900 шагов
Дневник Ани С, некоторое время хранился у моей одноклассницы Ольги Ф. Перед отъездом в Германию Ольга оставила большую часть вещей у родителей. В завязавшейся впоследствии у нас переписке она не раз упоминала этот случай и собственно дневник, который мне все же удалось прочитать. Содержание шокировало. Немного переработав и дополнив его, я все же оставил все факты на своих местах, изменив лишь имена. Для полной картины дорисованы моменты, которые автором дневника никак не могли быть написаны...
О таких, как я, обычно не пишут. Мы только в сводках и статистике, наряду с уголовниками и проститутками, изредка в новостях: такого - то числа, в таком - то микрорайоне. И соседи ужасаются, брезгливо кривят лица: "ох, да ведь это же Люськина дочка, вот ненормальная, я так и знала, что так будет. Это Бог Люську наказывает, что родила без мужа". То, что я незаконнорожденная очень волновало соседей, - будто я другая, и мать всегда мнение окружающих задевало - теперь сплетнями замучат. Жалко: люди в таких случаях испускают коллективную вонь, и делают вид, что это единство духа. "Я всегда говорила, ненормальная она. И глаза у нее сумасшедшие". Теперь мои глаза ничего не выражают, совсем ничего. Красивые холодные глаза безо всякого выражения.
Мне недавно исполнилось шестнадцать. Мы с мамой жили вдвоем на последнем этаже, и мне это очень нравилось: из окна видно далеко, а люди кажутся маленькими и безобидными. Поднимаясь в лифте наедине с собой, успеваю услышать пол-куплета и пою губами беззвучно. Даже письма начинала: "Я на последнем этаже пишу...".
Каждое утро начинается мамиными словами: "Аня, тебе уже шестнадцать лет и ты должна думать о своем будущем. И перестань краситься, ты ведь у меня не какая - нибудь..." Из утра в утро на этой фразе мамины губы ломала кривая брезгливая ухмылка, будто она увидела таракана. Моих ответов и мнений не требуется - мама ведь "только добра мне желает".
Утренний душ - вода шуршит приятно, стою, не двигаюсь, по спине нежно плывет теплая струя. Быстрый завтрак на ходу, джинсы и кофта, с которыми мама смирилась, накрашиваю губы (мамина ухмылка), пытаюсь составить план на день, вношу составление плана в план на следующий день, слушаю музыку. Стук в дверь - это Николай, или просто Семеныч. Семенычу тридцать два: пышные усы, нежный второй подбородок, пузико и неизменный портфель. Мама открывает сразу - "она не том возрасте, чтобы заставлять мужчину ждать" - в строгом порядке вплывают в комнату - портфель, пузико, усы и, как бы отдельно он от всего этого, Семеныч. Чинно целует мать "по - брежневски". Семеныч щедрый, хоть и не богатый. Мать надеется, что он станет мне отчимом: "Николай, хоть и не самый лучший из мужчин, но он подходит".
--Людмила Никола-вна опаздываем, - Семеныч глядя в зеркало, причесывает усы. Глядя в то же зеркало, мать ищет морщины, не находит, и, уже улыбаясь, заканчивает утреннюю мораль: " ты у меня не какая - нибудь".
Дорога в школу - через двор, мимо церкви и вечной стойки, огороженной забором, - 900 шагов, а в седьмом классе было больше тысячи. Дорога, конечно, не стала короче. Иногда становится жалко, что идти совсем не далеко - эти 900 шагов почти единственное время, когда я остаюсь наедине с собой. Для шестнадцати лет я слишком много думаю, это мешает.
--Встань! Дай дневник! Выйди вон из класса!
Это не про меня: провинившийся - новичок, сын военного. Худая и высокая с жидкими усиками училка не любит его за присутствие собственного мнения. Рядом глубоко вздыхает подруга Вероника: "Во дает Виталик! Ах, прямо герой нашего времени: везде побывал, все повидал", - учащенно жует жвачку, пульс не меняется.
На перемене Вероника курит: "Я так выгляжу взрослее" и "герой нашего времени" курит ей в ответ. Я не курю - пробовала, чуть не задохнулась, - не вкусно. В двух метрах вертит в зубах сигарету учитель физкультуры: "Я понимаю, что вас уже не переделать. Так вы бы хоть отошли в соседний двор". На родительском собрании официальная Петровна - завуч разъясняет: "Товарищи родители! Мы ваших детей уму - разуму стараемся научить. А они, это самое, что творят! Нет, понимаете ли, в наше время такого не было!" Выпучив глаза как рак Петровна - завуч докладывает, что " уж не знаю как", а она "только об детях" думает. Дети Петровны учатся в Школе Для Небедных Родителей.
