Аннотация: Посвящено 200-летию Отечественной войны 1812 года
1-й полк шеволежеров - улан Императорской Гвардии вслед за авангардной кавалерией и двумя корпусами армии выступил из Гжатска в 6-ть утра.
Эскадрон мерно шел: час шагом, четверть - рысью, час шагом, четверть - рысью, час шагом, четверть - рысью. Привал. Где-то далеко впереди кавалеристы Мюрата теснили по Новой Московской русский арьергард. Слышалась далекая канонада. Гул орудий заставил подобраться и ускорить шаг, до этого устало бредущей по неубранным полям, пехоты корпусов Даву и Нея. Дорога была отдана кавалерии. Сначала Юзефа, едущего сбоку эскадрона, просто занимала картина бегущих по краю дороги солдат. Видимо, отстали от своих взводов, замешкавшись в брошенных крестьянами избах, а теперь, услыша впереди канонаду, во что бы то ни стало, старались догнать своих, чтобы тоже участвовать в бое. Потом Юзеф задумался, машинально следя за белыми пятнами, мелькавшими между ушей конской головы - щетками вахмистровой пегой.
- Там смерть. А они бегут, как Леонид, защищать Фермопильский проход. Что за причина?
Он знал вояк, для которых грабеж Москвы - надежда разбогатеть в один день. Но одна ли - эта причина? Кто прав был в давнишних, домашних спорах? Отец или ксендз Август?
...Однажды, когда семья Юзефа и приглашенные на ужин офицеры, слушали военные воспоминания старшего Кучински, ксендз Август, непочтительно прервав полковника, заметил со вздохом: " Всякая война портит нравы. Она обещает грабежи. Разбогатеть в один день - мечта ленивого и нетерпеливого. Потому - то люди охотнее переносят тяжести войны, чем земледельческий труд. А, ведь, и он обещает богатство, да только в отдаленном будущем" Замолчал удивленно на пол - слове отец, крючок в маминой руке замер, и руки опустились на неоконченную работу, молодые, румяные гости - офицеры поставили чашки на стол и, в ожидании интересного, начали вертеть головами, поворачиваясь то к отцу, то к ксендзу. Смешавшись от такого внимания, ксендз, закинутой за голову рукой, надвинул на брови парик, поднимая вверх косичку в черной сеточке.
- А вот, послушаем, к примеру, что сказал о германских воителях великий язычник Тацит: "Мир для них - тяжелое состояние. Они постоянно вздыхают о войне. Ведь на войне они приобретают известность и богатство, поэтому предпочитают сражаться, а не обрабатывать землю". Это нам не сверстно, это все о германских племенах древнейших времен,- отвечал отец, раскуривая трубку, - Нашим солдатам мы обязаны объяснить причины каждой войны. Пусть станет противной духу поляка несправедливая война. В справедливой - мы вправе ожидать от солдат чудес доблести. Доблесть возбуждается патриотизмом". И, удовлетворенно поглядывая на раскрасневшегося, с горящими глазами старшего сына Станислава, продолжил прерванный рассказ воспоминание.
Мальчишкой Юзеф слушал отца и представлял в мыслях: вот отец во главе отряда несется на гайдамаков. От загнанных лошадей валит пар, всадники, пригнувшись к лошадиным гривам, понукают их шенкелями. Вперед! И врезаются в самую гущу врага. Замелькали уланские сабли перед скуластыми, волосатыми лицами, слепя мрачные глаза гайдамаков. Юные корнеты Четвертински и Кучински рубятся, развернувшись спина к спине. Их сабли не знали отдыха: пронзали, били наотмашь. Только звенели: острие об острие, стремя о стремя. Кони под всадниками храпели, перебирая на месте ногами, толкались и грызли шеи вражьх лошадей. Когда поверженные на землю гайдамаки вздыбились горой, конь отца взвился на дыбы. А всадник, подавшись вперед, уткнулся мокрым лицом в конскую гриву. Только глаза горели над оскаленной конской мордой.
Рассказы заканчивались, отец умолкал, на голову мальчика ложилась материнская ладонь, дивные образы исчезали. Кружевные манжеты щекотали щеки.
Глубокая, невозмутимая тишь воцаряется вокруг. Только плети винограда, свисающие с крыши навеса, шелестят, да крылья ночных бабочек трещат над стеклянными колпачками свечек.
Ксендз неодобрительно, шумно заправился понюшкой табака. Из массивного, под стать гостю, темного дерева кресла, пророкотало: "Реки пролиты шляхетской крови!"
Отец отвечал: "На то у шляхты и кровь, чтоб проливать! Дорогой ксендз, загляните в свою любимую историю. У каждого народа есть своя потребность, которая и двигает нацию. Видно у нас, это - шляхетская удаль". Ксендз Август шумно вздохнул: "Ох, не погубила бы она державу Собесков!"
Перешли в дом. Пока молодежь устраивалась за большими столами, не зелеными - ломберными, полковник их не признавал, а за украшенными светлыми узорами местных мастеров, отец проводил детей наверх.
Денщик полковника, двигаясь на цыпочках, помешав уголья и пригасив огонь в камине, исчез. Отец в неплотно прикрытую дверь еще некоторое время любовался на жену и сыновей. Молодая женщина молилась вслух, Станислав и Юзеф тихонько повторяли за ней. За окном показалась огромная луна, поток серебристого света заполнил комнату. И коленнопреклонные фигурки начали в нем парить, казалось задумавшемуся полковнику. Тяжело было у него на душе. В голове рисовались мрачные картины боя: уланы королевской гвардии и уланы конфедератов, закинув за спины ненужные пики, насмерть рубились друг с другом.
Раздирается на куски в междуусобицах несчастная Речь Посполитая. Только канцлеру Михаилу Чарторыйскому по силам обуздать враждующие магнатские группировки, усмирить их войска, хоть и с помощью армии Екатерины II. Ум понимает, да нрав шляхтича противится. Но на что не согласишься, чтобы спасти и возродить умирающую державу! Вот какому делу служил полковник кавалерийского российско-польского корпуса. И его друг и покровитель - князь Антоний Четвертински.
Союзу этих двух родов уже не одна сотня лет. О тех временах остались легенды, голубоватые клинки баторовок на пестрых коврах и темный портрет в бронзовой раме, в который Юзеф вглядывался не мигая, пока на холсте, словно из облака порохового дыма, не начинали медленно проступать благородные черты воина. Меховая шапка с перьями молодецки сдвинута набок. Лоб, собранный морщинками, и глаза шляхтича пристальные и печальные, как у отца.
В очень давние времена предок Кучински - застянковый шляхтич, не пожелав прозябать в нужде и бесславии, вступил в хоругвь посполитого рушенья и прославил свое имя ратными подвигами. Он был приглашен князем Четвертинским в его магнатное войско, но и у магната служил из чести и по обету, а не за жалование. Пришлось ему защищать Речь Посполитую на юге от Богдана Хмеля, на востоке от Трубецкого, на севере от скандинавов. Умирая от ран, не от старости, завещал сыновьям рыцарскую верность хоругви князя Четвертинского.
Много героев было и в Коронном войске, и в хоругвиях других магнатов. Отряд Четвертинского прозван был " крыльями славы" Обороны Поточной. Всадники в золотых плащах поверх панцирей ясного железа с Ченстоховской Божьей Матерью на нагрудных знаках, налетавшие на врага точно огромная стая хищных птиц, почуявших кровь. Копья же, выставленные далеко вперед и крылья из орлиных перьев, намертво прикрепленные к спинным доспехам, довершали это сходство. Люди - птицы, несущиеся по полю, да и не по полю вовсе, а по воздуху, земли едва касаясь, - было последним, что видел поверженный враг. Вот что застывало в его стекленеющих глазах...
От воспоминаний Юзефа отвлек громкий смех Генрика Четвертински. Как и положено капитану на марше, он ехал обочиной, чуть впереди своего дивизиона, то покрикивая на головного направляющего, когда тот увеличивал шаг, то хохотал, болтая с ехавшим бок о бок командиром батальона Вислинского Легиона Ровицки. Но вот, эскадрон улан обогнал колонну поляков-легионеров, бредущих по полю, и Ровицки, придерживая своего коня, прощально махнул обернувшемуся Юзефу рукой. Еще вчера в оставленном жителями Гжатске - приятном городке, напоминающим аккуратными каменными домиками Восточную Пруссию, занимая целый большой дом, друзья, собравшись вместе, курили трубки и до полуночи разговаривали. Обсуждали прибытие Кутузова в русскую армию и скорую баталию. Хохотали, слушая рассказ денщиков о том, как те рыскали по предместьям и нашли барашка, и мародерствующего негра, который оказался поваром казачьего атамана Платова. Когда настал важный момент застолья: денщики подали жаркое, а Генрик вытащил бутылку рома, офицеры заговорили о роли поляков в победах Великой армии в этой кампании. Франек - самый молодой суб-лейтенант их эскадрона, в порыве чувств, расплескивая вино, провозгласил тост в честь возрождения Польши и заздравное ее великому освободителю. "Честь поляка, благодарность и долг потребовали присягнуть французскому Императору на верность! Вот что привело нас в Россию!", - звонким голосом закончил юноша. Лейтенант Владислав Грудзински, самый старый в их эскадроне (если не считать командира эскадрона - барона Козетульского), человек нравственный и религиозный, некоторое время, слушая, согласно кивал головой, а потом, кончив набивать пенковую трубку, возразил розовощекому юноше: " Конечно же, благодаря Наполеону может произойти чудесное воскрешение Речи Посполитой, да и самих поляков, вычеркнутых из народов. Но, разве, то, что мы сейчас делаем - не наше собственное предназначение? Разве, проведя наш несчастный народ через войны, рабство, нравственное разложение и, дав ему вновь возродиться свободным, не указал сам Бог нам - полякам единственный путь: нести славянам свободу! - капитан говорил так спокойно - значительно, как будто знал нечто несомненное, неизвестное остальным, - И разве не написал на знаменах своего легиона первый генерал-поляк Бонапарта Домбровски " Все свободные люди - братья"?
Потом пели песни Домбровски.
"Вислу перейдем и Варту, чтоб с народом слиться,
Показал нам Бонапарте, как с врагами биться".
Генрик тоже охотно подтягивал: "Еще Польша не погибла, коль живем мы сами", но не стал скрывать от застольной братии своих ожиданий: он жаждал подвигов и славы. Конечно же, во имя Польши и Свободы. Ровицки, после тоста "За Родину!", разоткровенничался: "Я вот, друзья, никогда не знал тоски по Польше. Это все - химерические чувства. Воображение. Видишь какой-нибудь "зелены збочэ" или "захут слоньца" и говоришь себе: "Надо растрогаться". И раскис, как капризная паненка. А Родина у поляков там, где мы - верные ее сыны".
Юзеф молчал весь вечер, в душе он искал ответа на вопрос: "Почему я здесь? Потому, что здесь, где-то совсем рядом Мария. Неважно где: в Петербурге ли, в Москве ли или в Тамбовском имении мужа. Жизнь без Марии пуста и убога. Это его тайна, которую не знают даже близкие друзья. И с ними Юзефу бывает так одиноко и грустно. Ему досталась горькая любовь, двуликая. С одной стороны: страдание по утрате, маета с грезами во сне, с видениями наяву, стоит только прикрыть глаза... Глаза, волосы, голос, платье - кусочки мозаики, которые из-за прошедших четырех лет никак не сложить в один, целый образ той, последняя встреча с которой произошла на сентябрьском балу в Эрфурте. А с другой стороны, его мучили обида и алчба, жажда найти и наказать виновного.
Где - то там ехал Император. Покачивание в седле усыпляло. Вспоминался далекий дом и детство.
...Своим сыновьям отец прочил тоже военную стезю. Станислав Кучински, благодаря покровительству князя Антония вместе с его старшими сыновьями был отдан в лучший шляхетский корпус. Младшие дети тайно завидовали старшим братьям; подолгу гостюя то у князя, то в кучинском поместье, они играли в войну. Марыня Четвертински, в отличие от своей старшей сестры, - участница всех мальчишеских затей, превращаясь в храброго улана, вслед за мальчишками лезла в самую гущу врага Речи Посполитой - крапиву. Им многое было позволено: в библиотеке пани Кучинской зачитываться французскими романами, в доме князя, затаившись среди гобеленовых цветов и птиц золоченых диванов, слушать жаркие обсуждения взрослыми проекта Конституции. Юные Кучински и Четвертински сговорились тоже посвятить свои жизни возрождению Речи Посполитой.
