ОГРОМНАЯ КОМНАТА

 

Э.Э. Каммингс

1922

 

Пер. Н.Семонифф

 

 

ПРЕДИСЛОВИЕ    

              

1. Я ОТПРАВЛЯЮСЬ В СТРАНСТВИЕ

2. В ПУТИ

3. СТРАНСТВИЕ ПАЛОМНИКА

4. НОВЕНЬКИЙ

5. КУЧКА ПОРТРЕТОВ

6. АПОЛЛИОН

7. ПРЕЛЕСТНЫЕ ГОРЫ

8. СТРАННИК

9. ЗУ-ЛУ

10. СТИХАРЬ

11. НЕГР ЖАН

12. ТРИ МУДРЕЦА

13. Я ГОВОРЮ СТРАДАНИЮ "ПРОЩАЙ"

 

 

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

 

"ЗА ЭТО СЫН МОЙ УМЕР И ОЖИЛ ВНОВЬ. ОН БЫЛ ПОТЕРЯН И НАШЁЛСЯ".

 

Его потерял Санитарный Корпус Нортон-Харжеса. В результате  официальной дезинформации он официально погиб.

Его похоронило французское правительство.

Найти его и вернуть к жизни заняло почти три месяца - с помощью могущественных и усердных друзей по обе стороны Атлантического океана. Нижеследующая документация повествует историю:

 

ул. Ирвинг, 104

Кембридж, Декабрь 8, 1917.

 

 

Президент Вудро Вильсон

Белый Дом

Вашингтон

 

 

Г-н Президент,

 

 

Возможно просить у Вас даже одной минуты времени преступно. Но мне настоятельно рекомендовали не совершать ещё более тяжкого преступления и не продолжать оттягивать привлечение Вашего внимания к преступлению против американского подданства, которое французское правительство упорно продолжает совершать на протяжении нескольких недель, несмотря на постоянные протесты американского посла в Париже и дополнительную акцию государственного департамента в Вашингтоне по инициативе моего друга Почётного ----.

   Жертвами являются два американских водителя санитарных машин Эдвард Эстлин Каммингс из Кембриджа и У--- С--- Б-----...

   Более двух месяцев назад эти молодые люди были арестованы, подвержены многочисленным оскорблениям, протащены через всю Францию как уголовники, и полностью лишены свободы в лагере для интернированный лиц в Ля Фертэ Масэ, где, по последним сообщениям, они и находятся до сих пор в ожидании окончательного решения Министра Внутренних Дел, которое тот примет по получении результатов расследования Комиссии, которая завершила расследование по этим двум делам ещё семнадцатого октября.

   Как по официальным, так и по частным сообщениям из Парижа следует, что против Каммингса никакого обвинения не имеется вообще. Его подвергли такому возмутительному обращению исключительно из-за его близкой дружбы с юным Б----, чьим единственным преступлением - как нам пока известно - является то, что некоторые письма к друзьям в Америке были неверно поняты чрезмерно усердным французским цензором.

   К унизительности и ироничности ситуации можно лишь добавить, что Каммингс - восторженный поклонник Франции и так предан друзьям из числа французских солдат, что, несмотря на подорванное здоровье вследствие несправедливого заключения, он прощает неблагодарность страны, служа которой он рисковал жизнью, выразившуюся в недоверии, явившимся результатом болезненного опыта Франции с иностранными эмиссариями.

   Уверяю Вас, г-н Президент, что я долго ждал - похоже, вечность - и исчерпал все имеющиеся средства, прежде чем решился побеспокоить Вас.

   1. После многих недель тщетных попыток обеспечить эффективные действия со стороны американского посла в Париже, Ричард Нортон из Корпуса Нортон-Харжеса, к которому принадлежали мальчики, оказался совершенно разочарован и посоветовал мне искать помощи здесь.

   2. Попытки, предпринятые государственным департаментом завершились следующим:

   i. Телеграммой из Парижа, оповещающей, что против Каммингса обвинения нет, и намекающей, что он будет срочно освобождён.

   ii. Чуть позже, второй телеграммой, сообщающей, что Эдвард Эстлин Каммингс отплыл на Антилльские Острова и был обьявлен пропавшим.

   iii. Неделю спустя третьей телеграммой, вносящей поправку в жестокую ошибку и гласящей, что посольство возобновляет попытки найти Каммингса - по всей видимости, всё ещё не имея представления о месте его заключения.

   После подобных болезненных и озадачивающих испытаний я обращаюсь к Вам, тем не менее, понимая, как Вы обремены в этом мировом кризисе тяжелейшей задачей, когда либо возложенной на человека.

   Но у меня есть ещё одна причина, по которой я прошу у Вас помощи. Я не прошу только за сына или только за сына с другом. У моего сына есть мать - такая же отважная и патриотичная, как и любая мать, пожертвовавшая единственным сыном во имя великого дела. Матери наших парней во Франции так же имеют права, как и сами парни. Мать моего сына имела право на защиту от недель кошмарной тревоги и опасений, вызванных необьяснимым арестом и заключением моего сына. Мать моего мальчика имела право на защиту от крайнего страдания, вызванного ошибочной телеграммой из Парижа, сообщившей, что наш сын был утоплен подлодкой. (Ошибка, которую, как г-н Нортон позже оттелеграфировал, он обнаружил за шесть недель до телеграммы). И мать моего сына, и все американские матери имеют право на защиту от ненужной тревоги и страдания.

   Прошу прощения, г-н Президент, но если бы я был президентом, а Ваш сын страдал бы от такой длительной несправедливости в руках Франции, и мать Вашего сына без всякой необходимости держали бы в Аду столько недель, сколько пробыла в нём мать моего сына, то я бы сделал что-нибудь для того, чтобы американское подданство стало таким же священным в глазах французов, каким было римское в глазах древнего мира. Тогда было достаточно лишь задать вопрос: "Законно ли карать римлянина и не осуждённого?" В наши дни во Франции, очевидно, законно обращаться как с осуждённым преступником, с человеком, являющимся американцем, не осуждённым и заведомо невиновным!

  

   С безмерным уважением,

  

   Эдвард Каммингс.

  

  

  

   Белый Дом получил это письмо. Получил ли он его с сочувствием или с молчаливым неудовольствием, неизвестно и по сей день. Официальное лицо из Вашингтона - друг , познанный в беде и убедительно проверенный этими тяжкими испытаниями - предусмотрительно отправил письмо с посыльным. Иначе опасение по поводу того, что оно "затерялось на почте", добавило бы очередной муки неизвестности к продолжительным и утонченным пыткам, причинённым моим родителям изменениями дезинформации и официальным безмолвием. Несомненно, официальный стетоскоп находился тогда у самого сердца мира, и, пожалуй, было чересчур рассчитывать, что на частные душевные боли могут понапрасну израсходовать хотя бы и открытку.

   Как бы ни было, это письмо подсказывало, где можно найти пропавших ребят - то есть то, что французское правительство либо не могло, либо не хотело раскрывать, несмотря на непрерывные силия моего друга Ричарда Нортона, возглавлявшего Oрганизацию Санитаров Нортон-Харжес, из которой эти парни были похищены.

  

   Освобождение вскоре последовало, как описано в ниже приведённом письме майору ----, служившему в штабе начальника военно-юридической службы в Париже.

  

  

   20 февраля 1921.

