В десятом доме появился мальчишка. Звали его Валерка. Но один Валерка во дворе уже был, поэтому приезжего стали звать Валерка-новенький. Однажды он вышел во двор с роликовыми коньками. Моментально вокруг него собрались все дети. Новенький не был жадиной: все ребята стали учиться кататься. Это было здорово! До зимы так далеко, а тут - коньки. Целая неделя была отдана этому увлекательному занятию. Мамы уже ненавидели эти железки, так как у детей не успевали заживать болячки: все сияли зелеными коленками.
Самому новенькому просто некогда было встать на коньки, но он с удовольствием бегал рядом, поддерживая и страхуя начинающих конькобежцев, радуясь не меньше их.
Наташка Светлова, самая неспортивная девочка, стояла в стороне, с завистью глядя на шумную стайку ребят. Ей было тринадцать лет, и она была длинной и нескладной, как все девчонки в этом возрасте. Неожиданно для всех новенький подошел к ней и предложил покататься на роликах.
- Я не умею, - ответила Наташка, но уже протянула руки к блестящим игрушкам. Валерка сам привинтил коньки к ее босоножкам и, взяв за руку, побежал по тротуару рядом.
Наташка без конца падала, но Валерка уговаривал ее:
- Еще кружочек, и ты почувствуешь, что это совсем нетрудно!
И Наташка, сама себе удивляясь, продолжала бегать за ним на смешно разъезжающихся ногах.
Из-за поворота затарахтел мотор, и во двор въехал на своем мопеде Валерка-старенький. Новенький бросил Наташкину руку и проводил его восхищенным взглядом. А старенький сделал круг и, нарочно сбавив скорость, поехал на Наташку. Ребята застыли на месте. Все было как в кино с замедленными кадрами. Но в самый последний момент новенький оттолкнул Наташку, и она, проехав на животе по асфальту, полетела в сторону, а сам он не устоял и тоже упал, но уже в следующую минуту был на ногах и поднимал плачущую девочку. На ее колени было страшно смотреть: кроваво-грязное месиво.
- Что же делать? - всхлипывая, давясь слезами, приговаривала Наташка. - Я не переношу йода, а мамы нет дома. Что делать?
- Ничего, садись, не пищи, - твердо сказал новенький. Он довел ее до скамейки и, встав на колени, стал слизывать и сплевывать грязь с кровью.
- Не надо, что ты, - отталкивала его Наташка.
- Ой, умру, Дурсинея Тамбовская и Дон-Кихот Обманческий, - пролетая мимо, закричал злодей на мопеде.
- Ламанческий, - поправил его кто-то из ребят, но моторчик застрекотал уже за углом дома.
- Во, видела, как новенькие колешки, - улыбаясь всем своим телом, сказал новенький.
Да, оказывается, такое тоже бывает. Уж такой он был человек, этот новенький. Если улыбался, то улыбался и рот, и нос выше вздергивался, и уши еще больше оттопыривались, и руки вскидывались. Может, это было потому, что он с самого рождения жил в Италии, где его родители преподавали. А итальянцы со связанными руками, наверное, друг друга бы и не поняли - им обязательно надо жестикулировать, двигаться при разговоре, дотрагиваться до собеседника. Вот, наверное, Валерка там и объитальянился.
Наташка сидела какая-то притихшая. Сквозь слезы уже улыбалась.
С этого дня с Наташкой стало происходить что-то непонятное. Ей хотелось то плакать, то смеяться безо всякой причины. Хотелось, чтобы Валерка только ее учил кататься на роликах, но он весело кричал:
- Не все сразу, господа, по очереди, пожалуйста!
А ей хотелось без очереди всегда, и чтобы он никого больше не держал за руку. Особенно эту противную Светку, задавалу и воображалу.
Вечером она часто плакала, пугая маму.
- Заинька, что с тобой? Может, что-нибудь болит? - тревожилась мама.
- Нет, - отвечала Наташка. Но болело все-таки у нее где-то внутри. Болело то, чего нельзя было назвать. Это и не сердце. Может, душа? Наверное, это и есть душа, потому что бабушка была особенно грустной, когда говорила, что у нее болит душа за Митьку-непутевого - Наташиного дядю, который бросил на последнем курсе университет и ушел в дворники и писатели. Писателем он, может, еще и не станет, но вот вместо химика дворником уже стал.
