Дорогой дядюшка, с Рождеством тебя! Со мной случилось невероятное происшествие, - я научился летать. Однако, полетав немного, я, вскоре, потерял этот дар, - у меня его украли. Но - всё по порядку.
Как тебе должно быть известно, я работаю на государственном предприятии "Н-ский трубный завод" - электриком в цехе # 2. Это самый большой и важный цех завода. Вся продукция его идёт на... о, лучше даже и не думать о том, куда она идёт. Так вот, совсем недавно у меня произошёл конфликт с нашим крановщиком. Фамилия у него - ... чёрт его знает, какая у него фамилия... Мы стали как враги, хотя я мог бы и простить его, если бы, конечно, он повинился, но он-то меня никогда не простит, даже если я встану перед ним на колени, не простит, это точно, - вот такой он злопамятный. А тема нашего спора, дядюшка, была такова, что... мне даже стыдно признаться тебе в этом, и потому я лучше умолчу о ней, пусть это останется на моей совести. Но он, мой, так называемый, враг, виноват во стократ больше, - это точно, поверь мне. Почему я тебе говорю об этом, ты сейчас поймёшь. Дело в том, что благодаря этой вражде я, может быть, и научился летать. Наш крановщик, он как космонавт, всегда наверху - его и кличут все только как космонавтом, не иначе, ибо, фамилию его не знает, наверное, никто, ну, кроме разве начальства - он всё время наверху в кабине мостового крана - сидит там себе, очки на нос напялит, журнальчики листает и строчит кляузы начальству и в партком на всякого неугодного. Это страшный кляузник; ещё он склочник. Мы не раз видели его толстую тетрадь с записями, - видно черновики его доносов. Он почти никогда, в течение дня, не спускается вниз, взирает на всех свысока (ну, чем не космонавт?), ни с кем не разговаривает, считает ниже своего высокого достоинства, хотя сам-то он, скажу я тебе...
И вот, однажды поутру, по прошествии недели после нашей с ним последней стычки, случилось, что сломался кран. Это такой мостовой кран, который перемещается над цехом по специальным рельсам, установленными почти под крышей; он может из любой точки цеха поднять и опустить куда угодно, практически, любой груз. Вот в кабине этого крана и сидит наш космонавт. Мой непосредственный начальник - мастер Таня Лысенкова, - ох, знойная русская рыжая женщина! - я называю её: моя мастерица, - послала меня чинить этот кран; там была по нашей, как она сказала, электрической части, поломка. Ну, что ж делать, хватаю плоскогубцы, инструмент и - наверх к космонавту. Думал ещё: наверняка повздорим. Когда я поднялся к нему в кабину, он снял с носа очки, отодвинул журналы, встал и вплотную придвинулся ко мне. В глазах его было злорадство, только вот отчего? Что - я не прошеный гость?.. Окажись в эту минуту в его руке нож, думаю, он не повременил бы его применить. Он подстроил всё так, чтобы вызвать меня к себе - ведь знал, негодяй, что дежурным электриком был тогда я, знал, что пошлют, значит, только меня узнать, в чём там дело. И, как выяснилась, не было на кране никакой поломки, всё работало как нельзя лучше. Эта мнимая поломка и ложный вызов входили в его план, в его расчёт, согласно которому я, окажись у него наверху, должен был свалиться вниз, ну и ... понятно, что было бы в результате. Но его расчёт провалился. Я во́время раскусил его. Его замысел лопнул. Я надавал ему оплеух и вместо того, чтобы упасть, когда он меня, незаметно для других, всё-таки столкнул-таки с крана, я взял да и ... полетел.
