Мотрич Анатолий Васильевич. Из памяти детства

Из памяти детства.

"Просыпаемся мы, и грохочет над полночью

то ли гроза, то ли эхо прошедшей войны".

Р. Рождественский.

Июнь 1941-го года. Мне исполнилось шесть лет. Начало войны в моей детской памяти накрепко связано с поездкой в Киев к тёте Марусе, старшей сестре мамы. А отец в середине июня поехал в Полтаву в пединститут сдавать выпускные экзамены.

Эта сессия растянулась для него на целых шестнадцать лет: с началом войны он оказался в окопах под Ржевом, и сдавать выпускные ему пришлось только в 57-м, в одно время со мной (я заканчивал киевский политехнический). С выходом на пенсию отца в школе начали ущемлять, попрекать незаконченным высшим образованием, так что он собрал документы и отправился защищать диплом, а также поруганную справедливость.

Жили наши родичи на улице Софиевской, что ведёт от собора до площади Калинина. Нынешний майдан незалежности находится на противоположной стороне Крещатика. Если от Софии спускаться вниз, то по левой стороне улицы, ближе к площади, будет дом, в полуподвале которого они и обитали. Полуподвал - это такое помещение, где наружный свет проникает только в верхние стёкла окон, а при взгляде на улицу видно только ноги прохожих. Всё это было очень забавно. Столь же забавно было видеть на кровати в тесной комнатке два странных горба под одеялом. Мне сказали, что это верблюд. Перед этим мы были в зоопарке, я видел слона, поэтому ожидал продолжения чудес. Оказалось, что это две кастрюли - одна с перловым супом, другая с картошкой. Обед готовили на примусе и чтобы он не остыл ко времени, укрывали одеялами. Спали мы с сестрой на кровати, взрослые - на полу, но всё это было ново и чудесно.

А самым ярким воспоминанием был поход в кино 19-го июня. Было пасмурно, накрапывал дождь, сливался со струями фонтана на площади Калинина. Кинотеатр был в доме учителя на углу Крещатика ( дом оставался и после войны, теперь на том месте башня с часами). Кинокартина называлась "Большой вальс".

Впечатались в память заключительные кадры картины - мчится открытый конный экипаж, в нём восторженные Иоганн Штраус и Клара Доннер (актриса? персонаж?), над их головами проносятся и смыкаются вверху ветви деревьев в белоснежном весеннем цвету. И всё это кружение под звуки мелодии венского вальса.

Возвращались мы домой в Березоточу 21 июня катером. В том году от УСТАЛАРа (так называлась Украинская станция лекарственных растений, позже - ВИЛАР - Всесоюзный институт лекарственных растений, между прочим, он ведёт начало от аптекарского огорода, который повелел заложить в Лубнах Пётр Первый, возвращаясь с Полтавской битвы), прорыли канал до реки Сулы и пустили по нему катер, небольшой, синий такой. Катер тянул за собой баржу с пассажирами. Такие были средства передвижения, помимо конного извоза.

День 22 июня начался бесшабашной вознёй и потасовкой, в которой сражались я, сестра Лина, одиннадцати лет и двоюродный брат , тоже Толя, на год старше меня.И вот, когда была забаррикадирована двустворчатая дверь в зале, и в дело пошли все стулья, табуретки, щётки, палки, деревянные кони, покрывала с кроватей, - из чёрной тарелки репродуктора, висевшего прямо над дверью, раздалось: "граждане и гражданки... вероломное нападение..."

Вспоминаю события не по значимости, а те, что врезались и остались в детской памяти. Летний июльский день. Сижу на шее погреба, там повыше. Над головой синее безоблачное небо, сплошь покрытое пушистыми, как одуванчики, разрывами зенитных снарядов. Между одуванчиками высоко-высоко, неслышно звука - крошечный самолётик. .Если пристально вглядеться, можно заметить, что он двухфюзеляжный, - называется "рама". Это немецкий разведчик. У меня тоже есть оружие: вырезал ветку бузины, удалил мягкую сердцевину, выстрогал и загнал внутрь поршень, послюнявил и затолкал с другой стороны пробку. Вталкиваешь поршень - и получается выстрел. Ещё очень любил строить шалаши - укрытия, прятаться в них - одно удовольствие.

В середине августа, под вечер, в лучах заходящего солнца увидел двух женщин, поднимающихся к дому по длинной тропинке от улицы. У каждой в одной руке по голубой сумке - авоське, в другой руке - обувь, какие-то сандалии на лямочках, идут босиком. Это были тётя Маруся и её дочь Ася - моя двоюродная сестра. Они бежали в чём были из Киева. Принесли с собой первое и жуткое для нас дуновение войны. О чём говорили, что они рассказывали об ужасах войны, бомбёжках, зверствах немцев - не знаю, но после их такого же быстрого и неожиданного ухода на следующий день мать приложила все , какие смогла, усилия, чтобы уехать. Старшая сестра для матери была непререкаемым авторитетом, и то, что она сказала, беспрекословно выполнялось. На вопрос, почему они не остались и не помогли маме с двумя малолетними детьми уехать, я уже никогда не получу ответа, надо было в своё время интересоваться. Видимо были какие-то бумаги, направление...Время войны они провели в Сибири, в Кургане. Ася, по специальности химик, работала на заводе боеприпасов, готовила начинку для мин.

Мать почти каждый день начала ходить "в город" - Лубны, - 12 км пешком, добиваться отправки. С тех пор казённое слово "эвакуация" на многие годы стало повседневным в нашем обиходе.

Вообще-то в селе паники не чувствовалось, массово никто не уезжал. Не знаю даже, угнали ли скот. Мать и отец в то время были беспартийными, никаких должностей не занимали - рядовые учителя, не евреи. То, что отец был лейтенантом и призван в армию - так все мужчины призваны. Словом, особых оснований эвакуироваться вроде и не было.

Тем не менее мать добилась включения в списки эвакуируемых, голова колгоспу дал подводу, и числа шестого сентября мы выехали в Лубны. Остановились у незнакомых людей в доме на улице Л.Толстого, недалеко от райисполкома. Жили - ожидали там два дня. Помню, как в этом дворе забивали корову - чтобы не досталась немцам. Били её кувалдой в лоб, а она всё не падала...

