Курящая седокудрая дама с тонкими чертами лица, в тапочках, спортивных брюках и футболке, украшенной фасом Че Гевары, - читалась балериной-расстригой, вкусившей славы и света, а ныне порхающей по перронам, в поисках сочувствия и признательности, через грошовое общение, с враньем и фальшивыми слезами.
Но Олег ошибся, все было не так, а первая фраза, намеренно двусмысленная, - "для шока и расположения", как пояснила позже мадам, назвавшаяся Люксембург: шаблонный, дескать, прием у психологов и экстрасенсов.
Полусонная ночь, благодаря беспокойным попутчикам, - а сейчас утренняя платформа, вялая суета провинциальной станции, начало июльской жары, тяжкий дух от нефтяной черни, которой покрыта вся сущность железных дорог. Не только со всеми их рельсами и шпалами, колесами и вагонными брюхами, но и даже, кажется, с машинистами, проводниками, осмотрщиками, милиционерами и продавцами вареной картошки, пирожков, вяленой рыбы, пива...
Простое, честное название, то ли Грязи, то ли...
- Я вас долго искала, - призналась отставная балерина. - Прошлась по вагонам. Контингент не тот. По лицам видно. То пьянь, то жулик. То трус, то плебей. И, наконец, зафиксировала, глаз у меня наметанный: у вас ведь в плацкарте окружение - полный капут, но вы - тем не менее!.. А как вы сейчас стоите! Гарного пингвина видно по стойке!
"Капут" - это, разумелось, трое московских фанатов - парни и девушка, катящиеся в чужие дали непонятно зачем, то ли на выездной матч Спартака, то ли по иным делам, ничего с футболом не имеющим, и двое военных с "боковушек", в полевой форме - контрактники, едущие в отпуск, с Кавказа на родной Урал. За одним столиком, во все тяжкие, футболисты. За другим - вполголоса, сержанты, ровесники Олега. Пили - каждый своё, рассказывали - о своем, слушали - только себя. Демонстрируя суть одной жизни, шизофренически обитающей в разных измерениях и глаголющей на разных языках.
Олегом никто из попутчиков не интересовался, только однажды фанаты предложили из вежливости: "За Спартак пьёте?" - и, получив отрицательный ответ, без сожаления отстали, ушли опять в свои специфические истории, прибаутки, слоганы.
На остановках столичные тиффози, накинув на плечи красно-белые шарфы, выскакивали на перрон, взявшись под руки (в середине - девушка), привлекая всеобщее внимание, скандировали: "Спартак - это я, Спартак - это мы, Спартак - это лучшие люди страны!.. Оле-оле-оле!"
Контрактники выбредали следом, размяться-покурить, становились или садились на корточки подальше от восторженных крикунов. Последний раз один из них, жилистый, с крупным шрамом на щеке, похожем на лавровый лист, косясь на шумных оптимистов, тихо, но страстно выматерился, выплевывая с дымом: "Сука, всё коррозится, а им оле-оле!" - и закашлялся, покраснел от натуги, выхаркивая махорочную крошку. Другой согласно покивал, зачем-то хмуро оглядел фигуру Олега, оказавшегося рядом, будто оценивал неодушевленный предмет: снизу вверх и обратно, избегая глаз.
Воистину, пингвин-капут какой-то.
Впрочем, все можно было устроить иначе в самом начале пути, вчера вечером. Когда он с сумкой через плечо подошел к этому поезду, не желая оставлять следов в виде билета, купленного на паспорт.
Он прошелся вдоль первого же попавшего состава, идущего на восток, высматривая проводницу, которая не откажет, - неброскую, перезревшую, с внимательными глазами, вызывающими или насмешливыми, но при этом полными скрытого неудовлетворения, вечного ожидания и унизительной надежды.
Есть!
- Хозяюшка, возьми в свой плацкартный! В кассу лень идти.
Он редко ошибался.
Когда под ногами качнулась палуба тамбура, Олег по-настоящему осознал, что его странный путь начался, мосты сожжены.
Проводница средних лет с южным выговором - он про себя назвал ее хохлушкой, - сначала вынудила его зайти в свою каморку, попросив подержать "вот эту штучку", пока она там что-то зафиксирует. Потом был чай, в течение которого крепко сбитая, грудастая "хохлушка", нервно орудуя звонкой ложечкой в граненом стакане, быстро поведала свою биографию, скорее всего, выдуманную, полностью или частично, но, в любом случае, представлявшую рассказчицу в выгодном свете как потенциальную "партию" (временную или перспективную, не важно - как повезет). Средне-специальное образование, престижная профессия, неудачное замужество, умница-сын, которого пришлось поднимать одной (отсюда и эта "неэлитарная", но удобная в смысле графика работа). Сын сейчас, слава Богу, ей уже совсем не в тягость - взрослый, устроенный, женат, проживают отдельно. Поэтому наступило время пожить для себя, и для этого есть все достойные возможности: свой дом, приличная зарплата плюс "калым". Ну вот, например, она может предложить Олегу этот кубрик, в котором они сейчас чаевничают, в качестве индивидуального апартамента (сами они с напарницей вполне обходятся другим помещением, которое рядом), цена, так и быть, как в плацкарте, притом, что условия почти как в одиночном люксе.
Глаза "хохлушки", ожидающей ответа, из беспечно-игривых вдруг сделались тоскливо-напряженными - он поймал этот неравнодушный взгляд, который женщина, не в силах быстро изменить, постаралась скрыть, принявшись что-то сосредоточенно искать под столиком.
- Нет, спасибо, хозяюшка! Я все-таки предпочитаю общество...
- Общество! - грустно, чуть ли не горько усмехнулась проводница. - Разве это проблема... - она спохватилась, смутившись, поправилась, уточнила "беспроблемность": - Когда хочешь, выйдешь на перрон, кого хочешь, пригласишь чайку попить. За такую-то цену!
Олег виновато улыбался, всерьез подумывая, не заплатить ли за чай, чтобы не выглядеть таким без греха обязанным.
- Ну, на нет и суда нет! - весело проговорила проводница, подводя черту под чаепитием. - Иди, общайся, коллективист! - И уж совсем засмеялась. - А может, у тебя с грошами впритирку? Так можно и в долг! А? И так нет? Ха-ха, да ладно, это уж я вовсе пошутила!.. Найдем другого квартиранта! А не будет, и не надо. А тебе... ну что ж, будет приятное общество, пойдем, устрою.
- Нас там две женщины в купе! Красота и приятное общение! Мы даже своеобразно заплатим вам за комфорт и удовольствие! - продолжала шокировать будущая Люксембург. - У нас работает кондиционер. А здесь вам хана до самой конечной станции. Ни свежести, ни сна, ни общения, только пустой базар! И тупое созерцание заоконного пространства! А в нем ни яхт, ни кипарисов, не надейтесь. Не Турция! Я могу уступить вам свою нижнюю полку, в конце концов! Соглашайтесь, а то уйду!
Балаган!
- Балаган! - именно так жена оценила сумасбродный поступок Олега, когда он заявил, что уезжает "надолго, возможно, навсегда".
Не жена, а скорее, подруга последних лет, которую он, в начале совместной жизни, ласково дразнил спутником, имея на это право, - ведь он был, в своеобразной терминологии этой жены-спутницы, властелин-Юпитер, а она кроткая Ио.