Имея опыт военного дела и обладая в совершенстве наездническим мастерством, полковник Кучински, участвовал в реорганизации польской армии в 1772 году. Не забывал улан своего полка, всерьез занимаясь их подготовкой, создавая из буйных природных всадников самую совершенную за всю историю польскую конницу.
Он и младшего сына к лошадям и верховой езде начал приучать с малых лет.
Брал в манеж на занятия с рекрутами. Старый конюх вел Юзефа в денник умницы Вятра. Юзеф протискивался к коню, еле дотянувшись до шеи, гладил гнедую шерстку, похлопывал, как учил Матеуш, угощал морковкой. Пока конюх готовил коня к езде и седлал, Юзеф охаживал щеткой бока и хвост Вятра. Из конюшни выводили коня вдвоем. По команде отца "Садись!", Матеуш, кряхтя, поднимал мальчика, чтобы тот смог засунуть ногу в стремя. Вятра в цепочке всадников ставили за головным. Начинали с шага. Юзеф старался изо всех сил, но на весь манеж грохотало отцовское: "Юзеф, ослабь повод! Юзеф, не клюй носом!" Мучения для мальчика начинались, когда переходили на рысь: непросто удержаться на большом седле при бесконечных толчках. Надо ухитриться не сползти на опилки под хохот рекрутов и сочувственное Матеушское: "Ишь, со смеха покатились - не лопнуть бы!", а удержать равновесие. Уже скоро и при езде без стремян, никакая сила не сможет выбить его из седла. Это умение придет, когда он научится чувствовать движение каждой ноги лошади. А пока: "Что за смех подняли!? Это он в шутку сделал - чтоб вам досадить! Вставай, панич". И, по - тихому, Матеушем посылался Игнац за доброй пани. Мама всегда появлялась вовремя. Тогда, когда не отличающийся терпением, полковник начинал выговаривать сыну: "Садись на коня! Отступать негоже. Я из тебя сделаю кавалериста. Не наклоняйся вперед! Не тяни поводья на себя, а то у тебя лошадь голову задирает!"
Увидя быстро приближающуюся фигурку в темном платье, замолкал, приосанивался. Подхватив широкую юбку в оборках, мама проворно спускалась с холма к манежу. Черные кожаные мужские башмаки не помешали своей легкой хозяйке обогнать намного француженку. Та на бегу щебетала, стараясь обеими руками удержать на своей маленькой головке огромную шелковую шляпу. Все в манеже замерли, только головами поводили, любуясь то шляпой француженки, то тонкой, грациозной фигурой пани Кучинской, ее милым лицом, оттененным кружевной косынкой. И не похоже было, что неудобства жизни в гарнизоне, вдали от поместного изобилия и достатка, вдали от шляхетских балов и развлечений, тяготили ее.
"Что сие волнение значит, королева моя? В нашей учебе всегда так - упал больно, да встал здорово", - выговаривал отец строго, но глаза смеялись. Обнимал сына, помогая спуститься с коня: "Наше племя, Кучински!"
Так говорил отец, только когда был доволен сыновьями.
И мама, гладя потную шею Вятра, наверное, любовалась своими мужчинами.
- Младший сын - весь в отца.
И краснела, замечая, что с удовольствием разглядывает мужа. Мужественное лицо. На висках развились от пота волосы и повисли растрепанными прядями. Расстегнутая на груди белая рубаха с маленьким жабо, облепила крепкий торс. Черная лента, стягивающая пучок волос на затылке, прилипла к мокрому батисту. Сильные ноги, затянутые в суконные рейтузы в галунах и шнурах, обличают кавалериста.
Вятр, фыркая и храпя раздувающимися ноздрями, толкнул головой хозяина, напоминая о себе. Полковник сам, как всегда поставит его в денник, расседлает, пучком соломы разотрет ему спину. Денщик подаст, снятую на время экзерциции, короткую куртку, тоже всю в шнурах и галунах. И пан полковник под руку с женой неспешно будут подниматься по холму к дому. А сзади них мальчик, под монотонный выговор француженки - сторонницы изящного и утонченного, поплетется, сбивая прутиком метелки трав. Он грустит о только что пережитом в манеже странном чувстве: на крутом повороте, сильно отклонившись, помогая движению Вятра, ему стало казаться, что конь и он - это одно, единое...
Чтобы сбросить дрему, Юзеф поднялся на стременах, стараясь среди мокрых уланских серых плащей, разглядеть тесно скакавшую группу всадников в синих рединготах.
Впереди своего штаба ехал Император. Выбор серого коня им был сделан сегодня не случайно. Коня звали Моской. На плечи, несмотря на мелкий дождичек, он приказал мамелюку Рустану набросить соболью шубу - "братский" подарок Императора Александра 1807 года. Наполеон готовился к встрече с Москвой.
Полковой квартирьер указал офицерам эскадрона Юзефа домик для ночевки, недалеко от палаток Главной квартиры.
Денщики так старались протопить брошенную хозяевами хатку, что от стен повалил пар, а земляной пол и темные лавки вдоль стен влажно заблестели. Легли прямо на полу, на разбросанном сене. Хоть и чувствовалась усталость от дневного перехода, но не давали уснуть клопы. Сжигались понапрасну уксус и веточки алоэ. Когда все тело начало зудеть, а голова от духоты налилась тяжестью, Юзеф ощупью пробрался в сени, открыл дверь и вывалился вместе с клубами пара на улицу. Небо вызвездило, ночная мгла стала прозрачной.
Дверь за его спиной заскрипела, пахнуло сыростью. Рядом на порожек уселся Генрик. Молча смотрели на бивачные костры и на закутанных в плащи спящих улан. Вот кто-то из них, замерзнув, вскакивает. Задевая руки и ноги лежащих, расталкивает соседей и под их ворчанье укладывается поближе к огню, так что начинают дымиться толстые подошвы сапог. Генрик, чуть посидев, отправился с одним из офицеров караульной службы проверять конюшни, вернее, крестьянские хлева, где теснились уланские кони, а Юзеф вместе с денщиками, почесывающимися и позевывающими, перенесли из избы в ближайшую ригу плащи, суконные чемоданы. Казалось, спать в риге будет и здоровее, и удобнее.
Юзеф потоптался еще немного по хрусткой, покрытой инеем траве, оглядывая бивак. Догорали костры ближние, а дальние пылали; в их свете черными фигурами застыл гранд - гард у составленных в козлы ружей. Мглистые сумерки полнились звуками. Фыркали по конюшням кони, били гулко копытами землю. Храпели вповалку лежащие люди или тихонько беседовали на французском, польском, немецком, итальянском.
"Наша армия - что Вавилонская башня", - подумалось Юзефу.
Еще слышалось, как постреливают вдалеке орудия авангарда.
Отражением звездного неба сверкали огоньки в окошечках Гридневской почтовой станции, где не спали офицеры штаба. Пестрели тенями от высоких костров стенки полосатых императорских палаток, рядом с которыми, защищая монарший ночлег, бивакировалась гвардия.
В риге собралась целая компания офицеров. На полу густо расстелили сено, положили на него, у кого оказались, ковры и подушки. Чтобы согреться, Юзеф и Генрик легли спина к спине, навалили на себя сверху старые шинели, а поверх них еще синие, с серебряными галунами вальтрапы, подоткнули под головы вместо подушек леопардовые получепраки. Сняли только размокшие конфедератки и натянули на самые уши глубокие суконные шапки. Это все, не считая, приготовленных специально для Москвы, а сейчас покоящихся в седельных чемоданах, новых мундиров и танцевальных башмаков, что осталось у друзей из личных вещей к этому времени. По приказу Наполеона багажные фургоны и повозки полкового обоза были остановлены где-то под Гжатском, чтобы освободить дорогу артиллерии и санитарным повозкам.
Все чувствовали, что завтра им предстоит необычный день. И стесняясь волнения духа, рассказывали друг другу вполголоса, давясь собственным смехом, анекдоты о ксендзах и гурале - деревенщине, и хохотали над нераслышанной байкой кто в кулак, кто в полный голос.
Слова и фразы то ясно слышались, то затихали, словно снегом приглушенные. Мысли смешались, а под сомкнутыми веками всполошные белые хлопья вдруг заходили большим колесом.
...Сквозь снег, крутящийся роем белых, лохматых насекомых, светились окна первого этажа дома. У крыльца стояли запряженные сани, мужики в овчинных шапках и бабы в серых сукмянцах, отирая со щек то ли мокрый снег, то ли слезы, укладывали в них чемоданы и сундуки. В столовой отец строго выговаривал что- то своему старшему сыну и его друзьям - двум братьям Четвертинским. Видно было, что те, хоть, с ним и не соглашались, но из почтительности молчали, только глаза горели. Вот один из Четвертинских достал из карманов куртки свернутые бумаги, протянул пану - полковнику. О завтраке забыли, все четверо удалились в отцовский кабинет. Хмуря лицо, ксендз Август расхаживал по столовой взад и вперед, машинально таская двумя пальцами из берестяной тавлинки щепоти табака. Матушка, шурша юбкой, прошла легким шагом через столовую в кабинет отца, неся на подносе серебряный кофейник со спиртовкой. Оставленные за столом, Юзеф и Генрик, макали по очереди гренки в теплую винную подливку, поглядывая с любопытством на закрытую, зеленую дверь.
Наконец двери кабинета распахнулись. Первым вышел пан Кучински со спокойным лицом, за ним, довольные результатом разговора и собою, Станислав и братья.
"Во славу Божью, во славу Божью", - с облегчением выдохнул ксендз.
"Я, не мешкая, следом за вами выеду. Уж очень горяч ваш отец, поеду к нему и сам ему все объясню", - сказал отец. Задумался на мгновение. Братья испытующе уставились в лицо полковника. Но вот он легонько обнял Станислава, склонил голову, и легкая улыбка мелькнула под седыми усами. Юзефу сейчас тоже очень хотелось обнять старшего брата. Но он - не ребенок, а мужчина. И доказательство тому - его посвященность в тайну старших. Он знает, для чего опять уезжает Станислав с братьями Четвертинскими во Францию.
Когда год назад старшие братья вернулись из своего долгого путешествия, Юзеф и Генрик (время было неспокойное, начальство шляхетского корпуса распустило кадетов по домам) их первое время стеснялись. Время прошло - они сдружились. Уже не казались страшными рассказы старших, а смешными их короткие якобинские куртки, круглые шляпы и стрижки. И золотые перстни с простыми камнями ("Из бастильских развалин", - говорил Станислав) уже никого не удивляли. В доме пана Кучински с его добрым нравом, сыновьям князя легко гостилось, хоть, без спора не бывало обеда. Но только однажды пан Кучински так разобиделся, что спровадил детей князя домой, а все потому, что, споря о польской аристократии, молодежь вдруг заявила, что всего лучше не родиться шляхтичами.
И вот теперь братья снова уезжали. Улучив момент, когда все суетились с вещами, Станислав ласково притянул к себе братишку. Сели на диван под портретом героического предка.
- Я горжусь, Юзеф, тем, что участвую в великих событиях. Если бы наш народ обладал мужеством французов. Нам у них учиться надо. Чтобы сохранить Францию и свою независимость, они готовы сражаться с армиями всей Европы!
Глаза Станислава блестели.
- Будет, брат, великая война! Не бойся ее, она как потоп - обновит мир. Знамя свободы украсит и дворцы царей, и серал султана, и замки феодалов- тиранов.
Теперь Станислав смотрел на младшего брата строго, глаза в глаза, и чуть слышно, одними губами проговорил древнюю клятву воинов Обороны Поточны, и услышал в ответ от волнения звонкое: "Смерть или победа!"
Тут слезы брызнули из глаз Юзефа и, чтобы скрыть свой позор, позабыв о традиционной в польских семьях и обычной для майората почтительности, он прижался мокрым лицом к куртке старшего брата.
Отец, мать, ксендз Август вышли на крыльцо. По небу разливалась широкая алая полоса. На крыше и деревьях розовел нежным цветом снег.
Все по очереди обняли уезжающих. Братья натянули на головы чудные, загнутые спереди и сзади фетровые шляпы, запахнули плащи, полезли в сани. Отец крикнул: "Поехали!" Ксендз перекрестил их на дорогу. Важный кучер в картузе и бекеше со шнурами щелкнул бичом, снег под полозьями заскрипел. Тут одинокая ворона с криком взмыла вверх с дороги, а за ней откуда-то целая стая. И покуда сани не превратились в темное пятнышко на дороге, черные птицы все кружили и кружили...