Наконец, погрузились в железнодорожный состав - товарные вагоны "теплушки". По бокам нары, сколоченные из неструганых досок (помню, нам досталось место в углу), доехали до станции Солоницкая и там стояли ещё сутки, ожидая опоздавших и , наверное, каких-то запасов продовольствия в дорогу.

Днём 10-го сентября налетели немецкие самолёты. Они только что отбомбили узловую станцию Ромодан и летели оттуда, снижаясь над составом на бреющем полёте и обстреливая его. Двери теплушек всегда были открыты, и все мы бросились вправо от поезда на кукурузное поле, попадали там, прижимаясь к земле. Лесопосадки вдоль путей тогда не было. Как сейчас помню - мгновенно темнеет, когда меня накрывает громадная шелестящая тень самолёта.

Почему называю точную дату 10 сентября? Просто о дне отъезда часто вспоминали.

Ночью проезжали разрушенный дневным налётом Ромодан. Тихо - тихо, как будто крадучись в темноте, по наспех восстановленной колее движется поезд. В открытый проём дверей теплушки в каком-то зловещем свете луны видны рядом воронки от бомб, развороченные и разбросанные взрывами шпалы. В вагоне все настороженно молчат, затаив дыхание.

Немцы вошли в Лубны 16-го сентября с севера, со стороны Чернух, разгромив в Шумейковом гаю остатки армии Кирпоноса, отступавшей из Киева.

А наш поезд потихоньку удалялся от линии фронта. Подолгу и неопределённо стояли на станциях и полустанках, потом неожиданно трогались. В те времена на железной дороге был строго определённый порядок: на каждой станции вблизи вокзала где-нибудь на стене крупными буквами было написано: "кипяток". В мои обязанности входило бежать туда с голубым чайником (его привёз в 39-м году отец с войны на Западной Украине) и наполнять его. Гремела и слетала крышка, пришлось привязать её к ручке чайника, чтобы не потерялась. С этим чайником я прошёл все военные годы, и он долго ещё служил в мирное время после войны. Чем-то ещё, кроме кипятка, мы, наверное, питались в дороге. Помню вкус печенья, его всегда было мало.

И, наконец-то, - прибыли в пункт назначения: поезд остановился под Воронежем. Но выгружаться из вагонов не торопились, не спешили, потому что в небе над нами появились первые немецкие самолёты. Пока ещё на большой высоте.

Несколько дней начальник эшелона по фамилии Папуша, пожилой седой человек в чёрном пальто, что-то решал, утрясал с местными властями, - в итоге наше путешествие в неизвестность продолжилось.

Из него мало что запомнилось. Те же бесконечные стоянки и внезапное, с лязгом буферов, трогание состава, когда дежурный поднимет семафор. Семафор был проволочным - покрутят трос, и рука его поднимается - путь свободен, можно ехать. Однообразный вагонный быт, если его можно назвать бытом. На одной из станций после того, как поезд тронулся, обнаружили, что в вагоне нет Лины. Не берусь передать отчаяние матери. К счастью, на следующей остановке она появилась: то ли была у подружек в другом вагоне, то ли успела вскочить на ходу.

Cейчас сестра вспоминает об этом так. Последний вагон в хвосте поезда был с площадкой с навесом и ступеньками. Там находился вооружённый охранник и ещё какие-то люди. Они протянули ей руки и втащили в набиравший скорость поезд.

10 октября, ровно через месяц после отъезда, наше путешествие закончилось. Этой дате есть документальное подтверждение: сохранилось фото, которое мама высылала отцу на фронт. На нём - измождённые голодом лица - сестры, мамы и моё. На обороте надпись: "Привет, тебе, родной из солнечного Узбекистана в день годовщины нашего пребывания здесь. 10. 10. 42 г. Мама, Лина, Толя".

Нас выгрузили на станции Федченко, райцентр Кува, в 34 км от Ферганы. Ферганская долина, рядом в полнеба - величественные бело-голубые вершины Памира, ледник Федченко, знаменитый Большой Ферганский канал. Расселили всех прибывших в Куве по дворам местных жителей. Уют минимальный: глиняная хижина с глиняным полом, посередине левой стены четыре кирпича из глины и над ними дымоход.

Никакой такой мебели, много позже появился деревянный топчан. Было под вечер, устали, хотелось спать. Хозяин дал одеяла, и мы кое-как улеглись. Замечу, что и сами хозяева мебелью особо не пользовались. Типичная обстановка в доме - на стенах и на полах - ковры, посреди комнаты, в центре, обязательно низенький столик, за которым можно сидеть, поджав ноги. Под столиком углубление, туда зимой (это когда дожди и слякоть) на ночь насыпают горячие угли, столик накрывают одеялами. Все размещаются спать вокруг, засунув ноги под одеяла. Сооружение называется "сандал", вот и всё отопление.

Рано утром нас разбудил страшный рёв. Я часто слышал вой сирен, но такого ужасного звука - ещё не приходилось. Оказывается, за стенкой нашего сарая истошным голосом ревел "Иа-а-а-а" ишак. Никогда после это кроткое и доброе животное так не кричало. Мы с сестрой выбежали из хижины и увидели, что ишак упал на спину и катается по земле. Лина испугалась и побежала к хозяйке, сказать ей, что ишаку плохо. Хозяйка плохо понимала по-русски и спросонку не разобралась, кому плохо. Наконец, на шум вышел хозяин и всех успокоил.

После того, как всё улеглось, я осмотрелся. Большой квадратный двор обнесён вокруг высокой сплошной глиняной стеной - "дувалом". Вдоль улицы изнутри двора течёт арык, он пронизывает все усадьбы и служит источником водоснабжения, а также гигиены. Через арык переброшен мостик к калитке на улицу. Женщинам с открытым лицом на улицу - нельзя: нужна паранджа, или если надо сбегать по-быстрому к соседке, на голову углом набрасывается пиджак, иначе выходить неприлично. Малышни и приезжих это не касается. У хозяина четверо детей: старший - Тургун 16-ти лет, Сонья - 12-ти, Кимья -9-ти и трехлетний Зокир, который ещё часто не прочь приложиться к материнской груди.