Но как мифические образы, надерганные из разных "римов" и "греков", не сообразуются с их положением в картине небесных тел - кто Юпитер, и где Ио! - так и их отношения вскоре утратили прежнюю гармонию: захандрило Солнце великой империи, и его хворая гравитация сделала самого Олега - сначала спутником, потом капризной кометой. А сейчас вот - шалопутным метеоритом, улетающим прочь, с перспективой, пятьдесят на пятьдесят, превратиться в космическую пыль.
Но он бодрился, как будто понимал, куда его несет и что ему завтра. Стойка, пингвин, чего уж там!
Олег усмехнулся. Его дорога только началась, а он уже так популярен. Нарасхват. Знай он раньше о таком грядущем успехе у зрелых женщин, глядишь, и жизнь с самого начала пошла бы по более благоприятному руслу. Катался бы как сыр в масле.
Ему всегда была свойственна самоирония, которая в последние годы, когда дела пошли хуже, порой переходила в спасительную самоиздевку.
- За пингвина, конечно, спасибо. Считайте, что я уже вам обязан, поэтому денег не возьму. Гусары денег не берут!
- Ладно, шутки в сторону, с вами, между прочим, разговаривает серьезная дама! - Шокер-вумен, услышав, что "поезд отправляется", заторопилась: - Короче, нам в купе нужен дееспособный попутчик. На всякий случай! Две смирные, приличные женщины. Сначала было ничего, а потом в вагон каких-то чеченов понасело, купе справа, купе слева. Сразу пошли попытки активного знакомства, двое уже в купе заходили, якобы за стаканчиком. Стаканчики, видите ли, в поезде проблема! Вдвоем за одним стаканчиком. Тарапунька со Штепселем, были такие телегерои. Один во-от такой, но худой. Другой тьфу с кепкой, но толстый. В ресторан, черти носатые, приглашали, кое-как выпроводила. В коридоре проходу нет. Я попросила проводницу помочь с мужчиной, так она привела, тоже из плацкартного, первого попавшегося там старикашку, его место было у туалета, потому он быстро согласился. Без слез не глянешь. Реанимированный Эйнштейн, вылитый. С вещами, с семейным чемоданом, сейчас такие не делают! Ну не выгонять же! Мы ж не звери! Совесть и все такое. Поэтому за вторым мужчинкой я сама пошла по вагонам, и вот удача, вы! Соглашайтесь. Мы не кусаемся! С проводниками я сама улажу... В конце концов, будьте мушкетером! Или вы трус?..
Олег еще раз оглядел заторопившихся на посадку равнодушных к нему фанатов и презирающих его, неведомо за что, контрактников.
А у входа в вагон стояла "хохлушка" и задумчиво усмехалась, глядя под ноги нерешительному клиенту, позорно отвергнувшему люкс с потянувшейся к нему, клиенту, душой.
Вздохнул.
Оставаться пингвином или... написать заявление в мушкетеры?
Эйнштейн, Иго, Люксембург
На следующей станции он перешел в соседний, купейный вагон, благо это не стоило больших усилий с его единственной сумкой.
Постучался, ему с готовностью открыли.
Действительно, пахнуло прохладной свежестью, желтые занавески, цветы на столике.
Перронная соблазнительница, встретила его стоя, по-хозяйски вскинув кудрявую седую головку, что вполне гармонировало с рубленым ликом команданте Че на той же самой футболке.
- Я Люксембург, наверно слышали или читали в рекламе. - Она широко улыбнулась и сделала паузу. - Люксембург, надежная целительница из Подмосковья! Это из рекламы. Псевдоним. Своеобразное производное от имени. Но я привыкла, так и зовите. Или не называйте вовсе, это приказ. Меня покойный муж так в шутку величал, поэтому я, как бы это сказать, в данном пафосном обращении слышу его голос.
- Хорошо, мадам Люксембург! - Олег покорно склонил голову.
- А эта девушка, - продолжила Люксембург, показывая на попутчицу, - для начала, чтобы у вас сразу возник объемный образ... Она - татарское иго. Да, вот так простенько, но со вкусом. Почему иго, это лучше вам на себе не опробовать, иначе конец вашей семейной жизни, которая и так уже, возможно, имеет проблемы, не опровергайте! Да, это испытание может иметь вам результатом в кровь разбитое сердце и муки до могильной плиты, но не будем о грустном. Ваше место над ней, нашей главной драгоценностью. Поглядывайте иногда, сверху или сбоку, но лучше издали.
На нижней полке справа, укрытая одеялом, лежала, точнее, полусидела, откинувшись на подушку, смуглая девушка: лукавая улыбка, миндальные глаза и родинка над губой, как искусственная мушка. Так и запелось от памяти, ретро: "...полумесяцем бровь! На щечке родинка, а в глазах любовь!" Надо же такое выдумать - иго!
Иго, в ушах золотые сережки в виде полумесяцев, слушало плеер с одним наушником, не подозревая про песню в душе нового пассажира.
- Ну, а это тоже наш попутчик, тоже новый, - не унималась Люксембург, на правах хозяйки продолжая знакомить Олега с будущими соседями, - я вам о нем уже говорила. Приятный человек, думаю, мы от него услышим много интересного.
Сверху на Олега приветливо глядел пожилой маленький человек с седой львиной гривой, действительно похожий на Эйнштейна,
- Аз есмь одесский казак и, если угодно, член глобального масонства! Мое почтение! - Эйнштейн тряхнул шевелюрной достопримечательностью.
...Так новый актер, блуждая по театральным закоулкам, вдруг обнаружит себя в слепящем огне софитов, на середине сцены, где играется незнакомая пьеса. И зрители увлечены сюжетом, и он, еще чужак, должен схватить на лету, импровизировать (суфлер в будке ломает пальцы и пучит глаза). Отыграйте, маэстро, не осрамив эпизода, и пожалуйте, если угодно, за кулисы.
- Очень приятно! - новый пассажир, бодро улыбнулся, закидывая сумку на своё верхнее. - А я... Олег.
- Пусть будет так, - согласился Олег. - Правда, не знаю, в чем моя вещесть.
Эйнштейн быстро отреагировал, смеясь:
- Вы должны будете взять Византию, отказаться от отравленных даров, прибить щит на вратах Царьграда и вернуться в Киев с победой и золотом!
- Вещесть и вечность жалости не знают! - не в тон шутнику, напротив, глубокомысленно изрекла Люксембург. - А что вы хотите, полтора года до окончания столетия! - И вздохнула, усаживаясь поудобней за столик и открывая перед собой какую-то книгу, как ворожея перед гаданием.
За стенкой - громкая гортанная речь, незнакомый язык, смех. Люксембург оторвалась от книги, указав Олегу глазами на стенку, пожала плечами: дескать, вот видите, я же говорила!
- Такое вот евразийство! - воскликнул Эйнштейн, как бы подытоживая первый аккорд знакомства. - Тем более, что мы едем из Европы в Азию. Как всё символично, аж страшно! Ждите приключений...
Если не балаган, то провинциальный театр с баламутным худруком авангардистом.