Денщики с трудом растолкали своих офицеров. Ночной сумрак чуть только поблек, а уж в нем ворошились тени улан. Надо было успеть почистить и накормить лошадей до сигнала "Седлай!". И когда, вместо петушиного крика, утро объявили труба и барабаны, офицеры, одетые и бодрые, кто от умывания из запотевшего ковшика денщика, кто от выпитой кружки обжигающего чая, уже толпились на дороге, ожидая возвращения командиров и адъютантов из штаба полка. Едва те, вернувшись, зачитали приказ, как труба вывела "По коням!" Затрещали с четырех окраин сонного Гриднева барабаны. Построение!
К полудню канонада усилилась. Холодный ветер вдруг подул и разогнал серый дым. Идущие в колонне уланы Гвардии в солнечном свете увидели сверкающие разноцветными бликами крыши Колоцкого монастыря, кавалерийский бой на Новой Московской, черные колонны русских на равнине.
Вот-вот должен закончиться бой у села Акиншино. Император продрог, пока следил за ним с колокольни. Где же вестники оттуда? Пока Наполеон прохаживался по монастырскому двору, ударяя хлыстиком лакированные сапожки, пока досадливо отмахивался от советчиков-штабистов, Гвардия, расположившись в самом дворе и вокруг, отдыхала.
От скуки Юзеф и Генрик, стараясь не попадаться на глаза начальства, уже облазили собор и башни. Теперь грелись на солнышке, сидя на подоконнике низкого домика. Юзеф, задумавшись, на мягком кирпиче фигурного наличника старательно выковыривал набалдашником пистолета вензель "М".
И в мечтах обращался к своей любимой: "Ах, Марыня, невеста моя! Разве не говорил пан Четвертински моему отцу: "Шляхтич шляхтичу - ровня. Мало, что ли, у магнатов родни среди шляхты? Скольких барышень из своих домов они повыдавали за достойнейших своих друзей. Все мы братья, и отличие лишь в том, у кого какая должность да состояние, а то и другое - дело наживное".
Если бы восемнадцать лет назад не раскрылась дверь в доме князя Четвертинского, и не вплыла бы в гостиную женщина в шубе колоколом с кукольным белым лицом!? Все было бы по-другому.
...Но женщина в дорожном платье появилась. Из огромной медвежьей муфты протянула руку к подносу, что держал сопровождавший ее человек в мокрой одежде. Взяла зеленую рюмку. Гостья оказалась посланницей Императрицы. Не утруждая себя выражением сочувствия горю вдовы, зачитала княгине повеление Екатерины II: "Немедленно доставить младших детей, погибшего от рук взбунтовавшейся черни, князя Четвертинского в Петербург". Бориса Императрица желала определить на военную службу. Девочкам же оказывалась особая честь: быть им фрейлинами самой Екатерины...
- Марыня, бедная моя!
Как наяву, перед глазами Юзефа заколыхался черный лес. Конь Юзефа храпит все сильнее. Уже не слушается хлыста, замедляет бег. Остановился. Юноша вглядывается вперед - вот и растворилось в темноте пятнышко - карета, увозящая Марыню. Он бы закричал ей вслед, да перехватило дыхание. Ему было только девять лет, он плакал.
- Где ты теперь, Марыня?
Вдруг дверь в братские кельи приоткрылась, и друзей пронизали две льдинки стариковских выцвелых глаз. Юзеф смутился так, что лоб и щеки защипало. Монах все видел. Но тут же смиренно опустил веки, только от уголков глаз заструились лукавые морщинки. Легкая ручка, такая же темная, как платье старика, коснулась руки Юзефа, прикрывающей вырезанный вензель. Слова, произнесенные тогда монахом, показались друзьям странными: "На нужный путь Бог правит".
После получения Наполеоном хвастливого сообщения от Мюрата, вслед за первым армейским и вторым кавалерийским корпусами, Главная квартира и Генеральный штаб двинулись из Колоцкого.
Следующие несколько часов Юзеф в составе дежурного эскадрона сопровождал Наполеона в рекогносцировках и к корпусу Богарне, получившему приказ обойти неприятеля с севера, но остановленного русскими егерями.
Наполеон при всех вымещал свою досаду на пасынке, и никто из генералов не осмеливался ему возразить. Юзеф думал, ощущая в душе неприязнь к бывшему кумиру: "Да, возможно ли, чтобы человек, посылающий других толпами на верную смерть без малейшего сожаления, обладал душевной высотой? Однако все его обожествляют! Считают себя одушевленными служением ему!? От каких бед люди уберегли бы самих себя, если бы могли разобраться в собственных чувствах. Да, он - гений, но душа его - одно огромное желание. Славы! Зачем обманываться - Наполеон не заслужил титул творца. Должны ли мы, вообще, быть ему благодарны за его идеи, которые расшевелили наши страсти и воспламенили их в нас?!"
Чтобы отвлечься от вида сцены распекания любимого офицерами благородного принца империи, Юзеф старательно занимал себя всякими важными мыслями. "Надо, - думал он, - обязательно вернуть перед боем свои часы. И как это невовремя он поменялся часами с Ровицки?!" Не то, чтобы Юзеф верил в спасительные волшебные свойства вещей, но эти часы служили ему долгие годы и были подарены очень хорошим человеком - старым уланским полковником. И, главное, напоминали молодость и веселые первые годы военной службы.
Генрик Четвертински и Юзеф Кучински окончили кадетский корпус, оказавшийся после очередного раздела Речи Посполитой на прусской территории. Осенним днем корнеты прибыли в уланский полк прусской кавалерии. Памятный день...
...Качнулись древки пик, затрепетали в воздухе синие флюгера. Это караул улан приветствовал вновь прибывших офицеров. Возницам приказано было остановить повозки с походными сундуками и баулами у шлагбаума. По дорожке, посыпанной мелким речным песком мимо деревянных казарм, впрямую поставленных, Юзеф и Генрик проехали к полковому штабу. Спешились. Потоптались у порога, стряхивая дорожную пыль, открыли дверь.
За большим столом сидело человек тридцать офицеров. Тотчас все они перестали жевать, с любопытством разглядывая вошедших.
- Что вам угодно?
С дальнего конца стола на них добродушно смотрел большеголовый и краснолицый старик.
- Господин полковник! Честь имеем явиться. Корнеты Четвертински и Кучински для несения службы!
- Проходите, господа! Вы у себя дома.
Полковой командир считал, что пусть пруссаки педантствуют, придирчивых мелочников не терпел, к офицерам относился по-отечески. Имея сердце благородного шляхтича, князь не считал предательством для Речи Посполитой служение его улан прусской кавалерии. Лично он доказал свою преданность Отчизне многими ранами, полученными при защите свободы Королевства Польского и короля Станислава Августа в мае 1792 года. Князь искренно был убежден, что прислужничество Фридриху-Вильгельму III все же лучше участия в кровавой смуте на Родине. В своем полку он поддерживал традиции магнатного войска: держал открытый стол для офицеров, которые все свое свободное от службы время проводили в его обществе. Так и складывалась полковая семья, полковое товарищество.
А вечером кадеты, на радостях оттого, что служить им придется среди соотечественников, устроили будущим однополчанам дебютное угощение. Обычный офицерский ужин из куриного супа и битков украсили пенистым Селлери, прихваченным из Варшавы, в бутылках из толстого, темного стекла.
Общество офицеров за длинным, накрытым белой скатертью, столом напомнило Юзефу отцовские трапезы. Шумели и спорили. Понапрасну старшие старались утихомирить своих товарищей, недаром пруссаки говорили о своих сослуживцах презрительно: "У поляка без спорного слова - не беседа".
Середина стола шумела:
- Вы только послушайте, господа, что говорят уланы в моей роте: "Будет война! Используем ее, чтобы восстановить Речь Посполитую!" Понимаете, сейчас, как никогда, мы все чувствуем себя поляками!
- А у меня Бардах - вахмистр разошелся: собрался поднимать восстание. "Пан поручик, - говорит, - поднимем восстание! В тылу у пруссаков! Захватим форштат и город. Учредим "Халльскую республику!" Не было ли на то, - спрашивает, - приказа генерала Бонапарта? Только б панство-офицерство, - говорит, - не сробело!"
- Прекратите, господа, я ничего не слышал! То, что вы говорите недостойно благородного человека. Мы пока еще подданные прусского короля.
- Уйти всем в отставку! Пан полковник, что мы делаем тут для свободы своей Родины? Чины получаем от Берлинского двора?! А добрые поляки бок о бок с французами сражались в Италии со швабами.
Кто-то с обидой в голосе:
- Республика у них, десятый год, а генерал Наполеон Бонапарт, будто суверен какой, обзавелся дворцом.
А середина не успокаивалась:
- А мои уланы Бонапарта с Костюшко сравнивают!
- Три с половиной миллиона человек сказали: "Да!", и только восемь тысяч - "Нет!" Теперь он - пожизненный консул!
- Французы обожают своего консула, да что - французы!? Весь мир им очарован. Даже у королевских советников, у министра рядом с портретом Фридриха Великого, говорят, - портрет "Всехристианнейшего консула"!
- Еще бы! Его чтят как победителя, после заключения мира в Амьене.
- Возомнил из себя. Говорят, целыми днями разъезжает по Парижу в золотой карете, а лошадей ведут в поводу разодетые мамелюки.
- А что нам - полякам от этого мира? Знаете, почему наши братья - герои гогенлинденской битвы, отправлены генералом Бонапартом на далекие острова? Потому что Княжевич потребовал от генерала не примиряться с Австрией, пока та Малую Польшу не освободит.
- Неправда! Мы должны гордиться нашими легионерами. В Вест-Индии они станут миссионерами нового Евангелия, который называется "Свобода, Равенство, Братство"!
- Да здравствует "Liberte, Egalite, Fraternite"!
- А Англия, все-таки, не выполняет условий - не уходит с Мальты. Будет война.
- Тост за генерала Наполеона Бонапарта!
- За Речь Посполитую!
Тосты поочередно были подняты и за каждую вновь созданную генералом республику: за Батавскую, Итальянскую, Гельветическую, Лигурийскую. Потом пили вино за возлюбленных, покинутых ради сражений и славы! И, наконец, тост за всех присутствующих, как исстари заведено: "Возлюбим, братья, друг друга!"...
Почему так ясно, во всех деталях Юзефу запомнился тот вечер?
...Вот они с Генриком вышли на крылечко. Теплынь какая! Присели на ступеньки. Вечереющий воздух пах прелыми травами. Над головами беззвучно колыхалась серой бахромой, свисавшая с навеса, паутина. С утра она дрожала в воздухе серебристыми нитями. А к полудню засугробилась ворохами на задворках казарм, забелила словно снегом поля, что препнули крайнюю улицу их форштата.
- Ох, Генрик, что - то сердце душу мутит.
- Молчи, Юзеф, лучше вернемся к товарищам. Не люблю, когда ты вещуешь. Накаркаешь на свою голову.
- Это, наверное, меня неизвестность томит. Знать бы, как там Станислав и твои братья, избавились бы от заботы.
В ту самую минуту Станислав и старшие братья Генрика вели польских легионеров в атаку на засевших в колючем кустарнике повстанцев. Пули невидимых, но везде поспевающих туземцев делали свое дело. Среди тех живых, что до устали, преследовали мелькавшие в кустах красные куртки, почти не осталось сильных и здоровых. Желтая лихорадка выкашивала, словно косарь грабками, остатки Дунайского легиона генерала Яблонски.
А ведь Небо предупреждало поляков, да, видно, те не поняли. Тогда заканчивалось четырехмесячное плавание, и французские корабли неслись мимо зеленых островков, низвергаясь с одной волны, взлетая на другую. А попутный ветер, за долгое плавание из северной Италии не раз сменявшийся бурей, но ни разу не давший опасть парусам, их подгонял. На что смотрела вывалившаяся из трюма толпа легионеров, посланных первым консулом Республики исправлять ошибку комиссаров якобинского Конвента, восемь лет назад поспешивших отменить рабство на островах? На приближающийся берег? Нет. На черных существ, напоминающих безобразных людей, что покачивались в огненных струйках фосфоресцирующей кормовой волны, по грудь высунувшись из воды. Офицеры засуетились в толпе, успокаивая зароптавших, мол, какие же это посланцы ада - всего лишь сирены, возвращающиеся на ночь из океана в реку.