Во дворе растут пара яблонь, айва, урюк, персики, посажены пышные цветы. Хозяйский дом - в одном углу двора, наша хижина - в другом. возле арыка. За стеной хижины частично над арыком, входом с улицы, расположена крохотная цирюльня - хозяин подрабатывал парикмахером. Там стоит точильный станок с ременным приводом, хозяин точит бритвы и ножи. К торцу дома на высоте в полроста пристроено боком цементное колодезное кольцо. В нём разжигают огонь, обычно в дело идёт "гуза-пая" - хворост хлопчатника. Когда кольцо раскалится почти докрасна, хозяйка надевает длинную по локоть ватную рукавицу и пришлёпывает изнутри заранее подготовленные лепёшки. Этот хлеб называется "нон", а сама пекарня - "тандыр". Не очень часто доводилось лакомиться этим хлебом. Времена были голодные, суровые, хозяевам надо было прокормить своих четверых детей. Запомнилось, как иногда угощали шурпой - это было что-то очень вкусное -- огнедышащее, жгучее, с красным перцем, помидорами, крупой, на бараньем жире. Однажды меня и Лину с местными детьми повезли на свадьбу - "той" - в горный кишлак. Её - на отдельной арбе с девочками, меня на другой - с мальчиками.

Впечатлило, как в глубоком ущелье с какими-то рваными взрывом камнями поток вместе с кустами сносил небольшого верблюда, верблюд сопротивлялся. Нам сказали, что это и есть Большой ферганский канал, его начало.

Два дня пиршества запомнились непрерывными звуками бубна, зурны (это их трембита) и необычайно вкусными пирожками с начинкой из тыквы, лука и перца.

Сестра рассказывает, что они занимались, в основном, заплетанием косичек: чем девочка старше, тем число косичек больше.

Что удивительно, - не вспоминается ни одной ссоры, драки, потасовки между нами и хозяйскими детьми, какое- то тёплое чувство к ним осталось. Наверное, это благодаря хозяину. Он и своих детей, и нас называл " мои баранчуки". А вот Лина меня очень обижала. Помню, наказывая однажды меня за какую-то провинность, усадила на стул, примотала к спинке и ножкам стула, а сверху для большего страха накинула простыню. Мне показалось, это продолжалось часа два.

У сестры были свои проблемы: по местным меркам, в 14 лет она была невестой, и в неё влюбился местный парень. Звали его Мамаруза. От него не было проходу, выйти за ворота на улицу без взрослых ей было невозможно.

Мама преподавала русский язык в школе N21 при детдоме, и чтобы прокормиться и нас кое-как накормить, устроилась в детдоме воспитательницей, так что мы были целый день предоставлены сами себе, а её видели только поздно вечером.

Особенно голодным был 42-й год, да и 43-й немногим лучше. Ели мы, дети, всё подряд, благо, климат южный, растительность богатая. Уже в середине мая абрикосы на ветках были величиной с куриное яйцо, но зелёные, кислющие такие, что сводило скулы. Чтобы съесть, их надо было сильно посолить. От неспелой, тёрпкой айвы перехватывало глотку - до спазма. Росла там джугара - стебли точь- в-точь кукурузные, только вместо початка - гроздь на верхушке. Если разгрызть и скрутить стебель, можно полакомиться сладким соком. Надо только быть осторожным, чтобы не порезать губы, когда добываешь сок.

Бескрайние поля хлопчатника окружены арыками и обсажены тутовыми деревьями . Деревья наголо пострижены - ветки идут на корм тутовому шелкопряду, его разводят в каждом дворе. Не на всех деревьях, но успевают вырасти и ягоды. Слаще и вкуснее этой шелковицы нет ничего.

В слякотную зиму подножного корма "совсем йок". Довольствовались детдомовской затирухой, рецепт нехитрый: на котёл воды сколько-то там муки, тщательно перемешивается и разливается в миски горячей. Казалось бы, чего проще: похлебал - и все дела. Но в каждом деле есть мастер. Был и в детдоме такой, по фамилии Кизин. У него были редкие зубы, и он сквозь них процеживал похлёбку, затем, не спеша съедал комочки. Это называлось - "есть по-кизински". Мы дико завидовали и подражали ему, но ни у кого не получалось - и зубы не такие, и терпения не хватало.

От голода нас спасал ещё и аттестат отца: всё своё денежное довольствие - 600 рублей - он перевёл нам. Невообразимо понять, как в развороченной войной стране, где миллионы людей лишились крова, можно было кого- то разыскать. Но есть такой город - Бугуруслан в Башкирии, там было адресное бюро, где добрые, совестливые работники вручную перебирали горы писем и соединяли судьбы. Мать обращалась туда, и уже весной 1942 года мы нашли отца, а он нашёл нас.

Система ценностей и цен в войну была своя. Так, помню, стекло для керосиновой лампы на базаре стоило 400 рублей. Мы пользовались привычными коптилками.

С образованием у меня возникли проблемы: мать, как педагог, чётко следовала тогдашнему закону - в первый класс принимали с восьми лет, а мне было только семь. Читать меня научили в три с половиной года ребята в больнице, куда я попал со скарлатиной, но это не имело значения.

Мама уходила на работу, Лина - в школу, я перелезал через дувал и отправлялся в город, там было на что посмотреть. По центру города протекал большой арык, в нём поток воды крутил деревянное колесо с лопастями, на обод колеса нацеплены жестяные банки. Банки зачёрпывали воду, поднимали и затем выливали её в деревянный жёлоб, с которого начинался другой арык. За этим чудом техники можно было наблюдать часами.

В тени платанов находилась чайхана. Там на низком деревянном помосте старики в тюбетейках, одетые в полосатые стёганые халаты - чапаны, поджав под себя ноги, неспешно подносили ко рту пиалы с "кок-чоем" - зелёным чаем, затем доставали круглые коробочки с каким-то порошком (он назывался "насс"), брали его в щепоть и нюхали или закладывали за губу.

Возле арыка в длинном бараке располагался кинотеатр. Я по много раз пересмотрел все четыре фронтовых киносборника, фильмы тех лет - "Два бойца", "Парень из нашего города", "Радуга", "Она защищает Родину". Там же неподалеку находилась школа. Заходил и туда, усаживался за парту в последнем ряду, было интересно, меня не выгоняли. Со временем, как и все, смастерил тетради - сшил из газетной бумаги. Писали мы между печатных строк, с чернилами и перьями тоже были проблемы.