Эйнштейн предпочел почивать на верхней полке, "чтобы никому не мешать". Олег же воспользовался пока предложением девушки, нареченной игом, сидеть в ее ногах сколько угодно и когда угодно, так ей более уютно и не одиноко - так и сказала.
- Господа, - заявила Люксембург, откладывая книгу, когда все устроились, - в таких ситуациях мне всегда вспоминается Агата Кристи. Мы в замкнутом пространстве, кругом опасность, то есть стихия, в виде несущегося поезда, и потенциальные враги за хлипкими стенами. Это, конечно, почти шутка, но... почти. Словом, пора немного познакомиться, нам вместе ехать еще как минимум сутки, насколько я понимаю.
- Я таки и не знаю, в кого уродился, - Эйнштейн, видимо, продолжал начатый еще до прихода Олега разговор. - Ни в мать, ни в отца, а в кудрявого молодца. Телегония? Не знаю, тем более, говорят, что это бред.
- А что это такое? - спросила девушка, убирая наушник, вскинув "полумесяцем бровь".
- А это и есть бред! - быстро отозвалась вместо Эйнштейна Люксембург, зачем-то поглаживая книгу, на которой Олег рассмотрел слово "English". - Самый настоящий бред, моя девочка! Будто бы твой первый мужчина, который у тебя был еще, может, до Потопа, способен повлиять на конченую внешность твоего сегодняшнего ребенка. Телегония, понимаете ли! - Люксембург волновалась так, как будто ее в чем-то заподозрили. - Дурогония, так точнее!
- Я не возражаю, мадам, не возражаю, - миролюбивой скороговоркой прервал Эйнштейн, - вам виднее, но не в этом же дело, я вас умоляю. Главное, что я, родившийся в семье типичных русопятов, получился вот таким, - рассказчик, свесившись, вспучил пятерней и без того пышную гриву, покрутил головой, демонстрируя профили, и даже потрогал нос. - Которого в детстве дразнили Пушкиным, студенческие друзья называли ашкенази и Троцким, впрочем, не столько за внешность, сколько за разговорчивость, и я, представьте, не обижался! А позже коллеги по работе, прежде чем рассказать соответствующий анекдот, оглядывались, нет ли меня рядом.
- Наверное, трудно жить с... - Люксембург сочувственно вздохнула, - с таким подарком природы.
- О! - воскликнул Эйнштейн, в улыбке подняв брови. - Что да, то да! Вот именно, подарок, точно подмечено! Если бы вы знали, как я выкрутился с этим подарком, данным мне Богом неизвестно за какие заслуги, подозреваю, что это аванс! В детстве я еще не знал, что это есть незаслуженный подарок. В студенчестве же это было определенной разукраской молодости, шутки-прибаутки. И я, надо сказать, всегда жалел и даже осуждал людей, которые вздрагивают и краснеют, когда рядом произносят соответствующее слово... или рассказывают анекдот, ну, вы меня понимаете. Но это молодость, повторяю, в ней все проще. Кстати, это к вам относится, молодежь, - Эйнштейн взглядом строгого учителя обвел молодежь, каковой в данной компании могли быть только Олег и девушка. - Меньше раздумывайте, быстрей делайте. Ну, так вот. А позже... Позже, когда всеобщее напряжение стало немного утомлять, я, как бы это сказать, раз и навсегда решил задействовать формулу из женского арсенала. А именно, если не удается избежать насилия, то расслабься и постарайся получить удовольствие. Я правильно выразил формулу, мадам? - он обращался к Люксембург.
Люксембург хмыкнула. И вдруг вскинулась и резко потянула на себя ручку окна, открыв сообщение с внешним миром.
Проезжали реку, на малой скорости, будто поезд побаивался старого моста, своего до чертиков знакомого, на столетних сваях. Небрежно-торопливый перестук колес сменился на осторожно-ровный - забухало глубоко внизу, отраженное от гладкой синевы с нервным отпечатком солнца. Олег поежился от метафоры, возникшей от авантюрной дороги, от близости девушки-иго и от всего этого уже веселого соседства, разбудившего в нем поэта: зыбко-огненный Ярило на густо-синем поле - флаг недавно возникшего государства, еще не успевшего возвестить о суверенитете! И от этого длиннющего штандарта, отороченного прибрежной зеленью с фигурками рыбаков, прохладно пахнуло водорослями и рыбой, кто-то с берега весело прокричал, и усиленный водой звук еще какое-то время таял, - даже когда кончился мост, и сменилась картина, - частью в воздухе, частью в памяти.
Эйнштейн подмигнул Олегу и продолжил, как ни в чем не бывало:
- Для достижения цели я вспоминал старых идиш-мэнов, которых изредка приходилось встречать, подсекал блатной жаргон, из книг и фильмов, мотал на ус, немножко перенял интонацию, научился вставлять в речь "одессоны". Ну, например, "Я вас умоляю", "Что вы себе думаете", "Я имею вам сказать" "таки да", "таки нет" и некоторое прочее. Это несложно, уверяю, если хотите, попробуйте, получится. Всего пара десятков оборотов плюс на конце предложения небольшая фишка - повышение голоса с вибрацией, как бы вопрос там, где явное утверждение. И вот теперь я такой, каков есть, здрасьте. Держу соответствующий фасон и понтую, вы меня поняли. Как говорится, улыбайтесь, это всех раздражает! Правда, я сразу признаюсь, что дурачусь так, чтобы не обижать настоящих и не смущать тех, которые не. Во всяком случае, стараюсь, шёб я сдох. Надо сказать, что настоящие одесситы с меня смеются, что я безбожно фальшивлю, но для тех, кто не понимает, пойдет. Ой, говорили, мушшиина, не делайте нам смешно, бо умрём!
Никто не перебивал Эйнштейна, разобрав в нем лидера словесного жанра, наличие которого бывает весьма кстати в замкнутом пространстве, если не успевает превратиться в насилие и кару. И лидер, как водится за этой категорией людей, без всякого приглашения и разрешения расширял диапазон знакомства.
- Я с детства прочно усвоил, что каждую секунду перед человеком десять путей, возведенные в десятую же и так далее степень. Пойдешь по одному - будешь там-то, повернешь на другую - где-то, случайно сдует на третье - с тем-то. Четыре, пять, двадцать пять и так дальше. И каждая из оных опять ветвится, ну так и далее ж. Умножайте, умножайте, вам не хватит триллионов. Ведь реалии таковы, что пустяк, буквально соринка в глазу меняет жизнь, зачастую безжалостно и бесповоротно.
Эйнштейн, судя по темпу и ритму вдохновенной речи, готов был "ветвиться" и "размножаться" бесконечно.
В этом месте Люксембург, поняв опасность неограниченной свободы для отличника болтологии, прервала:
- А вот вы, будьте добры, лучше один случай, но чтобы показательно. Например, на тему простой народ и перемена мест. Уровень плацкартного вагона, а не индийского кино с прокурорскими хэппи-эндами. То есть про нас!
- Очень легко! - Эйнштейн улегся поудобней, закинув за голову руки, уставился в потолок. - Ну вот, хотя бы. Проще некуда. Знаю я одного человека, который вынужден был сменить место жительства из-за того, что обидел своего сельского бригадира, назвав его... кем бы вы думали?
