О. Омст

...Ноздрями я чую верный текст издалека - как бродячий пес запах мусорки.

В смысле - утоления голода; ведь теперь, много лет спустя, я - Великий Читатель.

А книжку эту купил на прилавке, у старика - разносчика несостоявшихся вещей.

"Ь". - так называлась она.

Как видится - так и произносится.

Как произносится - так и читается.

Я смог ее произнести и прочесть - до последней строки.

Это вольный пересказ.

Читайте теперь...если сможете.

Отступление от темы.

Он может ползти хоть всю жизнь - что толку?

Ведь он давно мертв.

"Судьба Ч".

Отступление от темы - это тот случай, когда рассказчик начинает с покупки авиабилета и как-то порочно незаметно сползает к описанию зубов лошади соседа, причем это явное отвлечение не слишком смущает его; в конце концов, и самолет, и лошадь являются - чем? - транспортным средством.

Потом, вероятнее всего, он еще вернется к своим билетам, но это будет потом; да и будут ли это билеты?

Меня же всегда занимал тот факт, что слушать, выражаясь фигурально, о зубах было интересней - до тех пор, пока я не догадался использовать его в качестве литературного приема.

И еще, развеселившись, подумал я - если Читатель будет правильный - а добьем его цитатами!

Я хочу рассказать о том, как однажды ехал в свой родной город.

При этом иногда сползая.

Итак - вот вам спровоцированное отступление от темы.

(Фокусник; но Вы же видите - в руках у меня ничего нет!)

Часть первая

Графоман.

Плача, он рассказал нам очень смешную историю из жизни.

Хохоча, поведал о горькой свой судьбе.

Ну - и кто он после этого?!

"Джунгли бед".

Билетов в кассе не было, и я поневоле стал вспоминать зубы соседской лошади, когда подошел милиционер и попросил уточнить:

а) кто я?

б) откуда?

в) и куда иду?

Осмыслив вопрос, я впал в легкую прострацию, но вдохновленный произведенным эффектом, блюститель порядка активно ждал - переминался, сопел, пугал глазами.

Это теперь, спустя череду обстоятельств, мне известен правильный ответ, ведь Армия, Могучая Мать, выпуская своих сынов из объятий, всегда достаточно оснащает их для штатской жизни.

Но тогда я был... Как бы это поточнее выразиться...

Да никак тут не выразиться. Даже теперь, спустя тысячу лет.

А тогда я просто показал свой военный курсантский билет и объяснил, что не рассчитал средств, и денег едва до Мурманска, а билетов нет, а здесь, в Ленинграде...

Краснея и путаясь - таким молодым идиотом я был тогда.

(Ныне, попав в подобную нелепицу, я, безусловно, уселся бы в кресло, спокойно ожидая приближения старости и смерти; нет денег - нет жизни; цинизм есть следствие возраста. Впрочем, вру. Сейчас эта ситуация решительно невозможна. Я навсегда там, где я есть).

.

Милиционер-философ ничуть не удивился, вернул мои документы и вдруг очень быстро решил проблему с билетом; видимо, был он философ-гуманист.

И я попал в Мурманск, пыльный, холодный и равнодушный, где деньги мои окончательно кончились.

То есть, закончились окончательно.

Иронизируйте над слогом бесконечно - если, разумеется, Вас финансово никогда не убивало "окончательно наконец".

Или - "наконец окончательно".

До родного города оставалось совсем немного, что-то около двухсот километров.

Вот там, именно там, в маленьком и полупустом зале ожидания, скоротав эти расстояния, Судьба снова заговорила со мной, подтрунивая, посмеиваясь, толкая под руку, комментируя каждое движение вокруг меня и во мне.

(Ее реплики будут ограждены здесь скобками, а иногда, для пущей безопасности, и кавычками!)

Я не отстраняюсь от нее, нет, но пусть каждый отвечает за свое, хорошо?

...Он долго присматривался, прежде чем подсесть ко мне, но тайное братство безденежных верно клеймит своих членов, помогая узнавать друг друга; поощряя помогать друг другу; пособляя поощрять... впрочем, об этом чуть позже.

Он обратился ко мне с банальным вопросом - знаю ли я тихую мурманскую ночь, и, предваряя ответ, поспешно процедил - о, нет, Вы не знаете тихой мурманской ночи!

Фикса его издевательски поблескивала в темноте. От серой зэковской фуфайки и черных, изжеванных дорогами ботинок несло неустроенностью на много лет вперед.

Эта неустроенность почти физически сочилась из него - и могла быть заразной.

Я испугался.

Не знаю, чего я испугался больше, думаю - знакомой плутовской рожи, глянувшей из-за его плеча; я не видел ее почти год, с тех пор, как покинул свой город, то единственное место, где Судьба хозяйничает не таясь, но поминутно меняя обличья.

И опять - кроме меня ее никто не видел!

Тихая же мурманская ночь на вокзале могла закончиться, по уверениям незнакомца, финкой в боку - в лучшем случае, но, судя по моему виду, к категории счастливчиков я не относился, и в чем-чем, а в этом случайный собеседник (убеждал он меня), он толк знал.

Сглотнув вопрос о худшем, я закостенел.

Я разглядывал мою веселую Судьбу.

Она ничуть не изменилась, и ее знакомые кривлянья были те же - никак нельзя было понять, чего она хочет! Скалила зубы из-за ватникового плеча собеседника!

Он еще немного порассуждал о превратностях путешествия в одиночку, а потом, узнав, куда я еду, внезапно обрадовался - нам было по пути! ("Шшшахматишки!", - благодушно пророкотала Судьба, подбрасывая гремящую доску). Более того, деньги на билет и не нужны ("А зачем они вообще нужны?"), поскольку поедем мы в товарном вагоне, на что у моего неожиданного ( "...?!!!" - и желтые клыки) земляка в кармане точно уж наскребется.

Я пообещал ему вернуть долг - он лишь покачал головой.

Отдашь кому-нибудь другому. (Мне, - нахально шепнула Судьба, протянувшись длинным жирафом к уху).

Кому-нибудь, у кого будет такой же отчаявшийся вид - вот как у тебя сейчас!

И, внезапно взмахнув рукой, произнес, срываясь в фальцет - все в этом мире допустимо, финка в боку, например, но ты обязан бороться лишь с одним - с отчаянием!

Человек может бедовать, переносить боль, но он должен быть убережен от отчаяния! Впрочем, это относится и к животным. Даже скорее к ним, как к более достойным сострадания.

Разумеется, он произнес другие слова, может быть, вообще вдавил этот смысл в одну сложноматерную формулу, или коротко срыгнул, но я понял его абсолютно точно.

Много лет спустя, когда моя Судьба стала такой же молчаливой как я, а может быть, такой же равнодушной как я, но однажды она все же дала понять, - во все, что происходило тогда - она не вмешивалась.

Только делала вид.

Но до сих пор я не знаю - верю я ей или нет.

Какая ни есть - но ...это Судьба.

Когда пыльный туман посадки в товарняке осел окончательно, он вынул ножик из кармана и сделал зарубку на деревянной стене вагона.

- Я делаю так всегда, - гордо пояснил он, - везде, куда ни забросит меня судьба! Все равно тебе голить!

Судьба за его спиной, явно развлекаясь, последовательно принимала образы:

- бабки монашеского вида;

- пьяного приемщика стеклотары;

- Шарон Стоун.

Поскольку последнюю я тогда знать не мог, именно она и произвела на меня бОльшее впечатление.

Раньше мне нравились стервы, - неожиданно произнесла Судьба старческим тенорком, и я понял, что это тоже цитата.

- Я, видишь ли, только что освободился, - пояснил благодетель, закуривая.

Судьба, то ли действительно устав, то ли продолжая придуриваться, примостив туманную голову мне на плечо, шепнула сонно - "Врет. И не освободился, и не только что. Да и вообще - снимут его на следующем полустанке" -

как всегда все испортив. Лишенный неожиданности, мой попутчик, впрочем, не очень проигрывал.

Мне даже стало жаль его, и, заторопив события, я закивал головой, я хотел успеть дослушать его историю.

А послушать было что.

По словам незнакомца, он был писатель, и неплохой писатель. Очерки, эссе, зарисовки...

А почему не роман, брякнул я.

Он снисходительно улыбнулся.

Графомания - болезнь, рецидивы которой определяют плодовитость писателя, доверительно сообщил он мне. А у него болезнь не очень запущена, так, выскочит рассказик - и облегчение!

Так что, по-Вашему, и Пушкин графоман, не унимался я.

Все писатели - графоманы, назидательно произнес он. - Все. Скажу больше - все люди. И звери. И птицы.

И привел примеры творческого порыва.

Надписи на заборах.

Метки территорий.

Продолжение рода, наконец.

Разница лишь в силе проникновенности написанного.

В таланте.

Просто мало кто исследовал эти вещи научно.

Но он, Шуржиков, а именно так звали попутчика, зашел дальше всех.

И стал рассказывать свою историю.

Уяснив, таким образом, истоки литературы, как следствия болезни, он однажды задумался - а чем все эта писанина заканчивается?

И начал искать связь ее с жизнью.

То есть не как жизнь влияет на литературу, а наоборот.

Получались странные вещи.

После выхода в свет бестселлера писателя Х. "Униженные но богаче не бывает" количество богатых вроде не увеличивалось. Но вот если Х. насыщал свое чтиво чужими цитатами, число финансовых пирамид в стране действительно изменялось.

Следующее научное озарение убило его наповал.

Все мы - суть недописанные рассказы друг друга.

Или так: мы все - цитаты друг друга.

К примеру, пишет за стеной сосед письмо тетке в Елабугу, и, повинуясь тайному недугу, вдруг выдает - а сосед мой Шуржиков - дурак.

И сразу начинается черти что!

Шуржиков на мизере прикупает туза, например, или, того хуже, садится кропать "Оду на смерть юношеских идеалов ".

И на пару часов нет уже под солнцем Шуржикова, а подмененный действительно придурковат. И происходит с ним все, достойное придурка. Как и писал сосед.

Как защититься?

Как изменить жизнь?

Первое время он садился каждый вечер за чистый лист и выводил "Будет вилла, дом в Чикаго, много женщин и машин".

Не помогало. Или - мало помогало. Чуть-чуть. Тетка отписала дачный участок.

Но наглый туз упрямо пер под мизер, а "Ода" стремилась к бесконечности.

И тогда Шуржиков понял - о нем должен написать кто-то другой! Или пиши о себе много-много сам, единственный - либо кто-то другой!

С подстрочником о Чикаго он ринулся к соседу.

Ошарашенный сосед под натиском жертвы собственной графомании согласился написать требуемое.

(Пили неделю - а как иначе славянину достучаться до чужой души?)

На десятый день литературого междусобойчика пришла телеграмма из чикагского бюро "Ищем наследника", но в обед Шуржикова забрали совсем в другое место - в полупьяном бреду графомана, выныривающего в проходняк коммунального туалета проклюнулся и иной адрес!

Вот уж воистину - патриотизм бурлит в крови! Сильнее аденомы!

