В больнице витал тяжелый запах лекарств, хлорки, и еще чего-то трудноопределимого, но отчетливо неприятного, отчего невольно приходило в голову, что пахнет болезнями и смертью. Запах сбивал с толку, забивался под одежду, пропитывал волосы, проникал под кожу через поры, заражая ощущением безысходности и отчаяния. Массивное, советской постройки здание давило своей официальностью, заставляя ощущать себя мелким винтиком, ничего не значащим в огромном мире, скрытом окружающими стенами. Мужчина стоял, безвольно прислонившись к окрашенной в светло зеленый цвет стене, судорожно сжимая и разжимая кулаки. Наверху, над головой, намертво прикрепленные к потолку неизвестными строителями несколько десятков лет назад, горели, слегка помаргивая, лампы дневного света, неприятно жужжа, подобно насекомым. Этот звук он всегда не любил, с самого детства, звук забивался в уши, отчего смысл слов начинал ускользать, просто многие слова заглушались этим фоновым шумом, и становилось страшно от ощущения наступающей глухоты. Мир без звуков, цветной и яркий, но абсолютно бесшумный, подкрадывался, и от этого ощущения, собственной ничтожности и невозможно внести изменения в собственное тело, ставшего внезапно чужим, было жутковато. Ряд ярко светящих ламп дневного света ровным рядом уходил далеко вперед, яркой тропой, указывающей путь. Напротив мужчины, слегка наискосок через проход, находилась тяжелая, железная дверь, ведущая в операционную, с круглым, как иллюминатор, окошком посредине. Слегка выступающие округлые головки клепок, прошивающие железные листы, которыми была обшита дверь, усугубляли ощущение чего-то жутковатого, как будто находишься на подводной лодке, или в тюремном карцере, либо где-то еще в подобного рода помещениях. Мужчина поднял руку и в очередной раз бросил рассеянный взгляд на наручные часы, ярко блеснул металлом корпус, и светлые стрелки на черном циферблате. Стрелка медленно и нехотя сдвинулась на несколько мелких делений вперед, вот уже полчаса прошло с того момента, как за этой дверью скрылась его жена и двухмесячный сын. Из-за двери не раздавалось ни звука, и никто не входил и не выходил оттуда, ожидание томило, кто-то говорил, что в нашей жизни самое трудное - это ждать и догонять, сейчас мужчина готов был подписаться под этим заявлением, пусть даже собственной кровью. Самое жуткое наказание - неизвестность и неопределенность, где-то он читал, что самое страшное - ожидание приговора, вот он сейчас и ожидал вердикта, приговора, томясь в неясных предчувствиях, которые он усилием воли выгонял из головы. Сыну стало плохо ночью, резко поднялась температура, и он стал задыхаться, словами трудно передать, что ощутил мужчина, когда это произошло. Страх за ребенка, растерянность, не ушедший до конца сон, все это все это вместе буквально вогнало его в столбняк, так что он еле понял, что говорит жена, когда она крикнула ему срочно вызывать "Скорую помощь". Схватив сразу повлажневшей рукой телефонную трубку, мужчина не сразу вспомнил номер, который ему следовало набрать, непослушными, подрагивающими пальцами он набрал "ноль три", дождался ответа, после чего, запинаясь, объяснил, что произошло, и продиктовал адрес. "Скорая" подъехала через двадцать минут, все это время он стоял в маленьком коридоре, нервно пряча руки в карманах, глядя, как жена испуганно прижимает к груди кулечек с посиневшим лицом сына, выглядывающем из мягкой ткани. Самое тяжелое - это быть не в состоянии помочь близкому и родному человеку, когда в он в этом нуждается, а когда в помощи нуждается младенец, который не может даже объяснить, что у него болит, тяжело вдвойне. Услышав шум приближающейся машины, мужчина выглянул в окно и увидел белый микроавтобус с мигалками на крыше, и побрел в прихожую, открывать входную дверь. Внизу раздался знакомый скрип открывающейся двери в подъезд, и раздались неторопливые шаги не спеша поднимающегося человека, в лестничном проеме он увидел руку в белом рукаве, двигающаяся вверх по перилам, человека пока не было видно. Через пару минут, длившихся очень долго, поднялась на площадку врач - усталая немолодая женщина, средних лет, с обесцвеченными волосами, слегка полноватая, мужчина молча показал ей на открытую дверь, и, спохватившись, поздоровался. Врач разулась, поставила свой чемоданчик на пол в прихожей и прошла мыть руки, после чего, подхватив чемоданчик, прошла в зал, где на диване, слегка покачиваясь, успокаивая