Я сам не ожидал этого, дядя. Как так! Ведь я ж, вроде бы, материалист? Как мог я допустить такое!.. Но, однако же, полетел и был без ума счастлив, ибо это было что-то! Это было как бесподобнейший сон! Невероятнейший для меня, потому что мне никогда не снятся такие волшебные сны, такие чудесные сказочные полёты; напротив, обычно мне снится, что я всё падаю и падаю, или в лучшем случае снится, что я просто боюсь откуда-то упасть. Я летел по цеху как птица, летел куда хочу. Все прямо ахнули - там внизу, они побросали свои станки и инструменты, и раззявя рты от изумления смотрели на меня безумными глазами. Они были удивлены и страшно испуганы. А я хохотал! Летел и хохотал! Я был в восторге, что умею так летать. Космонавт, наверное, потерял сознание от этого, потому что, как выяснилось вскоре, он валялся внизу под краном, разумеется весь разбитый. Я облетел весь цех, как говорится, вдоль и поперек, под самой крышей и вдоль стен. Это было, действительно, словно чудный сон. Скорость полёта была высочайшая, впрочем, я мог лететь и тихо, и низко, да и вообще, как угодно, что я и делал, поочерёдно демонстрируя свои возможности себе и другим. Я отлично справлялся, я управлял своим великолепным полётом. Я ничего не боялся: ни высоты потолка, ни стен, что могу о них, вдруг, разбиться, ни того, что могу просто упасть. Ничего не боялся. Я баловался. Я стремительно несся над цехом и, подлетая к какой-нибудь балке, хватался за неё руками и с визгом разворачивался в полёте и уносился в другую сторону, к другой балке. Я раскачивал огромные светильники с самыми мощными во всём Советском Союзе лампами. Они качались как колокола, даже издавая звук. Одна лампа упала вниз на подстанцию и взорвалась там как бомба. Я пинал ногами потолок и бегал по нему как по футбольному полю - сыпалась старая побелка, и ошмётки штукатурки со стен как снег ложились на головы моих товарищей. Я летал вокруг опустевшей будки крана как ... чёрт знает кто. Мне не хватало только метлы. Потом я опустился. Понятно, что почти весь коллектив цеха, кто только видел, собрался возле меня. Все окружили меня и смотрели как на привидение. Я смеялся и был счастлив. Ты не поверишь, дядя! Старший мастер смены Петька Козлов - мы с ним в отличнейших отношениях - спросил меня: "Как это тебе удалось? Сможешь ли ещё?" Я уже знал, что говорить и ответил ему: "Конечно! Сколько угодно. Стоит лишь захотеть..." И я продемонстрировал это, вновь поднявшись вверх; впрочем, теперь летать не стал, а просто повисел немножко, ногами поболтал в разные стороны, да и опустился, как будто был я вертолёт. Я сказал, обращаясь к Петьке: "Михалыч, так может каждый. Вот, хоть ты!" Он: "Как? Я?" Я: "Да. Имей только веру. Вера - это всё. Скажи сам себе: "поднимись и лети!" - и если не усомнишься, но поверишь, что сбудется - полетишь! Обязательно полетишь! Это просто". И ясно - все были шокированы, поражены, ну, как ещё можно сказать? каким словом назвать их безумное удивление? - я уж не знаю... Дядюшка, это было чудо! Я готов был сам не верить в то, что происходит со мной. Я ещё допустил бы, что это произошло с кем-нибудь другим, но никак не со мной. Но, странно, в то, что я могу летать... именно в то, что могу, в это я верил до конца, не сомневался, - ни на копейку. Парадокс, да и только. Кто-то сказал: "Полетай-ка ещё". Но я уже не хотел. У меня появились другие планы. Я сказал: "Нет, друзья, хватит, теперь мне нужно в город, хочу простора и воздуха, там столько неба! столько свободы! Летай - не хочу! Я буду летать над городом, а потом... куда-нибудь улечу". Я как будто задыхался в тесных стенах опостылевшего цеха.
