На проходной никого нет, обитая мешковиной дверь, плотно закрыта. Металлические ворота, коричневые от ржавчины, а не от краски, распахнуты. Между створками, над землёй, натянута чёрная в грязи цепь. На площадке перед воротами не больше десятка машин, несколько иномарок. Из серебристой выходит внешне благополучная дама, лицо печальное, в руках красивые фирменные пакеты дорогих магазинов, что-то негромко бросает сидящему в машине мужчине, идёт к воротам. Болезни не щадят ни бедных, ни состоятельных. На стене у проходной облупившаяся, когда-то золотая, надпись:
"ГОРОДСКАЯ ПСИХИАТРИЧЕСКАЯ БОЛЬНИЦА".
Забытое богом место на дальней окраине города. Почти в лесу. Добраться можно или на машине, или на электричке.
Перешагиваю цепь, медленно иду по дороге. По бокам длинные одноэтажные избы, больше похожие на бараки, чем на лечебные корпуса. Брёвна почернели от времени. Много ухоженных клумб с бордюром из крашеных в белое кирпичей. Цветы, в основном, полевые. Море цветов. От ветра по ним проходят тяжёлые медленные волны. Это красиво, действует умиротворяюще.
Успокаивает.
И меня тоже. Мои нервы не из лучших. Уже давно.
За корпусами и клумбами высятся жёлтые стены. В два человеческих роста. Чтобы больные не перелезали, встав друг другу на плечи. И больница, и стены выстроены до войны, по тем ещё стандартам. Для тех ещё нужд.
В центре комплекса оштукатуренное здание. Мне туда.
В вестибюле после яркого летнего солнца полумрак. Несколько потрёпанных столов, трубчатые алюминиевые стулья, растрескавшийся линолеум. Место свиданий. Посетители беседуют с выздоравливающими, а может быть, и нет, родными. Часть помещения перегорожена высокой металлической сеткой с открытым сейчас проходом. Там начинаются палаты. Через ближайшую распахнутую дверь видны не заправленные кровати с грязно-серым сбившимся бельём.
Подхожу к пожилой высохшей женщине. Одета как и все, старый цветастый халат, стоптанные по ноге мягкие тапочки. От больных её отличает безукоризненно белая, крахмальная, тщательно выглаженная медицинская шапочка.
Медсестра?
Санитарка?
Персонал.
Называю нужную мне фамилию. Женщина бегло осматривает вестибюль, рукой показывает столик. За ним сидят холёная дама из серебристой иномарки и худенькая темноволосая девушка. На свободном стуле лежат пакеты. Дама что-то мягко говорит, с любовью смотрит на девушку, поправляет ей волосы, нежно поглаживает руку. Девушка отрешённо молчит, глядя перед собой. Дама достаёт из пакетов крупные, с маленькими наклейками, красивые яблоки: золотисто-жёлтые, красные, матово-зелёные. К столу тут же подходит пышнотелая разбитная девица с жирным как оладья туповатым лицом, перебирает яблоки, одно звучно надкусывает, нагло разглядывает даму, ухмыльнувшись отходит к другому столу, где появляются свёртки с едой. Дама с девушкой на выходку не реагируют, словно не замечают. Каждая в своём мире.
Я не мешаю им. Не выказываю своего присутствия, нетерпения. Смотрю за окно. На радостное летнее солнце. Его лучи на полу, на стене высвечивают поднятую пыль, вызывают чувство горечи своей неуместностью, ненужностью в этом старом здании для душевнобольных. В царстве сумерек, среди безвольного покоя.
Дама промакивает глаза платочком, встаёт, передаёт девушке пакеты, тихонько прижимает её к себе, целует, медленно, не оглядываясь, уходит, продолжая осторожно, чтобы не размазать тушь, вытирать слёзы. Девушка недолго стоит, понуро идёт к проходу в металлической сетке. Женщина в медицинской шапочке останавливает её, показывает на меня.
Равнодушное лицо...
Ничего не выражающие глаза...
Невидящий взгляд скользит по мне, уходит в сторону...
Возвращается...
Расширенные зрачки сужаются...
Взгляд фиксируется на лице, глазах... Изучает... Мозг сравнивает полученное изображение с образом в памяти.
Лицо девушки принимает осмысленное выражение...
В глазах появляется блеск.
Злой блеск.
Тень Четыре узнаёт меня.
Её голос звучит глухо, хрипло. Жёстко.
- Долго же ты искал меня, Ирокез. Столько лет...
Женщина в медицинской шапочке вскрикивает, испуганно зажимает рот, растерянно смотрит вокруг, поражённо произносит:
- Господи! Заговорила! Врача! Скорей врача! Пусть посмотрит, никто ж не поверит!
И убегает.
Я слышу упрёк в словах Тени. Упрёк незаслуженный, но чувство вины всё равно возникает.