Он уехал и приехал.

И вслушивался, рассеянный, в то, что с платформы говорком сеяли - в иной город.

Но и после возвращения мысль о том, что сосед дурак! дурак! дурак! продолжала витать в воздухе, и в любой момент могла выплеснуться на бумагу.

Ну, как тут можно жить?

И Шуржиков переехал.

Нет соседа - нет и строки в письме.

Долгое время он скрывался на окраине, в полуразвалившемся домишке, проедая остатки денег.

Днем напряженно работал, вычисляя все новые потрясающие закономерности, а ночами томился от холода и тоскливых предчувствий.

Опасность реяла над ним, как рой комаров над пьяным геологом.

Он замахнулся на святая святых, на основу - на классическую литературу. Штудируя украденные в школьной библиотеке учебники, с ужасом убеждался Шуржиков - нет ничего нового в этом мире, все давным-давно описано, и судьба каждого из нас готова лечь в заранее заготовленный шаблон.

Но не книги же жечь на площади! Ведь должен же быть какой-то выход!

И он нашел его.

Выход оказался чрезвычайно прост.

Если лишить цитату кавычек, она теряет свою убойную силу.

Вернее - не теряет, сила чужого таланта все равно мощно несет человека к цели, но направление, вектор можно изменить.

Нужно лишь дописать к цитате желаемое и снова закрыть ее как бы авторскими кавычками!

Не рискнув ставить опыт на себе, Шуржиков решил попробовать с окружением.

Воровство и дороги, - разорвал он решительно фразу, - зло России, не распространяющееся на северную окраину Светлохудогорска.

Подумав, решил уточнить временные координаты - (Худогорск - до революции, Худосветлогорск - после перестройки).

И закрыл кавычки.

Едва он успел довершить эксперимент, как начались перемены.

За окном хижины сквозь рокот мата стали пробиваться робкие голоса бульдозеров, застенчиво отозвались отбойные молотки, и потрясенный Шуржиков увидел оранжевую бригаду, взламывающую старый асфальт.

Строители геройствовали весь день, к вечеру удалились, но поспать Шуржикову не удалось.

Всю ночь в хлипкую дверь стучал ветер, что-то ухало, дикие рыдания преследовали его слух даже под подушкой.

Наутро строительные работы свернули, и Шуржиков с горечью убедился в ограниченности написанного пером; чтобы поддерживать стройку, ему приходилось манипулировать цитатой несколько раз на день.

Вероятно, не последнюю роль играл тираж издания.

Но начался ужастик.

Классики не желали расставаться со своим имуществом. Они приходили восстановить справедливость (читай - целостность своей цитаты, читай - незыблемость сотворенного ими света, читай - собственное бессмертие).

Приходили преимущественно по ночам, выли, плакали, цитировали сами себя, заставляли цитировать себя правильно.

Увещевать бессмертных было бесполезно; вековой маразм не признавал права на изменения, все было под луной, выли они, едва успев материализоваться. Утративший же инстинкт самосохранения Шуржиков, как консервным ножом, вспарывал до сотни кавычек за день, наблюдая, сопоставляя и делая выводы, что, в свою очередь, приводило их в ярость.

Как правило, потерпевшие уже с вечера выстраивались у дверей, но, действуя разрозненно и бестолково, не могли добиться торжества справедливости. Мычали невразумительно, тыкая пальцами в призрачные рукописи.

Сначала видения были неясными и туманными, но с каждым новым экспериментом Шуржикова они возникали все уверенней, речь их становилась все разборчивей, а руки приобретали пугающую силу. Подзатыльник, отпущенный Шуржикову неизвестным в исподнем, с длинной окладистой бородой, заставил его задуматься о методах защиты.

Ничего придумать он не мог.

- Таланту бы мне побольше, - думал он, с ужасом вглядываясь в мечущиеся тени.

Наконец однажды, объединившись, они устроили большую облаву на Шуржикова посреди бела дня, выстроившись редкой цепью, и почти загнали его в угол за мусорными баками. Командовавший баталией поручик, впрочем, не смог сгруппировать силы, и Шуржикову удалось прорваться.

Орали они как целая стая котов, и соседи вызвали милицию.

Усталый участковый составлял протокол прямо на поле боя (Шуржиков наблюдал в щель на чердаке).

Особо усердствовала зловредная бабка из дома напротив.

Когда дело дошло до описания личности злодеев, Шуржиков чуть было совсем не погиб. Никого кроме него во дворе не видели, но описания совершенно не совпадали!

В протокол, в конце концов, записали бабкин бред - про "убивца", про разбойничью рожу, фиксу и зековскую фуфайку.

Наутро Шуржиков проснулся преображенным. Он долго разглядывал себя в осколок зеркала, но, как ни странно, отражение ему даже понравилось. Теперешний Шуржиков был явно зубаст, а как всякий робкий человек, он наивно полагал, что встречать его будут по одежке. Такой же "убивца" мог пройти по всей Руси Великой с небитой мордой, изучая скорбную жизнь своего народа.

В тот же день он уехал.

Часть вторая.

Станционный смотритель.

" - Дайте мне, пожалуйста, книжку, - сказал мальчик, - про секс и насилие.

Женщина подняла голову и посмотрела на него.

- Про секс? Или про насилие?

Он потерянно молчал.

- Иди домой. Подрасти. Определись. Вернешься - и скажешь, про что

именно.

Слезы брызнули из его глаз.

- Я вернусь. Я сам напишу эти книжки - много книг! И здесь, - он ткнул

пальцем в угол библиотеки, - будут стоять мои книжки про секс, а здесь -

про насилие! "

"Пепси, которые мы выбираем".

Спрыгнув на полустанке, Шуржиков хотел только одного: снять комнатку в глухом углу, привести в порядок растрепанные нервы и потихоньку открывать неизвестные ему пока законы этого мира.

Поезд ушел, а он остался стоять посреди леса.

Впереди тускло поблескивал какой-то огонек.

Шуржиков чувствовал себя единственным выжившим на планете (страшная катастрофа, комета плюс эпидемия), единственным выжившим писателем, а все библиотеки разом сгорели, послушно подсказало второе "я", а вот бумага вся чудом уцелела, вся, даже туалетная, и авторучки, и любимый серый диван, и телевизор "Фотон", и даже нудный сосед Ежов.

Надо быть строже к себе, надломился Шуржиков, ближе быть надо к реальности. Ежов вряд ли смог бы уцелеть. В этом огне. В этом пламени огня. В этом огне пожарищ.

Он внезапно почувствовал уверенность.

Даже если бы так случилось, понял он, человечество бы могло гореть спокойно.

Горя, оно бы знало - жив наш Шуржиков, уж он-то все опишет, и это пламя пожарищ...

...Невысоко над головой графомана, переваливаясь и тяжело хлопая крыльями, боролся с ветром Тихий Ангел. Побарахтавшись, он плюнул вниз, метя в темя, не попал, сбился с темпа, и воздушное течение подхватило его, унося в пучину ночи.

...И в этом огне, спокойно и размеренно, рука выводила бы нетленные строки....Ни лишнего слова, ни надуманной рифмы....И в пламени пожарищ...

- Товарищ, - внезапно окликнули его из темноты, - товарищ, ты что, от поезда отстал?

Смотрителя звали Федор Никодимович, жил он на разъезде много лет, сколько - и сам не помнил.

Как он утверждал, с самого начала.

Его, еще молодого, снимали братья Люмьер. Собственно, уточнял Федор Никодимович, сначала они долго спорили, что снимать, приплытие парохода, или прилет аэроплана, но, увидев на станции его бравые усы, тут же закрутили ручку аппарата. Разумеется, обстоятельный смотритель дал братьям пару дельных советов.

Таким вот образом двинулся гремящий состав кинематографа.

Летели годы, и на глухих переездах состав переформировывали, и общий обшарпанный вагончик "Мосфильма" оказывался в хвосте, а СВ "Парамаунт" гордо цепляли первым, а иногда бывало и наоборот, но рельсы уже лежали в направлении, указанном Федором Никодимовичем.

Жил он тихо, в хозяйстве имел корову и курицу.

Курицу все собирался зарубить к Рождеству, но хитрая птица необъяснимым образом вела счет дням, и аккурат перед праздником пропадала. Она учитывала даже переходы на летнее время. Зная Федора Никодимовича как человека слова ("Сказал на Рождество - значит на Рождество!"), курица через несколько дней появлялась и год жила спокойно. Была она черной, как смоль.

Смотритель утверждал, что вредная тварь морочила голову еще повару половецкого хана.

Корова же, на первый взгляд обычная буренка, поразила воображение Шуржикова несоответствием своей чрезвычайной худобы и огромного количества бидонов, выставленных прямо во дворе.

- Чем кормишь, дед?

- Так почту регулярно возят, - охотно, но непонятно ответствовал смотритель.

Звали буренку тоже странно - Виссарион.

Шуржиков решил воспользоваться редкой возможностью заполнить пробелы в образовании и вечером увязался на дойку.

То, что он увидел, перевернуло все его представления о жизни пейзан.

Дед разложил перед коровой толстый литературный журнал, а сам, с блокнотиком и ведром, устроился на низенькой скамеечке.

Виссарион вздохнула и неожиданно ловким движением языка прошлась сразу по двум страницам.

Шуржиков охнул - текст в журнале исчез!

Как корова языком, осенило его.

Животное меж тем так же неуловимо быстро листало страницы.

- Нравится, значит, - крякнул дед, подставляя ведро под тугую струю.

Быстро наполнив, он отлил немного в кружку, глотнул - и уставился в стену сарая.

Значит, так, - рука потянулась к блокноту. - Сюжетная линия непродуманна, главный герой прописан блекло, а эта, как ее... - он отхлебнул из кружки - Марья Тимофеевна... ее бы вообще могло бы не быть. Повесть только выиграет.

Над следующей кружкой просидел много дольше, цедя, причмокивая, глоток за глотком, и затем, обращаясь к буренке, подытожил:

- Вот ить текст ...скользим, значить, мы по неверному льду плагиата. Только не нужно этого стесняться!

Корова одобрительно замычала.

- И потом, тяжело пробираться в одиночку сквозь мглистые дебри искусства. Другое дело, скажем, вдвоем! Братья Вайнеры! Братья Стругацкие! Гонкур! Отпихиваться от критиков в четыре ноги!

- Брат Ильф и брат Петров, - робко подсказал Шуржиков.

Старик глянул поверх очков - и надолго замолчал.

-"Чайник тот закипел и был мною выключен", - просипел, наконец, он. - Как фраза? Расстрельная. Что же касается текущей аллегории - пожалуйста! Как две ошеломляющие сестры-песни - Лили Марлен и Катюша! Сознайтесь в скудомыслии - искать в интернет не пробовали?

И, кренясь, протянул свой зеленый блокнотик - а вот еще!

"...Или, к примеру, Бумажные Братья - пресловутые Омст и Бомжев.

Странные это братья!