Вот в этот-то момент и был обнаружен крановщик - там, в стороне, под краном, был шум и были крики. Это уже было ЧП. Но - почему же сразу, как только я полетел, его не нашли? неужто не видели, как он вывалился из будки? Ну да ладно, мне-то надо лететь в город... Но я не полетел, потому что меня схватили за руки и куда-то повели - сами же работяги и повели, да что "повели"! - прямо поволокли! хоть я и не сопротивлялся. Из разговоров работяг я понял, что ведут меня к начальнику цеха, причём, за то, что будто бы это я столкнул вниз крановщика космонавта, что тем самым, я-де, убил его. Но я-то ведь не виноват, я виноват лишь косвенно: он испугался моего полёта и сам - сам! - свалился вниз от испуга. Как же ещё?.. Начальник цеха был серьёзный человек. Он шёл мне навстречу широкими шагами, впрочем, не спеша... - не застёгнутый на пуговицы халат, накинутый прямо на костюм... он походил, как всегда, скорее, на директора, чем на начальника цеха. Фамилия его, правда, не соответствует должности ни той, ни другой, ибо он просто Барыгин. Да и смотрит на всех и на всё не иначе, как только смотрит барыга. Хотя, может быть, так и должно быть? я ведь не знаю, я не начальник, я всего только сам по себе и сам с собой рассуждаю. Рядом с ним бежал - семенил мелкими ножками - его вечный спутник, парторг с замечательной русской фамилией Купцов, с бородкой типа а-ля Калинин. Помнишь, дядя, народного старосту? с седой бородой?.. тьфу! с "бородой" - это громко сказано, какая ж у него борода! У него - бородка, бородушка, бородёнка, бородишка... но не борода. Да у них у всех, надо сказать, у тех, первых ещё, которые вершили октябрьскую революцию, бородки-то клинышком, клинышком... востренькие, жиденькие, козлиные. Ты посмотри на них, дядюшка, посмотри, какие личности с бородками - Троцкий, Ленин, Свердлов... какие замечательные бородишки! - ведь, правда?.. А Бухарин, Томский?.. Ух!.. Один только Гамарник со своей бородищей не вписывается в сей бородиный коллектив: мужлан мужланом, как вышел из леса, - деревня. Но он - безумное исключение в этом замечательном ансамбле победителей белого врага. Нет, не могли они ходить с бородами, не могли. Бородки их козлиные, козлиные, и сами они сплошь все козлы! С бородами ходили другие люди - Толстой, Достоевский, Некрасов... Ну ладно, оставим это. Начальник посмотрел на всех как барыга и скомандовал: "Всем на выход! Едет директор".
Меня вывели из цеха и, продолжая держать за руки, развернули к только что подъехавшей машине. Как преступника! Посадят сейчас в "воронок" и увезут... Я услышал вокруг робкий уважительный шёпот: "Ой, это директорша". "Смотрите, директорша". "Сама директорша!" Значит, не сам директор предприятия, чёртов хохол, явился за мной, а его жена. Сама жена. Фигура, говорят, ещё более важная и значимая на всём предприятии. Говорят, наш директор только для вида, фактически командует его жена. Вот она и сама - собственной персоной. Вот те-на́! Не было забот... Ну что ж, ведь это хозяйка, подумал я, тоже - во власти, а значит, при деле. Она подъехала к цеху в своём лимузине. Ну, понятно, что это был не настоящий лимузин, такой как на... враждебном нам Западе. Но лимузин этот был советский лимузин - машина марки "Чайка", машина явно министерская. Сам директор видать был пьян - спит, наверное, хохол, последним сном, и видит только заграницу, не побоимся слова, сука. Ему бы делом заниматься, а не дровами, но он хихикает, хихикает, придурок, смешит по телевизору людей как клоун и ... посылает вместо себя бабу. Он весь белый свет уже насмешил, - собой