- Я долго возвращался с войны. Очень долго.
- Вернулся?
- Не могу здесь жить. Не могу привыкнуть. Я всё ещё там.
- А где остальные...
- Погибли. Два МИ-8 в горах открыли по нам огонь, ракетный залп. Вроде бы спутали с боевиками. Все погибли. Я уцелел случайно, шёл впереди группы.
- Ты нашёл гадов?
- Да, потом. Они получили приказ уничтожить группу боевиков, выдающих себя за подразделение федеральных войск. Вертолётчики прожили минут на десять дольше нашей группы. При возвращении попали под обстрел. Один вертолёт загорелся и взорвался прямо в воздухе. У второго вышел из строя двигатель, он пошёл на вынужденную. В режиме ротации. Тормозил падение свободно вращающимся винтом. Разбился. Экипаж погиб, получив травмы несовместимые с жизнью в результате разрушения материальной части при столкновении с поверхностью земли на скорости, превышающей допустимую для безаварийной посадки. Так написано в заключении экспертной комиссии.
- Ты можешь сказать, за что мы воевали? Ради чего погибли?
Я ждал этого вопроса. Он возникает у любого, кто побывал т а м. Для себя я уже давно ответил на него. Но может быть это трусость, отвечать так, как ответил когда-то я?
- Мы воевали не за что, а почему.
- Почему?
- Да, почему.
- Ну, и почему?
- По приказу. Мы были солдатами и выполняли приказ. Мы всё делали по приказу. И гибли, выполняя приказ.
Звучит напыщенно, высокопарно... Но это действительно так.
Тень Четыре опускает глаза, обдумывает ответ.
- Удобная позиция. Не надо думать. "Мы выполняли приказ". Так отвечали фашистские генералы на Нюрнбергском процессе.
Это как пощёчина. Как удар в спину.
Перед глазами плывёт, голова враз замерзает. Спазм сосудов. Я теряю равновесие, ориентацию, хватаюсь за спинку стула, согнувшись, пережидаю приступ. Глубоко дышу через нос. С постоянной головной болью я уже свыкся. "Аскофен" каждый день - это норма, по две таблетки за приём. Редкие дни без боли воспринимаются как праздник. Приступы головокружения всегда внезапны, стремительны, застают врасплох. Появляются всё чаще.
- Тебе плохо, ты болен?
- Ничего, сейчас пройдёт. Давай сядем.
Достаю из кармана "Эналаприл", разжёвываю таблетку, глотаю со слюной.
Несколько минут мы сидим молча. В голове после приступа, от таблетки, устанавливается чувство комфорта.
Тело расслабляется.
Я восстанавливаюсь.
- Вопрос "За что?" не имеет ответа.
- Почему?
- Потому, что на него нельзя логично и понятно ответить. Ответ "За единую Россию. За демократию. За свободную Чечню" может удовлетворить только саму Москву, но не тех ребят, которые воевали и умирали, не их родных. Ты-то сама как в армии оказалась?
- Занималась биатлоном, брала призы. После нелепой, случайной травмы врачи запретили вставать на лыжи. Шок. Думала, жизнь остановилась. Ничего не знаю, ничего не умею. Только стрелять и бегать. Завоёвывать победу. Для тренерской работы слишком молода. Да и образования не было. Всё время на тренировках. В Институт физкультуры поступать не хотела. Пошла в военкомат, сказала, что снайпер. Взяли, отправили в Чечню. В гарнизонную столовую. Когда по частям стали искать спортсменов, написала рапорт. Успешно прошла отбор.
- Тяжело было с нами тренироваться?
- Тяжело было вам, бугаям. С большим весом, большой мышечной массой. Которую надо хорошо кормить, снабжать кислородом. А я худенькая, выносливая. Помотал бы ты с моё на трассах биатлона, не задавал бы таких вопросов.
- Сильно переживала гибель группы?
Тень Четыре резко вскидывает голову:
- Переживала?! Ты сказал "переживала"?! Да я умерла тогда вместе с ними!!! Я даже не могла им помочь, открыть отвлекающий огонь! Категорический приказ не обнаруживать себя ни при каких обстоятельствах! Слышал бы ты, как они кричали, наши мальчики, видел бы ты, как они умирали! Гибли под перекрёстным огнём! Ты, гад, где в это время был со своими "индейцами"? Почему не вступил в бой? Почему не помог? На Базе отсиживался?
Тень Четыре приподнимается, наклоняется надо мной, бьёт ладонью по столу. Её голос срывается. Несколько секунд она яростно смотрит мне в глаза и устало опускается на стул. Тяжело дышит.
Негодование и боль выплеснуты.
На меня.
Больше не на кого.
Я принимаю их.
Реагируя учащённым биением сердца, резкой болью в затылке от подскочившего давления.