Снова 900 шагов - есть ли на этой дорожке место, куда я еще не наступала? Дома холодный чай, бутерброд, мама звонит с работы: "Аня, ты уже дома?", стучит в дверь соседка - ей "срочно нужно позвонить" - все как год назад. Через полчаса в дверь постучит Вероника, глупая и верная, и шепотом, чтобы не дай Бог никто в пустой квартире ее не услышал, скажет, что влюбилась. Она влюбчивая и каждый раз "это самая большая любовь во всей ее несчастной жизни". И хоть она говорит об этом мне так таинственно и торжественно - она не станет долго переживать и терзать свое сердце и почки сомнениями, мучиться и плакать по ночам. Это не в ее стиле. Это про меня: молчать, мечтать и плакать. И верить, что однажды он сам возьмет, подойдет и признается. Нет бы просто все сказать ему однажды, и не расстроиться от того, что он оказался меня недостоин, о чем сам же и поведал. Нет, я продолжала молчать, мечтать и гулять: в теплые зимы под снегом, а летом и осенью - в дождь, без зонта...Вода капает с волос за ворот, на шею, большие капли собираются на ресницах, сливаются по щекам и пачкают губы. Может в раю тоже такой дождь?
Во время прогулки я никого и ничего не слышу. Вероника, идущая рядом, молчит, зная это. Она изредка закуривает, я изредка меняю кассету. Мимо - люди, машины, магазины, снова люди. Вот дом - холодная серая панельная пятиэтажка с изогнутой табличкой "136" - здесь живет мой отец. Мама сказала мне об этом наутро после моего шестнадцатилетия - видимо долго держала в себе и боялась, что я узнаю. До его дома меньше, чем до школы, он все это время знал, где я живу.
--Тебе уже шестнадцать, Анечка, - мама не раз думала, как начать этот разговор, - и ты вправе знать, что вот здесь, в этом доме, в квартире 16 живет твой отец...
Не дождавшись от меня ответа, не увидев слез на глазах, немного успокоилась: --Теперь ты можешь сходить к нему и познакомиться, спросить, почему он ни разу к тебе не пришел. Теперь ты знаешь, что никакой он не военный летчик. Он таксист. А ушел от нас потому... что ты не мальчик... Но я тебя вырастила, и ты у меня не какая - нибудь!
Маму стало жалко. Как, наверное, она ненавидела меня за это, когда отец прямо в роддоме презрительно сказал: "С этой домой не появляйся". Мать не бросила меня и теперь боялась, что я пойду с ним знакомиться. В параллельном классе учился Саша Сараев - сын моего отца...Сводный брат. Но он видимо про меня не знает и пусть.
Географическая карта мира, мой портрет, полка с книгами, бумажки с записями на гвозде, вбитом в стену - настенный дневник, стол, магнитофон, ночник и кактус - это вся моя комната. Вечером рисую карандашом море, но выходит неважно - моря я не видела, о море мне в письмах много писал Лёнька. Лёнька из племени "мальчик - друг" учился в нашей школе, но родители решили поехать во Владивосток. Тогда мальчик-друг на последок признался во вселенской любви и сказал красиво: "Я тебя всегда буду ждать, ведь там на краю земли наверняка нет девушек с такими красивыми глазами". Я закрыла свои красивые глаза ладонями и спросила у Леньки, какого они цвета. Он не знал... Из Владивостока Лёнька писал каждый день, иногда просто кусочек бумаги с приветом: "пишу тебе с края земли...". Я в ответ отсылала фотографии - чтобы знал, что все хорошо: "Я на последнем этаже..." В последнюю осень Лёнька писал реже, но собирался приехать и мама, которой мальчик-друг всегда нравился, была даже не против, чтобы он пожил у нас несколько дней. Однажды я написала, что жду, когда он приедет, и письма потекли в прежнем порядке. Мы так и не увиделись.
В утреннем зеркале над умывальником увидела себя: светлые волосы, высокий лоб, подчеркнутые брови, спокойный почти детский взгляд, нерешительные глаза - темно - синие, прямой нос, большие губы, на плече шрам - полный, с вечно жирными губами, мальчик - "мамин белокурый ангелочек", услышав как ругает его мама "дурную соседку" вступился за честь семьи и резанул меня бесстыдницу ножом - ему было девять лет, мне восемь.