и своей бабой. Все, кто сидел на скамейках возле цеха, как один сразу встали, - "соскочили" со своих мест. И стояло всё это цеховое сборище во главе с начальником и парторгом перед вышедшей из машины хозяйкой чуть ли не по стойке смирно. Это была грозная дама. Железные рабочие руки разомкнулись, как кле́щи, и отпустили меня. Я присел отдохнуть на скамейку. Я, дядюшка, до сих пор поражаюсь собой, что позволил себе такую вольность, ибо присел я не только отдохнуть, но ещё и с вызовом. Строгая директорша внимательно посмотрела на меня, но ничего не сказала, а только сделала движение головой в пол оборота назад, вызывая кого-то из-за спины. Из машины вышел высокий по должности, товарищ и подошёл к госпоже. Впрочем, он был высок не только по должности, но высок был и сам по себе. Это был сам управляющий, тьфу чёрт! - главный инженер, конечно. Чуть сзади и сбоку стоял человек в чёрных очках. Не хватало ещё парт-секретаря - главного коммуниста завода. Все замерли, что будет. Кто-то толкнул меня в спину, чтобы я, непочтенный, встал. А я - летатель, - даже не шелохнулся. И когда эти толчки в спину участились, я подумал полететь, - взлечу, мол, сейчас, и всё! надоело мне с вами, ловите!.. Но тут же, я почему-то подумал, что ещё успею. Я сказал им всем, этим болванам, дядя: "Что вы испугались? кого? ведь это не Бог! зачем так себя унижаете?.." И это сказал им материалист! Это были, конечно, левые, революционные, "большевистские" слова. Но эти-то, все в душе сплошь комса́ да... да опять же, сплошь комса́, зашумели, загалдели, запричитали как бабьё, что я, мол, кощунствую, как же так? разве ж так можно? это не по-советски, ведь это наша администрация, её с почётом надо встречать и тд. и тп. Вот ведь, дядюшка, какие они рабы. Сами кричат: "мы не рабы, рабы не мы! а на деле? - сущее рабство, - тьфу на них! - стопроцентное рабство на нашем заводе! Управляющий... этот главный инженер... как бультерьер что-то рявкнул на начальника цеха и, бесцеремонно расталкивая толпу, решительно пошёл в цех. Цеховое начальство последовало за ним. За цеховым начальством бегом побежали маленькие начальнички цеха - они, как мелкие сошки, все были похожи на малых щенят. А директорша, чуть дотронувшись до моего плеча, пригласила меня в лимузин. Пассажиром таких машин я ещё не был. Я сел на заднем сиденье между хозяйкой и человеком в чёрных очках, и мы поехали...
Уж не знаю, дядя, куда она меня привезла, но мы зашли с ней (человек в чёрных очках остался снаружи, а потом вообще куда-то исчез) всё равно, что в царские палаты. Такого внешнего наружного эффекта я не видел нигде, даже во сне. Ты не поверишь, дядя, какое там убранство, какая роскошь!.. какая там сверкающая белая мебель!.. я не смогу описать. Я только слышал однажды, что белая мебель страшно дорога́, фантастически дорога́. Мы шли из комнаты в комнату, иногда проходя через небольшие коридорчики. Что-то уж много здесь комнат, - заметил я про себя, - как лабиринт, куда она ведёт меня? и куда заведёт? - думал я, когда мы с ней из комнаты в комнату шли не спеша. Хозяйка была в длинном синем велюровом платье. Узкое платье облегало её тело так плотно, что выражало на себе все её сочные формы. Она была в теле что надо. Она была в возрасте, но её ещё можно было завалить. Я представил себе её голой. Вся такая мягкая, пухленькая, даже чуть-чуть полненькая - чуть-чуть, но всё на месте: и талия есть, и бёдра - ну, прямо по мне! а грудь... - о, бес мой! какая грудь! Ох, дядя! видел бы ты её походку!.. Но конечно, это только мечты летающего человека.