Я снова принимаю удар.
- Мы не отсиживались, ты знаешь. Нас послали за тобой. И мы уничтожили те две группы, что расстреляли "Теней"... После гибели нашей группы меня стали преследовать боевики. Загоняли всё выше в горы. Я гранатами взорвал скалу, вызвал лавину. Из боевиков уцелел только один. Ваха. Он оказался из частей охраны Дудаева. Они с самого начала знали о двух наших спецподразделениях и постоянно следили за нами.
Тень Четыре внимательно слушает.
- Когда представилась возможность, дали дезинформацию о нахождении Дудаева, заманили "Тень" в ловушку и уничтожили ребят всех разом. Ты уцелела чудом. Мы разбили боевиков, которые охотились за тобой, выявили предателя на Базе, сообщавшего о наших перемещениях...
Боль в затылке становится нестерпимой, она растекается по всей голове, выламывает изнутри переносицу, надбровные дуги. Шею словно заклинило, невозможно пошевелиться. Желудок стягивается в комок, ещё немного и откроется рвота. Хочется разбить голову о стену, чтобы выпустить боль наружу.
Гипертонический криз...
Разжёвываю таблетку "Клофелина", во рту сладковатый привкус. Это снизит давление хотя бы до 160. Мне уже давно не нужен тонометр, чтобы знать своё состояние.
Боль притупляется.
- Подумай сама, если бы мы погибли в ту ночь вместе с вами, что бы это дало? Ты даже до Базы не дошла бы. Мы и так погибли, но перед этим уничтожили не один десяток боевиков. До сих пор не понимаю, что произошло. После гибели твоей группы, полковник и все офицеры, причастные к операции, вылетели в Москву. Мы остались в неизвестности, полной изоляции. Фактически брошенные, предоставленные себе. Через несколько дней меня вызвал командир части, на территории которой располагалась наша База. Сказал, что полковник подал в отставку, а мы переходим в его подчинение. И отправил нас под вертолётный залп. Вы-то хоть погибли в бою, выполняя своё предназначение... А мы... Ваха сказал, что нас уничтожили намеренно, как свидетелей сверхсекретной операции. Командир части не мог своевольничать, значит, кто-то вышестоящий приказал отправить нас под огонь... Не могу в это поверить. Не могу проверить... Я по радио слышал гибель твоей группы, видел гибель своей... До этого погибли Ворон и Бык. У меня на глазах. С этим и живу.
Несколько минут мы сидим молча.
- Знаешь, мы были обречены с самого начала, как только узнали, что по частям ищут спортсменов для спецподразделения. Мы не герои. Мы пропавшие без вести... Официально нас откомандировали в распоряжение штаба командования Объединённой группировкой войск. Мы благополучно убыли из своих частей, а назад не вернулись. Ты права, мы жили секретно, воевали тайно, сгинули бесследно. Кому-то это надо было. Кому? Зачем? Ради чего? Я не знаю ответов. Не могу тебе разъяснить. Ты ведь тоже не вернулась с войны... Не приняла мир. Ты всё ещё т а м...
- Не могу видеть улыбки... Ненавижу смех... Как можно жить з д е с ь, когда гибнут т а м?! Каждый день... каждый час. Не понимаю! Ненавижу!!! Эти разговоры... Деньги... еда... моды... развлечения... Они и тогда об этом... Ходили по магазинам, смотрели телевизор! Когда мы умирали! Когда наши мальчики гибли под перекрёстным огнём! Вся группа! Вся!!! За несколько минут! На моих глазах! А я всё снимала на плёнку! Каждую смерть! И докладывала на Базу! Каждую гибель! Спецподразделение "Тень" минус Четыре уничтожено! Нет минуса! Нет! Я тоже уничтожена! Я умерла вместе с ними! Я умерла!!! Я УМЕРЛА!!!
Тень Четыре кричит в полный голос, вскакивает из-за стола. Опрокинутый стул валится на пол. У входа я замечаю пожилого врача и женщину в белой шапочке. Они потрясённо смотрят на Тень Четыре. На нас смотрят все посетители. К столу подходит всё та же разбитная девица, привлечённая шумом. Она не понимает, что происходит. Её рука тянется к разноцветным пакетам. Тень Четыре перехватывает руку, заученно, одним движением выворачивает в суставах. Девица выше и гораздо крупнее. Намного выше и крупнее, оказывается повёрнутой к нам спиной. Тень Четыре толкает её левой ладошкой, маленькой, изящной с длинными тонкими пальчиками пианистки... делает ногой подсечку. И фиксирует боевую стойку. Она снова в бою! Девица грузно валится на пол, шумно разбрасывая по сторонам стулья. Женщина в белой шапочке делает движение, чтобы подойти...
- Стоять!!! - в бешенстве кричит ей Тень и поворачивается ко мне. Женщина словно наталкивается на стену.
