Аннотация: Повесть о золотискателе, который вступает в единоборство с хозяином тайги - шатуном
Фартовое дело
Сибирская фантазия
1
С трех боков сопка была голой и скалистой, и только со стороны тайги, на пологом склоне, росли ели и лиственницы, а на вершине кустился кедровый стланик. Два камня, каждый с хорошую избу, лежали у подножия. Они были когда-то частью сопки, ее веками подтачивала таежная речушка Ключ, названная так, быть может, еще николаевским гренадером Кузьмой Сиволобовым. Все предки Василия, начиная с Кузьмы, останавливались здесь, разводили между камнями костер, чаевничали и ночевали. Кузьма наказывал потомкам являться к родовому месту утром, и они, как писал в последнем своем письме Иннокентий Константинович, дед Василия, именно так и делали. В этом был сокрыт какой-то смысл, как и в том, что по завету Кузьмы надлежало брать не больше фунта в год на нужды всего сиволобовского рода. В противном случае, грозился из прошлого века Кузьма, Хозяин разгневается, место оскудеет и вовсе иссякнет. Да и вообще алчной душе недалеко до беды.
По хрусткой наледи - снег в затишке погожими днями здесь подтаивал - Василий втащил тяжелые нарты в широкую щель между камнями, сбросил лямку с. плеча и, борясь с искушением освободиться от лыж, присесть и расслабиться, пошел с топором к ближним лиственницам. Белая, с едва уловимым кремовым отливом лайка Ива, предчувствуя скорую кормежку, льстиво завертелась перед ним, тыкалась черным носом в рукавицу и мешала идти. Злой, строптивый пес Хангай, помесь восточносибирской и карело-финской лаек, не разделял восторгов подруги. Бежал впереди, торил дорогу, часто останавливался, поворачивал назад морду и ловил острым недоверчивым взглядом, казалось, самые зрачки Василия, допытывался у него: "Сюда, не ошибаюсь?" Хангай, на русском языке это означало Дух тайги, непостижимым образом угадывал намерения Василия, мощным прыжком срывался с места, разбивал сухой бугристой грудью снег. "Ну и зверюга", думал Василий о нем с удовольствием. Нет, не обманывали чалдоны в приленской деревушке Мутино, когда расхваливали годовалого пса, считай щенка, и ломили за него цену, да и отдали не по дешевке - за полтораста рублей. Хангай стоил того.
Крайние лиственницы были сухостойными - запас Иннокентия Константиновича. Он всегда делал его возле своих зимовий и постоянных стоянок. Свалит сухое дерево и тут же ошкурит комель у соседнего. Через два-три года оно подсыхает, годится в печурку или в костер. По берегам речек и озер дед припасал смолье для лучения - старинного ночного способа добычи рыбы острогой с помощью "козы", приспособления, напоминающего собой вилы, только побольше, на зубьях которого разводится огонь. Прилаживал Иннокентий Константинович "козу" на носу шитика, смолье жарко пылало, трещало, постреливало угольями, причудливые тени метались по берегу, а налим, ленок, хариус, щука или сиг, завороженные сиянием огня и ослепленные им, не видели занесенной каленой остроги.
Одну из лиственниц повалило, дерево повыше ошкурки надломилось и расщепилось, и оно не один год лежало комлем на крутой дуге из несломленной части ствола. Василий обрубил ветви и поволок в щель. Сушняк разгорелся быстро, пламя заиграло на холодных, покрытых колючей изморозью камнях, сиропно-розовые огоньки поблескивали на хрусталиках льда, и казалось, бока камней затлели. Набив снегом черный от копоти чайник, Василий приладил его над огнем с помощью шеста и вернулся к лиственнице, теперь с ножовкой - нарезать кругляшей на ночь.
Пока он делал две ходки, вода в чайнике вскипела. Но пить не стал, зная, как потом трудно будет подниматься от жаркого костра. "Кака сила без чаю, - говорил Иннокентий Константинович, когда мальчонкой брал его в тайгу. - А чай выпил - совсем ослаб. Кружку выхлебать, Василь Иваныч, дело немудреное, даже нужное, если сил нет, иззяб совсем. Но лучше выпить две, три и вообще сколь хошь, когда работу сделаешь. Чай - делу венец".
Василию предстояло устроить себе ночлег - и этому научил Иннокентий Константинович. Надо нарубить стланика или елового лапника, сделать из него постель, на стенку и крышу пойдут ветви лиственницы, утепленные тем же стлаником, и получится шалашик, который таежники называют балаганом. В нем можно спать в серьезные морозы, если поддерживать перед ним костер. Иннокентий Константинович мог подбрасывать поленья, не просыпаясь. Когда огонь ослабевал, дед вдруг переставал храпеть, должно быть, сосредоточивался, затем хватал полено и с закрытыми глазами кидал точно в костер. Откидывался навзничь и храпел дальше...
Проснулся Василий не от холода, давно пробиравшего поясницу, а от бешеного лая Хангая. Костер догорал, угли тлели под серым слоем золы.
- Цыть! - прикрикнул Василий и ткнул унтом пса.
Лай мешал прислушаться.
Хангай не унялся, напротив, оскалил на него зубы, отскочил, едва не угодив в угли. Ива тихонько повизгивала и как бы ввинчивалась задом в балаган.
"Волки!" - от этой мысли Василий окончательно проснулся, и тут же, словно в подтверждение догадки, перед щелью промелькну ли быстрые тени. Одна из них задержалась, сверкнула парой холодных изумрудных огоньков, от которых у Василия совсем застыла спина. Он схватил головешку покрупнее, с тлеющими красными пятнами на обгоревшем конце, и швырнул в зверя. Волк отскочил. Головешка не успела дошипеть в снегу, как он показался в проеме снова. "Вожак? Выманивает из камней?" - подумал Василий.
Ива все-таки ввинтилась в балаган, повизгивала теперь где-то под мышкой у Василия. Задыхаясь от злобы, Хангай топтался рядом с костром. Нащупав двустволку, Василий взвел левый курок, в правом стволе была пуля на случай встречи с шатуном, вскинул ружье и всадил заряд картечи в тень. Промахнуться в нескольких шагах было трудно, к тому же Василий за собой знал: в минуты опасности становился хладнокровным и собранным. И точно, из-за правого камня донеслось хрипенье, шум свалки, щелканье зубов. Перекусили, усмехнулся Василий, когда все стихло, и зарядил оба ствола картечью.
Волки ушли. Хангай рычал, прижавшись к Василию, Ива еле слышно поскуливала и мелко дрожала.
Костер снова разгорелся, Василий поправил на шесте чайник. Далеко, километрах в трех, зародился густой тоскливый вой, и эхо покатило его от сопки к сопке по снегам, залитым мерзлым светом луны. "Новый вожак права качает", - подумал Василий. Не захочется ли ему показать стае сразу, на что он способен?
Спина у Василия стыла от огоньков в волчьих глазах, у кого она не стынет, если на тебя нахально пялится зверюга. Но Василий заметил не без удивления, что ему не было страшно по-настоящему, как бывало в детстве, когда дед, уходя на охоту, оставлял его на несколько дней в зимовье одного. Самое нынешнему существу Василия волк не был страшен, серого боялась его, Василия, человеческая порода. Чувство страха освежало душу, взбадривало и молодило, заставляло ум и мышцы работать на полную катушку, но Василий, видимо, давно разучился бояться кого-либо или чего-либо. И отнюдь не потому, что не видел в жизни страшного или был храброй личностью. Страшное было, его хватало с избытком, как у каждого, чье детство совпало с войной. Он испытал голод и холод, рано лишился отца - нет, не на фронте тот погиб, а ушел с дядей Михаилом сюда, к родовому сиволобовскому месту. Иннокентий Константинович не дождался сыновей-близнецов к условленному сроку, отправился на поиски и нашел их в зимовье у жилы. У Ивана, отца Василия, было перерезано горло, Михаилу оба заряда вошли в живот. Пол зимовья был усыпан золотым песком и самородками...
Мать Василия прожила тоже недолго. Его воспитывал дед. Исполнилось четырнадцать - в ремеслуху, потом армия, работа на шахтах Донбасса, жена, дети... Вроде бы все нормально, путем, но от однообразия посредственного существования притупился у него вкус к жизни, повыцвели в ней краски, приглушились звуки, притупились чувства, потерялся смысл в житейской суете. Не стало в жизни полной радости, бурливые, хмельные, бьющие в голову ее соки будто разбавила сильно позапрошлогодним томатом тетя Мотя, которая работала в кафе на гнидовском базаре. Считай, нормальная жизнь, откуда страху взяться?
Давно замечталось Василию вырваться из карусели одинаково серых дней, развернуть плечи, вдохнуть свежака во всю грудь и ударить по струнам так, чтоб чертям стало тошно, чтоб невыносимо чесались у них копыта от желания отплясывать до упаду под лихой и любимый Сиволобовыми припев: "Шел камаринский мужик..." И давно повернулась его душа той стороной, которой ждется будущее и куда втекает оно, становясь настоящим, к родным забайкальским местам, где он много лет не был. Он тосковал по ним.
Дублершу Антонине завести, что ли, думал он иногда, имея в виду любовницу, когда тоска и однообразие совсем донимали, но дальше всплеска мысли в этом направлении не продвигался. Не боязнь молвы приструнивала его, он никогда не изменял жене, ему не хотелось ухаживать, оказывать внимание, ублажать как-то женщин, вообще ленился заниматься ихней сестрой.
2
Не спалось. Он топтался между костром и балаганом, подставляя теплу попеременно лицо и спину, ждал рассвета и думал, перебирая в памяти узловые события своей жизни. Как тут уснешь и как не задумаешься, если на серьезное фартовое дело решился.
У старика Сиволобова в Киренске был просторный пятистенок, захламленный рыбацкими сетями, охотничьими принадлежностями и припасами, своего рода городское зимовье. В нем пахло свежими шкурами, рыбьей сыростью, дичью и, конечно же, собаками - их у Иннокентия Константиновича всегда было не меньше двух пар. Жил дед без бабки. Василий лишь потом, когда подрос, узнал историю Окаянной Киры - такое в доме деда было ее прозвище. Она оставила мужу двух сыновей-близнецов, сбежав в смутные годы революции с каким-то купчиной лишь потому, что тот, как и ее предки, был родом с Волыни. Ерунда какая-то, тем не менее, умотала с купчиной.
В часы взаимного расположения, особенно когда помогал деду плести сети, Василий, которого в детстве сильно мучили тайны своего появления на свет, осмеливался расспрашивать о родне. Дед при одной мысли о бабке мрачнел, насупливался, гасил бессильный, изнурительный гнев, добавлял к прозвищу Окаянная такие уточнения, как пропастина, мостолыга протухшая...
- Она родове нашей кровя перегадила, - начинал дед рассказ с самого главного преступления бабки Киры. - Какой род, Василь Иваныч, какой род под корень извела! Пращур наш Кузьма Сиволобов, когда в рекруты шел, заночевал на заимке у одного доброго человека. А в зыбке младенец плакал, девочка.
