам нагрубила. - Спасибо, что согласились принять меня. - Напротив, прочтя ваше письмо, я захотела встретиться с вами. Захотелось повидать человека, который способен так чувствовать. Я не думала, что такое возможно. В наше время повального цинизма. - Я возвращаю вам документы вашего сына, но должен предупредить... Видите ли, мои израильские документы тоже - на его имя. - Само собой. Я понимаю. А как же могло быть иначе? - Вам это неприятно? Тогда я что-нибудь придумаю. - Нет, нет, что вы! Не нужно. - Вам не будет неприятно, что я... - Ну, что вы! Совсем наоборот. Что она хотела этим сказать, и что значит "наоборот"? - Вы знаете, Софья Даниловна, моя мама умерла, когда я был еще совсем ребенком, а отец был все время в командировках. У него такая работа была. Он был монтажником спецоборудования химической промышленности и все время уезжал. Меня растила бабушка. Потом отец погиб при взрыве. На химкомбинате. Они долго молчали, глядя то в сторону, то друг на друга. - Софья Даниловна, вы знаете, так получилось, что у меня есть деньги. Довольно таки много. - Даня, перестаньте. Не смейте даже думать, - строго сказала она типично учительским голосом. - Я не это имела в виду. - Софья Даниловна, дело в том, что это честные деньги. Ну, представьте себе, что вы моя... Он запнулся, боясь сказать лишнее и бестактное, а она подошла к нему, обняла его голову и громко заплакала. ***
   Они потом долго разговаривали и наговорили друг другу много совершенно бесполезных, но необходимых вещей, и он сбегал в магазин со списочком продуктов на ужин и на завтра, а когда электрический свет упал на стол из-под оранжевого матерчатого абажура, то оказалось, что они давным-давно уже хорошо знают друг друга, вплоть до того даже, что она, конечно же, помнила, что фаршированные перцы - его любимое блюдо, и что он терпеть не может пшенной каши. В какой-то момент и в какой-то связи Софья Даниловна упомянула имя Симы, и он спросил о ней.
   - Видите ли, я прочел целую связку Даниных писем к этой женщине. Из этих писем я многое узнал о Дане. - Ее нет в живых. Узнав о его смерти, она покончила с собой. Напилась таблеток и умерла. Он был ее последней надеждой, а она - последним человеком, которому он пытался помочь. - Вы расскажете мне об этой женщине? - Не очень много. У нее была какая-то болезнь с очень длинным латинским названием. Короче говоря, она не могла ходить. Вроде бы существует лечение, но не в городе Чимкенте, в Южном Казахстане, и не за гроши, которые получали ее родители. Она была из тех чувствительных девушек, которые пишут письма заключеным. Собственно, я говорю: девушка, но я ее никогда не видела, а по его рассказам она была чуть ли не на десять лет старше его, а ему, когда он умер, было 35. Ее письмо попало к Данечке, он ответил, и у них завязалась дружеская переписка, а когда он вышел на свободу, то поехал в Чимкент, и только тогда все понял. - Да, но жениться на калеке! Это уже слишком! - Вы учтите, что я это так рассказываю, как будто все происходило в течение одной недели. Но Даня сел при Брежневе, а вышел при Горбачеве, когда появилась возможность списаться с Израилем. Он это сделал, и его заверили, что ее болезнь излечима. Тогда он оформил брак и подал документы на выезд. На все это ушли годы, но он никогда не терял надежду помочь ей. В конце концов, он решил репатриироваться, устроиться и вызвать ее и меня.
  
   11.