ребенка, сидела жена. Сына распеленали, и положили на диван, подстелив пеленку, он лежал неподвижно, бессильно повернув на бок голову с полузакрытыми глазами и темным пушком на голове, влажным от пота, лицо его имело отчетливый синеватый оттенок. Врачиха внимательно осмотрела его, перевернула на спину, измерила температуру, пощупала животик, посмотрела горло, вызвав недовольное хныканье малыша, даже подвигала ножками, отчего тот пукнул. Затем она сказала, что у ребенка сложная форма чего-то там трудновыговариваемого, что мужчина сразу забыл, и сказала, что необходима госпитализация, надо ехать в больницу, возможно, надо будет оперировать. Жена, испуганно ахнув, кинулась собирать вещи, свои и ребенка, а мужчина механически отвечал на стандартные вопросы стандартной анкеты: фамилия, имя, отчество, адрес прописки и тому подобная ерунда. Мужчина понимал, что сейчас выглядит глупо, со своим растерянным видом и рассеянными ответами, что надо бы показать силу воли, быть четким и сдержанным, как показывают героев в фильмах, но ничего не мог с собой поделать, отчего стал только сильнее запинаться при разговоре. Он вспоминал, как еще накануне вечером они с сыном играли, мужчина делал страшное лицо, а сын цепко хватал его за нос, за волосы, за уши, счастливо хохоча, широко раскрывая свой беззубый рот. И вот, спустя всего несколько часов, он уже лежит с посиневшим лицом, безвольно раскинув руки и ноги, кажется, даже веки его безвольно упали, полуприкрыв глаза, словно ему не хватило сил их закрыть до конца. Острая жалость к этому маленькому человечку пронзила грудь, и он отвел глаза в сторону, невольно наткнувшись на сочувственный взгляд врача, та ободряюще улыбнулась, но даже эта улыбка была усталой и вымученной. Наконец собрались. Мужчина взял на руки сына и стал спускаться по лестнице следом за врачом, выше, гремя ключами, жена закрывала дверь. Забрались в видавшие виды "таблетку", с красной полосой по борту, глухо и недовольно хлопнула, закрываясь дверь, отсекая их от внешнего мира, затем передняя, куда села врач, и машина, тяжело брякнув коробкой передач, натужно взвыла, посылая себя вперед. Мотор рычал, с натугой разгоняя железного коня, машина запрыгала на кочках, которые у нас называются дорогой, и поездка началась. Около двадцати минут тряски и болтанки, и они подъехали к ярко освещенному подъезду приемного отделения. Они с женой вышли, он все так же прижимал к себе сына и, зайдя в подъезд, двинулись к двери с надписью "Приемная". Жена с ребенком прошли, а он остался стоять, наблюдая через большое окно за тем, как врач осматривает ребенка, спрашивает что-то у жены, выслушивает ответы и записывает что-то в медицинской карте. Неподалеку было еще несколько человек, женщины с сумками, по виду тяжелыми и туго набитыми, и мужчины. Все они молча стояли и внимательно рассматривали "Выписки из правил", развешанные по стенам, стояла неестественная тишина, нарушаемая лишь дыханием и шарканьем ног по выстланному мрамором полу. Из приемной не доносилось ни звука, молчали так же и находящие в коридоре люди, складывалось неестественное ощущение того, что ты находишься в готическом романе о привидениях, настолько тихо было вокруг, плотный кокон тишины туго спеленал окружающее пространство, сохраняя торжественность и важность этого места. Но вот, осмотр закончили, жена выглянула и сказала, что сына берут на операцию, а он должен идти на второй этаж и ждать возле операционной, ей же разрешили ждать в предбаннике операционной. Мужчина молча кивнул и тяжело ступая, поднялся по широкой монументальной лестнице, периодически поглаживая крашенные в светло - голубой цвет перила. И вот, уже полчаса он стоит возле закрытой двери, тупо глядя перед собой, окруженный тишиной, нарушаемой лишь жужжанием ламп дневного света. В голове лихорадочно метались и сталкивались, разбиваясь вдребезги, суматошные мысли, появляясь и исчезая еще до того, как он успевал их осознать. Уши словно забило ватой, удары сердца гулко стучали в голове и этот мерный стук сводил с ума. Периодически появлялось ощущение, что он смотрит на себя словно со стороны, когда накатывало это ощущение, он застывал соляной статуей, забывая моргать, глядя перед собой. Ладони вспотели, он ощущал, как пот пропитал карманы легких брюк изнутри, неприятно увлажняя кожу на бедрах при соприкосновении. Мужчина вытер ладони о брюки и оставил их свободно свисать вдоль