Моряков Леонид Владимирович : другие произведения.

Ностальгия

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    ...автобус прополз мимо. Но неожиданно водитель сжалился, затормозил. Открылась передняя дверь. Михаил прикинул, что, пожалуй, втиснется на самую нижнюю ступеньку. Кое-как зацепился, и дверь с натугой захлопнулась. Кто-то (видимо, тоже хотевший влезть) громыхнул по ней кулаком. Но автобус уже тронулся с места. “Стучи, стучи, — буркнул водитель себе под нос, — много вас, таких стукачей”. Он и не догадывался, насколько был прав...

НОСТАЛЬГИЯ

  
   Пограничник долго и внимательно разглядывал паспорт Михаила.
   -- Philipp Traison, -- прочел, слегка наклонив голову в сторону, как это делают, когда вроде и соглашаются, но не верят.
   "Ну-у, если старлей еще на первой странице, а меня уже трясучка взяла, -- этак до Родины я не доеду", -- не весело рассудил Михаил и мысленно приказал себе расслабиться, улыбнуться.
   -- Из Франции. Виза до... двадцать пятого, -- с паузами, словно заучивая наизусть, читал дальше пограничник. -- Понятно, -- уточнил что-то для себя, -- понятно. -- Vous allez au festival? (На фестиваль?) -- вдруг переведя взгляд с паспорта на Михаила, спросил неожиданно по-французски.
   "Вот тебе на! -- поразился Михаил. -- Говорит почти без акцента! Словно во Франции и родился. Интересный старлей, интересный". Но не растерялся, ответил смятой акцентом скороговоркой:
   -- Фестивал, мир, дружба. -- И после небольшой паузы добавил: -- Je suis le correspondant de "l'HumanitИ Dimanche" (корреспондент "l'HumanitИ Dimanche" -- воскресное приложение к газете французской компартии "l'HumanitИ").
   -- О, товарищ -- журналист. И не просто журналист, а наш, коммунистический, -- сделал вывод всезнающий пограничник. -- Очень приятно! Добро пожаловать в первую в мире Страну Советов! Желаем плодотворного труда...
   "Да-а, -- мысленно перебил Михаил лейтенанта, -- в этой первой в мире всегда и всем только и желали, что плодотворного труда. Плодотворного и рабского, почти без оплаты. И теперь, спустя четверть века, -- желают тоже самое. Время здесь, не иначе, остановилось. И когда в этой стране начнут желать плодотворного, к примеру, отдыха? В конце концов -- просто хорошего отдыха и хотя бы среднеоплачиваемого труда? А уже потом человек посмотрит (в зависимости от оплаты, конечно), надо ли ему напрягаться, лезть вон из кожи".
   Пограничник вышел из купе, и Михаил облегченно вздохнул. Напряжение спадало. Вскоре поезд тронулся. "Как будто только того и ждали, когда старлей сойдет, -- подумалось Михаилу. -- А почему -- как будто?" -- ответил себе вопросом на который уже знал ответ.
  
   До Минска поезд сделал несколько остановок, каждая из которых Михаилу казалось, будет для него последней. Но все обошлось. "Не такая видно я крупная птица, чтобы поезда из-за меня останавливать", -- шутил уже успокоившись.
   После Минска поезд, словно набрав второе духание, пошел без остановок. Михаил смотрел на бесконечный лес за окном, и незаметно им снова овладевала старая, хроническая болезнь. Причина была самая что ни есть реальная: поезд недавно миновал станцию, на которой никогда не останавливался -- слишком мала. Но для Михаила это была самая дорогая станция в мире: станция его детства. Тогда, в начале двадцатых, семи-восьмилетними мальчишками они прибегали сюда едва ли не каждый день. До станции, или как они говорили, до железки, от их деревни было совсем немного -- верста, не больше. Гудки паровозов тревожили их детские души, звали в неведомую даль. Им казалось, что в проносящихся поездах идет какая-то своя, иная, чем у них, жизнь. Тайная, загадочная, настоящая. В надежде заглянуть в окна вагонов они залезали на невысокий забор, отделяющий железку от остального мира, и висели на нем часами: очень уж хотелось знать, что там -- за цветными занавесками?
   А потом Михаил убегал в свой лес -- так он называл недалекую от их дома рощицу. Обходил ее, как бы желая убедиться, что, пока его не было, все здесь осталось на месте. Он говорил со своей рощей, рассказывал о тревожащей душу железке.
   В роще ему было легко и покойно. Тихий шум деревьев убаюкивал, словно материнская песня, навевал сны. И он засыпал, попадал в сказку. Но почему-то в этой сказке ему каждый раз слышалось одно и то же заклинание: "Однажды ты предашь меня, не вернешься со станции, уедешь далеко-далеко. Так далеко, что возвращаться будешь долгие годы".
   И однажды Михаил и в самом деле сел в единственный останавливавшийся на их станции поезд. И тот увез его в совсем не близкий свет.
   Он и сегодня до мельчайших подробностей помнит, как покидал Родину. Как тревожно билось сердце. Все долгие годы разлуки в его сознании прокручивался бесконечно перезаряжаемый ностальгией один и тот же фильм. Мать смотрит вслед уходящему поезду. Он высовывается из окна, кричит: "Мама, идите домой, холодно". Но мать все стоит и стоит. Ее уже не видно. Она превратилась в точку, но точка не исчезает. Он вспомнил: "Добрая бедная мама, хiба ж ня чорная сiла злога сьвету, мама, нашую радасць скасiла?"
