Это была холодная и голодная зима 1998-99 годов, сразу после кризиса девяносто восьмого года. В домах едва топили, только чтобы не спать в пальто.
Все лето 98 года я провела впроголодь, копила деньги на учебу. Но в конце августа, в дни Дефолта мое учебное заведение накрылось медным тазом, а деньги превратились в "пар".
Я рыдала и рвала на себе волосы, а к ночи затихла и уснула, надеясь никогда не проснуться. Сбывались все материнские проклятия - из меня отчетливо вырисовывался неудачник.
Но я проснулась живой, с двумя опухолями в подчелюстных ямках и с ужасной болью в горле.
Нужно было идти на работу. Я трудилась вахтершей в подъезде многоквартирного дома, и некоторые женщины ворчали, что свою дочку в 17 лет ни за что бы не отпустили дежурить сутки. А некоторые подсылали детей с вопросом:"девочка Аня, а сколько тебе платят"? Я получала триста рублей в месяц, поэтому летом я активно сдавала стеклотару и металлолом и продала на блошином рынке все свои детские вещи.
После дефолта триста рублей стали выглядеть еще смешнее и позорнее, чем раньше. Сто пятьдесят я отдавала родственникам - дома меня кормили вместе со всеми, с общего стола, а значит, нужно было и вносить что-то.
Горло болело все сильнее, ничего не помогало, опухоль под правым ухом стала уменьшаться и вскоре пропала, а под левым наоборот - затвердела.
Становилось все холоднее, липкие сквозняки гуляли по подъезду. Теперь после краткого урывочного сна на дежурстве у меня от холода болели все кости. Стала подниматься температура. Я дежурила сутки через трое и трое суток дома лечила горло и парила ноги. А на работе снова вдребезги заболевала. Можно было взять больничный, но он не оплачивался, тогда я потеряла бы половину зарплаты и имела бы скандал дома.
Опухоль уверенно сидела под ухом, но я думала, что это от простуды.
Наступил ногой в лужу октябрь. Озноб и гулкий легочный кашель стали моими постоянными спутниками. Но сильнее всего мерзла опухоль, я кутала ее в широкий теплый шарф, он отлично дополнял мою кожаную куртку, в которой мне предстояло пережить эту зиму и две следующих.
Незаметно зарядила остроледная зима, и в подъезде стало кошмарно. Теперь я держалась на горячих кружках черного как деготь чая, который вполне мог сойти за чифирь, и от которого сердце стучало как пулемет. Но иначе холод был нестерпим.
И вот, был уже февраль, мне стало совсем плохо. Не на работе, а дома, в выходной. Воздух перестал проходить в легкие, температура стрелой полетела к сорока градусам. В квартире в ту после-кризисную зиму было намного холоднее, чем обычно.
Я уже вечером промямлила что-то насчет скорой, от меня лишь отмахнулись, никто не хотел мне ее вызывать, тогда я нашла в себе силы и внятно сказала:"мой кассетник отдайте Юльке"! ( Кассетник был куплен совсем недавно после многих лет мечтаний о магнитофоне, он был для меня как вода в пустыне, как "Бентли" для нищего, я не позволяла к нему прикасаться, больше того, чтобы скопить денег на свой маленький магнитофончик, я два месяца не курила). А Юля - это была моя на тот момент лучшая подруга. Тут наконец бабушка посмотрела на меня внимательно и позвонила в "Скорую Помощь".
За мной приехали довольно быстро, предложили носилки, но я отказалась, не так уж трудно спуститься по лестнице со второго этажа. Потом последнее, что я помню, был ослепительно-никелированный приемный покой, холодный, как Антарктида, и врач со "скорой" ободряюще кивнула мне на выходе.
Это был вечер пятницы. Все выходные я проболталась между жизнью и смертью, я совершенно не могла дышать. Всей палатой искали дежурного врача, нашли кого-то в белом халате, помню тазик-почку со шприцом и ампулой. Снова -провал.