  

Уважаемый ----,

Ваше письмо от 30 января, ожидаемое мною с огромным интересом после получения Вашей телеграммы, дошло до меня сегодня утром. Мой сын прибыл в Нью-Йорк первого января. В результате заключения он в плачевном физическом состоянии: очень похудевший, страдающий от приобретённой им в лагере серьёзной кожной инфекции. Тем не менее, учитывая исключительные условия, созданные в лагере для приобретения опасных болезней, его безусловно можно поздравить с выходом оттуда лишь с одной из самых невредных.

Медицинское обслуживание в лагере вполне соотвествовало общим стандардам санитарии того места. В результате, только после того как он получил операционный медицинский уход на корабле после своего освобождения, появился шанс на улучшение его состояния. Месяц компетентного медицинского ухода здесь, кажется, позволил избавиться от этого мучительного напоминания об казённом гостеприимстве. На данным момент он гостит у друзей в Нью-Йорке. Будь он здесь, я уверен, он бы присоединился ко мне и своей матери в изьявлении нашей благодарности за Ваше участие и предпринятые Вами усилия.

Рад сообщить, что У---С--- Б--- ожидает в Нью-Йорке на этой неделе пароход "Ниагара". Весть о его освобождении, а затем об отправке, пришла к нам телеграммой. То, что Вы рассказали о нервном напряжении, в котором он жил, как оправдание писем, не одобренных властями, полностью вынесено из информации, полученной из первоисточника. Одной травли, которую испытали ребята, достаточно, чтобы расстроить темперамент менее чувствительный. То обхождение, которое вызвало негодование лишь одного из его товарищей и то, что даже это проявление нормального человеческого сочувствия сочли "подозрительным", краноречивее любых слов характеризует условия, в которых он находился.

Если Вы правы в своём описании состояния Б---- до некоторой степени истеричным, что же можно сказать об условиях, сделавших то обхождение, которое получили он и его друзья возможным? Я рад, что Б---- написал упомянутое Вами весьма здравомыслящее и мужественное письмо в посольство. Возможность беседы с ним позволила мне сделать окончательный вывод по поводу определённых предметов, о коих сейчас я своё мнение высказывать не буду.

Я бы только хотел добавить, что ни в коем случае не разделяю Вашу удовлетворённость по отношению к тому как обращались с моим сыном. Сам факт того, что, как Вы говорите, против него не было выдвинуто никаких обвинений, и что его держали в заключении в течение многих недель, после того как Коммиссия передала его дело и доложила Министру Внутренних Дел, что его следует освободить, наводит меня на вывод, абсолютно противоположный высказанному Вами.

Мне кажется, что невозможно поверить в то, что какое-либо хорошо организованное правительство могло оказаться неспособным признать подобный поступок необоснованным. Более того, "арест по подозрению" - это всего лишь малая часть того, что произошло на самом деле. Воспользуясь одним свидетельством, вспомните, что после упорных попыток получения информации на протяжении многих недель, посольство продолжали до такой степени держать в неведении, что оно телеграфировало сообщение о том, что мой сын был погружен на корабль, идущий на Антильские острова, и был оформлен как пропавший. А затем, заверенное в ошибочности этого сообщения, посольство прислало нам телеграмму, гласящую о том, что оно возобновио усилия для определения местонахождения моего сына. Вплоть до того момента, как представляется мне, власти даже не соизволили сообщить посольству Соединенных Штатов, где содержится сей безвинный американский гражданин, и ошибочное сообщение о его гибели посчитало адекватным обьяснением его исчезновения. Если бы я поверил этому сообщению и не предпринял бы больше никаких шагов, то кто знает, не был бы он мёртв к этому времени.

Я имею право заявить, что, по моему мнению, ни одно обладающее чувством собственного достоинства правительство не могло бы позволить, чтобы один из его гражданин, против которого не было выдвинуто ни одного обвинения, подвергался таким длительным оскорблениям и унижениям от дружественного правительства без решительного протеста.

Я считаю своим и патриотическим долгом и вопросом личного чувства собственного достоинства сделать всё в моих силах и добиться выражения этого решительного протеста. Я всё ещё слишком уважительно отношусь и к правительству моей страны, и к правительству Франции, чтобы поверить в то, что подобному неблагоприятному случаю не удастся привлечь заслуженное серьёзное внимание. Если я не прав, и американские граждане должны ожидать испытывать подобные унижения и оскорбления от правительств других стран без любых попыток протеста и удовлетворения со стороны собственного правительства, то я считаю, что народ должен знать унизительную правду. Об этом будет интересно читать. За моим сыном остаётся право решить, что он предпримет. Я рад слышать, что Ваш сын возвращается и с огромным удовольствием предвкушаю нашу беседу с ним.
Я не могу соответствующе выразить Вам и остальным друзьям свою благодарность за сочувствие и помощь. Если были какие-нибудь финансовые затраты, связанные со мной или моим сыном, пожалуйста, предоставьте мне удовольствие возместить их. В лучшем случае я навсегда Ваш должник.

С наилучшими пожеланиями,

Искренне Ваш,

ЭДВАРД КАММИНГС

Я никому не уступлю в энтузиазме за дело Франции. Её дело было нашим делом и делом цивилизации. И это - трагедия, что нам понадобилось столько времени, чтобы понять это. Я бы с радостью рискнул собственной жизнью за неё, как мой сын рискнул своей и рискнул бы ею вновь, если бы отправка его полка за границу не была остановлена перемирием.

Франция была осаждена врагами, как снаружи, так и внутри. Некоторые из "подозреваемых" были членами её официального семейства. Её министр внутренних дел был брошен за решетку. Она обезумела от страха. Её существование было под угрозой. При подобных обстоятельствах крайности наверняка должны были совершаться. Но именно в такое время американцы больше всего нуждаются и больше чем когда либо имеют право на защиту собственного правительства.

ЭДВАРД КАММИНГС

  

 

 

 

ОГРОМНАЯ КОМНАТА

 

I

 

Я ОТПРАВЛЯЮСЬ В СТРАНСТВИЕ

 

 

 

 

 

В октябре 1917 нам - моему другу Б. и мне - удалось отбарабанить почти три месяца нашего шестимесячного контракта Добровольцев Водителей, 'Санитарное Подразделение 21', 'Санитарный Полк Нортон Харжес', 'Американский Красный Крест'. В данный момент, напечатанию коего прописными буквами послужило последующее приключение, мы только что закончили неприятную работу по чистке и смазке (более подходящее слово - nettoyer[1]) личной колымаги начальника подразделения, господина с удобным именем г-н А. Воспользовавшись характерной ритмикой Нашего Великого Президента: острое удовлетворение, которое мы предположительно могли ощущать, извлекалось из исполнения играющей такую важную роль в спасении цивилизации от тисков прусской тирании задачи, но оно в какой-то степени подавлялось, к сожалению, абсолютным отсутствием доброжелательных отношений между человеком, которого судьба преподнесла нам в начальники, и нами. Или используя пошлую американскую идиому, Б., я и г-н А. успеха друг у друга не имели. Мы фундаментально расходились во мнении по поводу того как  мы - американцы, должны относиться к "пуалю"[2], которому мы добровольно предложили свою помощь. Г-н А. считал, что "вам, парням, следует держаться подальше от этих грязных французов" и "мы здесь для того, чтобы показать этим подонкам, как это делается в Америке", на что мы отвечали тем, что пользовались любой возможностью братания с французскими солдатами. Ввиду того, что восемь "грязных французов" были прикреплены к подразделению в различных должностях (повар, поставщик, шофёр, механик и т.д.), и само подразделение было присоединено к французской армии, брататься было несложно. Теперь, когда он понял, что у нас нет ни малейшего намерения следовать его идеалам, г-н А. (совместно с sous-lieutenant[3] , служившим его переводчиком - так как знание французского языка у шефа, приобретённое за многие годы героической службы, заключалось по большей части в "Sar var"[4], "Sar marche"[5] и "Deet donk moan vieux"[6]) ограничил свои усилия до отказа нам в привилегии роли водителей, на основании того, что наш внешний вид был позором подразделения. В этом, я вынужден признать, г-н А. не придерживался традиции, затеянной его предшественником г-ном П., гарвадцем, который до своего отбытия из Vingt-et-Un[7] преуспел в том, что сделал наше с Б. существование совершенно невыносимым. Прежде чем закончить эту больную тему, я осмелюсь заявить, что, по крайней мере, что касается меня, традиция эта имела прочный фундамент в моей собственной склонности к неотёсанности, да в том, что Ле Матин (если мы правильно помним) ловко прозвал La Boue Hйroпque[8].