Они, в отличии от других соавторов-родственников, никогда не работают вместе, обязательно врозь, но появляются под одной обложкой! И нечто родственное нет-нет, да выскользнет из-под пера то у одного, то у другого - потому критики так часто путаются.

И это беззастенчивое заимствование героев - так братья, живущие рядом, не придают значения, чьи кроссовки сегодня на них, свои или брата, но Читатель часто остается в дураках; естественно, ведь, скажем, Иванов, бывший всего десять страниц назад следователем по уголовным делам, вдруг является перед изумленным оком уже стариком-пенсионером, а действие происходит в одно и то же время! И если этот разнузданный плагиат не шокирует их самих, а именно это приводит меня в затруднение, то как, в таком случае, видят они своих героев?

Или даже так: как, в таком случае, видят они окружающий мир?

Тогда, настаивает моя совесть, критик обязан обратиться в Гиппократа и врачевать зарождающуюся шизофрению, спасая простодушного Читателя!

В садовника, корчующего безжалостной рукой ядовитые побеги!

Ведь нельзя, ну просто невозможно так обращаться с беззащитным Читателем!"

- Что это? - спросил удивленный Шуржиков.

- Рецензия.

И, сунув нос в кружку, продолжил, обращаясь к Виссариону:

- Поэтому будем снисходительны к молодым талантам!

Буренка промычала в смысле - да, мол, будем.

- А рукописи она читает? - робко спросил Шуржиков

А то, - откликнулся старик, кивая на нераспакованный тюк. - Вона, до утра еще рецензировать!

Шуржиков бросился в дом.

Вырвав наугад пару листов своей последней повести, он сунул их старику. Тот, отставив на вытянутой руке первую страницу, покачал головой.

- Да нешто можно животину этим кормить?

- Как это?

- А так! Несъедобно!

Шуржиков оскорбился. Он подозревал, конечно, что талант его чуть-чуть ниже некоей планки, определяющей тираж, но чтобы так - несъедобно...

- А может, корова ваша....Подсунем все ж ей листик?

- Мил человек, - вздохнул смотритель, - а вот ежели я тебе, скажем, вместо молока керосину в кружку налью, да о вкусовых качествах начну расспрашивать?

И потом, - нахлобучился он, - у нас с Виссарионом не бывает ошибок. Сдвоенный человеко-коровьий талант! Наши рецензии - конечная инстанция. Самая короткая - знаешь какая?

Он выпрямился и гордо возгвоздил:

- Я хочу читать этого человека!

Поскреб седой подбородок и, помедлив, добавил:

- Строго говоря, есть еще не совсем критика, в том смысле как ее понимают вообще. Есть критика, если хотите, высочайшего уровня. Но такие рецензии мы делаем редко!

Шуржиков в недоумении поднял брови.

- Ну, нас с Виссарионом не очень интересует, хорош ли слог у писателя К.

- То есть?

- Самый простой пример. Круглый отличник Вася Иванов готовится закончить школу с золотой медалью и поступить в престижный ВУЗ. Но в парке на скамейке обнаруживает книжку, начинает читать - золотая медаль оплывает в, простите, дерьмо, какой там ВУЗ, через полчаса Вася мчится домой, чтобы стянуть папин бумажник, а потом на рынок, за автоматом Калашникова. В бандиты, только туда теперь дорога бывшему пай-мальчику, а если по дороге он сунет потрясающую книжку соседке по парте, одной валютной проституткой станет больше! Так вот, критика второго уровня - это критика писателя по совсем другому критерию, по его отношению к читателю. Это много сложнее! И, несомненно, важнее!

- Так почему так редко критикуете?

- Потому, - вздохнул старик горько, - что.

- В наше время читают все больше этикетки на презервативах. Да и те читают...оглянитесь - ну совершенно невнимательно.

Заметив уныние Шуржикова, он ободряюще похлопал его по спине.

- Переходи в сюжетники!

- То есть? - слабо изумился Шуржиков.

- Писатели делятся всего на две категории. - Объяснил смотритель. - Одни, значит, размышляют, думают, делятся былым и думами, а у других - голый сюжет, и слова такие простые-простые! А поди, покритикуй простое-простое, ну никак, вот и печатают их, не критикуя! И читают их больше - быстро, как чипсы, жуй не раздумывая! Сюжеты тебе нужны, дружок, да побольше, потому как сюжет длинным не бывает! Да проще, проще пиши! А иногда - и не нужно писать вовсе. Напиши эпиграф - вот тебе и весь роман! В одной-единственной фразе! Если сможешь.

-Поясните, - зло потребовал Шуржиков.

-Поясняю, - выдохнул старик, и замонотонил повествовательно:

"Встретились как-то кошка с собакой, и некоторое время жили вместе. Как жили, понятно.

А потом кошка ушла к кошкам, а собака к собакам".

И, после паузы, довесил, - Все.

- Я бы назвал это, - загорелся Шуржиков - "Кошка. Собака. Страстей пламя пожарищ"

- А я бы, - печально откликнулся смотритель - "Ь". Самая бедная, несчастная и незалапанная буква алфавита. Дадим ей шанс.

Шуржиков погрузился в размышления - старик тоже примолк, расставляя буквы в голове о чем-то своем.

Выходит, смятенно итожил Шуржиков, на всех его предыдущих творениях надо поставить крест.

А жалко!

Втайне он часто ассоциировал себя с террористом, трудно бредущим к цели, и пухлый ворох рукописей, лежащих в рюкзаке, казался ему фугасом неслыханной мощности.

Теперь же получалось, что литературной Хиросимы не будет.

С этим надо было как-то смириться, а как - не знал.

- Горе-то какое, - вырвалось у него.

- Да ладно, не горюй, - откликнулся смотритель, мягко припадая на "г", - у меня вон тоже не все ладно складывается.

И, часто сморкаясь и отворачиваясь, поведал о тайной кручине.

Была у него дочка, да увез ее проезжий офицер в город.

И все бы ничего, да бросила она его и выскочила за другого.

Бедняга же запил, службу бросил, и все покатилось из его дрожащих рук.

Дочка, надо отдать ей должное, попыталась помочь бывшему супругу, пожалела и отправила к отцу на полустанок.

Нервишки подлечить.

Так начался многолетний кошмар Федора Никодимовича.

Бывший зять неделю спал без просыпу, но по ночам выходил на крылечко, словно к чему-то прислушиваясь.

Облик его быстро менялся - он стал вдруг зарастать рыжей кудрявой шерстью, руки поползли к земле, а в ответ на испуганные расспросы смотрителя отвечал невнятным рыком - "Хорошо!"

Еще через неделю сбежал в лес.

Первое время возвращался ночами, пил оставленное на ступеньках молоко и гулко стучал себя в грудь.

Потом пропал.

Не успел Федор Никодимович отойти от потрясения, как приехал следующий брошенный муж.

Этот продержался всего пару дней.

Не отзываясь на увещания, он устремился в чащу, оглашая окрестности жутким воем.

Смотритель дал телеграмму.

"дуняша не присылай никого звереют отец".

Но дочка поставляла старых мужей с неутомимой устремленностью конвейера.

Последний из несчастных, некто Барсуков, слуга народа и депутат Думы, опускался крайне быстро, но старое, въевшееся политиканство как-то гармонично уживалось с быстрым одичанием.

Перед побегом он похитил все запасы бумаги и карандаш, и Федор Никодимович часто натыкался на развешанные по деревьям призывы:

"Отдайте Крым - крымчанам!", "Отдайте Ростов - ростовчанам!".

И даже - "Отдайте Палестину - палестничанам!".

Из города приехал следователь, не поверил смотрителю, но в лес не пошел.

Присланная же им группа ОМОНа долго бродила по буреломам, никого не нашла, но назад вернулась в полном составе.

Снова приехал следователь, опять не верил, но опять в лес не пошел.

Спустя месяц, он, правда, прислал письмо, где не как официальное лицо, а как хороший знакомый сообщал, что следы дикого депутата обнаружились уже на границе области, под городом Большой Сучан; судя по всему, двигался он на Север.

Последний призыв его, накарябанный уже истершимся карандашом, гласил:

"Отдайте Большой Сучан ..."

Потом приезжали ученые, долго расспрашивали старика и сделали поразительный вывод: в наших лесах водится йети, снежный человек. Про превращения, понятно, они и слышать не хотели.

Странно лишь, что одичаний больше не было.

Смотритель было успокоился, повеселел, скормил Виссариону чудом завалявшегося классика и пообещал курице веселое рождественское представление с ножиками.

Но вчера дочь прислала телеграмму: "встречай нового старого целую дуня ".

Теперь нужно было готовиться к неприятностям.

- Вот так-то, - закончил старик рассказ. - Вот и жду! Йети, мужья ейные!

Коровенка, закончившая нелегкую работу, спала на боку как собака, нервно подергивая во сне копытами.

- Умаялась, сердешная, - добродушно ухмыльнулся дед. - А ты, милок, не спеши, поживи у меня пока.

По лесу походи, отдохни душою. Там, глядишь, сюжетик-то в голове и шевельнется!

И потрепал Виссариона по загривку.

Шуржиков рассеянно листал зеленый блокнот.

" В праве ли мы говорить об этике литературных приемов автора?

В первом рассказе автор, прикинувшись Вашим, Читатель, спутником, шагает рядом, рассказывая историю, и вот когда Вы, заинтересованный уже не на шутку образами, застываете на месте, ожидая окончания паузы, он разворачивается и вдруг бьет Вас, размягченного и доверчивого, ногой в живот, приседает рядом на корточках, изучая и запоминая, опять бьет, и, наконец уходит, заложив руки в карманы и насвистывая, бросив изнывающего и недоуменного Читателя посреди пыльного повествования.

Да, безусловно, сильно.

Да, несомненно, талантливо.

И во втором случае автор снова показывает себя с той же печальной стороны!

Ведь только что он сидел рядом с Вами, мой Читатель, оплакивая гибель главного своего героя, и общие всхлипы еще не успели смолкнуть, как в следующее мгновение хладнокровная рука, схватив Вас за волосы, бьет головой о поминальный стол!

Вывод раз: умный, сильный и талантливый беллетрист О. не любит своего Читателя. Он обращается с ним, как злой мальчишка с покалеченной птицей

Вывод два: Читатель! Мы безысходно доверчивы! Мы беззащитны - как малые дети! Читай все вокруг осторожно!!".

Во, поразился Шуржиков.

Ночью неожиданно в дверь избушки поскреблись, кто-то басовито откашлялся и велел:

- Выходи, старик! Разговор есть.

- Кого еще черти принесли, - всполошился смотритель. - Никак новый старый муж пожаловал.

Но это был старый старый.

Вернулся к цивилизации Барсуков.

Через час, умытый и наспех подстриженный, он уминал каравай и, сильно почесываясь, бурчал невнятно:

- Не могу больше в лесах, хочу на волю, в большие кабинеты. Природа делегирует меня на свою защиту.

- Ты, барсук, - вдруг заорал он, плюясь хлебными крошками. - Тебе этот лес не принадлежит! Отдай человеку человечье! И йетье отдай!