Олег и девушка переглянулись, улыбнулись и почти синхронно пожали плечами: не догадываемся!
- Дураком! - уверенно отгадала Люксембург. - Или болтуном.
- Если бы! - вздохнул Эйнштейн. - А на самом деле он его назвал всего лишь... скептиком. Хотя он, помимо этого слова, заслуживал еще и ваших, более непосредственных характеристик. А скептиком назвал за то, что тот самый бригадир, или бугор, как говорят в народе, не поверил, что есть коровы, дающие, допустим, сто литров молока в сутки, как было написано в одном популярном журнале.
- Столько, наверное, не бывает! - рассеяно заметила Люксембург, привстав так, чтобы увидеть свое отражение в дверном зеркале, и потрогала прическу, которая, впрочем, царила на голове как незыблемый парик.
- Вот именно! - радостно дернулся Эйнштейн, как будто подсек и поймал рыбу. - Вот за такое замечание наш бедолага и назвал бугра... буржуазным словом, скептик! А бугор такого-то слова и не знал! Вот в чем фишка. А если и знал, то понимал как оскорбительное и унижающее авторитет, если прилюдно. И, следовательно, обиделся, и пошло-поехало, и выжил человека из бригады. А другой работы по профилю в этой местности попросту нет. Человек был вынужден уйти во внутреннюю, как говорится, эмиграцию, то есть перебраться из свежайшей, греющей душу деревни, с самогоном, петухами и росами, в чуждый для него удушающий город, с паленой водкой, осененный пороком и соблазном. Жизнь наперекосяк! И это всего-то одно слово! Как вам это нравится?
- Да, - вздохнула Люксембург, - эмиграция всегда не от сладкой жизни и не от жиру.
В дверь постучали, Люксембург уверенно отозвалась хозяйским: "Войдите!" - будто стук относился именно к ней.
В проеме полуоткрытой двери показались, одна над другой (снизу очень бровастая, сверху невероятно носатая), сразу "две головы кавказской национальности", как позже пошутит Эйнштейн. Четыре глаза, сменив выражения с игривых (которые в первые мгновения присутствовали на смуглых уверенных лицах, пока не встретились с глазами Олега), на разочарованные, побегав по купе, оба остановились на верхней полке, где возлежал Эйнштейн. Олегу показалось, что мужчины старались не смотреть на женщин, показывая, что они их совершенно не интересуют.
- Здравствуйте-здравствуйте! - покивали обе головы, обращаясь к Эйнштейну, что было логично: старший из мужчин.
- Мы ваши соседи, извините, если шумим, - миролюбиво пророкотала верхняя голова.
- Очень приятно! - тонким скрипом поддержала нижняя.
- А у вас случайно... - начал вопрос носатый, явно не зная завершения.
Головы смешно переглянулись: одни глаза косо закатились под очень густые брови, другие криво съехали на невероятный нос.
- Э... открывашка от пива не будет ли? - нашелся бровастый, уставившись уже на Олега.
- Нет! - торжественно ответила за всех Люксембург, засветившись издевательской веселостью. - Открывашки, к сожалению, нет! Потому что... наши мужья пива не пьют!
Головы исчезли, лязгнула дверь, прыснула девушка-иго, и Люксембург, вмиг посерьезнев, прошептала: "Вот видите!"
После минутного молчания, в течение которого таинственно и тревожно подрагивала на столе цветочная ваза, Эйнштейн заметил, беспечно и бодро:
- Агата Кристи, вы правы, мадам!
- Вам бы только смеяться, - отозвалась Люксембург. - А между тем, кому еще не ясно, что я проницательнее всех в этом купе, и наше с вами соседство - не блажь выжившей из ума пожилой дамы, над которой вы, - она посмотрела на Олега, - возможно, первоначально и посмеялись в душе! Эмиграция, дорогой мой, - ее внимания досталось и Эйнштейну, - о которой вы упомянули, помимо вашей воли научит еще не такой проницательности!
Мормоны
- Расскажите! - попросила девушка-иго, которая, видно, уже что-то знала о "люксембургских" проблемах. - Всегда было интересно, откуда эти самые эмигранты берутся и куда потом от нас деваются. Растворяются? В смысле, в другой жизни. Ну, раньше, понятно. Революция и так далее. Как их? Диссиденты. А сейчас?
- Я вот ни за что не уеду, - вставил слово Эйнштейн, - хотя мне по статусу полагалось бы такое желание! - он крутнул головой, опять демонстрируя попутчикам свои характерные профили. - В крайнем случае - в эс-эн-гэ!
- Ага, - коротко оценила его повторный юмор Люксембург. - Я тоже так думала, пока жила в Советском Союзе. В южных местах. Лепёшка, плов, виноград, тюбетейка. Благодать. Которая была, как говориться, на всю жизнь, суть, явь и перспектива. То есть всем, что называется родиной с большой буквы. Но потом гласность, ускорение, Перестройка. И случилась эмиграция, только внутренняя, правильно вы говорите, то есть оттуда - в Россию, вглубь своей же вроде бы страны. На этническую родину, выдумали же такое глупое определение... Матрешка, водка, балалайка. Муж сильно переживал, не передать. У него вообще все предки там еще с Царя Гороха, с глубоких дореволюционных времен, промышленная интеллигенция Туркестана. Но деваться некуда, привыкали, хотя супруг из печали уже не выходил, и вскорости, приблизив к себе все дремлющие болезни, умер от той самой ужасной тоски, которая зовется красивым словом ностальгия.
Люксембург замолчала, и казалось, что уже никто не смог бы, кроме нее, сказать следующее слово, даже если бы на это понадобилась вечность. И, мудрая женщина, она не стала насиловать трагичностью купейную компанию, и продолжила вполне оптимистично:
- С работой было трудно. А чем-то ведь надо на хлеб... Пробудила, так сказать, в себе экстрасенсорные способности, начала практиковать. По последнему-то месту работы я школьный психолог. Нет, я с шарлатанством ни-ни! Никаких лечений внутренних органов, поеданий целебной глины и хлебаний святых вод, никаких панацей! Ну, конечно, с соответствующей атрибутикой. Свечи, цепи, шары, звёзды...
- Шестиконечные? - шутливо встрепенулся Эйнштейн.
- От двухконечных и выше, - невозмутимо уточнила Люксембург. - Но это чисто эстетическая мишура, положение обязывает. Если людям нужна таинственность, то пожалуйста. Но в основе моего целительства простая житейская мудрость. Которая, кстати, каждому человеку, и вам тоже, в той или иной степени присуща. Умею людей успокаивать, быстро и просто, незатейливыми словами и примерами, на пальцах, а это самое то, что в большинстве случаев человеку и нужно. Время было такое, что люди в чудеса верили очень, как и в любое смутное время. Всё получалось, даже с рэкетом быстро дела уладила. Я им прямо сказала, что я вас, шакалов, кормить не буду, но психологическую помощь в качестве дани, если вам угодно, назовите так, можете от меня поиметь, но чисто из моих гуманных соображений, из милости к падшим. Теперь они, которые от перестрелок живы, приличные бизнесмены, жен у меня лечат, успокаивают, хех, мерины подорванные. И вдруг, в этой суете новой, новей уже, кажется, некуда, жизни - сюрприз, кто бы мог подумать!
