Скамейка скрипит каждый раз, когда я встаю, чтобы дать показания или задать вопросы, а сам в перерывах только и думаю о том, что вот сейчас судья скажет - до следующего заседания мера пресечения - арест, и мне нужно будет что-то сделать, а бежать-то некуда. Скамья подсудимых за решеткой, и, хоть дверь открыта, мне страшно, что вот-вот войдут полицейские с дубинкой и ключами, закроют меня внутри. Как быть?
...Я бегу, ноги в дырявых ботинках хлюпают, мне кажется, все знают, что я сбежал, на меня глядят, как на беглеца, и мне неуютно под этими взглядами. Не доезжая конечной остановки, вижу, как у моего подъезда маячит полицейский уазик, - домой нельзя... Мне нужно видеть мать, она наверняка плачет. Брожу в полукилометре от дома. Надо уйти, убежать сейчас же, как можно дальше, но это мой дом, там тепло... и вообще я не могу просто так уйти... Ближе к ночи я иду на вокзал, но каждая синяя фигура меня пугает, и приходится все время бегать. Ночую в подъезде, чужого желто-серого дома, просыпаясь, то от холода, то от хлопающей двери... Утром очень холодно, хочется есть, глаза давит боль от вида утреннего солнца, возможно последнего на несколько месяцев, у дома уже не стоит полицейский уазик, но мне все равно страшно войти в подъезд - они ждут, стерегут меня, поймают... Сил нет именно тогда, когда нужнее всего быть сильным, ноги косятся и болит живот, время тянется медленно, нет плана, что делать. Все кажется хуже, чем всегда, все плохо, некуда пойти, некому позвонить, никто не ждет... Ближе к полудню валяюсь где-то на поляне в лесу, неподалеку от дома, голову давит тисками, усталые от долгого бесцельного брожения ноги распухли. Больше от неизвестности, чем от усталости к вечеру становится невыносимо страшно о будущем, я не слышал матери, меня все ищут и каждый прохожий знает, кто я и непременно позвонит в полицию. Вечером в моем окне долго и тепло горит свет, это мой свет, мое окно, моя комната, но меня там нет. Чувство неизвестности приводит к тому, что я беспричинно плачу, поминутно собираюсь сдаться и сижу на лавочке у своего дома. Жду, пока меня возьмут, думая о том, что не стану сопротивляться, не стану вообще ничего делать, лягу и пусть меня водят, носят, заковывают.
Вторую ночь я не выдерживаю и иду домой, ложусь спать, а наутро меня будит полицейский, сидит у моей кровати обутый, в шапке, и с черной папкой в руках; у двери плачущую мать опрашивает его близнец, все как во сне, и на улице стоит такой же третий полицейский и открывает мне дверь своего уазика... И я понимаю, что теперь все кончилось, впереди жуткие и мучительные допросы, составления протоколов...
Страшнее всего ожидание суда и неизвестность, когда мало того, что приходится ждать, пока судья, свидетели и прочие соизволят появиться, потом еще мучительные вопросы и мысли о том, что, может быть, это несколько последних свободных минут на несколько месяцев, или даже лет. Страшно того, что вынесение приговора будет со словами "лишение свободы" и даже без "условно", и вот к клетке подходят синие конвоиры, наручники на руках, злорадное выражение на лицах "потерпевших", и осознание того, что несмотря на то, что все знают, что они врут, меня все равно судят...
Это зал судебного заседания - на скамейке у стены мать и брат, слева судья - полный и задумавшийся, нелюбящий ни "потерпевших", ни меня. Почти прямо передо мной стоит судмедэксперт, слова которого "по типу подворота" звучат для меня спасительно, я почти заплакал. Теперь я точно знаю, меня не посадят в тюрьму, прокурор смутилась после слов "так быть не могло" - все того же судмедэксперта, и просила для меня два года условно. Свобода пахнет для меня угрюмым выражением вруна-"потерпевшего", который, может быть, теперь и сам засомневался в том, что он прав, и его жены, которая зря потратила деньги на моих соседей, испугавшихся на суде и не могших сказать ничего путного... За дверью я вдыхаю воздух, кажется до самых коленок, небо - огромное синее свободное.
На последнем заседании что-то ломается. В погоде, в судье, во мне, не тот секретарь суда, нет главного вруна, мой адвокат не помнит было ли последнее слово - она видимо автоматически понимает, что это одно из дел без денег для нее. Судья проходит мимо с угрюмым выражением лица, которое подразумевает для меня много "ничегохорошего", не глядя на меня, уведомляет, что у меня есть право на последнее слово, которое я говорю выразительно, коротко, с полуверой в честность: "Господин судья, в последнем слове я хочу сказать, что я не виновен и прошу меня оправдать". Но вижу в фигуре судьи, в его сгорбленной толстой фигуре выражение: "все уже решено, чтобы ты там не сказал". Через полчаса он, постоянно путая наши фамилии, не точно называя место жительства, возраст и образование, не умея правильно прочитать будто бы им самим написанный приговор, выносит "год условно" и актриса-мать моего друга честно и откровенно плачет от радости за удовлетворенное желание нагадить. Мне снова кажется, что вот сейчас зайдут конвоиры, завернут руки и отведут в камеру... Нет, я выхожу из закутка за решеткой с неприкрытой дверью и надеюсь, что для меня этот поганый спектакль кончился 12 апреля 2004 года навсегда и я больше никогда не увижу этой поганой рожи матери своего когда-то друга, который меня откровенно продал, а если увижу, то только в таком состоянии, какое испытывала моя мать все это время...