Вскоре мы зашли в комнату что-то вроде спальни. Она закрыла дверь и стала прямо передо мной, она была, действительно, ужасно... ужасно! соблазнительна... И, ты не поверишь, дядя, мы без разговоров вцепились друг в друга и опрокинулись на постель. Это был, поначалу, славный дуэт. Мы возились с ней как могли, не церемонясь друг с другом. Когда она оказалась на самом деле голая, она стала ещё лучше, чем в моей мечте. Я сказал: "Толстушка ты моя сладкая!" и попытался ею завладеть. Мы стали качаться. Покачавшись немного, она велела мне прекратить, я остановился, она вылезла из-под меня, перелегла валетом и рукой ухватила мой член, пожала, помяла его, потом облизнула, да и ... воткнула его в рот. Напротив моих глаз оказалась её ... да-да, дядюшка, да! а ты что думал!?.. Вот какая у нас хозяйка государственного предприятия! Но её ... оказалась какой-то невзрачной, для меня неприятной - ведь моя госпожа была в возрасте... в возрасте, конечно, допусти́мом для того, чтобы (с ней) качаться, ибо была она не сказать, чтоб стара, но, однако же, и явно-явно не молода; но в возрасте совсем недопустимом для того, чтобы любоваться её тайным местом. Место это было побрито, но, или неаккуратно побрито или побрито с неделю назад, что уж полезла борода. Да ещё кровило у неё в двух-трёх местах. Мне стало тошно.
Я посмотрел на дверь, чтобы уйти. На двери было окошко - снаружи на нас кто-то смотрел. Кто-то тёмный в темноте. Лицо было трудно рассмотреть, но оно было неприятное. Уж не муж ли это её? - сам директор? сам генерал? Я хотел запустить в него плоскогубцы, да не оказалось их под рукой. Подушкой?.. - бред. Но я, конечно, побоялся бы это сделать, ведь не настолько же, свободным я стал. Также побоялся я возиться с хозяйкой и, так и не кончив процесс и для порядка выждав немного, я ушёл от неё. Мне было противно продолжать совершать этот коитус. Я хотел, лучше, летать. И я пошёл летать.
Пока я искал выход из этого дома, а сделать это было не легко, я непрестанно думал о том, что какое же это безобразие я совершил с госпожой. Куда меня вдруг понесло? зачем? что - я бабник какой? Мне стыдно писать тебе об этом, дядя. Стыдно и перед собой. Со мной ли это произошло?..
Наконец, я, кажется, нашёл выход. Но ещё задержался, потому что в коридоре, в самом последнем коридоре, где выход наружу, я увидел слегка приоткрытую дверь в одну комнату. Было видно, что там кто-то лежит. Я открыл дверь и увидел такую картину. На кушетке лицом вниз лежит здоровая баба. Голова её на плоской, видимо, твёрдой, подушке, лицо отвёрнуто от меня, мне виден только затылок, волосы в беспорядке. В красной блузке и чёрной юбке, она лежит здесь давно, - так показалось мне. Под кушеткой стоят красные туфли. Юбка задрана так, что вот- вот будут видны ягодицы. Здоровая баба, мощные ноги. Ничего себе! - подумал я. Я решил посмотреть её лицо - кто такая, вдруг знаю? Обошёл кушетку со стороны оголённых ног - ох и бёдра! невероятно! - и увидел на полу пустую бутылку "Столичной" и два гранёных стакана, один из которых лежал на боку. Почти до самого пола свешивалась её рука, из которой, видимо, и выпал лежащий на полу стакан. Рядом валялся какой-то тряпичный клубок. Я поднял его и расправил. Это были трусы. Тут я заметил, что между слегка раздвинутых ног её из-под задранной юбки еле проглядывает пушок рыжих волосиков. Опять!.. Я швырнул трусы её на пол. Лицо её... Бог ты мой!.. так это ж Танька!.. моя мастерица!.. Вот тебе раз! Это ж Танька Лысенкова!.. Ну и ну! Когда же это она так надралась? когда успела? Ведь меня сюда привезли одного. Она-то тут, откуда взялась? Уж не следом ли за мной её сюда доставили?.. да и отпи́кали тут за меня? коли она за меня, по всем правилам и инструкциям, отвечает... Вот вертеп! вот блудный дом! Разбойники!.. Я бежал из этих комнат без оглядки, как бежит из номеров совершивший блудодеяние раскаявшийся монах.