Днем Наташка забегала иногда в соседний подъезд и подходила зачем-то к дверям, где жил Валерка-новенький. И оттого, что она это делала тайно от всех, ей было стыдно и... сладко. У Валерки звонок был не такой, как у всех: с желтенькой кнопочкой, которая притягивала к себе, как маленькое теплое солнышко. Хотелось на него нажать. Наташка боролась с этим искушением, но иногда не выдерживала и звонила. Это получалось так, как будто кто-то вместо нее это делал, а не она сама. Звонок раздавался на весь белый свет. Тогда она в ужасе застывала на месте, а потом неожиданно для себя самой срывалась с места и убегала. И опять было стыдно, и больно, и... сладко.
Бабушка не могла нарадоваться на внучку: не нужно было даже просить сбегать за хлебом, она сама каждую минуту спрашивала, не надо ли чего купить. Только бы была причина пробежать лишний раз мимо его окон. В дневнике запестрели "четверки" и "тройки". С последнего родительского собрания мама пришла просто убитая:
- Татуся, я тебя разве когда-нибудь ругала за отметки? Почему же мне приходится от классной руководительницы узнавать, что у тебя могут быть сплошные "тройки" за четверть? Это в седьмом-то классе.
Но больше всего мама обиделась, когда Наташка с искренним удивлением спросила:
- Разве?
Новенький учился в простой школе и в музыкальной. Поэтому виделись они с ним только по воскресеньям. Время на целую неделю замирало и не двигалось. Наташка не знала, куда себя деть. От тоски она даже стала писать стихи. Потом некоторые даже записала:
А я тебя не люблю...
А я о тебе не мечтаю.
Мне скучно - и я грущу,
Мне грустно - и я вздыхаю.
И вздрагиваю - просто так,
Когда вдруг взглядом встречаюсь.
И вовсе не ты виноват,
Что редко во сне улыбаюсь.
Что снятся мне грустные сны,
О чем-то спорю с ручьями.
Не вижу в весне весны,
Бегу навстречу... Нечаянно!
Зато в воскресенье... Как-то уж так получилось, что во всех играх Валерка подстраховывал Наташку, а если его за это упрекали, он открыто и весело смеялся:
- Так мы с ней как брат и сестра - благодаря ее коленкам породнились! - и у Наташки почему-то замирало сердце.
Однажды, когда все играли в прятки, Наташка с Валеркой забежали в один подъезд. Были сумерки, свет в подъезде еще не горел. Они затаились и, выглядывая в окно, прикасались друг к другу плечами. У Наташки закружилась голова, она закрыла глаза. Тут-то и произошло чудо: она как во сне полетела. Да-да, полетела, как птица. Тело ее было на земле, но она все-таки полетела, и в эту секунду что-то, как бабочка крылом, прикоснулось к ее губам. Наташка открыла глаза и увидела, что это Валерка, растерянно улыбаясь, провел дрожащими пальцами по ее губам. Но, встретившись с ней взглядом, он выскочил на улицу.
- Тук-тук-тук, новенький! - попался он водящему.
В это время с площадки выше этажом выскочил Валерка-старенький. Он хохотал, словно его щекотала тысяча чертей. Улюлюкая и громко топая ногами, дурашливо кричал:
- Караул, целуются!
Наташка в этот вечер непривычно рано легла спать. В полусне вспоминалось легкое трепетанье Валеркиных пальцев, и сердце опять поднимало ее куда-то высоко-высоко, где они были только вдвоем.
Малышня, которая всегда все знает, как и дворовые старушки, кричала им:
- Тили-тили тесто...
А Наташка с Валеркой старались не оставаться вдвоем, не могли даже решиться заговорить друг с другом. Правда, другое дело, когда играли вместе. Но и здесь, если их руки невольно встречались, опять Наташка чувствовала, что все вокруг исчезает и она ничего не слышит и не понимает.
Валерка-старенький кричал:
- Дура бестолковая, не умеешь играть, не берись.
Но все время старался зачем-то быть рядом с ней, то задирая обидным словом, то больно толкая в бок.
"За что он меня так ненавидит?" - думала Наташка. Но уже и сама чувствовала к нему неприязнь. Все мальчишки завидовали старенькому: такой мопед! Наташку же расстраивало то, что и у Валерки-новенького тоже загорались глаза, когда он смотрел на эту блестящую чихалку. Если кто решался попросить мопед прокатиться, старенький отвечал:
- Это вам не коньки роликовые.
Или иногда цедил сквозь зубы:
- Я по четвергам не подаю.
