ВВЕДЕНИЕ

    Мир полон уродов. Они окружают нас как воздух, окутывают как ночная темнота,
стегают плеточками своих внешностей. О них, неизбежных и неистребимых, мой рассказ.
Хотя, почему о них? О нас! Приглядись к себе, читатель, отметь все свои изъяны, понюхай,
как пахнет у тебя из нечищеного рта после ночного перепоя, представь себе, что чувствует
баба, когда дыша ЭТИМ ты карабкаешься на нее, еще полусонную потным хамсинистым
утром. Хе-хе! Летом, в жару легче наблюдать и описывать уродов. Зимой они воздействуют
(если, конечно, ты, дорогой читатель, не любитель острых ощущений) только на два наших
чувства: зрение и слух. Летом же к делу широким фронтом подключается обоняние. Оно уже
не узкопостельное чувство, а главное ощущение. Поэтому август - лучшее время для
наблюдения и описывания уродов. Я еще и сам не знаю, чем кончится и куда приведет меня
охота за мерзостями. Вместе со мной, читатель, ты отправишься в увлекательное
путешествие по Иерусалиму. И ориентирами, точками отсчета в нашем путешествии будут
самые выдающиеся и омерзительные оплошности природы - уроды!

1-ОЕ АВГУСТА ЧЕТВЕРГ.

    Сегодня, я было совсем забыл о поставленной на этот месяц творческой задаче, но
ненадолго. Это химией или математикой можно заниматься в рабочие часы, а уродоведение
- такая, знаете ли штука... Короче, я ждал свой автобус. Восьмерку. Остановка постепенно
впитывала непримечательных двуногих. Только одна парочка сидела на парапете чуть в
стороне. Двое сидели обнявшись, что-то громко кричали друг другу, размахивая руками, и
целовались. Подъехал автобус. Парочка села через проход, и я получил возможность
рассмотреть ее внимательно.
    Ближе ко мне сидел обрюзгший грязный мужик, явно за пятьдесят. Покрытый
волосами и перхотью костюм кособоко висел на его измятом теле. В углах рта засохли
слюни и харчи. Лицо было покрыто редкой разномастной щетиной. Из носка псивого
штиблета торчал большой палец ноги с полуоблезшим ногтем. Я перевел взгляд на его
подругу, нежно прижавщуюся к заманчивому кавалеру. Лица у нее не было. На его месте
располагался розовый вздувшийся ожоговый шрам. Ни век. Ни бровей. Ни губ. Чудовищная
застывшая маска. Маленькие бордово-сморщенные ушки, потрескавшаяся, шелушащаяся
шея, обтянутые мучительным пергаментом ручки - вот и все, что было видно из под одежды.
Когда прорезь рта касалась лица вонючего кавалера, по нему растекалась слюнявая
похотливая радость и вселенская нежность. Доберитесь скорее до своего засранного, в
пятнах всех возможных физиологических жидкостей дивана! Эх, понаблюдать бы за вами в
процессе совокупления... Но ничего, у меня богатая фантазия!
    Надо же, первый день, а уже такая удача! Видимо, звезды сопутствуют моему
начинанию. На ловца и зверь... Ловись рыбка... Сапог от яблони редьки не слаще. Я засыпал
с улыбкой на губах. Жду вас, завтрашние уроды! Не обманите моих надежд!

9-ОЕ АВГУСТА ПЯТНИЦА

    В пятницу всех уродов тянет покрасоваться. Других посмотреть и себя
показать. И уродоведу никак не возможно отсиживаться дома. Сегодня, читатель, я свожу
тебя на Тахану Мерказит, столицу царства монстров и големов, именуемого "Иерусалим".
Подземный переход, ведущий к Биньяней А-Ума. Здесь уроды выставили два
форпоста. Первый - молодой религиозный мужик, собирающий милостыню, до
остервенения грязный, живущий на омерзительнейшем на вид и запах матрасе. Он либо
спит, выставив табличку, что болен СПИДом и посему ему нужны бабки, либо ругается с
прохожими, размахивая у них перед лицами руками в лишаях. При этом ногтей никогда не
видно. Я думаю он стесняется своих ногтей, а потому прячет их под коркой грязи. Его нога в
гипсе. Она уже второй год в гипсе. Она не сломана, а если и была сломана, то уже давно
зажила. За год сломаные ноги, насколько я понимаю, или сростаются или отмирают к черту.
Так, видимо, дают больше бабок - вот он и не снимает гипс. Еще одно косвенное
доказательство сему: когда этот урод спит,он накрывается с головой, но загипсованную
ногу всегда выставляет из под одеяла.
    А вот и второй форпост (мы уже буквально в шаге от жерла клоаки). По сравнению с
первым он как Хиросима по сравнению с елочной хлопушкой. Возможно, то что сидит
раскорячившись на заплеваном полу было когда-то человеческим существом женского
пола. Может быть... Я думаю, что если человека обработать по-воблячьи, то есть натереть
солью и повесить сушиться на солнце, а потом вывалять в грязи, то получилось бы
примерно ЭТО. Раздвинув ноги, светя то ли сморщенным влагалищем, то ли внутренностями
едва не вываливающимися через прогнивший пах, монстр вопит. Беспрерывно изо рта этого
мерзостного исчадия ада вырываются пронзительные, душераздирающие бессвязные
вопли. Хуже всего то, что всех проходящих по-неосторожности слишком близко, тварь
пытается схватить рукой. У самого входа в здание Таханы Мерказит уроды не такие
красочные„зато более наглые, хотя... Нет, читатель! Не покажу я тебе весь зверинец в один
день! Жди завтра с нетерпением!

10-Е АВГУСТА СУББОТА.

    Суббота - не день отдыха„а по чести говоря, срань господня. Даже уродов на улице-
ноль. Полный ноль! Уроды, видимо, сидят по домам, расковыривают язвы и ошпаривают
культьи для ядрености цвета. Предамся-ка я воспоминаниям.
    В Москве, рядом с домом, в котором я жил, находилась школа-интернат для пост-
полиомиелитных детишек-дебилов. У некоторых плюс ко всему на спине красовались
причудливые горбы или были в поросячий хвостик скрючены конечности. Ребенком, вместо
того чтобы играть с другими детьми в казаки-разбойники или прятки, я частенько подолгу
стоял, приникнув к решетке, окружавшей это благородное заведение и наблюдал за
уродами. Вот самая интересная сценка из виденных мною: более сильный дебил толкнул
более слабого, с горбом. Тот упал на спину и закачался на горбе взад-вперед. Как Ванька-
встанька. Но вот встать-то он как раз и не мог. Его увечные конечности не доставали до
земли в достаточной степени, чтобы предложить телу надежную опору. Упавший елозил на
горбе в жирной октябрьской грязи и издавал булькающие стоны. Первый дебил,
испугавшись содеянного, стал зажимать лежащему рот„дабы тот не привлек внимания
молодой злобной бабы, что была приставлена к уродам. Горбун тотчас увесисто укусил
своего обидчика. Теперь плакали уже оба и представление было прервано появлением
надсмотрщицы.

12-ОЕ АВГУСТА ПОНЕДЕЛЬНИК

    Если ты еще не забыл, читатель, я пообещав провести тебя по всей Тахане Мерказит,
остановился на прошлой недели у входа в нее. Слушай же
продолжение.
    В дверях, уже при входе на платформы, стоит звон. Непрерывный навязчивый звон-
это уроды с кружками - звенят. Но звон этот - только ритм. Мелодию задает дядька с
атрофированными ногами, играющий на детском электрическом фоно. Эта адская музычка,
умело создающая атмосферу паноптикума, заставляет неопытного прохожего на секунду
замереть, но этой сикунды хватает, чтобы скрюченный и бельмастый, но могучий молодой
имбецил преградил ему дорогу, и всё более озлобляясь начал трясти копилкой перед лицом
несчастного. Нет, товарищи, проходить здесь надо быстро и, по мере сил, не оглядываясь. Я
так и делаю, поэтому все остальные уроды, кучкующиеся тут, кажутся мне лишь фоном для
этого ретивого паренька. Говорят, что местные нищие даже платять налог на занимаемую
ими в рабочее время землю. Вот она, еврейская смекалка!