"Не плачь, красавица, вот вернусь с царевой службы и на тебе женюсь! - в шутку сказал, ну чтоб дите успокоить.- Как, отец, отдашь за меня?" - в шутку обратился к доброму человеку. "Отдам. По рукам?" - спрашивает тот. Тоже ведь какой был, а? "По рукам!" - отвечает Кузьма.
И что думашь? Двадцать пять годов, как и положено, отслужил Кузьма, идет в родные края через ту заимку. А Глафира, и впрямь красавица, согласно уговору, ждет его не дождется... Во в каку родову подколодная заползла!
На меня, окаянная она, не иначе как чары наложила. Все девки не любы мне, твержу тяте, только Кира... Отходил тятя чересседельником, а я все равно стою на своем. А знал, что деда ее, который держал корчму на Волыни, на осине повесили. Семейка была - не приведи Господь: проезжих зельем подпаивали, те засыпали в дороге, тогда и грабили. Дальше - больше, в азарт вошли, убивать стали.
Что и говорить, народ в наших краях не святой, бывалый, варнак на варнаке, но чтоб вот так, в собственном дому, травить людей, затем и жизни лишать - такого отродясь не было. Ты, Василь Иваныч, знашь таежный закон, - тут дед долго и сурово смотрел на него колючими глазами, спрятанными под жесткими, нависающими козыречками бровями, знать, хотел, чтобы внук запомнил и взгляд его, и слово. - Зашел в зимовье: возьми, сколько тебе надо. Тута для тебя спички с дровишками сухими, чай, сухари, но и ты, будь любезен, чем богат, поделись. Нечем - не беда, оставь побольше дровишек придущему за тобой. Добрым словом помянет. Может, он в зимовье из последних сил доползет, обмороженный или зверем paненный... Так вот орочон Нил Тэо в моем зимовье на Пади после схватки с шатуном отлеживался. Дров запасаю много, и спасли они его, когда он ходить-то, измятый весь, не мог... А эти, окаянные их души, путников травили и убивали... Взяла свое кровь невинных людей у Ивана да Михайла. Она непременно возьмет свой должок, уж как ни крутись, как ни изворачивайся. Приходит время и - пожалте расчетец!
На шахтах Василий дважды попадал в серьезные переделки, и нехорошие предчувствия стали прямо-таки изводить под землей. Они подтачивали могучее чалдонское здоровье, и, когда заболел воспалением легких, Василий, cтыдно сказать, даже обрадовался. Одно время грешил на силикоз - Антонина убедила его, а вот докторов не смогла. Воспаление легких вылечили, отправили Василия в санаторий на два срока подряд - вернулся домой розовощеким и помолодевшим. Рухнули надежды Антонины на высокую пенсию мужа по инвалидности. Пока он лечился, супруга уши всем прожужжала о его силикозе, в общем, ославила на шахте. Все думали: Васька Сиволобов доходяга, а он после санатория как жених. Задумка у Антонины была лихая и наглая: сделать мужа в сорок лет с копейками пенсионером и уехать в Изюм, поближе к сестре Фроське. Подземного стажа для льготной пенсии у Василия было достаточно, но когда она еще будет, дожить до нее надо, а работать в забое, по Антонининым понятиям, не было больше смысла, нехорошими предчувствиями она его прямо-таки заразила.
Захотелось ей жить рядом с Фроськой, вот и все. Только ей было известно, подговаривала она врачей или нет, может, пыталась всучить им взятку, что еще она предпринимала, пока он прохлаждался в санатории, но того, что до него дошло из шахткома, от товарищей по бригаде, для полного позора хватало с избытком. На шахте над ним посмеивались, не открыто, но это чувствовалось. Он едва не развелся с Антониной, стало жаль дочерей. Надо было уезжать, и он сказал жене: вот теперь поехали в Изюм.
Не заметил, как перевалило за сорок. Немудрено: бесследные дни, жизнь идет ни шатко, ни валко, а двигатель у нее все равно работает внатяжку, как у груженой машины. Машина эта, ко всему прочему, смекалистая, понимает, что она грузовик и что ей этот груз везти да везти. Не успел Василий, как говорится, глазом моргнуть, как прожили в Изюме пять лет. Не стал похожим Василий на Андрея Былрю, мужа Фроськи, редкого хозяйственного таланта и удачи человека. "Ну и народ", - любил говорить Былря по поводу и без повода, не уставая удивляться всему на свете.
Копался Былря на приусадебном участке от зари до зари, и все у него, как у Мичурина, росло, цвело, урождалось. Морковка у него величиной со свеклу, помидоры у Былри крупнее, чем у Сиволобовых капуста. Сладкий перец вообще "пол-литровый" - так называл его Былря, потому что в такую перчину, размером с ишачье ухо, входило не менее полкило фарша. Детей у Былрей не было, а много ли двоим здоровым и цветущим людям надо? Андрюха прирожденный папа Карло, он вкалывал, как иные пьют, по-черному, но мантулил, получалось у него, ради самой мантулы.
Брат Былри Степан, тот самый, который в Изюм китовый ус привозил и который нынче живет в Хосте, говорил Андрею при всех родственниках и ближайших соседях:
- Свой коммунизм, можно считать, ты построил. Индивидуального пошива, так сказать, коммунизм. В общем - ты свершившаяся мечта всего прогрессивного человечества. Ха-ха-ха...
- Поднимай и ты удовлетворение своих материальных и духовных потребностей на высокий ypовень, - ответил Андрей, все равно что считал с газеты.
- Не духовных, а ворсисто-хрустальных, - поправил Степан с вызовом.
У Ефросиньи от возмущения вздрогнули губы, позеленела вся, но все происходило на людях, и она кротко и плаксиво упрекнула деверя:
- Не виноваты мы, Степушка, что у нас детей нет. Не виноваты.
- Нет, виноваты! - гремел Степан, он это умеет - боцман! - Виноваты, потому что не взяли из детского дома пару огольцов, таких, чтобы они вам ковры во множестве мест прожгли, хрусталь из рогатки побили, пол этот сияющий хорошенько затоптали, мебель эту располированную - ржавым гвоздем поцарапали или попробовали маленько ножовкой.
- Степ, Степ, что ты пророчишь, бог с тобой, - замахала руками Ефросинья, видать, нарисованная картина сильно ее впечатляла.
Вот она - мантула ради самой мантулы.
Пока Василий строил дом, влез к Былре в долги. Как отдавать тысячи, если жена медсестра, две дочери учатся в медучилище, само собой невесты, а Василий работал на автомобильном кране, сидел на складе, именно сидел, а не вкалывал, как бывало в шахте. Не халтурил и не спекулировал, у Былри паслен крупнее, чем у него картошка, откуда деньгам взяться.
Давала Антонина утром девчонкам по рублю, а ему, как мужчине и человеку курящему,- полтора. Надоел этот рупь с полтиной - спасу нет.
- Слушай, мать,- подковырнул он как-то ее совсем незлобиво, - а вот будет полное разоружение, полное, как говорят, и всеобщее, тогда по сколько давать нам будешь?
Девочки хихикнули, весело стало им, а Антонина как вспылит, хвать трешками и пятерками по столу и в крик:
- Все берите! Все!
Надоело женщине выгадывать да выкраивать, а что она может, если половину дохода раздает по утрам, а на оставшиеся деньги можно купить пару средних или полтора хороших сапога. А есть-пить надо? Жизнь-то, говорят, обмен веществ, в том числе и дефицитных...
Потом случилось такое полное разоружение, что ни Советского Союза не стало, вместо рубля какие-то купоны, заводы в Изюме, как говорится, на ладан задышали, а оптико-механический, где работали тысячи и тысячи девчонок, попросту разграбили. Основным заработком стал металлолом - откручивали железяки где только можно было открутить. Из города невест превратился Изюм в зону бедствия - разъехались девчонки по всему свету, говорят, кто помоложе - в бордели западные и восточные. Боялся он с Антониной такой судьбы для своих дочек, надо было как-то заработать деньжат, вот и решился попытать фарта на родовом участке.
Вообще-то он побаивался лишь самого себя. Трудно было предугадать, как он повернет свою судьбу, какой и она ему финт подкинет, потому что твердо решил про себя: в жизни ему не везло. А если и везло, то мало, так себе, от одной автобусной остановки до другой - что это за везуха?
После смерти Иннокентия Константиновича появилась у него возможность решить все житейские проблемы одним махом. Бросил автокран, приехал на прииск, целый сезон в старательской артели присматривался к добыче золота, порядкам и законам вокруг него. Не нравился суровый устав артели, дисциплина, но зато он нигде так не "упирался", как на прииске. Не раз он там вспоминал слова Андрея Былри о том, что, если бы у него не было огорода, он стал бы краснодеревщиком.
- Не могу жить без честно и хорошо сделанной работы. Я рабочий человек, стало быть, я должен стать мастером своего дела. На фабрике я делаю деталь на самом высоком уровне, ее в Париж на выставку надо, сосед же - тяп-ляп. Думаешь, не обидно? Почему я за свою отличную работу получаю столько же, сколько он за плохую? Он меньше вкладывает труда, старания, умения, а получает столько же. Стало быть, он, не я, в выигрыше. А почему бы не сделать так: за отличную работу получай, скажем, рубль, за хорошую - тридцать копеек, за удовлетворительную - три копейки, за плохую - тоже рубль, но уже с тебя? У нас все есть, нам бы только каждому работать как следует, как на себя, а не на дядю, - разоткровенничался как-то Андрей, вообще любивший в редкую свободную минуту предаваться размышлениям всеобщего порядка.
Он пришелся бы на артельную колодку как влитой - они вкалывают будь здоров, а Былря еще похлеще, от всей души. На что Василий в шахте упирался, там на-гора уголек выдавай, не слова, однако по сравнению с артелью шахта казалась чуть ли не домом отдыха.
- Смот'ю я на тебя и маракую: временный, не наш ты человек,- сказал Василию "голова" артели Конощук и впрямь тогда нахальными буркалами уставился на скуластое, довольно узкоглазое сиволобовское обличье. - Вынюхиваешь, любопытствуешь, по сторонам глядишь. Тибья что интересует?
Раздулись у Василия крылья носа, побелела загнутая кверху сиволобовская пипочка, сузились, позлели глаза, скулы отвердели - шашку бы здесь со свистом наголо, и вдруг в узкой, азиатской глазной щелке проблеснуло лукавство:
- Откровенно?
- Валяй,- разрешил Конощук, взмахнув перед буркалами ленивыми пушистыми ресницами.
- "Головой" хочу стать, - сказал Василий, выждав, пока собеседнику станет понятен истинный смысл его слов.
"Готовлюсь и хочу испытать свой фарт", - именно так, как и следует, понял Конощук, и спросил равнодушно:
- Тибья еще не били?