И вот я сижу на стуле у раскрытого окна. Кто-то говорит:"закройте, мне дует"
- "Укройтесь получше, человек умирает, вы что, не понимаете"?!
Меня хлещут по щекам, не больно, просто приводят в чувство.
Я старательно дышу и снова отключаюсь. В каком-то дыму и бреду вижу свою прабабку, она пытается подойти ко мне, но ее не пускает карлик с выпученными глазами.
Кажется, я ходила по коридору, держась за стенку. В туалет, наверное, еще куда-то...
Когда я очнулась, надо мной был кривой потолок мансарды. Больница находилась в старом трехэтажном здании. Кривизна меня раздражает, я смотрю вправо и вижу "настенную живопись" - череп со шприцем в зубах.
Из противоположного угла палаты раздается хлопок тапочка и победный клич:"сорок пять"! Кто-то крикнул:"У-ууу"! И зааплодировал. Ничего себе!
Я медленно сажусь на кровати и спрашиваю женщину, изучающую подошву своего тапка, будто там проступили письмена:" сорок пять - чего"?
- "О! Смотрите, кто воскрес! Тараканов, чего...Тут больше никого не водится"!
- "Вы их считаете"?
- "Ага. А чего делать-то? Ни телика, ни радио, почитать - один детектив на все отделение, уже читали сто раз по кругу, вот, охотимся на живность"!
Из коридора слышатся голоса с бодрыми медицинскими интонациями. Это обход. Ага! Я все-таки что-то помню. Сейчас тут будет врач, которого с вечера пятницы и до наступившего утра понедельника нам всем так не хватало. Дорогуша, иди к мамочке! Ты еще не знаешь, что тебя ждет!
Я чувствую голод, несмотря на тараканьи бифштексы на тапочках.
Входит доктор, мужчина лет сорока, кругленький и обтекаемо-бодренький, эдакий батончик-баритончик.
- "Ну-с, как мы себя чувствуем"?
- "Офигительно! Выпишите меня, мне же зарплату за полмесяца срежут, кто меня кормить будет, может быть, вы"?
Доктор растерянно похохатывая от моих напористых и пламенных выступлений, послушал мои легкие и сказал, что у меня состояние средней тяжести, и что в любом случае недели две точно придется тут провести.
***
Я иду в ванную и вижу там девчонку с длинной русой косой. Ее зовут Наташа.
Мы становимся закадычными подружками, к нам присоединяются еще две девчонки, и мы гоним из сахара брагу в пластиковой бутылке. Сахара почему-то полно, хотя нет даже необходимых лекарств.
Этот "винзавод" лежал на батарее, пока его не утащила уборщица - злобная карлица, что убирала в шесть утра и била спящих шваброй по рукам, если свешивали.
Но мы выжили без врачей, и теперь нас было не сломить. Мы мужественно отбили бражку у "противника" и "стратегически" припрятали, чтобы потом устроить банкет в "горшечной" - в помещении рядом с ванной, где сушились судна. Те из нас, кто курил, использовали их в качестве пепельниц.
А кто требовал закрыть окно, когда я задыхалась, я очень скоро узнала. Это была дама 87 лет по фамилии Яржомбек. Эта фамилия, как она говорила нам, досталась ей еще от первого мужа-белополяка. Статная, высокая, горбоносая, в свои 87 она была красива, что-то величественное было в ее прямой, как от балетного станка, спине, тонкой талии...Смолянка, Смольный институт. Она любила поплакаться. Звучало это так: " юбку новую купила, а умру здесь, не успею доносить". Но в этот момент казнили очередного таракана:"сорок девятый"!
***
Я стала звонить домой. Наш телефон соединялся "на живую" и звонить можно было только вдвоем, чтобы один говорил, а другой держал, потом менялись. Телефон слегка дергал током, но это, в сущности, ерунда. Дозвонилась только матери, и она даже три раза приходила и приносила мыло, полотенце и зачем-то еще конфеты.