Соседи всегда ненавидели мать. За красоту, за самостоятельность, за то, что без мужа она сумела вырастить меня и, особенно, за уютную квартиру. Несмотря на эту ненависть, лживо улыбаясь, брали в долг булку хлеба, коробок спичек, деньги, ходили позвонить и посмотреть телевизор, будто дома у них нет этого долбанного телевизора. Мать никому не отказывала, надеясь, что преодолеет ненависть, никогда не требовала вернуть долг. И никто никогда не возвращал. Однажды мать не смогла занять денег Валентине Михайловне - полной пожилой женщине - помада на губах бабочкой, белые волосы, злые глаза. У мамы просто не было денег. И Валентина Михайловна припомнила, как однажды лет пять назад она давала матери лампочку в коридор: "Я к тебе Люся со всей душой, а ты вот как"... Даже когда ее девятилетний сын бросил нож испугавшись крови, она сказала: "Так ей и надо потаскухе..." Это она меня девятилетнюю девочку обозвала, для мамы все выражения покрепче.
По улице в мои 900 шагов вписалась девочка похожая на булку - наверное классе в третьем - четвертом: идет глядя под ноги и рассеяно щелкает семечки: сто сорок семь, сто сорок восемь... Изредка девочка останавливается и рисует стрелочку, которая указывает в две стороны вперед и назад - искать по такой стрелочке верное направление можно лишь в одном случае - если ты сам их рисуешь. Иначе узнаешь верно ли ты выбрал только когда дойдешь до конца пути.
--Встать! Дневник! Завтра родителей в школу!
Виталика выгоняют с урока литературы:
--Я не могу написать про Безухова, что он положительный, он бесхарактерный, и мне кажется, что вы предвзято ко мне относитесь.
Вероника "взрослеет" - сегодня это дешевые сигареты без признаков различия. "Герой нашего времени" разыгрывает сцену с товарищем - высоким рыжим детиной - лицо в прыщах.
--Чего ты улыбаешься, Гусь? - это Виталик лицу в прыщах. - ты думаешь раз они тебе улыбаются, значит, ты красивый? Нет, Гусь, они просто урода не видели!
Сценка рассчитана не только на Веронику, - в классе еще дюжина "взрослеющих" на перемене девочек - переростков. Ах, Виталик, Виталик!!...
Меня не занимает эта возня. Из года в год все одинаково и, может, зря, что я для всего этого посторонняя, но все это кажется таким фальшивым, в том числе и "последний герой" Виталик, и "самая большая любовь" Вероники. В нашей школе маленькие девочки считают самой большой романтикой катание на чьей-нибудь машине, а маленькие мальчики считают нормальным после такого катания разбазарить всем друзьям, что "она дала", и все подробности. Эту дешевую романтику они громко во всеуслышанье называют любовью. Они любят много и шумно. Я любили один раз и про себя, и, может, будь я Вероникой, была бы счастлива. Я не каталась на машине и не давала повода "машинистам" за мной ухаживать. И тем немногим, кто старомодно провожал меня домой пешком и бурно травил последние анекдоты, в надежде, что я позволю себя поцеловать не только в губы... подставляла щеку и убегала. И лишь когда ухаживания - провожания становились регулярно - настойчивыми с намеком на серьезность, а пульс соучастника превышал все нормы именно на подходе домой, могла пригласить на чай в тот промежуток времени, когда уже "срочно позвонила" соседка и еще не пришла Вероника. Закрыв дверь, сама целовала обезоруженного ухажера, держа его за руки, чтобы не позволял себе слишком многого, но, закрывая глаза, каждый раз, видела одно и то же лицо. А после поцелуя чувствовала себя виноватой, будто я изменила тому, кого люблю. Хотя конечно ему-то было все равно. Поцелованный, как правило, без слов выставлялся мной из квартиры. А я безнадежно опускалась на пол и плакала. Вероника - статус лучшей подруги - только догадывалась об этом.
Он, моя любовь, каждый день проходил мимо меня, садился за парту и, улыбнувшись, небрежно здоровался:
--Привет, лягушонок! - он знал меня с детства: жил в последнем подъезде, учился в одном со мной классе. Однажды, еще совсем маленьким, он заступился за меня, когда соседская Варя отобрала у меня "папин подарок" (мама писала письма, уходила на почту, покупала безделушки и посылала: "Ане от папы") - открытку с фотографией моря. Тогда Варя и ее подружки стали дразнить: "Жених и невеста, жених и невеста." Я промолчала, а он, с детской непосредственностью ударил меня палкой и крикнул:
--Еще чего, не нужна мне эта дура губастая.
И когда я плакала, мама, гладя меня по голове, говорила: "У меня тоже большие губы и меня звали в детстве лягушкой. Но ты их не слушай, они просто завидуют - ты ведь у меня не просто лягушонок, а царевна - лягушка!" А я плакала еще больше: в сказке в царевну - лягушку сначала попадают стрелой, а потом ее находит дурачок, пусть даже Иванушка...