И вот теперь, превозмогая горячечную слабость, брели они то в тумане первобытного леса, под темным сводом переплетенных ветвей гигантских деревьев, ступая осторожно, не из-за боязни примять ослепительно белую или алую орхидею, а остерегаясь скрытых подо мхом и папоротниками карстовых воронок. То шлепали изъеденными солью сапогами по кишевшей полчищами крабов черной жиже мангровых зарослей. За год ко многому смогли привыкнуть, даже научились распознавать по клубящимся темным облакам приближающийся ураган, и скрываться от него в горных пещерах - обиталищах летучих мышей. Вот только не хватало легионерам умения разглядеть в зарослях пальм и бамбука засаду туземцев, да бодрости, чтобы справиться с уныло - сладостной тоской по Родине.
Почему вдруг Станиславу, бегущему на правом фланге своей роты, трескотня ружейных выстрелов представилась вдруг скрипом снега на остуженной морозцем дороге? И белые, покатые поля вокруг. Тянет ветер по вершинам пирамидальных тополей. Светлые стволы кренятся, словно бегут чередом вдоль дороги то ли к мглистому пятну далеких гор, то ли к мелькнувшему в окошках шляхетского застенка огоньку. Уже близко. Подняться бы на холм, к кресту на развилке дорог. Вот и он. Ноги, уж, не держат.
- Здравствуй, родная земля. Я вернулся.
Наконец - то он дома, и только его пожелтевшее, израненное тело осталось лежать в горах далекого Сан - Доминго...
В третьем часу ставка остановилась наконец у деревни Валуево. Отсюда хорошо просматривалась бы позиция русских, расположенная амфитеатром на склоне возвышенности за ручьем. Если бы не артиллерия. Особенно досаждали кавалерии Мюрата пушки с редута левого фланга неприятеля. Укрепление русских было странно вынесено от линии их сил, мешало рассмотреть позицию, не позволяло корпусам Наполеона выйти на ровную, удобную местность и перестроиться.
Вот, по приказу Императора от головы войска выдвинулась дивизия Компана и колоннами подивизионно, искусно держа равнение, направилась в сторону вражеского редута. Все с восторгом и завистью смотрели вслед тем счастливцам, кому выпала честь начать сражение. Кто-то аплодировал уходящим, кто-то, сорвав шапку или кивер с головы и, напялив его на штык, тряс поднятым вверх ружьем. "Как на параде! " - прокричал восторженно, стоящий недалеко от Юзефа, Франек. А колонны компановской дивизии в это время скрылись в кустарнике у ручья. Именно в тот момент, когда взгляды всех обратились на укрепление неприятеля, с холма сверкнули с десяток золотых языков. Следом заструились дымки, которые, сгустившись, заклубились. И повалили голубоватыми шарами в сторону французов. В тот же миг и здесь, и там в показавшейся из оврага колонне, распустились крылья вздыбленной снарядами земли. Незаметная в дыму, отделилась рота вольтижеров и рассыпалась в стрелковую цепь. Началась дуэль с засевшими в кустах и в овраге русскими егерями. Только дивизия остановилась, холм содрогнулся. Со склона скатились дымные глыбы. А в рядах вспыхнули золотые костерки. Белыми ленточками заколыхались парки, собравшись в бело - серо - черные облака, поползли в противоположную, выскочившим из-под них людям в синих колетах, сторону. Теперь по направлению к редуту бежали только два полка, два других начали обходной маневр. Колонны все делились. К деревне Доронино, лежащей в сотне шагов от редута теперь приближается только один батальон.
"Нет. Суб-лейтенант ошибается. Это не парад. Нет ни театральной показухи, ни прусской шагистики. Все здесь: каждая рота, каждый взвод, каждое движение, каждая душа - все это части одного большого, целого. Все подчинено одному замыслу. Это, скорее, похоже на бал. И первый танец, как тогда в Эрфурте, - польский, завораживающий и воинственный, кажется, уже завершен", - думал Юзеф, наблюдая за маневрами из Гвардейского каре Императора.
- А теперь время вальса. Однообразные движения в два па. Развертывание колонн в линию, и огонь повзводно, волной перекатывающийся по фронту всего батальона. Сворачивание батальона в колонну. И бросок в штыковую атаку. Только сошлись, и тысяча расшиблась на пары, и в сутолоке закружили друг друга в смертельных объятиях.
И опять - в колонну. И опять - в линию. Как вальс, все продолжается безумно долго, с прерыванием движения, и с возобновлением его в новом туре.
Ожила, наконец, и французская артиллерия. Хватит, уж, русским ядрам и картечи поднимать в воздух французские кивера и штыки. Воздух завыл, загудел. Зычный гром, стук, звон, крик - вначале различимые ухом, слились в шумящий гул.
...На эрфуртском балу, пока не заиграла музыка, тоже стоял гул. И если бы не блеск тысячи свечей, отраженный в многочисленных зеркалах и брильянтах женщин, зала бы вся погрузилась в сумрак воланов шелкового газа, серого, белого, украшавшего ее...
У подножия кургана волновалась, искрящаяся иглистыми лучиками, лента ружейного дыма. А сам русский редут закутала свинцово- серая мгла, которая часто тревожилась золотыми всплесками и белыми причудливыми клубами. Она сгущалась и расползалась вверх и в стороны, сливаясь на севере и юге с дымом горевших Шевардина и Доронина. Но и в самом зените неба, и повсюду наволокло туч. И по ним к западу скользило тускло- багровое пятно заходящего солнца.
...Светлый бальный зал, подернутый по окраинам темной дымкой газа. Огоньки мишурной тесьмы, вспыхивающие в его складках. И цветочные гирлянды белыми клубами, и белые платья среди военных мундиров.
"Мазуречка, пане!" А Мария, засмеявшись, хотя глаза светились от слез, ответила: "Мазуречка, пан!" И они понеслись по залу, зрители аплодировали, потому что в далеком сентябре 1808 года на всех великолепных балах, которые давал Наполеон на эрфуртской встрече императоров, чтобы ослепить Александра, не было лучшей исполнительницы мазурки, чем красавица княгиня Мария Антоновна Нарышкина. И, если вначале вся ее натура: и черные ошеломленные глаза, и пылающие румянцем лицо, и тонкие руки, и все нежное тело, едва прикрытое полупрозрачной материей, трепетали в смущении от неожиданной встречи с ним, Юзефом, то постепенно, завороженная французской манерностью кавалера, легкостью, несмотря на крупность тела, его антраша, княгиня успокоилась, легким облачком заскользила по паркету. Им, как самой красивой паре, была отдана середина зала. Он гордился ею как своим самым большим завоеванием. И даже милостиво позволял своему сопернику - Императору Александру любоваться ее радостной податливостью, когда привлекал ее к себе в кратком вихревом объятии. И ни мундир Преображенского полка, богато украшенный золотым шитьем, ни голубая Андреевская лента, ни Георгиевский крест за Аустерлиц не смогли сохранить мужество тому, кто потеряно провожал бесцветными глазами танцующую пару. Александр, забывшись, даже не трудился скрыть свое уродство: выгибал шею и, чуть ли не к губам говорящего генерала, прижимал свое единственное хорошо слышащее ухо. Так важно было для него узнать, что кавалером его фаворитки оказался случайный польский офицер из легкоконников маршала Нея, очутившийся на императорском балу не по приглашению и не для развлечения, а по приказу полкового командира, пополняя собой число танцоров...
Вот что промелькнуло в памяти Юзефа, пока его глаза следовали за синими колетами. Когда между ними и зелеными колетами русских осталось шагов триста, под шипучую трескотню ружей, в воздухе заколыхались уже две дымовые гирлянды. Но они не слились друг с другом, а, поднявшись высоко, полетели в сторону французской армии, словно летние полосатые облака - вестники дождей. Еще огни сверкали вниз, со склона холма и вверх, от его подножья, но, заглушая слабеющую стрельбу, крепчал человеческий ор.
И кожей, и всеми внутренностями Юзеф давно уже ощущал особый озноб. Он предшествует тому состоянию, хорошо знакомому людям военным, когда, рассекая налившийся густотой воздух, летишь, подчинившись общему порыву, к ломким теням неприятеля на клубах дыма. И ты опьянен боем, и ты орешь во всю глотку. Пистолеты - в седельных кобурах или, разряженные, болтаются на шнурах под ногами лошади - время клинка!
А на редуте сейчас сошлись в рукопашной.
Взвихренный адъютант Даву, подскакав к самому Императору, не слезая с лошади, а только сорвав с головы кольбак, доложил о третьей атаке Шевардинского редута и его взятии.
В это время ветер скатил дымные клубы с редута, и все увидели на его гребне темные колеты французских вольтижеров и, нависшие над ними, светлые - русских драгунов на лошадях соловой масти.
Вот светлая волна перекатилась через холм, а темная подалась вниз, назад. Впереди атакующих русских выделялись несколько всадников в длинных черных одеждах, поднявших над собой высоко сверкающие кресты, вместо сабель. Белесоватая мгла на равнине скрыла ретираду французов.
Юзеф перевел взгляд на Императора. Наполеон развалисто полулежал на расстеленной мамелюком огромной шкуре. Картина Шевардинской баталии так его заняла, что он почти не шевелился; только рука доставала и невольно опускала обратно в кармашек блестящую коробочку с пилюлями. Несмотря на простуду, шляпы на монаршей голове не было. Черный бикорн, единственный в армии одеваемый "по фронту", сейчас валялся на земле, белея, убранным изнутри, тончайшим сатином. Полы шинели раскинуты, из-под фалд конно-егерского мундира вздулся живот.
Наполеон, как хороший распорядитель танцев, даже не видя происходящего, управлял всем. Мог, не подавляя веселье, свободу и возбуждение каждого участника, заставить любого участвовать в угодных ему фигурах. А маршалы и генералы напоминали Юзефу капельмейстеров, нетерпеливо выжидающих его разрешения, не начинающих без него ни одного па.
За спиной Императора вьется цепочка блестящих адъютантов. Спешенные, но конские повода в руках. Приказ получен - и уже в седле. На миг вспыхнет золотое шитье ментиков. А конь и всадник уже светлыми тенями растворились в дыму.
Вокруг редута все двигалось, возмущалось, колебалось. Сам он был скрыт слегка шевелящейся завесой, цвета то черного с просинью, то белого с голубым отливом. Со стороны деревни Шевардино на помощь Компану бежали солдаты Морана; сделав фланговый обход, в тыл 27-й дивизии Неверовского заходила дивизия Фриана. Южнее редута, дивизии корпуса Понятовского, построившись в каре, отстреливались от наседавших фанагорийцев и ахтырских гусар.
Кажется, подошло время последнего танца - котильона. В нем не может быть строгой композиции, это, скорее, игра из множества фигур. Танцующим, несмотря на свой особый цвет бальных туалетов, разрешается смешиваться и перемешиваться. Или образовать carre.
...У них с Марией оказались одинаковые цвета карточек, поэтому им можно было образовать пару. Они двигались в общем promenade, и Мария, повернув к Юзефу бледное лицо, чуть слышно заговорила: "Прошу, родной, забыть меня. Уничтожь мои письма. Я больше не принадлежу самой себе. Моей жизнью, как жизнью древней римлянки, правит долг. Если ты любишь Шиллера, то ты понимаешь, о чем я. Помнишь, в "Прощании Гектора с Андромахой":
"За богов священную обитель
Я паду и - Родины спаситель -
Отойду к далеким берегам!"
Закусила губу, боясь расплакаться. Совладав с волнением, посмотрела в глаза Юзефа долгим взглядом, желая им договорить то, что нельзя выразить словами...
Танец - котильон завершает бал. Поэтому самый печальный. Но танцующие чувствуют облегчение, потому что с ним заканчиваются и всякие котильонские неожиданности. Порой неприятные.
Странный случай приключился с пикинерами Нансути, об атаке которых Юзефу расскажет участник - поляк из бывших вислинцев. Они понеслись в дым на невидимого противника. На картечные залпы русских пушек. На тени вражеских всадников, мелькнувшие в свете ружейных залпов. Как же удивились поляки, когда из темени прямо перед ними выросли безмолвные гиганты, и уланские копья вдруг заскрежетали по металлу невидимых кирас. Оказывается, русская тяжелая кавалерия носила черные кирасы. Легкоконники не были сметены и раздавлены, только благодаря помощи кирасир Сен-Жермена. Они то и закончили Шевардинский бой.