   Станция детства осталась позади. Михаилу стоило огромных усилий сдержать себя и не спрыгнуть, не углубиться в подросший, теперь уже зрелый лес, чтобы снова опьянеть от его аромата, окунуться в забытый сказочный мир детства. Мир мамы.
   Он вспомнил друга -- Евгения Колубовича. Тот в гостиной своего дома в Кливленде частенько раскладывал на столе карту родной Гомельщины и представлял, будто едет в поезде. Ночь, а он не спит, стоит у окна и шепчет: "Лес и лес, и нигде ему нет конца! Нету моей тоске конца!"
   Эта старая болезнь -- ностальгия! Долгие годы она не давала Михаилу покоя. Многих его друзей свела в могилу. Большинство погубило себя алкоголем. Но были и те, кого тоска по Родине и горечь от осознания невозможности ее увидеть не сломили, не заставили искать забытья в вине. Они любой ценой стремились побывать на Родине. Точнее -- прорваться к ней: под чужой фамилией, с чужим паспортом, гражданством, даже лицом. И прорывались. Во всяком случае, границу пересекали. Но больше их никто никогда не видел. Как будто, перешагнув границу, они проваливались в бездну, попадали в другое измерение, в никуда.
   Михаил был из этих, отчаянных. Но, в отличие от них, к свиданию с Родиной готовился долго и тщательно, продумал все до конца и был уверен, что сумеет осуществить задуманное. "В этой стране главное -- не оказаться вне закона", -- твердил себе. В восемнадцать, когда его забрали прямо с лекции в институте, он в первый раз испытал, что значит быть вне закона. "Три года ПИР" (принудительно-исправительных работ), -- услышал приговор, как предостережение с того света. В лагере поклялся: сделает все, чтобы, пусть и формально, оставаться в ладах с законом. Теперь он -- Traison, а не Лещенчук, теперь он -- в законе. Во всяком случае, по документам.
   Михаил Лещенчук не знал, что встречавший его всезнающий пограничник был капитаном контрразведки. Но и тот, волнуясь, допустил ряд ошибок: по неопытности перебрал с французским, не придал значения нервозности корреспондента.
   Ночь, усталость, пережитые волнения давали о себе знать. Михаил откинул покрывало и прилег. Поглядывавшие на него украдкой две польские студентки, также ехавшие на фестиваль, после напугавших их слов z?o?liwego wСjka kapra?a (злого дядьки капрала): "Паспорта!" уже успокоились. Теперь они хихикали, шептались, явно подтрунивали над излишне строгой (как им показалось) пограничной проверкой.
   "У этих девчонок прозрение еще впереди, -- с горечью думал Михаил. -- Возможно, только спустя многие годы они поймут, что не жили, а существовали: замужество, дети, работа, тотальная экономия, борьба за достойный быт и, наконец, старость, внуки. Только они, может быть, и поживут".
   Михаил перестал слышать стук колес и незаметно окунулся в сон-воспоминание.
   К концу своего мизерного, как считали зеки-старожилы, трехгодичного срока он постепенно разобрался, кто есть кто в лагере. Выводы были неожиданные. "Политики" группировались не по национальной принадлежности, а по интеллекту, образованию, характеру. Белорусский инженер-нацдем со временем отходил от прибывшего с ним в одном этапе земляка-рабочего, причисленного к политическим -- рассказал в цехе на перекуре анекдот про усача, -- и сходился с украинским писателем, русским ученым, польским священником. Общечеловеческое брало верх над национальным, интеллект побеждал земляческие связи.
   Заметил он, что и охрана выделяла умников, издеваясь над ними особенно изощренно. Иногда выручал сильно грамотных новый начальник лагпункта. Он прибыл на замену лютовавшему здесь до него зверю-садисту, зарезанному какой-то зечкой.
   Когда окровавленную, без сознания девушку волокли из дома начлагеря в изолятор, ослепший от ярости вертухай не заметил, что в борозде-следе на снегу остался лежать маленький медальон-монетка вместе с оборванной шейной ниткой. Михаил подобрал его. Единственный, кто это видел был солдат, приведший зечку в дом начлагеря. Видел и промолчал.
  
   Разбудила его проводница. Приоткрыв дверь в купе, спросила:
   -- Чаёк несцi?
   Ему страшно захотелось ответить на родном: "Вядома!", но... он не должен понимать вопросов и реагировать на них.
   Когда проводница ушла, Михаил открыл глаза. Сидевшие напротив него студентки без умолку о чем-то переговаривались, жестикулировали, будто и не ложились спать. Молодость! Когда-то и для него ночь пролетала, как мгновение. Длинными ночи стали потом, в "американке". И позже, в концлагере, на погрузке леса. Те бесконечно длинные ночи навсегда останутся неизлечимой болью в его памяти. Болью за тех, кто надломился, изувечился, погиб, навечно остался в чужой земле.
   Проводница снова заглянула в купе.
   -- Quatre thИs, s'il vous plaНt (четыре чая, пожалуйста), -- обратился к ней Михаил.
   -- Что-что? -- переспросила, словно не расслышала.
   -- Чьетыре. Два для девочка и два для pour le vieux monsieur (старого мсье), -- Михаил постарался остаться в пределах заданного себе акцента.
   Студентки переглянулись, запротестовали:
   -- Mais monsieur n'est pas du tout vieux (господин совсем не старый ...)
   "Ты смотри, каковы полячки, -- отметил про себя Михаил. -- Как запросто на французский переключились! Видно, отличницы".
   Проводница поставила на столик чай, покачала головой:
   -- Веселый товарищ-француз, прямо шутник, -- и вышла.