   Даня прожил у Софьи Даниловны еще два дня. Они съездили на кладбище и постояли у могилы ее сына. Он оставил на камне большой букет цветов. Когда они пришли домой, она ему сказала: - Даня, я ни на чем не настаиваю, но, если вы хотите знать мое мнение, то вам, в вашем положении и если вы собираетесь остаться в Израиле и носить фамилию Шварцман, если вы... - Софья Даниловна, извините, что я вас перебиваю, но поверьте, что я довольно таки далекий от мистики человек, и при этом я чувствую, что не могу иначе. Не могу и не хочу. А к этому прибавилось еще и сознание, что я должен продолжать жить так, а не иначе. Не знаю, которая из этих трех мыслей важнее: та, что я не могу иначе, что не хочу по-другому или та, что я должен своею жизнью продолжить его жизнь. И я не сказал, что собираюсь отказаться от того прошлого, которое было моим. У меня ведь тоже были родители, которые постоянно присутствуют в моем сердце и в моей памяти, и город, где я родился, и люди, и то, что умею, и те, кого любил и люблю. Все это мое. - Я понимаю, родной ты мой. Как не понять, если я его мать? Это как раз то, что я хотела тебе сказать. Если ты хочешь быть Даней Шварцманом, взять себе его судьбу, которая оборвалась на той могилке, которую мы сегодня посетили, то ты должен знать, что судьба каждого человека, это продолжение судьбы его родителей, дедов, прадедов и дальше, и дальше. Ты представляешь себе, как широко тебе придется распахнуть свою душу, если ты хочешь позволить влиться в нее не одному, а двум потокам твоих предков. И есть ли у тебя уверенность в том, что это не сиюминутная блажь, которая сменится сожалением и желанием повернуть обратно? - Я думаю, нет. - Ты думаешь... Я сейчас похожа на раввина, к которому пришел православный человек и говорит, что намерен принять иудаизм. Ты знаешь, что в этом случае сделал бы раввин? Первым делом он спросил бы, почему, зачем и с какой стати ты так решил, а потом заставил бы прийти еще два раза и все это время уговаривал бы тебя отказаться от этого опрометчивого шага.
   - В самом деле? Не знал, и мне это кажется очень странным. - Мне не известна история этого странного обычая, но я привыкла мыслить историческими категориями, и думаю, что главную роль сыграла самозащита общины, так как во всех христианских странах власти принимали строгие меры к тому, чтобы христиане не переходили в еврейство. В некоторых странах переход в иудаизм наказывался смертью. - Но ведь христианство само, как я понимаю, происходит от иудаизма. Так что же особенного в том, что какой-то христианин принимает решение примкнуть к корням? - Как историк, скажу тебе, что христианство по отношению к евреям всегда было не дитем, а змеей, которую иудаизм согрел на своей груди, чтобы было кому нас жалить. Змея выросла в огромного удава, а иудаизм остался религией маленького, рассеянного по свету народа. - Вы наверняка преувеличиваете. - Вот-вот, именно поэтому я с тобой об этом и заговорила. Не как мать, а как историк. - Однако, Софья Даниловна, я напоминаю вам, что мы с вами не религиозные люди. Причем тут старые, как вы говорите, "майсес" прошедших веков? - Это ты хорошо сказал: "алте майсес". Так же считал мой дедушка Ехезкель, отец моей матери. Он ушел из дома, из еврейского местечка и из родной синагоги, из "алте майсес", которые тормозили его карьеру в жизни и закрывали горизонты цивилизации. Чтобы поступить в университет и стать врачом, он даже принял христианство. Чисто формально, конечно. Для семьи это было страшной трагедией. В семье его память похоронили, как если бы он умер. После революции он вернулся в местечко. К счастью его дочь, моя мать, осталась у своей московской бабушки и поэтому выжила. - А он, Ехезкель? - И он, и бабушка... Обоих убили. - Но за что же? - Ты спрашиваешь? За то же. За принадлежность к той категории людей, с которой ты хочешь связать свою судьбу. Поэтому говорю тебе то, что должен был бы сказать тебе раввин: не спеши и подумай. Сейчас ты думаешь о моем сыне, но ведь ты хочешь примкнуть ко всем нам. В том числе к нашему прошлому. Это я опять говорю, как историк. - Что бы вы сказали не как раввин, а как мать сыну? Приемному. - Спасибо, родной, но мне это трудно, сам видишь. Я потому и сравнила себя с раввином, что все это очень сложно, и мне, как раввину, нужно понять и мотивы, и серьезность намерений. И мне нужно спросить у родителей моего отца, и у родителей мужа, и у него самого. Папиного отца звали Даниэль, как и моего. Так это имя звучит по-еврейски. Так что, как видишь, у нас было три Даниэля, а ты будешь Даниэлем Четвертым. Он был механиком на шахте. В их поселке евреев было не много. Полицаи собрали всех и сбросили в ствол заброшенной шахты. Дед был очень сильным человеком. Вроде тебя. Когда его подвели к краю, он схватил двоих полицаев и - вместе с ними прыгнул вниз. И это тоже серьезный предмет для твоих размышлений. Тебе не удастся принять на себя судьбу одного Даниеля. С ним в твою жизнь войдут еще эти двое, а с ними - другие. Почти все эти люди погибли в сорок первом, от рук полицаев, а мужа убил лагерный охранник в семидесятом. - Вы о Данином отце? За что он сидел? - За стихотворение. Нет, он был не литератором, а инженером-механиком. Хочешь, прочту? - Ну, конечно, хочу.
