Аннотация: Книга расказывает в увлекательной форме о загадочных проявлениях магии мысли в художественных произведениях
СЕРГЕЙ НОСОВ
МАГИЯ И ЛИТЕРАТУРА
БЕСЫ И АНГЕЛЫ ВО ПЛОТИ ХУДОЖЕСТВЕННОГО СЛОВА
СОДЕРЖАНИЕ
Вместо предисловия:
Ментальная энергия слова
Разделы книги:
1. Галлюцинация как "формула литературы"
2. Литературные призраки
3. Бальзам вымысла и забытье сказок
4. Поэзия и магия
5. Под гипнозом грез
6.
7. Сновидчество как явь литературы
8. Светлые и темные стихии слов
МЕНТАЛЬНАЯ ЭНЕРГИЯ СЛОВА
Уже давно стало самоочевидным для современного человека - мысли, как и любая форма энергии, материальны. Былое упрямое философское противопоставление материализма и идеализма, материи и сознания можно считать забытым и совершенно несостоятельным: в ХХ1 столетии стало уже окончательно ясно, что наша милая Вселенная буквально напичкана материями и энергиями всех возможных и невозможных форм и видов, как уже познанными наукой, так и еще не познанными ею и до сих пор никем (в том числе и религией) так и не непонятыми.
Едва ли стоит утомлять себя и читателя, лишний раз пространно доказывая это на так называемом "современном научном уровне", согласуемом со всем тем, что на сегодняшний день знает или "твердо предполагает" наша наука.
Из того, что воздух для нас невидим отнюдь не вытекает, что его не существует и нам не приходится им дышать. Из того, что мысль, ее вибрация, ее излучение, ее тонкая материя не видны "невооруженным глазом" отнюдь не вытекает, что они не существует как некие тонко материальные образования и структуры и потому-де не способны активно воздействовать на окружающее пространство, на окружающий мир даже без всяких сопутствующих этим "пульсациям мысли" физических действий.
Об этом говорит хотя бы хорошо достаточно изученная уже и современной наукой телепатия, об этом говорит вся ментальная магия, толком наукой не изученная, но иногда творящая поистине чудеса, и об этом же говорит, как ни странно на первый взгляд, художественная литература.
Художественное слово, как слово с сильнейшим эмоционально-энергетическим зарядом, обладает порой поистине колдовской силой - творит настоящие новые миры, которые затем способны "переселятся" и материальную реальность, как бы проникать в плотную и грубую материю физической жизни, растворяться в ней и в свою очередь насыщать ее
психоэнергетическим содержанием, иногда чудодейственным, но далеко не всегда светлым, порой и сопричастным, если использовать старую добрую терминологию всех верующих, миру бесов и ангелов, вершителей и адептов добра и зла, духовной Тьмы и духовного Света во Вселенной...
Принято красиво писать и говорить о том, что каждый настоящий писатель творит свой мир - такой неповторимый, такой неисчерпаемо прекрасный... Допустим, что так.
Но из чего же писатель творит этот свой, в чарующем художественном слове запечатленный, колдовской мир, в котором нам то так хорошо, то так странно, то так страшно порой хотя бы на час оказаться? Просто черпает сочинитель-писатель красоты этого мира (а порой и его страхи и ужасы) из бездонного колодца своего неуемного воображения? - Естественно, нет! Каждый подлинный писатель есть настоящий и, причем, в известном смысле (если творчество для него - не просто хобби) профессиональный визионер. Он действительно видит духовным взором миры иные - миры света и тьмы, духов и призраков, бесов и ангелов, миры невидимой, но совершенно реальной тонкой материи, - и эти миры и отображает. По крайней мере, очень во многом.
И вовсе не копирует настоящий писатель окружающую действительность, внося при этом в подобную словесную копию материальной реальности только какой-то свой личный пафос - пафос защиты униженных и оскорбленных, пафос строительства светлого будущего, пафос наивной радости от того, что птички поют, цветы цветут и собаки лают или какой-то другой свой личный "восклицательный знак" у того, чего очень ему хочется и во что ему очень верится, который солидно называется традиционной литературной критикой авторским взглядом на мир.
Авторский взгляд на происходящее вокруг и рядом у настоящего писателя обычно действительно есть, но это - взгляд, если угодно, или на "тот свет" или, наоборот, с "того света", с миров иных и на миры иные (бесовские или ангельские - какие кому ближе) на нашу бренную жизнь.
Вспомним хотя бы Гоголя. Боялся он чертей, как некогда смеясь писал А.Н. Толстой на заре своего служения большевикам (в "Хождении по мукам"), или все таки не особо боялся, но бесов Гоголь действительно видел и выпукло, ярко по собственным впечатлениям от увиденного изображал.
Вы спросите: но когда же? В каких таких произведениях? Ответ - всегда и почти всегда и практически во всех произведениях.
Знаменитые гоголевские герои это и есть самые натуральные бесы, потому то они, кстати говоря, и бессмертны, могут быть названы принадлежащими любой эпохе. И это многие давно замечали. В частности, Н.А. Бердяев в написанной в 1818 году брошюре "Духи русской революции", где прямо называются и обсуждаются Чичиковы, Ноздревы, Плюшкины и Собакевичи, как реальные духи зла и как реальные бесы, вселившиеся в русскую жизнь, - с подачи Гоголя.