В школе узбекский не изучали, хватало уличной грамоты. Навскидку, хоть сейчас - от одного до десяти:"бир, ик, уч, тур, беш, олты, етты, сакыз, токуз, ун".

К концу года учительница Валентина Михайловна, худенькая тихая старушка в очках, уговорила маму зачислить меня в ученики официально. Перевели меня в школу при детдоме - там я и под присмотром, и можно подкормиться. Так и определилась моя дальнейшая судьба - на год раньше - одноклассники, школьные и студенческие друзья, поступления и назначения.

Осенью школьников, начиная со второго класса, водили на уборку хлопчатника. На поясе - широкий фартук с подвёрнутыми краями, в него собирается хлопок из коробочек, растущих на кусте. Спелые коробочки раскрыты, раздвинуты пушистой белой ватой, но края их жёсткие, колючие. Незрелые - зеленоватые, их приходится раздирать, вата в них сидит плотными сырыми дольками. Работа утомительная, поля хлопчатника - бескрайние, везде громоздятся горы хлопка. Я не понимал и не связывал ни тогда, ни много позже, что хлопок - не только вата, бинты, ткань для гимнастерок. Это - пироксилин, порох для снарядов и патронов. "Всё для фронта!" Фронт был везде, страна была единым фронтом, а до победы - ой, как далеко.

Очень тревожной была зима 42-го года. Подавленное настроение взрослых передавалось и нам, детям. Помню, в один из вечеров хозяин точит на своём станке ножи, мы наблюдаем, он невесело так проговаривает: "возьмёт немец Сталинград - вас резать будем". Видно, что такая перспектива его не радует.

А потом пришёл февраль 43-го, разгром немецких войск на Волге. На обложке свежего номера журнала "Крокодил"нарисован похожий на ворону Гитлер в чёрном платке. Он поёт песню: "Потеряла я колечко, а в колечке двадцать две дивизии". Подпись - Кукрыниксы. Очень мне нравилась и запомнилась эта картинка.

В конце мая 44-го года как-то очень быстро и организованно начались сборы по возвращению эвакуированных. Сначала нас перевезли в Ташкент, там формировались составы и эшелоны. Как и почти три года тому назад я - с неизменным голубым чайником. На привокзальной площади во весь торец пятиэтажного дома - громадный портрет Сталина. Он, как и Ленин в исполнении местных художников, сильно смахивает на узбека. Но размерами - впечатляет!

Перед самым отъездом слегла Лина: приступ малярии, температура - 39. Вообще-то я ничего не рассказал обо всей тамошней летающей, ползающей, жалящей и кусающей живности - малярийных комарах, ядовитых пауках - каракуртах и тарантулах. Вот, скажем, скорпион. Очертаниями похож на рака, с клешнями, только хвост загнут вверх и на конце - ядовитое жало. Полупрозрачный, жёлтого с зеленоватым отливом цвета. Написано в словарях: "Ведёт ночной образ жизни". То есть, ночью взбирается по стене на потолок и оттуда пикирует вниз. Типичный фашист. Очень неприятно обнаруживать его утром в своей постели. Или перелазишь через дувал, спрыгиваешь вниз, - а там свернулась змея в руку толщиной. От малярии спасали горькущие лекарства: белый порошок хинин и жёлтые таблетки - акрихин, а со змеёй - тут как повезёт. Про малярию мы забыли, как только выехали из Узбекистана. Обратное путешествие было не таким долгим, ехали в пассажирских вагонах, хоть было и не очень просторно.

Станция Аральск на берегу Аральского моря. До горизонта - темносиний густой блеск волн. Знающие люди подсказывают, что надо запасаться солью, набираем её во все торбочки. Навстречу один за другим идут товарные поезда: одинаковые теплушки с закрытыми дверями. Пронёсся слух - везут выселенных. Стала понятной причина наших поспешных сборов: вместо нас везли в Узбекистан депортированных из Крыма за сотрудничество с фашистами и массовое предательство крымских татар.

Путь наш лежал через Актюбинск, Уральск, Саратов. Запомнилась узловая станция Балашов, Купянск, и наконец, пункт назначения - Харьков.

Ещё не вся территория Украины была освобождена от фашистов, ещё не была разгромлена под Бродами дивизия СС "Галичина", но мы уже вернулись на родную землю.

Сохранилось фото, которое мать высылала отцу на фронт. На нём - я в вышитой Линой рубашечке. Надпись на обороте: "Бесценному папе в день возвращения на Родину".

И дата - 6 июля 1944 г.

* * *

Конечно, фото было сделано ранее, ещё в мирной Куве. Здесь не то, что фотографии, - города не было. В ходе войны Харьков три раза переходил из рук в руки, и мало что уцелело.

По приезду нам надо было перебраться с одного вокзала на другой. Ехали на извозчике, был такой вид транспорта - единственный.

По обеим сторонам улиц тянулись высокие откосы из битого кирпича, ярко-оранжевые под жарким июльским солнцем. Кое-где оставались полуразрушенные стены домов. Вокзалов как таковых не было - их место обозначали только груды развалин да водонапорные башни для заправки паровозов водой. Люди собирались на перроне вблизи такой водокачки, каким-то образом узнавали, в какую сторону будет двигаться состав, передавали сведения другим. Никаких пассажирских, пригородных поездов не было - путешествовали на товарняках - проникали в незапертые двери теплушек, на площадки вагонов, взбирались на открытые платформы. Ныряли под вагоны с торбами и клунками, если надо было перебраться на другой путь.

Вечером товарным поездом приехали на Полтаву Южную, там и заночевали на перроне под деревьями. Среди ночи проснулся оттого, что из-под головы вытаскивают мешочек с солью. Он служил нам с Линой вместо подушки. Сестра до сих пор помнит, как больно при этом ударилась головой. Вот так и расстались мы в Полтаве с солью, которую везли аж от самого Аральского моря.

Ещё в темноте в предрассветных сумерках среди ночующих на перроне прошёл слух, что стоящий вблизи поезд отправляется в сторону Киева. Побежали вдоль состава, взрослые на ходу пытались открыть двери теплушек. Наконец, одна поддалась. Спешно забрались в вагон. Очень хотелось спать.