Кто знает, почему нельзя полюбить того, кого надо, чтобы ни страданий, ни мучений, а сразу на свое "люблю", услышать такое же точно...Не получается, точнее не всегда получается. У меня вышло "не всегда". Однажды я поняла, что вот это тот человек, которого я люблю, и с этим уже ничего не поделаешь. Он ничего не делал, чтобы мне понравиться. Иногда и вообще не замечал меня, и не было в этом ничего странного. А я дышала в его сторону двадцать четыре часа в сутки. Он не казался мне идеалом, и многое в нем мне не нравилось совершенно. Особенно не нравилось его имя - Леша, Алексей Томилов. Но я любила его не за качества, а вопреки качествам. И если бы кто спросил в чем тогда вообще смысл моей любви, я, наверное, не смогла бы ответить. Разве что,.. я хотела, чтобы он провожал меня домой, чтобы звонил по вечерам, а я ждала, чтобы читал мне глупые стихи. А на выходные, в парке, на речном мосту, где угодно, гуляли и целовались и я не стала бы держать его руки..
Но он все так же ничего не делал. А я все так же вечером повторяла шепотом его любимое-нелюбимое имя. И кто знает чем бы все закончилось.
Однажды Вероника шепотом в пустой квартире произнесла его имя, я вдруг расплакалась и она все поняла: "Да ладно тебе, таких как Леха - целая школа. Полюбишь другого..." Для нее это было такой мелочью, что она сразу же после моих слез попросила "чего-нибудь пожрать". А я стояла всю ночь на балконе и курила, глотала свои мысли, идиотически морща лицо, сама перед собой разыгрывала целый театр, которого никто не увидел.
По длинной цепочке начинавшейся вероникиным языком Леха уже наутро все знал, но ничего не изменилось. Не произошло прекрасного объяснения, он не подошел и не сказал, что он уже давно любит. Мне лишь показалось, что он здоровается с усмешкой...
Тогда и началось.
Я понимала, что по-другому и не могло быть, но как человек, который стирает защитный слой на лотерейке - надеялась на главный выигрыш.
Ежедневно школа была мне адом: я могла спокойно дышать, находясь в трех шагах от него, когда он ничего не знал. И я надеялась, просто тупо молча надеялась. Теперь он все знал, наверняка он знал все. Знал, как я вечерами стояла под его окнами, знал, как звонила и молчала, знал, что под подушкой, в сумке, в кармане, на столе под стеклом - везде его фотография, везде одна и та же переснятая с общей фотографии класса, маленькая, мутная истертая пальцами и губами фотография.
И он все так же спокойно проходил мимо и, улыбнувшись, здоровался с лягушонком.
Я не плакала в подушку, я плакала в темноту, и когда мама неожиданно заходила в комнату и включала свет - она садилась рядом, и мы плакали вместе. Ей не нужно было ничего спрашивать - она все понимала. И я была благодарна за то, что она не ковыряется у меня в душе.
Верная Вероника не долго сомневалась, кого выбрать, и выбрала его. Я не считала, что это предательство, но она все равно, словно в оправдание, делала театр из своего счастья: произнести вслух, что она его любит, - не достаточно, поцеловать его при всех - не достаточно. Я должна была это видеть... Ах, мамочки, просто нет сил кричать, я плакала... И когда слезы кончились, стало пусто. Я не жила, это и меланхолией обозвать слабо. Полоса черная, полоса белая, полоса черная-черная...
В это время появилась Оля. Я почти не замечала ее присутствия и отсутствия, не всегда здоровалась и не разговаривала. Говорила она. Каждый день как будто ей доставляло удовольствие возиться со мной:
--
Улыбнись. Они любят только красивых, будь красивой! Найди в нем недостатки, черт возьми, а будешь столько плакать - не чем в туалет ходить будет.
Оля ниоткуда бралась и в никуда уходила. Кажется, она училась в параллельном классе. Она провожала меня домой, встречала по дороге в школу. И мне было непонятно зачем ей это. А она говорила, что если мы поделимся поровну, то мне станет вдвое легче. Мне было бесконечно плохо, и половина этого состояния была такой же бесконечностью...
Со временем я стала ей доверять, она радовалась , что ей удалось разбудить мою совесть по отношению к жизни. Но легче не стало. И однажды я заплакала прямо на уроке.
Какой аттракцион для всех! Чопорная сорокалетняя женщина невозмутимо достает носовой платок, небрежно кидает его на мою парту, и, уверенная в своем всезнании по праву старшего, глупо и громко произносит так, чтобы все слышали: "Дмитриева, не будь дурой, от любви еще никто не умирал в твоем возрасте!". И всем очень-очень смешно, и ему смешно. И я ничего не могу сделать.