Да, именно так: бесовщина и бесы, вселившиеся в жизнь, материализовавшиеся в жизни под чарами гоголевского визионерского мастерства и виртуозной правдивости.
Может быть, эти бесы, как сгустки разрушительной и злокачественой энергии, и существовали от начала времен, но именно Гоголь их, если угодно, художественно материализовал, вочеловечил и - поселил в России на долгие времена.
Это не просто метафора и не просто "для красного словца" нами сказано: выраженная в художественном слове энергия мысли в сплаве с отраженной в этом слове силой эмоций способна, если она действительно сильна, обрести в конечном счете сугубо материальную, физическую форму и проявиться в этой форме в реальной жизни, что так или иначе, раньше или позже непременно и происходит.. .
Если внимательно следить за путями и судьбами художественной литературы, этот, в сущности, полноценно мистический процесс становится очень отчетливо виден, причем, - в запоминающихся, поражающих душу и воображение формах.
И никакого нет у того же Гоголя чисто художественного вымысла "из ничего", нет веселой и беззаботной игры личной фантазии, а все им изображаемое - сущая правда.
Только это правда, взятая не из окружающей действительности, как полагал, например, примитивный "критик-реалист" В.Г. Белинский, а из удивительной для всякого земного человека жизни бесов и призраков, с которой Гоголь был неизмеримо лучше и ближе знаком, чем с так называемой объективной действительностью русской жизни, в которой ему приходилось существовать и выживать в материальном смысле.
От этого Гоголь, кстати говоря, и мучительно страдал, от этого в конце концов и умер - ведь, жить в окружении только бесов и бесов, только их и видеть с закрытыми глазами или под личинами окружающих милых людей действительно очень страшно, мучительно страшно...
Однако, не будем вспоминать только о самом грустном.
В мирах иных есть и светлые, и сладостные тени и призраки или тонкоматериальные сущности, если говорить языком современным и потому, возможно, более точным.
Эти светлые сущности воочию видел и ярко запечатлел в во всем своем творчестве, например, Вл. Соловьев - Вечную Же6нственность, светящийся божественный лик Святой Софии, неизъяснимую неземную красоту, светлым отблеском явленную у грани земного и неземного миров.
Вл. Соловьев тоже ничего не придумывал - он и творил, и жил так, как будто лики неземного женственно прекрасного Света были для него такой же самоочевидной и простой реальностью как дневной свет или ночная темень.
Эти тонкоматериальные сущности и действительно были несомненной, физически ощутимой и плотной реальностью, величайшими сгустками духовной энергии, духовного Света, всегда видимыми и близкими.., однако, - только для самого Соловьева.
Потому творчество Вл. Соловьева и до сих пор влечет к себе очень и очень многих как духовный магнит. Влечет и тогда, когда собственно философский смысл сочинений Вл. Соловьева, как кажется, "темен", непонятен или даже чужд, - влечет тем явственно ощущаемым излучением неизъяснимого чарующего Света, которое в этих сочинениях запечатлелось "сквозь слова" и "сквозь строки" с необыкновенной, волнующей и чарующей силой.
В любом художественном слове - добром и злом, прекрасном и ужасном - есть своя, явно ощущаемая и всегда необычайно высокая, а потому и властная, околдовывающая и творящая свой мир энергетика.
И художественным словом очень даже просто полностью околдовать и заговорить.
Не случайно народное знахарство, традиционное народное колдовство, народные заговоры всегда строились очень во многом на магической силе слова, на органически присущей слову способности (когда его искусно или - что то же самое - художественно используют и наделяют тем самым особым колдовским очарованием) реально видоизменять явления и течение окружающей жизни, как бы "искривлять ее пространство", приближая к тому кто творит заговор желанное.
Традиционно магия, любая магия - в известной мере всегда "словесно оформлена". Без словесных заклинаний и прочих магических действий, которые непременно сопровождаются определенным и значимым "словесным антуражем", магия никогда не обходится.
Собственно, художественное слово и слово обычное, рядовое, обиходное именно тем и отличаются друг от друга, что художественное слово - необычайно энергетически заряжено.
Потому-то художественное слово и притягивает к себе как мы говорим (по неведению) "эстетическими", а на самом деле - колдовскими мистическими свойствами и чарами, притягивает и завораживает иррационально и неодолимо.
В сущности, художественное слово действительно "околдовывает красотой", гипнотизирует и при этом способно неизъяснимыми для нас путями вторгаться в физическую жизнь, видоизменять ее помимо воли как самого его создателя, так и того, кто это слово читает, постигает и пытается осмыслить.
Для нас, в частности, очевидно, что художественное слово как-то связано и взаимодействует с тонкими материями и энергиями, наполняющими окружающую человека Вселенную. Что-то в этих материях и энергиях становится благодаря художественному слову зримым, что-то обретает необычайную силу и оказывается способным влиять на течение физической жизни, изменять ее потоки и явления порой до неузнаваемости.