   Софья Даниловна задумалась, вспоминая стихи, а потом прочла, как пропела:
   "Среди лоз виноградных тебя я нашел,
   И не видел я девы прелестней,
   А о том, как люблю я тебя, я прочел
   В самой нежной из книг - "Песне песней". Песню песней тебе я спою, как Шломо, На руках отнесу в колесницу, Ярко звезды зажгу, чтобы было светло И впрягу не коня, а орлицу. Будет легок наш путь, как предутренний сон, Ветер нас обласкает шелками.
   Мы с тобой прилетим в незабвенный Цион, Где дворец мой из белого камня".
  -- За это стихотворение его посадили? - Ну, не совсем так. На телевидении зрителям было предложено принять участие в конкурсе на лучшее стихотворение о любви. Я посоветовала Мише послать эти стихи, и он послал. Он занял одно из первых мест и его пригласили в передачу, чтобы самому прочесть стихотворение. Когда он прочел, кто-то попросил объяснить слова "Шломо" и "Цион". Он объяснил, но кто-то другой спросил: "Выходит, вы собираетесь отвезти свою возлюбленную в Израиль?" Миша возразил, что речь идет не об эмиграции в Израиль, и что вообще это не заявление в ОВИР, а лирические стихи. После чего ведущий с трудом довел передачу до конца. Ведущего уволили, а Мишу предложено было разобрать на собрании. В зале было человек двести народа и он сказал им все, что думает о них, о Ционе и о царе Соломоне. У меня осталось чувство, что я виновата в его гибели. - А почему охранник убил его? - Правду о том, как это произошло, мне никогда не скажут, а слушать ложь и делать вид, что веришь, противно. Какая, в сущности, разница, если любая подробность только прибавит грязи и горечи. И, листая страницы еврейской истории, считай этот вопрос нерелевантным. Это относится не только к евреям. Вопрос "за что убили?" не втискивается в рамки истории. Русский спросит: за что французские солдаты-интервенты убили моего прадеда под Бородином? А француз придет со своим вопросом: а за что твой крепостной солдат убил моего прадеда, который надеялся освободить его от крепостного права?
  -- Ну, это вы далеко ушли от темы. - Правильно, ушла, и это как раз то, что я предлагаю сделать тебе тоже. И старайся делать это почаще. Если же ты все время будешь замыкаться в рамках твоей темы о двух Данях, то ты никогда ничего не поймешь и никаких правильных решений не примешь. Кроме вас двоих, как видишь, в твоем новом портфеле еще два Дани.
  
   12.
   В зале аэропорта, в том самом, где он полтора года тому назад с двумя чемоданами и незнакомой дамой в роли жены ожидал встречающих их, одного в голубой, а другого в грязно-белой безрукавке, к нему подошел Лешка.
  -- Ты пришел специально, чтобы получить в челюсть?
  -- Даня... - Куда я должен был поехать, в Дюссельдорф или в Эйлат? - В Эйлат, но ты меня послушай... - Леша, ты мне уже надоел, и тебя нужно проучить. - Хорошо, ты прав, но сперва послушай, что я скажу.
  -- Что ты еще наплетешь в свое оправдание?
  -- Ты слышал о вчерашнем теракте?
  -- Краем уха слышал. Жаль, что тебя не было в этом автобусе.
  -- В нем была Лера.
  -- НЕТ!!! - закричал Даня и сгреб в кулак рубашку на Лешкиной груди.
  -- Она жива?
   Лешка молчал.
  -- Она жива?
   Лешка покачал головой.
   Даня схватился за голову и опустился на скамью.
   Стали собираться люди. Лешка с видом человека, который в курсе и которому льстит быть в центре внимания, давал объяснения на таком иврите, что понять его могли только люди, привыкшие понимать такие вещи на любом языке.
  -- Вчера - автобус - бах - его жена - мертва - приехал - я сказал...
   Даня поднял голову и спросил на иврите: - Что им всем от нас нужно? - и повторил: Что им всем от нас нужно? Что им всем от нас нужно? Потом помолчал и в какой-то момент подумал: "Кто - они? Кто я? Кому что и от кого нужно?" - и снова громко повторил свое "Что им всем от нас нужно?" и снова, и снова, и снова... Подошел полицейский, с ним человек, назвавшийся врачом. - Он в шоке, - сказал врач - Ему нужна медицинская помощь. Нужно вызвать... Но Даня вдруг успокоился и сказал: - Ничего не нужно. Леша, отвези меня к себе.