Но по выходе из комнат, меня, теперь уже по-настоящему, арестовали. Я оказался в участке, на допросе у следователя. В кабинете мы были одни: я и следователь. Он был, по началу, не очень-то строг и поэтому я, кажется, позволил себе излишние вольности. Он закурил сигарету "Прима" и протянул мне пачку, предлагая: "Кури́те". Я вслух посмеялся над ним, что он курит такое дерьмо. Хотел достать свои, благородные, но передумал и сказал: "Не курю. Бросил". Он: " Что так? " Я: "Гражданин начальник..." Он: "Ну почему сразу "гражданин"?.. Ведь "товарищ" же! Товарищ я вам пока ещё..." "Какой же вы мне товарищ? Мы даже не знакомы, - сказал я. - А "гражданин" вполне нормальное слово, что вы так его испугались?.. Все мы граждане. Очень почётно быть и открыто называться гражданином. Что тут такого?.. Ещё великий Столыпин говорил, что без гражданина не может быть... не может состояться никакое гражданское общество. Так что, гражданин вы, гражданин..." "Кто-кто говорил?" - привстал он со стула и испуганно посмотрел на дверь. Я пожалел, что сказал про Столыпина. Ох уж эти "вражеские голоса", что я наслушался их! - "подведут меня под монастырь"! И действительно, следователь сел на место, что-то быстро записал на бумаге и сказал: "Конечно, товарищами мы не можем быть, но, по крайней мере, называться таковыми до сих пор могли, а вот теперь... после ваших слов этих... и называться-то ими уже не можем. И советую вам, милейший, настоятельно советую оставить эту позу... эту спесь, и впредь думать о том, что говорите. Об упомянутом вами лице мы ещё, конечно, поговорим, поговорим..." "Но я не агитирую, ничего не проповедую", - вставил я. "Это мы разберёмся, разберёмся..." - пробормотал он, опять что-то записывая. Потом: "Ну, ладно. Курить не хотите - не надо. И почему не захотели курить свои, тоже можете не отвечать, это к делу не относится, это я так... к слову спросил, чтобы нам по-хорошему поговорить. Но вы, я смотрю, не хотите по-хорошему, так что придётся с вами по-другому... Для начала, ответьте-ка мне, уважаемый... что же это вы, вдруг, ни с того, ни с сего, стали летать? как это так? с чего бы это?.. как такое, прикажете, понимать?.." "А в чём, собственно, дело? Что тут такого?.. Полетел и всё. На этот вопрос нет ответа... В чём здесь криминал?.. По-моему, законно". "Что значит законно! Вы что?.. Летать у всех на виду! - что подумают люди? наши советские люди? Вы сумасшедший!" "Да пусть хоть что подумают! Ничего противозаконного я не совершал". "Ну, это как сказать, как сказать... Об этом не вам судить. Мы ещё разберёмся, разберёмся, что случилось с крановщиком, что говорили вы начальнику участка товарищу Козлову и чем занимались в доме товарища директора, разберёмся..."
В общем, он меня запугивал, я ничего не мог ему объяснить, и наша первая с ним встреча закончилась безрезультатно для обеих сторон: он ничего не узнал, а я так и не полетал над городом, ибо меня...