Рассказчица хлопнула ладошкой по самоучителю английского и заговорила быстрей, почти скороговоркой:
- Сын учится в университете, в Санкт... Петербурге, влюбляется в сокурсницу, американку, женятся, уезжают в штат Ют, сын получает гражданство, рождаются дети, мальчик и девочка, люблю их ужасно. Ну и меня туда тянут, уже пошли соответствующие процедуры насчет Грин, этой, карты, сын говорит, ты, мама, без шести минут американка. Четырежды, страшно подумать, уже пролетала над океаном, пожила там в общей сложности... несколько месяцев. В последний раз лечу оттуда, а самолет как затрясёт!.. Как будто бы знак, так мне со страху показалось, не летай над чужими океанами! Чушь, конечно, океаны общие, но... Сын говорит, короче, мама, учи язык. Вот и учу. А способностей к языкам никаких.
Она вгляделась в книгу, пошевелила губами, забормотала:
- Зер из э бук он зе тейбл... Там есть... книга на столе... На именно вот этом столе, а не на каком-то...
- Без "там", - поправила ее девушка, - можно и "есть" опустить. Просто: книга на столе.
- А зачем тогда пишут? - воскликнула недоуменно Люксембург. - Пишут "там есть", но не говорят? Дурацкий язык.
- А вы, вообще, в школе какой язык изучали? - участливо спросил Эйнштейн.
- Немецкий.
- И...
- "Хенде хох", "Гитлер капут", "Дас ист фантастиш". Последнюю фразу уже позже узнала, когда первый в жизни порнофильм посмотрела.
- Понятно, - сочувственно вздохнул Эйнштейн, борясь с улыбкой, - обычный вариант. А как насчет узбекского, или где вы там жили... в лепёшечном раю?
- У!.. - "безнадежно" махнула рукой ответчица. - Салом, якши... Бола, опа... Нон... Чапан на топчан. Плюс несколько неприличных выражений, но произносить их не буду. - Чтоб вы знали, знание местных языков в социалистических республиках не требовалось. Всё делопроизводство - на русском.
- Как-то быстро у вашего сына получилось, и гладко, - Эйнштейн поцокал языком. - Обычно, говорят, мыкаются люди, прежде чем гражданами стать.
- А это благодаря мормонам, - просто сказала Люксембург, как про удачную погоду, причину урожая.
- Это кто такие? - спросила девушка, коротко взглянув на Олега, и опустила глаза, будто ей стало стыдно за свое опять незнание.
Олег полагал, что ему ведомы все приемы обольстительниц, но восточная внешность девушки и чуть уловимая неприступность во взгляде, которая иногда проявлялась за наивной доброжелательностью, заставляли его усомниться в собственной искушенности.
- Мормоны, это секта такая, - ответил за Люксембург быстрый Эйнштейн, язык которого, видимо, соскучился по продолжительному монологу. - Насколько помню, многоженство, по-ихнему, есть благо. А поскольку полигамия запрещена законами всех цивилизованных стран, то любвеобильные кавалеры женятся... На ком бы вы думали? На мертвых дамах. Круто? Своеобразный небесный гарем! Щёб мы так жили, а? - он хихикнул, глядя на Олега: - Нашли выход! Гоголь с его "Мертвыми душами" отдыхает!
- Уф, - как-то очень изящно и даже красиво, как показалось Олегу, сморщилась девушка, - это зачем же такое?
- А это кощунство, кажется, затем, - продолжал Эйнштейн, - что многоженство приближает раба божьего к небесному господину. Чем больше жён, тем ближе бог. Ну, еще пить-курить нельзя, как обычно в сектах, но это мелочь.
Наконец, вставила свое и Люксембург, без шести минут американка:
- Да-да, я вам больше скажу, что даже и кофе нельзя, и чай. Но это мелочи, вы правы! Сын у меня в университете увлекся этим самым мормонством, я была против, но это не главное... Главное для нас оказалось в том, что у мормонов крепкие семьи, сильнейшая взаимовыручка. Свадьбу в Ленинграде играли, не могу этот город по-другому называть, где они оба в ту пору учились. Студенческо-мормонская получилась свадьба. Спиртного ни фужера, зато как весело! Мы-то думали, какое веселье без водки! Ну, хотя бы шампанского! А на самом деле... Я тогда еще подумала, вот если бы все у нас были хоть чуть-чуть мормонами, тогда все бы у нас было по-другому.
Эйнштейн поддержал, с мечтательной улыбкой, вернувшись мыслью в трудную, но молодость:
- Да, помню, как при Горбачеве пропагандировали безалкогольные свадьбы. Учили вместо "горько" кричать "совет да любовь". Однажды я от этого чуть не отдал концы, клянусь! По тогдашним нормам, утвержденным местным общепитом, коньяк в ресторане отпускался в неограниченном количестве, а водки - только сто граммов на лицо. Абсурд? Вот и смешивали водку с растворимым кофе, ставили на столы, будто бы это коньяк, в количестве - хоть залейся. Все друг перед другом притворялись, как и было свойственно нашему обществу последнее столетие, да и сейчас не меньше, если местами не больше. Ну, я таки малость перебрал. Так бы ничего, но кофе! Кофе, разведенное спиртом! Или наоборот, водка усугубленная кофиём. Прикиньте? И лошадиные дозы! И если бы я, простите, сдох, то это было бы моим существенным вкладом в борьбу с алкоголизмом!
Люксембург, кивнула, продолжила свою тему:
- С внуками по телефону общаемся. Я им по-русски, а они мне... Баба, говорят, ком хоум... Англичата...
Тут "баба" нахмурилась, вскинула перед лицом самоучитель английского языка. Видимо, суровость заменяла ей слезу.
Неловкое молчание.
- Ну, ничего, - оптимистично сказала девушка, - скоро ведь встретитесь! Со своими американчиками.
- Да, конечно, - опять ожила Люксембург, открываясь от книги. - Только вот неприятность, сын ведь с американкой-то развелись. Внуки по приговору суда живут то у него, то у нее. По-русски сказать - то там, то сям. Жалко! Всех...
- Эмигранты тоже плачут! - Эйнштейн вздохнул. - Но ведь у мормонов, кажется, нельзя разводиться?
- Можно! - Люксембург махнула рукой. - И даже нужно, если один из супругов завязал с верой. А сын, после того, как гражданство получил, из мормонов ушел. Разочаровался. А мормонка не имеет права жить с неверным. Так что это ее инициатива. Развод, и никаких гвоздей, варианты не обсуждаются, когда на кону вера! - с высокой трагичностью завершила "почти американка".
- Выходит, замормонился, устроился, оформился в американцы, а потом и размормонился за ненадобностью, - пошутил Эйнштейн.
- Так совпало! - отвергла Люксембург злой умысел своего чада. - А насчет того, что плачут, это да! Это еще как! - Она вдруг повеселела, сбросила с ног тапочки, вся взгромоздилась на свою полку, села по-турецки. - Ну, мы, простые люди, ладно. А вот что там делается с теми, кто в России был с претензией на успех и признание, это что-то! Уехал, типа, потому что в России его творчеству нечем было дышать, ага! А за бугром его с распростертыми объятьями ждут не дождутся. Между прочим, я к эмиграции немножко готовилась. Не только вот этот самоучитель чертов мурыжила. Но и морально настраивалась. Читала кое-что про тех, кто уехал. Вот, запомнилось, один поэт убыл еще при Советской власти. Ну, здесь в самиздате печатался. В моем представлении - типа фарцовщика в джинсах, "битлов" слушает, ночью приемник крутит, "голоса" ловит...