Но сейчас он выводил свой мопед, и они с новеньким что-то вытирали, подвинчивали, смазывали. А катался он все-таки на нем один.
Однажды Наташка столкнулась во дворе с новеньким. Они заговорили. Так... ни о чем, но было так здорово заглянуть иногда быстро-быстро, на долю секунды, друг другу в глаза. И тут, как коршун с неба, из ниоткуда возник этот злодей-старенький.
- Нас на бабу променял, - ехидно процедил "коршун". И Валерка поплелся вслед за этим ненавистным мопедовладельцем.
Несчастнее Наташки не было человека. Ей представлялось, что она попала под машину и умерла. И вот весь двор приходит с ней прощаться, пришел и он. Вытирая скупые мужские слезы, он говорит старенькому:
- Это ты виноват!
Наташка рыдала над своей несчастной судьбой и разбитым сердцем так, словно состояла не на шестьдесят процентов из воды, а на все сто. А когда выплакалась, открыла свой дневник и написала стихотворение:
Мне бы стать рябинкой под твоим окном,
Мне бы стать снежинкой в морозе голубом...
Я бы, лишь легонько шевеля листвой,
Говорила тихо о весне с тобой.
Или бы снежинкой в волосах упрямых,
Я бы закружилась, я бы затерялась...
Мне бы так хотелось стать стройною рябиной,
Я бы так хотела стать твоей любимой.
Иногда так бывает, что день помнится до самых мельчайших подробностей. Вот и Наташка помнит тот день. До вечера была еще бездна времени. Она написала сочинение, помогла бабушке в ее домашних делах, сбегала в магазин, а стрелка часов передвинулась только на один час. Была поздняя весна, скоро лето. Воздух еще по-весеннему свеж и душист. Может, от весенней неразберихи было так тревожно на душе:
Первый шелест первых листьев,
Первоцвета аромат...
Все - как прежде, все - как в жизни,
Все - как триста лет назад.
Но для каждого мгновенья
Этот шелест, аромат -
Откровенье откровенья,
Как и триста лет назад.
Бабушка потрогала лоб Наташке:
- Что-то ты какая-то вялая, ляг поспи.
Наташка прилегла и уснула, и ей даже успел присниться сон. Странный, недобрый. Ей снилось, что ее сбил мопедом Валерка-новенький, а старенький смеялся и тащил ее по земле разбитыми коленками. Было больно, но в тысячу раз было больнее от обиды. Проснулась Наташка оттого, что девчонки под окнами кричали:
- Наташка, идем играть в испорченный телефон.
Все сидели на скамейке, он тоже был там.
- Наташ, садись, - чуть подвинувшись, предложил ей Валерка. Она села и уже ничего не понимала, не видела. Это была самая подходящая для ее теперешнего состояния игра: испорченный телефон. Мимо носился на своем мопеде "коршун". Но вот он отвел свое чудище домой и, прибежав к скамейке, бесцеремонно втиснулся между Наташкой и Валеркой:
- Подвиньтесь, пожалуйста, Джюйлейта.
Наташка беспомощно оглянулась, но никому не было до нее дела, а новенький повернулся к Светке и о чем-то говорил, а та смеялась.
Старенький повернулся к новенькому и сказал:
- О нашем договоре помнишь? Завтра на весь день мой мустанг в твоем распоряжении. Смотри, договор дороже денег!!!
Когда все уже расходились, новенький сунул ей в руку какую-то книжку и буркнул:
- Вот, ты просила почитать.
- Я? - удивилась Наташка, но взяла книжку и побежала домой, а дома зачем-то полистала ее и нашла записку: "Выйди на минутку к тополю, когда все разойдутся. Валера".
- Куда? - успела крикнуть вслед мама.
- На секундочку, я сейчас, - уже закрывая дверь, ответила дочь.
Было тихо. Во дворе никого. Так страшно, оказывается, там, вдали от фонарей. Но Наташка все-таки пошла к тополю, где было совсем темно. Из темноты выступила фигурка новенького. Лицо его казалось бледным и каким-то неживым.
- Пришла? - глухо сказал он.
Наташе вначале даже стало страшно от его голоса, как от страшного предчувствия. Но он взял ее холодной ладошкой за руку и повел еще дальше от света. Наташка шла, замирая от небывалого счастья: первое в жизни свидание. Но было еще что-то в ее душе - непонятное чувство сжимало сердце.
- Встань сюда, - все так же глухо сказал Валерка, - закрой глаза и не открывай, пока не досчитаешь до двадцати.