   ***
   Леша напоил его чаем и уложил на диван. - Поспи. - О чем ты говоришь! Жить не хочется, не то что спать. - Не понимаю я тебя, Даня. Теперь, когда, как я понял, все твои проблемы остались позади, и ты опять богатый человек, что тебе делать в этой стране, среди евреев и войны? Я бы на твоем месте вернулся домой и занялся бы своим делом.
  -- Леша, ты никак не мог бы быть на моем месте, как я не мог бы быть на твоем. - Ну, это так говорится. - Говорятся глупости. Не нужно их повторять. Никто и никогда не может быть на месте другого, потому что каждый живет только свою жизнь. Даня произнес эту фразу, но тут же понял, что, в принципе, это так, но не применительно к нему. Он пытается жить чужую жизнь. Зачем? Разве его жизнь хуже той, в которую он себя упаковал, и разве не стоило бы, как советует Леша, вернуться к своим и на свою дорогу? Он не по своей воле сошел с нее и покатился по рельсам этого странного человека. Неужели только потому, что тот потерпел крушение и свалился в кювет? А что он, собственно, знает о Дане Шварцмане? Только то, что ему рассказали любившие его люди. Он предстал перед ним каким-то идеально добрым и самоотверженным, умным и талантливым - каким еще? Можно подумать, что у этого рыжего еврейчика не было недостатков. Наверняка, их было не меньше, чем у него, Дани Слесарева. Еще не поздно. Его поезд на полустанке. Можно сойти и сесть на встречный.
   Лера. Чужие руки собирают ее по кускам в черный полиэтиленовый мешок. Безымяный палец с перстнем, который он подарил ей в день ее рождения, по ошибке попал не в тот мешок. Перстень сняли и не знают, кому из родственников не той женщины отдать. Медленно крутятся колесики неисправимой израильской бюрократии.
  
   Лешка принес из кухни бутылку водки, стаканы, вилки и тарелки с закуской . - Сядь, Даня, к столу. Выпей и поешь. Когда человеку плохо, первым делом нужно выпить и закусить. Промывает желудок и мозги. Ну, не упрямься. Ты же видишь, я хочу тебе помочь. Давай выпьем. За упокой. За добрую память. - Ты думаешь, поможет? - Я надеюсь, - сказал Леша и опрокинул свою порцию в рот таким отработанным жестом, как будто этот жест был частью его личности, его, Лешкиного, натурального, биологического целого, элементом встроенного механизма или программы. - Вот, я говорю тебе, Даня, давай вернемся домой. Начнешь новое дело. Меня возьмешь для специальных поручений. С твоим умом, да мы такое закрутим...
  -- Что бы ты хотел закрутить, Леша? Вообще, скажи мне, чего бы ты хотел? - Ну, как чего? Как все. Значит, денег и ... ну, чего еще? Чтобы, значит, женщин. В смысле: баб.
  -- Тогда зачем туда-сюда ездить? Умный в любой стране добудет себе и денег, и баб, а дураку переезды не помогут. - Ну, хорошо, вот ты умный. Скажи, как мне жить? У тебя есть рецепт? - Есть. Много учиться, много работать и уважать себя и людей. Нужно также любить, но, я боюсь, это у тебя может не получится.
  -- Почему, Даня?