Освободившись от дежурства, обер-офицеры поехали смотреть место сражения. Ночь была ветреной, холодный дождичек то прекращался, то начинал вновь накрапывать. Зарево горевших в округе деревень освещало холм в руинах, покрытый трупами французов с наружной стороны и трупами русских - с противоположной. И вороватые темные фигуры, обшаривающие мертвые тела. Юзеф, оглянувшись на стон, увидел, приподнимающегося на локтях, раненого русского. По его виду было ясно, что эту ночь ему не пережить. И все же жалость заставила Юзефа сойти с коня, наклониться над грудой холодных тел, пошарив под ними, где посуше, вырвать истрепанные штыками лохмотья. Тугой узел из них подложил за спину раненого. Франек, наблюдавший за своим лейтенантом, сидя в седле, назидательно изрек на французском, обращаясь к русскому офицеру: "Вы проявили упорство глупое, защищая редут, и для себя гибельное. "Раненый повернул белое лицо в ту сторону, где россыпью блистали огни костров русского лагеря. Чтобы не выдать перед французами своей боли, не говорил, не стонал, только зубами поскрежевал. Глотнув водки из протянутой Юзефом фляги, с трудом задвигал челюстями и осклабился вдруг в безалаберно - добродушной улыбке: "Что, господа, генерала Коновницына с арьергардом пропардонили?!"
"Как Вы понимаете поведение русского раненого? Может быть, он не страшится смерти из-за своей глупости? Всему полку известно, что ум у Вас логичный, ясный и верный. Так объясните же мне, почему русские умирают мужественнее прочих наций? " - допытывался на обратном пути Франек у Владислава Грудзински. Лейтенант, набрав поводья, приостановился, давая возможность остальным офицерам, окружить себя, чтобы ответ был услышан всеми. "Причины бесстрашия на войне названы философами Франции еще в годы правления последнего из династии Капетингов. У старых солдат - вера в свою счастливую Фортуну, столько раз позволившую им ускользнуть от смерти. Добродетель, основанная на предрассудке. У молодых, увы, жадность. Обещайте солдату разграбление города. Он окажется среди тех храбрецов, которые первыми ворвутся на его улицы. Храбрость, взращенная пороком. Вы, Франек, удивляетесь, откуда у русских солдат то спокойствие, с которым раненые встречают смерть? Это же так просто! Чем жизнь несчастливее, тем с меньшим сожалением ее покидают".
- Пан лейтенант, Вы говорите о солдатах. А офицеры?
Помолчав, лейтенант Грудзински ответил, но уже без прежней интонации, не налегая на каждое слово, а задумчиво: "Желание счастья сильнее в нас, чем желание жить. А счастье и есть осуществление глубокой страсти. Жажда славы, любовь к Родине... Только великие страсти могут производить великие дела и пренебрегать опасностью, болью, смертью и даже самим небом. А что за страсть прячется под Вашим понятием счастья, это уж Ваше дело!"
"Моя страсть - это моя месть", - думал Юзеф, без сна лежа на ворохе сена. Он опять вспоминал эрфуртский бал. Властный взгляд русского Императора, брошенный на танцующую с ним Марию. И ее смятение. И другое, далекое... Растерянное Марынино лицо, по-детски приплюснутое к оконному стеклу кареты, увозившей детей князя Четвертинского заложниками в Россию. Для Юзефа, несмотря на его юность, начались тогда скорбные и печальные дни. И только достигнув возраста, когда идеи, образы и чувства образовались и созрели, однажды почувствовал необыкновенное. Пришло ощущение полного вздоха, полноты жизни. Все его существо словно пробудилось простой мыслью о мщении. Как веселила душу новость о скором начале войны. Как не терпелось полететь под французскими Орлами в Россию и наказать грабителей, которые отобрали свободу у его Родины, а у него - Марию.
Ночью, вернувшиеся из разведки кавалеристы Орнано, ожидая аудиенции у Императора, рассказывали, что, перейдя реку Войну, дошли до впадения Колочи в большую, широкую реку. Из нее - то они и напоили своих уставших лошадей. Услышав результаты рекогносцировки, Император приказал именовать во всех реляциях будущую баталию Битвой при Москве - реке.
Ждали сражения. Казалось, в гвардии, бивакировавшей вокруг императорских палаток, не было такого человека, который бы не торопил утро. Да и невозможно было устроить ночлег на растоптанном поле. Земля под моросящим дождем превратилась в топь, костры только дымили. Офицеры передавали друг другу слова командующего вторым эскадроном капитана Петра Красински: "Вижу во всей этой мерзости добрый знак! Смотрите-ка на русский лагерь - как пылают костры! Тепло, уютно, и ужин сытный. А мы под горой, в сырой яме. Тут и отступать некуда. Если дрогнем, то погибнем все. Разве это не верный залог победы? Смерть или победа!" Все верили герою Сомо - Сьерры.
Измучила ночь и Наполеона: то ему вдруг начинало казаться, что количество костров на русской стороне уменьшилось, то откуда-то явственно слышался бой барабанов. Тогда, набросив серый плащ, Наполеон выскакивал из палатки. Часовой с шумом подхватывал лежащее на плече ружье. Император вздрагивал, косясь на вскинутый вверх подбородок деланно - безразличного лица. Прижимал к глазам зрительную трубу. Помокнув несколько минут, возвращался в палатку. Но очень скоро ее полог отбрасывался в сторону, часовой снова шумно брал на караул.
- Что русские? Не ушли?
"Счастье вертляво как куртизанка,- шептал еле слышно, протирая платочком мокрые линзы трубы, - После стольких трудов, затрат, потерь и... поворачивать вспять? А где же великая победа? Что будет с моими планами, если эта военная кампания не ознаменуется сегодня - завтра громкой славой!"
Чем больше супились брови, тем быстрее скользил мокрый шелк по влажным стеклышкам.
Едва восточная окраина неба засерела, Наполеон в сопровождении Мюрата и нескольких офицеров, спрятав мундиры под кавалерийскими плащами, отправились на рекогносцировку. За ними, чуть поодаль следовали гвардейские егеря и уланы. На Шевардинском холме, положив подзорную трубу на плечо Мюрата, Наполеон обозревал Курганную высоту, Каменку, Семеновские укрепления. Возвращаясь с правого фланга в Валуево, незаметный в тумане для русских аванпостов, постоял против неприятельского центра. Слушал. Егеря постреливали. Тенями мелькали то рядом, то вдалеке казачьи патрули. Наполеона мучили сомнения: "Не уйдут ли? Они потеряли опору своего левого фланга. Им пришлось сделать облический загиб фронта, невыгодный для обороны. Может быть, не ожидая ни рассвета, ни результатов рекогносцировок, атаковать правым крылом? Или совершить глубокий маневр? Смелость моих действий всегда упреждала предусмотрительность людей обыкновенных". Но сейчас врагом командовал Кутузов. Бонапарт не стал бы Наполеоном, если бы не создал новых правил войны. Одно из них: "Иногда осторожность может стать высшим дерзновением". Из всех европейских полководцев только "этот хитрый лис" вызывал опасения Императора. Этот старик, которого адъютанты с трудом усаживали на лошадь, а в седле тотчас засыпающий, своим марш- маневром по Австрии пять недель водил за нос Наполеона, чуть не заставив его признать стратегическое поражение. Вот сейчас поляки Понятовского докладывают, что южный фланг русских слаб. Но, зная, коварность старика, как не предположить, что именно в лесочке у Старой дороги целый корпус русских ждет, когда, начав обход, здесь увязнет половина французской армии. Напрасно генералы с нетерпением заглядывают ему в лицо, с Кутузовым нельзя рисковать, надо ждать, когда рассеется туман, увидеть русские позиции и местность, все продумать и тогда уж принять решение.
Около полудня в ставку приехали адъютант командующего французской армией в Испании и префект Двора. Первый при опущенном пологе палатки смутно и скорбно доложил Императору о неудачном марше - маневре командующего французской Армии Португалии, о проигранном сражении при Арапилах, о шести тысяч попавших в плен к англичанам. Второй, еще более артистично, чем час назад перед толпой генералов, собравшихся у палатки, изобразил Императору парижские новости и сплетни. Наполеон приказал лакею вынести наружу, на всеобщее обозрение подарок Императрицы - портрет Орленка. А сам, мрачнея все больше, открыл тайный замочек и погрузился в чтение писем министров из портфеля префекта Двора; пока тот, от усталости посеревший после 37-дневного пути, суетился собакой, напавшей на след, вокруг устанавливаемого портрета. В отличие от усачей- гвардейцев, изображение толстого мальчика оставило Императора безучастным. Кроме Франсуа-Жозефа-Шарля у него имелись еще двое сыновей, одного из которых родила любимая женщина. Но детали портрета! Скипетр в одной пухленькой ручке, земной шар - в другой. Глядя на изображение ребенка, Наполеон думал:
"У меня много сыновей, но носителем моего имени выбран ты! Я должен быть уверен в том, что моя слава не закончится с моим физическим существованием. Я передам ее тебе, ты должен ее сберечь. Потом твой сын, и его сын... Человечеству не обязательно знать твое человеческое имя, и его, и того тоже. Боготворить оно будет Имя - Наполеон ".
Слушая, доносившиеся снаружи грубоватые восторги гвардейцев по поводу маленького Римского короля, Наполеон рассуждал: "Им не к чему знать последние новости. Велю гонцам держать язык за зубами. Но каковы французы?! Нация легковерных и алчных! Вы презираете Корнеля и Лафонтена, Расина и Вольтера, только потому, что нельзя из их трудов извлечь для себя материальной пользы. Боготворите меня за то, что моя военная жатва для вас прибыльна. Но вот - первые неудачи в Испании! И уже - недовольство своим Императором! Двор шушукается по углам, парижская голытьба вопит на манифестациях! Видно, чтобы мое имя имело долгую славу, нужно создать как Декарт что - то вечное. Но, что скрывать от самого себя. Я не сделал переворота в военном искусстве. Я - не Пирр, не Ганнибал, не Густав Адольф и не Конде. Получается, что умру, и в одной могиле со мной, вы - французы, погребете и мою славу? Я должен создать... Но не для французов! Для всего мира! Процветающую Империю! Империю большего порядка и правильности. А различия нравов, законов, обычаев, религий и страстей разорву как путы!"
- Русский дурак!
Наполеон вдруг вспомнил, как выходил из себя его адъютант Сегюр, требуя перевести пленному мужику, пялившему по сторонам хмельные и наглые глаза: "Что вы так одержимо защищаете? Имущество ваших господ? Тогда имя вам - рабы!" Переводчик спросил просто, на польском: "За что бьетесь?" Мужик отвечал хрипло: "За Отечество. За Христа. Против тебя - Антихриста!" И вытянул руку со сдернутой с головы шапкой в сторону Императора.
- И это - материал для моей новой Империи?! Хватит ли у меня сил? И впервые томление, сродни тоскливому предчувствию то ли болезни, то ли старости, стеснило дыхание. Отпустило также неожиданно. Но отныне и до конца жизни стало спутницей Наполеона.
После двух Император отправляется на вторую рекогносцировку. Он медленно, держась кустов, объезжал всю линию, объясняя сопровождавшим его генералам и маршалам диспозиции на завтрашнее утро. На левом фланге их обстреляла картечью русская батарея. "В следующий раз снимите белые перья со шляпы, и накиньте на плечи шинель. Ваш наряд не для рекогносцировки", - успел сердито выговорить маршалу Мюрату Император, пуская коня в галоп.
Когда дымные струи, заклубившись, покатились с высот на равнину, Юзеф - лейтенант эскорта, оглянувшись на русские укрепления, разглядел над парапетом грузную фигуру человека на широкогрудом белом коне.
А с батареи на холме провожал внимательным взглядом летящих по полю всадников толстый человек в теплом мундирном сюртуке без эполет и в белой с красной выпушкой фуражке без козырька.
На рекогносцировку он приехал сам, что обычно не делал, довольствуясь рапортами своих подчиненных, потому что случай, он считал, был исключительный и главнокомандующий должен был все увидеть своими глазами. Никого не предупредил в своей штаб-квартире, потому что хотелось побыть одному, и еще надо было, перед войсковым молебном Смоленской Богоматери, отвести душеньку и хорошенько выбраниться.
- Нехристи, зашли мне в левый фланг. Карт, что ли, не было? Чего не шлось по новой Смолянке? Черти вас в лес понесли, потому что сатана у вас в командующих.
