Первое, что бросилось в купе международного вагона, это большой таракан, быстро метнувшийся в слив жестяной раковины. Своим бесцеремонным появлением мы потревожили его дневной отдых. Представляю, как, сидя в темноте сточной трубы, он в очередной раз возмущался происходящим, и возмущение его было вполне оправданным, поскольку он единственный, кто постоянно был прописан в этом скромной жилище, пульсирующем между городами и странами. Я не люблю тараканов. Нет не так, как не любят его женщины, вскакивая на стул и заходясь в пронзительном визге, будто нечто рыжее и усатое пытается сделать стремительный выпад в их сторону и непременно вцепиться в ногу. Я не люблю их по причине обычной брезгливости. Не люблю делить собственную еду ни с кем: ни с женой, ни с сыном, ни тем более с тараканом. Брезгливый я и точка.
Но на этом первые впечатления не закончились. Трехъярусное спальное место вызвало во мне сложности восприятия, как старые ребусы, перед которыми я всегда замирал в нерешительной бесперспективности. С нижней полкой и верхней было все понятно, а вот центральная представлялась для меня определенной загадкой. Я напрягал мозг, мысленно перемещая свое бренное тело в эту сложную конструкцию различными методами теоретической механики. Интеллектуально данная головоломка никак не решалась и мне пришлось быстро, скинув обувь и пока мы были одни, порепетировать подход к этому непростому снаряду. А вдруг именно эта полка приютит меня на ближайшие несколько суток? Все оказалось не так безнадежно, и я поместился туда, даже с первой попытки. Немного мешала торчащая, как у черепахи, голова, но и она успешно нырнула в нишу. Раз, а потом еще раз, пока движение не зафиксировала мозговая геометрия. Развалившись на голом матрасе и точно такой же подушке, немного расслабившись, я понял, что ощущает собака, забившаяся под кровать и благодушно выглядывающая оттуда. Во всем этом присутствовало нечто первобытное, заложенное в нас матушкой природой. Мы пришли в сложный мир человека через темные родовые пути, долгое время таясь в совершенно тесной, закрытой лаборатории зарождения новой жизни, а наши предки, которые прятались в пещерах от непогоды и опасностей...
Занимательную философию и благодушный настрой не дал развить резкий звук открывающегося купе. В дверном проеме я увидел молодого светловолосого человека, как мне показалось, с высокомерно хмурым взглядом. Я не специалист в определении возраста, но, навскидку, было ему лет двадцать семь - тридцать. Дорогая дорожная сумка, круглая золотая цепь в палец толщиной, да и сам поезд Москва - Дюссельдорф, говорили о серьезном статусе нашего попутчика.
- Здравствуйте, - сухо произнес он и, бросив на стол солнцезащитные очки, молча разместился поближе к окну.
Весь его вид показывал то расстояние, которое разделяет нас, рядовых пассажиров и его, подтянутого и неплохо пахнущего метросексуала. На беседу он явно не рассчитывал, да и вряд ли нуждался в ней. Эдакий альбатрос-одиночка, забирающийся повыше, чтобы воздушные коллеги не нагадили ему на голову. Я осторожно вынырнул из ячейки и опустился в еще не успевшие остыть туфли.
Со своим товарищем мы завели тихий разговор, пытаясь развеять привнесенное тягостное молчание и показать, что нордический образ новоиспеченного соседа не произвел на нас должного впечатления. И на самом деле нас больше волновала предстоящая экзекуция таможни, на месте ли паспорта, сколько денег есть в наличии, сама нервозность ожидаемой процедуры, чем размышления над внутренними мирами случайных попутчиков. Мы не везли ничего необычного и тем более запрещенного, да и границу уже не раз пересекали, но все равно липкое чувство тревоги и странного ощущения в животе присутствовало, как у всех нормальных людей.