Дальше в моих воспоминаниях следует какой-то провал. До сих пор не знал, почему мы проехали мимо мест, откуда уезжали, и как оказались в Яготине. Недавно выяснял это у сестры. А тогда мне было всего девять лет и никто со мной не советовался. Мать решила не возвращаться в Березоточу, считая, что всё там разрушено и потеряно, а мы "будемо там як старцi" i "над нами люди будуть смiятися". Таковы были особенности сельского уклада - шо люди скажуть - это приговор. Почему выбрали Яготин, ведь там ни родных, ни знакомых не было? Просто решили начать новую жизнь поближе к столице.

Яготин запомнился тягостным безнадёжным ожиданием. Три дня мать ходила в районо устраиваться на работу и, наконец, получила назначение в село Фарбоване.

Проезжая за рулём по пути на Киев мимо Яготина, всегда хотел свернуть влево и заглянуть в то село, вспомнить лето сорок четвёртого, мучителько длинные восемнадцать километров пешком под июльским солнцем. Село представляло собой пустой круглый выгон, по периметру которого стояли хаты и школа, а слева в долине речки Супой простирались болота, там велись торфоразработки.

Поместили нас у каких-то пожилых одиноких людей. Сына их забрали в армию, дочь фашисты угнали в Германию. Сварили хозяева нам молодой картошки, сдобрили её укропом, молочными сливками (у них была корова). До сих пор помню неповторимый вкус этой еды. Три года не приходилось пробовать картошки, отвык.

Прошло несколько дней, и тут сестра стала просить мать уехать в Березоточу. Она плакала, нет - она выла день за днём целую неделю, пока мать, наконец, сдалась.

От Яготина до Лубён добирались поездом на платформе с углём. Грело солнышко, приятно обдувал ветерок, видно всё вокруг - хороший обзор.

В Лубнах остановились у Анны Кононовны - подруги матери, её знакомой ещё по Лютеньке. Жила она с двумя внуками на Верхнем Валу. Сейчас там проходит дорога от моста вверх на гору(строили пленные немцы в 47 - 49 годах), а тогда можно было прямиком спуститься к Суле. Поразила непривычная, как впервые увиденная, прозрачная вода у песчаного берега и тёмная бархатная на глубине - давно не видел реки, не купался в ней. Долго отмывались от угля. оттирались песком и травой. Мыла не было, вместо него для стирки обычно использовали "луг" - щелочной раствор золы из печки.

В Березоточе нас поселили в "борщевiй хатi", недалеко от школы. Борщ был местным полицаем, бежавшим с немцами, дочка его Катька где-то скиталась у родичей.

Немцы хозяйничали здесь ровно два года - с 16 сентября 41-го по 18 сентября 43-го. Ровно через месяц после начала оккупации они решили расовый вопрос - вывели из Лубён четыре тысячи евреев и расстреляли их под Засульем во рву у конопляного завода, а перед отступлением превратили Лубны в руины, методично взорвав все кирпичные здания города. В самой Березоточе никаких разрушений не было, поэтому все помещения школы, госпитали. Даже половина хаты, где нас поселили, была завалена каким-то госпитальным имуществом. Нам оставалась комната с громадной печью и полатями при ней. В узком пространстве перед печью находился стол. На печь часто забирались молоденькие сестрички в новеньких гимнастёрках и начищенных до блеска хромовых сапожках. Подстать им были кавалеры из числа легкораненых. В таких случаях меня выставляли на улицу.

На этой тёплой печи при свете каганца я часто рассматривал толстенную - в тысячу страниц - книгу дореволюционного издания с незнакомыми буквами "ять". Называлась эта скучная книга - "Мать и дитя", на рисунках в ней были какие-то большеголовые уроды с закрытыми глазами. Других книг не было. Появилась на печи эта книга следующим образом. До войны за мной присматривала няня, - некрасивая, кривоглазая, очень заботливая дивчина Галька. Уезжая из Березоточи, мать перевезла к ней пожиткн, и Галька бережно сохранила всё до мелочи. Так у нас в хате появился зелёный сундук, четыре "плахты": красно-бело-зелёные тканые куски полотна (такие в праздники надевают женщины поверх спидныць, мы их использовали как коврики), кое-какая посуда, а также подушки, одеяла, швейная машинка "Зингер", до сих пор действующая. В сундуке на полочке хранились две большие серебряные монеты выпуска 1924 года. На них был изображён кузнец с молотом, кующий, очевидно, всемирное счастье. Можно было тайком открыть сундук, долго рассматривать монеты и обязательно положить их на место. Повторюсь - вспоминаю всё не по значимости, а то, что врезалось в детскую память.

Привычным же и постоянным в годы детства было чувство голода. Не знаю, как мать не впадала в отчаяние, каждый день думая, чем накормить двух детей. Конечно, как-то поддерживала школа, голова колгоспу обязан был заботиться "про вчытелив". Помнится, мама выпросила (выписала) в колхозе картошки, килограмм, наверное, десять.

Я сопровождал её в этом походе. Мы спустились в громадное пустое подземное хранилище с кирпичными стенами, еле освещённое двумя тусклыми керосиновыми лампами. В самом дальнем углу слева была горка картошки, даже для меня, малого, показавшаяся небольшой. Навсегда запомнились эти жалкие закрома. Мне как-то представлялось, что колхоз должен быть всё-таки побогаче. Кстати, во время оккупации немцы не стали разгонять колхозы. Они их только переименовали в ТОЗы или СОЗы - (товарищество по обработке земли, спильный обробиток земли), а сама система их вполне устраивала. Как "пры нимцях", так и в последний год войны, и в первые послевоенные годы, люди в сёлах жили, трудились и выживали в одинаковой для всех поголовной бедности и нищете. Такое существование было столь же привычным и естественным, как и участие в чужой беде и взаимопомощь, как скажем, сбегать к соседям за щепоткой соли или "за жаром" - горящим угольком, чтобы разжечь печку.

Если маме удавалось достать немного зерна, надо было идти его молоть "у жорна". Жорна - жернова - это два круглых плоских камня из серого песчаника с радиальной насечкой зубилом, окованных железными обручами. Диаметр камней от 30 до 50 сантиметров, потому жорна бывали "лёгкие" и "тяжёлые". Верхний камень - подвижный, с дыркой в центре, куда жменей засыпалось зерно. К обручу приделана деревянная ручка или палка, куском кожи гибко закреплённая в потолке над центром круга. С помощью ручки камень приводился в движение. Одному крутить было не под силу, и мы с Линой крутили вдвоём. Как же мучительно долго текло время, как уставали руки, как медленно сыпалась тонкая струйка помола из желобка в нижнем обруче, как трудно наполнялась торбочка мукой! По окончании работы полагалось тщательно гусиным крылышком выскрести остатки муки из всех щелей и оставить владельцу устройства горстку муки "за помол".