Я смотрю в глаза Тени. Они глубоки и черны. Из-за расширенных зрачков. В них бешеная злоба и ярость атаки! Наша злоба и наша ярость! Ярость наших атак!
- Я умерла вместе с ними!
Это истерика. Она выплёскивает всё, что накопилось за эти годы. Годы молчания, переживания... Годы нестерпимой боли.
За спиной Тени появляются два санитара, пожилые небритые мужчины невысокого роста. Плотно берут Тень за руки, стоя по бокам. Один двумя руками левую, другой двумя руками правую. Тень делает шаг назад, сшибая очередные стулья, всем телом немного отклоняется... делает поочерёдные круговые движения руками... Санитары разворачиваются вокруг оси и валятся друг на друга. Тень стряхивает с себя руки и снова кричит мне в лицо:
- Я умерла!
Санитары мгновенно поднимаются, как неваляшки. На лице всё то же угрюмое выражение, никаких посторонних эмоций. Чего им удивляться, чего они тут не видели? На голову Тени обрушивается что-то белое и мгновенно закрывает всё тело. Смирительная рубашка. Длинные рукава обматываются вокруг. Один из санитаров приседает и взваливает спеленатую Тень на плечо. У них тоже есть профессиональные навыки. Всё делается молча и быстро. Тень Четыре извивается всем телом и продолжает кричать мне в лицо, яростно сверкая глазами:
- Я умерла! Я умерла!!! Я УМЕРЛА!!!
Её уносят.
Крики слышатся и со двора.
Я сижу, закрыв ладонями лицо. Мне жаль Тень Четыре. Я понимаю, что с ней. Я чувствую то же самое. Но ничем не могу помочь. Здесь не Чечня. Здесь не ходят в атаку. Здесь нет врага.
Здесь д р у г а я жизнь.
Жизнь.
А там смерть...
Ничего другого мы не видели.
Наверное, я тоже умер. После вертолётного залпа...
На моё плечо мягко ложится чья-то ладонь...
Поднимаю голову...
Врач.
В маленьком оштукатуренном кабинете светло, через распахнутое настежь окно слышится шорох листьев и громкое чириканье. Ветки царапают по раме. От ветра. За толстой окрашенной решёткой. Я лежу на жёсткой кушетке полузакрыв глаза и держу спиртовую ватку на предплечье. Мне измерили давление и поставили укол. В голове шумит от быстрого падения давления. В темени ощущение перекатывающихся чёрных камней. Так всегда бывает после криза.
- Вам лучше?
Врач сидит за обшарпанным столом, с неподдельным участием смотрит на меня.
- Да, спасибо.
Делаю попытку сесть.
- Лежите, лежите!
Снова шорох листьев... чириканье... царапанье веток...
Хочется спать...
Так хорошо...
- Вы можете рассказать, что случилось?
Сонливость мгновенно проходит.
Мозг пронзают воспоминания.
Сердце тяжело бьётся в груди.
Медленно сажусь.
- Видите ли, девушка несколько лет не контактировала с окружающими. Полная отрешённость. Ступор.
- Разве это опасно? Я имею в виду окружающих. Почему она у вас?
- Её неоднократно привозила "Скорая помощь"... После попыток суицида. Мы вынуждены наблюдать её в стационаре... По просьбе матери.
- Что вы знаете о своей пациентке?
- Работала в зоне боевых действий... В столовой воинской части... Посттравматический стрессовый синдром... Комиссована по состоянию здоровья.
- Откуда эти сведения?
- В истории болезни есть справка из райвоенкомата.
Несколько секунд анализирую услышанное. Ну, да... Конечно... Откуда им знать. Жили секретно, воевали тайно. Сгинули бесследно.
- Это не так, доктор, официальная версия. Прикрытие. Она была бойцом спецподразделения, проводившего тайные операции на территории противника. Группа попала в засаду и была расстреляна боевиками на её глазах. Она чудом уцелела.
Тишина. Молчание. Стук веток по раме, чириканье... Теперь доктор анализирует услышанное.
- Понятно, это многое объясняет. Но разве в спецподразделения берут женщин?
- Она имела четвёртый номер... Была на четвёртом месте по психологической и физической подготовке. Из двенадцати возможных. Это очень высокий ранг. Почти командирский. Внешне она походит на чеченку... Под камуфляжем на ней всегда была гражданская национальная одежда... Чёрная. Под видом беженки она могла проводить разведку там, куда мы, вооружённые до зубов парни, не смели и сунуться. К тому же она снайпер. Отличный снайпер.
Несколько минут мы молчим.
Пожилой врач задумчиво смотрит на шариковую ручку. Поднимает взгляд на меня:
- А вы?..
- Я был в дублирующей группе. Она тоже погибла. Вся. У меня на глазах. Я тоже чудом уцелел.