Завершив nettoyage (в котором мы к этому времени стали экспертами, благодаря привычке г-на А. назначать мыть любую машину, мойку которой её водитель и aide[9] могли счесть слишком грязной работой для своих рук), мы отправились на поиски воды для личных нужд. Б. быстро завершил свои омовения. Держа в руке легендарный morceau de chocolat[10], я беззаботно прогуливался в одиночку от кухонного фургона к одной из палаток, по ночам протестующе размещавших в себе в себе около сорока сваленных в кучу американцев, когда опрятный или даже безупречно чистый господин, одетый в подозрительно скромную французскую униформу, позволил подвезти себя к bureau[11] двум аккуратным солдатам в оловянных котелках в "Рено", чья причиняющая боль чистота повергла мои недавние старания в смущение. "По меньшей мере, генерал" - думал я, раскаиваясь в чрезвычайно обнаженном виде своего обмундирования, состоящего из комбинезона и сигареты.

Понаблюдав украдкой как господин высадился и получил радушный приём от шефа и вышеупомянутого французского лейтенанта, сопровождавшего подразделение по переводческим соображениям, я поспешно отправился в одну из палаток, в которой нашёл Б., занятого сбором своих пожитков в одну центральную кучу ужасающих размеров. Он был окружён группой собратьев-героев, встретивших меня с огромным энтузиазмом.

- Твой напарник уезжает, - произнёс кто-то.

- В Париж, - вызвался мужчина, уже три месяца пытающийся туда попасть.

- Ты хочешь сказать в тюрьму, - заметил убеждённый оптимист, чей нрав поддался влияниям французского климата.

Хоть и сбитый с толку красноречием стойкого молчания Б., я тут же связал эту его ситуацию с появлением таинственного незнакомца, и тотчас бросился наружу, решив вызнать у одного из оловянных котелков  верховную личность и священную миссию этого персонажа. Я знал, что за исключением нас двоих, все в подразделении получили свои семидневные отпуска - даже два человека, прибывшие на службу после нас, и чья очередь, соответственно, должна была наступить после нашей. Я также знал, что в управлении Санитарной Роты по адресу улица Франсуа Премьер, 7 находился месье Нортон, верховный глава братства Нортон Харжес, знакомый с моим отцом по старым временам. Сообразив что к чему, я решил, что этот властелин послал эмиссара к г-ну А., требуя обьяснения различным и всяческим оскорблениям и унижениям, которым подвергали меня и моего друга, и, в частности, обеспечить нашу так надолго отсроченную увольнительную.

Исходя из этого, я пребывал в приподнятом настроении, несясь в сторону bureau.

Мне не пришлось бежать далеко. Таинственный незнакомец, беседуя с monsieur le sous-lieutenant, встретил меня на полпути. Я уловил слова: "А Каммингс" (в первый и последний раз моё имя было правильно произнесено французом), "где он?"

"Здесь" - сказал я, отдавая честь, на что ни один из них не обратил ни малейшего внимания.

"Ах, да", - неприницаемо заметил таинственный незнакомец на безукоризненно отличном английском. "Сложите весь свой багаж в машину немедленно". -- Затем оловянному-котелку-первому, появившемуся загадочным образом у локтя своего хозяина:  "Следуй за ним, собери его багаж немедленно".

Мои пожитки в большинстве своём находились на территории cousine, приютившей cuisinier, mechanician, menusier, и так далее, которые предоставили мне место (дней десять назад) по собственной инициативе, таким образом избавив меня от унижения проведения ночей с девятнадцатью американцами в палатке, постоянно на две трети заполненной слякотной грязью. Туда я и повёл оловянного котелка, внимательно рассматривающего всё вокруг с удивительным интересом. Я быстро сбросил mes affaires в одну кучу (включая некоторые мелочи, которые я собирался оставить, но которые оловянный котелок заставил меня взять), и вышел с походным рюкзаком в одной руке и свёрнутым матрасом в другой, столкнувшись со своими замечательными друзьями, вышеупомянутыми "грязными французами". Все они выскочили вместе из одной двери и выглядели до некоторой степени изумлёнными. Что-то типа пояснения, а также прощания наверняка требовалось, и я произнёс речь на своём лучшем французском:

"Господа, друзья, товарищи -- я покидаю вас без промедления и завтра буду гильотинирован".

"Ох, вряд ли гильотинирован, я бы сказал", отметил о-к голосом, заставившим застыть всю мою суть, несмотря на моё приподнятое настроение, в то время как повар и плотник звучно раскрыли рты, а механик в качестве опоры стиснул безнадёжно уничтоженный карбюратор.

Один из voitures подразделения - "Фиат"- уже был готов. Генерал Немо строго запретил мне подходить к "Рено" (в котором уже лежал багаж Б.) и подал знак грузиться в "Фиат" - мне, сумке, матрасу и всему, после чего о-к запрыгнул вовнутрь и уселся напротив меня в позе совершенной нераслабленности, которая, несмотря на моё вышеизложенное ликование по поводу избавления от подразделения в целом и г-на А. в частности, произвела на меня впечатление почти грозной. Сквозь переднее окно я увидел как мой друг отьезжает с о-ком Номер 2 и Немо; затем, на ходу помахав на прощание всем les Americains, которых я знал - в количестве трёх - и обменявшись задушевными поклонами с г-ном А. (признавшем, что он очень сожалеет об утрате нас), я ощутил толчок сцепления -- и мы ринулись в гонку.