Если удавалось достать немного проса, то обращались к соседу, у которого была ступа . Выдалбливалась ступа из толстого обрезка дерева твёрдой породы. Из такого же дерева изготавливался пест - короткий стержень с закруглённым концом для толчения в ступе Пест прикреплялся к концу прочной длинной доски, насаженной посередине на горизонтальную ось. Получалось что-то наподобие детских качелей - балансируя на доске, надо было поднимать и опускать пест . Толочь просо, конечно, было легче и веселее, чем крутить жернова .

Но все заботы и неприятности сразу же забывались, когда приходила радостная весть: "кIно їде!"! Босоногие почитатели кино с восторгом разносили известие по всему селу, все занятия мгновенно отбрасывались, и замирая в радостном нетерпении, мы ожидали чуда. Раз в месяц одноконная подвода с киноаппаратурой въезжала в село и останавливалась в небольшом парке напротив земской школы. С наступлением сумерек между деревьями растягивали белый экран, и киномеханик, - небольшого роста инвалид с бельмом на правом глазу (идёт война - все здоровые мужики на фронте) прямо на повозке устанавливал свой волшебный аппарат.

Возле электрогенератора - увесистого цилиндра с длинной, почти метровой ручкой сбоку, толпились парубки, разбираясь в очереди - кому "крутить динаму". Меня к этому ответственному делу и близко не подпускали: требовалось в течение минут пятнадцати, пока идёт часть картины, равномерно вращать ручку, добывая электричество. А мне так хотелось попробовать! Киномеханик сидел на табуретке, возвышаясь над всеми, крутил рукоятку проектора, и перекрикивая стрёкот аппарата, громким бесстрастным голосом озвучивал титры немого фильма. Это было захватывающее, незабываемое зрелище! Такие сеансы устраивались летом и осенью 44-го, а ближе к зиме действо перенесли в клуб.

Кино приезжало редко - всего один раз в месяц, зато каждый вечер в разных "кутках" села собирались "на колодках" парубки и девчата, до поздней ночи звучали песни. Старинное село Березоточа, вернее - Бересточа, раскинулось на стыке берегов двух рек - Сулы и Удая. В вечерних сумерках с дальней околицы села - Царины доносилось какими-то надрывными, отчаянными голосами:

"Ой, у полi криниченька, там холодна водиченька.

Ой, там Роман воли пасе, Катерина воду несе..."

И тут же рядом, из кутка Бакаї, что в центре села:

"Скакав козак через долину, через маньжурськiє края.

Скакав он садиком зелёным, кольцо блестело на руке.

Кольцо казачка подарила, когда козак iшов в поход.

Вона дарила, говорила, шо через год буду твоя..."

А из кутка Голотынци, что ниже по течению реки, слышалось:

"В саду гуляла, квiти збирала, кого любила - причарувала..."

Свежим порывом ветра с дальней Царины приносило снова:

"Ой, став Роман жартувати, та й з вiдер воду виливати.

Ой, Романе, Романочку, не лий воду на сорочку,

Ой, Романе, моє серце, залиш води хоч вiдерце.

В мене вода холодная, в мене мати неродная,

Буде бити, ще й лаяти, ще й Романом докоряти..."

Мой просвещённый слух, - а я уже собирался в третий класс - несколько коробило неграмотное смешение украинских и русских слов в этих песнях, но искренность исполнениия западала в юную душу и оставила там глубокий след.

Проблем с учёбой не возникало, и никаких воспоминаний по этому поводу не осталось. Основная задача состояла в том, как приезжему, да ещё "учительському сынку" стать своим в классе. Конечно, примером себе для подражания я выбрал переростков и очень старательно участвовал в их хулиганских затеях. Учителем в классе был Андрiй Мусiйович - пожилой, высокий, невесёлый, с пышными седыми усами. Прозвище ему было - "Мусейка". Однажды, после очередных устроенных нами в классе безобразий, я встретился с ним на дорожке один на один. Беспомощно оглянулся - вокруг ни души. Сразу осознал, как просто и легко дразнить учителя хором, и как трудно отвечать за грехи, когда ты один. Безусловно, Мусейка знал, что я если и не соучастник, то в курсе событий. Приблизившись ко мне, он спросил: "Так хто отэ вчыныв?" Выхода не было: сказать, что не знаю, означало - соврать. Соврать взрослому, тем более, учителю - это гнусно. Назвать и выдать сообщника - это малодушие. В горле пересохло, и дрогнувшим от страха голосом я прошептал имя зачинщика. Предал товарища, -- и отныне прощения мне быть не могло. Беда усугублялась тем, что ею ни с кем нельзя было поделиться. Несколько дней я мучительно искал и нашёл, наконец, выход. Как-то на перемене учитель оставил на столе раскрытый классный журнал. Улучив минутку, когда в классе никого не было, я вынул из кармана горсть заготовленного заранее сухого куриного помёта, посыпал им страницы журнала и захлопнул его.

Последствия описывать не стану. Меня не били, потому что некому было, а так -- весь спектр школьных и домашних санкций испытал и перенёс полностью. Так постепенно я входил в школьную жизнь. Какие там уроки, если на уроках только и мысли, как сделать самопал не хуже, чем у Мыколы або Грыцька, а может даже лучше - дальнобойнее. Не иметь самопала считалось чем-то ущербным. Пороха -- самого разного -- мелкого серебристо-серого из винтовочных патронов, коричневого крупного из наших и немецких артснарядов было в избытке, только выковыривай, но с капсюлем гляди -- поосторожнее. По правде говоря, добычей пороха занимались пацаны повзрослее, но нам -- мелкоте -- отсыпали щедро.