И, заметив испуг окружающих, пояснил:

- Ну все забрали у нас, у йетей! Раньше ж мы лучше жили - помните классика? Прибегают, значит, в избу йети, второпях зовут отца...Избы были - а теперь?

Немного успокоившись, он продолжал.

- Подамся в партию "зеленых". Все у меня позеленеют - будут одни зеленые. Правые зеленые, левые зеленые, зеленые социалисты, а зеленые же будут зелеными-презелеными.

Закончив это короткое программное выступление, он неопрятной лохматой грудой завалился спать в угол, пообещав назавтра сводить Шуржикова в лес на экскурсию.

- Узнаешь, писатель хренов, как снежные люди живут.

На другой день он действительно повел Шуржикова в лес, и вообще, был более миролюбив и словоохотлив.

- Вот тебе, писака, я все и расскажу, - неожиданно решил он, поддавая ногой поганку. - Ты для меня первый встречный, можно сказать. Никогда мы больше не увидимся, а это, знаешь ли, располагает к откровенности.

Повесть о первой любви,

рассказанная бывшим йети первому встречному Шуржикову.

Медсестра Дуня, дочь смотрителя, ударила по жизни Барсукова, как первый дождь после зимы бьет серый лежалый ком снега.

До этого Барсуков вообще женщин не любил, относясь к ним как к некоей физиологически необходимой

единице, считая при этом, что жениться ему пока рано.

Да и некогда ему было думать о таких глупостях, Большая Политика трубно звала на великие деяния.

Барсуков претворял в жизнь вековые чаяния народа - веру в доброго царя.

Для этого он сколотил Партию Коллегиальной Монархии.

По его замыслу, монархия нового поколения должна была основываться на нескольких царях.

Возможная неразбериха их указов должна была решаться на Пленумах, а главный царь-батюшка, по гениальному замыслу Барсукова, служил бы простым олицетворением власти.

Дел было невпроворот, хождения в народ и обратно отнимали массу времени, даже спал с мегафоном.

Однажды ехал он в служебной машине, выглянул в оконце - и увидел женщину, шедшую по тротуару.

Что-то произошло, что, он и сам не успел понять.

Шофер вдруг охнул, завизжали тормоза, раздался скрежет железа, и Барсуков вывалился на обочину. Какое-то мгновение ему казалось, что он продолжает ехать в автомобиле - так качалось все кругом. Он вскочил и успел пробежать несколько шагов, но амур, злобный маленький садист, догнал, и медленно потянул за оперение, упершись в поясницу розовой пяткой. Он опять упал, и женщина склонилась над ним.

Барсуков сглотнул и засмеялся радостным и одновременно дурацким смехом. Другое небо распахнулось над ним в ее синих глазах, другие звезды.

Вокруг галдела вмиг собравшаяся толпа, а он все не мог остановить счастливый свой смех, и глаза глядели на него с жалостью и какой-то веселой укоризной.

- Видать, голову шибко задело, - посочувствовали из народа.

- Нормально у него с головой, - отзвенел где-то высоко спокойный женский голос. - Рука у него сломана.

Странно, что женщина, даже не дотронувшись до него, даже не оторвав от его лица взгляда, сделала этот вывод, отстраненно пронеслось в голове, рука, значит...

- Значит, идти сам сможет, - спокойно продолжала женщина, - до поликлиники два шага, я доведу.

Его мягко и осторожно приподняли, крепкая ладошка сжала его левый локоть и повлекла за собой, и Барсуков не заметил, как оказался в больнице, и лишь удивился слегка, когда над головой его забубнили мужские голоса.

- Опять Дуняша травматологии передыху не дает...

- Спорим - и у этого будет перелом правой!

(Нас, ее мужей легко распознать по рентгеновскому снимку, горестно вздыхал Барсуков, показывая Шуржикову место перелома, это всегда в строго одном и том же месте, и сколько же я этих пленок от ревности пересмотрел!)

После всех медицинских процедур он впал в состояние какого-то восторженного изумления, и все искал свою спасительницу, пока она, в чем-то белом, не вплыла в палату медленной, сияющей тенью, и он успел прошептать:

- Будьте моей женой!

И, почти теряя сознание, услышал:

- Ну а куда ж теперь....От судьбы не уйдешь!

Рай продолжался ровно три месяца.

Я был как тихий идиот, - смущенно признавался Барсуков, - я почти ничего не понимал и все время улыбался!

Но как же я был счастлив тогда! Как счастлив!

Все кончилось так же неожиданно, как и началось.

Проснулся он от ощущения беды.

Дуняши рядом не было, но на будильнике была прилеплена медицинским пластырем аккуратно отпечатанная карточка: "Милый, пора вставать! Загляни в холодильник".

Он послушно встал и поплелся на кухню.

На холодильнике висела другая табличка.

"Поджарь яичницу. После еды не забудь вымыть посуду".

Он выполнил и то и другое, попутно обнаружив следующее указание:

" Вынеси мусор и погладь рубашку. После работы купи хлеба, масла и яиц".

Вернувшись вечером домой, он попал под табличку, зовущую его на кухню.

Круг замкнулся.

Так, двигаясь по указателям, он прожил две недели; сознание его горестно тускнело.

Солнце бессмысленно металось по небу, и ночь приходила всегда внезапно.

Потом появилась Дуня, и посадила почти ничего не понимающего Барсукова на поезд.

Очнулся он в лесу.

В руках был обкусанный огрызок карандаша, а занемевшая рука выводила бессмысленное окончание фразы -

"... большим сучанам!"

Все остальное Вы знаете, - горько произнес он, и, помолчав, добавил. - А я ведь видел у нее раньше эти карточки. Я еще спросил - что это, спецзаказ из типографии, а она засмеялась и сказала только - не спеши.

Скитаясь по лесу, он встречался иногда и с другими йети, но они проходили мимо, занятые своими несуразными бедами.

Исключение составил случай, когда спас он одного из них, йети Петрова, бывшего телефонного маньяка.

Это очень печальная история, - заметил он вскользь, - впрочем, все рассказы о нас печальны.

Рассказать?

Телефонный мастер Петров с виду был вполне нормальным. То есть, он и был нормальным, но ровно до 17часов 17 минут.

Все, что происходило с ним после этого времени, напоминало телефонный разговор большого города, если бы все телефонные аппараты соединить вместе. Бред, бред и бред!

Ровно в 17 часов 17 минут существо, бывшее прежде Петровым, рвалось к ближайшему телефону и начинало бессмысленно набирать номер. Больше всего его почему-то влекли телефоны-автоматы, и мгновения, когда монетка, урча, проваливалась в оплетенное разноцветными проводами телефонье брюхо... и гудки...и щелчок... превращались в секунды неслыханного, почти физического блаженства!

Номера были случайные, и, набранные по неведомому закону наития, сколько сцен ревности принесли они несчастным! Ведь существо, бывшее прежде Петровым, не умело разговаривать! Оно лишь дышало и сопело в телефонную трубку и бросало ее лишь после крика "Хулиган!", или "Я буду жаловаться!".

Лишь в самом начале оно орало диким голосом, корчась в экстазе, - "АЛЛО!!!".

И вот однажды, вылетев из будки, Петров чуть не сбил с ног женщину.

Какая страшная кара ждала его - Любовь!

Какое великое наказание - такая большая Любовь за такую мелкую, в сущности, страстишку!

- Я спас его от смерти, - буднично произнес Барсуков. - У него от прежней жизни осталась одна скверная привычка - анахронизм, вроде хвоста у человека - искал пустые дупла деревьев и кричал в них "Алло!". Покричит, покричит - и слушает! Ну, а в тот раз не повезло - осы. В общем, я не такой уж и гуманист, прошел бы мимо, но поразила его манера держать правую руку. Берег он ее, перелом-то недавний.

- Много нас, - вздохнув, продолжил он. - Вот бродит по оврагам бывший государственный чиновник Борис Бомжев, годами ставивший и самому ему ненавистную резолюцию - "отказать". ( Шуржиков вспомнил бурую кору дуба, обезображенную выцарапанным "Я все всем разрешаю!"). Должность мучила его многие годы, предписывая нелюбимые слова. А что он мог сделать? Ведь не может папа римский разрешить кинофестиваль порнофильмов в Ватикане, даже если бы и сильно захотел!

Ветер зашумел листвой, и, помедлив, бросил зачем-то к их ногам еловую шишку.

- Вот и все, - закончил печально Барсуков. - Теперь я опять жив.... А может быть, не жив, и никогда уже не буду _т а к жив. Петров вон тоже возвращается. Он придумал какую-то хитрую штуку - новый протокол обмена, и теперь человек сможет общаться с компьютером напрямую, безо всяких там модемов. Слышишь - совершенствует новый язык?

Из леса действительно доносились странные звуки - щелчки и улюлюканья перемежались душераздирающими воплями. В моменты пауз было слышно как кто-то с силой бьет себя в грудь.

- Все возвращаются, - закончил бывший снежный человек. - Йети - это переходное состояние души. Промежуток времени между Любовью и тем, что останется тебе на потом.

Обнявшись, они тихо посидели на опушке, пялясь на закат. По небу, корчась в неприличных метаморфозах, ползла сексуальная туча. Где-то неподалеку возбужденно звенели комары, сбиваясь в эскадрильи.

Барсуков поднялся и угрюмо посмотрел на багровое солнце.

- Прощай, писака!

До утра Шуржиков промаялся на крылечке, пытаясь смириться с убийственным лаконизмом приговора.

Несъедобно...

И такая черная тоска была на душе, что не выдержал, пробрался в сарай, где храпела во сне нервная Виссарион, и распечатал свой мешок.

..................

Вышел он через час, слегка пошатываясь, подхватил рюкзачок, и зашагал к лесу.

То, что он понял, заставило его развести небольшой костерок.

Рукописи горели охотно.

"Ода", правда, слегка чадила.

Над чужими немного пораскачивался - могло разгореться не на шутку.

В рюкзак!

Из рюкзака!

Сберечь!

В огонь!

Он и сам не понимал мелькающие страницы, разлетающиеся надвое.

Бездумно подкладывая в пламя (пожарищ!!!) топливо, Шуржиков не заметил, как посветлело небо, и розовая акварель окрасила верхушки деревьев, словно там, за темным лесом, кто-то огромный тоже жег свой гигантский неудавшийся сюжет.

Он поднялся, притоптал дымящиеся останки творчества, и двинулся к полустанку.

- Погодь, - донеслось до него клекочущее. - Провожу.

Его догоняла Черная Курица.

- Куда? - печально спросил начитанный Шуржиков. - К подземным жителям?

- До города, болван.

.

Часть третья.

Портрет Дорианны Штырь.

" - Ме - чи - те! - скандировали свиньи".

"Воспоминания о бисере".

17 августа 19.. года Дора Штырева, известная городская писательница и феминистка, печатая шаг и замедляя движение на поворотах, двигалась по привокзальной площади.

Муки творчества загнали ее в этот пыльный и грязный угол города, терзания героини и поиск ситуации для нее.