Какими бы ни были дурные предзнаменования, внушенные осанкой о-ка Номер 1, они были полностью уничтожены волнующей радостью, испытанной мною при исчезновении вида ненавистного подразделения и его недалёких обитателей -- бесспорным и подлинным трепетом отьезда куда-то и никуда, под удивительным покровительством кого-то и никого - вырывания из гниющих банальностей формального несуществования в возвышенное и чистое приключение, при помощи deus ex machina в серо-голубой униформе и пары оловянных котелков. Я свистел и пел, и выкрикивал моим vis-a-vis: "Кстати, кто такой тот благородный господин, который был так добр, что пригласил меня и моего друга на эту прогулку?" На что между пошатываниями стонущего "Фиата" о-к ответил благоговейно, ухватившись за окно для поддержания равновесия: "Месье Министр de Surete de Noyon". Ни в малейшей степени не представляя, что это может означать, я ухмыльнулся. Ответная ухмылка, посетив непринуждённо уставшие щёки моего confrere, завершилась, соединяя прямой линией его достопримечательные и огромные уши, сдавленные в забвение слишком большой каской. Мой взгляд, спрыгнув с тех ушей, загорелся на шлеме и впервые заметил эмблему - что-то нечто узорчатой маленькой вспышки или буйно разросшегося кончика хвоста из волос. Мне это показалось очень весёлым и немного нелепым.

- Значит, мы едем в Ноён?

О-к пожал плечами.

Тут с водителя слетела шляпа. Я услышал как он ругнулся и увидел шляпу, плывущую в нашем кильватере. От неожиданной остановки Фиата я вскочил на ноги, приготовился к приземлению - затем проверил свой полёт в воздушном пространстве и приземлился на сиденье совершенно изумлённый. Револьвер О-ка, выскочивший из своей кобуры при первом моём движении, скользнул назад в своё гнездо. Хозяин револьвера бормотал что-то весьма недовольное. Водитель (будучи американцем из 21-го) давал задний ход вместо того, чтобы подобрать свою фуражку собственной персоной.

Вновь в путь, быстрее, чтобы нагнать потерянное время. Безошибочно предполагая, что о-к не понимает английского, водитель коротает время сквозь маленькое окошко:

- Христа ради, Каммингс, в чём дело?

- А я почём знаю, - отвечаю я, смеясь над тонкой наивностью вопроса.

- Ты что-то натворил и попался?

- Наверное, - ответил я важно и неопределённо, ощущая свежую славу.

- Ну, если не ты, то, может, Б--- натворил чего.

- Может быть, - парировал я, пытаясь скрыть свой восторг. На самом деле я никогда доселе не чувствовал себя таким взволнованным и гордым. Я был, наверняка, преступником! Что ж, спасибо Господу, который разрешил одну проблему навсегда - в моей жизни не будет больше Section Sanitaire! Не будет больше г-на А. с его ежедневными лекциями о чистоте, выправке и т.д.! Я невольно запел. Водитель прервал меня:

- Я слышал, как ты что-то спрашивал у оловянного колпачка на французском. Чё он сказал?

- Сказал, что старый хрыч в "Рено" - главный мент Ноёна, - наобум ответил я.

- ИДИ ТЫ. Тогда, может, нам лучше дать отбой, а то у тебя будут неприятности, - он показал на о-к кивком головы, от которого машину роскошно занесло на повороте. От заноса о-к раскинуло на всю длину "Фиата" и его котелок прозвонил в ответ.

 -Что ж, тебе удалось прозвонить в колокол, - отметил я.

Затем я обратился к о-ку: "Классная машина для развозки раненых", - вежливо заметил я. О-к не ответил ни словом...

Ноён.

Мы подьезжаем к чему-то неприятно напоминающему феодальную темницу. Водителю сейчас велено быть где-то к определённому времени, а между тем поесть с Главным Ментом, которого можно найти совсем недалеко - (я перевожу для о-ка) - и, ох да, кажется, Главный Мент особенно просил оказать ему честь в виде общества этого выдающегося американца на dйjeuner.

- Он меня имеет в виду? - невинно вопрошает водитель.

- А как же, - ответил я ему.

Ни слова не сказано ни обо мне, ни о Б.

И вот мы, первым - о-к и медленно за ним - я, спускаемся. "Фиат" грохочет прочь, с высунутой почти на метр и пристально вглядывающейся назад головой выдающегося, и это выдающееся лицо настолько предано мистификации, что вызывает у меня громкий смех.

- Голоден?

Это было первое свирепое высказывание. Преступник, вспомнил я - это некто, чья любая фраза или поступок очень хитро используются. Посвятив несколько мгновений взвешиванию предмета, я решил любой ценой говорить правду и ответил:

- Слона бы сьел.

Тогда о-к отвёл меня к Кухне Как Таковой, посадил меня на табуретку и дал указание повару свирепым тоном:

- Дай этому великому преступнику что-нибудь поесть во имя Французской Республики!

И впервые за три месяца я вкушал Еду.

О-к уселся около меня, раскрыл огромный складной нож и принялся за еду, сначала сняв свой оловянный котелок и расслабив ремень.

Одним из самых приятных воспоминаний, связанных с тем безвозвратным кушаньем стало появление крупной, мягкой, сильной женщины, быстро вошедшей и вскрикнувшей, увидев меня:

- Что это?

- Это американец, мамаша, - ответил о-к сквозь жареный картофель.

- За что он здесь? - женщина прикоснулась к моему плечу и удовлетворилась тем, что я оказался настоящим.

- Бог милостивый несомненно ведает за что, - приятно ответил о-к, - Но не я.

- Ах, mon pauvre, - сказала эта великолепная разновидность женщины.

- Ты будешь здесь арестантом. У каждого арестанта есть marraine. Понимаешь? Я их marraine. Я их люблю и и ухаживаю за ними. Ну, слушай: я буду и твоей marraine.

Я отдал ей поклон и оглянулся вокруг в поисках чего-нибудь, на чём она могла бы дать мне торжественное обещание. О-к наблюдал. Мой взгляд упал на огромный бокал красного вина.

- Да, пей, - сказал мой захватчик с улыбкой. Я поднял свой огромный бокал.

- A la sante de ma marraine charmante!

-- Этот галантный поступок до некоторой степени подкупил повара (мелкого юркого француза), который подбросил несколько порций картофеля на мою уже пустую тарелку. Оловянный котелок тоже одобрил:

- Правильно, ешь, пей, тебе это понадобится позже, пожалуй.

И его нож гильотинировал очередной вкусный кусок белок хлеба.

Наконец, насыщенный роскошью, я обьявил адью моей marraine и позволил о-ку сопроводить меня (я, как всегда,  впереди) наверх, в каморку, чей интерьер кичился двумя матрасами, сидящим за столом мужчиной и газетой в руках мужчины.

- C'est un Americain, - в виде представления сказал о-к. Газета оторвалась от мужчины, произнесшего:

- Добро пожаловать, конечно. Чувствуйте себя как дома, г-н американец.

И он раскланялся вон. Мой захватчик тут же свалился на один из матрасов.

Я испросил позволения проделать то же самое на другом, и просьба моя была сонливо удовлетворена. С полузакрытыми глазами моё Эго лежало и размышляло: о вкусной еде, которым оно только что насладилось, о том что впереди, о радостях, которые можно познать, будучи преступником... затем, совершенно не расположенный ко сну, я прочёл "Le Petit Parisien"[12] почти до конца, даже до "Les Voies Urinaires"[13].

Что напомнило мне -- и я разбудил о-к и спросил:

- Можно в vespasienne[14]?

- Внизу, - ответил он неопределённо и вернулся в свои сны.

В нижней части дома не было ни движения. Я немного помешкал на пути наверх. Лестница была необычно грязная. Когда я вернулся в комнату о-к рычал что-то сам с собой во сне. Я вновь перечитал журнал. Было, должно быть, три утра.

Неожиданно о-к проснулся, выпрямил и застегнул свою персону и пробормотал:

- Пора, пошли.