туловища, отстраненно продолжая смотреть на железную дверь и освещенный иллюминатор. Прошел еще час абсолютного безделья и томительного ожидания, несколько раз в другом конце коридора появлялись и пропадали фигуры в белых халатах. Рыдающая жена появилась из открывшегося зева двери еще минут через сорок, при взгляде на нее его сердце ухнув, провалилось куда-то вглубь, от предчувствия непоправимого, сын умер... Домой они возвращались на такси, всю дорогу он молчал, тупо глядя в окно на мелькающие снаружи фонарные столбы, ни о чем не думая, ничего не ощущая. Круг света - темнота, круг света - темнота, остановка, тело бросает вперед, удерживаешься рукой, в окно видно красный отблеск светофора, и вновь, круг света - темнота, круг света - темнота. Жена беззвучно плакала, уткнувшись ему в плечо, он ощущал, как короткий рукав рубашки постепенно намокает, впитывая эту соленую жидкость, и молчал, даже не представляя, что можно сейчас сказать. Мысли все так же суматошно носились в голове, хаотично стуча изнутри в черепную коробку, отскакивая от кости и несясь в обратную сторону, сталкиваясь с другими мыслями, вдребезги разбивая друг друга, и разлетаясь сотнями осколками, что бы каждый из них повторил проделанный прежде путь. В голове толклись фразы из прочитанных прежде книг, вроде подходящие к моменту, но все они были либо затерты до дыр, либо напыщенные и пафосные настолько, что вызывали оскомину, озвучивать не хотелось ни те, ни другие, и он просто молчал. Все так же молча, он расплатился с водителем, придержал обмякшую жену за руку, и они вдвоем вернулись в опустевшую квартиру, внезапно и окончательно растерявшую все содержащиеся в ней звуки. Стена молчания вцепилась в них в больничных коридорах и последовала в дом, захватила квартиру, мгновенно став полновластной владычицей их жилища, а они безропотно подчинились, глубоко внутри с содроганием понимая, что это навсегда. Негромко щелкнул выключатель, и, как всегда, исправно сработала люстра, залив все вокруг радостным светом, еще не зная, что некому радоваться этому маленькому чуду прогресса. Жена схватила в охапку все детские вещи, какие смогла охватить и, зарывшись в них лицом, сдавленно зарыдала, вдыхая слабый детский аромат, которым они были пропитаны. Мужчина постоял в растерянности, затем, сгорбившись, прошел на кухню, зажег газ, налил в старенький эмалированный чайник с отбитым свистком воду, и поставил широкое дно посудины на яркий язычок пламени. В ожидании, когда закипит вода он стоял, молча глядя в окно на темную улицу, и у отражения на темном стекле, проглядывающего в слабом свете пробивающемся из зала, ярко блестели глаза. Раздался пронзительный, верещащий свист чайника, заставив мужчину вздрогнуть, он всегда не любил этот истерично-надрывный свисток, а тут, в гнетущей тишине, в тягостной обстановке, звук был просто непереносим, он поднял чайник, выключив газ другой рукой, недовольно морщась, дослушал последние аккорды истеричного писка, и поставил посудину на место. Давно пора было взять другой, но все вылетало из головы, а вообще, какая разница, в чем варится вода, в которой варится заварка, которую потом надо тщательно смывать, что бы не было разводов на кружке и темных пятен. Он насыпал заварку прямо из пакетика, уронив несколько крошечных комочков на стол, залил кипятком, немного постоял, наблюдая, как медленно разбухает и оседает на дно каждая чаинка, пока на поверхности не осталась пара самых непотопляемых, взял кружку, и вновь встал у окна. Снаружи легкий ветерок слабо шевелил листву раскидистого и изломанного карагача, растущего под окном. Луна, продвигаюсь к горизонту, все так же изливала свой молочный свет на землю, затмевая звезды, хаотично разбросанные по бархатному небу. Все было как вчера. Только больше не было сына. Никогда уже они вместе не полюбуются этой спокойной красотой ночи. Не раскроет он уже в приступе веселья свой беззубый рот, радостно повизгивая, не схватит с неожиданной силой за нос своей маленькой лапкой, не залезет пальчиком в ухо, не вцепится в волосы, счастливо хохоча и болтая в воздухе ножками. Ничего больше у них вместе не будет, никогда больше. Слеза медленно скатилась по щеке, обжигая кожу, задерживаясь на щетине и, тяжело зависнув на подбородке, рухнула вниз, расплескавшись мельчайшими брызгами по подоконнику. В зале затарахтел, набирая нажатые цифры телефон, жена кому-то звонила, голос ее был глух, и