15-ОЕ АВГУСТА ЧЕТВЕРГ.

    Сегодня мне подмигнул безногий на рынке и прокаркал что-то на своём безножьем
языке. За своего держит. Спасибо!

19-ОЕ АВГУСТА ПОНЕДЕЛЬНИК.

    Я бы с удовольствием сходил в такой музей, где были бы выставлены человечьи
трупы на разных стадиях разложения: через день, два, три после смерти, через неделю,
месяц, год. Более того - я часто, разглядывая себя в зеркале, пытаюсь представить - вот
если бы я сейчас умер, как бы я выглядел через неделю. Многое я бы отдал за минуту
сознательного существования через неделю после смерти. И чтоб в этот момент у меня
было зеркало...
    Еще интересны люди, разлагающиеся живьем - хотя они, конечно, и эрзац... Мне
самому было немного стыдно, когда сегодня я разглядывал на улице волчаночного мужика.
Он заметил, что я пристально гляжу на его тлеющее лицо. Я хотел отвернуться, но не мог...
Так мы и стояли с минуту - я смотрел на его разложение, он - мне в глаза.

23-ОЕ АВГУСТА ПЯТНИЦА

    На перекрестке улиц Яффо и Короля Джорджа, в доме, что со стороны Меа-Шеарим и
Таханы Мерказит, живет имбецил без шеи.
    Он живет в хибарке на крыше. Как Карлсон. Имбецил этот огромен телом, почти уже
лыс, хотя ему только двадцать один год и, как я уже упоминал„совершенно лишен шеи.
Голова его растет прямо из бочкообразной волосатой груди. С виду он - вылитый
средневековый палач. Усиливает это впечатление майка без рукавов в коей он бессменно
ходит. Из нее торчат могучие ручищи, а лицо имбецила настоль тупо, что кажется лишним и
для завершенности картины должно быть закрыто капюшеном с прорезями для глаз. Он
слушает мизрахи и "Пинк Флойд" (достойный набор имбецила), устрашающе громко, но
обычно не дольше чем полпесни.

27-ОЕ АВГУСТА ВТОРНИК

Есть люди, эстетические чувства которых оскорбляет присутствие на улицах уродов.
Я не из таких. Скучно было бы без уродов. С кем тогда сравнивать себя для подогрева
самообожания. Более того, в уродах есть что-то особо пикантно подогревающее чувство прекрасного. Из художников, например, самым гениальным уродоведом был Гойя. После его "Капричос" в этой области больше нечего рисовать. Самое бросающее в экстатическую дрожь в них - это естественность лиц. Может только панорама из младенцев Гигера в чем-то приближается к "Капричос".
    Именно интуитивное ощущение эстетичности уродства и заставляет здоровых как
быки нищих оборачиваться бинтами, расчесывать болячки и т.п. Но здесь сразу же видна
фальшь. Единственный нищий, которому я подаю - сидящий у Машбира мужик лет сорока с
ухоженной холеной бородой в широкополой черной шляпе и сиреневом пиджаке. Если
нищий тратит деньги на сиреневые пиджаки - ему не жалко подать.
    Кстати, коли уж мы подошли к Машбиру, то следует описать самую колоритную из
здешних личностей - Асимонима. У этого дядьки атрофированные коротенькие ножки. Ездит
он на коляске с электроприводом и специальной подставкой, на которой и возлежат его
увечные параподии. Так чтоб все видели! Изредка урод кричит: "Телекарт! Телекарт!" Но
раньше, года четыре назад, когда еще существовали асимонные аппараты, он орал:
"Асимоним! Асимоним!" так это имя за ним и сохранилось. Продает же он телекарты в
полтора раза дороже, чем на почте.

28-ОЕ АВГУСТА СРЕДА

    Сегодня я наблюдал идущего по Яфо мужика с мятым черепом. Видимо, это была
родовая травма - его тянули, я так представляю, щипцами за неокрепший мягкий череп и
смяли кости. Одна стороны его головы была сморщена, глаз на ней был запавший и
незрячий. Другая стороны - огромная, размером с полторы головы нормального человека-
вздувшаяся щека, кулакообразный лоб, а между ними - второй глаз, вылезший из орбиты,
красный, слезящийся, мутный. Поистине неистощима на выдумки ласковая мать-природа!

29-ОЕ АВГУСТА ЧЕТВЕРГ

    Известно, что у религиозных евреев очень жесткие правила скрещивания. И уже не
одну тысячу лет. Поэтому многие из них - дебилы. Вырождение. Что поделаешь. И с каждым
поколением процент неполноценных детей все ближе и ближе к ста. К чему я это? Ах, да.
Видел сегодня в девятом автобусе одного субъекта. Парень лет двадцати. Лицо безумное. В
руках какое-то библейско-талмудическое писание. Шевелятся над книгой толстые
вывороченные наружу губы. Капают почти непрерывной струйкой слюни на книгу и
засаленный, покрытый выпавшими изо рта харчами лапсердак. Не хотел бы я быть тем
богом, которому угодно такое поклонение.
Кстати, где-то по маршр
уту семнадцатого автобуса живет ужасный датишный старик.
Он часто садится на этот автобус подле Машбира. Заляпаный блевотиной с ботинок до
шляпы, он пахнет мочой - невероятно но факт! - сильнее чем сама моча. Люди выходят из
автобуса, когда он заходит, потому что его вони хватает чтобы отравить воздух во всем
автобусе. Будь я водителем я бы завел длинную палку и спихивал его с подножки. Именно
поэтому я, наверное, и не водитель, а поэт.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

    Читатель! Я не скареден! Честно, ничего от тебя не утаив, я поделился с тобой своей
кунст-камерой. Но... кто знает, не станешь ли завтра ты сам ее экспонатом?!