Вот ведь какой "голова" - "тибья" говорит, причем чуть ли не через слово, а вопрос задал, все равно что преподнес целую программу: "Тебе, вернее, тибье хочется в тюрягу? Тибье известны законы по золоту, расписывался... А если ты не тот, за кого себя выдаешь? Если так, то тибье лучше оставить при себье эти разговорчики. Можем тибье и дать как следует". Примерно так переводились слова Конощука.
- А я без подсиживания. Ну, есть у меня такие задатки... руководящие. И без всякой техники-механики, а честно, чтоб потом, в случае удачи, половина артели была за меня. Но чтоб честно, без карьеры.
Конощук перевел: "Поверь мне, у меня есть фартовое место. Но я не хочу иметь дело с черным рынком, зубными техниками и ювелирами. Золото в случае удачи отдам дешево - за полцены, которую платит артели прииск. Не вздумай только заложить меня и сделать на этом карьеру".
Улизнул. Не понял? Конечно, понял. Побоялся или счел блажью? "Лечиться", - этим словом Конощук предостерег и предупредил его.
Василий рискнул. Узнав, что примерно в двухстах километрах от родовой сиволобовской жилы зимой будет разбиваться базовый лагерь изыскателей-трассовиков, устроился в партию рабочим, спрятал в казенных манатках старательские причиндалы и, прибыв на место будущего лагеря, ушел вроде бы на длительную охоту.
Был бы в душе страх, разве забрался бы сюда, где даже у Макара, который не иначе как в этих краях пасет телят, двойной коэффициент? Где когда-то охотники за неимением свинца стреляли зверя платиной, потому что не знали о ее стоимости? Да и ртуть в эту пору здесь пребывает преимущественно в твердом, нежели в жидком состоянии.
3
Еще не рассвело, как Василий впрягся в нарты и пошел к родовому месту. Собаки вели себя спокойно. Ива не отходила от него. Если она не шла искать белку или соболя, то и Хангай никуда не отлучался. Пройдя с километр от сопки с камнями, Василий остановился, огляделся и прислушался. Волки не преследовали.
С восходом красного, кровавого солнца мороз, помолодев, стал резче, по насту зашуршала колючая поземка. Могло запуржить, и тогда пришлось бы пережидать непогоду в каком-нибудь сугробе. И без пурги трудно было выдерживать дорогу по руслу Ключа - временами нельзя было понять, где оно, и, если бы не ивняк, который рос по его берегам, Василий давно бы сбился с пути.
Иннокентий Константинович умер в иркутской больнице - Василий еле успел долететь на похороны. В комнате морга, где, видимо, обряжали покойников, Василий увидел в гробу сухонькое, в белой, как пух, бороде личико. Старик, стал крохотным, этаким грибком-боровичком, в котором совершенно невозможно было узнать статного, чернобородого и могучего чалдона-таежника. Только курносая сиволобовская - пипочка из этого торчала.
После похорон главный врач вручил Василию завещание, в котором Иннокентий Константинович отписывал ему свой дом в Киренске и обесцененные Гайдаром жалкие тысячу сто пятьдесят три рубля на сберкнижке. Вручили Василию и письмо, опечатанное больничной печатью.
В нем Иннокентий Константинович обстоятельно изложил, где находится сиволобовская жила и как к ней добраться. Поскольку на фартовом месте пролилась кровь, старик хотел было унести родовую тайну в могилу, однако не отважился нарушить наказ предка. Кто он таков, чтоб взять грех на душу? В последний раз Иннокентий Константинович был там за несколько лет до смерти, поправил немного зимовье. До этого он приходил к жиле в конце сорок первого года. Забрал добычу близнецов, которых похоронил у зимовья, поехал в чужой город и оставил ее в коридоре военкомата. Когда через день весь город заговорил о сумке золотого песка, найденной с надписью "На защиту России", Иннокентий Константинович почувствовал впервые за всю жизнь, что у него стало гораздо чище на душе. Если бы сыновья были живы, они пошли бы защищать отечество. Так пусть хоть их золото повоюет...
Неожиданно русло Ключа расширилось, образуя как бы большую заводь, окаймленную густыми и высокими кустами ивняка. Василий пересек ее, у противоположного берега ему показалось, что лед под ногами гулкий, как над пустотой. Послышался говорок ручья, журчал где-то рядом. И точно - в заводь впадал незамерзающий ручеек, и ветви ивняка, нависшие над ними, были увешаны большими, словно стеклянными бусинами льда. Над ними вился парок - ручей теплый, значит, родовое место рядом. .
Василий оставил по правую руку Ключ и, обойдя густой, в колючем инее березняк, поднялся по склону сопки и увидел неподалеку заваленное снегом зимовье, приткнувшееся к двум могучим лиственницам.
Покосившаяся дверь, едва прикрывавшая вход, неохотно поддалась, и Василию, когда попал внутрь, подумалось, что здесь он раньше бывал. Помнился столик слева, над ним узкое окошко в торцовой стене, железная печурка, полки под потолком, на них лежали всегда продукты и охотничий припас, прясла над печуркой для просушки одежды и обуви. И нары были знакомы - левые доходили до столика, на них было удобно сидеть, к тому же светло от окошка, правые находились на одной линии с дверью и потому короче, подле них лежали дрова. Это было родовое зимовье Сиволобовых.
У Иннокентия Константиновича, если он продолжительное время не жил в таежной избушке, был обычай приветствовать Хозяина - духа зимовья и окрестной тайги. Войдя в избушку, дед снимал шапку и обращался к нему громко и уважительно:
- Здравствуй, Хозяин! Не болешь? Не скучашь? Чичас печурку разожгу, кости старые попаришь, чайком побалуемся. Принимай, Хозяин, гостей, извини за беспокойство, вместе веселее зимовать будет...
И, уходя из зимовья, Иннокентий Константинович так же чинно прощался, желал ему здоровья, отчитывался перед Хозяином, какие припасы оставил. Просил не стесняться, если они понадобятся, и непременно благодарил за щедрую охоту, даже в том случае, когда удачи никакой не было.
Василий стоял возле двери, смотрел в темный угол, там, полагал он в детстве, и обретается таежный дух. Уже поднялась рука к шапке из росомахи, чтобы, по обычаю предков, оказать ему уважение, как вдруг неожиданно для самого себя, самоуверенно и лихо, что называется, кинул ему:
- Привет, Хозяин!
Клубы пара, вместе с которыми вылетели слова, закрыли темный угол. Хозяин всегда молчал.
Стопка почерневших дров лежала у входа. Тепло упругими волнами пошло по зимовью, смяло щетину изморози на потолке, обнажило закопченную черноту с разводами плесени. Стало душно, потолок "заплакал", и Василий принялся обихаживать жилье. Перво-наперво надо было поправить дверь, снять ее с петель, заменить поперечины. Но сначала следовало попить чаю. Чай не пил, какая сила...
С чайником Василий спустился по едва угадывающейся тропинке между деревьями к подножию крутой желтоватой скалы. Из-под осыпи под скалой пробивался теплый родник - в прозрачном его венчике словно шевелился цветок с живыми лепестками из мелкого песка. Таким был исток Ключа.
Ниже родника была запруда, небольшой, запустевший и обмелевший водоем метра три шириной и около десяти в длину. Стало понятно, почему Сиволобовы ходили сюда исключительно зимой: теплая вода позволяла добывать металл в любые морозы. Во второй половине зимы людей в тайге мало, не надо было опасаться чужого глаза. Василий набрал в роднике воды, сделал несколько глотков из носка чайника - ничего, без привкуса, жить можно.
На следующий день Василий отмерил от первого выступа скалы нужное количество шагов и стал ломом и кайлом разбивать осыпь из мелкой щебенки и смерзшегося песка. Добрался до крупных камней, которые закрывали вход в штольню. Из нее повеяло затхлой сыростью, заклубился пар, едва Василий вынул первый камень. Освободив вход, Василий на четвереньках забрался в полузасыпанную штольню, обвел лучом фонарика стены. Когда-то высота позволяла ходить в полный рост. Осклизлые стены, свод и стойки крепежа были покрыты жирной плесенью - она от прикосновения отваливалась толстыми ошметками.
Штольня пошла вверх и, сузившись между каменными глыбами, повернула влево, в глубь горы. Василий попал в огромную пещеру с песчаным дном, усеянным камнями, - нынешний ручеек, который Иннокентий Константинович именовал Ключом, не исключено, в древности был бурной рекой. Затем здесь вспухла земля, возникли горы и русло древней реки засыпало камнями. Но в этом месте, видимо, с молодой горы сползла или упала монолитная плита, по крайней мере, не менее ста метров шириной, и, как козырьком, закрыла собой часть русла. Обнаружив в Ключе золотишко, Кузьма Сиволобов догадался, что оно в горе, пробил штольню и вышел на пещеру. Теплый ручей выносил из недр горы рыжий металл или золотоносной была древняя река - во всяком случае, Сиволобовы оказались владельцами подземного банка, созданного по прихоти природы.
В пещере стояла духота, со свода капала вода, местами с него свисали причудливые наплывы, заканчивающиеся каменными сосульками, навстречу им с глыб, лежавших неподвижно тысячелетия, тянулись шипы. Да, Хозяин немало здесь потрудился.
Между крупными камнями луч фонаря выхватывал песчаные полянки, однако следов добычи нигде не было. Возможно, весной пещера заполнялась талыми водами, песок оседал, выравнивался, и предки знали, какая полянка промыта, а какая нет. Во всяком случае, должен был остаться какой-нибудь инструмент - лопаты, лотки, ведра, носилки или тачка. Инструмент, вероятнее всего, припрятан, чтобы ни одна живая душа не могла догадаться о наличии золота в этом месте. Оно промывалось в пещере - немыслимо было таскать песок к истоку Ключа, кроме того, его, уже промытый, надо было куда-то девать. Не назад же в - пещеру носили. Иннокентий Константинович в письме не сообщал, каким образом Сиволобовы добывали золото- вряд ли он предполагал, что Василию когда-нибудь понадобятся такие сведения. Законы по золоту суровы, о месте старик написал ради собственной чистой совести.
Василий петлял между камнями, а следов никаких не находилось. Внимание его привлекла куча камней неподалеку от выхода. Они закрывали ящик из колотых плах, грубо отесанных топором. Василий очистил его от камней, поддел ломом нижний край, оторвал дно от мокрого песка. Тот как бы с сожалением чмокнул. Подложив камень, Василий дернул ящик на себя. Он подался, внутри глухо что- то затарахтело. У Василия мелькнула жуткая догадка, но упрямо поволок ящик к выходу, хотя тарахтенье не унималось. Лоб у него быстрей обычного взмок, спина, как водится, стала стыть, налицо был также странный прилив сил. Когда ящик зацепился за угол, Василий испытал немалое желание кинуться к выходу. Но он перевернул его на ребро и выволок из штольни.
Собаки, поджидавшие у входа, с подозрением принюхались к ящику, фыркнули и отошли. Василий заглянул внутрь через неплотно пригнанные плахи и увидел то, что предполагал - кости вперемешку с остатками одежды.