- Ловит, контра, фэ-эр-гэ, как пел Высоцкий! - вставил Эйнштейн.
- Ага, точно! - согласилась Люксембург. - Ну, так вот этому непризнанному гению как-то удалось выдавиться в эмиграцию, тоже в Штаты, еще в то время. А реальность оказалось такова, что по вэлферу жил, никому не нужный. Суп без мяса жрал прямо из кастрюли, как пёс, на луну выл, матерился, судьбу проклинал. И так и эдак со своим есенинским творчеством, но американского внимания ноль.
- Мол, у самих добра такого завались! - выдал речитативом Эйнштейн. - Им новую Лолиту подавай или фреш-Кинга с саспенсом!
- Я не все слова поняла из того, что вы сказали, - призналась Люксембург, - но про добра завались что-то такое слышала. Высоцкий? Короче. Мыкался, мыкался горе-поэт, толку нет. Пока не понял, что нужно что-то такое выдать на гора, чтобы ни на что не похоже. Обделаться прилюдно. Завизжать, как свинья в пустой церкви, и, извините, завонять, как... как... Чтобы у всех глаза на лоб, уши бантом и носы на прищепку!
Все слушатели смущенно засмеялись, девушка даже закрыла лицо руками. Люксембург, не в пример им, продолжала уже серьезно, раскрасневшись от неожиданного воодушевления.
- Так вот! Однажды, отчаявшись и прокляв безмозглых американозов, не понимающих его тонкость, сел тот поэт никому не нужный за машинку и стал просто набивать, как все у него есть, без бунинских прикрас и экивоков. О том, какой он дурак, что надеялся на рай, уехав, и как ему, извините, хреново. Матом прямо. Про все его аморальные поступки, сделанные от безысходной кручины. С генитальными подробностями. Например, детально и выразительно описал, как негру дал, то ли под мостом, то ли на чердаке...
Купе притихло. А ритмическая музыка колес показалась частью какой-то развязной мелодии из вульгарной оперетты, от чего всем, кроме Люксембург, стало еще более неловко.
- Что значит... - осторожно не то спросил, не то обозначил начало предположения Эйнштейн.
- А вот то и значит! - пояснила Люксембург. - Мы вот с ней знаем, - она указала на девушку, - что это значит.
Купе содрогнулось от хохота, девушка отвернулась и рухнула лицом в подушку, только вздрагивали плечи.
- Да, вам смешно! А между тем, именно этот варварский роман, который поэт с отчаянья настучал, у него и взяли в издательстве, и напечатали, и всё у него с тех пор пошло чики-чики. Гонорары и признание. Нашел золотую жилу. Так и пишет, кажется, по сей день, в том же русле.
- Мораль? - проскрипел Эйнштейн, утирая слезу. - Сейчас многие так пишут, новые классики, золотая жила, ой, не могу!..
- Мораль?! - воскликнула будущая американка. - А в том и мораль, и формула! Чтобы в жизни, особенно в новой, не просто устроиться, а засветиться, прославиться, стать признанным и так далее, нужно, фигурально выражаясь...
- Дать негру! - подсказал Эйнштейн.
Новый взрыв хохота совпал с ударом, сопровожденным скрежетом, как будто поезд врезался в гору и еще некоторое время сминался, перед тем как остановиться. В результате Люксембург съехала с полки и оказалась на четвереньках в проходе. Эйнштейн, ухватившись за что-то рукой, повис на своей полке, как цирковой джигит на скакуне. Олега откинуло спиной на лежащую девушку, которая захватила его в объятиях, и не отпускала, пока не унялось "землетрясение", - ее положение, исходя из направления инерции, оказалось самым безопасным.
Во время торможения, лязгнув, сама собой открылась дверь купе.
Поезд стоял. По вагону разносились жалобы и возмущенные возгласы, в том числе на непонятном языке, в которых угадывались ноты от колоритных голов, посетивших недавно купе.
Эйнштейн выскочил вон, скоро его уже было слышно где-то в конце коридора, он с кем-то разговаривал.
Люксембург, чертыхаясь, потёрла коленки, села, принялась причесываться.
Вилисы, или...
- Вы можете сидеть здесь сколько угодно, - кивая себе в ноги, миролюбиво повторила девушка, когда Олег, вскочив и поправив свой матрац, замешкался, явно не зная, что делать дальше, - Вещий Олег!
- Спасибо, - Олег опять присел на краешек. - Меня действительно зовут Олег.
- А я Жизеля, очень приятно.
- Как, как вы сказали? Жизе-ля? - вмешался невесть откуда взявшийся Эйнштейн.
- Совершенно верно, - просто ответила девушка.
- Какое безобразие!
Безобразие! - примерно так, кажется, отреагировала жена, когда он объявил о своем решении.
Впрочем, нет, если быть точным, не "балаган" и не "безобразие" - а нечто странное и даже смешное для той ситуации, если взглянуть со стороны. На самом деле, учитывая, что они часто играли словами, дурачились, сводя таким способом начало ссоры к шутке, все было вовсе не смешно.
- Это хулиганство с твоей стороны! - именно так она выразилась.
И рассеяно повела рукой, будто ища опоры, и с минуту оглядывала пространство вокруг себя, а потом, увидев кресло, которое, оказывается, было совсем рядом, с виноватой, за свой нелепый долгий поиск, улыбкой, села и зачем-то защелкала большим и указательным пальцами, как делает фокусник перед тем как совершить "чудо":
Нет, в тот момент ему вовсе не было смешно, ведь она ошеломлена, и говорит только потому, что нужно говорить-говорить, а не молчать и молчать, - а он не циник, чтобы ему было смешно, когда другому хочется плакать.
Возбужденная уверенность революционера, переступившего черту, и безысходное бессилие жертвы, принесенной на алтарь мятежа.
Мятежа, который, несмотря на явную губительность всего и вся, назван ею, жертвой, мягкими, шутливыми словами - "хулиганство", "шкода" (надежда на пощаду?).
Но его уверенность, по причине возникшего стыда за принесенное кому-то бессилие, быстро сошла на нет, вернее, трансформировалось в виноватое упрямство, и от всего этого, далее, был отрывистый диалог, который, тем не менее, ставил точки над...
Прости, так нужно, не понимаю, нужно, а может, тебе пожить отдельно, пройдет, нет, не пройдет, нет "киндеров", ничего не держит, будут "киндеры", я лечусь, ты вполне самодостаточна, будут, еще встретишь, нет, будут, будут, будут!.. Мы уедем... в другой климат!..
И, наконец, слезы, и от них - прежняя решимость, рубящая гордиев узел, и быстрые сборы и движения - на восток!
- Какое безобразие! - Эйнштейн сел, заерзал, привстал, выглянул в приоткрытое окно, буквально высунув голову, опять сел.
- Вы о чем? - удивилась девушка. - Об имени или?..