    Рано или поздно ЭТО должно было случиться. Но почему именно сегодня, почему
именно сейчас!? Много раз Игорь уже прокручивал в уме ситуацию - как именно ЭТО
произойдет. Сначала он думал, что самое страшное - ожидание неизбежного, но оказалось,
что намного хуже именно неожиданность, нелепость и бестолковость провала, жестокая
несправедливость ощущения обрушившегося счастья, погребенности под его обломками.
Уже то, что Игорь изобрел эвфемизм ЭТО, говорило о навязчивости его страха. Люди,
которые боятся рака, никогда не скажут вам в разговоре прямо: "рак", в лучшем случае
"злокачественная опухоль", страх смерти порождает трусливые выражения вроде "уйти в
лучший мир", "упокоиться" и даже "поставить ласты в угол" - вроде и не боюсь, а так,
насмешничаю. Теперь, как символ материализации кошмара„все было названо своими
словами.
    Игорь протянул руку к хлебнице, стоявшей на дальнем конце стола, рукав майки
задрался и взгляд отца уперся в причудливо разбросанные по венам, начинающиеся чуть
выше локтя красные точки. Перехватив этот взгляд Игорь попытался было отдернуть руку,
но бесконечно - на целую секунду - опоздал.
— Это что? - спросил отец, и отвечать было нечего, потому что ответ был ясен, но именно в
конкретизации, высказанности и таился весь ужас. Игорь молчал. Он ожидал повторения
вопроса: "Я тебя спрашиваю, это что такое?" на повышенном тоне, но его не последовало.
Вместо этого после секундной паузы Игорь услышал:
— Иди к себе в комнату и не выходи, пока я не придумаю, что с тобой делать...
Иван Абрамович Муркенштейн, папа Игоря, пребывал в неменьшей, чем его сын
растерянности. Надо отметить, что хотя Иван Абрамович и являлся безработным, мы,
однако, не должны из этого заключить, что он был мало на что годен и глуп. Иван
Абрамович имел, совсем как Жириновский„два высших образования и более того был
поклонником революционных педагогических методов. Два года назад, уже в процессе
сборов в Землю Обетованную, умерла его жена. Горе сплотило отца и сына, и Иван
Абрамович стал воспринимать Игоря как равного. Гром, грянувший сегодня, был
совершенно неожидан и, самое главное, совершенно непонятно было, что теперь делать...
Увидев то, что увидел и задав, скорее по инерции, нелепый вопрос: "Это что?" он
сразу понял, что действуя обычными методами мо
жно скорее навредить„нежели помочь и
взял тайм-аут.
    Через полчаса, собравшись с мыслями Иван Абрамович позвал сына.
— Ты давно это... - начал он но натолкнулся на незнакомый - не покаянный, а наоборот
весьма упрямый взгляд сына.
— Какая разница?
— Разница в том - будешь ты сидеть дома или лечиться в больнице! - Иван Абрамович
понял, что разговор, который он намечал как доверительный, переходил в холодную войну и решил начать решительное наступление.
— Ни то, ни то.
— Так что ж, ты хочешь сказать, что собираешься и дальше употреблять эту дрянь?
— Какую дрянь?
— Вот это как раз ты мне скажи! - Иван Абрамович с ужасом чувствовал, что из серьезного
разговора выходит сугубо позорная билиберда.
— На героине!
— Так-так. Хорошо. А не потрудишься ли ты объяснить мне, как ты собираешься жить
дальше?
— Я торчу редко. Так я могу жить и дальше, но, ты же знаешь, через полгода мне в армию...
Вот оттянусь до нее, а потом уж делать жизнь.
— Я не думаю, что после полугода жизни на героине ты пойдешь в армию... - становилось
ясно, что происходит тотальное отступление по всем фронтам.
— Папа! Вот ты называешь это дрянью, но согласись: не попробовав ни разу в жизни этого
ощущения ты не можешь так говорить - оно стоит любого другого.
— Любого другого в отдельости, но не всех же их вместе!
— Не уверен.
— Ладно, разговор у нас в пользу бедных. Тебя еще не ломает?
— Нет.
— Ну ладно, тогда сидим дома вместе - неделю никуда не выходишь, потом посмотрим.
— Договорились,- ответил Игорь, и у Ивана Абрамовича появилась надежда: может быть,
шанс на то, что все обойдется малой кровью, и есть.

    Неделю Игорь просидел дома, Иван Абрамович тоже не выходил дальше ближайшей
лавки и пристально следил за сыном. Первые пару дней тот был беспокоен, но потом жизнь
начала входить в нормальное русло.
    Ближе к концу недели, однако, снова начало чувствоваться напряжение. Непонятно было,
как поведет себя Игорек по окончании срока домашнего ареста.
    Увы, оправдались самые худшие предположения Ивана Абрамовича - еще через пару
дней Игорь вернулся домой хотя и без дырок на руках, но явно под кайфом - зрачки его
были сужены в точку, а речь бессвязна. "Как с этим бороться?!" - снова и снова почти вслух
спрашивал себя Иван Абрамович, почесывая седую щетину.
    Вторая педагогическая беседа, проведенная с сыном через две недели после первой,
выглядела следующим образом.
— Тебе не кажется, что ты ведешь себя, как свинья? - начал Иван Абрамович.
— Чего... На, посмотри руки, все чисто.
— Не надо рассказывать сказок, я не знаю, как ты употребляешь, но не надо делать из меня
дурака.
— Я не делаю. Я теперь курю героин. Мне так и слезть легче, и ломок после этого не
бывает...
— Ты же говорил, что тебя не ломает!
— Ну... Психологически так легче... Плавно...
— Ты это брось. Ни курить, ни колоть! А то еще неделю будешь сидеть.
    Надо отметить здесь, что хотя Иван Абрамович и имел два высших образования, но
был человеком доверчивым и дал себя убедить, что переход с внутривенного введения
героина на курение оного сильно уменьшает возможность подсадки. Через три дня
состоялась третья воспитательная беседа, результатом которой явился договор о том, что
    Игорь курит хомер (как он сам его называл) не чаще раза в неделю и только дома, чтобы не
иметь неприятностей с полицией и порвать старые связи.
    Вместе с тем Ивана Абрамовича начали мучать странные позывы
заинтересованности - как именно курят героин и что с этого бывает. Надо здесь еще
заметить„ что ни работы, ни новых друзей по некоторой застенчивости, малохольности и
необщительности характера Иван Абрамович не завел, а медленно и расчетливо проживал
деньги, вырученные от продажи московской квартиры. Первое время такая жизнь его
устраивала, но потом сын обзавелся своими собственными друзьями и стал бывать дома
все реже, любые телепередачи надоедали уже на третьей минуты просмотра. Потом
начались периоды смутной тревоги и депрессии. На фоне этого история с сыновним
увлечением героином, после того как вошла в стабильную фазу, не только перестала
вызывать у него тревогу„а наоборот заполняла его время размышлениями и смутными
замираниями в груди.
    Через две недели Игорь сказал отцу:
— Вот, видишь, как я теперь зажил - и кайфую, и все остальное в порядке.
    В этот момент где-то на неопределенной глубине, в правой стороне груди Иван
Абрамович вновь почуял то самое замирание. На этот раз оно сформировалось
неожиданно для него самого - в странный вопрос:
— Хотел бы я посмотреть, как ты это делаешь, ну, куришь?.. - от вопроса здесь была только
интонация, но настолько выразительная, что совершенно затмевала построение
предложения.
— Ну... конечно! - удивленно и даже несколько испуганно сказал Игорь.
    Он отмотал фольги, сложил полоску вдвое, на один край насыпал коричнего,
похожего на какао порошка, подогрел его снизу на зажигалке и через бумажную трубочку
потянул дым от медленно скатывавющегося по фольге жидкого шарика.
Иван Абрамович вышел из комнаты в глубокой задумчивости...