- Братовья, - выдохнул он то ли с презрением, то ли с горьким сожалением, вытер мокрый лоб тыльной стороной рукавицы и пошел в зимовье хватить спирта.
С тупым равнодушием Василий отволок ящик к другому концу скалы, выдолбил яму в осыпи, которая, как он понял, состояла из породы, выбранной в штольне, опустил туда останки близнецов, засыпал щебнем и песком, придавил большим камнем. Хотел выбить на нем что-нибудь, если не имена, то хотя бы крест, чтобы назначение камня всякому было понятно, но Василий отогнал от себя такие мысли, махнул рукой, мол, обойдутся, и вернулся к зимовью продолжать с остервенением, пугающим его самого, общение с бутылкой спирта.
Не зажигая огня, он размышлял о том, почему Иннокентий Константинович не предупредил в письме о захоронении в пещере. Вначале, ясное дело, было желание похоронить вместе с сыновьями и проклятое фартовое место. Со временем горе и ярость притупились, Иннокентий Константинович, как это бывает со стариками, стал подумывать о спасении души. Чего доброго, и о предстоящей встрече на том свете с пращуром Кузьмой, перед которым надо было держать ответ. Но умолчал зачем? Захотелось хитроватому чалдону оставить внуку загадку? Мол, я уже далече, а ты вот получи задачку. Знай наших, смекай да решай...
4
Ночью Василию снились жена и дочери, Галя и Света. Дочери почему-то были очень маленькими, годика по два им, не больше. Ему стало обидно - вот-те раз, растили-растили, а они опять крохотные. Ползают по паласу в большой комнате, по всему видать, в старой квартире в городе Красном Луче. Елки зеленые, загрустил Василий, переезд в Изюм впереди, дом надо будет строить, деньги у Былри занимать!..
Предстоял неприятный разговор с бригадиром Иваном Музановым. Он давний друг - их койки рядом стояли в казарме и в шахтерском общежитии, когда они, отслужив в армии, приехали в Донбасс. Значит, придет еще Музанов, принесет девчонкам пакет грецких орехов, вручит Антонине букет красных роз, поставит перед Василием бутылку коньяка и скажет: "Поговорить, Вася, надо".
Антонина недолюбливала Ивана - поперек горла становились его успехи, награды, премии. И Василия сбивала с пути, все нашептывала, что он ничем не хуже Ивана, а у того вон какая слава, вы, мол, упираетесь, а Иван из президиумов не вылезает, разъезжает по совещаниям, съездам да заграницам, а зарплата-то идет и стаж подземный, а не заграничный. Вот ведь какая зловредная женщина! А забыла то, когда у нее родились девочки-двойняшки, что Иван Музанов из роддома повез ее в новую квартиру, можно сказать, в свою собственную, предназначенную ему. Не был он тогда еще бригадиром, потом почти год жил с женой и сыном в общежитии. Но и это для Антонины не резон, дескать, если бы был бригадиром, не уступил бы очередь - вот ведь какая... 3начит, придет еще Иван Музанов, будет уговаривать не обращать внимания на Антонину - сама не ведает, что творит. Скажет, что переходит бригада на другой горизонт, дают новую технику, и вообще быть через полгода Василию Сиволобову бригадиром. Намекали Ивану на повышение, поскольку он закончил институт, и спрашивали, кто может его заменить. "Сиволобов", - ответил бригадир... Будет горек коньяк, не согреет он беседу между старыми товарищами, придется Василию отнекиваться да отказываться, не глядеть в глаза Ивану - ведь Антонина с Фроськой дело уже обтяпали, обменяли квартиру на фундамент с шестью сотками неподалеку от Былри, конечно, с доплатой в тысячу рублей. В общем, поменяли государственное на частное и еще деньги взяли...
Как сказать Ивану, мол, за бывшую твою квартиру, во всяком случае, за твой подарок, сорвали тысячу целковых? Не скажет он Ивану. Уедет в Изюм, найдет в Антонининых коробках шоферские права, полученные в армии, сядет на грузовик - надо будет строиться, машина пригодится. Значит, поедет еще в Краматорск за кирпичом для дома, а кирпич окажется ворованным, если не угодит Василий за решетку, выкарабкается из беды, даже права вернет. Но с тех пор будет работать на автопогрузчике или на автокране. Коль снится квартира в Красном Луче, то все у него впереди...
Вроде бы Василий пришел с шахты, раздевается в прихожей, а жена берет за руку, ведет в большую комнату и говорит:
- Вася, взгляни, какие у нас дочери красавицы! Он смотрит и видит: в самом деле, дочери красавицы, только маленькие они премаленькие, крохотули-карлицы.
- Ты что, мать, не видишь, они только с виду маленькие, а совсем взрослые?! Чему радуешься?
Откуда ни возьмись, вбегает Ефросинья, за нею - Андрей Былря, они тоже росточком с дочерей, и давай кричать на Василия, дескать, он тоже маленький, только не признается, дурак; потому что маленькому, незаметному во всех отношениях лучше.
- Папа-гномик, папа-гномик, - заладили дочки и, взявшись за руки, закружились вокруг него. - Папа-гномик, что ты нам купил?
Опять то же самое.
Поют они дурацкую песенку, а Василий - глядь на свои руки - малюсенькие они, как у младенца, и сам стал с дочерьми прыгать, распевать вместе с ними. Затем Василий сообразил, что пляшут и прыгают они не в Красном Луче, а во дворе у Андрея Былри. Сам Андрей подкатил к ним на пятой модели "Жигулей" - и тоже в пляс на рычащей машине.
Прыгнула Антонина на руки Василию, а он хочет вырваться из их хоровода, взглянуть с Былриного крыльца туда, где должен стоять его, Василия, дом. Душу прямо гложет мысль: ""А вдруг дом не построен, вдруг еще надо строить?" Ну, строиться опять - это занятие на очень большого любителя! Никак Василий не сдвинется с места, а тут Антонина как взвизгнет по-собачьи!
Во сне он, должно быть, схватил за шкуру Иву, которая, спасаясь от волков, вломилась в зимовье, забилась к нему на нары. Он вскочил, очумело замотал головой, с трудом понял, что это не Антонина, а Ива перед ним, не Андрей пляшет на зеленых, пятой модели "Жигулях", а рычащий Хангай занял оборону в распахнутых дверях, кидается в светлый их проем и пятится назад, кидается и пятится. Василий схватил ружье и, не целясь, ударил дублетом в волка, который сидел под вековой лиственницей. Серый пропал, ободренный пальбой пес вздумал погнаться за ним.
- Назад, Хангай! Назад! - заорал Василий.
Пес догадался, насколько безрассудно и опрометчиво поступил, или на него кинулись волки, во всяком случае, он влетел в зимовье с поджатым хвостом, но тут же, устыдившись своей трусости, занял прежнюю позицию в дверях. Василий взял его за тугой, встопорщенный загривок, возле руки сухо щелкнули зубы, и тогда он, рассердившись, швырнул пса в дальний угол и захлопнул дверь. Теперь Хангай рычал на него.
- Цыть, дурак! - прикрикнул на него Василий, зажег фонарь и, когда пес притих, погладил костистую его голову.- Не возьмут они нас здесь, понимаешь? Кишка у них тонка до нас добраться. Поймут, что ни хрена не обломится, и уйдут... На охоту хочется? Конечно, хочется. Дело налажу - и будем ходить. Побелкуем, шкурка - наша, тушка - ваша. Ива только у нас слишком боязливая, - Василий вздохнул, Ива, услышав свою кличку, замахала на полу белым хвостом. - Может, соболишку какого добудем - бабам моим ой как много меху надо! Соболишка много времени требует, а мне некогда. Не ради охоты явился я сюда загибаться... Может, глухаря свалим или косача, рябчик-дурачок почками ивняка вдоль Ключа должен кормиться... Завтра, Хангай, все решится, есть ли для меня здесь фарт или надо возвращаться. Тебя, Хангай, заберу в Изюм, а Иву, пожалуй, верну в деревню Мутино... Завтра!.. Загадывать не будем, тьфу-тьфу-тьфу, - поплевал Василий, как и положено, через левое плечо и постучал для верной безопасности от сглаза костяшками пальцев по деревянному настилу.
Снег припорошил следы ночных гостей. Пришлось закрыть собак в зимовье. Не давали покоя волки, где-то поблизости были олени. А где олени, там могут быть люди. Встреча с оленеводами не входила в его расчеты. Волки могли наведаться, когда он будет в пещере, кроме того, Ива и Хангай если попадутся на глаза оленеводам, наверняка заинтересуют их, и тогда, Василь Иваныч, жди незваных гостей. На ночь не мешало бы поставить двухпружинный капкан - серые обнаглели, забыли про осторожность, какой-нибудь и сунет лапу. Зачем патроны жечь.
Из входа в штольню курился парок, как, впрочем, клубился паром родник, запруда. Зияющая дыра в горе соблазнит любого человека заглянуть внутрь, закрывать ее бессмысленно - к ней ведут его следы на снегу. Охотнику или оленеводу можно будет объяснить, дескать, смотрю родовые угодья, увидел дыру в горе, полюбопытствовал, а там пещера. В крайнем случае, можно даже сказать: пещера с золотишком - чтоб не поверили. Но вот если будет лететь на вертолете какое-нибудь начальство, какой-нибудь надзор, хуже того, милиция,- тем, кто летает на вертолетах, потруднее лапти сплести. Но ведь волков бояться - в лес не ходить. Надо укрепить свод и стены штольни, в любой момент может произойти завал, а горноспасателей здесь нет. Заменишь крепеж, простым любопытством не отговоришься - умысел налицо, не отвертеться. Но и работать в пещере, когда знаешь, что штольня на ладан дышит, может, ты уже в ловушке, - тоже не дело. Завалит - не выберешься, щебень выбрать можно, а вдруг ахнет глыба? Нет, волков бояться - в лес не ходить.
Василий принес лопату и лоток, но, прежде чем войти в штольню, не без тревоги обратился к Хозяину:
- Разреши, Хозяин, взять пробу. За спрос не бьют в нос. Разреши узнать: есть фарт или нет. Дай знак и, будь добр, не прикапывай. В твоих владениях пролилась сиволобовская кровь, ты не забыл об этом, и я помню. Так что не прикапывай зря, Хозяин. .
Пробравшись в пещеру, Василий облюбовал полянку подальше от входа, потому что ближние наверняка были промыты, но брать пробу не спешил. Ему казалось, что Хозяину он не все рассказал, тот может и не понять его, и поэтому обратился к нему опять.