А не есть ли все это "чистая мистика"? - В известной мере, конечно, мистика и еще раз мистика. Но, ведь, мистикой мы именуем решительно все, что для нас на сегодняшнем уровне наших знаний о мире непонятно и необъяснимо. Поэтому обзывать все для нас пока совершенно загадочное и необъяснимое только мистикой, просто мистикой - привычка, от которой имеет смысл избавляться.
Если мы не можем "научно" объяснить как и почему именно в реальной жизни происходит то, что было некогда написано (и нам казалось - просто придумано) в том или ином художественном произведении, но это не означает, что перед нами - фантастическое, небывалое, сверх естественное явление.
Например, Достоевский как прирожденный визионер увидел революционных бесов "во плоти" задолго до реальной российской революции 1917 года, когда они зримо явились на сцену русской истории. Почему? - Видимо, бесовская энергия в России и вокруг России скапливалась в угрожающих масштабах уже во времена Достоевского, уже тогда срасталась в осязаемые и жуткие тонкоматериальные образования, в злокачественные "бесовские сущности", которые Достоевский и увидел духовным взором, а затем иносказательно изобразил в романе "Бесы".
Нередко писатель видит в тонкоматериальном мире бесов и ангелов и много больше, чем ему самому представляется. И в таком случае осмыслить видимое и художественно изображаемое - уже не во власти самого писателя. Тут уже нужен взгляд со стороны, нужны толкователи художественных видений и образов, их интерпретаторы.
Действительно же важно всегда отдавать себе отчет в том, что секрет превращения просто слова в художественное Слово с большой буквы состоит вовсе не в том, что художественное Слово в отличие от обычного наделено особой красотой, а в том, что оно наделено особой духовной энергией и является выражением особых тонкоматериальных сил и сущностей, витающих в мире, окружающих собственно физическую жизнь, придающих этой жизни новый смысл и новое звучание.
Писатель как бы вслушивается в "голоса" этого тонкоматериального мира, мира духов и незримых обычно духовных сущностей, способен "повторить", запечатлеть их звучание, способен даже и "разговаривать" с ними, выражать их волю.
Так что художественное Слово - это не просто образчик эстетической красоты, но и в полной мере внерациональное, мистическое явление, одно из зримых манифестаций в реальном мире тех сил, которые непричастны к грубой земной материи и инородны физическому земному существованию.
Темные и светлые, эти силы - существуют и обладают поразительной мощью, завораживающим могуществом.
Художественная литература есть тому зримое, живое свидетельство.
ГАЛЛЮЦИНАЦИЯ КАК "ФОРМУЛА ЛИТЕРАТУРЫ"
Мы не собирались создавать строго научное или особо наукообразное сочинение, обращаясь к заявленной в заглавии проблематике. Однако, поскольку тема данного эссе с виду способна и озадачить, и даже показаться эдакой клеветой на нашу славную литературу, то начнем мы это эссе - для разъяснения темы - все же с цитаты из медицинской статьи справочного характера: "Очень многие люди склонны думать, что галлюцинации могут возникать только у людей с нездоровой психикой, белой горячкой, или под действием наркотического угара. Но это далеко не так. Возникновение галлюцинаций достаточно сложный процесс, обусловленный самыми разнообразными причинами, и их наличие совсем не означает, что человек чем-то болен... Галлюцинации, возникающие у здоровых людей, чаще всего называют иллюзиями."
В свете выше приведенной цитаты, думается, вполне понятно, что как особая форма грез и иллюзий видения, наваждения и "генетически" весьма близкие к ним галлюцинации легко могут становиться своего рода властным энергетическим потоком, питающим художественную литературу.
Эти галлюцинации, видения и наваждения в сравнении с обыкновенным вымыслом, обладают как бы особой духовной плотностью и особой реальностью, реальностью "тонкой материи" духа, которой буквально пропитаны все психофизические процессы, не сводимые к грубо к явлениям грубо материального мира и простой физиологии.
Вспомним концовку "Приглашения на казнь" Владимира Набокова: "Мало что оставалось от площади. Помост давно рухнул в облаке красноватой пыли. Последней промчалась в черной шали женщина, неся на руках маленького палача, как личинку. Свалившиеся деревья лежали плашмя, без всякого рельефа, а еще оставшиеся стоять, тоже плоские, с боковой тенью по стволу для иллюзии круглоты, едва держались ветвями за рвущиеся сетки неба. Все расползалось."
Это - исполненная впечатляющего натурализма картина исчезновения, "расползания" в никуда именно наваждения, галлюцинации, которой, собственно, и был весь мир фантастической тюрьмы, описанный Набоковым в "Приглашении на казнь" во всех подробностях и с утонченным мастерством.
Где как ни в "бесовском" наваждении или "в объятиях" властной галлюцинации можно увидеть такую, например, сцену - вальс обреченного на казнь героя со своим тюремщиком: "...тюремщик Родион вошел и ему предложил тур вальса. Цинциннат согласился. Они закружились..." А, ведь, этой, невольно запоминающейся "картинкой", набоковское "Приглашение на казнь" едва ли не начинается - услышав свой приговор, его герой, Цинциннат, едва вернувшись в свою камеру, упоенно вальсирует со своим стражником и лишь жалеет, что "так кратко было дружеское пожатие обморока", пережитое в фантастическом этом вальсе.