Le bureau de Monsieur le Ministre находилось прямо за углом, в чём я и удостоверился. Перед дверью стоял терпеливый "Фиат". О-к церемонно известил меня, что он будет ждать на крыльце.

-Ну! Узнал что-нибудь? - хотел знать американский водитель.

Доказав, к собственному удовлетворению, что мои пальцы ещё не забыли как скрутить весьма неплохую сигарету, я ответил "нет" между затяжками.

Американец придвинулся поближе и эффектно прошептал:

- Твой приятель наверху. Думаю, они его допрашивают.

О-к это понял и хотя его восстановленное достоинство приняло "необходимые составляющие" от своего узника, оно тут же разгневалось:

- Прекратить, - сказал он строго.

И потащил меня tout-a-coup наверх, где я увидел Б. и его о-ка, выходящих из дверей bureau.

Б. выглядел на удивление весёлым.

- Я думаю, что нас точно посадят, - заверил он меня.

Подкреплённый этой вестью, подталкиваемый моим о-ком сзади, и поманенный спереди самим месье le Ministre, я туманно проплыл в весьма прибранную, деловую и вполне американскую комнату скромных размеров, чья дверь оказалась немедленно захлопнутой и охраняемой моим сопровождением.

Месье le Ministre сказал:

- Поднимите руки.

Затем он проверил мои карманы. Он нашёл сигареты, карандаши, складной нож и несколько франков. Он положил свой клад на чистый стол и сказал:

- Вам не позволено держать это при себе. Я за это отвечаю.

Затем он холодно взглянул мне в глаза и спросил нет ли у меня ещё чего-нибудь.

Я ответил, что у меня, кажется, есть носовой платок.

Он спросил:

- Что-нибудь в обуви?

- Мои ноги, - ответил я мягко.

- Пройдите сюда, - бесстрастно ответил он, открывая дверь, которую я до того не приметил. Я поклонился в благодарность за учтивость и вошёл в комнату номер 2.

Я взглянул в шесть глаз, сидящих за столом.

Два принадлежали адвокатского вида личности в гражданской одежде со скучающим выражением лица да усами сказочных размеров, с которыми хозяин постоянно имитировал господина, дергающего звонок, заказывая очередной коктейль в ресторане.

Два имели отношение к величественному старому маразматику (с лицом, состоящим из лыжных трамплинов и трасс спуска для тобогганов), на чьей выпяченной груди помпезно бомжевала розочка Легиона. Номера пять и шесть имели отношение к Месье, который сел, прежде, чем я успел сосредоточить свои слегка растерянные глаза.

Как я упоминал, месье говорил на чистейшем английском.

- Как Вас зовут.

- Эдвард Э. Каммингс.

- Ваше второе имя?

- Э-с-т-л-и-н, - произнёс я по буквам.

- Как это произносится?

Я не понял вопроса.

- Как произносится Ваше имя?

- Ох, - сказал я и произнёс его.

Он на французском пояснил усам, что моё первое имя - Эдуард, моё второе имя - "Астэйлиин", и моё третье - "Кэй-амм-ии-н-гэй-с" -- а усы всё это записали. Затем месье вновь повернулся ко мне:

- Вы ирландец?

- Нет, - сказал я, - Я американец.

- Вы ирландец по крови?

- Нет, я шотландец.

- Вы уверены, что в Вашей родне нет ирландцев?

- Насколько мне известно, - ответил я, - в моей родне ирландцев никогда не было.

- Может быть, сто лет назад? - настаивал он.

- Не может быть, - сказал я решительно.

Но месье было невозможно опровергнуть:

- Ваше имя, оно ирландское?

- Каммингс - это древнее шотландское имя, - сказал я ему без запинки, - раньше оно было Комин. Шотландец по имени Красный Комин был убит Робертом Брюсом в церкви. Это был мой предок и очень известный человек.

- Но Ваше второе имя, откуда оно у Вас?

- От англичанина, друга моего отца.

Это заявление, казалось, произвело благоприятное впечатление, что касается розочки, которая несколько раз пробормотала: "Un ami de son pere, un Anglais, bon!". Месье, явно разочарованный, на французском велел усам записать, что я отказался от своего ирландского происхождения, что усы и сделали.

- Чем Ваш отец занимается в Америке?

- Он проповедник в церкви, - ответил я.

- В какой церкви?

- Унитарианской.

Это его озадачило. Через мгновение он вдохновился:

- Это то же самое, что Вольнодумство?

Я пояснил на французском, что это не то же самое, и что mon pere праведный человек. Наконец, Месье велел усам записать "Протестант", и усы послушно выполнили указание.

С этого момента наша беседа продолжилась на французском, отчасти к досаде Месье, но к радости розочки и одобрению усов. Отвечая на вопросы, я сообщил им, что я пять лет был студентом Гарварда (выразив величайшее удивление, узнав, что они никогда не слышали о Гарварде), что я переехал в Нью-Йорк и изучал живопись, и что я записался в Нью-Йорке в conducteur voluntaire[15], вскоре отправившись в Париж, примерно в середине апреля.

Месье спросил:

-Вы познакомились с Б---- на poquebot[16]?

Я ответил положительно.

Месье значительно оглянулся вокруг. Розочка качнулась несколько раз. Усы дернулись.

Я понял, что эти добрые люди собирались сделать из меня невинную жертву хитрого злодея, и не мог сдержать улыбку. C'est rigoler[17], подумал я про себя, они получат удовольствие в процессе.

- В Париже Вы были вместе со своим приятелем?

Я сказал "Да".

- Как долго?

- Месяц, пока мы ждали обмундирование.

Многозначительный взгляд Месье, которому поддакнули его confreres.

Наклонившись вперёд, Месье спросил холодно и внимательно:

- Что вы делали в Париже?

На что я ответил коротко и тепло:

- Мы занимались приятным времяпровождением.

Этот ответ весьма понравился розочке. Он так завилял головой, что я подумал, что она вот-вот отвалится. Даже усы казались приятно удивлёнными. Месье le Ministre de la Surete de Noyon прикусил губу.

- Не надо этого записывать, - приказал он адвокату. Затем, возвращаясь к обвинению:

- У Вас было много проблем с лейтенантом А.?

Я расхохотался  в ответ на эту лестную терминологию.

- Да, безусловно.

Он спросил:

- Почему?

И я коротко обрисовал "лейтенанта" А. в ярких выражениях, используя определённый набор оборотов речи, которыми меня снабдил один из "грязных французов", прикреплённых к подразделению, парижанин и специалист по жаргону.

Месье спросил: "Правда ли, что (а) Б. и я всегда были вместе и (б) мы предпочитали общество прикреплённых французов, нежели своих собратьев американцев?"

На что я ответил утвердительно. "Почему?" хотел он знать. И я обьяснил, поразглагольствовав немного о необходимости полного взаимопонимания латинских и англосаксонских рас ради достижения победы , что мы считали, что чем больше французов мы узнаем, тем лучше для нас.

Розочка вновь одобрительно качнулась.

Месье le Ministre, наверное, чувствовал, что проигрывает дело, ибо он тут же сыграл свою выигрышную карту:

- Вы в курсе, что Ваш приятель писал друзьям и родственникам в Америку очень нехорошие письма?

- Я - нет, - ответил я.