   Philipp Traison выложил припасенные шоколадки, печенье, еще что-то в цветных упаковках и, улыбнувшись, пригласил:
   -- Servez-vous, jeunes filles! (молодежь, прошу!)
   Девчонки застыли в нерешительности, но улыбка мсье Philipp'а, яркость упаковок и исходивший от их содержимого чудесный аромат сделали свое дело: молодежь набросилась на угощенье.
   "Хорошие девчонки, -- снова отметил Михаил. -- И что удивительно: строй -- дикий, прямо фашистский, а люди -- добрые, душою чистые, образованные".
   Вскоре студентки окончательно освоились и с аппетитом поедали печенье.
   Михаил же в ностальгическом упорстве налегал на чай. Давно он не пил такого чаю -- цвета слабого кофе и вкуса соломы. Словно приз в лагере получил -- за перевыполнение суточной нормы отгрузки древесины. "Время здесь и впрямь остановилось".
   Незаметно утро перешло в день, и поезд так же незаметно замедлил ход: Москва!
  
   На перроне встречающих было больше, чем приехавших. "Особое гостеприимство. Социалистическое. Чекистское", -- комментировал себе Михаил. Сойдя с поезда, он почти сразу увидел "свою" картонку: "Philipp Traison, journaliste" (журналист Филипп Треазон). Ее держала молодая красивая женщина. Темно-синий костюм придавал ее приятному лицу некоторую строгость. При виде Philipp'а строгость сменилась сначала легкой растерянностью, а затем улыбкой. Рядом с красавицей стоял более серьезный товарищ. "Друг, -- догадался Михаил. -- Что ж, пока я здесь, друг ЧК -- мой друг. Это хорошо, что он объявился сразу. Всегда лучше смотреть врагу в лицо, чем чувствовать его дыхание в затылок".
   Philipp Traison подошел к встречавшим и весело отчеканил:
   -- Salut communiste au people russe de la part du people franГais frХre! (Коммунистический привет русскому народу от братского французского!)
   Красавица-переводчица сразу приступила к работе:
   -- Bonjour, camarade Philipp. Je suis votre interprХte Ludmila Chevtsova. C'est votre collХgue, confrХre de profession, journaliste d'"Izvestia" Egor Rovesnik (Здравствуйте, товарищ Филипп. Я переводчица Людмила Шевцова. А это -- ваш коллега, собрат по профессии журналист "Известий" Егор Ровесник").
   "Ровесник, -- повторил про себя Михаил. -- Где-то я слышал эту фамилию. Может, в каком их фильме? Фамилия явно не настоящая. И звучит -- как пароль. Не собрат, а воистину брат. Брат с Лубянки".
   -- Monsieur Philipp, je vous propose d'aller maintenant Ю l'hТtel, продолжила переводчица. -- Certainement vous avez besoin de vous reposer aprХs le voyage. Et demain, dХs le matin -- au boulot! Tout d'abord c'est le Kremlin. Ensuite vous avez la rencontre avec dеs collХgues Ю la rИdaction... Le soir vous allez au BolchoО... Comme vous voyez, nous avons reglИ votre emploi du temps jour par jour. On a fait le maximum pour que notre invitИ ne s'ennuie pas (есть предложение, товарищ Филипп, поехать сейчас в гостиницу. Вам, конечно же, нужно отдохнуть с дороги. А завтра, прямо с утра -- в бой. Сначала -- Кремль. Потом -- встреча с коллегами в редакции. Вечером -- Большой театр. В общем, мы каждый день вам расписали. Постарались, чтобы гость не скучал ).
   -- Отльи-ично! -- выпалил Михаил, довольный тем, что сегодняшний вечер проведет один и появится возможность, может быть, последняя, взвесить все за и против. -- Soit, que ce soit ainsi! Tout de mЙme, deux jours dans le train, c'est quelque chose. C'est vrai, je suis un peu fatiguИ. D'accord. Donc, c'est dИcidИ. Alors...Ю l'hТtel! OЫ est notre Jaguar? (Так и сделаем. Все-таки двое суток в поезде. В самом деле устал. В гостиницу, так в гостиницу. А где наш ягуар?..), -- закончил Philipp Traison уже вопросом и с улыбкой.
   Людмила удовлетворенно отметила новый для себя синоним -- как она решила -- слова машина и показала рукой на выход:
   -- Je vous en prie (Прошу! ).
   Отъезжая от привокзальной площади и глядя с заднего сиденья новенькой "Победы" на отдалявшийся весь красный от флагов, плакатов, транспарантов и призывов Белорусский вокзал, Михаил вдруг вспомнил, каким видел его в первый раз. Серым, холодным, с беспрерывным лаем собак и криками конвоя: "Выходи! Быстро! Строиться!" Как ему за три года осточертели эти необсуждаемые приказы! "Мизерный срок", -- снова мелькнула въевшаяся в память фраза. А перебитые, застуженные руки и ноги и через много лет днем и ночью напоминали о нем.
   -- On y est. C'est notre hТtel (приехали! Вот и гостиница), -- вернул Михаила в реальность голос переводчицы. Про себя, словно поправляя Людмилу, сказал: "Нет, я еще не приехал. Я только в начале пути".
   Гостиница была недалеко от вокзала. Егор Ровесник вышел из машины первым и поспешил открыть дверцу французу. Михаил поморщился: женщины по-прежнему у них не в чести.