... ибо меня посадили в одиночку. Уж не из-за того ли, что я очень опасен? и чтобы изолировать меня от людей? Конечно, никакого адвоката ко мне не приставили. И вот я жду здесь суда. И то, что весь процесс мой совершится от начала до конца, я не сомневаюсь. Разумеется, не в мою пользу. Я верю в это так же, как верил в то, что мог летать, и даже больше в это верю, потому что, летать я уже не могу. Я попробовал, было, полетать по камере, но мне не удалось. Я не мог подняться даже на сантиметр. Они, видимо, отняли у меня мою способность летать, украли её. Не успев развить её, усовершенствовать, я потерял её. Ежедневно меня выводят на десятиминутную прогулку во двор. Я хожу там, как привязанный осёл по кругу и не могу улететь. Но даже если бы я смог подняться над головами надзирателей, я бы всё равно не улетел, ибо запутался бы в заградительной решетке, как рыба в сети. Я - в клетке.
Раз в неделю, по воскресеньям, меня выводят на двухчасовую общую прогулку в тот же двор. Там гуляет человек двадцать таких же забытых свободным миром людей. Я познакомился во дворе с одним баптистом. Когда я узнал, что он сектант, я сначала испугался, думал: заговорщик какой? террорист? член шайки? Но потом вспомнил, что по "вражескому голосу" таких как он называют узниками совести, то есть попавшими в заключение за свои религиозные убеждения, за веру, и если они не совершали никаких преступлений, они безвинно пострадавшие, а значит, хорошие люди, - что-то в таком, кажется, роде. Значит, и мой баптист, как без вины виноватый, совершенно безвредный и должно быть, порядочный человек, если за ним нет ничего кроме веры, ведь правда, да? Мы и познакомились. Он оказался, действительно, настоящим баптистом. Обычный русский русый парень. Такой же молодой как я. До того, как его забрали, он был шофером. Я, вообще-то, удивился, что он верующий, да ещё такой молодой. Ещё с детства я сохранил в себе представление, что верующие это обычно, одни только древние бабки, да убогие больные люди. Хотя потом я понял, что есть, конечно, и другие люди, более молодые, верующие в Бога, но сам-то я лично таких не встречал. Одно дело, когда ты только знаешь о них, что они где-то есть, да ещё в глазах нашей пропаганды представлены нам как враги и безумцы, когда слышишь о них по радиоголосам противоположную пропаганду, но совсем другое дело, когда встречаешься лицом к лицу... Я даже, поначалу, растерялся, разговаривая с ним. Но потом весь этот налёт сошёл с меня, ибо был мой знакомый скромным и тихим, с чистым лицом и просветлёнными глазами. С ним мне стало легко. Он рассказал мне свою историю. Ничего особенного, конечно, но что-то в ней есть. Когда он учился в школе, его сестрёнка неожиданно заболела, потеряла рассудок, как он сказал: "стала одержима бесом". (Уж не знаю, как в Бога, но в бесов-то я, дядя, никогда не поверю!) Врачи ничего не могли сделать, они только могли её отвезти в сумасшедший дом, но родственники им не дали. Ни бабки- знахарки, ни заклинатели, ни хироманты, ни ворожеи и прочие - никто ничего не мог сделать с несчастной сестренкой. И государственная медицина, и народная, были в этом случае бессильны. Тогда её привели в секту "баптистов свободной воли", раздели, староста секты возложил на её голову руки с Евангелием, сектанты помолились, встали на колени, опять помолились и староста громогласно сказал: "Бес, выйди!" И так - три раза. Мой друг баптист сказал мне, что он, присутствуя тут же, слышал, как бес спокойно и самоуверенно ответил: "Не выйду". Но после трёх раз и после того, как староста изрек: "Христом Богом тебя заклинаю, сатана, изыди!.. Изыди вон! Христос сему свидетель!" - бес вышел, и сестрёнка моего баптиста тут же на глазах у всех исцелилась. И в семью моего друга вернулось счастье. И он сказал мне: "Вот разве после такого... что всё это было на моих глазах... разве после этого могу я... имею ли право не верить в Бога? После того, как