Я моментально понял мотивировку посещения Месье подразделения Vingt-et-Un: французский цензор перехватил некоторые из писем Б. и оповестил г-на А. и переводчика г-на А., и оба благодарственно засвидетельствовали плохую характеристику Б. и (желая совершенно естественно избавиться от нас обоих одновременно) в дополнение подтвердили, что мы всегда держались вместе, и вследствие чего меня можно было соотвествующе считать подозрительной личностью. После чего они получили инструкции держать нас в подразделении до тех пор, пока Ноён мог приехать и распорядиться - отсюда и наши неудачи с получением давно просроченного отпуска.

- Ваш приятель, - сказал Месье на английском, - находится здесь недавно. Я его спросил, если он окажется на головами немцев в аэроплане, сбросит он бомбу на них, а он ответил, что нет, он не станет сбрасывать никаких бомб на немцев.

Должен признаться, я был ошеломлён этой ложью (как выяснилось). Во-первых, в то время я был несведущ в методах допросов третьей степени. Во-вторых, я помнил, что примерно неделю назад Б., я и другой американец из подразделения написали письмо (которое, по совету sous-lieutenant, сопровождавшего 21-ое в качестве переводчика, мы адресовали Заместителю Министра Французской Авиации) - с просьбой позволить нам троим, в виду того, что американское правительство вот-вот вступит во владение Красным Крестом (что означало, что все Санитарные Подразделения будут подотчётны американской, а не французской армии) в любом случае продолжить наше общение с французами путём поступления на службу в l'Esquadrille Lafayette[18]. Один из "грязных французов" написал это письмо для нас на наи-прекраснейшем языке, используя данные, предоставленные нами.

- Вы писали письмо, Ваш друг и Вы, во французскую авиацию?

Тут я его поправил: нас было трое и почему же он не арестовал третьего грешника, не позволите ли спросить? Но он проигнорировал это небольшое отклонение от темы и хотел знать:

- Почему не в американскую авиацию?

На что я ответил:

- Ах, но ведь, как частенько говаривал мой друг, французы всё же чудеснейшие люди на свете.

Этот двойной удар заставил Месье прирости к месту, но лишь на мгновение.

- Это письмо писал Ваш друг?

- Нет, - правдиво ответил я.

- Кто написал его?

- Один из фрацузов, прикреплённых к подразделению.

- Как его зовут?

- Я уверен, что не знаю его имени, - ответил я, про себя клянясь, что, что бы со мной ни случилось, писец не должен пострадать,

- Это было сделано по моей настоятельной просьбе.

Переходя на французский, Месье спросил меня испытал ли бы я какие-либо колебания при сбрасывании бомб на немцев? Я сказал: "Нет, я бы не колебался".

И почему я считаю, что из меня получился бы авиатор?

Потому что, сказал я ему, я вешу 135 фунтов и умею водить любой вид автомобиля или мотоцикла. (Я надеялся, что он вынудит меня ему это доказать, в случае чего я пообещал себе, что не остановлюсь до самого Мюнхена. Но, увы...).

- Вы хотите сказать, что мой друг не только пытался избежать службы в американской армии, но и планировал измену? - спросил я.

- Что ж, так и есть, не так ли? - холодно ответил он. Затем, в очередной раз наклонившись вперёд, он выпалил:

- Зачем Вы обратились к официальному лицу такого высокого уровня?

На это я открыто расхохотался.

-Потому что замечательный sous-lieutenant, который переводил для г-на А., когда тот не понимал французского, нам так посоветовал.

Вдогонку этому sortie я обратился к усам:

- Запишите это в показания -- что я, здесь присутствующий, совершенно отказываюсь поверить в то, что мой друг не является таким же искренним поклонником Франции и французского народа, как любой человек, живущий в этом мире!

- Велите ему записать это, - сказал я Ноёну с каменным выражением лица.

Но Ноён покачал головой, говоря:

- У нас есть достаточно серьёзные причины, чтобы предположить, что Ваш друг Франции не друг.

- Это не мое дело. Я хочу, чтобы моё мнение о моём друге было записано, понимаете? - ответил я.

- Это приемлимо, - прошелестела розочка, и усы записали моё заявление.

- Почему вы думаете, мы вызвались в добровольцы? - саркастически вопросил я по окончании допроса.

Месье министр явно чувствовал себя дискомфортно. Он покорчился немного в своём кресле и ущипнул себя за подбородок три или четыре раза. Розочка с усами обменивались воодушевлёнными фразами. Наконец, Ноён, жестом потребовав тишины и заговорив почти отчаянным тоном, спросил:

-Est-ce-que vous detestex les boches?[19]

Я выиграл собственное дело. Вопрос был исключительно формальный. Для того чтобы выйти из комнаты свободным человеком, мне нужно было всего лишь ответить "да". Мои допрашивающие были уверены в моём ответе. Розочка наклонилась вперёд, ободряюще улыбаясь. Усы писали маленькое "ouis"[20] ручкой в воздухе. А Ноён потерял надежду сделать из меня преступника. Я, возможно, безумен, но я невиновен - жертва незаурядного и пагубного интеллекта. Меня, скорее всего, просто предостерегут в следующий раз аккуратнее выбирать себе друзей и на этом всё закончится...

Я неспешно выработал ответ:

- Non. J-aime beaucoup les francais.[21]

Месье с дикой скоростью оказался надо мной:

- Невозможно любить французов и не ненавидеть немцев.

Я совершенно не возражал против его торжества. Растерянность розочки просто позабавила меня. Удивление усов мне было приятно.

Бедный розочка! Он продолжал бормотать с отчаянием:

-Уважает своего друга, это правильно. Он, конечно, совершил ошибку, это плохо, но с добрыми намерениями.

С крайне недовольным выражением своего безупречного лица победоносный министр безопасности прижал свою жертву с вновь приобретённой уверенностью:

- Но Вы, несомненно, осознаете злодеяния, совершенные бошами?

- Я читал о них, - весьма жизнерадостно ответил я.

- Вы в них не верите?

- Ca ce peut. [22]

- И если они таковы, а они такие и есть, - (тоном глубокой убеждённости) - Вы всё равно не питаете отвращение к немцам?

- О, ну в таком случае, конечно, они кого-угодно должны отвращать, - подвердил я вежливо.

И моё дело было проиграно, проиграно навсегда. Я ещё раз вздохнул с облегчением. Вся моя нервозность пропала. Усилия трёх сидящих передо мной господ обеспечить меня и моего друга разными жребиями безвозвратно пропали даром.

В заключение недолгого совещания Месье сказал мне:

- Мне жаль Вас, но благодаря Вашему другу Вы на какое-то время отправитесь в заключение.

Я спросил: - На несколько недель?

- Возможно, - ответил Месье.

На этом суд завершился.

Месье министр проводил меня в комнату номер 1.

- Поскольку я забрал Ваши сигареты и буду их для Вас хранить, я дам Вам немного табака. Вы предпочитаете английский или французский?

Так как французский (papet bleu) был крепче, и потому что он ожидал услышать "английский", я сказал: "Французский".

Со страдальческим выражением лица Ноён подошёл к чему-то наподобие книжного шкафа и взял голубой пакетик. Кажется, я попросил спички или он вернул мне несколько из тех, что забрал у меня при обыске.