- Хорошо, - ничего не понимая, сказала Наташка и закрыла глаза. - Раз, два, три, четыре, пять... - и опять невидимые крылья унесли ее далеко от земли, и она не слышала шороха, не заметила какого-то движения. Валерка неожиданно грубо схватил ее за плечи и, больно стукнув зубами, попытался поцеловать. Наташка оттолкнула его от себя, и... только тут она увидела, что это Валерка-старенький, а там, у подъезда, мелькнула ЕГО тень.
Вот тут Наташка умерла. Нет, тело ее двигалось. Она даже тихо и на вид спокойно пошла домой, на вопросы мамы и бабушки ничего не могла ответить, не могла она говорить и на второй день, и на третий...
Весь следующий день под окном стрекотал мопед, но девочка так и не собралась с силами посмотреть, кто же катается на нем.
...Седьмой класс она закончила с теми, кто сейчас учился в шестом классе.
Дед Хиба из домика у моря
Гришка чуть не умер со смеху, когда увидел на пороге рядом с отцом, "упакованным" в американскую джинсу, маленького, худого до прозрачности деда Антипа.
Внук впервые увидел деда. Отец обычно сам ездил на недельку-другую к родителям, а Гришка с матерью ежегодно укрепляли слабое здоровье на море. Правда, дед тоже жил у моря. Но мама говорила, что ребенка в "колхоз", где сплошные мухи и инфекция, она не повезет. Гришка даже представлял себе эту "колхозную" инфекцию этакой большой зеленой мухой с железными челюстями. Но через минуту Гришке было уже не до смеха, когда он понял, что отец вел деда с этим обшарпанным маленьким чемоданом мимо пацанов во дворе. Самое ужасное, что, кроме чемодана, дед держал в руках еще и узелок неопределенно-старого цвета. И уж совсем скис внук, когда узнал, что дед будет жить в его комнате.
А комната у Гришки была что надо. Родители часто бывали за границей, и мальчишки умирали от зависти, глядя на его музыкальный центр, привезенный прямо из Японии. Гришка, одним словом, был недоволен и не скрывал этого.
- Музыка ему, видишь ли, мешает, - зло шипел он на всю квартиру, когда отец сказал, что деду в его возрасте слушать с утра до вечера эту грохочущую музыку невмоготу.
Но дед тут же засуетился:
- Ничого, ничого, нехай слухает.
- О, господи! Теперь и друзей не приведешь: "нехай слухает", - опять не захотел прятать своего раздражения внук.
- Ты только посмотри на этого профессора русской словесности, - отвесил отец затрещину сыну.
- Не терроризируй ребенка, - вступилась Лия Сергеевна, - ему трудно привыкнуть к чужому... почти чужому человеку.
Когда родители уходили из дому, дед садился в уголок дивана, закрывая спиной то, что доставал из своего узелка, и рассматривал, вздыхая, перебирал по часу секретные драгоценности. Гришке очень хотелось заглянуть через дедово плечо, но самолюбие заставляло прятать интерес. Он, чтобы отвлечься, нарочно придумывал для себя что-нибудь посмешнее: у деда там дохлые крысы. Нет! У него там протезные челюсти всех его приятелей, которые давным-давно поумирали. "А вдруг там именной пистолет?" - мелькнула догадка, ведь дед был героем на войне. Гришка смотрел на спину деда, которая, казалось, вибрировала от громкой музыки, и потихоньку все прибавлял и прибавлял звук. Аж стекла тряслись во всей квартире - кайф! Наконец, старый не выдержал, повернул к внуку сморщенное маленькое личико и что-то сказал в его улыбающееся лицо. Гришка нажал на "стоп" и услышал:
- Хиба ж так можно, сынка?
С этого момента внук неизменно называл его за глаза только дед Хиба.
Однажды мама, чуть гнусавя, обратилась к отцу:
- Георгий, ты бы посоветовал деду положить деньги за дом в банк. Опасно держать их в этом узелке. К мальчику приходят друзья. Всякое может случиться. Гришенька, ты не замечал... - Лия Сергеевна запнулась, - дед при тебе не считал деньги? Он, наверное, и не знает, что существуют банки...
- Может, мне проверить, что он прячет в том мешке? - предложил Гришка свои услуги.
- Ты с ума сошел! - с возмущением воскликнула мать. - Не хватало еще нам по его узелкам лазить.
Гришка мучительно стеснялся деда. Он уже никого не приглашал к себе в гости. А ведь в его комнате было так здорово - он всю ее обклеил плакатами рок-групп.