У бабушки с дедом никто не брал трубку. Потом оказалось, что они тоже заболели и лежали с температурой под сорок. Мне повезло, что я попала в больницу : за две с половиной недели я так отогрелась, что совсем поправилась. В больницах хотя бы отопление было в общем нормальное. В палате держалось градусов восемнадцать тепла, к тому же я ходила в ботинках - у меня просто вообще не было тапочек. До сих пор при виде меховых шлепанец и махрового халата я чувствую себя, как маньяк на темной улице при виде света в окне.
А ботинки на мне были старушкины...Осенью я выменяла их на бутылку масла у своей коллеги, бабушки-вахтерши. Масло оказалось тухлым, а ботинки - на размер меньше, в мороз можно было свихнуться от боли в зажатых пальцах. Маслом моя коллега лечилась от рака по какому-то нетрадиционному методу, я тогда не знала, что у нас не только одна работа, но и одна болезнь.
Мы с Наташкой смотрели в окно в конце коридора. Под окном росло большое ветвистое дерево. Но на улице зима, а вещи наши заперты в подвале. Надо бы вскрыть подвал, но такой квалификации у нас нет. Я украдкой посмотрела на бомжа, собиравшего по туалетам окурки, ища в нем признаки уголовного профессионализма. Но бомж чахоточно кашлял и по всему своему виду был не годен. На этом наши планы побега и закончились.
А наше отделение легочников, куда до кучи свозили с воспалением легких, гриппом и , судя по бомжу, с туберкулезом, стали осаждать гепатитники со второго этажа. У них там, видимо, сломался телефон ( год на дворе был 1999, и мобильник имелся только у одного мужика абсолютно бандитского вида).
Наши медсестры, завидев еще от лестницы группку ребят с лицами шафранно-желтого цвета, в панике бежали в ординаторскую и запирались. Но если так дальше пойдет, тут такое начнется! Пришлось нам с Наташкой их гонять с этажа. Конечно, им тоже надо позвонить, но от их присутствия делалось как-то не по себе.
Победив их не числом, а умением, мы зашли в мою палату и застали красавицу Яржомбек на подоконнике. Внизу громыхала дверью очередная машина "Скорой".
- "Мужиков привезли! Давайте их к нам"! - Кричала красавица Яржомбек и дергала ручку окна.
***
А телефон бабушки и дедушки по-прежнему молчал. Я терялась в догадках, что могло случиться, и куда они все могли вот так взять и исчезнуть из квартиры? Или телефон сломался? Ключей у меня не было, ни от бабушкиной квартиры, ни от материной. Как-то даже и разговора о ключах никогда не велось. По идее, зачем они, если кто-то всегда дома? Это у бабушки, а про мать и говорить нечего, ключ от входа в ад мне не нужен. А теперь я боялась без звонка приезжать из больницы - что, если в квартире и в самом деле никого нет? Куда идти? Что делать, зимой, точнее в конце февраля, без вещей?
Был убит уже пятьдесят пятый таракан, время неумолимо шло к моей выписке, и если раньше я рвалась на работу, чтобы не потерять зарплату, то теперь я бы поболела еще...
Яржомбек выписали, за ней приехал такой же седой, высокий и носатый сын, несмотря на уже свой солидный возраст, явно задавленный непререкаемым авторитетом красавицы-смолянки.
На ее место положили Надежду Петровну, пожилую женщину вида простого, без всяких там белополяцких выкрутасов. Она спросила :"а шмон здесь бывает"? Я заверила ее, что здесь бывает все, кроме шмона. Она заметно успокоилась, видимо, боялась, что заберут таблетки от давления.
Мы разговорились. Я рассказала о своих температурных видениях, о пучеглазом карлике, еще одна вспоминается подробность : его глаза двигались не вправо-влево, а вверх-вниз. Это было отвратительно, эти вертикальные глаза.