Причем, наваждение, галлюцинация в набоковском художественном исполнении - отнюдь не фарс и не литературная игра, а затягивающая в себя мучительная реальность, только с виду красочная, а на самом же деле безнадежно мрачная как и любой кошмар и отчетливо напоминающая кое вопиющее бесовское колдовство, неумолимо "обволакивающее" героя-жертву.
Собственно, любое колдовство тоже есть своего рода галлюцинация, которая в итоге волшебной магии является на смену грубо и плоско материальному миру вместе с характерным для этого мира трезвым "рассудочным" сознанием.
Это мы отчетливо видим, например, в "Петербургских повестях" Гоголя и, в частности, в "Невском проспекте". Околдованный неизъяснимой дьявольской красотой распутной красавицы гоголевский герой, художник Пискарев, "носивший в себе искру таланта", трагически покончил с собой: "Бросились к дверям, начала звать его, но никакого не было ответа; наконец выломали дверь и нашли бездыханный труп его с перерезанным горлом."
Таково колдовство красоты. И можно твердо сказать, что галлюцинацию, вызываюмую чарами сладостной и мучительной красоты, Гоголь изобразил не только ярко, но и очень реалистично.
Между прочим, далеко не случайно, что именно Гоголь, ослепительной женской красоты действительно, на наш взгляд. суеверно боявшийся, на редкость ярко высказал эту фантастическую, можно сказать, галлюцинаторную в самой своей навязчивости мистическую "идею-ощущение" - женская красота губительна и распутна.
Характерно даже и то, что в преддверии самоубийства гоголевский Пискарев находится во властных и мучительных объятиях именно наваждения, галлюцинации: "...сновидения сделались его жизнию, и с этого времени вся жизнь его приняла странный оборот: он, можно сказать, спал наяву и бодрствовал во сне."
Отметим и следующее: как у Гоголя, так и у Набокова видение, наваждение и галлюцинация есть своего рода апофеоз заполняющих всю жизнь без остатка "извращений души".
Так, в "Приглашении на казнь" Набоков рисует явно извращенный и извращенческий мир - рисует с затаенным упоением.
Например, об извращенно-патологической "идиллии" Цинцинната с его тюремщиком, Родионом, мечтательно и изощренно сказано: "У Родиона были васильковые глаза и, как всегда, чудная рыжая бородища... Родион, обняв его как младенца, бережно снял, - после чего со скрипичным звуком отодвинул стол на прежнее место..., а Цинциннат ковырял шнурок халата, потупясь. Стараясь не плакать."
От этих витиевато-ласкательных строк становится отчетливо мерзко на душе - галлюцинация воплотившейся в "плоть и кровь" жизни вопиющей мерзости настолько явственна и ощутительна, что ее, кажется, можно даже потрогать...
Гоголь в сравнении с Набоковым в своей художественной трактовке наваждений-галлюцинаций целомудреннее, пожалуй, даже возвышеннее.
В "Невском проспекте" Гоголя среди наваждений-галлюцинаций есть все же отблески какого-то света - как бы отзвуки неведомого чуда, несказанной гармонии, возвышенной и светлой тайны, хотя реально свидетельствуют они вовсе не о прекрасном, а таят в себе лишь одно единственное - обман и пошлость.
Но пошлость - все же паскудство, а у Набокова в "Приглашении на казнь" мы видим как раз торжествующее, упоенное собой паскудство, принявшее облик колдовского наваждения-галлюцинации, которой, несомненно, и является вся описанная Набоковым в "Приглашении на казнь" история пресловутой неудавшейся "казни" Цинцинната.
Показательно, что течением исторического времени галлюцинации-наваждения, отраженные в художественной литературе, как бы духовно деградируют - жутко-извращенного в них становится все больше и больше.
Исторические горизонты в ХХ веке становились все мрачнее и мрачнее, - и литература послушно и зеркально отражала это.
У Андрея Платонова в "Котловане" злобным наваждением становится буквально все им изображаемое. Собственно, никакой "яви жизни" в "Котловане" уже и нет: явью становится откровенная галлюцинация - люди роют и роют котлован-могилу сами себе.
Уже и саму здоровую, осмысленную и полноценную жизнь можно назвать в контексте "Котлована" лишь галлюцинацией, а отображенная Платоновым так называемая реальность - просто запредельна, недоступна для постижения здравым умом, как естественным образом запредельны "художественные детали" подлинного ада, где грешники "поджаривают" сами себя на огне всепожирающей страсти, веря при этом в счастье, расцветающее из пепла их загубленных жизней.
Известно, что "пограничные" состояния сознания - между сном и бодрствованием, полуобморочным трансом и уравновешенным "трезвомыслием", даже между психической вменяемостью и сумасшествием - очень часто обнаруживают в человеке "сверхспособности": повышенную восприимчивость к телепатии, обостренную интуицию, элементы ясновидения и пр. Эти состояния используют врачи-психотерапевты и профессиональные маги, стремясь вызвать у своих клиентов-пациентов галлюцинации своего (или их) уже. Якобы, реализованного намерения в целях последующей действительной материализации этого намерения в физической жизни...