--
Сама ты дура! - это я - медленно, сквозь слезы...
Пощечина, хлесткая, обидная:
--
А ну-ка извинись! Извинись, кому говорю, идиотка малолетняя!
И все смеются. Надо мной... И он смеется.
Глаза распухли, и я плохо вижу дорогу, бегу, бегу, и вдруг падаю, встаю, бегу и снова падаю. Лежу в снегу лицом вниз, порванные джинсы, задранная кофта, снег обжигает холодом грудь, - вот бы посмеялся, если бы видел. Не буду вставать!
--
Вставай, Аня, вставай! От холода будешь умирать долго и некрасиво! - это Оля...
Из угла в угол - четыре шага, к окну - там снег, противный мелкий, словно рябь на экране, линии и точки в потолке знакомы, карандаши сломаны, обои у края оторваны, в углу битая чашка, незаправленная постель, изломаны пальцы. Оля рядом, растрепанная и сонная. Она приходит по утрам вместо Семеныча, мама молча открывает ей дверь, и немного успокоенная, что я не одна, уходит на работу.
Я две недели не ходила в школу. Оля готовит - я ем, если бы она забыла готовить, я бы забыла , что надо есть. Оля сжигает его фотографии, я молчу. Оля заставляет меня одеться, и мы идем дышать морозом. Вечером я ложусь на кровать и долго мучительно забываюсь, она ложится рядом и, когда я засыпаю, целует меня и уходит домой. Иногда я плачу во сне и тогда она остается, обнимает меня и гладит по волосам.
Я сама себе рисую трагедию, хотя на самом деле ничего особенного не случилось. Но я помню, как он вместе со всеми смеялся надо мной. Все просто, просто он не любит меня. И теперь каждую минуту, я буду знать это. И когда я буду видеть его, я буду знать: он меня не любит.
Начало декабря.
--
Вставай, Анечка! Надо пойти в школу.... - это мама или Оля уже неясно.
--
Нет, пожалуйста.
--
Ты не можешь прожить так всю жизнь. С этим нужно справиться, она одевает меня.
--
Я не могу!
--
Аня, так надо, - причесывает.
--
Я его увижу, - уже не знаю, вопрос это был, или боязнь.
--
Да, - долго и крепко обнимает. - Надо пойти
Я вспоминаю, что всегда считала шаги. Считаю и сбиваюсь. У церкви мы останавливаемся, звенят монетки.
--
Спасибо, доченька, помоги тебе Господь! - крестится бабка на ящике из под пива, поправляет косынку и сразу же перепрятывает мелочь из коробки, в карман. Бабушка громко благодарит и ворчливым шепотом в сторону соседки-побирушки добавляет. - Тьфу какие! Денег много, а насыпят - чего и выкинуть не жалко.
--
Бог не такой сильный ... как ему самому хотелось бы, - это Оля.
--
Дмитриева, ты платочек с собой взяла? - это с соседней парты, ей смешно.
--
Дмитриева, че, снова училку дурой обзовешь? - и этому смешно.
--
Эй, лягушонок, как там жизнь продвигается...
Ну зачем они меня травят. Вот Вовка Гусев, в прошлом году ухаживал за мной, Ирка Ершова, мы с ней к экзамену вместе готовились как подружки. Вероника... она ничего не говорит мне, я все и так понимаю: бывшая подруга стала посмешищем, значит ей, Веронике, положено ненавидеть меня больше всех, тем более "это ее пацан, и нечего на него пялиться". А я и не смотрю на него, я его чувствую.
Звонок.
--
Дмитриева, к доске! - строго, тоном, не терпящим возражений.
Иду. Как я, наверное, ужасно выгляжу: глаза распухшие, лицо худое, волосы просто зачесаны назад, глаза не накрашенные, губы потрескавшиеся, ногти обломанные. Посмешище.
--
Дмитриева, не хочешь извиниться!? - голос торжествует.
--
Извините!
--
Скажи спасибо, что я не докладывала директору! - уверенная в своей правоте по старшинству.
--
Спасибо.
--
Дмитриева, может ты теперь скажешь почему тебя две недели не было в школе?
--
Я... болела, - голос дрожит, кажется, я вся дрожу.
--
У тебя есть справка?
--
Нет у меня справки.
--
И что это за болезнь такая??.
--
...
--
Дмитриева, я к тебе обращаюсь!
Куда мне посмотреть, чтобы никто не смотрел на меня, куда повернуться. Куда деть руки - они теребят рукава. Я не могу поднять лицо - там снова смеются.