Молчание.
- Но вы не пытались...
- Нет, о самоубийстве я не думал. Даже мысли не было. У меня другая проблема.
- Какая?
Смотрю врачу прямо в глаза.
Говорю прямо в глаза:
- У меня второй номер. Командирский. Я готов убивать других. Я хочу убивать. Даже сейчас. За улыбки... за смех... за беззаботную жизнь. Я тоже не понимаю, как можно жить здесь, когда умирают там. Мне тоже нужен стационар?
- Вам нужен покой.
- Нет, доктор. От этого ещё хуже. Я остаюсь наедине с мыслями... с воспоминаниями... Один на один. Вот от этого действительно можно сойти с ума...
Перед глазами возникает тусклый жёлтый свет подвала... Граната в руке... Летящее вниз кольцо с остатками алюминиевых усиков...
Встаю с кушетки. Я выплеснул свою боль. На пожилого врача. Пусть примет удар. Хотя... Он-то в чём виноват? Но мне становится легче. Нужно чаще делиться болью... С кем? Кто примет её? Готов принять?
- Извините, доктор. Нервы ни к чёрту...
Направляюсь к двери. Я уже справился с собой. Я уже в порядке. Но мысль... единственная мысль заставляет остановиться. Обернуться.
Говорю совершенно спокойно:
- Знаете, доктор, а лечение нам не поможет.
- Почему? Есть новые препараты... современные лекарства...
- Нет, доктор, лекарства тут не при чём. Просто мы умерли с ней тогда, много лет назад... Вместе со своими ребятами. Вот и всё... Вот в чём дело... Вот почему она заговорила со мной. Именно со мной! Вот почему так кричала! Живые для неё не существуют... Ей не с кем говорить... Кроме нас... А нам слова не нужны.
Дорога от больницы залита солнцем. Солнцем в зените. Мощные старые тополя, вытянувшиеся вереницей, почти не дают тени. По крайней мере, на дорогу. Глазам от блестящего асфальта больно. Надеваю чёрные очки. Становится комфортнее. Мы не привыкли к яркому свету. Мы воины тени...
Тень...
Она сошла с ума...
Нет, она в порядке. Защитная реакция мозга на потрясение. Охранное торможение.
Столько лет?..
А какое потрясение? Мы были нацелены на победу, на лёгкую победу. А не на мгновенную гибель.
Столько лет... Не так я представлял нашу встречу...
А чего я ждал?
Ну, не истерики же...
А чего?!
Не знаю... Может быть, какой-то радости от встречи...
Радости?
Радости?!
Разве я испытывал радость после вертолётного залпа?! От того, что уцелел...
Нет... Был шок... Опустошение...
Разве встреча принесла ей радость?!
Боль... Я принёс воспоминания... О смерти... Но она заговорила!
Ей стало от этого легче?
Наверное, нет... Но мне нужна была эта встреча!
Узнать, что кому-то хуже?
Мне не легче... Я на грани срыва...
Доктор прав, надо лечиться, бороться за себя.
"И вновь продолжается бой!
И сердцу тревожно в груди..."
Вот сердце-то я и лечил... Когда головные боли стали нестерпимы, а "Цитрамон" не помогал, вызывая изжогу и рвоту. При этом я не пил, не курил, три раза в неделю занимался в спортзале. Стокилограммовую штангу лёжа выжимал по пятнадцать раз. Каждую зиму ежедневно делал утренние пробежки, марш-броски, с дыханием через нос, постоянно принимал витамины. "Скорая" приезжала едва ли не каждый месяц, сбивала давление, предлагала госпитализацию. Так я оказался в кардиологии 7 городской больницы. Молодая, очень привлекательная врачиха, именно врачиха, по-другому и называть не хочу, планово и аккуратно проводила стандартное обследование. Каждый день я лежал под капельницей, читал старые "Роман-газеты", привезённые с собой, слушал рассказы старика-грека, лежащего со мной в одной палате. Он вырос в Армении, курить начал в 13 лет. Сейчас страдал от чудовищной астмы, но курить не бросал. В семьдесят с лишним лет считал это лишним. Он угощал меня русской едой и рассказывал, что им пришлось вытерпеть во время Нагорно-Карабахского кризиса, пока семья не переехала в Россию. Война и здесь меня достала. Старика вскоре выписали, я остался один. В тишине и покое двухместной палаты. При почти постельном режиме, изоляции от внешнего мира, давление нормализовалось. Лабораторное и инструментальное обследование не выявляло патологии. Никакой. Через две недели мне разрешили на выходные съездить домой. Помыться, постирать. В первый же вечер пришлось вызвать "Скорую", давление за 170. Чего ради я лежал две недели под капельницами? "Скорая", сбив давление и узнав, что я лежу в стационаре, категорически отказалась везти меня в больницу, хотя я и не просил об этом. Такое отношение покоробило, но откровенного хамства я уже насмотрелся в приёмном покое больницы, пока ждал оформления. Хуже было только в районной поликлинике, ещё до больницы.