В известном смысле подобную материализацию наваждений-галлюцинаций мы нередко наблюдаем и в художественной литературе.
И мы всерьез можем назвать истинного писателя-творца магом или волшебником, каковыми, кстати сказать, некоторые выдающиеся писатели (тот же Набоков, например) себя втайне и считали.
Только всегда ли являются писатели такими, уж, добрыми волшебниками, милыми чудесниками, славно "насылающими" на читателя светлые колдовские чары своих добрых и милых чудес? - Едва ли. Ведь, взял, да, и создал уже в зрелые годы Набоков свою знаменитую теперь на весь мир "Лолиту" - выпустил в мир свою двенадцатилетнюю "фею любви", обворожительно греховную до умопомрачения... И все теперь, вопреки уголовным занонодательствам разных стран мира и всеобщей праведной борьбе с педофилией, в это наваждение, как зачарованные, верят и верят - фильмы про "Это" или о том "Как Это было" снимают , сами себя Лолитами называют и играют в то, что их, таких нежных, хрупких и маленьких, соблазняют здоровенные дяди с большими усами (и не только усами)...
И зачем все это было "измыслено" таким, несомненно, ярким и необычайно умным писателем как Набоков? Да, и не просто "измыслено", а выпущено в мир как гипнотически действующая галлюцинация, вскоре ставшая вполне массовой в силу свойственной ей необычайной "духовной плотности", почти материальности.
Ну, что ж, приходится теперь жить и с тем, что множатся у нас уже и Лолиты... Делать нам с этим уже нечего - искусство есть искусство, магия есть магия, а колдовство есть колдовство. И сила "оных" огромна.
Мы подозреваем, между прочим, то многие художники слова так или иначе (сознательно или бессознательно) пользуются своей неординарной, иногда просто необычайной духовной энергетикой в творчестве, внедряя ее в создаваемые ими образы, как бы пронизывая ею свои произведения. И это не всегда замечательно, а порой - небезопасно для читателя в духовном плане, может "заразить" или околдовать как "флюидами" красоты и добра, так и "испарениями" уродства и зла.
И художественное творчество тогда становится откровенной разновидностью магии.
Вспомним хотя бы роман Достоевского "Бесы".
Откуда взял Достоевский, что революционеры намеренно творят одно лишь зло и злонамеренно утверждают "царство зла" под прикрытием идеалов добра, являясь в действительности самыми настоящими, самыми реальными бесами? Из знаменитого тогда нечаевского дела с убийством студента Иванова в "эпицентре"? Вряд ли. Это был, конечно, живописный и крайне мрачный эпизод русской революционной истории, но не более того. Героизма, благородства, идеализма и самопожертвования "ради блага народного" многих и многих сотен русских революционеров этот эпизод не отменяет.
Дело же в действительности состоит в том, что Достоевский (как и Гоголь, как и Эдгар По, Кафка и многие другие писатели-творцы) был, прежде всего, визионером и отчасти магом - был способен как художник слова видеть иную реальность, чем обычные люди, реальность духовных сущностей, духовных субстанций, окружающих материальную жизнь и отчасти растворенных в ней, а затем умел гениально воплощать эту невидимую реальность в художественной литературе.
Подобную "иную реальность", невидимую для обычного человека, Достоевский, несомненно, любил
(отчасти бессознательно) и потому чаще всего и отображал. Причем, не только в "Бесах", но в той или иной мере во всем своем творчестве.
Или вспомним Блока.
Конечно, в его революционной поэме "Двенадцать" есть "бесовщина", о чем уже в революционные годы писал отец Павел Флоренский.
Чувствуется, отчетливо чувствуется в "Двенадцати", что это - апофеоз настоящей бесовской вакханалии, апофеоз ее колдовского темного угара, напоминающий "пляски смерти". Ничего духовно светлого, никакой действительно очищающей революционной грозы, никакого духовного преображения в поэме нет и в помине - только разгул диких страстей, дикой воли, причем, воли именно бесовской.
Александр Блок тоже был визионером. И он, как Достоевский, как Гоголь, отчетливо видел несветлые "миры иные". Только Блок имел несчастье в финале жизни этим своим визионерством поэтически вдохновляться - слушать "голос революции" и т. д. И финал жизни Блока оказался потому особо трагичен - как возмездие за духовное слияние с миром нечисти и зла Блок "потерял дар речи", потерял способность творить, а в конце концов и жить.
Но, ведь, глубоко несчастлив был в конце жизни и Гоголь. Героев его "Мертвых душ" Николай Бердяев не случайно назвал "духами русской революции" в своей знаменитой одноименной брошюре революционных лет - это действительно на самом-то деле настоящие мерзкие бесовские хари, все эти Ноздревы, Собакевичи, Плюшкины, Коробочки. Они - вневремены, они есть - бесы, всегда так или иначе орудующие в жизни и в благоприятных для духовной нечисти условиях непременно становящиеся "движущими силами нашей революции".
И сам Гоголь прекрасно понимал, что он создал, кого и зачем выпустил "на Свет Божий"... Это и мучило Гоголя, неописуемо терзало его в финале жизни.
