Дети уехали после полудня и ее лицо почти сразу начало меняться, будто на пригорке пошел таять снег: белое лучистое покрывало стало сперва ноздреватым, потемнело, потом подалось вниз, скрываясь в ложбинках между обнажившимися кочками, и наконец исчезло совсем. Осталась только сырость и какой-то особый льдистый аромат в воздухе.
На этом обнажившемся лице, с которого сошла радость, появилась усталость и то прежнее выражение, которое она тщательно скрывала все выходные, пока в доме были дети. Маргарита Алексеевна развернулась, ничего ему не сказав, не взглянув на него, и пошла в дом.
Высокое худо тело ее привычно сгорбилось, будто укутавшись в невидимый плед.
Александр Иванович задержался, достал пачку сигарет и затянулся ядовитым дымом. Он снова стал курить полгода назад, чтобы услышать от нее: "Не смей этого делать! Хочешь оставить меня вдовой в столь юном возрасте!?".
Эту фразу он слышал от нее не раз - очень давно. Когда они были молодыми и он в первый, второй, третий раз завязывал с сигаретами.
Но теперь она, кажется даже не заметила. Привычка вернулась и осталась с ним навсегда - это Александр Иванович теперь уже четко понимал. Осталась, потому что не только Маргарита, но и он сам чувствовал по отношению к себе равнодушие.
Он докурил сигарету, но в дом возвращаться не решился. Сходил на дальний край огорода за лопатой и принялся обкапывать деревья. Лопата поскрипывала о плоские желтые мозоли рук.
Он налегал, покряхтывая, на отполированное мозолями блестящее древко, малой частью сознания прислушиваясь к тому, как работают заржавленые шестеренки его старого тела. Теперь они все чаще стали заедать и прокручиваться, а иногда попросту заклинивали. Тогда весь механизм пронзало болью - иногда сильной, иногда не очень, но каждый раз тревожной. Он не желал этой боли и потому глядел внутрь своего тела, чтобы не повредить ему. Обычно это помогало, а главное, - отвлекало от вопросов о ней и о себе, о том, как теперь жить и есть ли смысл продолжать это делать вместе или все же попытаться начать сызнова одному.
Начать заново. Ему казалось нереальным начинать что-то без нее после почти пятидесяти лет вместе. Да и что скажут дети?
Александр Иванович выпрямился, почувствовав укол за грудиной. Осторожно вдохнул, расправив острые плечи: "Невралгия. Наверное, невралгия".
На обследовании год назад врач сказал, что сердце для семидесятипятилетнего у него неплохое, еще "покачает", на те слова он и уповал, когда пару раз в неделю слышал за грудиной, как что-то тоскливо сжимается с беззвучным воем и на несколько мгновений падает вниз. Он много нервничал эти месяцы. Чего уж тут удивляться, что разошлась вечная его спутница - невралгия.
Когда же это началось? Не его подозрительные боли, конечно, а ее агрессия. Наверное, давно, когда заметить еще было невозможно. Марго всегда была такой - мнительной, несбиваемой, абсолютно уверенной в своей правоте и в силе своей "женской интуиции", которую считала непогрешимой.
И все же какая именно точка их жизни оказалась поворотной, после которой он стал замечать, как все медленно поползло под гору? Да. Тогда. В магазине мебели, где они покупали тот треклятый диван. Она не сидела на нем, хотя он и был куплен для нее. Избегала его обитых грубоватой тканью объятий, будто это были объятия Иуды.
Александр Иванович разболтался тогда с продавцом-консультантом, женщиной лет сорока с неплохой фигурой и красивым лицом. Ничего такого, просто обмен любезностями, а что еще может быть между мужчиной в возрасте и молодой красивой блондинкой. Просто беседа двух людей, которые по-человечески друг другу симпатизируют. И все же, когда он обернулся уточнить у Маргариты, что она думает по поводу дивана, лицо у той было таким... Он неловко осекся и как-то частями перестал улыбаться.
Марго повернулась, не отвечая, и ушла в другой конец магазина.
Вечером он почувствовал в ее поведении что-то еще более странное. Ее рука осталась безжизненной, когда он взял ее в свои ладони и поцеловал.
-Что ты себе придумала? - спросил он.
-Ничего, - ответила она.
Он разозлился и ляпнул что-то про то, что ее умение раздувать из мухи слона с годами совершенствуется. Ее лицо перекосилось, рука ожила, вырвалась из его ладоней и наотмашь хлестнула по щеке.
-Скотина вонючая! Чтобы сдохнуть тебе и всем твоим бабам! - выпалила она и выскочила из кресла.
Он был ошеломлен словами больше, чем ударом. Даже не сразу понял, что тепло на щеке - от крови из рассеченной кольцом кожи.
С тех пор это и началось. Она все больше погружалась в какой-то свой мир, в котором ему было отведено огромное место. Место Беды, исковеркавшей ее жизнь. Иногда это прорывалось наружу словами, но чаще он читал это в глазах - то горячих, то холодно презрительных.