Ноён, о-к и великий преступник (также называемый я) сейчас торжественно спустились к "Фиату". Ещё более заинтригованный водитель сопровождал нас на небольшом расстоянии к тому, что явно являлось тюремным двором. Месье министр наблюдал за тем, как я вынимаю свой обьёмистый багаж.

Он его аккуратно обыскал в bureau тюрьмы. Месье заставил меня перевернуть вверх дном и вывернуть наизнанку всё. Месье выразил сильное удивление, завидев огромную ракушку:

- Откуда это у Вас?

Я ответил, что мне её подарил французский солдат в качестве сувенира.

- А несколько tetes d'obus[23]?

Тоже сувениры, весело заверил я его. Не предполагает ли Месье, что меня поймали во время попытки взорвать французское правительство или что?

- Но здесь дюжина блокнотов, что в них?

- О, Месье, Вы мне льстите: в них рисунки.

- Оборонительных сооружений?

- Едва ли.  Пуалей, детей и иных развалин.

- Хммм. (Месье проверил рисунки и удостоверился в том, что я говорю правду).

Месье складывает все эти безделушки в маленький мешок, которым меня (в дополнение к огромному походному мешку) снабдил щедрый "Красный Крест". Надписывает их (на французском): "Предметы, найденные в багаже Каммингса и сочтённые не имеющими отношения к делу". Таким образом в моём мешке остались: меховая куртка, привезённая из Нью-Йорка, походная кровать, матрас, одеяла, гражданская одежда и около тринадцати килограммов грязного белья.

"Вы можете взять раскладушку и матрас с собой в камеру". Остальное мое имущество останется под надежной охраной в bureau.

- Пройдёмте со мной, - сурово прохрипел худощавый надзиратель.

С раскладушкой и матрасом в руке я последовал за ним.

Нам нужно было пройти совсем немного, фактически несколько шагов. Помнится, мы повернули за угол и каким-то образом оказались у чего-то наподобие площадки у тюрьмы. Военный оркестр давал выступление, вызывая флегматичное наслаждение у кучки оборванных мирных жителей. Мой новый стражник остановился на мгновение: видимо, взволновался его патриотический дух. Затем мы пересекли коридор с запертыми дверями по обеим стенам, и остановились перед последней дверью справа. Ключ открыл её. Музыка всё ещё была слышна отчётливо.

За открытой дверью показалась комната примерно четырёх с половиной метров в недлину и чуть больше метра в неширину, с ворохом соломы в дальнем конце. Настроение моё потихоньку приходило в себя от тривиальности допроса, и с искренним и незабываемым трепетом я произнёс, переступая потенциальное преддверие:

- Mais, on est bien ici.[24]

Ужасный грохот проглотил последнее слово. Я подумал, что вся тюрьма полностью разрушена землетрясением, но это всего лишь закрылась моя дверь...

 

 

 

 

II

 

В ПУТИ

 

 

Я положил матрас на пол. Я встал.

Я был самим собой.

Неудержимая радость обьяла меня после трёх месяцев унижения, подчинения, содержания в стаде, издевательств и оскорблений. Я был самим собой и сам себе хозяин.

В этом делириуме освобождения (едва ли осознавая, что делаю) я проверил кучу соломы, решил не в её пользу, расставил раскладушку, положил на неё матрас и начал обследовать свою камеру.

Я уже упомянул длину и ширину. Камера была до нелепости высокой, пожалуй, больше трёх метров в высоту. Конец с дверью выглядел необычно. Дверь располагалась не в середине этого конца, а на одной из его сторон, позволяя разместиться огромному железному толчку высотой по пояс, стоящему в другом углу. Решётка продолжалась над дверью и поперёк конца. Полоска неба была видна постоянно.

Радостно посвистывая, я сделал три шага, которые привели меня к двери. Дверь была сделана солидно, наверное, из железа и стали. Это восхитило меня. Толчок вызвал у меня любопытство. Я заглянул за его край. На дне успокаивающе лежало человеческое дерьмо.

У меня тайная страсть к гравюре на дереве, особенно используемой для изображения непременного психологического кризиса какого-нибудь избитого романа. И в этот момент я стал обладателем мастерски выполненного изображения высокого, бородатого, напуганного мужчины, который, одетый в бесцветный наряд из козлиных шкур, с потрясающим зонтом, слабо сжатым в одной из огромных лап, склоняется для изучения признака человечности на отчасти кубистской территории, коей он вообразил себя хозяином...

И тогда я заметил стены. На высоте руки они покрыты рисунками и надписями. Все рисунки выполнены карандашом. Я решил попросить карандаш при первой же возможности.

В этой камере сидели немцы и французы. На правой стене у дверного конца располагалась длинная тщательно скопированная выборка из Гёте. У другого конца этой же стены имел место быть сатирический ландшафт. Техника этого ландшафта испугала меня. Там были дома, люди, дети. И деревья. Я начал представлять как выглядит дерево и громко рассмеялся.

На задней стене был нарисован огромный и прелестный портрет немецкого офицера.

Левая стена была украшена яхтой с флагом, на котором была нарисована цифра 13. "Мой любимый корабль" было подписано на немецком. Затем шёл бюст немецкого солдата, очень идеализированный, полный бесстрашия. За ним - уверенная необработанность - наездник с телом формы пончика, соскользающий с устрашающей скоростью с тонкого хребта абсолютно прозрачной сосиско-видной лошади, движущейся одновременно в пяти направлениях. Наездник удерживал тугую узду в одном кулаке со скучающим выражением лица. Его более отдалённая нога помогала  ему в его полёте. Он был одет в солдатскую фуражку и курил. Я тут же решил скопировать эту лошадь с наездником, то есть как только получу карандаш.

Последним я обнаружил рисунок, окружённый прокрученной надписью. На рисунке было изображёно комнатное растение с четырьма цветками. Четыре цветка были нарочито мертвы. Их смерть была вырисована с ужасающей тщательностью. Непонятная продуманность была выражена в изображении их свисающих лепестков. Горшок сильно склонился вкось на краю чего-то наподобие стола. Вокруг пробегала траурная надпись: "Моя прощальная любимой жене Габи". Неистовая рука, совершенно не похожая на предыдущую, надписала сверху гордыми буквами: "Наказан за дезертирство. Шесть лет тюрьмы - военная деградация".

Должно быть, пять. Шаги. Бесконечная суматоха и галдёж за дверью - кто бы это мог быть? Удар грома открывает дверь. Надзиратель протягивает кусок шоколада с чрезмерной и неприветливой осторожностью. Я говорю merci[25] и забираю шоколад. Взрыв захлопывает дверь.

Я лежу на спине, полусвет создаёт туманно-голубоватые чудеса сквозь решётку над громом-взрывом. Я вижу листву, то есть дерево.

Затем откуда-то слева и отдалённо, еле слышно, до меня доносится ладный, прохладный как свеже-зачищенный ивовый прут, мотив, и я начинаю слушать арию из "Петрушки", "Петрушки", которую мы видели в Париже в Chatelet, mon ami et moi[26]....

Голос смолк на середине - и я закончил арию. Этот шифр продолжался полчаса.

Было темно.

Я положил кусочек моего кусочка шоколада на подоконник. Лёжа на спине, я заметил крохотный силуэт, появившийся у подоконника. Силуэт сьел кусочек кусочка, потратив на это минуты четыре. Затем он взглянул на меня, я улыбнулся ему, и мы расстались, каждый счастливее, чем прежде.