--
Томилов! Это ты виноват, наверное! - ей, кажется, весело.
--
Чего я-то? Не нужна мне эта лягушка, -говорит Леха недовольно, прямо как тогда, в детстве.
--
Томилов, извинись перед Дмитриевой за лягушку и мы, наконец, начнем урок, - глубоко с усталостью вздохнув.
В классе тихо.
--
Извини! - он чувствует себя униженным. Он мне этого никогда не простит.
Вероникин взгляд бьет в меня ненавистью. На перемене она подходит ко мне.
--
Дмитриева, че за спектакль ты устроила? Может, хватит корчить из себя бедную овечку, надоели всем твои сопли. Не можешь по-нормальному - сиди дома...
Боже, почему вы все такие жестокие. Что мне ответить, что я могу ответить, ей плевать на мои чувства, она меня ненавидит. Главное не плакать. Я не должна снова плакать при нем...
Несколько дней проходят без событий. Я хожу в школу и даже немного улыбаюсь - Оля водит меня в кино: "Какая разница, что подумают , - они на большее неспособны, а мы развлечемся!".
Мама просила Олю пожить у нас некоторое время, - уже не до морали соседей. И мы все делаем вместе, она учит меня стрелять в тире, где работает ее тетка, а я рисую ее портрет, она провожает меня в школу и из школы, и несмотря на то, что в комнате много места, она спит со мной. Соседи презрительно шепчутся, но мама терпит - плевать на соседей... Жаль только, что она учится не со мной. В классе, когда Оля мне нужнее всего, - ее нет. У Вероники взгляд жестокий и горделивый, у Лешки - насмешливый и презрительный. Когда они вместе, он кажется очень сильным и решительным, совсем не таким, как когда извинялся. Я не стала любить меньше, а он стал презирать меня, и я каждый день это чувствовала...
--
Эй, Анька! - это соседский мальчик Борька, тот самый, - Анька! Там твоего Лешку бьют...
Твоего!? И этот знает... Мне сразу представляется картина, которую я не могу перенести спокойно. Лешка героически дерется против нескольких подонков. Идем на улицу, хотя Оля меня отговаривает.
У подъезда стоит Леха, растрепанный с растерянным взглядом, он уже не кажется сильным, правая рука дрожит, дыхание сбивчивое, голос нервный и испуганный. Напротив него угрожающе стоят два крепких парня и тихо, но твердо ему что-то говорят. Один держит Леху за одежду. Другого я знаю - Это друг Леньки. Он даже ухаживал за мной, но из уважения к другу не был решительным, кажется, Марат его зовут.
Леха оглядывается, ища поддержки, но вокруг только дети и еще... Вероника, стоит в пяти шагах и ждет. Увидев меня, сначала делает шаг в мою сторону, но тут же останавливается. Все понятно - Борьку она послала, зная, что мы с Маратом знакомы.
- Ребята, отпустите его! - голос опять сильно дрожит.
Тот, что держал Леху, хотел что-то ответить, но Марат его остановил:
- Ты посмотри на него, Аня! Что ты в нем нашла, он же ничтожество, а ты плачешь, убиваешься по нему. Смотри сколько нас красивых, молодых! Ээх..,
Леха молчит.
- Отпустите его...
- Да ему на тебя плевать, - продолжает Марат. - А ты еще защищаешь его. Его собственная девушка не защищает, а ты... Отпусти его, Колян! Пусть это насекомое знает, кому обязано.
Все молчат. Я знаю, что он будет меня ненавидеть всю оставшуюся жизнь и уже жалею о том, что вмешалась, но главное он цел. Если бы его били, мне было бы больнее всех
- Спасибо, Марат!...
--
Не за что, не мы так другие его достанут, он у детей мелочь отбирает... На подарки подружке...
Я пропускаю мимо ушей про мелочь, нет, этого просто не может быть, он не такой.
Они уходят, дети разбегаются, из подъезда "вдруг" выбегает Лешкин кореш:
--
Че, ушли? Блин, щас наши прибегут. А этому, черному, я сам щас таких... Ничего, мы их сделаем...
--
Да заткнись ты! - Леха закуривает. - Слушай Дмитриева, ты чего везде суешься? Кто тебя просит, я и без тебя справиться могу. Думаешь, я их испугался...
--
Почему ты им этого не сказал, герой! - у Оли в голосе ненависть, я в первый раз это слышу. - Чего ты не справился, и почему теперь их не догоняешь - вас теперь двое - так честнее. Ну же, иди бейся раз на раз, ты же крутой пацан тут!
--
Ты еще кто? Кто тебя спрашивает, лесбиянка чертова!