   Они прошли в холл, и переводчица, пытаясь сгладить впечатление от неджентльменского поступка своего товарища, жестом пригласила Михаила присесть. Бросив ему: "Attendons un peu. Egor va nous apporter la clef de la chambre rИservИe" (Подождем немного. Егор сейчас ключи принесет от забронированного номера...), -- довольная маленькой местью, заулыбалась.
   "Так он, оказывается, языка не знает, -- догадался Михаил, глядя на растерявшегося чекиста. -- Вот тебе и коллега".
   Егор посмотрел на беседующих француза и переводчицу, понял, что ему отвели роль швейцара, но замешкался лишь на секунду. Натянув на лицо дежурную улыбку, направился к администратору.
   Вскоре он вернулся.
   Людмила задала гостю несколько дежурных вопросов о Париже, чем заставила того довольно сильно поволноваться: в Париже Михаил был только проездом. Но быстро явившийся Егор вытянул его из опасной ситуации.
   -- А вот и ключи, -- с удовольствием прервал беседу "французов". А про себя продолжил: "Ничего! После фестиваля ты у меня, умница такая, не то что говорить -- стонать по-французски будешь".
   Вдвоем они проводили Михаила до номера и открыли перед ним дверь. "Словно на цепи ведут. Под конвоем. Неужели боятся, что прямо отсюда, из холла, возьму и убегу на самые широкие в мире просторы"? -- усмехнулся Михаил, плюхаясь на шикарный даже по американским меркам диван.
   После бесконечных любезностей и многократных напоминаний о том, что "завтра начинаем активно работать dХs 9 heures (уже с девяти...), Михаилу наконец-то дали возможность закрыть за собою дверь.
   -- Фу-у, -- расслабил он галстук. -- За одну минуту пятнадцать раз выслушать одно и то же! Нет, так до Родины я не доеду, -- снова повторил, однако на этот раз -- с улыбкой.
  
   Проснувшись все еще по лагерной привычке в шесть, Михаил первым делом (уже по привычке американской) подошел к громадному, "царской" архитектуры, окну. Перед ним до самого горизонта простиралась улица Горького. Улица имени того, кто когда-то первым сказал: "Если враг не сдается -- его уничтожают". Под этот призыв вместе с миллионами непонятно откуда взявшихся врагов пытались уничтожить и его, Михаила. Пытались уничтожить, хоть он и сдавался (слово лишнее боялся проронить), и врагом никогда не был. Главное -- сказать, призвать, бросить лозунг, открыть охоту. А уж повесить на человека ярлык врага и уничтожить его было делом опыта и техники. Опыт же, как известно, дело наживное.
   И этот первый в мире пролетарский писатель жал ему когда-то руку. Вручал билет члена Союза... От воспоминания о мокрой от пота ладони чахоточного старца Михаилу стало не по себе, захотелось поскорее умыться.
   Не мешкая, принял теплый душ, побрился, оделся. Взглянул на часы: восемь, пожалуй, пора завтракать. Набрал записанный Людмилой номер:
   -- Здраствуйте. Пожалюста, чай и булка с черна икра. Много. Люблю ваша икра.
   Минут через десять ему принесли стакан горячего чая и два громадных бутерброда с икрой. "Стоят, наверное, недельной зарплаты того, кто принес", -- подумал Михаил, выбрасывая сандвичи в унитаз. В чай он положил две таблетки из пачки с надписью "Analgin", размешал и выпил. Затем смыл в унитазе упаковку. Посмотрел на часы. Засек время.
   Через четверть часа набрал номер дежурной по этажу и попросил вызвать доктора.
   Дежурная без стука зашла в его номер. Увидев, что француз лежит в судорогах на полу и держится за живот, с криком "Ой-ё-ёй!" побежала вниз за помощью.
   Спустя несколько минут в номер ворвались администратор, врач, коллега Егор, переводчица Людмила и дежурная. Егор первым увидел валявшийся на полу стакан. Сняв со спинки кровати полотенце, обернул им руку и поднял возможное орудие убийства. Понюхав и осмотрев его со всех сторон, не обнаружил ничего особенного. Подойдя к телефону, набрал несколько цифр.
   Машина скорой помощи долетела до кремлевки в считанные минуты. Еще через какое-то время "француза" осматривали двое светил в очках.
   "Правильно, на промывание", -- чуть не кивнул Михаил, услышав, что говорят о нем, отойдя в сторонку, врачи.
   -- Тяжелый случай. Это же надо -- в один присест столько икры съесть. Товарищ сказал, что француз одним махом два громадных бутерброда проглотил. Граммов по двести. Говорит, хотели угодить, -- рассказывал стоявший спиной к Михаилу врач своему старшему коллеге.
   -- Хотели как лучше, а получилось хуже некуда, -- заключил заведующий отделением.
   -- Доктор, -- подошел к нему Егор. -- Нашего гостя надолго забираете?
   -- Ну-у, в данном случае спешить нельзя. Думаю, дня три-четыре, не меньше, полежать товарищу придется. Если, конечно, здесь только пищевое отравление.
   Палата, как он и предполагал, оказалась одноместной. Наличие соседа Михаила не удержало бы, но все же помеха. Прислушался: тишина. Прошло уже достаточно времени, как его оставили в покое. "Пожалуй, можно встать", -- подбодрил себя, поднимаясь с кровати.
   Подойдя к двери, затих: "Что-то шагов не слышно. Неужели коллега бросил его на произвол судьбы? Нет, ходит кто-то, дежурит. У ребят все по плану. По моему плану.
   Сегодня пятница. Егор сказал, что они с Людмилой навестят его завтра утром. А в следующий раз придут только в понедельник: в выходные много работы. Одно слово -- фестиваль!