  -- Для этого нужен особый талант, которого у тебя, по-моему, нет. - Почему ты так думаешь? - Ну, тогда скажи, ты любил кого-нибудь? - Конечно, любил. Я деда своего очень любил. Он жил в деревне, а мы в городе, но мы иногда ездили к нему в гости, и он тоже к нам приезжал. - Расскажи мне про деда. - Он добрым был. Интересные штуки разные вырезывал для меня из дерева. Он про деревья знал все и говорил о них, как о людях. Только порченый он был. - Что значит "порченый"? - Его ножом от уха вот досюда распанахали. - Кто? Почему? За что? - Однажды он рассказал мне. Это ему один жид такое сделал. У них там, в лесах, жидовский - ну, так нельзя говорить - значит, еврейский партизанский отряд был. Одни евреи, значит, в нем были. Однажды, когда немцев в селе не было, эти жиды, то есть евреи, зашли в село и - в хату, к деду. Ты, говорят, Пахомов? Я, отвечает, Пахомов. И стали его допрашивать. А у них там, понимаешь, такое приключилось. Это мне дед рассказывал. Когда немцы пришли, так они, значит, мужиков собрали и говорят: кто, значит, поступит служить в полицию, так ему будет выдаваться одежа и зарплата. Ну, сам понимаешь, какое время было. А тут прелагается одежа и зарплата. Ну, они ж не знали, что им такое дело прикажут делать, а когда приказали, так выхода ж никакого у их не было. Ну, собрали они еврейство, человек может сорок их было, а оружия ж никакого не дали. Это уже опосля им карабины выдали, а для этой акции ничего не дали. Ну, некоторых они таки топорами порубили, а потом, сам понимаешь, это ж не просто человека топором зарубить. Ну, так они в старый ничейный сарай их загнали. Ненужный был сарай. Весь гнилой, и пользы от иго все равно никакой...
   Лешка посмотрел на Даню и, видимо понял, что лучше бы он этой истории ему не рассказывал. - Они их всех там живыми сожгли? - догадался Даня. - А что было делать? Они же люди подневольные. Немцы приказали, а сами ушли, и сказали, что завтра придут и проверят. А карабины, так это им уже опосля дали. А вместо немцев, значит, партизаны, в смысле: жиды, то есть: евреи, пришли и спрашивают деда: ты Пахомов? Ну, он честно сказал, что он Пахомов. Так один его ножом как полоснет. Хорошо еще, что среди них, в отряде значит, один фельдшер оказался. А то бы, сам понимаешь... - Ну, и что ты об этом думаешь? - А что мне думать? Дед же не виноват. Ему ж приказали. А эта сволочь его ножом.
   ***
   Даня погрузился в ночь, как в ванну, наполненную тяжелой от морской соли водой. Не видя ни людей на земле, ни звезд на небе, он подошел к краю, отделяющему землю от моря. Он сел на камень, а ноги погрузил по щиколотки в воду. Вдалеке бесшумно скользила щепотка огоньков какой-то морской посудины. Прострекотал вертолет береговой охраны. Кто-то недалеко включил транзистор. Что-то говорили о вчерашних убитых и раненых, и он впервые подумал, что останки Леры должно быть уже в земле, а он в этом ритуале не участвовал.
   Смысл имел почему-то только край, граница между чем-то и чем-то. Берег принимает в объятья волны, волны нежно ласкают берег. Только слиться они не могут.
   Он повторил шепотом:
  
   - Белый песок обнимает волны,
   Сильные волны берег ласкают.
   Только слиться они не могут.
   Больно всю жизнь, терять, обретая.
   Он снова и снова повторял эти строки, не ища ни продолжения, ни скрытого в их глубине смысла. Когда умирает любимый человек, его тень - так ему говорили - какое-то время, не спеша расстаться, бродит рядом. Даня протянул руки в сторону моря и повернул ладони кверху в надежде, что Лера, как невесомая птица, опустится на них, и он почувствует - не может не почувствовать - ее присутствие.
   Этого не произошло. Вместо этого откуда-то доносилось:
  -- Больно жить и, живя, не верить
   И пытаться поймать волны,
   И стараться взойти на берег,
   И собственную пучину мерить.
  
   Он закрыл глаза, и сразу же его окружили люди. Знакомые и чужие лица. С той и с этой стороны.
   Во снах не бывает мертвых,
   Все умершие, как известно,
   В сновидениях разговорчивы,
   И одним ножевым росчерком
   Ставят живых на место.
  
   Приплыл прикованный наручниками к волне братишка Боря и сказал: "Я же тебе обещал, что ты прекрасно устроишься в Израиле. Причем, женщины - это не главное в жизни. Возьми пример с меня. Что для меня Зинка? Между прочим, она тоже великолепно готовит фаршированную рыбу. Хоть и не еврейка..."
   Со стороны берега подошел Гарик и напомнил о своей причастности к тому, что Даня распутал свое дело, и ему тоже кое-что полагается.
   В темной воде шевельнулось доброе, все в морщинках, лицо бабушки и он услышал ее бархатную, украинскую речь: "Нэ журысь, хлопчэ. Я ж тоби сказала, що жыды тэж люды".
   Софья Даниловна присела рядом и продекламировала:
   "Не разрешай сердцу себя разделить на части,
   Не допускай, чтоб прошлое уходило за край земли,
   Не отделяй вчерашнего от бегущего настоящего,
   Не позволяй умершему растаять в небытии".