Свой самопал я изготовил из медной трубки -- сплющил и загнул её на одном конце, вблизи этого конца сделал надпил и продырявил маленькое отверстие для иглы, затем прикрутил деревянную рукоятку -- и оружие готово. Оставалось засыпать в трубку порох, затолкать бумажный пыж и напоследок поплотнее напихать туда кусочки свинца, обрезки проволоки, гвоздей и прочего добра, потом туго заткнуть дуло тряпичной пробкой. Чтобы произвести выстрел, надо было развести костёр, раскалить на костре тонкую длинную проволоку, быстро прицелиться и вставить раскалённый кончик проволоки в отверстие на стволе самопала. Следовало непродолжительное шипение, раздавался негромкий звук, из трубки вырывалось пламя.

Стреляло моё оружие не дальше, чем на десять метров, в соревнованиях оно не котировалось, но и лет мне было неполных десять.

* * *

"...А не то рвану по следу - кто меня найдёт?

Я на валенках уеду в сорок пятый год.

В сорок пятом угадаю, там, где Боже мой!

Будет мама молодая и отец живой."

Геннадий Шпаликов.

В начале года мы перебрались из тесной Борщевой хаты в чуть более просторную, тоже в центре села, недалеко от церкви и магазина, напротив медпункта. Поселились у деда с бабой, фамилия (или уличная кличка) их была Бобохи.

Ранней весной к нам прямо с фронта, нз-под Берлина, прибыл неожиданный гость -- адъютант отца сержант Шишкин. За давностью лет как-то не запомнилось его лицо, заслонилось книжным образом бравого солдата Швейка: какой-то рыжеватый и веснушчатый, плутоватый и разъевшийся на госпитальных харчах котяра.

Он передал трофейные подарки от отца. Помню, там было четыре комплекта для пошива французских шинелей -- мягкое синее сукно и голубая в синий квадратик подкладка, ещё был отрез сукна серовато-салатного цвета (не знаю, чьих войск), отрезы крепдешина для мамы, а также две губных гармошки, трое немецких эрзац-часов (штампованные из мягкой латуни, они исправно шли в течение двух месяцев до полного износа), а также светильники -- плошки: круглые коробочки, как от сапожного крема, наполненные парафином.

Из французского сукна через полтора года начали на зиму шить мне шубу. Десятки раз портной примерял, примётывал и снова отпарывал рукава и полы, чтобы удовлетворить требованиям "на вырост", и наконец, я получил тёплую красивую шубейку. Но недолго длилось полное счастье.

Сразу же по окончании войны в области развернулись работы по разведке нефти. Появилась нефтяная вышка и в селе Висачки, километрах в четырёх от нашего села. Такое событие не могло остаться незамеченным нашим любознательным сообществом, и в январе 47-го по мы отправились в поход -- узнать, как добывается нефть и что там к чему. Добрались до вышки, местами утопая по пояс в снегу, уже под вечер. Только поднялись на ограждённую площадку и начали изучать оборудование, как появился сторож. Он не кричал, не ругался, а молча ухватил палку с намотанной на конце тряпкой, макнул её в бочку с нефтью и начал гоняться за нами по платформе, ставя метку на каждом. С тех пор я и носил шубку с пятном пониже спины -- пятно отмывалось плохо и ставало заметным, когда в него набивалась пыль.

Но это я забежал далеко вперёд, а сейчас на странице -- события ранней весны 45-го: сошёл снег, подсохла земля, чуть пробивается зеленая травка, и самое время заняться играми. На ближайшем "клинку", где сходятся улицы (машин и прочего транспорта в селе нет, ничто не мешает) можно поиграть в "цурки-палки". Тут же, попутно обсуждаются разные дискуссионные вопросы, например, откуда берутся дети? Иногда, не соглашаясь с мнением большинства, бегу за поддержкой домой, уточняю у мамы, что из пупа, и возвращаясь, провожу разъяснительную работу, не всегда успешную.

Для более массовых игр -- в жмурки или "в Чапаева" нужны кусты и заросли для засады и наступления. С зажигательными боевыми криками: "Ура!", "За Родину, за Сталина!", "Бей жида-политрука, просит морда кирпича!" мы побеждаем друг друга до полной усталости.

Но настоящая большая спортивная игра называется "у м*яча". На ровной поляне, выгоне или леваде собираются две команды по 5-6 игроков. Делается разметка поля - проводят две черты - одну в начале, другую в конце поля, и начинается жеребьёвка. Капитан одной из команд берёт в руку палку - биту и держит её вертикально, капитан другой зажимает свой кулак повыше его руки. Далее, поочерёдно перехватывая палку, они продвигаются к верхнему её концу. Выигрывает жребий тот, чья рука оказалась крайней сверху, и его команда получает право "гылыть" мяч. Другая команда "пасёт" - она рассредотачивается по полю. Игрок первой команды, выстроившейся на линии, подбрасывает мяч под удар. Взмах биты -- мяч улетает вдаль, игроки первой команды дружно стартуют. Их задача -- за время полёта и поиска мяча добежать до черты в конце поля, отметиться там и успеть вернуться обратно. Задача "пасущей" команды -- быстро отыскать мяч, перебросить его друг другу, и постараться попасть мячом в любого из бегущих игроков. Если это удаётся, команды меняются местами, если нет -- "гылыть" следующий игрок. Если мяч залетает неведомо куда, игра останавливается, и все дружно занимаются его поиском. Мяч -- пористой резины, размером с теннисный, заботливо вырезанный из скатов немецких авто, является одной из высших ценностей. Владелец мяча обладает непререкаемым авторитетом, ему откровенно льстят, перед ним заискивают, упрашивая принять участие в игре.

Той весной мы очень любили приходить уличной ватагой в госпиталь на станции лекарственных растений. Грязные, оборванные, завшивленные, мы стояли на аллее парка и молча, часами наблюдали за другой жизнью, что проходила перед глазами. Белые простыни, белые бинты, всплошную развешенные на верёвках между деревьями. Все раненые в белых рубахах и белых кальсонах, многие в гипсе и с костылями, кто просто перевязан белыми бинтами. На нас никто не обращает внимания, но никто и не прогоняет, мы как часть пейзажа. Царит всеобщее, безудержное, какое-то лихорадочное веселье - радость каждого, что чудом остался жив, что дышит тёплым воздухом весны, что молод и всё ещё впереди. Шутки, подначки, взрывы смеха. Той весной 45-го было в моде - "махнём не глядя". Такая была игра: меняли всё по кругу из нехитрого солдатского скарба - расчёски, немецкие эрзац-часы, губные гармошки, карманные перочинные ножики, зажигалки.