Он пытался увещевать ее, говорить с ней, развеивать ее глупые подозрения, ее ревность. Но, видимо, все это готовилось на кухне ее внутреннего мира уже давно, случай в магазине стал только катализатором.
Если попросту, то она вдруг начала вспоминать ему все обиды, перенесенные за их долгую жизнь. Купалась в жалости к себе, переживала свои подозрения, мнимые и реальные поводы для ревности воскрешали в ее разуме, повернувшемся к детству.
Не то, чтобы он был кристально чист - они прожили вместе почти 50 лет... По молодости он ездил в командировки, а там тоже были женщины и часто они проявляли к нему интерес. Но он не был бабником, нет.
Он изменил ей всего дважды. Первый - в самом начале, после тяжелой ссоры из-за его отказа переехать в Москву. Вернее даже не это... Марго мечтала стать актрисой, штурмовать столицу и совсем собралась, было, ехать. Но в тот момент выяснилось, что она - в положении, носила Ваньку, их первенца.
Ей было жалко терять год и она кляла его, Александра, за то, что он не был достаточно осторожным. А хуже того - угрожала абортом. Он сказал, что если так, то он ее больше не знает. И уехал.
В течение всей вахты в промозглой, сырой тундре он пытался расстаться с ней. Телеграммы не слал, писем не писал. Пытался закрыть для себя ту страницу в своей жизни. Но когда через месяц вернулся в их комнату в малосемейке, Маргарита все еще была там.
Ванька родился. На карьере актирисы был поставлен крест.
И он, конечно же, не сказал ей о том, что в конце вахты в какой-то из самых черных моментов, хорошенько подпив, остался ночевать у продавщицы местного магазина.
Второй раз он изменил ей гораздо позже, когда ему было уже под сорок. Та самая пресловутая "седина" миновала его бороду, тут было другое. А точнее - большой, настоящий разрыв, который навис над ними непонятно из-за чего.
Выражалось это в ее тоске и вечных скандалах по пустякам, и в чем-то неуловимом, но очень заметном для них обоих, в каком-то ощущении сломанности, выхода из строя их семейного "механизма". Будто фоновый звук при каждом движении, слове и жесте, свидетельствующий о том, что внутри что-то не так, вот только непонятно что и как это починить.
Он был уже состоявшимся человеком, начальником, у него было много работы по вечерам и он пользовался этим, чтобы поменьше бывать дома. Это "дома" понемногу становилось ненавистным словом, обозначавшим место, где неуютно и холодно. И он всерьез размышлял над тем, чтобы уйти.
Дети - Ваня и Ксения - выросли. Еще несколько лет и выпорхнут из гнезда. А если даже не выпорхнут - сколько семей доживают без отца и ничего.
У него появилась женщина - не более чем интрига на стороне, у многих такое бывало. Но Александр всегда серьезно относился к своим обязательствам и уже думал над тем, должен ли он жить с ней, если уйдет от Маргариты. Потом плюнул, перестал строить планы, поплыл по течению, разорвал с той, случайной. Приходил домой, общался с с детьми, готовил сам себе ужин, читал или смотрел телевизор и... пересидел бурю.
Больше измен не было. Да и то, что было, изменами он не считал. Это были сложные периоды, считай, что разрывы, инициатором которых каждый раз становилась она сама. Потом все забывалось и шло дальше, по накатанной.
Однажды она сказала, что, наверное, жизнь у них не удалась, потому что они невенчаны. Он был удивлен не тем, что она заговорила о религии, хотя всегда оставляла этой части действительности место по степени важности между двадцатым и сто сороковым. Удивила ее оценка их жизни - "не удалась".
Почему не удалась, он понять не мог. Он считал себя счастливым человеком, не без греха, но любящим мужем, прощающим многое, готовым терпеть ее непростой характер, ее мнительность и мстительность, ее долгие погружения в пучины депрессии и мироненавистничества, ее скрытность и актерство, а также то, что она виртуозно изображала перед детьми и знакомыми крепкую любящую семью, когда, бывало, у них месяцами не было близости. Прощал даже то, что они перестали целоваться уже лет двадцать назад...
И все же ему казалось, что он счастлив, потому что все равно любит ее и, как казалось ему, отдает ей без остатка все то, что в его силах было отдать.
Что же пошло не так? Что позволило ей считать, что их жизнь не удалась, а значит, не удалась и вся ее жизнь целиком, потому что изменить что-то они были уже не в состоянии?
Наверное, им не стоило даже начинать - импульсивной интеллигентной девушке из приличной семьи и ему, рабоче-крестьянскому пареньку, всех достоинств которого и было - рост да настойчивость. Он завоевывал ее долго, но потом, когда они уже были вместе, не принуждал ни к чему. Он поехал бы с ней в Москву, хотя знал, что это путь в никуда, что их семью или закружит вихрь богемного существования, где ему не останется в конце концов места, или ее разобьет разочарование, потому что играла она нехорошо, бесталанно играла. И все же поехал бы и, наверное, вернулся через несколько лет, без нее и без детей, муж-рогоносец красавицы-актрисы, которая добилась своего серией удачных романов.