- Хозяин, послушай, пожалуйста, меня, - сказал Василий задушевным, свойским тоном. - Если ты не возражашь, - у Василия непроизвольно вырвалось "не возражашь", потому что именно так бы сказал Иннокентий Константинович, и так Хозяину, возможно, было понятнее, - я попытаю свой фарт. Если тебе не жалко, конечно. Можешь поделиться - поделись... Понимашь, Хозяин, мне фарт нужен. Воровать я не умею, спекулировать тоже, взяток мне не дают - не за что на лапу-то мою, не мохнатую, класть. Не приспособился: я... Вроде бы жить можно: работа есть и войны нет. Жена, дочки. Домишко в Изюме построил, баньку сварганил - ну какой, скажи на милость, без баньки сибиряк? Так вот, домишко есть, две тыщи за него Былре должен. Не рублей, а баксов, ну, долларов американских, их еще зелеными зовут. Мебели особой никакой нет - работал я по углю в Донбассе, так сервант из Красноармейска, кухня из Красного Луча, диван-кровать и софу раздобыл в Первомайске. Не мебель, а сбор блатных. А бабе моей, Антонине, гарнитур, если не югославский, то венгерский хочется. Вообще-то она зараза, а не баба. Но это между нами.
У меня пятнадцать лет подземного стажа, как рыба лез поглубже, деньги были, ничего жили. Выпивал маленько, сам знаешь, пейзаж подземный никак на сочинский не похож. Помантулишь хорошенько, ну и выпьешь так же рабочий класс, он не выпить разве дурак, кому это неизвестно? Тамошний Хозяин два раза меня прикапывал, я и не стал испытывать больше его терпение. Пошел слесарить, шоферить и такое прочее. Денег сразу стало меньше, а привычки-то остались. Привычки-то с запросом! Переехали в этот Изюм, жизнь там, как известно, более сладкая. Жизнь-то жизнью, а я и Антонина моя, она клизмы в больнице ставит, - ни шабашить, ни воровать, ни спекулировать.
И свояк мой Былря не спекулирует. Немножко на фабрике приворовывает, так, самую малость, чтобы ничем от других по тащилке не отличаться. Несун-одиночка, неорганизованный, клиент не народного, а товарищеского суда. Брат его Степан говорит, что он индивидуальный коммунизм построил, а по-моему, немножко не так - еще при социализме сильно приспособился. Он огород оседлал, вкалывает на нем. Клубника, смородина, перец, виноград, огурцы, помидоры, лук, чеснок, карпов в своем пруду развел - в общем, многоотраслевой приусадебный участок. Он у нас как тот преобразователь природы, тот самый, который, говорят, с клубники упал и разбился. Былря такой же, у него укроп как можжевельник. А у нас с Антониной ни хрена не растет, не умеем, хорошо еще, что шесть соток, а то на пятнадцати ничего бы не было.
Посуди сам, Хозяин: чистыми я приношу сто зеленых, Антонина - семьдесят, девчонки на кино да на танцы получают. Дочек выдавать скоро замуж. Джинсы, если ты не знашь, что это такое, скажу: штаны такие из грубого материала, стоят примерно двести баксов. Сапоги - вообще разорение, за месяц я могу заработать только на одну пару. А дубленки, Хозяин? Это те же кожухи, только модные: раньше в Изюме без шифоньера замуж не шли, сейчас без дубленки не берут и брать не будут. Дубленка, которая так себе, стоит тысячу долларов. Куртки кожаные просят, жакеты тоже модные, клади, Хозяин, по пятьсот целковых штука. Туфли, джемпера-свитера, платья, плащи, а шапки? Перины-подушки, дубленки дубленками, а их тоже давай. Антонина без перьев, я тоже, - Василий для убедительности снял шапку, осветил фонарем лысину, - шерсти немного сберег, моль неделю не прокормится. Так-то, брат.
Или вот еще что. Являются как-то домой дочки и говорят: "Были мы у Людки, у подруги, значит, у них кни-и-и-иг - целая стенка! Дюма вся, Дрювон, "Сага о Форсайтах", та самая, что по телику показывали, Джинсон есть... Па-ап! Купи у Людки " Трех мушкетеров"! Она недорого обещала отдать..." .
"А на кой вам хрен сразу три? - спрашиваю. - Вам и двух хватит".
"Папочка, ты не о тех мушкетерах думаешь. Это книга такая, Дюма..."
"Нет, девушки, о тех. У Людки пусть будет "дюма" про тех мушкетеров, сейчас насчет этого свободно, а у меня своя "дюма", про двух. К тому же один совершенно лишний, нет, не возьму!"
Вот так, Хозяин...
Конечно, с милым рай и в шалаше. Но за такого, который так считает, Антонина замуж дочь не отдаст. По ее мнению, нынче так рассуждают только чокнутые. Вот она и донимает меня. Ох, Хозяин, как она меня донимает...
И непонятно мне, Хозяин. Ведь люди дубленки, куртки, джинсы, дачи, машины покупают, с руками все это отрывают. 3начит, народ приспособился? Они, умелые, не дают покоя Антонине, а она - мне!
Решил прийти к тебе. Приспособиться я не могу, по мне лучше раз - в дамках! Не хочу никакого шику особенного, но и не могу же, чтобы у меня было хуже, чем у других. Не могу... .
Помоги, Хозяин...
Василий так увлекся рассказом о себе и своих делах, так в откровениях разошелся, что Хозяин непременно должен был понять, и если он в ответ на исповедь снова промолчал, то, не иначе, одобрял его...
Набрав в лоток песка, Василий пошел к запруде промывать его. Осмотрел крупный кварц, перебрал почти все камешки, но золота не было. Наконец, на одном камешке хорошо сверкнула в луче солнца искорка. Он затаил дыхание, поворачивая кусок кварца и ловя солнечный. Луч - искорка не пропадала. Она била в глаза, слепила, радовала душу. В кварце явно был самородок побольше спичечной головки. Василий спрятал камешек в карман полушубка, стал промывать дальше. На дне осталась щепотка золотого песка. Игра стоила свеч.
- Спасибо за фарт, Хозяин, - повернулся он к горе и поклонился.
Захотелось вернуться в пещеру, очень захотелось, ноги так и несли туда, но он знал: фарт забирает в плен, азарт пытается взять над ним верх.
- Не распаляй, Хозяин, - твердо сказал он. - Вначале приведу в порядок штольню. Неделя потребуется, не меньше, но так тому и быть.
5
Несколько дней Василий валил лиственницы, расчищал завалы в штольне, заменял стойки и укреплял свод. Уставал так, что к концу дня валился на нары замертво, а по утрам топор выпадал из рук. Волки оставили в покое, и Василий стал отпускать в тайгу собак. Они - охотники, по их понятиям, он вел себя непонятно и глупо. Не раз доносился до него звонкий лай Ивы, глуховатый, словно надтреснутый голос Хангая. Собаки звали его на белку, может, и на соболя, а он не шел. Однажды они особенно неистовствовали - похоже, держали сохатого. Свежее мясо не помешало бы при такой работенке - он питался консервами, варил супы из пакетов. Собак кормил впроголодь, из тайги они возвращались злыми, обиженными.
Расчищая завалы, Василий нашел старинную заржавевшую кирку без ручки - быть может, ею работал здесь еще Кузьма Сиволообов. Нашлась чугунная ступа и пестик, ими размалывали крупный золотоносный кварц. Совершенно неожиданно из-за стойки выпала четырехгранная бутылка темно-зеленого стекла.
Василий спрятал ее под брезентовую робу, словно кто-нибудь мог увидеть здесь находку, и побежал в зимовье. Бутылка была тяжелой, тянула килограмма на два, а то и больше, и предчувствие подсказывало: в ней золото.
Не терпелось Василию вынуть из горлышка деревянную, почерневшую от времени пробку, и брал за душу страх - вдруг там действительно золото? И брал страх при мысли, что его там не окажется. Расстелив полиэтиленовый пакет, он открыл пробку, наклонил бутылку, и с тяжелым шуршанием из горлышка посыпался песок, засверкали маленькие, с гречишное зерно, самородки. Они слепили, били в глаза, и Василия прошиб пот. Торопливо высыпал песок назад, в бутылку, заткнул ее, выкопал под печуркой ямку, спрятал туда находку, заровнял, присыпал сверху корьем.
Все это было похоже на сон. Василий ощупал себя - нет, все, кажется, въявь, только очень душно. Он открыл дверь, морозный воздух повалил в зимовье, вбежали собаки. Хангай принюхался к тому месту, где была закопана находка, улегся рядом с нарами, положив морду на лапы. Ива прыгнула Василию передними лапами на колени, тянулась к лицу, хотела лизнуть.
Василий кинул им сухарей, налил себе стопку, и спирт обжег все внутри, вывел из оцепенения, убедил его, что все происходящее не сон.
- Хозяин, ты очень щедрый ко мне. Спасибо за фарт, - сказал он темному углу зимовья и открыл собакам большую банку говяжьей тушенки.
Непростую задачу задала четырехгранная бутылка темно-зеленого стекла. Василий лежал на нарах, позволил себе, до конца дня отгул за сверхурочные, и размышлял: подкинул Хозяин фарт, фунтов пять в шкалике было припрятано, золото есть, а радости особой нет. Кто спрятал? Может, кто-то из предков намыл впрок, но, помня наказ Кузьмы, не посмел взять с собой? Наверно, какой-нибудь запасливый старик, чувствуя грядущую немочь, заготовил песок с тем, чтобы ежегодно отсыпать по фунту? А потом взял да и умер, унес тайну с собой? Кто знает, не побывала ли бутылка в руках близнецов? По наказу Кузьмы только один сын, старший в роду, должен был знать о месте. Почему Иннокентий Константинович, будучи при завидном здоровье, посвятил в тайну сыновей? Двух понятно почему - они близнецы, не хотелось обделять кого-нибудь из них, но преждевременно. Деду что-то угрожало, может, болел сильно, помял жестоко медведь - не раз Иннокентий Константинович был мят. Близнецы забыли завет Кузьмы, власть над ними взял фарт, и, кто знает, быть может, кто-нибудь их них из общей добычи отсыпал бутылку, это было замечено, и дошло до кровавой развязки? Не принесла радости находка.
Он когда-то читал в газете, что нашедшему клад выплачивается четвертая часть его стоимости. Сколько могли заплатить ему, если бы сдал бутылку государству, он не имел представления. Может, хватило бы с Былрей расплатиться, а может, и нет. В этом случае надлежало возвращаться в лагерь трассовиков, объясняться с напарником Колькой Кондаковым, которому нетвердо пообещал вернуться через две недели. Если охота будет удачна, то через месяц, в середине января. В начале марта начальство обещало их сменить, тогда-то и можно было вывезти добычу из тайги. До середины января Колька Кондаков не поднимет тревогу, потерпит, возможно, до февраля, а уж потом станет на лыжи, пройдет восемьдесят километров до Мутина, где есть телефон, даст знать начальству. Странный он какой-то, студент недоученный, круглые глаза сделал, когда услышал о том, что Василий уходит на охоту. Перепугался, бедолага, не хотелось оставаться в лагере одному. Не выдаст он раньше времени, плохо, конечно, если он задумает сбежать в то же Мутино, только для этого тоже ведь смелость требуется. Не на автобусе ехать, а на своих двоих, это по карте восемьдесят километров, по тайге, да еще незнакомой, заснеженной, через сопки, куда путь длиннее. Будет сидеть, как миленький, и ждать. На случай неожиданного прилета начальства был уговор говорить: вчера ушел на охоту, обещал дня через три вернуться. Не станет терять начальство время. Минуло всего шесть дней после ухода Василия из лагеря, и решил он вести себя так, словно никакой бутылки не находил. Не было бутылки, и все.