  
   Подошли другие, и среди них был дед Пахомов, который как-то неловко потоптался и напомнил, что он ни за что в жизни ничего такого не сделал бы, но приказ есть приказ, а карабины-то им выдали опосля.
   Кто растворился в ночном тумане, а кто растаял в морской воде, освободив место для Дани Шварцмана и его жены Симы, которую он прикатил в инвалидной коляске.
  -- Ни о чем таком тебя, между прочим, никто не просил. Программу своей жизни я должен был выполнить сам. И платить тоже каждый обязан по своим счетам. Разве тебе было поручено, уплатив по счетам своего беспутного кузена, выполнить то, что я не успел? Выслушав Даню Шварцмана, Даня Шварцман-Слесарев долго, не считая часов теплой израильской ночи, сидел на камне, ни о чем не думая и не ища ответа поумнее.
  -- Твою программу так же невозможно выполнить моими руками, как излечить Симу, которой уже нет в живых, - наконец произнес он. - Ты нужен был мне во мне и для моей программы, но смерть всегда приходит, чтобы кого-то от чего-то освободить. Смерть Леры оборвала мою судьбу, а с нею, во второй раз, и твою тоже. И я теперь не знаю, что сказать Софье Даниловне. Я обещал, что, когда она приедет в Израиль, я позабочусь о ней. - Погоди. Может быть, еще не все кончилось, - вдруг сказала Сима, приподнявшись в инвалидной коляске, а ее глаза - это же, оказывается, были те самые огоньки, которые он прежде принял за скользивший вдоль горизонта кораблик. - Кстати, я не вижу в этом ничего особенного, - вдруг сказала Софья Даниловна, которая, оказывается, все это время была где-то рядом.
  -- Мы только думаем, что у каждого своя, отдельная, судьба. В действительно же судьба каждого - это продолжение чьей-нибудь, которая была прежде. Я вам это говорю, как историк.
  
   13.
   Домой Даня вернулся под утро.
   На диване спал Гарик. Он растолкал его.
   - Ты опять здесь, скотина? Как ты вошел? - Наконец-то ты пришел, - радостно воскликнул Гарик, зевнул и потер кулаками сонные глаза. - Почему ты здесь и как ты вошел? Я тебя когда-нибудь убью. - Не спеши убивать. Меня прислал Лешка. После того, как ты ушел, Лешка с кем-то говорил по телефону, и ему сказали, что вышла трагическая ошибка. Лера со своей подругой была в банке, и, когда они закончили все свои дела, то по ошибке, Лера взяла сумочку подруги, а та - ее сумочку. А потом они сели в автобус, и потом... - Идиота кусок! Ты можешь сказать толком о Лере? - Могу. Только отойди на шаг. Ты же страшный человек. Ты ж и правда можешь убить. - Да говори ты, скотина! - Ну, ее, то есть Леру, оглушило, и, кажется, немножко поранило. Все, больше я ничего не знаю. Вот, на бумажке, номер телефона больницы. ***
  
   -Ты знаешь, это было под утро. Когда я пришла в себя и поняла, где я и что со мной произошло, и что я двое суток была без сознания, я вдруг почувствовала, что у меня нет ног. Ужасное ощущение. Я разрыдалась. Потом пришла какая-то женщина, видимо врач, потому что в халате, скорее всего психолог. Она стала меня убеждать, что меня вылечат и поставят на ноги, что израильская медицина - самая продвинутая на свете, а мне от ее разговоров только хуже становилось. Она прикатила это кресло на колесах, в котором я сейчас сижу, и запихнула меня в него. Ты знаешь, мне от этого кресла стало еще страшнее. Я представила себе... ну, ты понимаешь. Словом, я еще сильнее разрыдалась, после чего пришел настоящий врач и объяснил мне, что у меня слабость после небольшой комы, и что через несколько часов все пройдет.
  -- И прошло? - Еще не совсем, но проходит. По крайней мере, я уже чувствую свои ноги и могу ими шевелить. Как съездил?
  -- - Все в порядке. Я тебе попозже все расскажу. - Хорошо, расскажешь потом, но сейчас скажи главное.
  -- - Что ты хочешь, чтобы я сказал? - Ты знаешь. - Лера, я с тобой. Только с тобой. - Но я в Израиле. - Значит мы в Израиле.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"