    Началась новая неделя. В душе Ивана Абрамовича происходили странные движения.
Темный омут страстей манил его, как в прежние лихие студенческие годы. Тогда, надо
отметить, он им не поддавался, ибо "вся жизнь была впереди", да и жена - Ниночка взяла
его в ежовые рукавицы. Сейчас же стало очевидно, что и Ниночка, и жизнь далеко позади.
    Он снова попросил сына посмотреть на процесс употребления. Когда Игорь в
очередной раз затянувшись, закрыл глаза, быстрым движением выхватив из кармана
заранее заготовленную трубочку, Иван Аврамович тоже потянул дым. Игорь открыл глаза и
замер в изумлении - с трубочкой в руке, блаженно улыбаясь„его отец откинулся на спинку
дивана.
    Через три дня они вместе пошли на Мусрару покупать героин. Еще через два дня - под
предлогом того, что у него более солидный вид, и полиция вряд ли обратит на него
внимание - Иван Абрамович пошел на Мусрару уже сам. Недельный ритм был забыт, и
вскоре Иван Абрамович ходил на Мусрару уже каждый день. Деньги, оставшиеся от
продажи московской квартиры, таяли стремительно.
    Еще через месяц Иван Абрамович впервые ввел себе героин внутривенно. А случился
этот знаменательный, но, увы, совершенно естественный переход количества в качество
так.
    Чувствовал он себя препаршиво ещё с утра. Будто начинался грипп: суставы болели,
донимал насморк. Иван Абрамович решил пойти на Мусрару, вопреки сложившимуся
ритуалу, до завтрака. Когда он возвращался с дозой домой, в автобусе ему совсем
поплохело, более того, начало подводить желудок. Придя домой и развернув дозу, он с
ужасом обнаружил, что она маленькая, нет, не просто маленькая - крошечная. Курить, в
особенности на двоих, здесь было нечего.
— Маловато, маловато... - грустно промолвил Игорь, - А давай, - без перехода продолжил он,
- я один раз, ну... для разнообразия, сегодня свою половину двину по вене.
Иван Абрамович грустно и неуверенно смотрел то на сына, то на дозу, то на сына, то
на дозу, то на сына, то на дозу, то на сына, то на д... И вдруг совершенно отчетливо,
пронзительно понял, что это и есть тот самый страшный момент, что рука Геллы уже
дотянулась до шпингалета, а все петухи вымерли... Какое там вымерли - и не существовали
никогда в природе. Но было поздно, слова были сильнее него.
— Тогда и я... Тоже... - промолвил он. Оба - и отец, и сын - опустили глаза.
    После этого случая колесо начало раскручиваться столь стремительно, что уже
просто не было следить за его мельканием: поездки на Мусрару два раза в день, три раза,
поездки в Лод...
    В душе Ивана Абрамовича боролась масса противоречивых чувств: с одной стороны-
стыд и, временами, даже ужас от того, что он губит своего сына - себя ему не было жалко.
Временами у него появлялась мысль покончить с собой, чтобы хотя бы его сын, а что его
сын? Что, он перестанет торчать?! Может быть, завязать вместе... Эту ситуацию он лелеял и
обсасывал полуатрофированным разумом особенно часто, но у него никогда не хватало
времени додумать ее до конца, ибо надо было спешить - доставать. С другой стороны у него
появилось ощущение превосходства над аборигенами, которое он формулировал примерно
так: "Вот вы нас, русских, ненавидите и держите за скотов, а я вам всем назло кайфую и
живу припеваючи..." Совершенно„однако, непонятно было, какое в этом превосходство, но
на душе становилось теплее.

    День, который станет последним в описываемой мной истории, начался так.
Проснулся Иван Абрамович в четыре часа утра и понял: пора. Он оделся, кряхтя и
постанывая от ноющей боли в спине и утреннего холода, тихо, чтобы не разбудить сына
оделся, зашел в ванну, с тоской посмотрел на зубную щетку, вздохнул, решительно
развернулся и вышел вон. Из ближайшего каспомата он извлек триста шекелей, поймал
такси и поехал на рынок, где недавно нашел новое, выгодное и интеллигентное место
продажи коричневого порошка. В половине шестого он был уже снова дома. Трясущимися
от нетерпения руками Иван Абрамович открыл холодильник, внутренности которого
содержали на этот момент два с половиной лимона, банку консервов, бутылку уксуса,
полпузырька валокордина и четыре использованных шприца. Достал поллимона, выжал их
в ложку, высыпал принесенную добычу, долил чуть-чуть воды и стал греть дно ложки над
газовой комфоркой. По квартире разнесся запах растворяющегося героина. На этот запах из
комнаты выглянул Игорь, сразу просек в чем дело, и через минуту появился на кухне, держа
руки за спиной.
— Пап, а у меня для тебя сюрприз!
— Ну-ну? - не поворачиваясь от плиты и не отводя взгляда от ложки пробормотал Иван
Абрамович.
    С торжествующим видом Игорь достал из-за спины нераспечатанную упаковку
инсулиновых шприцов. Потом заглянул в ложку.
— Ой, хорошо тебе нынче дали!
— Да, я думаю раза на три хватит. - ответил отец.
— Не... Я все свое за один втрескаю.
— А вам Шариков не станет?..
— Нет, мне, батюшка, не станет.
— Жадность не...
— Да чего... Тут не так уж и много.
— Ну ладно, тогда пополам и с богом, - сдался Иван Абрамович.
    Уверенным движением Игорь ввел иглу в вену отца и впрыснул куб тёмно-
коричневой, почти черной жидкости.
— Не... Много.. Сделай себе половину... - хриплым, севшим от прихода голосом сказал Иван
Абрамович и закрыл глаза.
    Игорь, однако, пробормотав: "Перестраховщик...", ввел в себя все, что было в
шприце. Несколько секунд ничего не ощущалось, а потом волна прихода опрокинула его на
спину, на пол, рядом с отцом.
    Придя в себя под вечер - уже смеркалось - Игорь повернул голову набок, и она
уперлась во что-то твердое и холодное. Его вырвало. Еще через пару меинут получилось
приоткрыть глаза и Игорь внезапно осознал чем именно было то твердое и холодное, на что
он блевал. Это был его отец.

    Прошел месяц с тех пор, как Митя переломался. Шесть недель назад корабль
отвалил от героиновой пристани и, побарахтавшись две недели в ломовом шторме, зашел в
относительно спокойный порт сидения дома, играния на компьютере и неотвечания на
телефонные звонки прежних соторчников. Однако, в последние дни Мите вдруг стали
сниться очень неприятные сны: он едет в Лод, покупает дозу, варит ее, вкалывает и...
просыпается. Это было верным симптомом скорого возвращения к торчанию. И Митя понял,
что пришло время для ритуального очищения.
    В понедельник днем он поехал в Адассу Эйн-Керем сдавать кровь на СПИД. Только
такое ритуальное очищение и смог он придумать. По правде говоря, даже и это он придумал
не сам, но частенько слыхал от друзей: "Вот завязал торчать - пойду, проверюсь на СПИД, и
ace!" Пока он ехал в больницу, настроение его все поднималось. Плавные,
удовлетворительные мысли протекали: "Вот теперь - точно конец. Я колол героин, теперь
будет укол без кайфа - приход чистоты. Чистоты от муторного тумана... Приятного... Нет!
Муторного тумана! Да! Так-толучше! И... Еще пару-тройку недель дома, устроюсь на работу,
да и бабу бы неплохо завести. Да и не просто бабу, уже и семью пора запоиметь, детишек
там... Интересно, если я столько употреблял, а потом перестану употреблять, будут ли у
меня нормальные дети?.."
    В автобусе Митю посетило эйфорическое настроение. Жизнь впереди представлялась чередой чистых, просветленных, осознанных ништяков.
    Морщинистая, умудренная тетка записала номер его теудат-зеута на пробирке,
заполнила анкету. Потом, перетянула руку резиновым шлангом и, продолжая одной рукой
заполнять анкету, не глядя на Митю, воткнула в его локтевой сгиб иглу. В пробирку густой
искрасно-черной струей потекла кровь. Хотя Митя и знал, что прихода не будет, но все же
съежился в его предвкушении. Выйдя из кабинета, он купил приехал в город, купил в
"Вильнюсе" бутылку русского пива "Царь-пушка" и впервые за последнее время, уже без
страха встретить своих прежних товарищей, выпил ее. В эту ночь он спал совершенно спокойно.