В тот день жуткая аритмия прихватила меня прямо на улице. Сильная боль за грудиной и острая, словно шило вонзилось, боль под левой лопаткой согнули меня вполовину. Я откровенно испугался, думал, что потеряю сознание. Боялся пошевелиться. Так и стоял согнувшись. Посередине улицы. Прижав руку к сердцу. Оно неестественно расширялось, словно хотело лопнуть, делала несколько ударов, и переставало биться. В глазах темнело. Сердце делало удар и снова замирало. Я судорожно хватал воздух. Сердце начинало истошно молотить в груди. И снова пауза.
Боль и раньше возникала. При беге. Я немного сбрасывал темп, но продолжал марш-бросок. Как нас учили. Ритмично, собранно. Целеустремлённо. После бега боль проходила, и я не чувствовал сердца. Было состояние расслабленности, комфорта. Умиротворения. От сознания выполненной задачи. Достигнутой цели. Но аритмии не было никогда.
К счастью, поликлиника была рядом. Выстояв очередь, я уговорил девушку в регистратуре дать талон к врачу по паспорту, без страхового полиса. Кардиолога в поликлинике не было. Я получил талон к терапевту. С крупной надписью "Cito" [28].
На втором этаже приём вели три терапевта. Несмотря на это, коридор был забит больными, в основном, пенсионерами. Несколько минут я простоял у одних дверей, несколько минут у других. Всё так же согнувшись, всё так же держась за сердце. На моё счастье, по коридору шла старший терапевт с кем-то из врачей. Я сказал ей, что у меня плохо с сердцем, попросил провести к кому-нибудь на осмотр. Она резко ответила, что занята результатами анализов, но остановилась, держа в руках несколько бланков и давая советы врачу. Я ждал... Согнувшись... Держась за сердце... Наконец, анализы кончились. Старший терапевт быстро пошла в конец коридора, махнув мне рукой. Зашла в последнюю дверь, через секунду вышла, бросив на ходу не глядя на меня: "Вы следующий". Я прислонился к стене рядом с дверью, чувствуя спиной неприязненные взгляды пенсионеров. Мне неудобно перед ними, я молодой, сильный. А они... Мне неуютно в поликлинике. Это чуждый для меня мир. Мир немощных, больных, привыкших страдать. Ждать в очередях. Жить в очередях. Другая сторона жизни. Абсолютно незнакомая. Но меня здорово прихватило. Мне очень плохо...
Дверь открылась, медсестра пригласила войти. За столом молодая женщина-врач с раздражённым лицом нервно писала в истории болезни, не глядя, предложила сесть. Рядом с кушеткой заканчивала одеваться больная. Продолжая писать, врач задаёт мне вопросы. Что случилось? Аритмия... Какая аритмия, аритмии бывают разные, как долго, была ли раньше... Слова и мысли путаются, язык заплетается, не могу сосредоточиться. Отвечаю несвязно, медленно. Врач резко пододвигает к себе несколько листков бумаги, быстро пишет, перекидывает на стол медсестре, сидящей напротив. Это направления, сначала на ЭКГ на третий этаж, потом на укол, на первый. Потом снова на второй, к врачу. Звучит как издевательство, мне по коридору-то трудно идти.
На третьем этаже никого. Пусто и тихо. На ЭКГ попадаю сразу же. Клеёнка на кушетке холодит спину, жужжание кардиографа успокаивает. Студентом первого курса мединститута, подрабатывая в приёмном отделении ГКБ СМП [29], я снимал кардиограммы с закрытыми глазами. В этой больнице я прошёл хорошую школу. Всё ещё помню мнемоническое правило для закрепления цветных датчиков: "Каждая Жена Злее Чёрта". Красный, жёлтый, зелёный, чёрный. И груша с присоской для сердечной дуги. С тех пор многое изменилось. Похоже, не в лучшую сторону. Хотя кардиографы и стали многоканальными.
Лаборантка не торопится меня выпроводить, изучает ленту. Сворачивает, протягивает мне:
- У вас блокада. Полежите немного, потом на укол.
На первом этаже прохожу... проползаю мимо регистратуры, очередь здесь похоже никогда не кончится. Процедурный кабинет занимает целый блок, отгороженный от коридора перегородкой. По обе стороны двери стоят узкие скамейки для больных. На одной сидит мужчина с направлением в руке, на другой две женщины весело разговаривают с очень толстой санитаркой в белом халате. Про таких говорят поперёк себя шире. Сажусь рядом с мужчиной, перевожу дух, занимаю очередь. Спрашиваю, нет ли перерыва у медсестры. "Да вот она, - мужчина неприязненно смотрит на толстуху. - Сколько времени уже болтает".