Выскочка! Жалкий офицеришка! Кто ты? И кто я? Я был Кутузовым уже при матушке- Екатерине. И даже обезьяна- граф Зубов не сумел меня завалить, потому что я его упредил: сам упросил императрицу разрешить мне - генералу, научившемуся кофеварению в Турции, стать кофешенком ее любимца. Себя сберег не для собственного живота, а для будущего важного дела. А сейчас, я - вождь сил российских! И ты, хочешь унизить меня перед Александром и всею Россией?!
Кутузов промокнул платочком слезящийся от напряжения правый поврежденный глаз.
- Ишь, червяк, что задумал. Обратить нас из диких и грубых в гражданственных. Не свободу варварам несешь, а заразительный яд. А мы - русские любим все европейское: под твою заразиху ротки поразевали. Проглотили как лакомый кусочек. И что же теперь юношество? Набило брюхо польским и французским конституционным духом, а ни государственных, ни гражданских дел не знают. То ли дело, мы - служивцы Екатерины! К любому делу годны были: полки в бой водили, с дипломатией справлялись, не боялись хозяйством империи заниматься. А что с армией? Онемеченье, капральство. Кто в военных советниках? Вейротер да Фулль. Ведь они сгубили уж Европу своим парадированием, теперь - черед России. А сановники? Раньше, чтобы стать генералом, министром, членом Государственного совета нужны были таланты, ревность да верность. А теперь - слыть либералом. А законодателем сей моды стал сам Император, потому что был воспитан с нежного возраста якобинцем - Лагарпом. Смутил иноземец податливый ум безбожными теориями. Вот он заразительный яд, разъевший дело целого века, величие славных царствований. Что стало с трудами Петра и Екатерины?
Покряхтел по-стариковски, приложил скомканный платочек к глазам.
- Хочешь для всего мира законы устанавливать? "Либо татары, - говоришь, либо мы..." Нет. Кончилась твоя фортуна. Люди войну начинают, а оканчивает ее Бог. Себя знаю: предназначенья рока неминучи. Может, я - Орудие Божественного Промысла. Когда под Очаковом пуля второй раз насквозь прошла мою бедную голову, и все ожидали смерти, а я выжил, что сказал Массот? Главный хирург армии сказал: "Само Провидение сохраняет этого человека для великого дела, ибо он остался жив после двух ран, смертельных по всем правилам науки медицинской". Так то. Будем знать, ты да я, да брат Илья.
Облегчив душеньку, маленькой щеточкой струсил рукава и полы своего сюртука, поправил нагайку, перекинутую через плечо, неспешно повернул в Татариново на Главную квартиру. Вернувшись, Кутузов отдал приказ поставить в лесу позади своего левого фланга 3-й корпус Тучкова-1 и Московское ополчение. Скрытно от французов, для пресечения их флангового обхода русского войска.
В душе же главнокомандующий, зная тщеславие Наполеона, не сомневался, что атакован будет русский центр. Ведь прямая атака почетней, чем маневр, хоть и кровопролитней. Поэтому в центре русской позиции сутки напролет, сменяя друг друга, ополченцы окапывали батареи вокруг главного редута и делали ретраншемент для пехоты.
После второй рекогносцировки в Валуево, Даву начал настойчиво требовать от Наполеона разрешения провести своим 1 -м и 5- м корпусами обход левого фланга русских. Одобрительное качание голов офицеров Главного штаба окончательно вывело из себя Императора. Досадливо сморщившись, он бросил маршалу: "Вечно Вы со своими обходами!" А про себя подумал: "А ты, герцог Ауэрштедский, зазнался. Тоже мне - Эпаминонд. Каким быть бою, решаю только я. Ты нанесешь первый удар. Посмотрим, сможешь ли подтвердить свою репутацию героя армии, если я отдам две дивизии твоего корпуса Эжену? Что - то мои маршалы и генералы стали дерзки и своевольны. А мне не нужны свободные люди, от рабского послушания большего можно ожидать. Нет, не страха, а всеобщего уважения желаю, того, что люди называют "величием". Ведь, для чего мне нужны все эти: пурпур, тиары и почетные знаки? Только для того, чтобы возвестить людям о своей независимости, силе, могуществе, о своем праве сделать их из несчастных счастливыми. И что будет делать благодарный мир? Заботиться о моем счастье.
Ах, эти, мною сочиненные, герцоги Ауэрштедтские и Эльхингенские. Пора бы понять, что я - бог для армии. Не римская армия завоевала Галлию, а Цезарь. Не Пруссия била семь лет Европу, а Фридрих.
Если бы вы только знали, как тяжело ощущение собственного могущества. Не просто быть одним из великих полководцев, как Лукулл, Александр, Магомет, Спинола, но еще и вершить судьбы народов".
А в это время из стана русских послышалось стройное пение. Юзефу показалось даже, что он почувствовал легкое сотрясение земли, это перед образом Смоленской Богоматери рухнуло на колени 120-ти тысячное войско. Наполеон, следя за происходившем в русском лагере, довольно потирал маленькие ручки: "Ну, наконец- то, у них появилось занятие, теперь не уйдут".
"О чем говорит сейчас русский военачальник?" - думал Юзеф, - Наверное, посылает на наши головы небесные кары? Зовет на подвиг, суля на небе им то, что эти закрепощенные мужики не могут обрести на земле. О, славяне, несчастные люди. Рабство замкнуло вас в тесный круг, и все глубокие человеческие чувства обратились в простенькие потребности. Вы так невежественны, что даже не знаете, как живут другие народы. А французам для боевого пыла нужен религиозный парад?"
Юзеф ухмыльнулся, вспомнив, как в Испании он и товарищи-французы зашли в церковь помолиться, и под шипение испанцев через минуту были из нее выдворены: "Язычникам и еретикам не место среди католиков!"
- Французы привыкли черпать силы из себя. Под Жемаппом, Вальми, Флерюсом их питала живая любовь к родине. И европейские солдаты, боявшиеся своих собственных офицеров больше, чем противника, не выдержали - попятились перед революционной Францией. В чем сила духа этой нации сегодня? Неужели, в личности Наполеона? Его умелые прельщения и соблазны? И вот - на груди у каждого, у самого сердца монетки с профилем идола - Наполеона! Догадываются ли французы, что стали фанатиками языческого культа?
Вечером весь лагерь точил штыки, чистил ружья, менял кремни, писал письма с завещаниями. Биваки перекликались между собой, ругались из-за дров, варили ржаную пульту. Перед тем, как завалиться спать по своим шалашикам, офицеры эскадрона и их гости собрались посидеть у костра. Моросил дождь. Выпили за победу баклагу водки, предназначенную для дезинфекции воды, и заговорили все разом, строя догадки насчет завтрашней баталии, потом также разом неожиданно примолкли: кто занялся сухарями, кто задумался. Юзеф сходил посмотреть, как устроились на ночевку уланы его взвода. Его удивляло: всех их ожидало одно большое дело, но как неодинаково они к нему готовились. Одни, свернувшись калачиком, спали у костра, безразличные к тому, что случится с ними завтра; другие в десятый раз осматривали подпруги или натачивали сабли.
- Я к ним привык, я всех их хорошо знаю. Сколько из этих храбрых парней не увидит завтрашний вечер? Сколько из них останется лежать на поле ранеными и убитыми? Отошли бы русские ночью тихо, без боя... Нет. Лучше завтра же в сражении положить всем нашим мучениям конец. Победа принесет спасение. Армии. Может быть, и мне.
Когда возвращался к костру, услышал голос суб-лейтенанта: "Не может быть, чтобы из такого дела все мы вышли живы и невредимы. Кому-нибудь из нас, да надо же быть убитым или раненым". Генрик невесело засмеялся: "Прекрати, Франек! Мне уж Юзеф надоел со своими предчувствиями. Все ему чудится, что либо я завтра пропаду, либо он. Пусть будет, что будет. Но смерть, братцы, моя будет героической! Для меня это, может быть, высшее наслаждение, может быть, смысл жизни!"
"Не желаю слушать! Не может быть, чтобы меня убили, потому что я не хочу быть убитым... Меня только ранят...", - заговорило сразу несколько голосов.
Ровицки, осторожно неся кружку дымящегося чая, прошел к Юзефу и Генрику. Шутливо потолкал их, освобождая для себя место. "Если меня убьют, то, как увидите вон ту звезду,- офицер указал рукой на блеснувшую между тучами точку, - так меня вспомяните. Душа моя туда переселится. Юзеф, дружище, береги мои часы. Чтобы была память обо мне. Вот и цепочка к ним. Надо бы отдать, да, прости, не могу. "Поигрывая подвесочками - четырьмя пулями в серебряных колечках, грустно усмехнулся: "Я никогда не выходил цел из дела". Лейтенант Грудзински встал: "Полно вам рассуждать....Бойся, не бойся, а без року нет смерти".
Юзеф лежал на подстилке из мха, вслух ругал себя за свою нерешительность с Ровицки - так и не посмел попросить назад свои часы, а в душе пытался разобраться в своих предчувствиях. Многие, вообще, в способность знать наперед события не верят. Но ведь вахмистр конноегерского десятого полка, где служили Юзеф и Генрик в первую Польскую кампанию, Мацей Кутшеба умел телесно, как он сам говорил: "по своему общему расслаблению" предсказывать будет ли сегодня их кавалерийская бригада бита или наоборот. И сбывалось, и верили, объясняя мацеевские знания утонченным вахмистровым чутьем. А чем объяснить духовное предчувствие?
Такое же неясное сознание трагичности будущего ощущал Юзеф во время суточного перехода эскадронов польских улан из Галльского резервного лагеря прусской армии в лагерь французов. А все ликовали тогда, представляя скорую встречу с Наполеоном, ведь для любого поляка это имя означало освобождение и возрождение Речи Посполитой.
...Ночь была очень темная, а поляну заливал свет от огромного костра. Вереницы искр сначала вытягивались длинными лентами к черному небу, потом, отяжелев от влажного воздуха, рассыпались золотильными листочками на спину склоненного над бумагами человека. При свете костра Император писал приказы, а вокруг него, образовав большой круг, стояли генералы, кутаясь в плащи. И золотое шитье на их воротниках темно горело, зато проказничали огненные блики на ординарских аксельбантах, адъютантских шнурах и галунах. И уставшие польские офицеры, допущенные к костру Императора, наслаждались игрой света и благоговели от близости великого человека.
Но кое - что в этом великолепии показалось Юзефу зловещим: чернокожий паж в длинном черном плаще. Он дремал за спиной Наполеона, навалившись на треногу телескопа, и напоминал сломанную пополам тень своего господина. И ответ Императора своему начальнику штаба Бертье, доложившему о приходе поляков: "Поляки... Зачем они мне? Слабые люди". И добавил возразившему Бертье: "Они же позволили себя разделить. Нет общности - нет нации". Бертье произнес только: "Сомо-Сьерра, сир!" Но Император досадливо махнул рукой: "Помню!" Генрик рассказывал Юзефу, что на следующее утро Наполеон предложил Бертье: "Сначала испытаем, какие они солдаты. Потом посмотрим. Если я, случайно, о них позабуду, напомните мне, Бертье!"
Отвлечь ганноверский резерв от Нея, в боевом азарте начавшего атаку одним отрядом, не дожидаясь подхода своего 6 корпуса, - с такой задачей были посланы польские эскадроны на запад от Йены, на веймарскую дорогу. Атаки эскадронами для улан закончились бы полным их разгромом, если бы не любовь командующего резервом - генерала Рюхеля к строевым эволюциям.
Под громкий барабанный бой белоштанные фузилеры по всем правилам фридриховской тактики развернулись в линию для штыковой атаки. Генерал Рюхель был доволен собой и спокоен. Во-первых, ему нравилась безупречность выполнения маневра. Во- вторых, он просто залюбовался стройностью линии развернутых батальонов. Как прямы спины в синих мундирах, по которым в такт строевому шагу подпрыгивали косички. Их длину и завитость буклей генерал сам, пройдя утром вдоль строя, проверил с помощью хранящейся в кармане особой мерки. И, наконец, он предвкушал удовольствие от скорой расправы с горсткой предателей- поляков.
Гренадеры правого фланга четко, как на плацу выдвинулись уступом, образовав косой боевой порядок. Но холмы и кусты мешали обходному маневру, из-за них длинные двухшереножные линии заизвивались как змеи, старательно отбиваемый шаг сбился. Некоторые без команды начали стрелять по приближающимся уланам. Между тем, поляки остановились и спешились. И когда до них оставалось шагов двести... "Пли!" Сосредоточенный залп из карабинов и штуцеров проредил первую шеренгу ганноверцев. Словно опомнившись, затрещали барабаны. И пока пруссаки перестраивались, уланы, взлетев в седла и пришпорив коней, с места в карьер бросились от неприятеля, паля через плечо из пистолетов. А им на смену из порохового дыма вырвался второй эскадрон. Врезался в ряды центра, в тылу пруссаков перестроился и промчался обратно, рассыпав только что собранное каре...