    На следующее утро Митя проснулся в приподнятом настроении. Тому
способствовала и солнечная, радостная погода, и вчерашнее очищение. Одна мысль
доставляла до смешного мелкое беспокойство: "А если у меня найдут СПИД?" Но Митя сам
себе немедленно и успокоительно отвечал: "В Израиле СПИДом больны всего двести
человек, да и торчал я только со своими. Хотя - так и надо - переживать. В этом и есть
очищение. Сегодня еще только первый день из девяти, оставшихся до результатов анализа.
К концу будет еще забавнее, а потом - та минута, когда мне скажут... А что если скажут, что...
ЕCTЬ? Мысль пошла по второму кругу, скрипуче и навязчиво. Настроение несколько
подиспортилось. Правда, вскоре мелочные домашние дела и играние на компьтере
закружили героя нашего рассказа и он на время забыл о свербящей мыслишке.
Она вернулась лишь вечером, когда он разделся и погасил свет. Его Я разделилось
на двух Мить - оптимиста и пессимиста. В диалоге, развивавшемся по спирали брал верх то
один из них, то другой.
— А ведь, подумай сам - скорее всего есть у тебя СПИД. Все твои соторчники штыркаются
неизвестно с кем по месяцу одним баяном на круг, - ехидно пророчествовал Митя-
пессимист.
— Но у них-то ведь СПИДа нет! - отвечал Митя-оптимист.
— А ты откуда знаешь? Они проверялись? А даже если проверялись и у них тот СПИД есть-
скажут они кому что ли? Кто с ними тогда торчать станет?
— В Израиле до сих пор СПИД всего у двухсот человек нашли!
— Ха-ха! А анализы-то не анонимные. Сколько спидоносцев просто не стали его делать,
чтоб не залететь на учет?
— Но ведь не должно со мной этого случиться, теперь, когда я завязал - это будет просто
несправедливо! - кричал загнанный в угол Оптимист.
— Этот мир вообще несправедлив! - добивал его Пессимист.
    С такими неприятными мыслями Митя уснул. Снова снились поганые сны.
Еще три дня внутренние диалоги происходили, но весьма нечасто и, хотя с явным
перевесом Пессимиста, но... его аргументы казались более казуистичестикими и слишком
попахивали софизмом, чтобы волновать цельного Митю по-настоящему.
На четвертый день состоялся совсем уже разгромный диалог:
— Ну и что ты собираешься делать, когда у тебя найдут СПИД, - внезапно, в самый
неподходящий момент - во время обеденного насыщения - нанес удар Пессимист. Митя
поперхнулся и далее диалог продолжался уже рвотными позывами.
— Лучше уж я подумаю, что я буду делать, если у меня его нет! - нашел выход из тупика Оптимист.
— Ну, подумай-подумай, - согласился вдруг Пессимист и Оптимист безоглядно ринулся в
расстывленные сети.
— Учиться пойду. Потом работать. Сниму нормальную хату...
— И не скучно? Даже от этих слов веет скукой, а уж от дел! Все равно заторчишь снова! От
скуки. От нефиг делать!
— Ну уж нет - после очищения!..
— Хорошо-хорошо, а теперь подумай, что ты станешь все-таки делать, если таки-да есть у
тебя СПИД?
— Ладно! Чтож... Лет пять у меня скорее всего еще будет. Буду жить так, чтоб год за десять!
— И что же ты будешь делать с такой интенсивностью? Что ты любишь делать? Что кроме
торчания тебе не скучно делать?
По молчанию Оптимиста стало ясно, что он загнан в угол и озирается в поисках лазейки. Митю вырвало.
— А я тебе скажу, я тебе сейчас, сука, скажу! - добивал его и Оптимиста их оппонент, - Если
ты получишь отрицательный результат - будешь торчать дальше со спокойной душой, а
торчать ты снова начнешь, потому что за ней - душой - ни хрена у тебя нету. Если же ты
получишь положительный результат, то ты начнешь провисать "год за десять" и скорее
всего сдохнешь задолго до того, как тебя сведет в могилу СПИД. Очищение себе придумал!
Ха! Сам себя в омут затянул! Понял!
    После этого страх, перед сном переходящий в ужас, уже не отпускал Митю до того дня, когда он поехал за результатом анализа.

    И вот этот день пришел. С совсем уже не эйфорическим настроением садился Митя в
автобус. За пару остановок до той, где он должен был выходить неожиданно похолодало.
Все тело сотрясала мелкая омерзительная дрожь. Однако именно в этот момент совсем уже
было придушенный Оптимист встряхнулся и двинул в бой все свои силы.
— Вот если сейчас твое первое лжепророчество обломится, то это будет верная примета,
что и все остальное - бред, - наседал он.
— Ну-ну! Вот скоро проверим! - отвечал уже не совсем уверенный в своих силах Пессимист.
Вот она - заветная дверь. Митя назвал морщинистой умудренной тетке свои имя и
номер теудат-зеута. Она долго копалась в карточках. Сердце подкатывало к горлу и падало
в низ, замирая и больно стукаясь о ребра.
— Вы знаете, молодой человек, я бы вам посоветовала сдать повторный анализ... - сказала
внезапно тётка.
— А что?... - начал Митя, но голос его задрожал и прервался.
— Нет-нет, просто... Ну, результат неоднозначный. Надо перепроверить. Тест верен только в
девяноста процентах случаев...
— Но сейчас он был положительный?
— В общем - да, но это ничего не значит.
    Молча Митя протянул руку и дал взять кровь снова. Потом молча вышел на улицу. И
Оптимист и Пессимист растворились в наставшей пустоте. Внутреннего диалога не было.
Даже монолога. Все стало предельно ясно.
    Приехав домой, Митя помылся, но пустота внутри не заполнялась водой. Он оделся,
вышел на улицу, снял в каспомате деньги, потом взял на Мусраре полтора грамма героина.
"Но если это действительно ошибка?" - подумал он, вводя два миллилитра чёрной
жидкости в вену... и прежде чем ощутил приход смерти, еще успел подумать себе в ответ: "К
счастью я этого уже не узнаю..."

    23 ноября - дожди были в разгаре - Петр Сукенгольц понял, что это - конец. Он уже
давно подозревал истину, скрывающуюся за вздохами и охами его родителей, их
фальшивыми улыбками и фальшивыми улыбками врачей. Трехдневный безостановочный
серый ливень смел последний барьер - чувство самосохранения. Реальность предстала в
ужасе своей абсолютной наготы. Надежды не оставалось.
    "Это все жиды..." - думал, плача в подушку, Петр. "Там, в России, со мной бы этого
никогда не случилось. Здесь биополе такое. Смесь ненависти и презрения." Петя невзлюбил
Израиль и евреев с первого взгляда. Нет, в России он даже ходил перед отъездом на какие-
то сионистские сборища, выражал бурную, и искреннюю, радость от того, что скоро поедет
в Израиль. Но выйдя за порог аэропорта, понял - это место не его и не для него.
Люди казались ему големами, Петр чувствовал отвращение к ним буквально на
биологическом уровне. От женщин воротило. Сама мысль переспать с нерусской
израильтянкой казалась ему грязной. "Зоофилия! Никогда!" - шепотом бубнил он себе под
нос, когда какая-нибудь аборигенка начинала строить ему глазки. А происходило это
довольно часто - парень он был видный. Только однажды, очень пьяный - лишь водка
расслабляла натянутую до предела струну его ненависти, он на каком-то пустыре
попытался трахнуть местную хиппушку. Началось все вроде бы ничего, но когда Петя
поцеловал ее, рот наполнился тошнотворным сладким привкусом.
— Клей нюхала? - с ненавистью спросил он. Хиппушка улыбнулась и закивала. Петю
вырвало. И вырвало еще раз. После этого он тщательно оделся, со всего маху ударил свою
даму кулаком в зубы и пошел прочь. Даже водка перестала помогать ему. Наоборот,
пьяному Петру теперь хотелось убивать каждого встреченного им на улице человека.
Ночами ему снился он сам - Петр Моисеевич Сукенгольц, в эсэсовской форме перед входом
в газовую камеру, которую он до отказа набивал - пинками и ударами приклада - голыми
дистрофичными обрезанными людьми. После таких снов Петя просыпался улыбаясь и
первые минут пять, пока не осознавал, что это не Освенцим, а Бат-Ям и года теперь не
сороковые, а девяностые, был по-настоящему счастлив.
    И вот, поняв окончательно и бесповоротно, что у него рак и что он умирает, Петр
шептал: "...Жиды!.. Сглазили-таки!... Сучье племя!.. Ну погодите!.. Вам отольется!.." Что и как
"им" отольется он не знал, да и не мог об этом теперь думать, но угрозы, произносимые в
подушку, приносили облегчение.