К тому же трагедия Гоголя еще и в том, что своим духовным взором он видел только зло и уродство. Ведь, невыносимо больно быть, например, ясновидящим, как бы прикованным "свыше" только лишь к созерцанию ада кромешного... А вопреки всему детскому веселью и юмору "Вечеров на хуторе близ Диканьки" Гоголь таковым и был - страдальцем, вечно созерцавшим "сцены из жизни Ада".
Блок, как и его духовный учитель, Вл.Соловьев, визионером быть сознательно стремился.
Со стремления к визионерству Блок и начинал свой творческий и духовный путь. Только видел ли действительно Александр Блок неземной свет небесной женственной красоты вслед за Вл.Соловьевым или просто подражал своему кумиру и учителю? - Нам кажется, что ближе к истине второе: только подражал, погружался в пучину юношеского вымысла, а "света небесного" так и не увидел и в творчестве своем не запечатлел. Действительно увидел духовным взором и запечатлел в своей поэзии Блок одно единственное - "страшный мир", не лишенный прекрасного, но жестокий и трагический, наполненный мятущимся, не знающим умиротворения демонизмом.
А, вот, от личного облика и творчества Вл.Соловьева действительно веет неземной гармонией и мистическим неземным Светом, воистину "светом небесным". Это абсолютно очевидно.
Дело даже не в собственно философском или нравственном содержании конкретных и особенно больших сочинений Вл. Соловьева, - таких как "Оправдание добра". Дело в том, что все эти соловьевские произведения могли быть написаны только в особом состоянии сознания - состоянии надмирного духовного "парения", когда зримы и близки светлые и прекрасные "миры иные", а бесконечно мала и далека вся проза земной жизни, вся ее сутолока, духовная ущербность.
Именно этим творчество Вл. Соловьева и притягивает к себе самых разных людей разных поколений и мировоззрений, для которых сами философские построения Вл. Соловьева подчас "темны", далеки и непонятны, притягивает - воистину как мистический духовный магнит, как сгусток пронзительно светлого духовного излучения.
Так что духовный свет - это тоже реальность художественной литературы.
Только все же так, уж, исторически сложилось, что более рельефно, выпукло и зримо отображены художественной литературой духовные явления и силы мрачного, демонического, а порой и действительно бесовского свойства. Без Мефистофелей и Воландов разного калибра, без видений, наваждений, галлюцинаций и несветлых "чудес" с ними связанных, художественная литература почти никогда не обходилась.
С позиций неукоснительного жизненного реализма и даже просто по человечески это, может быть, и вполне понятно, но все таки жаль...
Сергей Носов
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРИЗРАКИ
Как "утопить" опостылевшую действительность в омуте вымысла, как превратить ее в воздушный фантом, который счастливо сдувается с "обеденного стола" жизни простым дуновением легкого ветра фантазий? Обо всем этом прекрасно знал не только приснопамятный "социалистический реализм" со всеми его извращениями - прекрасно знала об этом и русская классическая литература.
Рискнем заметить: наиболее известные и замечательные герои этой классической нашей литературы - обыкновенные призраки.
В действительности, в "яви" русской жизни их никогда не было, нет и не будет.
Ошибался, наивно ошибался романтик российского имперского консерватизма, Конст. Леонтьев, когда и пафосно, и забавно заявлял во всеуслышание, что нам, мол, верноподданным Императора, не такие графы нужны как граф Толстой, а такие графы как граф Вронский, которого, между прочим, придумал как раз "нежеланный" для России, в глазах Леонтьева, граф Толстой.
Леонтьеву совсем не приходило в голову, что без Толстого не было бы и Вронского, что без Толстого не существовал бы, наконец, и сам роман "Анна Каренина", и многое другое, что сумел гениально выдумать "ненужный" России граф Толстой.
И заметим, что подобное восприятие изящной словесности как некой квинтэссенции реальности для русского общества всегда было очень типично.
Славная наша писательница Тэффи, например, вспоминала, что была в юности влюблена в князя Болконского из толстовского "Войны и Мира". А не менее славный поэт Яков Полонский вспоминал и нечто еще более удивительное: что был он в юношеские годы влюблен в Царь-девицу из сказки Ершова "Конек-горбунок". То есть воспринимать обыкновенную популярную детскую сказку как материальную реальность в России для пылкого молодого человека с умом и талантом - вовсе не проблема.
Это весьма примечательно на самом деле, что в нашей России традиционно подтверждался и подтверждается на все сто процентов следующий мудрый философский тезис: человек видит только то, что ему кажется, а кажется человеку только то, что он желает видеть.
Так, если тебе кажется, что ты счастлив - ты и счастлив, если тебе кажется, что у тебя горе - тебя горе непременно и охватывает. Причем, в чем это горе для тебя заключается даже неважно: ты "по полной программе" переживаешь свое горе, если веришь, что оно к тебе явилось. И, конечно, горя может и вовсе не случиться, если ты его переживать не хочешь.