Теперь же дед на диван поверх пледа положил панёву - какую-то тряпку, которую должно быть вручную соткали еще при царе Горохе, и, словно прячась, то сидел, то лежал на этом островке в углу дивана.
- Странно, - думал Гришка, - вот когда родители входят в комнату, она только наряднее становится от ярких маминых халатов, а этот Хиба как болячка торчит. Хотя его почти и не видно на диване - какой-то дохлый.
Однажды за обедом бес любомудрия боднул так-таки Лию Сергеевну в ее пышный бочок.
- Антип Макарыч, а сколько сейчас стоит дом у моря? - произнесла она, с удивительным искусством перевирая имя деда. - Да, кстати, вы бы положили деньги свои в банк. А то к Гришеньке мальчики приходят, мало ли что. Или давайте я их положу в закрывающийся ящик секретера.
- Деньги? - не понял вначале дед. - А-а, гроши? Яки таки гроши? - растерянно и испуганно спросил дед.- В мэнэ нэма ни яких грошив.
Лия Сергеевна поджала и без того узкие губы:
- Нам ваши деньги не нужны. Хотя, как вы заметили, мы питаемся с рынка и после поездки за границу еще не расплатились с долгами. Но на ваши деньги никто не покушается.
- Та хиба ж я, - залепетал невнятно дед, но сноха выскочила из-за стола и побежала рыдать, потрясенная человеческой неблагодарностью. Зачем он ей был нужен, этот старый идиот? Что ей, больше делать нечего, как мыть и убирать за ним, выслушивая эти дурацкие "хиба"?
Вечером отец зашел в комнату сына, неожиданно заинтересовался его школьными успехами, а потом присел на краешек дивана, на котором лежал дед. Отец был такой огромный, чубатый, красивый, а дед так мал и худ, что диван практически оставался свободным.
Отец прокашлялся:
- Тато... папа, ты не обижайся, она очень слабенькая, у нее нервы. А у нас сейчас действительно туго с деньгами, мы вот и подумали: одолжим у тебя часть денег за дом.
Он замолчал, глядя в маленький, как у ребенка, затылок отца, на котором от мощного дыхания сына, словно серебряный пух, шевелились седые волосы. "Спит, что ли? - подумал он.- Черт бы побрал эти деловые разговоры".
Гришка что-то слушал в наушниках и балдел. Отец на цыпочках вышел из комнаты.
Дед молча пролежал все то время, пока внук не дослушал до конца диск. Видимо, уснул. На потертом чемоданчике лежал таинственный узел. Внук снял наушники и, неслышно ступая, взял узелок и подошел к своему столу. Он оглянулся на деда: его сухонькая спина была все так же неподвижна. Необычный азарт овладел мальчиком. Он чувствовал, наверное, то же, что чувствует кладоискатель, когда лопата ударится обо что-то твердое. Брезгливо скривив рот, он развязал узел. В нем были старые фотографии. Их-то, наверное, дед каждый день и разглядывал. С фотографий смотрели все больше молодые и незнакомые люди. Их позы были смешны и нарочиты, но лица, а особенно глаза, были по-детски наивны и чисты. В целлофановом пакете была завернута огромная пачка денег. "Вот это да! - подумал Гришка. - Хиба-то придуряется под нищего старичка, а у самого вон какая прорва денег. Одну красненькую надо спрятать, этот старый огрызок и не заметит..."
"Черте что, - вытаращил глаза Гришка, - что это, царские, что ли, деньги?" На странных бумажках он прочитал: об-ли-га-ции. Мальчишка неловко сунул бумажки назад в пакет.
Потом он увидел еще один узелок. Это был видавший виды носовой платок. "Тут-то они и есть", - улыбнулся довольно Гришка. Платок был завязан очень туго, внуку пришлось изрядно попотеть, прежде чем неподатливый узелок развязался. И тут из рук потрясенного Гришки на стол, на его диски, на его гордость - гитару, привезенную отцом из Испании, на мамин любимый ковер посыпалась... земля.
- Ах ты, черт, - выругался Гришка, - чокнутый дедуля-то попался. Кто узнает, какое золото он в своих узлах прячет, засмеет.
Он бросился на кухню за совком и веником. В гостиной на диване лежала с мокрым полотенцем на голове несчастная мать. Отец виноватым псом сидел у нее в ногах.