   Это хорошо, что фестиваль, без меня забот хватает, и в эти дни я здесь не центральная фигура. Итак, в субботу, где-то с двенадцати, счетчик будет включен".
   Но до самого вечера Михаилу не лежалось, не сиделось и не спалось. В нетерпении ходил по палате: скорее бы завтра. Этого момента ждал тринадцать лет. И -- устал ждать. Устал ждать, устал жить на чужбине, устал без Родины.
   Уже стемнело, когда Михаил не выдержал: "Нет! До утра я здесь не останусь. В этом логове для больных иуд за ночь и спятить можно".
   Он подошел к двери, приоткрыл ее и тихо попросил:
   -- Вода...
   Видя, что отозвался другой охранник, прикинул: "Первый отдежурил шесть часов. На то, чтобы уйти, у меня будет почти четверть суток. Нет, целых четверть суток! Достаточно".
   Охранник, не найдя отлучившейся медсестры, бесцеремонно порылся в ее столе. Достал несколько маленьких стаканчиков, наполнил их из графина с надписью "вода" и, поставив всю эту батарею на лежавший здесь же небольшой подносик, пошел к палате Михаила. Войдя, удивленно посмотрел на пустующую кровать:
   -- А где же наш...
   Следующее слово, которое охранник намеревался произнести -- гость -- прозвучать не успело. Удар по голове чем-то тяжелым ослепил его, и он ничком распластался на полу.
   Михаил перевернул охранника на спину, обыскал. Удивился: "Ты смотри -- ничего! Ни одной бумажки. Если они до такой степени все учитывают, то до Родины я не доеду", -- вспомнил свою молитву. Но тут же взял себя в руки: "Успокойся! Отсчет пошел, но собаки пока не спущены".
   Окинул взглядом лежащего и неожиданно заметил на полу небольшое коричневое портмоне. "Есть! -- обрадовался. -- Наверное, выпало, когда переворачивал".
   Михаил открыл портмоне и первое, что бросилось в глаза, была небольшая красная книжечка. Серебром на ней было выбито: "КОМИТЕТ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ СССР". "Хороший документ, -- улыбнулся, -- то, что нужно".
   Раздев гебиста, он затолкал его под кровать, а кастюм аккуратно сложил под одеяло.
   Михаил понимал, что его привезли "без сознания" и поэтому медсестра не может знать, насколько хорошо француз говорит по-русски. Дождавшись ее, он почти без акцента спросил:
   -- А где camarade (товарищ ), что вода давать?
   -- Камарад? Воду? А-а... -- наконец поняла его медсестра, -- не знаю. Они когда хотят приходят, когда хотят уходят... -- Спохватившись, что сболтнула лишнее, сменила тему: -- Быстро вы пришли в себя, товарищ Филипп. Молодцом!
   "Во-первых, -- заперечил ей безмолвно Михаил, -- я еще не пришел в себя и вряд ли когда-нибудь приду. Будь в себе, что бы мне делать здесь? Сидел бы в своем Саут-Ривере и пил бы ее, горькую..."
   -- И знаете... -- снова услышал приятный голос. -- Хороший сегодня день, точнее -- вечер: тепло, звезды. Хотя, конечно, для вас он не самый лучший. А вот у меня дежурство на зависть -- всего двое больных: Николай Петрович Карпин в пятой палате и вы...
   "Что?! -- у Михаила оборвалось дыхание. -- Николай Петрович Карпин? Карпин?! Да нет, -- старался подавить нахлынувшее волнение, -- не может быть. Не тот..."
   -- В фестиваль и болеть-то никто не хочет, -- докладывала словоохотливая медсестра иностранному гостю. -- Николай Петрович лежит уже давно. Говорят, безнадежен. Как бы это вам объяснить? В общем, у него тело гниет. А почему -- понять не могут. Кого только не приглашали. Даже из заграницы. Сказали, что все теперь во власти... -- чуть не ляпнула медсестра полузапрещенное слово "Бога", но успела проглотить его. -- Недавно Николая Петровича снова наградили. Высокие товарищи приезжали, поздравляли. Не удивительно: известный в стране человек, почетный чекист.
   "Чекист?! Наградили? Тот! Безусловно! За медальку мог пол-лагпункта угробить".
   -- Что-то я больно разговорилась, -- щебетала молоденькая медсестричка. -- Вы, наверное, ничегошеньки не поняли...
   "Понял я, голубушка, все понял. Тебе, безусловно, и в голову не приходит, что какой-то француз может знать Николая Петровича. Да, нормальный француз его не знает. Но я-то с этим иродом знаком. Карпин, говоришь, высокие товарищи... Вот так встреча! Да, он был высокий товарищ, один из самых высоких! Один из самых главных палачей! Оказывается, и впрямь бывает, что на ловца и зверь бежит. Нет, здесь без Всевышнего не обошлось. И один шанс из миллиона, выходит, тоже шанс!"
   Улыбнувшись, Philipp Traison ответил:
   -- Я все понять и очень корошо. Et maintenant (А теперь...) ест такое j'ai une petite idИe (маленькое предложение): выпит чуть-чуть за дружбу наши страны. За молодост. За фестывал.
   Недавно окончившая училище медсестра никогда в жизни не видела живого иностранца, тем более -- француза. Ей сразу вспомнились "Три мушкетера" -- любимая книжка детства, ее главные герои. Храбрый д'Артаньян, коварная Миледи. А может быть, этот француз какой-нибудь потомок самого кардинала Ришелье?