Например, умирает близкий тебе ( по родству или так просто - "близкий близостью душевной" ) человек - жалко, конечно, но ничего не поделаешь, судьба.., иногда даже находятся "плюсы" в случившемся - наследство, больше места в квартире, свобода... Но может умереть просто твой любимый кот или пес или даже твои любимые рыбки в новом аквариуме - и ты страшно страдаешь и плачешь в подушку, если, конечно, вовремя настроишься на то, что, вот, пришло в твою жизнь нежданное большое горе.
Герои Чехова, в частности, горько страдали лишь от того, что вырубают их любимые деревья ("вишневый сад"), поскольку почему-то связали в своем сознании с судьбой этих деревьев свою собственную судьбу...
Так, в принципе, можно связать свою судьбу с чем угодно - с тем, что какой-то черный кот, например, вздумал перебежать тебе дорогу, с тем, что солнце скрылось за тучи как только жена ушла в магазин и бросила тебя ради каких-то тряпок...
Человек, как принято говорить, творец... И потому, собственно, человек (в отличие от животных) в основном сам творит те состояния жизни, в которые попадает.
Это только кажется, что действительность существует независимо от нашего сознания - наше сознание само творит окружающую действительность так же как наши "мозолистые руки", например, способны передвигать куда угодно вожделенную кровать в нашей спальне... В России это давно доказано самой "плотью жизни".
Одно время у нас считалось, что люди явно не равны друг другу, что каждому из людей - свое. Одни - сытые дворяне, другие - бедные крестьяне; одни - важные господа, другие - жалкие крепостные рабы. Объединяло этих людей только то, что все они поклонялись верховному "помазаннику Божию" т.е. Императору.
Потом такая жизнь перестала нравиться, и было твердо решено, что все равны. То есть "равнее всех", конечно, коммунисты (они всегда впереди), но и остальные, "прочие граждане" тоже равны, поскольку у них просто ничего нет и владеть им нечем, делить им нечего..
Наконец, надоело и это - скучно, не за что бороться, кроме бесплотного коммунизма, все люди братья и нельзя толкнуть даже соседа, не говоря о начальниках...
И тогда было решено вернуть в мир борьбу и "рынок". Рынок быстро восторжествовал, и все стало продаваться и покупаться, включая, естественно, любовь, совесть и саму жизнь.
Однако, такой "демократический правопорядок" импортированный с Дикого Запада с опозданием лет на двести, оказался слишком экзотическим.
И тогда прошли к мудрому компромиссу: продается, но - не всегда, равны, но - не все, воруют - только избранные. Однако, при этом все дружно, "соборно" верят в Бога. Больше всех верят большие начальники, затем по "степени веры по Всевышнего" идут крупные бизнесмены, затем начальники поменьше, бизнесмены помельче... и так до последнего пьяницы. Но и он - не без креста, хотя и с бутылкой вместо головы.
Такой "правопорядок" был быстро признан самым родным и "суверенным", что и было доведено до сведения граждан с помощью самых современных средств массовой информации.
Возникает только один "итоговый" вопрос: а чего мы, собственно, лет эдак сто с лишним так суетились? Отвергали, ниспровергали, снова устанавливали и опять с вожделением ломали до самого основания.., а чего во имя? Намного мудрее было бы: ломать - понемногу, отвергать - не всерьез, принимать - полушутя. Так и жили бы в свое удовольствие в окружении тихой гармонии: и насилие нестрашное, и вранье не чрезмерное, и днем довольно светло, и ночью довольно темно, и зимы холодные есть, и лето теплое бывает.., чем не "Божья Благодать"!
Однако, вернемся к художественной литературе.
Александр Герцен в "Былом и думах", если называть вещи своими именами, ненавязчиво похвалялся, что он, мол, нашел реальный "аналог" лермонтовскому Печорину - некого Печерина, свободомыслящего юношу-студента, что-то пылко сочинявшего, сочинявшего, сочинявшего, а затем покинувшего Россию навсегда и ставшего где-то в Ирландии католическим монахом.
Герцен, по сути дела "из любви к искусству" (чтобы увидеть лично и потом красочно рассказать как прав был юный гений, Лермонтов, как в России "душно" человеку с умом и талантом) даже писал письма этому Печерину, встречался с ним... Но тогда уже фанатик-католик, который публично жег протестантские Библии, Печерин этот все же мало походил на лермонтовского Печорина, одинокого разочарованного во "всем и вся" скитальца. Прототипа, увы, так и не вышло... Да, и не могло выйти. Лермонтовский Печорин - персонаж насквозь выдуманный. Таких как он в реальной русской жизни не существовало.
Да, были, конечно, праздные дворяне, которые пресыщались жизнью даже раньше, чем в нее по настоящему вступали и все норовили попробовать, все испытать, чтобы затем на все и наплевать, "проигрывая в карты" и своих крепостных, и свою душу. Но их образы далеко не так красивы и загадочны как образ Печорина из "Героя нашего времени".
И вообще эти "герои нашего времени" - Онегины, Печорины, Рудины, даже Обломовы - персонажи, прежде всего, сказочные. Это какие-то романтические рыцари без войска, рыцари "лишенные наследства" из средневековых легенд... Наряжены они их создателями, конечно, в "русском стиле", но по сути своей - они аляповато украшают российскую действительность, а не ярко отражают ее, как доказывала традиционная русская критика во главе с Белинским.