Впрочем, углядеть здесь что-либо достойное было трудно, - серые аллеи чахоточных акаций двумя неверными линиями упирались в одноэтажное здание вокзала; воробьи да голуби, одинокий таксист, несколько скамеек подозрительного муниципального цвета.

На одной из них, роясь в бесформенном рюкзаке, сидел мужчина неопределенного возраста, впрочем, не только возраст казался неопределенным, все в нем было мутновато-неразборчивым - и одежда, и ватник, и грязные черные ботинки.

Не брезговавшая никаким литературным сырьем, Дора решительно зашагала к нему.

Утро, встреченное Шуржиковым в незнакомом городе, было неприветливым - унылым и малообещающим.

Пара голубей, апатично барражирующих в луже, немолодой таксист, упавший на руль - никто не оживился при его появлении.

Вдобавок, где-то вдалеке печально ухала сова.

Откуда сова в городе, размышлял Шуржиков, оглядывая длинный ряд скамеек, ну откуда сова...

Уханье стало громче, он завертел головой, но так ничего и не увидел.

Видно, это просто вражеский лазутчик

Скрытно подает сообщнику сигнал!

Эта ослепительно песенно-срифмованная догадка могла быть и верной, потому что крики птицы тут же прекратились.

Все-таки, я, скорее блестящий логик, предположил он, нежели поэт.

А в следующую минуту женщина, проходящая мимо, резко изменила курс и направилась к нему.

Стремительная литературная карьера Штыревой началась с короткого путеводителя по родному древнему Верхнеблудовску. Быстро закончив работу и убедившись, что ее напечатают, Дора попыталась скорректировать свое будущее. Были еще Нижнеблудовск и поселок Старые Хахали (ударение на последнем слоге).

Остальные очаги культуры либо располагались вдали от талантливой летописицы, либо были давным-давно досконально прописаны.

Личная жизнь никак не складывалась.

Денег всегда не хватало.

Сосед сверху был профессиональным штангистом и тренировался в домашних условиях.

Оставалось довольствоваться Старыми Хахалями (ударение на предпоследнем слоге), а там - будь что будет!

Так бы все и осталось, но неудовлетворенная обида на мужскую часть населения однажды подвигла ее написать маленький рассказ с вымышленной героиней.

Звали ее Дорианна Штырь.

И сразу все изменилось!

Тоскливая литературная поденщина обернулась прогулкой по райскому саду вдоль плодоносящих денежных деревьев. При чем урожай, как в субтропиках, можно было собирать круглый год.

Дорианна Штырь оказалась весьма энергичной особой - она прорывалась в действительность с поразительным боевым искусством; однажды оказавшись в голове создательницы, она уже не хотела уступать ни пяди внутричерепного пространства!

Бодрым шагом шествовала она из одной горящей избу в другую, не менее полыхающую фазенду, в табуне остановленных числились и колхозные клячи и арабские скакуны, а потери мужского населения в рассказах ассоциировались с порубкой спятившего дровосека.

И все ее произведения неизменно заканчивались одной убийственной фразой:

- Знаем мы этих козлов!

Более того, она пополнила Боевой Арсенал Беззвучных Жестов (средний палец у американцев, рука на сгибе локтя в отечественном варианте) новым, мощным и чисто дамским, - указательный пальчик, вращательно движущийся вокруг головы и означающий все то же бессмертное женское:

- Знаем мы этих козлов!

И когда в телеинтервью на вопрос, как ей удается так хорошо выглядеть, Дорианна Штырь, а за ней и Дора Штырева процитировали строку из последнего сборника "Любви не надо не хотеть":

Любви не надо не хотеть,

Хоти ее побольше -

Тогда протянешь дольше!

то после этого последовал жест.

Ведущая восхищенно ойкнула, и отныне вся женская часть города при разговорах часто крутила пальцами над головой.

Иногда разговор двух случайно встретившихся подруг состоял из одних вращательных движений.

И вот теперь Дора встретилась с ним - с реальным полным воплощением своего жеста.

Оно сидело на скамейке и обалдело оглядывалось.

- Как звать? - без обиняков, в обычной своей наступательной манере, спросила Дора. - Имя?

- Семен Семенович, - рассеянно откликнулся мужчина, не переставая озираться. - Вам бы стек.

- Ну конечно, - фыркнула она, - конечно, Семен Семенович, глядя на вас и ничего другого в голову не придет, разве что Игнат Игнатович! Осип Осипович, Федот Федотович и Мефодий Мефодьевич!

- Че ж это вы? - оскорбился Шуржиков. - Чем не имя? Ясно, что не Педро Львович, но все-таки...Вас, кстати, как зовут?

Штырева назвалась.

Вопреки ее агрессивному ожиданию, услышанное никак не подействовало на собеседника, он лишь дернул плечом, заканчивая процедуру знакомства.

- Вы лучше скажите, - спросил он, - а отчего все строения вокруг какие-то ...скособоченные, что ли?

- Ах, это, - засмеялась автор "Путеводителя". - Видите ли, когда-то очень давно в нашем городе жил великий архитектор. Величайший. К сожалению, одна нога его была короче другой на целых пятнадцать сантиметров. Как ни странно, но обходился он без палочки, был, по преданию, весьма шустр, и при ходьбе переваливался с огромной амплитудой, отчего суммарно видел мир как бы наклоненным. Единственное сохранившееся строение его рук - старая колокольня - наклонена ровно на 45 градусов. Это, конечно, по современным меркам, очень много, но легкий крен, как традиция местной архитектуры, сохранился до сих пор.

- А что с ним стало? - полюбопытствовал незнакомец.

- Кончились стройматериалы, уехал за кирпичом куда-то, кажется в Италию, да так и не вернулся. Башню, говорят, там какую-то построил.

Любознательность собеседника привела Штыреву в более благодушное настроение.

- Сам-то откуда? - она стремительно сокращала все общепринятые темпы сближения.

Он пожал плечами.

- Путешествую.

- Сам-то кто?

Мужчина помедлил, определяясь.

- Бродячий писатель, - наконец, нехотя сказал он.

- Бродячих писателей не бывает.

- Почему, - флегматично возразил он. - Бывают же бродячие художники.

- Бывают бродячие собаки. И их отстреливают. Короче - бомж, - резюмировала Дора. - Ладно, пошли, бомж, я тебя буду пристально смотреть и изучать.

И покуда путешественник приноравливал свою неуверенную трусцу к ее кремлевской поступи, пояснила, что он может пожить у нее на квартире, только без глупостей (вращение пальца над головой); а что касается пересудов соседей, то ей, известной писательнице, наплевать.

Квартира бестселлертристки сразу поразила воображение Шуржикова.

Все вещи, вроде и вписываясь в обычную обстановку, держались, тем не менее, крайне обособленно друг от друга; более того, казалось, что, войдя в комнату, ты застиг их в стремлении разбежаться по разным углам, и эта застывшая юркость так и подмывала на секунду зажмуриться и тут же раскрыть глаза.

Решительно отмежевывались часы, астматичные ходики с косноязычной туповатой кукушкой.

Глядел в сторону суровый шкаф начала века, разбитые ревматические ножки которого отрицали саму возможность движения, и даже телевизор в углу беззвучно вопил черной пастью экрана - нет, нет, прочь!

Мало того, и сам Шуржиков почувствовал вдруг необходимость шагнуть назад, за порог, а может быть, и понестись во весь опор к вокзалу! И лишь присмотревшись, он понял, что паническому порыву поддавались только неодушевленные предметы мужского рода. Остальные же демонстративно чурались их.

По комнате бесшумно крался кот, озираясь, как скупщик краденного.

Из кухни доносилось печальное капанье подтекающего крана - вечного символа феминизма.

Оглушительно тарахтел старенький холодильник, возомнивший себя рефрижератором.

- Располагайся, - развязно скомандовала Штырева. - Обедать будем.

Через час Шуржиков знал о Доре все.

Все женщины любят поговорить о себе, но в маленькой головке умещались сразу две, поэтому на него обрушился настоящий информационный водопад.

Жуя, он узнал, что сосед сверху, штангист Вольдемар, тренируется исключительно ночью, в целях конспирации, дабы завистники не узнали раньше о времени побития Последнего Рекорда, и потому не нужно пугаться гулких ударов и шуршания облетающей штукатурки.

Глотая слипшиеся пельмени, он услышал, что сосед снизу, спившийся кандидат наук, переживает нашествие магов, (сам сказал, разновидность белой горячки?), а жена у него - ведьма.

Запивая все это жидким чаем, Шуржиков раздумывал, не рассказать ли словоохотливой хозяйке свою опасную эпопею, но решил немного присмотреться.

...Роман не шел.

То есть, он как-то двигался, но не было в Дорианне того задора, после которого обрушивается лавина восторженных женских писем "прочла - и заплакала!". (Так и только так начинался любой из женских откликов на очередное приключение Дорианны. Вторая дежурная фраза письма -" ...и все это - про меня!").

Дора сидела у темного окна, глядя, как дождь полощет город - долго, тщательно и безуспешно.

На небе, неизвестно кого из себя изображая, развлекалась луна - то пряталась в рваных тучах, то высовывалась наружу.

Доре совсем не хотелось брать в руки авторучку. Вид пишущей машинки вызывал у нее одно желание - выставить ее на балкон и понаблюдать, как дождь будет вымывать из-под молоточков застрявшие неиспользованные метафоры.

Почему?

Во-первых, она боялась.

Некому было признаться, что отражение, смотревшее на нее из зеркала, менялось каждый день.

Стремительно сгущались морщины, подчеркивая неведомо откуда появившуюся хищность подбородка, оплывала линия рта - Дора пугающе быстро старела.

Она боялась признаться себе, что связано это, прежде всего, с Дорианной.

Чем энергичнее и смелее становилась ее героиня, чем больше восхищенных писем с ее именем приносил почтальон, тем старше становилась сама писательница. Напрасно успокаивала она себя, что глубокие провалы теней вокруг глаз - следствие трудной доли прозаика, напрасно в отчаянии наносила макияж с энтузиазмом ученика штукатура - в глубине души все равно знала правду.

Ее удачливый двойник молодела с каждой строкой.

Дора разрушалась на глазах.

Думать об этом не хотелось, думать об этом было опасно, но вместе с тем словно отголосок надежды зазвучал где-то.

Дора подозревала, что это связано с ее новым постояльцем. Было в нем что-то, что подавляло естественную женскую агрессию. Повинуясь порыву, она поднялась и вошла к нему в комнату.

Постоялец мощно храпел.

Мужское начало, вспомнила Дора.

Внезапно все смолкло, и он тихо, но отчетливо проговорил:

- Я знаю, господин редактор, что книжка моя хороша. Теперь, сударь, сделайте и Вы свое дело, дабы убедить в этом читателя.

И захрапел снова.

Дора подождала еще немного, переминаясь у двери.

- Мужчина, - позвала она хриплым голосом кондукторши трамвая, - Мужчина, вот послушайте меня!

