Река смолистая под сонными лучами, просачивающимися сквозь дымку, медленно сползла в залив. Через мост, дребезжа, перебрался желтый трамвай и покатил на запад, распугивая автомобили. В половине седьмого ливнем закончился май.
Пьяная женщина на тротуаре навзничь. Неловко подвернута под спину рука, а другая - отброшена в сторону, ноги раскинуты, выбилась мятая юбка. Черный клеенчатый плащ, буро-мышиные хлопчатобумажные чулки и сбитые серые туфли. На вид - под шестьдесят. Голова запрокинулась у самого края лужи, и седые волосы по-русалочьи распустились в прозрачной воде. Люди в роли прохожих с осторожностью, но как бы не видя, обходят ее. Влага в воздухе не давала дышать свободно. Всякий спешил домой: проверить на месте ли внутреннее убранство комнат и стены вокруг него, и застекленные дыры с видом на стены. Еще утром все это им принадлежало по праву. Но к вечеру страх одолел - все могло измениться за день.
На сиденье рядом со мной карлик подтянулся к окну и проводил ее взглядом, посмотрел на меня и, нахмурившись, снова замкнулся, втянул голову в плечи, поправил очки на коротеньком носике. Заерзал, забрался в себя еще глубже - отшельниковая судьба. Крохотный, молодой, напряженный, но все же бессильный, и стрелки морщин, пролегая по его обширному лбу, выдают его мысли.
Я обращаю к тебе лицо, я - животное глубин, и я знаю о свете, но когда меня выволокут добрые ангелы на свет, там я лопну по швам, я привык жить под давлением темноты. Свет - я знаю о нем, как знают о нем глубинные существа: плавниковые осьминоги, лофиды, креветки, как знают о нем твари Твои, не смеющие говорить от себя, кому не дано обозначить свои контуры в мире, кто не может, не в силах, не знает, не плачет, не ждет, не надеется, почти не страдает, кто никто, кто ничто, кто не ведает жизни, не умирает. Я обращаю к тебе лицо, и это - молитва, похожая на дождь, такая же бессмысленная на вид, бессловесная, может быть, бесплодная женщина - пустыня ожидания, весна, в которой никогда не наступает осень плодов, детей, крика, боли и смерти; это молитва, потому что во сне нет лжи, потому что в словах нет надежды, потому что я обращаю к тебе лицо. Я - животное глубин тоски, глубин вечной грусти, вечного сожаления о несбывшемся и вечного сожаления о произошедшем. Я обращаю лицо к тебе и читаю (не по книге) молитву. Да, от других мне известно о свете, что он есть, что ни тьма, ни зима его не растворят в себе - в круговерти, мне известно о свете и об огне. Животное глубин - я обращаю к тебе лицо, я полагаю тебя находящемся надо мной - так, словно над толщей воды есть еще небо, небеса - над небом, и ты - выше небес, - так я читал о тебе, и разглядывал иллюстрации, и удивлялся. Тварь из темноты - я обращаю слепое лицо и молюсь тебе, как если бы знал тебя. Существо пещерных озер - я зову тебя. Но что мне просить у тебя? Что?
На площади у супермаркета вагон остановился, и в проеме дверей показалось лицо, только лицо, человек едва доставал до первой ступеньки, он попросил помочь ему и поднять его коляску. Я спустился, подал ему руку, он молча сам забрался в трамвай, переваливаясь как тюлень всем телом, высоко поднимая бедра - все, что осталось от ног. Я втащил его кресло в вагон. Человек оглянулся, снизу вверх издалека взглянул на меня и втиснулся в каталку. Надел темные очки, надвинул на лоб длинный козырек полевой фуражки и стал недоступен и незаметен. Его не увидел даже кондуктор и не потребовал оплаты проезда. Ему едва сорок. Как называлась война, на которой пехотной миной ему оторвало ноги и три пальца на правой руке, как она назовется, и кто победит в ней в учебниках школьных через сорок лет, когда он уже переедет на кладбище? И важно ли ему знать, как звали его войну, и кто победил - это теперь для него имеет значение? Возможно, он оплатил свой проезд надолго вперед, возможно, он оплатил проезд всех пассажиров во всех поездах и самолетах, он уже оплатил проезд людей, предпочитающих лимузины. Мы едем бесплатно. А я бесстыдно смотрю на него, но голова его втянута в плечи, и он не скажет ни слова, я знаю. Позавчера я видел его на площади у ресторана, он не просил, он сидел как сейчас в трамвае - сам в себе, и в протянутой пятнистой его фуражке лежали монетки, они блестели на солнце, они похожи на капли слез, если жива еще мама. Охрана не отгоняла его от дверей, словно не замечая. Красивый. Он красивый, длинное худое лицо, правильное лицо, прямой нос, но губы сжаты в накаленную нить, бескровную от напряженья. Седая щетина на подбородке и на щеках.
Чудище смертельного давления - что мне нужно от тебя, что я найду, если найду тебя, что я ищу, когда осмеливаюсь говорить к тебе. Разве я не слеп, зачем мне свет? Если вытащить меня на свет - я растекусь по дощатой палубе ковчега 911 черной слизью как суть глубоководья. Огня или света - мне? Память о северном лете живет не дольше, чем до первого сентябрьского заката. Чем ты поможешь мне? - тот, кому я молюсь.
Карлик вышел из трамвая на остановке "Зоопарк", а я пересел ближе к окну. Через две остановки я помог безногому выйти, я вытащил кресло на тротуар. Он обернулся ко мне спиной, пятнистая куртка залоснилась. Он вскарабкался и рывками откатил прочь. Я купил сигарет, закурил, достал из рюкзака и откупорил первую бутылку пива и побрел домой, ключа от которого у меня никогда не было.