Статика ожидания: касса, кабинет, остановка - время растраченное впустую, стоять в очереди это худшее, что придумало человечество практикуя социальный образ общественного взаимодействия, это степень нерешительности, недосказанности, внутреннего дискомфорта, это пауза между фрагментами существования. Вот поезд или машина трогаются и в окне начинают мелькать деревья, поля, дороги, кажущиеся маленькими автомобили и такое ощущение, что жизнь, застывшая на мгновение, как колесо обозрения в ожидании новых посетителей вновь пришла в движение, меняя краски, эмоции, впечатления, заставляя думать и разговаривать. Я всегда понимал папу, который, стоя возле своих "Жигулей", и выкуривая очередную нервную сигарету, плевался и наполнял атмосферу вокруг себя желчью и тихим матом. Ведь он мысленно был уже в дороге, крутил субботне-дачную баранку в пропахшей бензином и дешевым кожзаменителем машине. И я знал, что для него жизнь выходного дня начинается не с завтрака на кухне, и даже не с выкуренной сигареты, а с поворота ключа в замке зажигания и плавном отпускании педали сцепления, в отличие от мамы, вечно копошащейся в неразберихе собственных приготовлений.
Дверь в купе снова резко распахнулась и на пороге появился таможенник в темно-зеленой форме и такого же цвета фуражке. Он протянул несколько листков из низкокачественной желтоватой бумаги и со словами: "Заполните", - исчез, оставив дверь открытой.
Мы сосредоточенно принялись заполнять формуляр. Процедура эта не долгая. Единственным неприятным моментом было наличие лишь двух мест за столом и, пока мой товарищ заносил свои данные в казенные графы государственной безопасности, я слегка нервничал. Мне тоже хотелось побыстрее заверить страну в своей законопослушности и добропорядочности, сбросить груз ненужных подозрений и возможных инсинуаций. Когда процедура была завершена, белобрысый достал газету и не спеша развернув ее стал знакомиться с актуальными проблемами современного мира, мы же тихонько замерли в ожидании досмотра и с надеждой поглядывая в окно.
Сам досмотр, как показалось, был унизительно безответственным. Вошел таможенник, не тот что вручал нам листы, другой быстрый и деловой, взял наши декларации, мельком окинул багаж, наши вытянутые для убедительности физиономии, задал несколько бесполезных вопросов про наркотики, оружие, шлепнул красный штемпель и удалился, закрыв за собой дверь. Первая часть марлезонского балета была завершена и мы стали потихоньку копошиться, как муравьи после зимней спячки, давая понять самим себе, что происходящие здесь и сейчас - самые обычные житейские мелочи и не стоит концентрировать на них нервные окончания. Выставленные для обозрения сумки были уложены в багажные отсеки, из оставленного пакета доносился запах копченой курицы, а бутылочка беленькой должна была укротить лишние эмоции и проводить путешественников в добрый путь с пожеланием спокойной ночи.
О приближении наряда пограничников мы узнали по громким голосам и приказным репликам, доносящимся из прохода.
В который раз наша беспокойная дверь отворилась, и прозвучал строгий голос:
- Приготовить паспорта.
Мы протянули документы с вложенными в них декларациями и снова вытянули лица-маски, пытаясь выглядеть как картины Рафаэля - божественно невинными.
Два красных штампа громкими щелчками легли в наши паспорта. Но паспорт нашего соседа почему-то вызвал у проверяющего определенную долю скепсиса. Он внимательно смотрел то на белобрысого, то на документ, не спеша перелистывал его странички. Пауза затянулась и стала приобретать привкус неприятной бесконечности.
- Вы гражданин Германии?
- Да.
- А вы задекларировали золотую цепочку на шее?
Слова прозвучали в кромешной тишине, словно приговор судьи, после затянувшегося и утомившего всех процесса? И мы вдруг увидели, как гордая накипь "жирными" кусками отваливается от этой слепленной высокомерием фигуры. Белобрысый вдруг стал запинаться и показался вполне обычным среднестатистическим совком:
- Я? Нет... А что, надо было? Это ведь просто цепочка?
Пограничник мог бы поиронизировать, слегка пошутить, разбавить эту откровенную оплошность несколькими человеческими фразами, во всяком случае, нам так казалось, но вместо этого строго произнес:
- Вы знаете, что случается за незаконный провоз золотых изделий?