Не хотели, традиционно не хотели в России признавать, что художественной литературой всецело правит вымысел, правит своевольная и прихотливая, а нередко необузданная, диковатая писательская фантазия. Эта фантазия создает и создавала не реальных героев "русской жизни" (или, допустим, немецкой жизни, китайской жизни...), а только некие красивые, обольстительные или, наоборот, ужасные, отвратительные тени и призраки.
Однако, наивному читателю всегда кажется, что эти тени и призраки материально существуют, реально по жизни бродят - он в них верит, а писателей, творцов этих призраков, этого вымысла - обожествляет. И все это - совершенно зря!
Никаким самоучителем по жизни, никакой открывательницей истин художественная литература не является. Фактически литература находится в тягостном рабстве у произвола безудержной фантазии и жить без "вывертов" и "гримас" этой фантазии просто не может.
Чему, если быть до конца откровенными, научили нас Толстой и Достоевский? -_ Да, ничему не научили, живем как и жили, скорее даже еще суетливее, мелочнее и пошлее, чем в прежние эпохи! А что эти наши национальные гении проповедовали? - В сущности, только общеизвестное: смирение, нестяжательство, веру в добро и красоту. Не будь их романы и иные творения сладостным художественным вымыслом, никто и не стал бы их особенно долго и всерьез слушать - прописные истины, как известно, быстро надоедают.
Так называемая жизненная мудрость русской классической литературы и ее так называемая философская глубина в весьма значительной степени - обыкновенные мыльные пузыри, готовые лопнуть от любой серьезной критики в любой момент.
Мы не шутим. Наша классическая литература - преимущественно литература "больших идей". И мы убеждены, что при всех возможных исключениях и оговорках, во многом, очень во многом был прав Владимир Набоков, не воспринимавший всерьез "идейность" большой литературы и "литературу больших идей", ядовито посмеивавшийся над Достоевским, Горьким, Томасом Манном.
Однако, сам-то Набоков в конце концов со всей своей верой в безидейное "чистое искусство" к чему пришел? - К своей "Лолите", к апофеозу больного сознания, лелеющего и смакующего свои извращения как "самое дорогое" в реальной жизни, среди ее, якобы, всепожирающей пошлости. Этим и прославился, как известно, на весь мир.
И этим, в сущности, Набоков славен в современном мире и до сих пор, поскольку "Лолита" его как бы то ни было есть действительно лучшее, наиболее художественно впечатляющее и убедительное из всего, что Набоков написал.
Но признаемся себе честно: такая слава, увы, не самой высокой пробы, что-то родственное "славе" маркиза Де-Сада...
Кстати, эта набоковская девочка, Лолита - тоже призрак, своего рода сладостное эротическое привидение, посещавшее набоковские писательские грезы, а отнюдь не сколько-нибудь реалистический персонаж. Можно сказать, она слишком соблазнительно прекрасна, чтобы существовать на самом деле.
Девочки возраста набоковской Лолиты, конечно, были, есть и будут, но они - не феи, а еще достаточно глупые дети, и для того, чтобы наделять их даже в своих фантазиях чертами "фей любви" надо, увы, перечеркнуть в себе весь здравый смысл, а попросту говоря, в достаточной степени "рехнуться".
Так что еще неизвестно, кто в конечном счете более был "не в себе", - утонченно-изощренно-извращенно и бездонно похотливый Набоков или "жестокий талант" Достоевский, который своих героев с христианской любовью мучил и мучил, мучил и мучил, мучил и мучил...
Достоевский проповедовал духовно светлые "большие идеи", но его сознание было вместе с тем не чуждо извращенного мучительства. Набоков эстетски отрицал любые "большие идеи" в литературе во имя "чистой красоты" , но и его сознание было не чуждо извращенного сладострастия, чреватого похотливо наглой эксплуатацией "детской плоти" и тем самым все тем же мучительством...
Кричащие литературные противоположности сошлись в парадоксальном "поцелуе", равно свидетельствуя об одном - в так называемой большой литературе очень часто торжествуют искусно воплощенные в художественное слово болезненные "вывихи" сознания и фантазий, принимаемые за откровения и художественные прозрения, тогда как оценивать их должна по большей части психиатрия.
Художественная литература - точка преломления безудержных фантазий, неуемного лицедейства (актерского подражания жизни во всех ее видах и формах) и торжествующего алогизма, "выворачивающего наизнанку" весь здравый смысл, который в жизни содержится. И это - художественная литература, "изящная словесность" в своих лучших, на века запоминающихся проявлениях и достижениях, таких, например, как творчество Гоголя, Кафки, Джойса, того же Набокова.
Что же говорить о литературе "второго эшелона" и "второго сорта"... Это нередко и даже чаще всего просто "мрак и бред", где каждый "творец" изгаляется в своих диковатых фантазиях как только может, что, надо сказать, и нравится массовому читателю, который и ищет в "читабельной" художественной литературе только способное поразить, ошеломить, озадачить (как "щелчок по лбу" среди бела дня), ищет, говоря по старинке, "эдакое", чтобы потом глубокомысленно, важно заявить: "вона оно как закрутил-то, господин сочинитель, чудно".