Надежда Петровна сказала, что к ней однажды такой приходил:" мне было лет сорок, приехала я к себе на дачу, одна, легла спать, и вдруг слышу, топот по гравийной дорожке. А я калитку-то заперла. И шажочки такие, ну вот будто детские или, может, старичок сухонький. Вошел он в дом, а я лежу, от страха шевельнуться боюсь, волосы у меня становятся дыбом. Он подошел к моему диванчику, махонький такой, чуть выше метра, пучеглазый, дунул мне в лицо и ушел. А здесь я его опять видела".
Когда вопрос "куда выписываться"? встал ребром во всей своей поганости - "где ночевать"? я стала звонить немногочисленным знакомым, но в результате после разговора просто вычеркивала телефоны подряд. Сейчас я и не помню этих людей.
Мать предложила приехать к ней, но это слишком опасно. Когда-то она обещала дать мне деньги на учебу, те самые, которые я все лето копила, и, как потом оказалось, зря. А может, и не обещала она ничего. Это трудно было понять, она с кривой улыбкой говорила то одно, то противоположное, а потом начала замахиваться на меня яблочным огрызком:"я тебе в лицо сейчас запущу, а ты ударь меня, ударь! Сядешь в тюрьму, и я наконец-то избавлюсь от тебя"! Нет, к ней нельзя, и то, что она сменила гнев на милость, может означать новую, более изощренную ловушку.
Я стала опять звонить бабушке. На этот раз мне ответили, но как-то странно. Я из всех этих "междуимений" поняла только одно - меня не хотят пускать домой. Бабушка и дедушка, похоже, посовещались и "слили" меня, пока я в больнице. Так уже было, лет за восемь до того, когда я еще не работала, а ходила в третий класс. Я попала в санаторий для легочников и ничего не знала, а когда вернулась в Москву, дома полным ходом шел размен нашей квартиры на две поменьше, младшую сестру старики брали к себе, а меня оставляли матери. Все решили без меня. Мне тогда приснился страшный сон, будто за мной гонится наша санаторская пионервожатая и с ней еще толпа народа, они охотятся на меня с дубинами и вилами, я бегу и вижу приоткрытую дверь трансформаторной будки, а на двери надпись :"комната обмена". Что делать, вбегаю туда и запираюсь изнутри. Я в безопасности от "охотников", но рядом со мной скелеты людей, умерших от удара током. Здорово меня тогда напугал этот обмен квартиры с дележкой детей!
Но в семнадцать с половиной лет меня трудно было удивить очередным предательством. И потом, когда охать, ахать и сетовать? Надо было срочно искать выход, хотя бы на ближайшее время.
К моей выписке было убито тапочками на разных поверхностях ровно шестьдесят тараканов. Их становилось все меньше, в нашу палату заползали только самые рисковые животные, видимо, тараканьи отморозки. Шестидесятый был самым изворотливым. Ему необходимо было пройти через нашу палату, и он с каким-то необъяснимым упорством старался это сделать, проявляя чудеса ловкости. Может, это у них такая рулетка? Или экстремальный спорт...
Наташа предложила вариант -общежитие МГУ, в комнате у одного аспиранта. Она написала ему письмо, мол, Сережа, так и так, прими человечка, положение бедственное, из больницы с узелком некуда идти.
Я испугалась ночевать в одной комнате с мужчиной и поехала на Арбат.
Из больничных ворот я вышла в растерянности. Меня ведь привезли на машине зимой и поздно вечером. А вышла я оттуда весной и солнечным днем. Какие-то трехэтажные довоенные домики, так и хотелось спросить у прохожих:"а какой это город"? Но вот я немного сориентировалась, увидев вдалеке трамвай. Значит, можно добраться и до метро. Уже через час я была на Арбате.