У меня нет времени ждать. И желания ждать тоже. Ей платят не за болтовню в коридоре. До толстухи метра два, не больше. Но я измождён передвижением по лестнице, мне бы ещё полежать. Меня продолжает крючить. Медленно встаю, с трудом преодолеваю метры:
- Вы процедурная сестра? У меня плохо с сердцем... Мне назначен укол.
Толстуха из-за плеча бросает взгляд на направление и отворачивается к собеседницам:
- Подождите, я разговариваю.
- Здесь написано "Cito"...
- Я вижу, что написано! Раз доползли до поликлиники, значит уже не сдохните. Сказала, ждите!
Откровенная грубость обескураживает. Я ошеломлён ответом. Неприкрытым, уверенным в безнаказанности, хамством. Толстуха чувствует свою силу, власть над больными. Жаловаться бесполезно. Её всё равно не уволят. Кто пойдёт на такую зарплату? Значит, дозволено всё...
У меня нет сил на перепалку. Медленно возвращаюсь на скамейку. Вытираю испарину со лба. И чувствую, как в груди зарождается протест. Ещё очень слабый. На хамство, равнодушие, наплевательство... К нему примешивается злоба. Чёрная. Сильная. Способная всё смести. Я не герой Достоевского, униженный и оскорблённый. Я не подставляю левую щёку, получив по правой. Я согласен с Джейн Эйр [30]: "Надо всегда отвечать ударом на удар. Причём бить так, чтобы обидчик навсегда закаялся поднимать на тебя руку". Это сказала десятилетняя девочка.
Толстуха заканчивает разговор, сердечно прощается с собеседницами, идёт мимо нас. В очереди уже трое, за мной занял старик с недельной щетиной на худом измождённом лице. Мы встаём, вереницей тянемся за перегородку. Старику тоже трудно идти. Попадаем снова в прихожую, садимся на широкую больничную кушетку, снова ждём. Через дальнюю распахнутую дверь слышно, как толстуха гремит стерилизаторами, на полу, в ярком дневном свете из широкого окна, мелькает её тень.
- Так, первый мужчина заходите!
Толстуха на мгновение показывается в дверях. Моё "Cito" её не интересует. Мужчина поспешно встаёт, он и так потерял много времени. Из кабинета слышится шуршание одежды, бряканье шприца в кювете.
- Следующий!
Медленно подхожу к кабинету.
- Снимайте обувь, спускайте брюки. Ложитесь на живот.
- Мне тяжело нагибаться, сделайте мне укол в руку здесь, в дверях.
- Что-о-о?
Толстуха поворачивается ко мне, делает изумлённые глаза. Ей кто-то посмел перечить.
- Уколы положено делать в процедурном кабинете. Я не собираюсь из-за вас нарушать правила стерилизации. Снимайте обувь и не задерживайте очередь, вы здесь не один.
Толстуха презрительно чеканит каждое слово, глядя мне прямо в глаза. Она не знает, что во мне уже закипает злоба. Ярость атаки. С каждым её словом всё больше и больше.
Нагнувшись, расшнуровываю зимние кроссовки. Перед глазами марево от прилившей крови. Головная боль резко усиливается, тяжело пульсирует с каждым ударом сердца. В носках иду по холодному полу через весь кабинет на кушетку. Ширкнув спиртовой ваткой по коже, толстуха всаживает укол. Вводит мгновенно, причиняя сильную боль. У меня перехватывает дыхание. Через секунду другая боль впивается в сердце, словно игла прошивает снизу вверх. И я уже не сдерживаюсь, я хриплю, повернув к толстухе лицо:
- Ты что, сволочь, делаешь! Так больно! Тебе же сказали, у меня с сердцем плохо!
- Что-о-о?!
На лице этой жабы уже неподдельное изумление.
Я встаю, заправляю одежду в брюки. Меня всего трясёт, от злости, от омерзения. От того, что не смог сдержаться.
- А ну, пошёл отсюда! Ему помощь оказывают, а он лается!
Толстуха пытается вытолкать меня из кабинета.
И меня взрывает! Накопившаяся чёрная злоба вырывается наружу! Атомная энергия сметает всё! Я хватаю толстуху за отвороты халата и несколько раз встряхиваю! При моей силе, халат словно пустой! Её голова болтается, как на пружинке.
- Ты что, мразь, себе позволяешь! Привыкла над больными издеваться! Фашистка! Ты, гадина, видела, что в направлении написано?! Для тебя люди - скот?!
Я хриплю, оскалив зубы, лицо перекошено ненавистью. Волоку толстуху в ближайший от дверей угол, продолжая кричать, выплёскивать злобу. Глаза застилает мрак, комната погружается в темноту. Зрение резко сужается, я вижу перед собой только белое пятно. Эту жирную мерзкую рожу. Мир перестаёт существовать. Есть только враг! И я иду в атаку!!! Кулак заносится для удара! И тьма закрывает всё! Исчезает даже белое пятно. Убью одним движением...