6
Фартило. Василий сбился со счета дней, наручные часы, которые показывали число и день недели, давно остановились и валялись в зимовье на окошке. Вспомнилось ему, что каждый день открывал по банке тушенки, - вот и таежный календарь. Подсчитал оставшиеся запасы и сильно удивился - неделю назад был Новый год.
- Ну, Васька, ну ты и ударник! Новый год промантулил, - посмеялся он и, как водится, подбил бабки на своем производстве и устроил себе праздничный ужин.
Налил в граненый стакан двести граммов разведенного спирта, потому что, по его данным, он добыл столько же металла, и, поздравив себя с наступившим, одним махом выпил. Высыпал в стакан добычу, для проверки годового отчета подержал на весу - было, было полфунта, точно. Трудно было ему упрекнуть самого себя в приписке или невежестве: что такое в стакане двести граммов, он разбирался не хуже аптекаря.
Дни установились солнечные и морозные - самое время идти на охоту. И для собак оставалось мало корма. С ружьем Василий спустился вниз по Ключу, полагая, что вся таежная живность жмется к речушке, хотя и замерзшей. Ива и Хангай ошалели от радости, носились, вокруг него, прыгали на грудь. Василий ворчал на них для порядка, щурился от яркого снега, от которого поотвык под землей, улыбался - хорошо все-таки, черт возьми, идти по такой тайге! Ни души, тишина, белизна, покой. Воздух родниковый... Дышалось легко и свободно, не то, что в штольне, где было душновато от теплых глубин горы. И какая радость для глаза - снежным пухом укрыты сугробы, хвоя как в горностаевых мехах, и простор, на всю душу простор... '
Собаки скрылись за деревьями, и, несколько минут спустя, донесся лай. Звонкий и визгливый - Ивы, злой, суховатый и резкий - Хангая. Они лаяли на белку, та притаилась в вершинных ветвях ели. Одним выстрелом снять ее не удалось. Волоча темный пушистый хвост, раненая белка кособоко и упрямо лезла выше и выше. Жалко ее стало Василию, но жить-то надо, и она после второго выстрела комком свалилась в снег. Туда бросились собаки. Зажав зверька в зубах, Хангай со свирепой заснеженной мордой куда-то умчался. Ива, растерянно и обиженно залаяв, погналась за ним.
- Хангай, стой! Брось, слышь! Кому говорю?! - Василий тоже побежал за собаками, но остановился - куда ему за ними, хотя они вроде как босиком, а он на лыжах.
Между тем, оторвавшись от Ивы, Хангай сделал круг и появился перед Василием неожиданно сбоку, бросил перед ним белку и отошел в сторону.
- Не знал я, брат, что у тебя такое воспитание, - сказал Василий и, засунув зверька в карман полушубка, нагнулся, хотел погладить пса.
Тот отпрянул и зарычал - не любил нежностей. И только после этого Василий вспомнил: у охотника-таежника несколько собак, все они бросаются к убитому зверьку, в свалке могут разорвать или испортить шкурку, и тогда самый ловкий пес убегает с добычей, чтобы поднести ее хозяину. А Василий об этом уже забыл...
Он хотел пройтись к сопке с двумя камнями, по пути сюда там видел немало белки, но пришлось повернуть к хребту, на склоне которого росла густая тайга и куда ушли собаки. Они за долгие дни ожидания охоты, наверно, прознали, где и что водится. И действительно, за каких-нибудь два-три часа он добыл полтора десятка белок.
Попался Василию и след соболя - принц тайги, как называл его Иннокентий Константинович (оставляя за медведем название ее хозяина и, конечно, должность прокурора), тоже охотился на белку. Когда-то Василий своими глазами видел: белка свалила кедровую шишку, спустилась вниз, а тут ее поджидал красавец баргузин с большим оранжевым пятном на груди.
След был не старый, можно рискнуть, но ввязываться еще в одну историю Василий не стал: этот фарт такой же заразительный. В случае чего, мало ему самовольной добычи золота? Еще за соболя намотают. Да и кому его, одного, дарить, чтобы Антонина и дочери были довольны? О-хо-хо, пусть лучше баргузин бегает.
Собаки все же кинулись искать соболя, видать, он составлял их основную профессию, но Василий пошел по гребню хребта вниз к Ключу, надеясь взять там рябчика. Он приметил там одно местечко: Ключ делал широкую размашистую загогулину, и на мыске загогулины густо кустился ивняк, впритык к нему подходил молодой ельник - для рябчика, любителя ивовой и еловой почки, столовой лучше не найти.
Гребень заканчивался крутой, почти отвесной насыпью из голубоватого мелкого щебня, кое-где прикрытого снегом. Остановился Василий на краю, глянул вниз - крутовато, надо обходить и спускаться дальше, где спуск положе. Посмотрел туда и глазам своим не поверил ~ там, на площадке, глухарь поклевывал камешки. Василия закрывал куст, да и было далековато, метров сто - сто двадцать, и поэтому глухарь не встревожился.
Василий - назад, потихоньку и полегоньку стал обходить, молясь в душе, чтобы в такой момент не объявились собаки. Обошел, выглянул осторожно из-за края - краснобровый не улетел. Старый большехвостый петух все же почуял неладное, задрал голову, кося глазом в сторону Василия, который совсем уже не дышал. Петух прошелся по площадке, снова поднял голову. Он был на прицельной планке, когда решил улетать. Василий нажал спусковой крючок - глухарь в подскоке, как снаряд, набирал скорость. Дробь зашумела по перу, словно ее сыпанули по крыше, крытой толем. Полет у петуха сломался, глухарь, кувыркаясь, а затем, подволакивая перебитое крыло, покатился вниз. Василий, сбросив лыжи, прыгнул за ним, не жалея заднего места, мчась по склону и перезаряжая ружье. Двумя выстрелами он добил подранка.
На пальбу примчались собаки, заметались по насыпи следов полно, запахов тоже, а без них обошлось...
По пути к зимовью Василий снял в кустах пару рябчиков, но без азарта. Рябчики сидели на виду, сами напрашивались на выстрел. Иннокентий Константинович редко стрелял по ним - жалел глуповатых птиц и заряды. И без рябчиков можно было обойтись. Глухарище один чего стоит. Фарт!
7
После удачной охоты Василия через несколько дней снова потянуло в тайгу. Вернулся с одной белкой да двумя рябчиками. Белка тогда, видать, была проходная, густо шла. Из-за рябчиков облазил все ивняки. Охота закончилась неудачно - он угодил в промоину Ключа. Недалеко от берега снег прикрывал теплый родник, и Василий провалился вместе с лыжами. Они и спасли ему жизнь, остались в теплом иле. Выбравшись из полыньи, он помчался к зимовью. Одежда мгновенно залубенела, смерзлась, гремела и громыхала, как на шамане.
Купание не по сезону дорого обошлось - вспыхнула температура, разнылся коренной зуб. Только бы не воспаление легких, молил Василий судьбу и Хозяина, глотал пригоршнями этазол и тетрациклин. На третий день стало легче, воспаления легких, кажется, не было, но не давал покоя зуб. На ощупь он шатался, Василий думал, что нужно его не сильно, средне так дернуть, и будет он в руках. Собравшись с силами и мужеством, Василий крутанул его и взвыл. Обеспокоенные собаки, услышав вой, зацарапались в дверь.
- Ох, ребятки, доконает он меня, проклятый, - пожаловался им Василий, бегая по зимовью - два шага вперед, столько же назад, и бережно поддерживал набрякающую щеку. - Хотя бы нижний, а то верхний и крайний, гад. Воспалит надкостницу - каюк, до базового лагеря и здоровому без лыж не дойти. Хотя бы плоскогубцы какие поискали...
Выхода никакого не было, зуб надо выдирать. В поисках суровой нитки Василий остановил свое внимание на мешке из-под комбикорма. Распустив шов и вытащив нитку, Василий попробовал ее на разрыв - не выдержала, да и как к верхнему да крайнему привязывать? Он снова полез в рот лапой - щеку несло, зуб тоже как бы вспух, не давал возможности сомкнуть челюсти. Стало быть, с таким зубом ни спать, ни работать, ни есть нельзя.
Василий вытащил из стены два здоровенных гвоздя, на которых держалась полка с ружейными припасами, связал их проволокой возле шляпок с таким расчетом, чтобы между ними помещался зуб и крепко, намертво зажимался, если концы гвоздей сводить. Сунул зубодер в печку, приготовил ватные шарики, смочил их зубными каплями и обложил ими десну. Капли немного подмораживали. Вытащил из печки прокаленное изобретение, подождал, пока остынет, сунул в рот - насечка на гвоздях держала зуб как следует. Закрыв глаза, рванул зубодер вниз. Затрещали разрываемые ткани, от боли леденела голова, но он тащил зуб, боясь лишь, что может потерять сознание. Потом победно матерился: дома три медицинских работника, а он гвоздями вынужден драть зуб. На его счастье, тот оказался каким-то недоделком, кривым, с одним корнем, должно быть, зуб мудрости.
На двух полянках Василию повезло. Добыча начиналась примерно с двух метров, хотя золото было и на поверхности,- все-таки оно было в горе и время от времени горячий источник выбрасывал его в пещеру. Много хлопот доставляла вода - уровень ее держался на метровой глубине, и Василию приходилось черпать жидкий песок, все paвно что чистить колодец. Стенки шурфа оплывали, надо было или укреплять их плахами, или же без устали вычерпывать песок, а затем промывать его. Обилие воды позволяло промывать песок прямо в пещере. Но к духоте Василий так и не привык - пот лил с него беспрерывно, как в парной.
Затем несколько дней у Василия ушло впустую. Он копал шурфы, надеялся, что вот-вот добыча пойдет, но в лотке оставались одни блестки золота, так называемые знаки. Уставший и доведенный до отчаяния, Василий прислонился спиной к стойке, опустился на корточки и не без обиды сказал Хозяину:
- Отвернулся, значит, от меня. Что ж, если нет для меня больше фарта, стало быть, нет. Не обижаюсь. И на том спасибо. Дорогу оправдал, подарков бабам - своим накуплю. Чего мне еще... Но хочу убедиться, что фарт больше не светит мне. Завтра приду...
Не спеша он шел к зимовью, раздумывая над тем, что завтра все и решится - отыщется жила, останется еще, а нет - надо двигать на базу. Туда может вертолет летать. Напарник Колька Кондаков, наверно, поминки по нему справил. Очень не хотелось Кондакову торчать одному в дикой, студеной и враждебно непонятной ему тайге.
- Да ты не радуйся, - словно не замечал Василий трусоватой его растерянности. - В марте пришлют сюда людей жилуху рубить, столовую, контору, склады. Спи себе в балке. Наломаешься еще, отдыхай пока...