своими глазами видел и своими ушами слышал, могу ли я не верить?.." Конечно, что на это я могу сказать тебе, дядя? Ничто. Я и при баптисте промолчал. Я не знаю. Я только знаю, что они украли у него свободу, можно сказать, за веру. Я рассказал ему о себе, о том, как научился летать при помощи веры, что, мол, захочешь летать, и если будешь верить в то, что это получится, то полетишь, хотя я, как уже сказал тебе, теперь потерял этот дар, и кажется, веру. Но, то была, какая-то другая вера - так он мне объяснил, я, правда, до конца и не понял. Он сказал мне, что у православных почитается святым старец Серафим Саровский, который, оказывается, умел летать. Вот-те-на́! - подумал я, когда слушал баптиста. Этот старец был святой, он летал несколько раз, его видели. Это сотворила с ним сила его молитвы и, конечно вера, сказал мой друг. Его видели в келье во время молитвы стоявшим в воздухе. А одна монахиня передавала, что видела старца идущего по цветущему лугу на аршин выше земли, даже не касаясь травы, - он летел. Монахиня и шедшие с ней сёстры перепугались, заплакали и упали ему в ноги, а он запретил им до времени рассказывать. И всё это было не раз. Но мне было непонятно, почему этот старец летал так низко? он что, боялся высоты? - не может быть. Я спросил об этом баптиста, что он думает? - ведь даже я летал под самой крышей цеха, а святому человеку бо́льшее дано. Баптист ответил, что святая скромность и скромная святость удерживали батюшку от озорства и искушения, ведь если бы он только захотел, только б захотел... он взлетел бы выше солнца.
Дядюшка, во всё это невозможно поверить, но я-то верю, верю потому, что сам летал. Если хочешь, дядюшка, ты можешь найти Житие Серафима, прочти, ведь у тебя есть возможность найти? да? ты же работаешь с массами... После баптиста, после бесед с ним, мне стало стыдно за то, что я вытворял с хозяйкой завода. Я готов был со стыда сгореть перед этим человеком, лучше уж мне провалиться сквозь землю или... навечно меня в одиночку! чтоб не знал и не видел никто... но там, наверное, меня, моя же совесть будет грызть, да терзать, грызть, да терзать, пока до конца не сожрёт...
Вот, дядюшка, какое происшествие случилось со мной. Началось оно удачно, а заканчивается печально. Я научился летать, но коммунисты украли у меня эту способность. У кого-то они украли целое состояние или кошелёк, у кого-то - веру, у кого-то - жизнь. У меня украли способность летать. Просто - скоммуниздили. О!.. слово-то, слово какое... "скоммуниздили" ... ты посмотри, какое слово! какое слово открылось в нашем веке - "скоммуниздили"! - какое верное, хлёсткое, беспощадное слово, как оно бьёт прямо в сущность предмета! - ни с чем не спутаешь, так только можно украсть. Как говорится, взял да и скоммуниздил! Ведь не скажешь же: "скапитализмить", да? или "сбуржуазить"? или даже "сфашиздить"? - не скажешь, потому что выйдет безвкусица и не звучит, потому что: кто больше всех обокрал свой народ? не коммунисты ли? Именно они! Сама жизнь, сама правда жизни, сам язык человеческий дают чёткое название предметам, в данном случае, коммунистическим деяниям. Скоммуниздили коммунисты!.. Я, конечно, понимаю, дядюшка, что тебе неприятно слышать это, ибо ты сам коммунист, политработник, но что делать? что делать, если всё это правда? Они украли у меня моё право летать! Они все обезумели. Партком, профком, местком, директор, главный инженер, начальник цеха, моя мастерица - все! Они считают меня за "диццидента". Но какой я им диццидент! Я - электрик. Все они придут на суд и будут свидетельствовать против меня. Они украли у меня возможность летать, скоммуниздили.
Вот так, дядя, сижу я в одиночке и пишу тебе своё последнее в жизни письмо. Представилась мне такая случайная возможность. Но, боюсь, что и это письмо, сволочи, скоммуниздят. Не надо было мне летать - я, как в той сказке, оказался у разбитого корыта, и даже еще хуже. Прощай, мой дядя!..