   С безрассудством, свойственным молодым и впечатлительным, и под гипнозом "французских" глаз она принесла небольшую колбочку с надписью "спирт".
   "Спасибо, -- поблагодарил Михаил про себя Бога за везение. -- Сей напиток будет в самый раз".
   Выпив "чуть-чуть", девушка повеселела, засуетилась:
   -- Я сейчас, мигом, -- обронила и выбежала из палаты.
   Через минуту принесла свой скромный ужин: бутерброд и два зеленоватых яблока. Но, как бы выходя из гипноза, словно опомнившись, развела руками:
   -- Да вам же нельзя...
   -- Все о'кей, о'кей! Тепер Un toast (тост), как это... Да! Тост за самую belle, то ест красивую.
   После третьего "чуть-чуть" глаза у медсестры затуманились, и она заснула. Михаил с облегчением вздохнул: "Уже подумывал, что русский спирт нейтрализует спецснотворное". Осторожно уложил медсестру в свою постель и укрыл одеялом. Край его снова опустил до пола -- прикрыл лежащего в одном исподнем гэбэшника. Одев серый костюм блюстителя безопасности, пришедшийся ему почти в самый раз, Михаил омотрел себя в зеркале и вышел из палаты.
   Задержался у столика дежурной по этажу, взял из верхнего ящика ключ и открыл стоявший в углу стеклянный шкафчик. Достал шприц и несколько ампул: "Теперь наведаемся к уважаемому Николаю Петровичу, бывшему начальнику БАМЛАГа".
   Шел и вспоминал, при каких обстоятельствах увидел его впервые. Тот только-только принял сеть концлагерей, построенных вдоль БАМа, и первый раз объезжал свои владения. Заехал и в их отдаленный (и потому, казалось, забытый всеми) небольшой лагпункт. Возмущению Николая Петровича не было предела, когда он узнал, что новый начлагпункта отменил ночные смены, за которые якобы приходилось расплачиваться массовым травматизмом, повышенной заболеваемостью и смертностью. В ту же ночь по указанию Николая Петровича на работы погнали всех заключенных: и отмахавших смену, и больных. Погнали и задыхавшегося от запущенного туберкулеза его друга и однокашника Александра Василевича. Под утро Саша так и не дотянул назад, до лагеря, упал в нескольких метрах от ворот. Замертво упал.
   В ту ночь травмированных не было. Были умершие -- одинадцать человек. Перед тем, как бросить их тела в вырытую позади лагеря яму-могильник, узникам на "всякий случай" протыкали штыком груди. Проверяли...
   Николай Петрович спал, как и большинство палачей, беспокойно. Все же гложет мерзавцев это предчувствие: рано или поздно от расплаты никому не уйти, всем воздастся по заслугам. Бывший хозяин БАМЛАГа тяжело дышал, постанывал, что-то бурчал.
   "Да, жалок тот, в ком совесть не чиста", -- невольно вспомнил Михаил Пушкина. Подошел к кровати.
   Лицо начлага напоминало кусок вареного мяса. Внезапно, словно ощутив чужое присутствие, он открыл глаза. Желтые, цвета гноя. Хотел что-то спросить. Но увидел шприц. Понял, кто смотрит на него. Хотел закричать, но вместо зова на помощь Михаил услышал тихий, жалобный писк. Так пищат бегущие с корабля крысы.
   -- Узнал? -- спросил Михаил. -- Узнал! Вижу, трясешься. Чувствуешь, пришел твой черед. Бог тебя не забыл. Судя по всему, ты уже висишь над котлом. Но не сейчас, ирод, не сейчас ты захлебнешься в нем, сгоришь в аду. Хотя бы потому, что я не хочу марать о тебя руки. -- И Михаил отшвырнул шприц в сторону.
   Николай Петрович пытался поднять голову, но она лишь дернулась и завалилась набок. В лицо Михаилу ударил резкий запах падали. Пересиливая тошноту, он вышел из палаты.
   Спустился на первый этаж. Как разобраться с вахтером, знал, но ничего предпринимать не пришлось: тот спал прямо на рабочем месте, уронив голову на руки. Михаил осторожно приоткрыл дверь. Прислушиваясь, так же медленно закрыл ее за собой и оказался перед небольшой ухоженной алеей. В несколько перебежек достиг ограды, перемахнул ее и -- вырвался на свободу. "Наконец-то пошел отсчет, которого я так долго ждал. Наконец-то разберусь с проклятой ностальгией. Итак, шесть часов, -- установил Михаил себе срок. -- Не так уж и мало".
   Осмотрелся: улица была пустынна. "Такие места у них всегда безлюдны, даже во время фестиваля". Тихо и в больнице. На всякий случай еще какое-то время шел крадучись, прислушиваясь к темноте, и только затем прибавил шагу.
  
   Набитый людьми, в основном работягами второй смены, автобус прополз мимо. Но неожиданно водитель сжалился, затормозил. Открылась передняя дверь. Михаил прикинул, что, пожалуй, втиснется на самую нижнюю ступеньку. Кое-как зацепился, и дверь с натугой захлопнулась. Кто-то (видимо, тоже хотевший влезть) громыхнул по ней кулаком. Но автобус уже тронулся с места. "Стучи, стучи, -- буркнул водитель себе под нос, -- много вас, таких стукачей".
   Он и не догадывался, насколько был прав.
   В большинстве своем пассажиры устало молчали, а у Михаила, как у безумного, сияли глаза. Он никогда бы не подумал, что в жуткой автобусной давке можно чувствовать себя счастливым. Ему казалось, что в этой толпе он действительно исчез, растворился, стал своим. Стал таким же, как и они, как все советские люди, и теперь его отличить невозможно. И, значит, невозможно найти.