Сонный Шуржиков сначала не понял ничего, но невероятные события, произошедшие с ним самим, заставили его сразу во все поверить. Он знал пугающую силу пера.

- И еще, - с придыханием добавила хозяйка квартиры, - проснувшись ночью, я почувствовала странное желание - сжечь рукопись романа.

- Это нормально, - успокоил Шуржиков. - Подсознательный инстинкт самосохранения. Организм автора чувствует, что его труд вторгается в реальную жизнь, вот и пытается выправить положение.

Дора долго рассматривала его в темноте блестящими глазами.

- Что же мне делать? - спросила она наконец.

Утром она сфотографировалась.

Угрюмый фотограф поспел к обеду, но уже по его оторопелому виду, брошенному сначала на фото, а потом на нее, она все поняла. Не глядя, сунула конверт в сумочку.

Дождь продолжал лить с упрямой методичностью олигофрена, и, войдя в квартиру, по которой расхаживал в ее халате постоялец, Дора вдруг с удивлением почувствовала умиротворение.

Шуржиков усадил ее за рукопись романа, сам же, вооружившись лупой и часами, уселся над фотографией.

- Поехали!

Через час они знали всю правду.

Собственно, ничего нового для себя Дора не услышала.

Первоначальное фото - женщина лет тридцати - выглядела значительно моложе оригинала; Доре объективно никак нельзя было дать меньше сорока.

Этот феномен Шуржиков объяснить не смог, но едва не заработал пощечину, выясняя возраст хозяйки.

Глядя на нее, он утверждал, что ей около шестидесяти.

Когда она утерла злые слезы, научное толкование второго факта было подтверждено почти документально.

После самозабвенного перестука пишущей машинки, рождающей новые приключения Дорианны, даже беглого сравнения было достаточно, чтобы увидеть новую морщинку.

Если же Дора просто перепечатывала статью из энциклопедии, изменений не происходило.

Наблюдательный Шуржиков даже утверждал, что лицо слегка разгладилось, приближаясь к 59 годам, и опять чуть не схлопотал по роже.

Теперь нужно было все хорошенько обдумать.

Писать или не писать?

- Ты должна бросить свою героиню, - твердо сказал он. - Пиши про что хочешь - но только не про нее.

- Я не могу, - опять заплакала Дора. - Я не могу остановить роман!

Строго говоря, это был вовсе и не роман - руководство к действию, подробная инструкция для отечественной амазонки.

Это был переворот в жизни всей страны.

Дора Штырева и Дорианна Штырь готовили женский путч.

Причем, и время, и место изменить было невозможно.

Время - восьмое марта, место - единственная страна в мире, где этот праздник отмечается с таким нездоровым энтузиазмом, словно женщины берут реванш за целый год!

Апокалипсическая картина представлялась ей - женские руки сжимали штурвалы и отбойные молотки,

шприцы и паяльники, швейные иглы и кассовые аппараты, хозяйственные сумки и локти пьяных мужей.

И вот тонкие пальчики разжимаются - и с воем устремляются к земле самолеты, переворачиваются днищем вверх дохлыми рыбами субмарины, отдают Богу душу больные и здоровые, рушатся гигантские финансовые пирамиды, погребая под своими развалинами нерасторопных пенсионеров, и в кровь расшибают лбы о тротуары пьяные мужья.

Все, исключительно все держалось в этой стране в крепких женских руках, и пришел момент взятия власти.

Так считала Дорианна.

Так полагала Дора.

Работа по подготовке кипела уже несколько месяцев.

В секретных лабораториях затылочной части Дорианна Штырь разработала, помимо объединяющего жеста, "взгляд Љ17 с прицепом чувств". ( Заряд сексуально-убойной силы, по предварительным расчетам, приводил в игриво -бессмысленное состояние средний мужской монастырь со всеми патриархами).

В романе так же обыгрывались действия всего женского населения страны, как в устной, так и в письменной форме, парализующие возможное сопротивление.

Проект типового письма невесты в армию:

" Дорогой Петя! Я выхожу замуж за Витьку из соседнего подъезда, помнишь, его не забрали из-за плоскостопия, но по мне так плоскостопие - это не год-два года бессмысленного воздержания, поэтому выбирай, что тебе дороже - дурацкий автомат или я! Плевать я хотела на твою армию, приезжай, мой дезертир!"

Проект типовой записки мужу, командиру воздушно - десантной дивизии:

"Дорогой Петя! Плевать я хотела на предстоящие учения, знаю я эти учения, проходили, да и чему новому тебя научит телефонистка Людочка? Чтобы завтра ни шагу из дому - или я с детьми уезжаю к маме!"

Проект типовой телефонограммы в тот же адрес:

"Петр! Как хочешь, но завтра или я - или твоя лахудра!"

Проект типовой записки Первой Леди мужу:

"Дорогой Петр! Плевать я хотела на твою встречу на высшем уровне, выбирай - или я или этот сукин сын из-за океана. Завтра жду в Форосе!"

Штырева вздохнула и отложила роман в сторону.

Какого цвета у него глаза? И разве он так уж уродлив? Возможно, груб, но не хам. Одет? Предрассудки!

Она опять вздохнула. Все-таки так трудно одной, грустно подумала она. Кто оценит результаты?

Читатели?

Она вспомнила последнее письмо - минуя автора, одинокая старушка из захолустья обращалась непосредственно к Дорианне с призывом ошельмовать негодяя, сбежавшего от нее в восемнадцатом году за границу.

Другие, не менее ожесточенные, давали точные координаты неверных и прилагали выписки из решений суда о начислении алиментов.

Она добилась успеха, жизнеописуя мужчин и строго придерживаясь при этом верной пропорции - ложка меда на бочку дегтя.

А может быть не все так, как утверждает Дорианна?

И - почему бы не воспользоваться удачным случаем?

Постоялец - вот кто станет опытным образцом для обкатки сценария переворота! И по его типовому (ведь все мужчины одинаковы!) поведению можно будет понять, сильна ли ее работа!

Хотя, конечно, жаль несчастного. Не самый худший экземпляр.

О своей участи она старалась не думать.

Дора решительно двинулась к холодильнику.

Через десять минут грубо разбуженный Шуржиков, кутаясь в одеяло, ошалело наблюдал обстановку романтического ужина. Он уже понял, что жизнь в этой квартире закипает после заката. Словно в подтверждение его мысли, сверху ухнула в падении штанга, дом содрогнулся и маразматическая кукушка, вывалившись из ходиков, прохрипела что-то неразборчивое, похоже, осведомлялась который час.

Два огарка, распространяя запах прогорклого сала, скудно освещали остатки пиццы и бутылку ликера.

Напротив с гипнотической закономерностью помаргивали глаза хозяйки.

Происходило что-то непонятное, подозрительное и настораживающее.

Дора глубоко выдохнула и приступила. Она решила начать издалека.

- У нас довольно странный город - не заметили?

Шуржиков заметил. Он вспомнил короткое путешествие вдоль наклоненных домов и нелепо склоненные головы прохожих.

Он вспомнил витрину с вывеской - "Пишем стихи - хорошие и странные!". Небольшой плакат изображал лукавого старичка, привставшего в раскрытом гробу, и игриво помахивающего ладошкой невидимому собеседнику.

Двустишие, следовавшее ниже, явно было основным в этой рекламе, Шуржиков сразу это понял, едва прочитав; плакат был всего лишь не очень удачной иллюстрацией.

Семьдесят лет.

Всем привет!

- Да, - сказал он, - Городок у вас странноватый.

Дора недоумевающе посмотрела на него, подумала - ф и решила не обращать на неожиданную реплику внимания. В конце концов, это всего лишь мужчина.

- Мужчина, как таковой, нужен лишь чисто формально, для сохранения некоего природного равновесия.

- Кап-кап, - протестующе донеслось с кухни. Шуржиков изобразил на лице нечто неопределенное.

- Жизнь без мужчин у руля станет лучше! То есть, они будут, но не в таком количестве, и уж, конечно, не у власти. Но долгая и безмятежная жизнь им обеспечена! То есть, нам ими будет обеспечена.

- Кап-кап, - иронично возразил кран.

Шуржиков опять вспомнил старичка в витрине и решил промолчать.

- Я хочу доверить тебе тайну, - поколебавшись, произнесла Дора.

И протянула рукопись романа.

Пока он читал, Дора, закрывшись в ванной, успела записать:

Наш мир так путанен, так странен

Не укрощен, не обдиванен -

Он груб и зол

Я помню жесткое мгновенье

Когда, отбросив все виденья

Вы сдернули камзол!

Где-то в районе височной доли злорадно хихикнула Дорианна Штырь.

Через полчаса смятенный Шуржиков понял все.

Она не оставит перо!

Переубедить Дору - Дорианну было невозможно, как невозможно, вероятно, переубедить упертого историка, считающего оседлость превалирующей чертой быта монголо-татар.

Более того, начатый ею сюжет мог привести к глобальным потрясениям.

Судьба огромной страны - он видел ее бескрайние просторы, озаренные светом (огнем пожарищ?), зависела только от него.

Он видел эти крепкие мужские руки, сжимающие отбойные молотки и штурвалы, паяльники и шприцы, кассовые аппараты и швейные иглы, а главное - сдерживающие это неистовое упрямство женщины, вечно стремящейся все переиначить на свой лад!

Он чувствовал себя спасителем Отечества.

Мозг, щелкнув "Поляроидом", пропихнул в узкую щель воображения глянцевый оттиск: вьются стяги, кто-то карабкается на броню, кто-то взывает в гудящий мегафон, и лишь один, незаметный и немногословный, молча делает свое дело.

Но как?

Коварство, вдруг понял Шуржиков, вот что сразит коварство женщины, - вековое коварство мужчины!

В самом примитивном и жестоком виде - "обещал жениться и удрал, подлец!".

Шуржиков напрягся, вспоминая все известные ему прецеденты.

- Видите ли, дорогая... - он вздохнул и посмотрел в темноту. - А не выпить ли нам винца?

Через час Коварство и Любовь привычно заняли господствующие позиции.

Держа писательницу за руку, Шуржиков украдкой зевнул.

- У нас роман? - робко выдохнула Дора.

- А разве нет? - улыбнулся отважно он.

На - под - виг! - прокапал кран.

Шуржиков поднапрягся - и обнял мягкие плечи.

Часы, потикав еще немножко для приличия, крякнули и остановились.

Все.

Вместе с прощальным их скрипом уносилось в небытие и светлое матриархальное будущее страны.

Грозная валькирия Дорианна Штырь зависла в пике и шмякнулась оземь грузнеющим телом Доры Штыревой.

...Он ушел ночью, не прощаясь.

И пробираясь темными, кривыми улочками мимо перекошенных домов, чуть освещенных криво прибитой луной, чувствовал, что на лице его застыла кривая усмешка.

На дне рюкзака покоилась рукопись Дорианны Штырь.

В оставленной им квартире, счастливо улыбаясь во сне, стремительно молодела Дора Штырева.

Поездов не было.