В моей cellule было прохладно и я легко заснул.

(Думая о Париже).

...Разбуженный беседой, вибрации которой я отчётливо ощущал сквозь левую стену:

Надзиратель: "Что?"

Могильно истлевающий подземельный голос, вызвавший в воображении разлагающиеся каналы и отверстия, отвечает с паутиноплётным терпением, в котором слышится такое несказанное отчаяние, что невозможно описать словами: "La soupe".

"А, суп. Так я ж его Вам только что дал, Monsieur Сави".

"Мне нужно ещё что-нибудь. Мои деньги chez le directeur[27]. Пожалуйста, возьмите мои деньги, которые chez le directeur и дайте мне чего-нибудь поесть".

"Ну, хорошо, в следующий мои приход сегодня я принесу Вам салат, вкусный салат, Monsieur".

"Благодарю Вас, Monsieur", - протлел голос.

Бац!! - и говорит надзиратель уже кому-то другому, запирая замок двери Monsieur Сави и старательно повышая голос, чтобы Monsieur Сави не удалось не упустить ни слова сквозь щёлку над громом-взрывом его камеры: "Старый дурак! Всё время попрошайничает. Как ты думаешь, когда же он уже поймёт, что ничего ему никогда не принесут?"

Схватил мою дверь. Бах!

В коридоре стояли лица, оглядывая меня. Выражение лиц надзирательски одинаково, то есть тупо злорадное, увесисто и невозмутимо довольное. Гляди, кто это тут, кто его сюда пустил?

Правое тело рухнуло вовнутрь ровно настолько, чтобы внести миску за порог камеры.

Я улыбнулся и сказал: "Доброе, утро, господа. Толчок воняет".

Без тени улыбки они ответили: "Естественно". Я улыбнулся и сказал: "Не могли бы вы принести мне карандаш. Чтоб не скучно было".

Они ответили без улыбки: "Сию минуту".

Я улыбнулся и сказал: "И воды, пожалуйста".

Они захлопнули дверь, говоря: "Позже".

Бац и шаги.

Я созерцаю миску, созерцающую меня. Глазурь зеленоватого жира покрывает её содерживое печатью тайны. Я заставляю два пальца проткнуть печать. Они выносят ко мне унылый обрывок капусты и крупный содержательный внушительный сырой боб. Вылить из миски жидкость (она тепловатая и липкая) без неприятных последствий означает снять крышку с Зa Pue[28] .

Я сделал это.

Таким образом остались бобы и обрывки капусты. Что я и проглотил поспешно, опасаясь брюшных позывов.

Я провёл некоторое время, кляня себя за карандаш и осматривая свои стены, мой необычный интерьер.

Неожиданно я почувствовал не вызывающую сомнения схватку руки комической природы естества. Очевидно в таких случаях человеку приходится постоять на Ca Pue. Закончив и задыхаясь от вони, я валюсь на кровать и обдумываю следующий шаг.

Солома подойдёт. Ой больно, и теперь она Грязная. -- Пролетело несколько часов.

Шаги и шебуршание. Бац. Повторение обещания месье Сави, и так далее.

Надзиратель и надзиратель. Одинаковое выражение лиц. Одно из тел рухнуло вовнутрь ровно настолько, чтобы внести ломоть хлеба и немного воды.

"Дайте свою миску".

Я отдал, улыбнулся и спросил: "Ну, как насчёт того карандаша?"

"Карандаша?" На-ль взглянул на На-ля.

Затем они продекламировали следующее слово: "За-втра".

Бац и шаги.

И я взял жжённые спички и с помощью всего лишь шестидесяти из них написал первый куплет баллады. За-втра я напишу второй. Послеза-втра - третий. На следующий день - припев. После -  ну, ладно.

Моё насвистывание "Петрушки" не вызвало ответа в тот вечер.

Тогда я взобрался на Ca Pue, к которому теперь относился абсолютно дружелюбно. Молодая луна раскрывала в сумерках липкие крылья, отдалённый галдёж недалёких вещей.

Я пропел песню, которой научили нас "грязные французы", mon ami et moi. В песне были слова "Bon Soir, Madame le Lune"[29].

... Я пел совсем негромко, лишь потому, что луна была скорее мадемуазель, а мне не хотелось оскорблять луну. Мои друзья: силуэт и le lune, не считая Ca Pue, которого я относил к части самого себя.

Затем я лёг и услышал (но не мог видеть, как силуэт поедал что-то или кого-то... и увидел, но не мог услышать, как робко поднимается по занимающемуся воздуху сумерек аромат Ca Pue.

Следующий день. --Обещание месье Сави. Бах.

"Мой карандаш?" -- "Вам не нужен никакой карандаш, Вы уезжаете". "Когда?" "Вот-вот". -- "Когда вот-вот?" --"Через час или два: Ваш приятель уже отчалил. Приготовьтесь".

Ба-бах!и шаги.

Все очень переживают за меня. И всё же мне следует беспокоиться.

Ну что ж, через час.

Шаги. Неожиданно распахивается дверь. Пауза.

"Американец, на выход".

Выходя с раскладушкой и матрасом в охапку, я замечаю: "Мне очень жаль вас покидать", что вынудило На-ля неистово зажевать свои ничтожные усы.

Меня проводят в bureau, где передают на руки очень толстому жандарму.

"Вот этот американец". О-т-ж осматривает меня с головы до ног и я читаю свои грехи в его поросячьих глазёнках. "Поторапливайся, нам нужно идти пешком" - рявкнул он угрюмым и приказным тоном.

А сам, пыхтя согнулся, чтобы подобрать изолированный от меня мешок. А я взял свою кровать, матрас, одеяла и шикарную pelisse под одну руку, весящую около ста килограммов походную сумку - в другую, и остановился. Затем я спросил: "Где моя трость?"

На это у о-т-ж случилось нечто вроде припадка, что ему было очень к лицу. Я мягко повторил: "Когда я сюда пришёл у меня была трость".

"Мне наплевать на твою трость" - вскипев, сорвался мой новый захватчик и его розовые дьявольские глаза налились яростью.

"Я никуда не пойду " - ответил я спокойно и уселся на обочине посреди громоздкого барахла.

Собралась толпа жандармов. В тюрьму не берут трость (я был рад узнать куда меня отправляют и поблагодарил этого общительного господина), или преступникам трости не разрешены, или где, интересно, я думаю я нахожусь, в Тюильри? спросил персонаж деревенского вида, похожий на мента из кино.

-Что ж, господа, - сказал я, - Вы позволите мне кое-что вам сказать. (Я был цвета свеклы) - В Америке так не поступают.

Эта спесивая неточность произвела изумительный эффект, то есть магическое  исчезновение о-т-жа. Многочисленные соратники о-т-жа выглядели испуганными и закручивали свои усики.

Я сел на обочине и начал забивать бумагу чем-то найденным в карманах, безусловно не табаком.

Брызг-брызг-пшик-Пиф-паф -- о-т-ж вернулся с моей дубовой веточкой в задранной вверх руке, позорно перекатываясь и в основном выкрикивая: "И это бревно ты называешь тростью? Вот это?! Что? Как?! Что за чёрт?!", и прочее в том же духе..

Я лучезарно улыбнулся, поблагодарил его и обьяснил, что "грязный француз" подарил мне эту трость на память, и что теперь я готов в путь.