    Постепенно, с течением дней, Петр, полируя, как море гальку, точа, как точильщик
нож, довел свои мысли до определенной ясности. "Один не уйду!" - так стала звучать его
угроза, сформировавшись. В темноте, сквозь боль, слезы и ад бессонницы, произносил он
слова:"Один не уйду! Не уйду один! Уйду не один! Один уйду не!"
    Еще через пару дней - уже наступил декабрь - Петю неожиданно посетил испуг. Через
"Уйду не один!", ставшее чем-то вроде заклинания, пробилось новое: "Ослабею! Не успею!"
Депрессия навалилась и за неделю медленно, но бесповоротно переплавила заклинание в
логичную и завершенную программу действий. Бес, поселившийся в Петре, сумел даже
придушить на время его смертельный недуг, вернуть силы. Истерзанное болезнью тело,
поднимавшееся раньше с кровати только для посещения больницы, стало оживать, скорее оненавистьвлять - на место сочащейся наружу, вон!, через все поры жизни, могучей струей вливалась ненависть, наполняя члены силой, а мысли ясностью.
    В середине декабря наш герой начал наконец действовать. Его план состоял из двух
частей. Самое страшное было начать. Даже будучи уверен, что обречен, Петр оттягивал
выполнение своего плана до последнего момента, до того момента, когда "Ослабею! Не
успею!" побороло все остальные инстинкты, включая самый главный из них - чувство
самосохранения.

    За неделю до Нового Года Петр вышел на "первую охоту" - как он сам ее называл.
Она должна была стать вступлением, прелюдией ко второй, главной.
    Снова дождило. Голова была чиста, а тело легко. В одном кармане приятно
ощущался молоток„а в другом - японский нож с тонким и острым, как бритва, широким
лезвием.
    Давно стемнело и последние автобусы выезжали со своих первых остановок, чтобы,
промчавшись по ночному потухшему городу и завершив маршруты, сделать его еще через
полчаса вовсе необитаемым. Походив минут пятнадцать по темному скверу„разделяющему
Бат-Ям, Холон и Яффо, Петр наконец приметил того, кто был ему нужен - солдата с
вещмешком и автоматом, возвращавшегося домой но шиши-шабат. Что-то поднялось и
перевернулось у него в груди, тошнота подкатила к горлу, в глазах запрыгали зеленые
круги.
    Они представляли собой полную противоположность, эти две фигуры - твердо и
медленно вышагивающий солдат, с "Узи" на плече, и догоняющий его нетвёрдой
сомнамбулической походкой Петр. Темнота нависших над головой ветвей маленькой рощи у
входа в спальный район накрыла их. Когда Петр уже достал замотанный в полотенце
молоток и поднял его над головой, солдат, будто ощутив спиной что-то недоброе,
повернулся. Удар пришелся не в затылок, куда целился Петр, а в висок. Солдат застонал и
начал падать. Петр подхватил его, сорвал с него куртку и, обдирая пуговицы, форменные
штаны и рубашку, положил все это под ближайшем деревом, вернулся к солдату, которого
начал уже приводить в чувство зимний холод и, достав из кармана японский нож выдвинул
лезвие на два пальца. В этот момент сомнения вновь сковали его руки. Он зашатался и
схватился руками за голову. В ответ на этот жест в голове явственно прозвучал голос:
"Уйди не один!" Голос этот эхом заполнил сквер, город, землю, вселенную. Петр полоснул и
немедленно отскочил от пульсирующего фонтана крови. "Уйду не один! Теперь точно!"
шепотом сказал убийца и исполнил вокруг истекающего кровью, агонизирующего, но еще
живого солдата несколько козлячьих па.
    Потом реальность навалилась на него. "Домой!" - сказал себе Петр почти в голос и,
не оглядываясь, двинулся прочь.

    Следующее утро было туманным - не видно ладони вытянутой руки. Это порадовало
Петра. Он наскоро позавтракал и вышел из дома. В солдатской форме, с одним полным
рожком в автомате, а вторым - в кармане. Передернув плечами от продирающе-влажного
ветра с моря, он вынул из кармана пачку "ВТ" - сувенир, привезенный другом из России, и
закурил. Теперь было все равно. "Поздно, батя, пить Боржоми, когда почки на асфальте."
Вдохнув едкий, синий дым, Петр развернулся спиной к морю и пошел, подгоняемый ветром,
к автобусной остановке. Через пять минут он уже сидел на жесткой скамейке голубой
"дановской" развалюхи.
    Когда автобус остановился на перекрестке улиц Бальфур и Йосифталь и открыл
дверь, Петр встал и закричал: "Один не уйду! Жиды~ Ненавижу! А-а-а-а-а-а!" Все
повернулись к нему. Он же закрыв глаза, дал короткую очередь. Назад, в глубину автобуса.
А потом темень перед глазами упала, свободный от пелены страха разум действовал теперь
как компьютер. Дав еще одну короткую очередь, но теперь уже прицельно и всадив три
пули в водителя, Петя выскочил через переднюю дверь и начал стрелять в прохожих,
ожидавших зеленого сигнала светофора. Все было сказано. Стрелял он молча.
Потом сменил рожок и бил теперь одиночными, наслаждаясь каждым выстрелом и
считая их шепотом. На счете четырнадцать пуля защитника родины Ицика Мизрахи пробила
ему левое легкое. Падая, Петр успел еще ощутить, как пули обжигали его поясницу, шею,
грудь, а потом в кромешной темноте чей-то ласковый до боли знакомый голос - может быть
даже его собственный - произнес, окончательно затихая: "Ушел не один! Не один ушел! Ушел
оди-и-и-и-ннннн не-е-е-е-е-е-е-е-е-е..."

    Ваня Люберович не любил свое тело. Чувство неприязни к нему появилось у Вани
еще лет в тринадцать, когда лицо вдруг начало обезображиваться угрями, нос неприятно
заостряться, а девочки, даже те, с которыми он дружил в начальных классах, стали
избегать его. Годам к пятнадцати неприязнь переросла в ненависть, а к совершеннолетию-
и вовсе в открытую войну.
    К моменту нашего повествования Ване исполнилось двадцать три, и война с телом
продолжалась уже пять лет. В качестве конвенциональных методов борьбы Ваня
использовал прижигание сигаретами и резание рук бритвой. Тело отвечало болью,
привлекая к себе внимание. И именно это внимание бесило Ваню сильнеее, чем любое
физическое страдание. Самое же страшное началось несколько месяцев назад, когда тело
перешло в решительное и жестокое наступление по всем фронтам, применив страшное
неконвенциональное оружие - бессонницу. Теперь даже ночами Ваня вынужден был биться
о стены своей мясной избушки, оставляя на них клочья плоти и заскорузлые потеки крови.
Стало ясно, что пора изобретать новое, окончательное и бесповоротное оружие, переходить
от затяжной позиционной войны к триумфальному шествию по собственной плоти. Ваня
обратился за ответом к эзотерической литературе, и через несколько месяцев уже имел
скрупулезно разработанный план наступления. Правда, одно место в нем было
трудноосуществимым - Ваня нуждался в помощнике. Обратиться с просьбой о помощи абы
к кому было решительно невозможно.
    Еще несколько месяцев Ваня судорожно скитался по Хайфе в поисках подходящего
человека. Напрасно. Нетерпение закипало в нем, поднимало давление ожидания и...
обычное дело как только давление достигло критической отметки, необходимый человек нашелся.