Вопрос был совершенно риторический и видно было как у офицера, спрятавшегося за каменной маской благородного служения отечеству внутри зарождается червь зависти и мести, на которое их обрекла выбранная профессия.
- Сейчас мы закончим паспортный контроль и приготовьте вещи к досмотру.
Поскольку, оказавшись сторонними наблюдателями, и учитывая что попутчик не вызывал у должного пиетета, мы мысленно присоединились к претензиям стражей государственного целомудрия и приготовились наблюдать разворачивающееся действо, всем своим видом показывая внутреннее безразличие, сдобренное щепоткой умеренного цинизма.
Но то, что произошло дальше, совершенно сбило наши планы. Важный попутчик неожиданно приобрел человеческий облик, кубарем скатившись по крутым ступенькам небожителя к вполне земному образу.
- Мужики! Выручайте! - взволнованно зашептал он. И в этом "мужики!" царил трагизм и обреченность, и стремительно разворачивающаяся картина предполагаемого славянского распиздяйства*, делающих всех нас доступными и необычайно близкими друг другу.
- Мужики, срать я хотел на цепочку. Я везу старый советский паспорт и, если меня с ним поймают, то мне, как гражданину Германии, будет конец.
Что он имел в виду под словом конец мы только эмоционально догадывались, понимая, что и он сам точно не знает, что скрывается за этим конвульсивно коротким, как занесенный топор, словом.
- Мужики, поможете? - в его голосе зазвучали мольбы стоящего над пропастью человека. Нет, попасться с чужим паспортом и стать соучастниками чужой беды совсем не входило в наши планы, но и отказать от помощи тонущего человека мы тоже не могли.
Мы быстро распределили постели, набросили на подушки наволочки и засунули паспорт внутрь. По легенде постель, где в случае чего мог оказаться паспорт, была не нашего попутчика. Мы же, в свою очередь, готовы были разводить руками, делая совершенно удивленные лица. Мол, как попал, подсунул вражина.
Когда вернулись пограничники, спектакль был подготовлен и артисты расселись по ролевым местам, приготовившись к сценическим репликам и движениям. Мы ожидали разбросанные по купе вещи, вспоротые штыками одеяла, мерно парящие перья разорванных подушек, оголение подследственного и всевозможные гимнастические упражнения, попахивающие эксгибиционизмом. Но бурная фантазия нас серьезно подвела.
- С вещами на выход, - произнес грозный пограничник, указывая паспортом на нашего соседа.
Когда дверь закрылась, наступила долгожданная тишина и постепенно возвращающееся спокойствие. Конечно, мы переживали за нашего визави, как могут переживать совершенно чужие люди лишь недавно обретшие нечто вроде знакомства, больше похожего на дорожное недоразумение. Определенный диссонанс вносил и оставшийся в купе чужой паспорт, как нечто инородное в нашей законопослушной и окрашенной в серые краски житейской безупречности. В какой-то момент у нас почти одновременно мелькнула мысль переложить нервный паспорт в подушку соседа. Тем более что обстоятельства существенно поменялись и по нашим предположениям весь этот кошмар на этом и закончится. Но потом приходили другие мысли, а что если возникнет ситуация, когда паспорт вдруг окажется бесхозным, без владельца за границей? Такой вариант мы тоже не исключали. Как быть? Таскать его с собой, надеясь на неожиданное рандеву со случайным попутчиком, подвергая риску себя, проходя таможенные досмотры, или выбросить его при первой возможности, разорвав на мелкие части и порционно смывая в вагонном туалете, как Джеймс Бонд. Но если человек с таким риском для себя вез этот злосчастный паспорт, то он для него представлял существенную ценность, во всяком случае побольше той, что украшало его шею. Вопросы, вопросы, цепляющиеся за эмоции и оставляющие за человеком право именовать себя " homo sapiens". Мы смотрели в окно за вокзальной суетой и ждали развязки.