Юзеф помнил эти сумасшедшие атаки, удачливые для поляков до тех пор, пока не вступили в дело прусские пушки, подвезенные с флангов. Для генерала Рюхеля упущенное время оказалось роковым, а участь - печальной. Но и поляки чудом уцелели.
...Был момент, когда попавшие под огонь двух соседних каре, уланы уж не чаяли выбраться, выручила не помощь, присланная Императором, которую все так ждали, а хитрость Генрика. С оставшимся эскадроном он провел отвлекающую атаку. Уланы прокрались незаметно берегом ручья, под обрывом и вылетели, откуда их не ждали - из овражного кустовья, ударили с налету во фланг пруссаков. В ходу были только сабли, стрелять некогда. Молчали и прусские пушки - не стрелять же по своим. Волна синих мундиров с фланга каре перекатилась в центр, мешая стоящим там целиться. Напрасно офицеры хриплыми голосами выкрикивали команды, напрасно надрывались барабаны, призывая солдат в каре: потерявшую строй толпу, теснили с двух сторон уланские эскадроны.
Мундир Генрика был черен от порохового дыма, конфедератка сбита с головы, волнистые, черные волосы растрепаны. Видно, его тщеславию даже льстила опасность положения, не даром же, поддерживая дух своих улан, кричал во всю глотку: "Мы только благодарны Его Величеству за то, что он забыл о нас! Поляки не делят славу с кем бы то ни было!"
Пора отступать. Но за спиной улан оказались пушки. Пока их наводят на эскадроны, есть шанс прорваться! Четвертинский разворачивает коня прямо на батарею. Юзеф пригнулся к луке, дал шпоры. Конь отчаянно прянул с места в карьер. Со стороны могло показаться, что всадник не справился с лошадью, но товарищи знали его умение, с места взяли за ним. Обогнав друга, прикрывая его собой, Юзеф рванул прямо к наведенной в упор на улан пушке. Он смотрел в глаза канонира, в руках которого тлел фитиль. Тот - на клинок Юзефа. Не выдержал, бросив на землю пальник, бросился прочь. И остальные, увидев так быстро приближающегося всадника, растерялись. Кто побежал в сторону, кто нырнул под станину лафета. Уланы пронеслись между брошенными пушками. Вслед защелкали ружейные замки, загрохотали залпы. "Как они смогли вырваться!" Рюхель посылает полякам вдогон подоспевшую с флангов конницу. Только недолго длилась погоня. "Матка Воска, пан Иезус!" Вот уж, нежданным спасением явилась сверкающая клинками легкая бригада Кольбера. Это означало, что дивизии 6-го корпуса Нея вслед за своим кавалерийским авангардом, вступили в бой.
От ненастья смеркалось быстро, Император выехал вперед, встречая возвращавшихся с равнины польских улан. Вот что - то впереди на дороге затемнилось. Вычеркнулся из мрака сначала гребень копий, потом уж появились всадники. Прошли мимо Императора спокойно, выдерживая равнение, словно и не было многочасового боя. Не было только вчерашнего ликования, криков "Vive l'Empereur!" Над мордами лошадей колыхались облачка пара, а их влажные бока тяжело ходили. На Императора с укором смотрели хмурые и задумчивые лица.
В дальней комнате деревенской корчмы, отделенной перегородкой от общей, полной солдат, заглянувших сюда за угольком для трубочки, расположились на отдых польские офицеры. Постепенно толкотня в зале прекратилась, взводные закончили раздачу винной порции, уланы разбрелись на ночевку по близлежащим сараях и гумнам. Улицы, залитые мертвенным светом луны, обезлюдели. Тишину нарушали только гром цепей да вой дворовых собак, оставленных убежавшими хозяевами охранять дом. Молча закончили ужин из трех вареных картофелин на человека. Каждый в душе чувствовал разочарованность, чьи - то мечты рассеялись, а надежды обманулись. Как объяснить хладнокровие кумира, пославшего на верную смерть горстку улан против целого неприятельского корпуса? Хотелось поскорее забыть свое первое дело под Йеной в составе Великой армии. Но час назад, уланы в зале, не зная, что за перегородкой их командиры, объяснили императорскую волю по-солдатски прямолинейно.
- Да, братцы. Неспроста нас оставили гибнуть в том аду кромешном. А когда нас высвободили? Когда столько полегло товарищей! Видно таков приказ был на наш счет. Может, Император презирает поляков? А, может, вообще - людей!..
...Нею понравилась храбрость поляков.
- 4-е эскадрона - против 15-тысячного корпуса. Пожалуй, они достойны меня, а я - их!
Слова маршала определили судьбу улан. Остатки 4-х эскадронов всю первую Польскую кампанию прошли в составе легкой кавалерии генерала Кольбера 6-го армейского корпуса Нея.
Ней из кожи лез вон, заглаживая свою горячность: Великая армия уже встала на зимние квартиры, Наполеон танцевал с пани Валевской на варшавских балах мазурку, корпус же Нея еще долгое время мотался по Саксонии, занимая крепости, преследуя разбежавшиеся во всех направлениях остатки прусской армии.
И только поздней осенью вошел в Польшу.
Авангард - конные егеря и гусары шли пешим ходом, ведя лошадей в поводу. Под бесконечным дождем месили босыми ногами дорожную хлябь. А с высоты черных придорожных крестов на людской поток смотрел скорбно деревянный пан Иезус.
Бывало, строй ломался из-за того, что останавливались, заснувшие на ходу конь и всадник; бывало, падали лошади и, почти не сопротивляясь, погружались в черную жижу. Если бы не умение поляков справляться с этой бедой, приданная шестому корпусу кавалерийская бригада осталась бы без лошадей. Делалось все быстро, чтобы животное вконец не выбилось из сил. За холку заваливали на бок, высвобождали спутанные ноги, а потом заставляли лошадь встать, поднимая за хвост круп вверх. Вначале такие упражнения казались кому - то нелепыми, смех прекратился, когда Ней отказался от мысли догнать передовые корпуса императорской армии. Стало невозможно идти, особенно, безлунными ночами по бугрящейся боками павших лошадей дороге. Видно, у тех, кто прошел раньше, не было природных всадников, таких как поляки.
Пока, посланные вперед, конные разъезды искали нерастоптанные дороги, две дивизии шестого корпуса и его кавалерийская бригада бивакировались по деревням.
Началось то, чего так боялись поляки, вернувшиеся на родину. Для французов - это чужое государство, а мародерство - обычное для войны дело. Что бы ни встретилось на пути корпусу Нея: бедная ли деревенька или богатый фольварк, вид их после ухода войска, был одинаково жалок. Пусты улицы, белеют в грязи осколки посуды, валяются, брошенные за ненадобностью, вещи и тряпки. Только и жизни на улицах - вертящиеся хлопья мокрого снега, да хлопающие на ветру двери домов. Ни человека, ни скотинки, ни даже старой вороны на краю дороги - все позапряталось, все пережидало. А ведь поляки, особенно горожане, с радостью встречали Великую армию: "Освободители!" Сами предлагали свои квартиры под постой, продукты. И расплачивались за свое легковерие перепотрошенным домом, разоренным городом. Юзеф и Генрик негодовали. Однажды сублейтенант Четвертинский потребовал от генерала Кольбера наказать грабителей: "Они же превращают Великую армию в ужас для наших друзей, народа, преданного нашему Императору!", тот вскипел: "Может быть, Вы, советуете вновь ввести в армию телесные наказания? И казнить смертью несколько тысяч французов за то, что они голодны!" Сублейтенант Кучинский боролся с грабежом по-своему. Только выходили походные колонны из города и разрешалась первая остановка "для трубок", он с друзьями из конноегерского мчались в обоз. Там для неузнаваемости накидывали плащи на голову, окружали маркитантов, азартно скупающих награбленное добро у солдат, и, под смех и улюлюкивание сбежавшихся зрителей, опрокидывали полные повозки в дорожную грязь. Раз из перевернутого возка посыпались серебряные блюда, украшенные гербами известных польских семей. Тем же вечером появились в бригаде Кольбера жандармы - искали злодеев, посягнувших на личные вещи маршала, но виновных не нашли.
Скоро начались бои с прусскими отрядами генерал - лейтенанта Лестока, пробивавшимися на юго-восток к русской армии Каменского. Вот тогда - то Юзеф и начал воспитывать в самом себе важные боевые качества. Прежде всего, учился сохранять в бою холодную голову. Ведь сколько раз, увлекшись атакой, вдруг, после дикой скачки в пороховом дыму, он оказывался один во вражеских тылах или, что еще хуже, скачущим среди гусар, на киверах которых зловеще скалилась Мертвая голова!
С некоторых пор у бивачных костров начали рассказываться страшные россказни о русских казаках. Мол, появляются они всегда ниоткуда, что стреляют метко дротиками, а к лукам их седел прикорючены головы мертвецов. Толи на самом деле, толи из-за усталости и недосыпания, но гранд - гарды часто поднимали кавалеристов по тревоге, уверяя, что видели вдалеке казачий разъезд. Начиналась суета, а в темноте все лошади у коновязи кажутся вороными, легко спутать и поседлать чужую. Да еще, чувствуя тревогу, лошади вертелись, не давая сесть хозяину в седло. И Юзеф придумал упражнения для Рокоша. Сговорившись с товарищами, Генрик вместо отдыха на редких привалах устраивал кутерьму: скакали и кричали под хохот собравшихся зрителей. Юзеф же, успокаивая Рокоша, садился только тогда, когда тот переставал вертеться. Или уходил, если тот не утихал. Потребовалось немного времени, чтобы умный конь научился не поддаваться паническому страху. Теперь, если труба играла тревогу, начиналась беготня, пальба, да что бы ни происходило вокруг, конь стоял как литой, давая Юзефу сесть в седло, разобрать поводья. Только нервно подергивал ушами, ожидая команды: "Ну, Рокош, вали!" Генрику не хватило терпения обучить этому приему своего Ветерана, а, может быть, тот не был достаточно сообразительным; только не раз в общей суматохе, суб-лейтенанту приходилось бежать рядом с конем, держа повод в руке.
В конце декабря бои происходили так часто, и так были похожи друг на друга, что в памяти Юзефа осталось немногое.
Хорошо запомнилось произошедшее под Рождество дело. Ней решил атаковать укрепленный пруссаками городок Гужно. Зная о превосходстве сил неприятеля, он прямо с марша двинул свой корпус в бой. Надеялся на внезапность и на своих солдат. Хитрил, приказывая дивизиям выходить на позиции в батальонных каре. Хотел таким построением удвоить свои силы в глазах противника, привыкшего, что на линию огня французы выходят в батальонных колоннах.
Под все ускоряющийся треск барабанов его солдаты в походных белых куртках заполнили равнину. Застрельщики освободили от прусских егерей нужное пространство, колонны развернулись в линии. Все ближе черная линия прусских батальонов. Сейчас ядра их пушек только прореживают белые шеренги, но когда до пруссаков останется шагов пятьсот, на французов прольется чугунный ливень. Атака может расстроиться. Вот, если бы корпусная артиллерия подоспела! Да из-за грязи, пушки все время отставали. Оставалась кавалерийская бригада Огюста Кольбера.
Юзеф помнит, как эскадрон летел прямо на наведенные жерла. Вспышка, пламя, облако дыма. Еще не было грохота, но справа и слева, загодя, валятся кони. А вот и пушечный гром. Линия всадников, переломившись в середине, двумя потоками обтекает батарею по ее флангам. И вдруг - остановка! Как на стену легкоконники наткнулись на каре прусских гренадер. Кони заплясали, увертываясь от штыков. Только бы нашлись храбрецы, готовые вздыбить над стальным лесом своих лошадей! Вот случай, когда кавалеристу запросто потерять коня - невольно медлится! Суб-лейтенант Кучински сам, делать нечего, наклоняется вперед. Рокош, вскидывает голову, уберегаясь от стальных лезвий, прядет на месте, притворяясь, что не понимает команды. Шенкеля давят бока, и Юзеф чувствует, как мечется лошадиная селезенка. А рядом вздымается стойком конь вахмистра Мацея Кутшебы. Здоровые гренадеры легко, как сено на вилы, подняли и бросили внутрь каре всадника с конем. Напрасная жертва - бока четырехугольника даже не сдвинулись. Тут Юзеф едва успевает заметить, что пруссак целится в него. "Конец!" Да ружье не выстрелило!