--
Аня, пойдем. Ему больше нечего сказать...
Я иду и вижу его лицо, искривленное, злое, любимое...
Сзади хлесткий шлепок - это Вероника дала ему пощечину:
--
Казел! Ты должен был сказать спасибо! Это ведь так просто, идиот! Придурок, я из-за тебя с ней поссорилась. Ты.. ты просто мразь Леша... прощай.
Вечером меня будит нетерпеливый стук в дверь. Оля открывает, входит решительная большегрудая женщина, в длинной черной кофте и платке. Это Наталья Петровна, Лешкина мама.
--
Людмила Николаевна, я пришла к вам поговорить по поводу вашей дочери, - она теснит мать, вдавливает ее в комнату и не дает ответить. - Послушайте, уж я не знаю как вы воспитываете свою дочь, что она позволяет себе такое, но я, как мать, не могу позволить, чтобы моего мальчика унижали перед товарищами.
--
Как же вы не понимаете...- начинает мама
--
Чего не понимаю, я все понимаю, я очень хорошо все понимаю, распустили дочь, не следите за ней, - все громче и громче, уже размахивая руками от нетерпения, - она у вас таскается где попало, курит, а теперь про моего мальчика говорят что ни попади. - она говорит быстро и брызжет слюной, руки трясутся. Мне страшно.
--
Да что вы ерунду говорите, моя дочь не какая-нибудь, - мама краснеет как каждый раз, когда боится скандала, ищет руками в воздухе опоры и не находит.
--
Помолчи! Я еще не договорила! - Наталья Петровна переходит на крик и рамки приличного разговора откинуты. - У нас приличная семья. И не с вами нам родниться. Сама шлюха и из дочери шлюху вырастила. Устроила тут притон! Отстаньте от моего мальчика, не трожьте моего сына!
Чудовище медленно как большой таракан ползет в мою комнату:
- А, вот и героиня. Ты что, сучка малолетняя, себе позволяешь. Ты чего разлеглась, как ни в чем не бывало!?
Чудовище плюется и грозит, машет руками. Мама придерживает рукой стену - ей плохо. Неожиданно Оля с размаху бьет кулаком в лицо Наталье Петровне. Хлесткий звук, как будто выключили свет и все стихло. Чудовище уменьшилось до крысиного размера, на лице ее кровь, она пятится к двери и испуганно молчит.
--
Пошла вон отсюда! _- Олин голос срывается от волнения.
Дверь захлопывается, слышно, как Наталья Петровна спускается в лифте, кричит и грозится, призывая свидетелей ее оскорбления. Оля устало опускается на пол рядом с матерью: "Валерьянки?" Потом подходит ко мне, вытирает глаза и, обняв, успокаивает: "Она больше не придет, не плачь, Аня. Не надо плакать.."
Холодно, как холодно! Я сижу на скамейке у школы, уже вечер и мама, наверное, беспокоится. По телефону я сказала, что пойду к Оле, но Оля наверное уже давно пришла и теперь мама беспокоится. Прости, мама! Я давно никуда не ходила без Оли, а теперь я одна и они не знают где я. Просто сегодня все изменилось. Конечно, не так как я хотела. Я случайно увидела его, когда пришла забирать документы из школы. Назавтра мы должны переезжать на новую квартиру в другом районе - Семеныч помог, - но мне все равно не убежать от этого. Мне кажется, что внутри меня сидит червь и съедает, медленно и аппетитно, и задушить бы его своими руками, но сил нет. Хотя может, только если б я его не увидела... Он остановил меня сам, и я, дура, опять надеялась... Нет, он говорил про маму, нервно и со злом. Наталья Петровна сказала, что это я ее ударила, впрочем теперь какая разница. Зачем, за что - неважно. Он неожиданно спросил:
--
Дмитриева, ты что же правда меня любишь?
Боже, как тяжело, всего пять букв:
--
Люблю, - все равно знает.
--
А если я скажу, что ты дура, все равно любишь?
--
Да.
--
И ты думаешь это надолго?
--
Леша, это жестоко, - я опускаю глаза - в них слезы.
Он толкнул меня в грудь.
--
Хватит ныть, достала уже своим нытьем.
--
Леша...
--
Что Леша? Надоела ты со своей любовью, любит она... Люби свою подружку ненормальную, а меня не надо любить, мне так легче, - он снова толкнул меня в грудь , уже сильнее, - что, и так ты меня любишь?
Воздух, воздух, где воздух? Я задыхаюсь:
--
Я же ничего не говорила...