- И об имени тоже! - убежденно ответил Эйнштейн. - Но сначала о том, что транспортная система страны парализована детьми подземелья. Которые повылезали из катакомб, ложатся на рельсы, требуют зарплаты, стучат касками. Даже в Москве, на Горбатом мосту! Из всего следует, что нам светит интересная перспектива застрять на просторах. А что вы себе думаете? Это реально. В мае я уже застревал.
В это время вагон вздрогнул.
- О, тронулись, слава Богу! Но это еще ничего не значит, уверяю вас, в мае было то же самое, я застопорился жестоким образом возле Анжеро-Судженска. Романтика, поезд встал у деревеньки. Что-то покупали у сельских жителей, купались в речке, хоть было еще не лето, но мы гордились - открываем сезон! А ваше имя!.. - он опять обратился к девушке. - Что да, то да. Никуда не годное в таком варианте имя, я вам скажу.
- Ну почему? - воскликнула девушка с негодным именем и рассмеялась. - В каком варианте? - Она явно не принимала всерьез замечание Эйнштейна. - Обыкновенное татарское имя.
- Обыкновенное? Татарское? - Эйнштейн крякнул, прочистил горло, готовясь к серьезному разговору. - Да знаете ли вы, что значит это... слово?
- Ну, кажется, это стрела.
- Да, стрела. Кстати, как вам нравится Казань? Его Кремль, Волга? Памятники Волжской Булгарии, Золотой Орды, Казанского ханства? Довелось ли вам бывать в... сейчас, как его, в Перестроечном, что ли, районе, не гарантирую правильность... Там, говорят, в селе... Какое-то птичье название, памяти нет, то ли Сорокино, то ли Воронино, короче, там сотворили реконструкцию усадьбы Александра Бланка...
Девушка удивленно смотрела на Эйнштейна.
- Не знаю, не была... Ни в Казани, ни в... как вы сказали? Я вообще, первый раз в жизни из дому уехала. А Болгария... Разве это там? А тот мужчинка, про которого вы спросили, это кто такой? В то время был ведь, кажется... Александр Невский? - Увидев улыбку на лице собеседника, она окончательно смутилась: - Нет, я плохо историю знаю.
- Всё ясно, - очень серьезно отреагировал Эйнштейн, - это нормально. Тот мужик был всего лишь дедом другого, более известного. Подумаешь! Эка невидаль. Да, перевод вашего имени - стрела, в переносном смысле, можно сказать, красавица, пронзающая сердце.
Девушка шутливо нахмурилась и погрозила пальцем Олегу:
- Слышали? Будьте здесь осторожны! А то расселся, такой беспечный. А рядом, оказывается, стрела.
- Уже боюсь, - сказал Олег, поддерживая игру, закрываясь ладонью от зеленых глаз, лукаво блестящих.
- Ничего, - успокоили лукавые и зеленые, - очень скоро бояться перестанете, но убежите.
Олегу показалось, что вопреки игровому жанру, в последних словах - далеко не оптимизм. Странно. Опять пульки из арсенала обольстительниц?
Эйнштейн продолжил вдохновенно, как конферансье, севший на свой конёк:
- Но не это главное! Я не об этом. Все мы знаем, господа, что у татар, как и у всех, очень много заимствованных имен. Марсель, Венера, Альберт и прочие. Да что говорить, у всех нас, кроме того, есть имена искусственные, безжизненные, а то и вовсе нелепые. Например, Даздрасмыгда, что значит да здравствует смычка города и деревни, Даздраперма - да здравствует первое мая, Кукуцаполь - кукуруза царица полей. Представьте, что вас бы звали Бестрева - Берия страж революции, или догадайтесь, что такое Ватерпежекосма! А это, оказывается, Валентина Терешкова - первая женщина-космонавт. Или вот у меня был знакомый, Ким Боганетович, получается, что его отца звали... надеюсь, вы поняли, то есть кощунство по понятиям нынешнего времени, тяготеющему к стилю ретро, вперемежку с порно, извините...
Эйнштейн еще повеселил публику несколькими "революционными" именами.
- Да ради Бога! Разве в этом дело, господа! Я вас умоляю! Нравиться - зовитесь! Но я хочу вам сказать, просто прокричать, что есть сакрально-символические, воистину святые понятия, которые нельзя упрощать, принижать их благодать, намоленную миллионами, навешанную на них веками. Не Жизеля, я вас прошу! Не Жизеля! Это пусть мама вас так называет, и пусть любимый обжигает этим ваше ушко в жаркую ночь. А сейчас - Жизель! Только Жизель! Это же великий балет, шедевр мирового искусства! Адольф Адан, Теофил Готье, Генрих Гейне!.. Сколько гениев, в том числе тысячи исполнителей пропитали собой это... это...
- Вот вы, оказывается, какой, если...
Это Люксембург, про которую, тихо сидящую у окна, забыли. Она прямо залюбовалась оратором, заблестели восхищенно глаза.
- Когда не дурачусь, я вас понял, - отозвался Эйнштейн. - Нет, уверяю вас, я не настолько умен, как иногда кажусь, хотя мой облик должен меня обязывать. Просто с балетом у меня особые счеты. Мама работала в клубе. Гардеробщицей. Ну и я, так сказать, приобщился, самую чуть. В детстве нравилось вообще - музыка, концерты, костюмы. В юности обожал танцовщиц! Ах, вы, бесплотные сельфиды, тюники, ленты вокруг талий, цветочные гирлянды в волосах, корсажи, лифы, вздутые колоколом юбки!.. - Эйнштейн вздохнул. - В студенчестве были другие интересы, кабачки и прочее. А взрослую жизнь прожил в провинции, без балета, разве что в проездах через столицу да по телевизору. Что-то читал... Но все это не является глубоким. Я не знаток и дока. Так себе! Больше фасона и понта. Но... "Жизель, или Вилисы" - это полное название балета, - одна из моих любимых вещей. Все-таки.
- Как вы сказали? - спросила девушка. - Ви?..
Эйнштейн продолжил уже тихо, грустно, глядя только на ту, чье имя ввергло его в воспоминания юности:
- Вилисы это невесты, умершие накануне свадьбы. Плоть угасла, но душа, не насладившаяся любовью при жизни... не знает покоя и не дает его другим, грубо говоря. В лунную ночь встают из могил. В подвенечных платьях. Белые лица, с печатью прижизненной красоты. Соблазнительны и коварны. Смеются, как живые. Заманивают молодых мужчин в свой хоровод, принуждают танцевать до...
- Пока не помрёт, - подсказала Люксембург.
- Да, но это частности, - продолжал Эйнштейн. - А вообще, тема - обманутое сердце, любовь, побеждающая смерть, искупление вины...
- Спасибо, - прервала его девушка странно погрубевшим голосом с неожиданной хрипотцой и приподнялась на локтях. - Мне... хватит и частностей. Я согласна, зовите меня Жизель. В самый раз, оказывается, надо же. Вы курите? - спросила она Олега.
- Иногда, - ответил Олег, - но ради компании с вами... Курю!
- Жизелечка, я же тебе помогу, - зашевелилась Люксембург.