    Ваня с родителями переехал на новую квартиру - на улицу Яд Лебаним. Из окна
открывался оглушающий вид на Хайфский залив, а ближе, прямо под окнами располагался
пустырь, поросший жухлой полудохлой травкой. На него-то и упал в первый же после
переезда день Ванин взгляд. Сценка, происходившая на пустыре, наполнила Ванино сердце
фиолетовым восторгом. Явно русский паренек лет восемнадцати, спрятавшись в кустах в
полной уверенности, что его никто не замечает, снимал перочиным ножиком шкуру с
живого, предсмертно вырывающегося упитанного щенка, на пасть которого - от излишнего
шума подальше - был надет шерстяной носок. "То что надо! Вот оно!" - прошептал наш герой
и пошел по дому в поисках русских фамилий на дверях. "Семен и Юлия Втыкенбаум" было
написано на одной из табличек. Ваня сел в засаду.
    Уже на следующий день знакомство состоялось. Парня звали Коля Втыкенбаум, и он
любил анашу, но не мог ее достать, и Ваня пообещал ему помочь, и помог, и уже через
неделю они стали лучшими друзьями, и Ваня чувствовал, что еще немного, и можно
говорить о деле, но не хотел спрашивать Колю про его садистские наклонности, пока тот не
разговорится сам.
    Коля был не особенно разговорчив, но анаша развязывала ему язык, а Ваня не
жалел денег на осуществление своего плана: новый друг был обкурен постоянно. Прорыв
призошел неожиданно: однажды, совсем обезумев, Коля не обращая внимания на
сидевшего в комнате соседа, выловил сачком из аквариума золотую рыбку, бросил ее в
литровую банку и помочившись в нее, стал пристально следить, за подыхающецй тварью
божьей. "Ништяк..." - с поддельным восхищением сказал Ваня. Коля вздрогнул и обернулся.
"Ништяк?" - с радостным удивлением переспросил он, - "Ты тоже такие ништяки
практикуешь?" "Любимое дело!" - ответил Ваня.
    Последнее препятствие на пути к осуществлению плана было почти устранено.
Оставалась малая малость. Решающий разговор Ваня повел уже через неделю.

    Начался сей разговор так:
— Все песиков да котенков мочишь... А на человека, на венец, так сказать, природы, руку
никогда поднять не хотелось? - неожиданно прервав ничего незначащую беседу, спросил
Ваня.
Коля неловко повернулся, и застыл, глядя другу в глаза.
— А ты как думаешь?
— Хорошо, обещаю, когда я решусь наконец покончить жизнь самоубийством, я приду к
тебе, чтобы ты смог убить меня, - якобы в шутку продолжил беседу Ваня.
— Да-да! Непременно!
— Только ты должен пообещать мне, что пока будешь душить меня, будешь смотреть мне
прямо в глаза и ни на секунду не отвернешься.
— А для тебя это имеет какое-то значение? - косо улыбаясь, спросил Коля.
— Конечно! Это и есть самое главное! Тогда я не умру. Ведь через взгляд ты примешь мою
душу, и она поселися в тебе! - Ваня знал, что рисковал, даже говоря полуправду, но... риск,
как известно - дело благородное.
— Ага, а потом меня за убийство посадят!
— Ну, во-первых, это можно провернуть ночью в тихом месте, а во-вторых, это вовсе и не
убийство будет - душа-то моя не в никуда уйдет, не в мировом эфире раствориться, а в тебе
жить и жить будет!
— Эх, гладко стелешь, только нутро разбередил... - вздохнул Коля, - да... раззадорил ты
меня, пойдем что ли, купим в зоомагазине хомячка, на утюге поджарим.
— Пошли! - согласился Ваня, а сам подумал: "Теперь ты - мой хомячок! Скоро станешь
пустым мешком из плоти, из ровной плоти с гладкой кожей, в котором я буду жить-
поживать, да добра наживать!"

    Еще через неделю, нарочно выдержав Колю три дня без анаши и своего общества,
Ваня пришел к нему с окончательной целью. Будущий донор тела лежал на диване и
бессмысленно ковырял в носу.
— Пойдём! Убивать меня будешь! - с порога произнес Ваня. Только так и надо было
действовать: контроль над чужим телом следует захватывать еще прижизненно.
— Пойдем! Пойдем! Ты этого хочешь? Ты точно этого хочешь? - заверещал Коля
неожиданным тонким голосом.
— Ты мне обещал! Без истерик! - спокойно ответил Ваня, - и подумал: "Боишься,
подозреваешь, что на свой расстрел идешь! Но материализм в тебе, дружок, силен! В этом-
то моё спасение и есть."
Чтобы не привлекать внимания, ехали на университет, высшую и весьма лесистую
точку Хайфы, на автобусе. На остановке - для поддержания уверенности - Ваня взял Колю
за рукав и повел вниз, в лес.
— Души! - приказал он, встав под деревом, - я еще со вчера вон ту яму вырыл, тело туда
сбросишь, землей присыпешь, кустик посадишь, никто не найдет.
Теперь Коля понял, что это - уже не шутки, но отступать вроде бы было поздно...
Хотя, как же так поздно, убийство ведь, а с другой стороны, когда еще такая возможность
будет, и... а... Он, глядя Ване прямо в глаза, сжал его горло короткими потными пальцами.
Когда Ванин труп обмяк и отяжелел в ладонях, убийца вдруг сам судорожно
схватился за горло, с трудом вдохнул пару раз, а потом, радостно улыбнувшись, ощупал
лицо и шею, и сказал вслух: "Здравствуй, мое новое тело!"
Оставалось только похоронить своего врага.

    Жрать было третий день нечего, а спать некогда. Но теперь кончился и весь джефф.
Кончилось все и не было сил ни встать и начать снова бесконечно однообразно
раскручиваться, ни просто спать. Их взгляды с трудом перепрыгивали с предмета на
предмет, задерживаясь на каждом - иногда на долгие минуты. Потом глаза начинали слипаться, но нет, это не было началом сна, скорее-
концом безумия. Дном.
Сева первым сумел взяться за язык:
— Да!.. - выдохнул он, и этот выдох поглотил все его силы. Лера, которая как ему казалось
уже засыпала, или просто находилась далеко за гранью слов отреагировала внезапно
бурно:
— Чего да? Да чего-то? Все- нет! При чем тут да?
Сева попытался улыбнуться, но рот не растягивался, сухой язык не повиновался.
— И откуда у тебя силы берутся так орать? - спросил он хриплым шепотом.
Но вспышка энергии уже прошла и еще на полчаса в комнате повисла тишина.
— Сейчас бы закрыть глаза - и сдохнуть! Так ведь и смерти бог не посылает... - прошептала
Лера, когда Сева снова было подумал, что она уже заснула.
— Так это не трудно, - идея стегнула Севу хлыстом своей простоты и яркости, - сдохнуть
хочешь?
— А чего еще делать-то? - ответила Лера и ответ этот был неожиданно всеобъясняющим и
успокоительным.
— Что ж... Я сейчас встану, стрельну пару сотен у Игорька...
— Мы ему уже штуку должны, - прохрипела Лера.
— Ничего-ничего, на том свете сквитаемся...
    Снова повисла тишина, но вдруг, неожиданно даже для самого себя, Сева вскочил и
начал дрожащими руками рыться в карманах джинсовой куртки. Найдя автобусную
карточку, он вышел за дверь.