Ему казалось, что их спас Ванька, и это была большая радость. И он долго не мог простить ей, когда понял, что радость эта для Марго была смешана также с горечью разбитых надежд.
Он чувствовал сердцем, что в основе нынешнего их разлада - именно это. Ее неудавшаяся карьера, которая окончилась, еще не начавшись. Двое детей, пятеро внуков, дом, сад, море в нескольких километрах от дома, пенсия и квартира, которая приносила хороший доход. Жизнь, прожитая не зря, как казалось ему. А вот, выходит, что зря. Что было не то, что она хотела, и в этом виноват он - "вонючая скотина".
Это словосочетание не шло у него из головы. Даже не все словосочетание, а только "вонючая". Он перенес бы "скотину" легко - мало ли что порой вылетит в пылу гнева. Но этот эпитет, он как будто сообщал всему вместе нечто личное, что делало оскорбление уже не случайно вырвавшейся в запале фразой, а чем-то, что она действительно думала.
Он невесело усмехнулся: "Если бы дети слышали..."
Этого ей хотелось бы меньше всего, только не этого. Снаружи их семья оставалась нерушимой скалой, на которой стоял прекрасный замок идеальных отношений. Он тоже боялся это потерять, потому что тогда дети стали бы приезжать реже. А кроме них, выходило, что в жизни не остается уже ничего.
Он чувствовал, что к глазам приливают слезы. В последнее время он сильно сдал и порой плакал. Как же так - прожить вместе большую, долгую жизнь, и вдруг на пороге уже узнать, что человек, которого ты любил, считает, что совершил ошибку... Это было выше его понимания. Он пытался разобраться во всем, прокручивал в голове их скандалы и их счастливые дни и не понимал, почему.
Безусловно, в ее характере с самого начала был элемент психопатии, но ему никогда не пришло бы в голову, что однажды ЭТО вынесет приговор всей их любви. "Не удалась!".
Если бы это произошло на 20 лет раньше, что-то можно было бы изменить. Можно было бы разойтись, начать жить отдельно, как-то выстроить отношения с детьми, перенести весь этот долгий стыдный период. Но сейчас уже поздно. Нет ни сил, ни возможности - он даже не может никуда уйти. У них один дом на двоих, семейное гнездо, которое вдруг превратилось в тюрьму. И они, чтобы меньше видеться, проводят дни он в огороде или мастерской, а она перед телевизором.
Слезы пролились и высохли. Оставили в душе какой-то надрыв пополам с облегчением, усталость и пустоту. Он глядел вдаль на опушающиеся зеленью склоны гор, краюшек моря между ними, на выбеленное ласковым солнцем небо над кромкой воды и думал о том, что всегда хотел отправиться в путешествие. Чтобы не было забот и обязательств. Чтобы не нужно было думать о том, сколько взять с собой денег и какие понадобятся продукты, чтобы не нужно было объяснять и доказывать, что тебе это действительно надо, что ты изголодался по свободе и чистому воздуху, что тебя прижимает к земле твой дом, и придуманные обязанности, которых вполне могло и не быть. Чтобы не было страха выйти за порог и просто идти вперед, пока держат ноги. А потом опуститься на землю и спать, спать, спать, пока не наступит новый день и не откроются новые дороги.
Сердце в груди внезапно сделало прыжок и провалилось. На несколько мгновений он почувствовал, как это странно, не ощущать привычного, не слышного почти, но всегда незримо присутствующего биения в груди. И наступила тишина.
А потом он вздохнул и сделал шаг вперед. Прошел к калитке и за нее, на дорогу, в поле, мимо черной земли с копошащимися в ней грачами и воронами, не замечавшими его, мимо луж и оставшихся с осени пучков желтой травы. Мимо всей этой нарождающейся бело-зеленой, солнечно-золотой весны.
Он думал о том, что хотел пойти намного раньше, но не разрешал себе сам. А теперь вдруг почувствовал, что стало можно. Что теперь он ничего не должен ни ей - той, считавшей, что их любовь не удалась, ни детям, которые давно выросли, никому.
Это была свобода просто передвигать ставшие легкими ноги и вдыхать напоенный жизнью воздух. И впервые за годы он засмеялся от счастья.
-------------------------------------------------
Жена обнаружила, что он умер, только на следующее утро. Он часто оставался на улице до темноты, и вечером она просто уснула в своем кресле, закутавшись в плед. Утром Александр не пришел и это почти не тронуло ее. Ей казалось, что это все равно - пусть отправляется хоть ко всем своим бабам одновременно. Но потом все же вышла во двор и увидела тело, лежавшее на боку, подогнув под себя колени, будто старый седой младенец. Его лицо было обращено к дороге, глаза закрыты и он улыбался. Она постояла какое-то время, не двигаясь, изучая это странное для мертвого выражение, пытаясь понять, что он испытывал, когда снова обманул ее и оставил одну. Потом ее губы искривила гримаса и она тихо, горько завыла.