- Нет, нет, я сама! - отвергла ее предложение Жизель. - Я с молодым человеком хочу по коридору пройтись. А там я сама! Что ж мне теперь, всю жизнь с помощью?.. - Опять обратилась к Олегу: - Спасибо! Пока вы будете в тамбуре курить, я схожу в туалет, хорошо? - Девушка закинула за голову длинный ремень сумочки-несессера. - А то вдруг действительно застрянем, тогда будут проблемы, всё позакрывают. Достаньте, пожалуйста, там, наверху, костыли. - Она откинула одеяло, раскрыв ноги в синих джинсах.
Одна штанина, которая ближе к стенке, была наполовину пуста.
Горячий изумруд
В тамбуре Олегу удалось-таки решительными рывками приоткрыть внешнюю дверь, и теперь прохладный ветер с приуральских долов разбавлял вечерней свежестью запахи мазута и табачной мерзости, пропитавшие вагонный предбанник. Они долго молчали, сосредоточенно уставившись в проем, иногда касаясь щеками, словно им было жутко интересно то, что мелькало зеленой, холмистой, гривастой чередой - обманными оазисами российской пустыни, за которыми, в первых сумерках тающего вечера уже можно было угадать ночную неизвестность, тревогу необъятности и лед бездушной вечности, грозящей с небес холодной звездой...
Иногда Олег исподтишка поглядывал на Жизель. Половинка штанины за ненадобностью и для удобства была завернута назад и пристегнута к поясу какой-то блестящей, кокетливой заколкой (он это увидел, когда шел за девушкой по коридору, и наличие данной детали поражало его больше всего во всей неожиданной картине последних минут).
Наконец, он подумал, что ей, наверно, очень неудобно стоять так, опираясь на костыли.
- Ты устала?
- Ага, устала. - С готовностью отозвалась Жизель вполне оптимистично. - Лежать, сидеть. Хорошо еще, что по конституции к полноте не склонная, а то бы уже... Да и стоять, конечно, тоже утомительно, но ничего! Не обращай внимания. Я не люблю, когда на меня обращают внимание. Но еще больше не нравится, когда глаза отводят. Так что смотри, не стесняйся, так мне лучше, - она постаралась засмеяться.
Засмеялся и он, облегченно, и стал демонстративно осматривать ее, сверху вниз и снизу вверх. Шутливо, но на самом деле с удовольствием, удивляясь этому забытому чувству.
Девушка была чуть ниже его, то есть достаточно высокой и худой, с маленькой приподнятой грудью и вздернутыми, возможно, от костылей, плечами. Кажется, именно такие угловатые и, в его понимании, неправильные фигуры ценятся на подиумах. И, насколько помнится, вот с такой же короткой стрижкой. Тонкая, но крепкая шея, вздернутый носик и чуть раскосые глаза, которые смотрели иронично и независимо, а мгновениями даже насмешливо и с вызовом. Если бы не было предварительного общения, то, вернее всего, этот взгляд следовало читать как "все нормально, проходите мимо".
- Что не так? - с шутливой озабоченностью спросила Жизель, склонив голову набок.
- Поймал себя на мысли, что мне нравятся женщины с восточными чертами. Смуглые, зеленоглазые. Притом наивные и слабые. Я в юности в одну такую влюбился. По телевизору ее часто показывали. Идет по подиуму, и вдруг, раз, лямочка с плечика съезжает и... Смуглая прелесть с изюминкой - всему миру. Всего лишь секунда. Телевизионная любовь. Ночами снилась. Вылитая ты!
Олегу разом стало легко, до дрожи. Наверное, оттого, что можно говорить просто так, почти без условностей, как с другом или, точнее, с подругой, которой ничем не обязан, у которой своя личная жизнь, и которая сейчас так же может расслабиться. И обоим можно шутить "на грани", не переходя грань, и обоим будет легко, весело и куражно. Но и будет непонятно же обоим, откуда вдруг, в этой легкой недолженственности, взялся такой адреналин, от которого мелко дрожат руки, и волнуется голос.
Неизвестно, какие слова случились лишними, но реакция Жизели была неожиданной:
- Ну, так своди восточную красавицу в ресторан! А? В память о телевизионной любви! С изюминкой!
Насмешливость и гнев, Азия, гены горячих кочевников, быстрых на подъем, отчаянных на опасность. Девушка быстро преображалась. И вот уже вздрагивающие плечи, мелкий трепет ресничных крыл, кровяной огонь в зеленом взгляде, - горячий изумруд.
- Пусть все позавидуют твоему богатству! - почти крикнула.
А ведь это настоящая, непритворная злость! У Олега по спине пошли мурашки. Вот это да! Что по сравнению с тем искусственным адреналином разовой, минутной свежести этот гормональный всплеск природной волны.
Жизель решительно подняла костыли, чтобы сделать первый шаг к выходу, но тут же воткнула их в металлический пол - как выстрел дуплетом. Отвернула голову, словно не желая ничего видеть. Как лошадь, радостная бы встать на дыбы, но скованная упряжью, - пленник и кандалы!
Олег преградил ей дорогу, обхватил, прижал к себе. Ее тело напряглось, но очень быстро сдалось силе, подалось вперед, расслабилось, потеряв угловатость, и, наконец, обмякло. И эта быстрая податливость, переходящая в покорность, тоже была неожиданна, хотя и радостна и вполне объяснима тонкостями Востока: от ненависти до кроткости... Ее волосы пахли чем-то необычным - мятное с горьким, этим хотелось дышать.
Лязгнула дверь, группа кавказцев, смеясь, втиснулась в тамбур.
- Мы идем в вагон-ресторан, - сказал примирительно Олег, отпуская Жизель, - прямо сейчас!
- В купе! - опять появился металл в голосе, возможно, напускной, для свидетелей.
- Если ты не пойдешь со мной в ресторан, я выпрыгну! Клянусь!
Умолкнувшие кавказцы, помешкав, открыли смежную дверь в грохочущую преисподнюю, ушли в другой вагон.
- Я пошутила, - миролюбиво произнесла Жизель и даже нежно дунула ему в щеку. Как мать - обиженного ребенка. Наверное, это было приобретенное: дуновение вместо поглаживания, при занятых руках. - Конечно, пойдем, но не сейчас.
Олег обиженно молчал, удивляясь своей обиде, от которой подкатил комок к горлу. Театр, балаган на колесах, в котором он, так неожиданно быстро, стал играть, глубоко входя в пошлую роль, и при этом страдая, как в настоящей жизни.
- Ну, перестань дуться, я устала, мне нужно полежать. Я не против ресторана, но до него далеко, представляешь, как я буду шкандыбыть через все вагоны.
- Хорошо, - согласился, Олег, - но обещай, что мы с тобой выйдем на большой остановке, просто погуляем по перрону, а там и в ресторан заглянем. Да не в ресторане, черт побери, дело! - Олег стал злиться на себя, замотал головой, отгоняя назойливое и смешное. - Что мы всё о ресторане, как два пьяницы! Правильно говорит наш дядька. Нужно смотреть на вещи просто.
- Обещаю насчет прогулки. И насчет проще - согласна. Давай забудем, что здесь было. Все это ерунда на постном масле.
Вошла хмурая проводница, хотела сделать замечание, но только захлопнула наружную дверь, что-то пробормотав о неисправном замке. И стало тише.