Что и говорить, поступил он с Кондаковым как домашнее животное хрю-хрю. Непривычен тот к тайге, раз не туда сунется, другой, а на третий, глядь, - хана. В тайге за жизнь бороться надо. Кто выжил, тот и победил. Если продержался Колька до этого времени, значит, ничего с ним не случится...
В густых сумерках от зимовья метнулась грузная тень. После пещеры в глазах могли мелькать мотыльки и разные мушки, но уши не обманывали: шатун ломил через кусты с треском. Как назло, поблизости не было собак, обычно они к вечеру успевали вернуться из тайги.
То, что он увидел в зимовье, превзошло самые худшие его предположения. Шатун крушил здесь все подряд, разодрал мешки с сухарями и собачьим комбикормом, рассыпал чай, сахарный песок, добрался до банок с тушенкой, оставив от нее измятые жестяные комки.
Ружье валялось возле нар, к счастью, осталось целым. Торопливо его ощупав, и зарядив патронами с пулями, разъяренный Василий выскочил из зимовья и стал звать собак. Куда там!
За толстой лиственницей что-то чернело. Подойдя ближе, Василий увидел останки растерзанного, полусожранного шатуном Хангая.
- Ах ты, пропастина протухшая! - закричал он в ту сторону, куда ушел медведь, и, потрясая ружьем, стал страшно материться.
Бесполезно он звал Иву, и ему постепенно становилось понятно, как все произошло: собаки нашли берлогу и подняли медведя, иначе откуда ему в эту пору взяться? Те, что не залегли осенью, наверняка к этому времени погибли. Отмороженные лапы разбухают у них, как валенки. Этот стал шататься недавно, голодный и злой набрел на зимовье. А тут, судя по всему, вернулись собаки, и Хангай бросился на грабителя. Ива струсила и сбежала. С двумя собаками медведю было бы справиться трудно.
- Ну, ласковая, придешь - первый патрон твой! Не жалко заряда на такую заразу...
По таежным обычаям Ива совершила преступление, за которое полагалась смерть. Перестала работать собака - смерть, вместо белки и соболя лает на бурундука, вводя охотника в заблуждение, - смерть, сбежала в деревню, оставив охотника в тайге, - смерть, уличили в воровстве - смерть, привела шатуна к зимовью - смерть, струсила, как Ива нынче,- то же...
Хорошо, что шатун не бросился на Василия. Они свою добычу защищают...
- Хозяин, как ты меня, а? - кинул в зимовье Василий темному углу вопрос.- 3а что? Фарт зажал, шатуна в зимовье допустил, тот Хангая задрал, Ива, паскуда, смылась... Не много ли сразу, Хозяин?
Хозяин, по своему обыкновению, молчал.
Полиэтиленовый пакет с добычей лежал на своем месте, в углу под нарами. Василий подержал его на ладони, не менее полкило добыл. Не зря загибался. Деньги, в технике-механике большие деньги.
Спасибо, Хозяин!
8
Неудача с шурфами, нападение шатуна, которого, наверно, подняли из берлоги собаки, только распалили Василия. Без лыж и собак некуда было спешить. Пешком до лагеря трассовиков не дойти и за неделю.
Решил он пробить наклонный шурф в самом углу пещеры, откуда, видимо, периодически выбрасывался песок. Он промывался, металл оседал, и предки догадывались, что пещера - гигантская природная драга. Вот почему полянки были пустыми - их промыли до него. Надо было выйти на начало песчаного языка.
Василий долбил глину или суглинок, вгонял кайло в глухую и вязкую стену, придавленную сверху каменной плитой, рвал кусок за куском. Руки дрожали, слабость порой наваливалась такая, что он, погасив фонарь, садился на какой-нибудь камень, сипло дышал, ждал, пока прекратит струиться по лицу пот. С Хозяином в эти дни не ладил, не обращался с просьбами, не хвалил, потому что льстить, прямо скажем, было не за что. Напротив, в душе накапливалось раздражение - откуда, откуда он натащил сюда этой непробиваемой, застывшей эпоксидной шпатлевки? Назревал в нем бунт против властителя, бунт, разумеется, бессмысленный, необходимый разве что для ублажения собственной гордыни, для прокорма собственного достоинства. Василий никому не позволял помыкать собой и, как бы ни был могуществен здешний Хозяин, как бы он ни привык еще в царское время к подхалимажу, шапку перед ним не ломал. Он вел себя так, словно Хозяина никакого вовсе не существовало. .
Возле зимовья по ночам вертелся шатун. Василий надеялся, что косолапый побродит день-другой и уйдет восвояси. Не тут-то было - Михаил Потапыч стал охотиться на него. Пошел Василий воды набрать - кожей почувствовал чужой взгляд на себе. Оглянулся быстро - никого, только можжевеловый куст на взгорке, перед лощинкой, голый, без инея. Взвел курки, пошел на куст, была не была. Точно - огромные следы идут от куста, вдоль лощинки, к Ключу... Возвращался с водой - и снова взгляд чужой давил затылок, кожа зябла, однако, Василий не останавливался и не оборачивался. Сдерживал себя, до судорог в ногах сдерживал, а потом как обернется резко - шатун в метрах тридцати, огромный, поджарый, жилистый, как чемпион, не олимпийский добряк Миша, а настоящий зверь. Прыгнул вбок, словно сохатый, скрылся в чаще.
"Норовит с тыла взять", - подумал Василий, хотя это для него не было новостью. Медведи предпочитают нападать внезапно, умеют подкрадываться настолько бесшумно и мягко, что даже осторожная мышь не слышит. Подкормившись в тот раз, он осторожничал, теперь же, оголодав, осмелел, обнаглел даже.
- Ну, пропастина, я тебе войну не объявлял. На разрядку и мирное сосуществование ты не согласен. А у меня идти на закуску нет желания. Это-то - меня, гегемона, сшамать захотелось?! А у тебя на зубах антрацит не захрустит? - бубнил Василий и разряжал патроны, готовясь перелить дробь на пули.
Замучили Василия руки. Из-за постоянной сырости и холода пальцы и ладони загрубели, кожа на сгибах потрескалась, а с тыльной стороны ладони покрылась самыми настоящими цыпками. Если на них попадала вода, то, казалось, цыпки шипели, словно карбидные...
Из-за рук Василий отлеживался. Надо было сходить на охоту, консервы кончились, питался остатками запасов, сохранившихся после шатуна. Но не пошел - останавливало, обессиливало и обезволивало тупое и тягучее безразличие ко всему на свете. К тому же шатун бродил где-то рядом, не мог он уйти далеко от зимовья, где так поживился. И некуда было спешить. Выбираться отсюда придется весной, когда сойдет снег и талая вода, спустится на плоту по Ключу да по речкам в Лену.
Можно было, конечно, попытаться достать со дна лыжи или сделать новые топором и ножом. Но тогда надо было являться на базу изыскателей. Колька Кондаков не лопух, сразу смикитит, на какой охоте Василий был. Да и Колька, наверно, теперь там не один. Нет, надо сидеть здесь до тепла. Полмешка сухарей, столько же собачьего комбикорма, несколько пачек пиленого сахара, десяток пакетов с супами да кашами - держаться можно. Патроны есть, а если еще ставить петли на зайцев - выживет Васька Сиволобов, он такой!
Лежать во всех отношениях понравилось. Он и не помнил, когда вот так отлеживался. С тех пор, наверное, как ушел с шахты, когда он каждый год ездил в дом отдыха или санаторий. Изюм жизнь его изменил, придет с работы, Антонина тут как тут: дров нарубил бы, за хлебом сходил бы, навозу достань, вон Былря пять машин привез... Сама не своя, когда вздумается ему пузом кверху пожить. Занятие это так пришлось ему по душе, что он провалялся два дня - зря, что ли, придумали отдыхать субботу и воскресенье. . '
Руки немного поджили, и Василий с яростью накинулся на стену, ошметки так и отлетали от кайла. Наконец-то острие попало на что-то мягкое, кайло скользнуло вниз, едва не вонзившись в ногу. После нескольких ударов из стены, шурша, стали вываливаться куски рыжевато-грязного кварца. Василий подобрал их, осветил фонарем. Были тяжелыми, то там, то сям были явные вкрапления металла. Heкоторые из них были размером со шляпку сотенного гвоздя.
Фарт!
Он стал наполнять ведро кварцем, он был словно измельчен кем-то заранее, и ведро наполнилось за несколько минут. Потом Василий увидел в кварце корявую штуку, похожую на морковку. Он схватил ее, осветил фонарем - чистый металл, никакой подделки, граммов на четыреста потянет.
- Хозяину физкульт-привет! - крикнул Василий, засмеялся громко, нервно и сам испугался собственного смеха - пещера отозвалась далеким эхом.- Извини, Хозяин, с радости я. Уж думал, зажал ты фарт. А ты одним махом столько отвалил, сколько мы в артели впятером не добывали. Там, правда, отвалы промывали, но такое - всем фартам фарт! Спасибо!
Вероятнее всего, Василий вышел на гнездо, в которое природная драга собрала металл. Теперь он за день легко снимал с лотка полкилограмма видимого золота, не считая металла в кварце, который можно было с помощью ртути амальгамировать.
Вечерами Василий вытаскивал из потайного угла свое богатство, раскладывал самородки на столе, любовался ими, пропускал сквозь пальцы струю тяжелого, огненного при свете фонаря песка. Он давно переступил завещанный мудрым предком предел - фунт в год. Поскольку жила гуляла более сорока лет, рассудил Василий, можно взять сорок фунтов, целый пуд.
Занятно было Василию мысленно рассчитываться с долгами и богатеть. Сладостное удовольствие представлять, как Андрей Былря получает разнесчастные, свои две тысячи зеленых, тогда как ему Василий кладет еще две сверху! Или видеть себя за рулем новенькой "Нивы" - два ведущих моста, в любое место и по любой дороге на рыбалку... Сбылась и давняя мечта - были приобретены японские телескопические удочки и спиннинг с безынерционной катушкой, полный набор всевозможных лесок, блесен, мормышек и крючков. Видел Василий такую снасть на Краснооскольском водохранилище у какого-то большого начальника. Правда, Василий обычными удочками с ширпотребовскими сторожками таскал и таскал чебаков, а у начальника при таком-то вооружении никак дело не шло. Теперь Василий покажет, как надо использовать импортное оборудование!
На изюмском базаре, на Гнидовке, купил он по две пары джинсов Светлане и Галине, пиджаки кожаные. Всем троим дорогим своим женщинам, дорогим в прямом и переносном смысле, по три пары сапог - осенние, зимние, весенние, по тысяче отвалил за дубленки. На платья, юбки, туфли, предметы разной первой необходимости, на полный, так сказать, фундыр, положил каждой по две тысячи, не меньше. .
Ух, и заживут бабы, когда у них полный набор всякой моды будет!