Я социально опасен!!!
Включаются тормоза, словно натыкаюсь на стену.
Меня клинит.
Застываю с занесённой рукой.
Здесь не война!
Здесь нельзя убивать!
Сердце сотрясает всё тело.
Здесь нельзя убивать...
Здесь не война...
Я застываю.
Толстуха с визгом выскакивает в коридор.
Тьма отступает.
Я стою с занесённой рукой.
Возвращается свет.
Лицо заливает пот.
Слепая ярость уходит. Остаётся злость. Но не злоба.
В прихожей ловлю взгляд старика. В нём укор: "Ну, что же ты, не мог сдержаться? А мне-то сколько теперь её ждать..."
Я вдруг понимаю, что мне легче. Ярость расширила сосуды, выброшенный адреналин стабилизировал сердце. Я стою уже не согнувшись вполовину. Дикая головная боль отступает. Мне легче, мне лучше!
В коридоре встречаю старшего терапевта. Она молча проходит мимо. В её глазах тоже упрёк: "Да, она сволочь. Но если уволится, кто будет работать?"
Не уволится. Куда она пойдёт с насиженного места? И работать будет лучше. Теперь она знает, что может получить по морде. Только я в этот гадюшник больше не приду.
К врачу я не стал подниматься, хватит с меня современной медицины. Пошёл домой.
Аритмия постепенно прошла. Через две недели.
Это было в декабре, а в феврале я уже лежал в кардиологии.
После вызова "Скорой" в свой выходной, я пролежал в отделении три дня. Меня выписали практически без всякого лечения, ведь обследование ничего не показало. В выписке указали диагноз: "Гипертоническая болезнь II степени, астено-невротический синдром", рекомендовали лечиться у психотерапевта. Врачиха по телефону договорилась с заведующей психотерапевтическим отделением 6-й больницы, меня примут.
Заведующую я прождал около часа, дама где-то задерживалась. Получил направление на госпитализацию, узнал, что лечение платное, пошёл оформляться в приёмное отделение. Там скопление, несколько десятков плановых больных. Тут же в крохотной комнатушке окулист ведёт приём, направляет своих больных на госпитализацию. Формируются две очереди, которые начинают спорить, кому идти раньше. Выясняется, что оформлять больных некому, в приёмнике одна молоденькая санитарка. Опыта никакого. На возникшее негодование выходит окулист, разбирается в ситуации, куда-то уходит, возвращается, что-то говорит санитарке. Та начинает неумело заполнять истории болезни. За час принято четыре человека. К концу третьего часа я понимаю, что такой бардак мне даром не нужен. Лечиться цветомузыкой, ароматическими ваннами? И этот вздор за деньги? Да ещё стоять немыслимую очередь, чтобы их заплатить? Бред! Озлобленный, возмущённый, я уезжаю домой.
А потом был 354-й окружной военный госпиталь. Поразительный контраст с гражданской медициной. Дисциплина. Порядок. Исключительно предупредительный персонал. Участливый. В каждой палате цветной телевизор. Фантастическое компьютерное оборудование для обследования и лечения. Перед госпитализацией меня попросили прекратить приём назначенных в 7-й больнице лекарств. Чтобы их действие не отражалось на диагностике. Удивительно, но я стал себя чувствовать лучше. Я и раньше полагал, что с этими препаратами что-то не так. Постоянная усталость, чувство изнурения. Об этом говорилось и в аннотации к лекарствам. Но с их отменой, исчезли и гипертонические кризы. Я чувствовал себя прекрасно. Исчезли даже постоянные головные боли. Из 7-й больницы я выписался в марте, а в декабре уже лежал в госпитале.
Оформление в госпиталь не заняло ни минуты. На КПП я получил пропуск, прошёл в отделение, переоделся в палате. Старшая медсестра взяла мой паспорт, страховой полис... И всё!!!
Лечащий врач, Татьяна Алексеевна, стала проводить тщательное, нет - скрупулёзное обследование. Как-то санитарка, делая уборку в палате, доверительно сообщила:
- Уж Татьяна-то Алексеевна до всего докопается, до сути дойдёт. Врач высшей категории. Умница.
В палате даже некогда было лежать, настолько плотным был график дачи анализов и проведения обследований. И вроде бы всё нормально, но в конце велоэргометрии я упал в обморок. Сердце не выдержало нагрузки, давление рухнуло. Медсестра испуганно обмахивала меня полотенцем, тёрла виски ваткой с нашатырным спиртом. Врач измеряла давление. Я лежал на кушетке в тёмно-синем мареве, дневной свет превратился в сумерки.