"Осечка?! Дождь! Сырой порох! Мокрая полка! Вот почему пруссаки не стреляют ", - пронеслось в голове. "Пистолеты!" - в сиплом крике Юзеф не узнал свой голос. Вмиг вальтрапы были подняты, седельные кобуры открыты и пистолеты, надежно укрытые от дождя, вынуты и направлены на гренадеров. Тут уж каре рассыпалось, как стены завалившегося дома. Выстрелов и не слышно было, зато залязгали по штыкам клинки, высекая искры. Засвистели перед гренадерскими усами кавалерийские сабли.
Прусские пушки окатили картечью и своих гренадер, и французских кавалеристов.
В сером клубе пушечного дыма вырос всадник на рослом соловом жеребце, вскинул трубу, проиграл сначала "Сбор", потом - "Отступление".
Генерал Кольбер отводил своих кавалеристов к лесу, освобождая поле для войска Нея. Колонна конных егерей обогнала бежавшего в ту же сторону человека. Зеленый доломан, зеленые чакчиры, пустые ножны бьют по ногам, на плечах, прикрывая голову, двумя руками держит седло. Фигура показалась Юзефу больно знакомой. "Да это же - Мацей Кутшеба! Вахмистр! Живой!.."
Еще хорошо запомнилось Юзефу взятие Млавы.
... Конная бригада остановилась перед громадным болотом. Пока эскадроны мерзли, разведчики искали проходы через топи. Когда моросящий дождь сменился градом, на той стороне болота на расстоянии четырех - пяти лье стали различаться шпили Млавы. Оказалось, что дорога к городу по дамбе - единственная.
К Юзефу подскочил Генрик.
- Дамба в четверть лье. Генерал приказал атаковать полякам!
- Это невозможно! Пруссакам хватит десятка стрелков, чтобы защитить дамбу от целого полка.
Льдистая пыль колет лицо. Слышал ли Генрик ответ друга за воем ветра, за хриплым голосом командира: "Справа по два... Марш!"
А впереди уж щелкают ружейные замки пруссаков. Огонь залпов высветил темные фигуры на насыпи дамбы. Сколько же их!
- В галоп... Марш!
Теперь Юзеф был занят только дорогой. Берега дамбы были крутые, а сама она - узкая. Главное, чтобы Рокош не ткнулся на полном карьере в упавшего всадника, не соскользнул по грязным доскам вниз. Рокош вихрем летел, копыта стучали по настилу.
Дамба уже заканчивалась, когда с противоположного берега прусская артиллерия открыла огонь. Канониры дали залп, другой, и пушки замолчали, потому что прямо на них бежала толпа отступающих, над которыми нависали фигуры всадников.
Миновав дамбу, прямо на прусской батарее, эскадрон перестроился для атаки.
Генрик, облепленный со всех сторон пруссаками, с горящими глазами, растерзанный и растрепанный, вертелся в седле, разя, дымящейся от крови саблей, направо и налево. Юзеф держался собранно, наносил удары с холодком, словно упражняясь в фехтовальном зале. Он успевал между сабельными выпадами следить за тем, что делалось вокруг. Кони давили пруссаков, вытаптывая в их гуще просеки. Но все равно, дело принимало скверный оборот: легкоконники прочно завязли. Порой над свалкой взвивался конь без всадника и снова в ней пропадал. В сгущавшихся сумерках с треском вспыхивали ружейные огни. Сабли звенели, но никто не кричал, слышно было только конское ржание да хриплое, прерывистое дыхание людей.
Вдруг раздался короткий барабанный бой, вслед за которым пруссаки бросились строиться в каре. Это могло означать только одно - на помощь полякам устремилась через дамбу вся бригада генерала Кольбера.
В сумерки вошли в город. На большой площади с колодцем и фонтаном засуетились квартирьеры. Вмиг освоившись среди красивых домов, ратуши, гостиного двора, они направляли штабистов, опередивших армию, в разные стороны. Офицеры подъезжали к зеленым дверям или воротам, и, прочтя написанную мелом свою фамилию, недовольные возвращались к квартирьерам, требуя лучшего. Появившиеся с полками младшие офицеры набились в незакрытые усердными хозяевами цукерни и кавярни, замышляя съесть все, что было напечено, наварено и нажарено, радостно приветствуя живых вновь пришедших. Когда на площади стихло, стали заглядывать освободившиеся квартирьеры и уводить молодежь на квартиры, если повезет, где их ждали настоящие постели из тюфяков и пуховиков, либо в сарай, куда денщики - егеря уже натаскали охапки соломы.
В Млаве корпус Нея встал на зимние квартиры. Полку Юзефа повезло: всех офицеров, кроме, конечно, командиров эскадронов разместили в опрятном доме под красной черепичной крышей.
Он хорошо помнит первую ночь на городской квартире, когда, уставшая после боя молодежь вместо того, чтобы спать, проговорила всю ночь.
Рачительный хозяин не дал свечей, поэтому только часть большой гостиной, украшенной зеркалами, была освещена ярко огнем камина. Он же вызолотил эфесы и ножны сабель, разложенных на подзеркальных столиках, расцветил желтыми и синими огнями хрустальные подвески люстры. По углам гостиной густился мрак. Середину, где лежали офицеры на разбросанных по полу коврах и сафьяновых подушках, освещала луна с улицы. И чем тише становилась речь, бледнее пламя в камине, тем больше комната наполнялась ее синеватым сиянием.
С улицы явственней слышались стоны раненых, которых переносили из лазаретных фур в госпиталь. А близ костела, Юзеф знал, под черным навесом лежали мертвые, в ожидании погребения, и горели свечи.
Разговор о войне, подвигах, славе давно затих, а Юзефу не спалось, подоткнув за спину подушку, он сидел и думал о двух личинах войны: ужасной с одной стороны, притягательной с другой. Юзефу тогда шел двадцать первый год, он родился в день получения Наполеоном своего первого офицерского чина, что казалось хорошим знаком для военной карьеры.
Он видел вокруг себя спящих своих товарищей, но от лунного света лица их казались мертвенно - бледными, тела, повитые шинелями, - безжизненными. "Видели бы самих себя эти герои, на кого сейчас они похожи! - усмехнулся Юзеф. - Они все о подвигах. Что это? Чем больше будет убито молодых и здоровых, тем громче подвиг. Товарищи одобрят, командиры похвалят. Вот и слава! Не о такой ли когда - то давным-давно в мирные времена печалился ксендз Август? Однажды вечером прервал рассказ отца о каком-то ратном подвиге яростным скрипом раскачивающего кресла. Отец сердито замолк, а из-за высоких стенок качалки, как из глубокого ящика раздался внятный голос: "От вашей славы и сам не уйдешь, и людей не спасешь! Опомнитесь! Одна на свете слава-слава Всевышнему! О-хо-хонюшки... Славолюбие - слабость всех суетных".
У ксендза - всякая война - зло. За что гибнут души? За человеческое желание обогатиться! Отец же, хорошо знающий молодежь, видел в военных делах только пользу для Польши. Простор для подвигов. А где жажда славы, там брожение общества, оно оздоровляет души и тела поляков, развивает в них добродетели и таланты. А Юзеф? Он тоже желал славы, чтобы уважение других заставило бы замолчать его собственное недоверие к самому себе, убедило бы его в невиновности перед Марыней, отцом, Станиславом, матушкой, умершей в одиночестве.
Вокруг все спали, а он разбирался, в чем же правда войны. "Вот, например, считается убить врага - это доблесть. А если он ничего плохого мне не сделал? Если даже отвел свой штык? Или, побежав, повернулся ко мне спиной? А я не испытываю к нему ненависти, а даже, наоборот, считаю, что он сражался мужественно и проиграл в честном бою? А помочь раненому, которому мучительней жить, чем умереть? Это - добродетель или грех? А если он был товарищем по полку?"
Юзеф мучительно думал, был ли в случившимся умысел, выдержал ли он испытание, посланное Провидением? А произошло все во время одной из атак. Он помнит, что сначала увидел руку, вцепившуюся крепко в его правый сапог. Потом, откуда - то из-под Рокоша вынырнул человек. Юзеф уж сжал рукоять сабли, целясь ниже бледного лица, да узнал в раненом лейтенанта второго эскадрона Каменецки. "Я скоро умру. Но какие страдания! Ради всего святого, ради Вашей матушки, Кучински, помогите мне!" Рокош, все еще двигался за уходящим эскадроном, раненый волочился за ним, одной рукой, вцепившись в сапог, другой - прижимая к животу грязную массу кишок. Юзеф, разглядев рану, невольно отдернул ногу, ткнул в бок коня. Рокош, приняв удар за команду, начал поворачиваться. Отвел зад влево, видно, наступил на раненого. Из столбняка друга вывел подскочивший Генрик. Казалось, еще не успев осадить коня, он уже понял происходящее. Навскидку выстрелил в лежащего на земле, торопя развязку. Да, промахнулся. Ускакал. "Теперь вы, Кучински. Не спешите. Просто наведите пистолет сюда", - услышал Юзеф слабый, но спокойный голос лейтенанта.
Прошло много лет, но до сих пор Юзефа мучило: "Что я сделал? Великодушный поступок или преступление?"
Недолго длились попойки, кутежи и карточная игра. В городских лавках и через месяц можно было достать хорошего английского сукна на шинели и вина, но ни за какие деньги - муку, мяса, овса. Начали страдать и служба, и товарищеский дух. Стало больше ссор, больше дуэлей, они уже принимали серьезный характер, дрались только на саблях. Суд общества офицеров старался решать дела по-семейному, начальствующих лиц не вмешивали. Да штабные и не могли справиться с начавшимся разложением войска. Кому как не им знать, что армия живет, покуда она в движении. Мародерствовали все: и солдаты, и офицеры. Из шалости Генрик участвовал в ночной вылазке. Утром, в раскаянии, подарил найденный мешок кофе хозяйке, попросив для себя горстку зерен обжарить и помолоть. Но, когда изголодавших офицеров солдаты приглашали на свой обед, Юзеф и Генрик не отказывались. Вылавливали из котла куски мяса, не раздумывая, как и где егеря достали барана. Наоборот, были растроганы тем, что люди не съели мясо без них.
Чтобы сохранить свою армию от разложения и спасти от голода, маршал Ней, не спрашивая разрешения у Главной квартиры, двинул свой корпус в земли Старой Пруссии, богатые продуктовыми запасами и фуражом, но опасные встречей с армией русских.
Там, под Фридландом произошла битва, замечательная участием в ней огромного количества кавалерии.
Юзеф помнит, как их бригада прямо с похода вступила в бой с казаками. Вернее, сначала конных егерей Сюберьи оставили в резерве. Полк стоял на краю леса, на самом солнечном припеке. Жарило, вокруг людей и лошадей вилась докучливая июньская мошка. А в зеленую рожь поля ушли гусары, довольные тем, что первыми начинают дело. Толчками качались спины в серых ментиках, взлетывали над висками косички, из-за которых посвечивали серьги. Взводы перешли на рысь, надо успеть сделать заезд плечом, построить фронт, поднять полк в галоп, ведь отсюда до летящих навстречу казаков шагов тысяча.
Все, что происходит на поле Юзефу не видно. Его лихорадит в предвкушении атаки. Ему кажется, что биение его собственного сердца слилось с топотом скачущих по полю лошадей. Что там происходит можно легко вообразить, зная повадки казаков. Вот две волны всадников сближаются. Одна приостанавливается, другая продолжает напирать, выгибается дугой. Гусары выравнивают сомкнутые линии и переходят на крупную рысь. Сверкают поднятые клинки. Сейчас всадники сшибутся и перемешаются. В такой - то момент в таборе непременно загудят турецкие дудки. Лава раздастся на два потока, которые разлетятся вправо и влево. Но гусарам нельзя дать увлечь себя погоней: может быть, за ближайшим леском их ожидает засада.
Фантазии Юзефа прервал показавшийся на левом фланге всадник в алом доломане. Только полковой трубач сыграл "К атаке!", а уж офицеры, оглядев своих людей, достали из ножен сабли и поставили их рукоятью на правое бедро. До команды начать атаку остались мгновения. Где - то вдалеке трубач созывает "Сбором" с поля гусар. Вот и пришел их, конных егерей, черед.