Поразмышляв, Василий возложил на себя обязанности щедрого тестя. Надумал дать за каждой дочерью по "жигуленку" - крупный мотыль для нынешних мушкетеров, не три их будет, а тридцать три у каждой, если к "жигуленку" присовокупить взнос на двухкомнатный кооператив или на собственный дом.
Поднимал пальцами, как лопаточкой, песок, разжимал их, пуская золотые струи, и думал, вспоминая, куда еще крайне необходимы деньги. Ну, одну-две пьянки организовать на весь гараж - само собой. Свадьбы отгрохать такие, чтоб чертякам стало тошно,- тоже понятно. Вспомнил: "дюмы" надо прикупить! Всю, какая там ни есть "дюма", купить, ну и эту, даму в белом, про графа Монте-Кристо, и Дрювона этого надоедного, всю плешь из-за него, паршивца, девки исклевали. И обязательно про барона Мюнхгаузена и Гулливера - книжки эти во, на большой! - в детстве читал, а до сих пор помнятся. Во что бы то ни стало достать воспоминания маршала Жукова и - кровь из носу - про Угрюм-реку. Еще какие мировые книжки появятся, Василий, будьте уверены, все теперь достанет. Ну и самому надо прилично одеться.
Металл шел, не иссякая, и Василий, после того как его задумки обеспечивались деньгами, причем без черного рынка и техники-механики, по минимальным расценкам через Конощука или такого же, как он, "голову" артели, постепенно терял интерес к жиле. Раньше Василий и представить не мог, как трудно придумать какое-нибудь полезное и нужное приобретение, куда толково пустить деньги. Проматывать их он не собирался, употреблять без пользы, на фигли-мигли всякие, тоже. Не для того здесь загибался.
Самолет или вертолет никто не продаст, да и зачем они ему? Катер продадут, на Краснооскольском водохранилище пригодится, это от силы пять, ну десять тысяч.
Вспомнилось Василию, как не было у него приличного костюма, на свидание с Антониной не в чем было ходить. Она косо смотрела на его солдатскую форму и однажды прямо об этом сказала. На костюм он еще тогда заработать не успел, пошли с Иваном Музановым в магазин, а денег не хватило. Доложил Иван свои, но Василий не взял - знал, что он отдает последние. Тогда Василий еще гордым был, и стал он костерить все на белом свете. Выслушал Иван, а потом сказал:
- Вася, ты полегче словами разбрасывайся. Не беда, что ты костюма не купил, штанцов приличных не нашел. Знаешь, сколько бы могли отличных штанцов и костюмов делать? Главное - нет войны, а мир нам недешево обходится. Костюмы дорогие, на мир - дороже.
У Ивана отец и мать, два брата партизанили в Белоруссии, в живых остался он один, и знал, что говорил.
Несколько дней у Василия была полное творческое бессилие - ничего подходящего в голову не являлось - и баста! С великим напряжением вспомнил, что за всю жизнь всего один раз, в молодости, до появления дочек, отдыхал вместе с Антониной на Азовском море. Разве не хочется Антонине поплескаться где-нибудь на Черном, разве не заслужила она? Значит, месяц вчетвером, в Сочи, месяц в Ялте, а то и в Болгарии или Турции - ничего, Антонина возьмет отпуск за свой счет.
Он уже не взвешивал по вечерам добычу на ладони, а ссыпал ее в вещмешок, засовывал его под нары, словно там была не огромная ценность, а смена белья да пара портянок. И в забое ему стало не так интересно, привычкой обернулся фарт - сегодня килограмм, завтра два... Было такое ощущение, будто ан добывал не золото, а уголь. Азарта не была, и эта его радовало.
Когда вещмешок стал совсем неподъемным, мысли Василия Сиволобова повернулись в неожиданную для него сторону. Доступность всего, что можно было пожелать, опустошала его, угнетала и страшила своей какой-та завершенностью, после которой ему ничего по-настоящему не захочется. Все будет позади, в прошлом... Жизнь, оказывается, представляется совершенно иной, когда у тебя полный сидор металла. Нет, не более счастливой и интересной, и самое поразительное было в том, что счастья, как такового, пожалуй, если рассудить здраво и учесть все обстоятельства, и не предвиделось.
Возьмем Антонину, размышлял Василий. Лягут перед нею десятки тысяч, распылаются, само собой, глаза. Не поведет ли она себя как та баба с золотой рыбкой? Неужели будет продолжать за сотню в месяц ставить клизмы и дырявить иголками задницы? Да ни в жизнь! Вспомнит тут же о двадцати пяти годах трудового стажа. Отдохнет, это она заслужила, никто возражать не станет, но все то, что будет доставаться ей за здорово живешь, дуриком, вряд ли сделает ее добрее и сердечнее. Захочется ей непременно переплюнуть во всем сестрицу, как пить дать, захочется: всю жизнь Ефросинье завидовала. Не пожелает, чтоб Ефросинья ей завидовала? А что это значит? Перво-наперво захочет иметь дом комнат на шесть, может, и на все десять... Елки зеленые, сон, прямо, в руку - Ваське хоть так, хоть эдак еще раз строиться!..
Или взять тебя, Василий, самого. Жизнь пойдет не внатяжку, прослабнет сразу. Само собой, разовьешь обороты, дашь по всем газам. Большие обороты, да на холостом ходу, для тебя, рабочего дизеля, разносом пахнут. Идешь спокойно мимо монопольки, когда в кармане лишнего рубля нет? Идешь, спокойненько идешь, без восторгов, но мимо. А будет лишняя, шальная сотня в кармане, да не одна? Разумеется, пройти мимо можно, но сильно беспокойно. Угрызения совести житья не дадут...
Еще вспомнилось Василию, как ему в ремеслухе захотелось сладкой жизни. В первые зимние каникулы остался он в общежитии, к Иннокентию Константиновичу не поехал, тот был в тайге. Поскольку столовая не работала, решил Васька питаться исключительно пряниками да конфетами-подушечками. Купил килограмм обливных пряников и килограмм подушечек, разложил их на тумбочке и давай наяривать. Кайфовал, по-нынешнему, парнишка. Свежие, мягкие пряники во рту так и таяли, заполняли комнату необыкновенно приятным запахом ванили, начинка подушечек была вкуснейшая - повидло нежное и тоже пахучее, сделанное, видать, из невиданных ягод и фруктов. Сами подушечки были образец совершенства - чего стоили одни лишь разноцветные полосочки на них - нежно-розовые, голубые, красные, фиолетовые. Не в сахаре попались подушечки, а с этими чудесными полосочками. Умял пряники, не хватило, побежал снова за килограммом.
В кондитерской купил еще одного любимого лакомства - так называемого цветного горошка. Как приятно было разгуливать по городу и пошвыривать в рот горошину за горошиной...
Спустя несколько дней Васька смотреть не мог ни на пряники, ни на подушечки, ни на прекрасный цветной горошек. Во рту было пакостно, он плохо спал, кожа зудела и на роже зашелушилась, и ему так захотелось чего-нибудь кислого, что он пошел на рынок, купил вилок квашеной капусты и по пути в общежитие весь его съел. Лет десять потом Василий пряников и конфет в рот не брал.
А девки-девушки-девахи? Светлана помягче, уступчивей характером и подобрей. Оно и понятно - сиволобовская физиономия, не то, что у Галины-красавицы. Вот она жизнь свою враз скособочит, за Можай загонит мужа. Ходит под окнами какой-то Игорь, парень как парень, армию отслужил, по всему видать втрескался, а Галина похохатывает да похихикивает. Светлана лишь вздыхает - ей бы такого мушкетера, нет же, нравится ему эта начинающая ведьма.
И что же за жизнь у Галины будет, если к ее фактуре машину, дом, полный набор модного фундыра? Куда деваться бедному Игорю, который живет на честно заработанную зарплату, как ему сравняться с нею, выпрямиться, занять в семье место, которое и подобает мужчине, не примаку и не нахлебнику? Попрекать она его будет, ох будет, а у самой руки отвыкнут, так и не привыкнув, зарабатывать себе на жизнь и на радость от нее. Вот тут, папочка, и смекай...
- Послушай, Хозяин, - обратился однажды Василий после таких раздумий, - зачем ты меня мыслями смущаешь? В голову лезет черт знает что! Может, это плата за фарт? Ведь казнить, Хозяин, так казнить, а если миловать, так уж миловать...
И на этот раз Хозяин молчал.
Василий решил завалить лаз камнями и засыпать щебнем, чтобы какой-нибудь алчный человек не попользовался. Металл - особое дело, тут еще мозговать и мозговать, как с ним выкрутиться, а фартовое место Кузьмы Сиволобова придется каким-то образом передать государству. По фунтику в год у стариков получалось, а у него не получается. Что один фунтик, что сотня фунтиков - у прокурора статья та же самая, вилка, правда, есть... Может, вся эта гора из золота промышленное значение имеет, а он будет шастать сюда с лоточком. Пусть народ воспользуется - на нем, Василии, заканчивается прямой сиволобовский корень, нет больше наследника по наказу пращура, стало быть, ему и решать.
Как подумал об этом Василий, стал лучшего мнения о собственной персоне, почти сам себе понравился. Вот что значит воспитание - сидор золота заимел и загрустил. Надо же, какой морально устойчивый да идейно подкованный - сам не знал, не догадывался!
Хмыкнул тут Василий, даже головой взмотнул, а краешком глаза заметил непорядок - по тропе от зимовья, сюда, к штольне, по-собачьи принюхиваясь к его следам, временами останавливаясь и прислушиваясь, шел шатун. Матерый, угловатый, он шел как боксер, пружинисто и легко.
Нервы у Василия сдали, он ударил из двух стволов, не прицеливаясь тщательно. Медведь вскинул огромную голову, потом вжал ее в плечи и на всех четырех, как быстроходный танк, помчался прямо на Василия. Тот мигом перезарядил ружье, ударил еще раз, оставив второй патрон на самый крайний случай. Шатун, видимо, не понимал, откуда идет пальба, Василий стрелял из штольни, а вход был прикрыт сушняком. Бурая туша пронеслась перед лазом и помчалась вдоль горы к кустам можжевельника.
3аменив пустую гильзу, Василий выбрался наружу, огляделся: никого, только ветер стыло шумит в вершинах елей. На снегу темнели капли крови, и теперь, когда она пролилась, война с косолапым приняла вовсе не шуточный оборот. Раненый зверь опасен, а раненый да еще голодный - подавно.
Шатун не показался, когда Василий переходил в зимовье. Прихлебывая пустой кипяток - чай давно закончился, Василий решил идти по следу, пока его не замело снегом. Если рана серьезна, шатун мог стать легкой добычей, и было бы глупо упустить такую гору мяса, когда он сам давно голодал. На строганине можно дотянуть до весны. Если рана пустяковая, тогда кто кого, хотя в большинстве случаев победителем бывает человек. К тому же надо теперь, как говорится, брать инициативу в свои руки, охотиться, а не уходить, нападать, а не ждать нападения.
Отлил из дроби Василий десять пуль, три из них израсходовал.