    На леснице Сева едва не упал в обморок. Он долго стоял, прислонившись лбом к
холоднеой стене подъезда. Потом его вырвало желчью и на душе полегчало.
"Сейчас возьму героина... Ну две смертельные дозы - это, например, грамм, двину ее,
потом сам. А она подсказала выход. Действительно, смерть куда лучше такой жизни-
каждый день одно и то же, каждую ночь без сна, без любви, до каждого открытия аптек в
восемь утра приходится доживать, считать с пяти утра минуты... Нет, пора прочь!" - думал
он. Потом это "'пора прочь" перевернулось в "прочь пора", заветрелось, заискрилось
какими-то неожиданными "рочь-рара", "почь-пара" и даже "чопь-ара"... Севу спас
подъехавший автобус.
    Леру заинтриговал его уход. Неужели он и вправду решил подыграть? Неужели мои
слова, что мне сдохнуть хочется, так его раззадорили, что он пошел сшибать деньги на
разкумарку? Это не укладывалось в обычный ход однообразных дней и ночей, а потому
заставляло мысли шевелиться. Лера физически ощущала, как они шевелятся, тусуясь под
волосами, как туго проворачиваются жернова логических связей.
    Примерно через полчаса она устала ждать, глаза наконец закрылись, и сон пришел.
Правда не спокойный и умиротворяющий, а сшитый из лоскутьев пестрого бреда и
аккуратного иссиня-черного мрака. Но все же сон.

    От звука отпираемой Севой двери Лера проснулась. Когда у нее получилось открыть
глаза, Сева сидел за столом и сосредоточенно ништяковал. Потом уронил голову на руки и,
просидев так минут пять, снова принялся за дело.
— Лимон забыл купить... - вскоре простонал он и, сгорбившись, вышел.
Вернулся через пару минут. Снова шуршание. И вот у Севы в руках два двухкубовых шприца, полных почти черной жидкостью. Лера, наконец, поняла, что Сева не шутит, и ей стало страшно. Но по настоящему страшно ей стало, когда он улыбнулся. В его улыбке уже жила смерть. Лере на секунду показалось, что кожа и мышцы собрались кровавым цветком на середине его лица, обнажив голый череп. Она закрыла-открыла глаза.
Наваждение прошло.
— Ну что, хватит на двоих, я так думаю... - все еще улыбаясь сказал Сева.
    В Лериной душе на какое-то мгновение схлестнулись лоб в лоб две волны - первая-
сказать, что пошутила, что не надо, что.. и вторая - нет, в каждой шутке есть доля шутки, и
что толку жить так дальше, когда разрушились все причинно-следственные связи реального мира, а нереальный так и не родился, когда...
    И Лера молча протянула руку.

    Нажимая поршень, Сева пытался не смотреть на Леру. Но у него ничего не вышло.
    Потом она закрыла глаза и откинулась на спинку кресла. Убийца выбежал из комнаты. Его
снова вырвало желчью. Когда он вернулся, Лера уже не дышала.
    Оставался последний шаг, и, сев за стол, Сева взял шприц в руки. Но слабость и
страх накатили, и он отложил его.
    Мысли стали крутиться все стремительней и стремительней. От страха голова
светлела. "Теперь пути к отступлению отрезаны" - думал он - "но все же... Как так вышло,
что я умер... Ведь многие торчат не меньше меня и живут, наслаждаются жизнью. И зачем я
убил Леру? Ведь я мог убить себя... Она торчала только потому, что торчала со мной. Страх,
страх уходить одному. Вот теперь уже не так страшно..." "Да?!?!" - воскликнул внезапно
грозный голос внутри - "Не страшно?!?!" "Страшно!.." - шепотом вслух ответил Сева и
оглянулся на мертвую Леру, ему показалось, что она усмехнулась. Снова проверил - не
дышит... "Нет-нет, пора..." - снова прошептал он вслух и взялся за шприц. И снова отложил
его.
    Так продолжалось с час, а потом, по-бабьи вскрикнув, Сева вылил содержимое
шприца в окно. "Жизнь продолжается!" - уже спокойно произнес он вслух и вышел на улицу.

    Утро. Серые тучи льют редкий скупой дождь на продрогшие голые холмы. Кажется,
никогда солнце не падало на них. Я иду по пустой„вымершей улице с Той Которую Люблю
Больше Себя и Тем Кто Дорог Мне Больше Себя. Ветер пробирает нас до костей. Только в
оврагах тишина и неподвижность воздуха ласкают. Спускаемся в ближайший. Видимо, мы
шли по Дерех Хеврон, потому что ближайшим оказался Гвеном. Там покойно и сумрачно. Мы
садимся втроем на камень, курим и смотрим друг на друга. Нам - именно нам, мы все - одно,
я это знаю - хорошо и грустно светлой умиротворяющей грустью. Над нами проезжает
пустой, даже без водителя, эггедовский автобус. Вместо номера - надпись на русском:
"Утопия". Отбрасываем недокуренный косяк. Автобус растворяется в воздухе - видимо, он
уже прибыл на место. И от этой мысли еще спокойней и благостней.
    Вдруг мое внимание привлекает дверь в сплошном каменном утесе. Я встаю и иду к
ней. Та и Тот смотрят мне вслед с улыбками. Легко толкаю дверь. Она неожиданно легко
поддается. За ней коридор с каменными стенами. Все жарче и жарче. Вдалеке начинает
брезжить яркий свет. Любопытство и беспокойство поднимаются волной. Ускоряю шаг...
Под ногами пустота, но я не падаю вниз, наоборот, взлетаю вверх на крыльях
неожиданности и счастья, подо мной то же место, откуда я только что ушел - Гееном.
    Только теперь вокруг солнце, оно заливает Город яркими, оранжевыми лучами. Он полон
людей. Я пролетаю над Железнодорожной Станцией, убитые герои моих рассказов теперь
снова живы - они машут мне руками и улыбаются. Дальше, выше, светлее. Люди,
прекрасные люди смеются внизу, и узнаю в них тех самых уродов, за которыми я
подглядывал так недавно с блокнотом в руке. Теперь руки мои свободны и чисты от
скверны описывания омерзительного, да его и нет... Все прекрасно! Все!
    Я разворачиваюсь. Мне одиноко без Той и Того. Им, тем, кто часть меня, показать,
летать вместе, навсегда! Снова дверь, путь обратно. Они все еще сидят на камне с теми же
печально-просветленными лицами.
— Я нашел то место, где жизнь. Мы все родом оттуда. Пойдемте, я покажу вам его! - звенит
мой голос.
Та встает, подходит ко мне, берет за руку.
— Пойдем... - говорит она тихо, но в глазах ее еще больше грусти.
— А я остаюсь. Я уже был там... Я не хочу в суету и толпы. Я сознательно вернулся сюда...
Нет! Не пойду! - отвечает Тот.
— Я не хочу без тебя... Пошли же... Ну, пошли! - пытаюсь я уговорить его, но он только
печально улыбается и качает головой.
    Мы уходим вдвоем. И - вот он мир Солнца и Полета. Но теперь, вдвоем с Той, мы уже
не могли летать. Камнем... Вниз...
    Я очнулся. Отдернул штору... За окном были серость дождя и пустота... Рядом не
было ни Той, ни Того.
    Так я проснулся из смерти в смерть.