- Я не обязана кормить, поить, убирать за ним, - услышал Гришка негодующий голос матери. Родители его даже не заметили. Гришка смел всю землю в совок, высыпал в унитаз и смыл. Потом небрежно завязал дедов узел и бросил его на чемодан. Продолжать поиски расхотелось. Платочек остался лежать на полу, и Гришка раздраженно поддел его ногой.
- Боже ж мий, божечки, - разбудили внука ни свет, ни заря причитания Хиба. - Иде ж воны еи девалы, супостаты окаянные? - дед держал платок в руках, и по его старым, морщинистым щекам текли мелкие слезинки, а он прижимал грязный платок к груди.
- Ты чего? - недовольно буркнул внук. За окном кричали какие-то утренние птицы, а дед продолжал причитать свое: "Боже ж мий".
- Земли тебе, что ли, надо? Я тебе ведро принесу, нашел, о чем плакать! Ну, люди, - внук зло перевернулся в постели на другой бок.
- Сынка! - неожиданно сильно затряс дед внука за плечо. - Куда ты еи дел?
- Ты че, дед, свихнулся? - окрысился выведенный из себя Гришка.- На кой черт она тебе сдалась в пять часов утра, - ткнул он пальцем в будильник.
- Та це ж с Аннушкиной могилки! Я ж думал, як шо, чтоб на мою могилку насыпали, коли не сможете нас двойко поховать. Сынка! - совсем жалобно, по-детски заплакал дед. - Куды ты еи подевал?
- Не знаю, - буркнул внук, чувствуя, что горе деда не так уж смешно, как показалось вначале. Тут же разозлился на себя, а потом на деда: кто его звал, пусть бы так и сидел у могилки. И чтобы не слушать больше причитаний, он включил наушники и только смотрел сквозь грохот металла, как дед покачивается из стороны в сторону. Вот даже под музыку стало получаться.
...Второй раз разбудил Гришку уже визгливый крик матери:
- Куда это вы собрались? Между прочим, вы продали дом, который принадлежал не только вам, но и матери, значит, там есть и доля наследства Георгия.
- Якого Егория... ах, Герасика?..
Тут Гришка вспомнил, что он как-то увидел у отца в паспорте другое имя, не то, каким его называла мама. Там было написано: Герасим. Действительно, зачем ему такое деревенское отчество? Он тоже запишется Георгиевичем.
- Вы мне зубы не заговаривайте, - наступала мать, - по закону часть денег принадлежит сыну, и любой суд их присудит.
- За який дом? - прижимая к себе узелок, испуганно отвечал дед. - Вы колы менэ до сэби позвалы, так я хату Ткаченчихи подарував. У еи сын у Авганистану сгинув, а сношка с тремя диточками приихала, а у бабкиной хатыни уже старший со своей семьей да воны с дидом, вот я и подарував.
- Как это - "подарував"? - взвизгнула мать, передразнивая деда.- Вы что же, и дарственную оформили?
- Яку таку дарственну?..
- А я, значит, тут за ваше дурацкое "спасибочки" на вас месяц чертоломила? - наступала на деда грозная в своем кроваво-красном халате Лия Сергеевна. Гришке почему-то вспомнилось, что у мамы в паспорте тоже записано: Лидия Степановна.
- Я сама должна была ютиться, сына мучили - ни гостей не пригласи, ни друзей не приведи.
Дед неожиданно быстрым движением положил чемоданчик на стол.
- Осторожно, полировка, не в хлеву живете, - прошипела мать.
Дед достал из кармашка большие часы на цепочке, положил их на стол и, согнувшись, словно постарев на тысячу лет, вышел, оставив открытой дверь.
- Гришка! - задохнулась мать. - Глянь-ка, золотые! Хиба-то наш "подарував" - миллионер подпольный. Тоже мне, дуру из меня делает. Сейчас никто и никому ничего не дарит. Тут все двести граммов будут, - взвешивала она часы на руке, - отцу-то не рассказывай, надо как-то поаккуратнее сообщить про отъезд Хиба.
Мать так близко поднесла к лицу часы, пытаясь их разглядеть, что, казалось, она их нюхает. Гришке стало почему-то противно. Он сам себе стал противен.
- Ге-ор-ги-ев-ско-му ка-ва-ле-ру...- читала по складам мать надпись, сделанную на внутренней крышке часов. Гришка смотрел во двор, через который, еле волоча ноги, уходил от Гришки навсегда - внук это почувствовал - неожиданно ставший родным дед.
- Дед! - закричал он что есть мочи в окно. - Де-да, дед, де-душ-ка!..