Ни одного, хотя в расписании исправно значились все направления.

Странный город не хотел отпускать его.

Измученный, он присел на жесткую скамью и обнаружил рядом папку, перевязанную желтой тесемкой. Он огляделся - в зале ожидания было пусто.

Рукопись называлась кратко - "Записки кинолога"; имени автора не значилось.

Шуржиков, щурясь под тусклым светом, поднес к глазам первую страницу.

" Если бы однажды собаку охватило страстное, неуемное желание излить на бумагу душу; если бы Природа, следуя внезапному и необъяснимому капризу своему, дала бы ей такую физическую возможность, клянусь, я берусь предугадать первые строки, вышедшие из-под лапы, вне зависимости, породистая ли такса, или дворовая Жучка застыла бы перед чистым листом. Вот они: порочно примерять наше ясное и естественное видение мира на наших двуногих братьев. Они не плохие, и не хорошие - нет! они - просто другие!".

Шуржиков погрузился в размышления. Если положиться на это мнение, думал он, к странным выводам можно прийти. Все собаки - графоманы!

Он вынул последнюю страницу. Она разительно отличалась от первой. От криво нацарапанных строк несло безумием.

"Я еще раз перечла все написанное, и поняла - сумбурно и невнятно, я совсем запуталась,

и не в силах уже отличить правду от домысла. История невероятна, но ведь она случилась!

Я или сойду с ума, пытаясь постичь произошедшее, или расставлю все по своим местам.

Итак - холодно и отстраненно - что же это было?

Только факты.

Год назад я подобрала щенка. Я подобрала его на центральной улице города.

Уже одно это странно. И мужчина, который видел, как я нашла его - говорил странные вещи - что-то о мести, о Первом из Собак.

Он быстро рос. Слишком быстро!

Я дрессировала его, как учили в книжке, но получалось не так, как учили в книжке. И я стала писать свою книжку - как правильно воспитывать собак.

Тогда в первый раз мама сказала, что это вроде и не собака.

Она уже тогда боялась его.

Он признавал только меня. И терпел бабушку. Но не позволял ей к себе прикасаться.

Выгуливать его приходилось по ночам, когда на улицах не было ни людей, ни собак.

Это тоже пугало маму. Она почему-то вообще стала бояться за меня, и связала эту дурацкую красную шапку - теперь она могла узнавать меня издалека.

Потом он стал удирать, но всегда возвращался на то место, где я его теряла.

Потом пропал дворник. Он его терпеть не мог.

Кай, спросила я, где ты был?

Он лишь сверкнул глазом, глухо ворча. И выплюнул на пол пуговицу.

Именно тогда по городу поползли слухи об огромном голом человеке со светящимися глазами.

Потом пропал мой одноклассник. Красивый мальчик, но он плохо поступил со мной.

Мама закатила истерику, ей мерещились маньяки в подворотнях, а бабушка предложила держать пса у себя. Ей мерещилось совсем иное. После школы теперь я сразу бежала к ней.

Кай превращался все чаще.

Я все знала - оборотень наоборот.

И вот теперь я сижу здесь, у вокзала, и пишу эти строки.

Я вижу милицейские машины с мигалками, и знаю, чей дом обложили охотники.

Я знаю, что через минуту надену на голову свою красную шапочку и побреду к бабушкиному дому.

Я оставлю свою неоконченную книжку здесь, на скамейке".

Шуржиков поежился. Вот ведь, уныло подумал он, всего полстранички, а настроение безвозвратно потеряно. Ну нельзя ж так класть буквы! Что ж вы, авторы...Больно! Будто кто сосульку сунул за пазуху.

Повинуясь некоему импульсу, он взвесил в руке объемистую рукопись и решительно расстегнул рюкзак.

Какое-то забытое воспоминание мелькнуло у него, словно все это уже было - рукописи, рукописи, снова рукописи, только одежды людей были другими, и слова, и язык.

Он не успел додумать - с платформы донесся гудок и медленно подплывающий локомотив занял первый путь.

- Вы куда? - крикнул он высунувшемуся веселому машинисту. - Возьмите меня с собой!

Часть четвертая.

Повесть о полковнике Рублеве.

"Так что, - спросил сосед надменно, - всю эту стройку

Вы затеяли мне назло?".

"Окно в ".

В следующем городке он решил легализироваться.

Ему удалось устроиться счетоводом яиц на местную птицефабрику.

В первый же день он покорил сердце директора, полковника запаса, сочинив докладную записку "О перспективах большого счета при возможном резком приросте высадки".

Он планировал здесь отлежаться.

Птицефабрика была маленькой, едва-едва вытягивала план.

Только здесь Шуржиков оценил великую силу приписки в нашей стране.

Курам на смех, казалось, царапает несчастный директор в отчете данные, которых в принципе не может быть, а вот поди ж, поутру те же куры в повальном ступоре разглядывают под собой невесть откуда взявшиеся яйца!

Для Шуржикова здесь ничего нового не было, кроме личности самого директора.

Талант Никодима Федоровича Рублева по силе был равен суммарной мощности талантов всей литературы конца двадцатого столетия. Кривой и корявый, как карельская береза, абсолютно непредсказуемый, но потрясающий талант!

К тому же недуг графомании в его случае легко провоцировался любым внешним воздействием.

Кропал отставник в основном военно-патриотические песни, отчего работники его птицефабрики сильно смахивали на ополченцев.

Как ни странно, но им это нравилось, и вакантных мест никогда не было.

- Потому что порядок, - объяснял Рублев. - Что там немцы, наш народ склонен к порядку больше, чем они. Другой вопрос, зачем нужен им этот порядок. Тем-то понятно, чтобы был.

А нашему народу порядок нужен, чтобы его нарушать! Нет ничего слаще для нашего человека, чем закурить в неположенном месте, или выпить тайком на работе, да так, чтобы начальник не заметил. С другой стороны, убери ты этот самый порядок и дай возможность хлестать из горла хоть целый день - да наш трудяга с ума сойдет. От скуки. Поэтому подспудно, интуитивно народ и тянется к четкому расписанию.

Трудяги дурели от чуткого руководства полковника, но были по-своему счастливы, как бывает, наверное, счастлив замерзший бомж, попавший, наконец, в отделение.

Зародилось даже движение ходить на работу и с работы строем, но Рублев пресек начинание.

То ли его смущали сводные разнополые колонны, то ли он был большим либералом, но хождения строем вне птицефабрики запретил. Как и всякий его приказ, этот был встречен с огромным энтузиазмом.

У него были дети, но он редко вмешивался в их жизнь.

Однако, знакомясь с очередным кавалером дочери, неизменно вопрошал:

- Надеюсь, военнообязанный?

Но и мирные настроения были не чужды суровому таланту.

Увидев как-то по телевизору выступление женской команды по синхронному плаванью, Никодим Федорович за три минуты набросал "Марш юных аквалангисток".

Ак - валан - гистки!

Топите акваланги!

Бросайте маски-трубки

- обрастайте чешуей!

Тогда вам будут близки

Медузы и трепанги

И вам любая лужа станет

словно дом родной!

Читая шедевр, Шуржиков плакал.

А "Стихи о поддельном паспорте"?

А "Мой ответ производителям дезодорантов", над последними строками которого Шуржиков провел не один час, пытаясь постигнуть истоки этой ясной и чуть высокомерной лирики:

Я не бываю потен

Я очень чистоплотен!

А "Ребятам и зверятам"?

Не может быть печальнее картинки

Чем заяц, пропивающий ботинки.

А "Плач пешеходов" из цикла стихов об Одноглазом Шофере?

Нам не успеть уже. Зажегся красный свет

Безумной фарою горит шоферский глаз

Ногой жестокою утоплен газ.

Нам не успеть ни завтра, ни сейчас -

Он однозначно переедет нас!

Кто выживет? Кто даст суду ответ?

Полковник не понимал, какой убийственной силой обладало его Слово, и как мог измениться мир под его гениальной строкой!

Жить рядом с этим термоядерным монстром пера было крайне опасно, но, поразмыслив, Шуржиков решил попробовать переиначить свою судьбу.

В конце концов, бывали в истории случаи, когда при молодом поэте ошивался опытный наставник.

Мастер по технике безопасности, так сказать.

Правда, его пугала строка "И в гроб, сходя, благословил".

Для начала он попытался поставить расхлябанный бронепоезд полковника на мирные рельсы.

Военный поэт как раз принес ему на суд следующие строки.

Ладонь на сердце у меня -

Горящая ладонь.

Но этот жар не от огня -

От холода огонь.

И - если хочешь - тоже тронь,

Почувствуешь тогда!

Пылает на сердце огонь

Зажженный ото льда!

- Как называется?

- " Простуженный полярник ", - откликнулся поэт.

- Неплохо. - одобрил Шуржиков. - Бернс может отдохнуть. Но я хотел поговорить о другом.

Вояка поднял бровь.

Мой друг, - вкрадчиво предложил Шуржиков. - А давайте-ка, посвятим Отчизне души прекрасные порывы, давай-ка ты, брат, напиши, как одиноко живется нам на этом свете, и как хорошо бы все это изменить! Набросай, дружище, так сказать, эскиз возможного светлого грядущего!

Чтобы заинтриговать питомца, он предложил выполнить работу на одной рифме.

Однако творческий аппарат бывшего военного представлял машину, работающую на неизвестных сумбурных принципах, потому что к утру выдал меланхоличную "Картинку для эскиза".

Правда, как и обязалось, на одной рифме.

...Вот картинка для эскиза.

Сыплет дождик. По карнизу

Бродит голубь буро-сизый

Добиваясь виз-а-виза

С голубихою-капризой.

А в квартире, что под низом

Кот глазеет в телевизор

Где маркиз прижал маркизу

К обоюдному сюрпризу!

Но ухожен и прилизан

Кот лежит - как тот маркиз он

В чайном блюдце от сервиза

Колбасы забыт огрызок

Ну а голубь званьем низок

И с хозяйкою не близок

"Что такое телевизор

Хто такой - маркиз? Маркиза?"

Вот и бродит, буро-сизый

Добиваясь виз-а-виза

С голубихою-капризой

Дождик сыплет по карнизу

Все. Картинка для эскиза.

Шуржиков, впрочем, не очень удивился, а стал изучать внутренний мир старого солдата.

Чего стоили частушки-шедеврушки, склепанные им для народных гуляний!

Буду очень загорелый

Если стану загорать!

- Загорать, загорать, - угрюмо подхватывали басы работников птицефабрики, - твою мать.

Буду бледно-блендо-белым

Если буду...

Хор охотно подхватывал соответствующее.

Иногда тоска о былом охватывала Рублева с такой силой, что он целыми ночами не выходил из кабинета. Так родилась "Баллада о стене каземата".

- Бывал ли ты, товарищ, в бункере? - просто и задушевно вопрошал со страницы Рублев. - Знаешь ли ты шершавую и родную мощь бетонной стены, краткое эхо узких лестничных переходов? Видел ли ты, товарищ, тусклые созвездья на погонах в полумраке подземного штаба, слышал ли приглушенные приказы и сухое, строгое шуршание карты?