Из рук в руки нарасхват переходит трофейный полуаккордеон розового цвета с черно-белыми клавишами. В память врезались сложенные где-то в окопах на фронте и в бессонной боли госпитальных ночей незамысловатые песни, я не слышал их больше нигде и никогда.

Аккордеонист запевает: - Летят по небу самолёты... И внезапно возникший хор мощно подхватывает: -Бомбовозы! - ...хотят засыпать нас землёй. - А я, молоденький мальчишка... Все дружно: - Лет семнадцать, двадцать, тридцать! -... лежу с разбитой головой. Ко мне

подходит санитарка ... Отовсюду: - Звать Тамарка! - ...давай-ка раны перевяжу. На санитарную машину...Хором со всех сторон: - Студебеккер! -...с собою рядом положу.

Ещё одна из тех песен:

"...Сады - садочки, цветы - цветочки,

Над страной проносится военный ураган...

Выбелены стены, госпиталь военный,

Там я трое суток без сознанья пролежал...

Сады - садочки, цветы - цветочки,

Там я трое суток без сознанья пролежал.

Боль мою смирила, раны исцелила

Нежная, заботливая женская рука...

Сады - садочки, цветы - цветочки,

Нежная, заботливая женская рука..."

С каждым приходом в госпиталь мы замечали, что раненых становилось всё меньше, и это было верным признаком окончания войны.

День победы - 9 мая выдался солнечным и тёплым. С утра под аркой с надписью "Колгосп iм. Ворошилова" собралось немного народа, были произнесены речи. Разочаровала обыденность митинга - никаких праздничных шествий, флагов, оркестров, песен, цветов, салютов. У нас, ребят, не возникали вопросы, откуда всё это вдруг может появиться в нищем, полуголодном селе. Просто хотелось чудесного праздника, чуда. Как на белом экране кино.

Летом я научился плавать, точнее сказать, не бояться воды. Однажды нырнул и ощутил, что вода держит, если только не паниковать и не делать судорожных движений. А освоить навыки плавания "по-собачьи" или стиль плавания "жабкой" - было делом техники. Зато в умении я приблизился к своим сверстникам, выросшим возле реки.

Ближе к осени от госпитального персонала освободилась "Машина школа" - большой кирпичный дом невдалеке от станции лекарственных растений, в котором мы жили до войны, и откуда уехали в далёкие странствия. Одно крыльцо дома выходило на северную сторону, другое - на западную. До войны мы жили в северной половине дома, а теперь разместились в западной. В другой половине поселился Мусейка с дочерью и внуком. Старый конфликт наш был забыт, но и близких отношений между нами не возникало.

Собрали выращенный урожай картошки - за селом нам выделили несколько соток. Половину урожая там же на поле закопали в глубокую яму и замаскировали её - до весны. Так поступали многие. Не скажу, из каких соображений это делалось - то ли чтобы соседи по погребу "нэ покралы", то ли погреба не было.

В доме комнаты были просторные, светлые, окна большие, потолки высокие. С наступлением холодов встала проблема, как отопить такие хоромы. После уроков в школе мы с мамой брали саночки и отправлялись в луг - резали там очерет, верболоз, вязали в снопики. Зелёные прутья лозы вперемешку с очеретом на удивление хорошо и жарко горели в печке. С той поры добыча топлива - любого, лишь бы горело,- стала моим привычным и даже увлека- тельным занятием. Что может быть интереснее, чем найти дерево с сухими ветками, залезть на него, обломать или отпилить их ножовкой!

Начало зимы 45-го запомнилось бесснежным, серым и сумрачным. И вдруг в один из холодных, безрадостных дней в доме появился отец. Привычной нам сейчас связи не было - всё и хорошее и плохое в те времена возникало неожиданно. Воображаемый на протяжении четырёх военных лет по письмам - треугольникам и фронтовым сводкам образ отца вдруг материализовался и встал перед нами в серой офицерской шинели с обитым фанерой деревянным чемоданом в одной руке и трофейным патефоном "Концертрола" - в другой. Госпиталь отца был расформирован в Потсдаме под Берлином. Знакомый нам адъютант Шишкин демобилизовался ранее, с отцовскими подарками на этот раз решил сюда не заезжать и направился прямиком домой в Пензенскую губернию.

С отцом были ещё два друга-фронтовика, с которыми он, наверное, познакомился в дороге, - один из Березоточи, другой из соседнего Вовчка. Сразу же собралось шумное застолье, несколько раз фронтовые гости выходили из дома и, стоя на высоком крыльце, с увлечением палили в тёмное небо из пистолетов, салютуя победе. Радость переполняла меня, хотелось приобщиться и поучаствовать в этом занятии. Заряжать самопал -- долго и муторно, к тому же - темно. А что если ? Примостившись за столом возле отца, я тихонько расстегнул у него кобуру пистолета, выцарапал оттуда несколько патронов и подбросил один в плиту. Мне показалось, что там горело слабовато, для верности я добавил ещё один патрон.

Через несколько минут в печке глухо бухнуло: присутствующие за столом затихли и насторожились. После второго взрыва веселье и вовсе исчезло, все начали расходиться.

На следующий день отец отправился с ответным визитом к новым фронтовым друзьям. Вернулся он через два дня и из соседнего села Вовчок. "Звiдкiля це ти узявся? Де ж ти досi пропадав? Хоч би Бога побоявся! Хоч би трохи сором мав!" Дуэт из "Запорожця за Дунаєм" был исполнен целиком, вплоть до заключительных реплик: "Щоб на тебе перелоги! Щоб тебе нечистий взяв!" -- "Хай вiн уже тебе вiзьме!"

Я ни разу не видел отца пьяным, или потерявшим контроль над собой, или повысившим голос. Просто за четыре года войны он отвык от семейного быта, а фронтовая дружба и товарищество были для него тогда привычными.

Комментарии: 2, последний от 04/02/2022. © Copyright Мотрич Анатолий Васильевич Размещен: 22/06/2015, изменен: 22/06/2015. 55k. Статистика. Статья: Мемуары Скачать FB2		Оценка: *8.003** Ваша оценка:

Мотрич Анатолий Васильевич : другие произведения.

Из памяти детства