   Тем временем автобус, не замедляя хода и пропустив три остановки, въехал на довольно большую площадь, развернулся и затих.
   -- Киевский, конечная, -- услышал Михаил бодрый голос водителя.
   Словно очнувшись от сна-наваждения, пассажиры заговорили, зашевелились. Со скрипом открылись двери. Выскочив из автобуса, Михаил резко ступил вправо, -- пропустил поваливших из железного нутра работяг. Отступив еще на шаг, сделал вид, будто возится с развязавшимся шнурком, и осмотрелся. Почти все его спутники поспешили к пригородным поездам -- им предстояло добираться домой электричкой. "Интересно, -- прикинул Михаил, -- сколько нужно заплатить американцу, чтобы заставить его вот так изо дня в день ездить на работу по два-три часа с пересадками и в давке? Нет таких денег у Америки. Потому и на машинах все".
   Несколько человек направились к метро. Не мешкая, Михаил присоединился к ним. Предъявил сидевшему перед эскалатарам в стеклянной тумбе контролеру удостоверение чекиста (не стал тратить дорогое время на размен нескольких "червонцев", оказавшихся у энкаведиста в портмане) и, не ожидая, пока тот его рассмотрит, шагнул на ступеньки.
   Без приключений доехал до Белорусского. Вокзал гудел, втягивая в себя многолюдье с прибывших электричек. Михаилу на какой-то момент показалось, что и он только-только приехал. Как будто не было красавицы переводчицы, коллеги Егора, серьезных докторов, бесцеремонного охранника, непоседливой молоденькой медсестры.
   В дальней от входа кассе Михаил попросил билет на ближайший поезд до Минска и, чтобы снять предательское волнение, уточнил: "Нижнюю полку, пожалуйста". Пока кассирша бубнила: "Какие все умные, в последний момент да еще нижнюю дай" и вписывала в билет место и номер вагона, он огляделся по сторонам и успокоился: "Людей тьма. Я здесь, как иголка в стоге сена. Поди найди эту иголку".
   Взглянул на часы. До отправления поезда оставалось десять минут. Решив, что от кассы безопаснее идти прямо на перрон, задал нервной кассирше еще несколько вопросов ни о чем: "А с какого пути? С первого? И нумерация с хвоста?" Продолжил уже про себя, всерьез: А как насчет моего "хвоста?" Незаметно осмотрелся: кажется, отсутствует.
   В тамбур Михаил вскочил за минуту до отправления, когда проводница уже опускала стальной лист, накрывающий ступеньки. Она хлопнула дверью и повернулась к нему, чтобы сказать что-то резкое, но, увидев белозубую улыбку и приветливые глаза, растерялась:
   -- Э-э... Пройдемте, товарищ.
   Михаил почувствовал себя виноватым и решил извиниться.
   -- Простите, -- сказал как можно мягче, -- вечно куда-то спешу, ну и, конечно, всегда опаздываю. -- А сам подумал: "Фразочка-то знакомая: "Пройдемте, товарищ". Хотя -- нет, тогда меня называли гражданином или просто по фамилии".
   Соседями по купе оказались семейная пара инженеров, ехавшая к родителям в Беларусь и товарищ в штатском, скорее всего отставной полковник-подполковник. Мало-помалу перезнакомились, и у Михаила отлегло от сердца: его приняли. "Я -- как они, как все. А быть как все в этой стране самое главное".
   Решил пройтись по вагону. Сбоку от входа в туалет висело зеркало. Остановился перед ним: каков он в штатском облачении чекиста? Да, действительно, всякая униформа (а на людях определенного круга и штатское смотрится униформой) делает всех безликими.
   Возвращаться в купе Михаил не спешил, вышел в тамбур и задержался у окна. В темноте проплывали необъятные российские поля, и ему подумалось: "Эх, Россия, бескрайняя Россия! Почему тебе всегда своей земли было мало"?!
   Все уже легли, когда Михаил вернулся в купе. Лезть на верхнюю полку пришлось впотьмах. Он снял костюм и накрылся жестковатым одеялом. Почти тотчас отключился. Двое суток напряжения дали о себе знать.
  
   Проснувшись в свои шесть утра, Михаил увидел, что полковник тоже не спит. Шепотом поздоровавшись, тот потихоньку спускался вниз.
   В этот момент напомнила о себе проводница, разбудив и семейную пару:
   -- Товарищи! Скоро Минск. Подъем! -- бросила в дверь вовсе не в фестивальном тоне.
   Слово "подъем" окончательно разбудило и Михаила. Такое уж оно, это слово, -- подъемное. Хотя его чаще поднимали хлестким, как кнут: "Встать!".
   От таких воспоминаний тревожно забилось сердце Мысленно приказал себе: "Здесь ты живой, пока в толпе. Так и держись этой толпы!"
   Спросил у инженеров, далеко ли им добираться, и, услышав ответ, сделал удивленное лицо:
   -- Неужели? И мне на Сторожовскую. Просто чудо: нам снова по пути! В таком случае есть предложение взять в складчину такси.
   Такси на вокзале не оказалось, а в автобус они сели только в третий -- два пришлось пропустить. В давке Михаил снова ожил. Когда проезжали мимо Красного костела, наконец-то осознал: он -- на Родине. "Удивительный костел, даже большевики ему нипочем. Стоит себе тихо и ждет своего часа". Вспомнилось: "Вось i Менск -- старажытнае места".