Тамошние друзья моих дней суровых, некто по имени Олигофрен, товарищ Олигофрен, предложили дождаться их, и вместе на электричку до платформы Кирзавод. А может и Цемзавод, я уже не помню. Он был с девушкой, и кого-то еще они вместе ждали. Я подумала, что с Кирзавода не смогу добираться на работу к 8 утра и останусь еще и без копейки. И фиг их знает...
В общем, я подумала и решила прорываться домой, там и вещи, там и документы, там и разберемся. Меня впустили, только сестра почему-то решила, что я подошла слишком близко к ее вещам и некоторое
время била меня затылком об шкаф.
Меня выписали, я потом приходила навестить наших девчонок в палате и увидела, что койка Надежды Петровны застелена одеялом.
- "Умерла бабушка Надя, сегодня ночью". - Сказали мои девчонки. А я подумала о пучеглазом карлике, нашем с ней общем знакомом. К ней он пришел второй раз и вот ее нет. Дело в том, что он мне кого-то напоминал.
В далеком детстве у нас была соседка по даче, моя полная тезка. В нашей семье ее считали демонической старухой и всерьез опасались. А я ее просто обожала. Мне было восемь лет от роду, и я могла с ней общаться сколько угодно, не будучи моей ровесницей, она не считалась "плохой компанией". Вдова старого НКВДшника, наполовину литовка, она родилась на свет еще при царе Николае, дожила до девяноста восьми лет одна, круглый год в домике-засыпушке. С весны и до поздней осени она медленно, по-черепашьи, опираясь на огородный инвентарь, ползла по своему большому, соток тридцать, участку на страшно скрюченных артритом ногах. Ее ноги были завязаны узлом. Я думаю, они не расплетались, даже когда она спала. Весь ее здоровенный участок был ухожен как будто там работал целый отряд батраков. Но она все делала сама. Иногда я ей помогала прополоть.
Я мало что понимала из того, что она рассказывала, но если она вспоминала молодость, это было на грани фола. Во всяком случае, она была мне полной тезкой и примером, и была она по-своему великолепна, когда клала мне руку на плечо эдак вроде" свой парень" и смеялась театрально-демонически:"Ха-ха-ха, моя деточка, ха-ха-ха"!
Когда ее не стало, ее дом сгорел. А она мне несколько раз приснилась. В первый раз я е не видела,а будто стояла на крыльце ее дома, и тут появились новые хозяева. Я уже заготовила речь, мол, жду Анну Мизайловну, но они прошли мимо, в упор не видя меня. Я проснулась и вспомнила, что нет уже на Земле ни ее, ни ее дома.
А другой сон был еще интереснее. У меня зазвонил телефон и кто-то заговорил в трубку не по-русски. Я отключила телефон в раздражении, звонят, мол, всякие, говорят зачем-то по-литовски. ( Вдруг это всплыло, хотя откуда я могла знать, если не слышала литовской речи?). И тут выключенный аппарат звонит снова. Я уже просто в шоке снимаю трубку и слышу:" Это Анна Михайловна. Извини, что начала по-литовски, что-то со мной...ты поищи в старом доме, обязательно поищи в старом доме". Такой вот сон.
Мне кажется, мятежная ее душа так и не нашла покоя, и ходит по разоренному своему саду, а может быть, путешествует во времени, возвращается в темные, как подвал, тридцатые годы двадцатого века, где была молодость, надежды и Бог знает что еще.
Мне было очень хорошо, в ее домике с железной кроватью, со всякими довоенными вещами в обиходе, кажется, был примус и что-то еще, я чувствовала душевный комфорт. И только одна вещь меня всерьез пугала, я старалась в ту сторону даже не смотреть : на полочке стояла странная игрушка - маленький уродливый человечек с выпученными глазами, которые двигались вверх и вниз, да еще не синхронно". Вот о чем мне напомнил визит пучеглазого в мои температурные глюки, рассказ покойной бабушки Нади о таком же карлике, вот. Хочется сказать словами Булгакова, хотя это он о другом :"как причудливо тасуется колода"!