Попутчик вернулся за минут пять до отправления поезда. На лице его сияла улыбка и мы поняли, что прятать чужой паспорт в трусах или рвать его в клочки под музыку колес и педали пропахшего мочой туалета вовсе не обязательно. Все еще украшавшее его тело золотая цепь говорила, что и в этом поединке он вышел победителем. Предчувствуя наши вопросы, он коснувшись виновницы произошедшего, словно еще раз удостоверяясь в ее реальности, весело сказал:
- Заплатил штраф.
Поезд наконец тронулся и вот здесь наступило долгожданное время откровений. Мы вовсе не настаивали на дорожной компании, открытости и покаянии бывшего соотечественника, но пережитое сделало его таким и без нашего любопытства.
Его история была интересна и проста. Бывший советский гражданин, совершенно славянского происхождения, на волне эйфории девяностых выправил себе документы и превратился в добропорядочного еврея. Внешне он не был похож, но кто сейчас на кого похож, главное что он принципиально готов был есть мацу, праздновать пурим, хануку и соблюдать минимальные национальные традиции новообретенной веры, лишь бы уехать из злосчастного совка подальше, с определенным набором гарантий и привилегий. Он долго рассказывал нам о необходимости советского паспорта для получения определенных льгот, о жизни за границей, о помощи, оказываемой ему дюссельдорфской общиной, а потом неожиданно спросил:
- А не желаете махнуть вместе со мной? Вы куда едете?
- В Ганновер.
- Замечательно, до Дюссельдорфа рукой подать. Помогу выправить вам документы, введу в еврейскую общину. Покажите-ка мне ваши паспорта?
Вопрос был немного странным и не совсем тактичным, но учитывая его долю откровений, спасенный нами паспорт и растопившийся лед первого недопонимания, мы спокойно протянули ему документы.
- О, как все здорово, воскликнул он. Ваши фамилии заканчиваются на "ич", не хуже, чем у настоящего еврея. Да и имена у вас подходящие, Леонид и Геннадий. А-а-ааа? Признавайтесь? - и он дружески похлопал меня по плечу.
Слегка смутившись, я вынужден был сознаться, что никакого отношения к этой замечательной и перспективной нации не имею, во всяком случае так утверждали мои родители, всевозможные дядьки, бабушки и гласили официальные метрики, паспорта, анкеты и иные родовые определители. Леня тоже разочарованно покачал головой.
Но наш попутчик не унимался.
- Это не страшно, - весело продолжал он, - не были, станете. Вы меня очень выручили. Как знать, свидимся ли мы еще, но я вам предлагаю очень серьезный шаг и гарантирую результат. Поверьте, такие предложения поступают только раз в жизни. Плюйте на свой Ганновер, едем в Дюссельдорф. Я все устрою. И забудьте про свой совок, вернетесь туда, когда станете гражданами Германии. Тем более у вас совковые паспорта на руках. Не нужно решать ту проблему, в которой завяз я со старой ксивой. Кстати, вы женаты? Ничего, потом вызовете и семьи, но попозже, а пока возвращаться домой не надо. Оставайтесь в Германии и становитесь гражданами. Я вам помогу.
Мы слушали собеседника, изредка кивали головами и верили ему. Открывающаяся перспектива была заманчива, но вопрос семьи, маленького ребенка, зарождающегося бизнеса на нефти, сулившего приличный достаток, как тогда казалось, слегка смешивали карты. Жизнь - большая лотерея. Не знаешь когда и в каком месте вытащишь выигрышный билет, а может и проиграешь все до копейки. Так рассуждал я тогда, так рассуждаю и сейчас.
Ночью я думал о Дюссельдорфе, о еврейской общине с ее бонусами, о семье, маленьком сыне. Я ворочался и не мог заснуть. Я никогда не мог заснуть в поездах, настраиваясь на мерцательный анабиоз, даже под принятую водку, а здесь добавились разрывающие сознание мысли. Я думал обо всем этом, под стук колес, уносящих меня в чужую страну, с чужим языком и непривычными нравами. А еще я вдруг вспомнил увиденного мною таракана, живущего в сливной трубе международного купе, которому не нужны были, ни паспорт, ни границы, ни языки, ни бесконечные мысли о лучшей жизни.