периодически прерывался рыданиями, она что-то говорила, но смысл ее слов не доходил до мужчины, плотно завернутого в непроницаемый кокон тишины. Отхлебнув чай, он слегка скривился, тот остыл, и вкусом напоминал жеванную бумагу, но не выливать же теперь, и он выпил стакан одним залпом, поставив опустевшую емкость на стол, и вновь уставился в окно, в котором неподвижно и не моргая стоял его двойник с блестящими глазами. Утром начался мрачный хоровод, который под плотной завесой окружающей мужчину тишины казался театром немого абсурда. Первыми приехали родители: матери рыдали вместе с женой, отцы нервно курили вместе с мужчиной, смущенно пряча глаза, они тоже не могли найти слов утешения, и просто старались переложить немного его боли на свои плечи. Он был благодарен за молчание, оно помогало не думать о маленьком кулечке с посиневшим личиком, скрывающемся за тяжелой металлической дверью, отсекающей его навсегда, вместе с частью его, мужчины, жизни. Недавние бабушки выражали свое горе деятельнее: плакали, обнимали детей, отвечали на телефонные звонки. Но все разговоры велись шепотом, полог тишины начал окутывать и их, принимая издаваемые ими звуки в свое нутро, глуша их, высасывая краски и звуки жизни. Кто-то даже уменьшил звук телефонного звонка, и аппарат теперь не звонил, а испуганно трещал, изо всех сил стараясь показать свою нужность и необходимость, доказать свое участие в постигшем семью горе. Но звук этот теперь напоминал детскую погремушку, и каждый раз сердце тяжело ухало куда-то вниз, грозясь выскочить из слабого и ненадежного тела. А может, спеша куда-то, подгоняя хозяина, который все никак не мог понять - куда? Позвонили с работы, выразили соболезнования, дали неделю отгулов, вежливо поинтересовались, когда назначены похороны, и можно ли прийти, принести соболезнования от коллектива. Мужчина автоматически отвечал, практически не слыша вопросов, скорее угадывая по интонации, ощущение потери еще не накрыло с головой, просто непривычная тяжесть в области сердца, давила и давила, разражаясь иногда режущей болью в груди. Входная дверь была распахнута настежь, в нее постоянно входили и выходили люди с грустными лицами, те, с кем общались реже, одевали маски сожаления, входили и рассаживались пожилые женщины с повязанными черными платками головами. Два парня в мятых джинсовых комбинезонах принесли венки, из неестественно ярких искусственных цветов, перевитые черными лентами с позолоченной каймой и золоченными буквами, складывающимися в слова: "Любимому сыночку от папы и мамы", "Любимому внуку от бабушки и дедушки" и т.д. И все это происходило в шипящей тишине, поглощающей все звуки, которые должны издавать живые люди, ощущение абсурдности и неестественности происходящего от этого только усиливалось, и боль в груди начинала пульсировать особенно ярко. Привезли маленький, игрушечный гроб, обшитый красным, с черной, траурной каймой, маленькое тельце было завернуто в белоснежную ткань, из вороха ткани виднелось маленькое личико сына, спокойный и бледный, он лежал, не шевелясь в своей последней колыбельке, а глазки его были закрыты, полностью. Гроб лежал на двух табуретках, и даже не выступал за край, так мал он был, жена упала на колени, широко раскинув руки, накрыв ими гробик, и громко зарыдала, разорвав проклятый кокон тишины. Чуть в стороне, вытирая текущие по щекам слезы, стояли бабушки, а деды, облаченные в черные костюмы, поддерживали их. Мужчина подошел поближе и глянул вниз: сын был завален цветами, утопал в ярких красках, еще более оттенявших его бледность. На глаза навернулись слезы, и он, отступив на шаг, подошел сзади к жене, приобнял ее за плечи и попытался приподнять, но она резко дернула плечами, и он, отступив немного, встал позади нее. Его осторожно похлопали по плечу и кто-то сказал. Что машина ждет, все желающие могут ехать на кладбище, крышку гроба закрыли, один конец взял тесть, а другую сам мужчина, синхронно подняв гроб, они поставили его на правое плечо, и вышли. Ноша не ощущалась, только острый деревянный угол немилосердно резал плечо, однако мужчина не пытался изменить положение, просто терпел, на лестнице им не понадобилось даже срезать угол, настолько мал был гроб, что они спокойно шли, не застревая на узких лестничных клетках. На улице стоял рыжий ПАЗ с траурной каймой вдоль боков, задняя дверь была открыта, и туда они поставили гроб, затем прошли в салон и расселись.