   Михаил простился с инженерами, сказал, что ему тоже недалеко, и пошел по улице, как бы к своему дому. Вскоре увидел "Победу" с шашечками и снова подумал о везении, что Бог по-прежнему с ним.
   -- На автовокзал, -- бросил водителю, влезая на заднее сиденье.
   Шофер был, конечно, удивлен, что пассажир сел сзади (ехавшие в такси обычно любили разгрузить свою душу), но виду не подал: мало ли чудаков по свету мотается.
   За недолгую дорогу до автовокзала таксист получил необычно щедрые чаевые и, повторив про себя: "Да, не в себе товарищ", нервно заулыбался, забыл даже захватить вокзальных клиентов и быстренько уехал.
   Михаил отстоял в очереди около часа, но билет взял. Последний. "Да, сегодня мне определенно фортит, -- не весело улыбнулся. -- А время здесь все же остановилось".
  
   Михаил попросил водителя притормозить. Спрыгнул, проводил автобус взглядом. Осмотрелся: в какую сторону идти? Понятно. Нужно держаться правее. Железка в той стороне.
   Начало смеркаться, когда Михаил подходил к своей станции. Она не изменилась. Те же белые стены и серая крыша. Кроме обогнавших его двух сорванцов, на перроне никого не было.
   Когда-то вот так же носился здесь и он с друзьями. Тех друзей теперь нет. Он остался один. Но бегать продолжает.
   -- Миша! -- прокричал кто-то за спиной, и у него оборвалось сердце. Он, пожалуй, обернулся бы, но тут услышал:
   -- Чего, мам?
   -- Чай иди пить. Батон маслом намазала и сахаром посыпала, -- высунувшись из оконца кассы, кричала молодая пухлощекая женщина. -- И Ваську своего зови.
   "Да, я дома", -- радовался Михаил, направляясь к лесу. Эта мысль была подсказана простой аналогией: мать вот так же приглашала его друзей к столу. В той стране, где он жил последние годы, соседских детей к столу "за компанию" не звали.
   Уставший, переволновавшийся, да еще и в полнейшей темени Михаил плохо ориентировался в своем лесу и к родному огороду вышел не сразу.
   Света в доме не было, как и по всей деревне. Деревня спала. Михаилу страшно захотелось отворить дверь родного дома, увидеть мать. Боже, как ему хотелось обнять ее -- самого дорогого на свете человека! Но он пересилил себя и решил дождаться рассвета. Не исключено, что как раз в темноте затаились, поджидают его друзья-товарищи.
  
   Михаила разбудило почти забытое "ку-ка-ре-ку-у!". Он спрыгнул с сеновала и с наслаждением вдохнул:
   -- Вот я и дома!
   В утренней, серебристой от росы мгле он увидел любимую рощу, поле, их старый дом. Улыбался: "Господи, неужели это правда? Неужели добрался? Неужели это не сон?"
  
   Да, это был не сон.
   Солдаты с красными погонами медленно окружали их дом. И хотя расстояние между ним и краснопогонниками было довольно велико, он все же услышал:
   -- Взвод, в ружье!
   Услышал, но смысла слов сразу не понял. Он -- дома! Это главное! И он -- счастлив! Что ему эти снующие по задворью тени?! Только бы увидеть мать! Бедная мама! Зря он не постучался ночью. А теперь все!
   Михаил еще раз осмотрелся. Обложили так, что и мышь не проскочит.
   -- Нелюди, я ненавижу вас! -- закричал во всю мощь легких.
   От внезапно нахлынувшего отчаяния Михаил сорвался с места и побежал. Ослепленный ненавистью, летел прямо на солдат.
   Краснопогонники, онемев, смотрели на приближавшегося с криком "ур-р-а!" человека. Майор-гэбист, предчувствуя недоброе, прищурил глаза и заорал:
   -- Не стреля-а-ть!
   Но подобравшийся к дому со стороны рощи со взводом солдат лейтенант одновременно с ним скомандовал:
   -- Огонь!
   Два приказа слились во что-то нечленораздельное, но лежавший рядом с комвзвода сержант лучше услышал своего непосредственного командира.
   Автоматная очередь прошила Михаилу спину. Он сумел пробежать еще несколько шагов и упал. Он почти не дышал. Но -- видел. Видел наклонившуюся над ним мать. Она обнимала его, целовала, плакала.
   -- Родненькi ты мой, родненькi, -- снова и снова повторяла. -- Толькi не памiрай.
   Но Михаил умирал. Сначала перестал слышать, потом видеть. Он понял, почему, переступив границу с Родиной, падаешь в бездну. Он шептал: "Мама, добрая бедная мама... Ты прымi i прабач свайго сына".
   Без Родины Михаил не смог, он выбрал смерть.
   Ностальгия -- сильнее разума.
  
   Майор смотрел, как старая, седая до синевы женщина гладила по голове своего затихшего сына, слышал, как ее голос постепенно переходил с причитания на крик. Приближавшимся солдатам он сделал знак: старуху не трогать, а сам, достав папиросу, закурил. Хотел успокоиться. Надо же: упустил одного из ведущих сотрудников "Освобождения". Такое не прощают.
   Вскоре рука Михаила соскользнула с плеча матери и упала на землю. В разжавшейся ладони майор увидел шнурок с медальоном. Что это? Жар окатил его. Он ясно услышал стук своего сердца. Этот серебристый, с бронзовой окантовкой кружок он уже когда-то видел. Конечно же, видел! Где, когда, у кого?
   И он вспомнил. Вспомнил пылавшие ненавистью огромные зеленые глаза.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   5
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"