--
А зачем говорить, и так все понятно, ты, Аня, дура наивная, а дур не любят. Что, ты думаешь, ты кому-то нужна? Да кому ты можешь быть нужна! Ты посмотри на себя: рожа, как у чучела, губы лягушачьи, - он резко поднял руками мой подбородок и со всей злостью на какую был способен плюнул мне в лицо, - Это тебе мой прощальный поцелуй. Надеюсь тебя больше никогда не увидеть...
Я поскользнулась и упала на спину. Ломая ногти в кровь, цеплялась за обледенелый снег и судорожно дышала. Он не уходил, он стоял и невозмутимо смотрел, как я, ничтожество, барахтаюсь у его ног...
--
Завтра... - я едва могла думать.
--
Что завтра?
--
Завтра ты меня увидишь!
--
Да пошла ты!
Сейчас наверное уже десять, уже, должно быть, скоро. Боже пальцы побелели и не шевелятся, неужели так и должно быть. Голова кружится - наверное, потому что я все время гляжу в одну точку. Вот сейчас я точно похожа на чучело, зря только так сильно накрасилась - все осыплется, слишком холодно. Надо подвигаться. Хотя, впрочем, нет, лучше наоборот. Как глупо, почему в жизни все не так как хотелось бы. Оля была права: наверное, Бог, который сидит где-то там над нами, в которого мы верим, на самом деле не так велик, как ему самому хотелось бы. Невозможно быть всемогущим: создаст ли он такой огромный камень, который сам же и не поднимет. Или его вообще нет.
Я не хочу больше обязательных слов и действий. Я больше ничего не хочу. Пусть только он увидит меня в последний раз, и я не буду больше бояться. Жаль маму - теперь сплетнями замучат. И Олю... Она, наверное, действительно меня любит. Простите меня!
Только бы никто меня не видел до утра. Хорошо, что кофточка белая - со снегом сливается. Нет, здесь никто не станет меня искать. Музыка кончилась, или... уже.... Нет, просто в плейере батарейки сели. Жаль, в тишине хуже. Только бы скорее. Ведь говорили, что спать хочется. Совсем не хочется. Ну и ладно, - зато глаза открытые.
Наверное. я сошла с ума. Это страшно, когда человек сходит с ума, - все знают, что он сумасшедший, а он не догадывается. Определенно я сошла с ума. Снег скрипит, наверное, кто-то идет. Нет, это кошка. Она беззвучно мяукает, открывает пасть и у нее изо рта вылетают мутные дышки. Наверное простудилась... Кто ж тебя в такой мороз выпустил - замерзнешь. Ноги затекли, нет сил поднимать. Ничего, уже недолго. Когда же спать захочется? Засну, тогда легче будет. Оля была права: долго и некрасиво. И больно. Резко больно, как будто крыса изнутри съедает. Все задеревенело, и холод с каждым вздохом обжигает внутренности, кажется, что в легких булькает холодная вода. Ну почему так долго, господи, скорее бы. Ладно, ничего, терпела столько месяцев, потреплю до утра - еще немного. Хотя, кажется, время замерзло. Это полубред, нет это уже полный бред, или мне снится, уже ничего не болит.... Кажется, сейчас встану и ничего... не больно...Что-то светится, наверное рассвет... наверное рассвет... нет еще рано... И рассвет в другой стороне, или в этой... до утра.. надо до утра..
Сознание остановилось. К двум часам ночи я ослепла, но и этого уже не чувствовала. Глаза оставались открытыми. Несколько раз мимо проходили люди, не замечая меня в темноте. Кошка снова пришла, царапнула меня, и, зацепившись когтями в рукаве кофты, разорвала вместе с кожей, кровь не потекла, а медленно, загустевая, высочилась из ранки каплями. В нескольких метрах от меня прошла Оля, запыхавшаяся и заплаканная - искала меня в школе. Мама и Ленька, приехавший вечером, ходили к Лешке, но он ничего не сказал. Наталья Петровна грозилась вызвать полицию. Лешка промолчал. К часу ночи позвонила Вероника и все рассказала, она видела. Звонили знакомым, классной, даже отцу. Нигде не найдя меня Оля пошла в школу, разбудила сторожа и вместе с ним искала в темноте помещений, полиция опрашивала Наталью Петровну и Лешку, он отмалчивался.
Оля звала меня, открывала двери. В шестом часу, выйдя на улицу с фонариком, наткнулась на скамейку, которая была последним шагом из моих 900 по пути в школу. Для меня уже все кончилось. Сидя в снегу предо мной Оля плакала.
--
Проснись, Аня! Пожалуйста! Умоляю, Аня, что ты хочешь, чтоб я сделала,?? Миленькая, просыпайся, ну же..... пожалуйста, проснись!!! Зачем ты так со мной поступаешь...