Чувствовал ли незримое, но угрожающее присутствие Вероятного Противника?

Образы, служившие другим простыми аллегориями, в пуленепробиваемой голове полковника занимали совершенно точные, строго определенные места, причудливо сплетаясь с персонажами реальной жизни.

Так, Армия, Могучая Мать, два раза в году представлялась ему следующей картинкой: простой канцелярский стол на огромном плацу, и бесконечная очередь призывников, уходящая за горизонт.

Могучая Мать по очереди обнимает подходящих, бритые затылки прижимаются к ее натруженному плечу. И призывник исчезает (на два года к... Матери), и следующий уже спешит прижаться лицом к ее потной гимнастерке.

Процесс демобилизации проходил в обратном порядке, только обнимаемый получал ласковый, но мощный пинок под зад.

Полковник не боялся ни черта, бравый рубака, плевать ему было на классиков.

"Буйство глаз и поголовье чувств" - смело писал он.

В другом месте Никодим Федорович открыто признавался:

Суров я был, я в молодые годы

Умел рассудком шашни прикрывать!

И Шуржиков решил привлечь гения к священной борьбе.

- Была у меня знакомая, - начал он издалека. - Некто Черная Курица, не слыхали, часом?

Полковник с курицами не служил никогда.

- Да это и не важно, - попытался смягчить категоричность военного Шуржиков. - Потрясает история, поведанная крылатой птицей.

Выражение "крылатая птица" задела некие тайные струны, и Никодим Федорович благосклонно кивнул, ожидая продолжения.

- Так вот, она рассказала мне, как, будучи совсем молоденькой женой старого, заслуженного петуха, влюбилась вдруг в несмышленого. Скандал, натурально, супруг отдаляет ее от себя, но птенца их единственного ей не отдает! И уходит она в чужой курятник к молодому, да жизнь и там не удается!

Отчаявшаяся бредет вдоль железнодорожного полотна, и ничего другого ее куриные мозги ей подсказать не могут, как головенку на рельсы положить!

- Где-то в приказах нам это доводили, - пробормотал полковник. - Возможно, даже под роспись. Чем все кончилось?

- Шел мимо станционный смотритель, - вздохнув, продолжил Шуржиков. - Спас дуреху, зерном накормил. Живет у него с тех пор, только на Рождество в родимый курятник наведывается. Все хорошо, в общем. Благодарная птица даже хотела снести золотое яйцо, в рамках Программы помощи малоимущим пенсионерам, да на что оно ему?

- Ну?

Шуржиков помолчал, накапливая священный гнев.

- Вот и я говорю, - закричал он, - ну что, нельзя все было описать так, как в жизни это происходит? А этот - поездом, поездом! - И напомнил Рублеву сагу об Анне Карениной.

Полковник моментально въехал и тоже был возмущен.

- Ближе надо быть к жизни, мастера культуры, - пробасил он. - А как следовало закончить?

- Ну...Анна встала, отряхнула платье, и пошла себе к новой счастливой жизни, - предложил Шуржиков. - Вдали полыхало пламя пожарищ.

- Дельно, - согласился полковник. - Заканчивай и давай ко мне, на утверждение.

- Но цитаты...цитаты! - ковал горячее Шуржиков. - Ведь классики не дадут нам править романы!

И поведал всю свою эпопею.

Сначала воин ничему не поверил.

Потом задумался, схватил лист, что-то быстро нацарапал и затих.

В ту же минуту дверь кабинета сорвалась с петель от мощного удара. Низкое, глухое ворчание поползло по стенам, вздымая на затылке волосы. Шуржиков задрожал.

В дверях стоял кто-то носатый, рядом, пачкая ему сюртук свежей могильной землей, кренилась массивная зелень на коротеньких ножках.

Шуржиков заглянул через плечо военного.

На листе значилось: "Повесть о том, как не поссорились Никодим Федорович и Семен Семенович".

Мой Бог, потерянно подумал Шуржиков, нашел, кого вызвать...

Потолок озарился нездоровым бирюзовым светом. Стало трудно дышать.

Но полковник отреагировал довольно быстро.

- Ты, - ткнул он пальцем в зеленую тумбу, - пошел на хрен.

Голос его был тих и спокоен, но Вий, браво повернувшись через левое плечо, вывалился в приемную.

Тотчас же на дворе заголосили перепуганные петухи.

С классиком он обошелся покруче.

- Не стану мучить Вас банальными угрозами - я, мол, породил, - строго сказал вояка, вертя в руках "Паркер".

Николай Васильевич смотрел на него с выражением гурмана, надкусившего точильный камень.

- Я, - начал он запальчиво.

- Молчать! - оборвал его воин. - Не то обращу в негра преклонных годов. Слушать сюда: если тебя цитируют неверно - в гробу не переворачиваться, а на этот свет являться только по моему распоряжению! Вопросы?

Вопросов не было.

В обед он уже распекал молодого офицера.

- Что вы тут написали? Один вы ходите, вне строя! Слюни тут распустили! О чем хотели написать? Ни о чем! Забыли Первое Правило Пулеметчика? Проверь! А есть ли пулемет?

Нате! - Он швырнул перед ним лист. - Выхожу я ротой на дорогу!

На бледном челе поручика читалась откровенная зависть.

- Можно... на память...

Полковник сухо кивнул, помолчал и добавил смущенным баском. - Ладно... Чего уж там... Давай сюда, Михайло Юрьевич, автограф тебе черкну.

Разумеется, он согласился на войну.

Подготовка к боевым действиям началась с решения финансовой проблемы - полковник продал за неслыханные деньги свою дачу - битый дождями, покосившийся сарай, прибив на заборе объявление:

" Я памятник себе воздвиг нерукотворный

И только ты здесь будешь жить!"

Причем от покупателей приходилось натурально отбиваться.

Во-вторых, начертил график сражения - список разборок с гениями (в порядке убывания таланта).

Выстроил их, так сказать, по ранжиру, - пояснил он Шуржикову.

И, после некоторого колебания, добавил с обезоруживающей прямотой военного, - На правом фланге должен был быть я.

В-третьих, приказом по птицефабрике присвоил Шуржикову звание обозного писаря.

И началось!

Он диктовал - Шуржиков еле успевал фиксировать, и, завидуя таланту чистой, светлой завистью, чувствовал себя гнутым "Запорожцем", бибикающим на "Мерседес".

Или фельдфебелем, стирающим повязку Кутузова.

Или куском коричневого хозяйственного мыла рядом с пачкой импортного стирального порошка.

Листы исписанной бумаги устилали пол кабинета, и не было времени на восторги!

Позже Шуржиков подсчитал, что за период кампании классиков издавали раз в десять меньше.

Приходить явно они уже побаивались - роились теперь полупрозрачно около вешалки, где висела старая шинель Рублева, а если и появлялись робко - то словно выходили из нее.

Однако мир продолжал существовать. Если что-то и менялось, то неуловимо и очень медленно.

Последним сокрушающим ударом, беллетристическим оружием возмездия, должна была стать "солянка-болтушка по- флотски", гремучая смесь всех сюжетов и героев русской литературы.

Что скрывалось за этим угрожающим названием, не знал даже Шуржиков.

Перед операцией военный был тих и строг.

- Странно, сказал он, - Армия, Могучая Мать, вскормила одной грудью и меня, и маршала Язова. Обидно.

Он подумал.

- Хотя, с другой стороны, грудей у нее две!

Было видно, что эта нехитрая мысль захватила воображение бойца.

- С третьей, если не обращать внимания на внешнюю скабрезность метафоры, многоматочная порося...

Шуржиков решительно пресек буйные фантазии, с трудом вытолкав героя на подвиг.

Никодим Федорович обещал закончить шедевр к утру и ушел с задумчивым видом.

Однако они оба недооценили могучий талант полковника, буквально претворяющий в жизнь каждую его рифму.

Ночью на птицефабрике случился пожар.

Ветер вынес в уцелевшую приемную лишь одну страничку, последнюю.

"Да за строку да за такую

Поджечь мне яйца на огне!"

..................................

Сгорел на работе полковник.

Сгорел его скорбный труд.

Сгорел склад готовой продукции птицефабрики.

В акте уныло констатировалось самовозгорание кабинета директора, повлекшее за собой смерть вышеуказанного.

...Редкий случай в истории литературы - рукопись сожгла своего автора!

Погиб поэт, привычно разорвал кавычки Шуржиков, но я-то выжил.

И сел на поезд "Воркута - Мурманск".

Забившись на верхнюю полку, он забылся в обморочном перестуке, и увидел три сна.

Пронумерованные, они пронеслись в его сознании, как фрагменты трещащей кинохроники, объединенные одним действующим лицом и одним чувством - глухой, безысходной тоской.

Сон Љ1. (Очень короткий)

Полковник Рублев, устроивший богам перекличку, и маленький, с муравья, Шуржиков, тянущий голову к Олимпу, и не сумевший ничего рассмотреть, и лишь слышащий тяжелое громыхающее эхо над головой - Первый....Второй....Первый....Второй....Первый...

Сон Љ2.

Шуржиков, опоздавший на военную лекцию полковника и заставший самый ее конец:

- Таким образом, поражающий фактор восклицательного знака в современной литературе ограничен длиной строки; чем короче она - тем мощнее сила знака, в противном же случае он становится бессмысленным и нелепым, как...как... чтец-декламатор, страдающий метеоризмом.

Шуржиков пытается приоткрыть тяжелую дубовую дверь и проникнуть в аудиторию - но не может, ногти скребут твердое дерево, нет входа, и ему остается лишь слышать удаляющийся знакомый бас.

- Что касается мелких знаков препинания, рассыпаемых там и сям неумелым литератором, то они - не более чем кочки посреди болота повествования, кочки для неуклюжих прыжков...

Сон Љ3.

Высокие стены Софиевского собора.

Полковник в шинели, перекрещенной ремнями, бледный и решительный, пробирается сквозь толпу молящихся и нищих, хлещут серые полы по начищенным сапогам, он входит в храм и, безошибочно выбирая среди икон старшую, останавливается, прикладывает руку к козырьку и начинает - доклад-молитву? Молитву-рапорт?

Но Шуржиков не слышит ни слова! Тщетно пытается пробиться он ближе, ни слова не доносится до него, и, глядя на беззвучно шевелящиеся губы, он понимает - все, пропал...

А назавтра был Мурманск.

Здесь мы и встретились.

Часть пятая.

Прибытие поезда.

"Писатель - человек на вечном допросе: все время необходимо

тщательно выбирать слова и, озираясь, уточнять формулировки".

"Да. Да... Да!"

Вся беда в том, что он, Шуржиков, принужденный скрываться, не может облагодетельствовать несчастное человечество своими открытиями, ведь литература, как таковая, зиждется на дремучих предрассудках!

Например?

Например, плагиат.

По преступному соглашению слово, взятое в кавычки, не может считаться украденным, ведь автор заранее предупредил - оно не мое!

Абсурд!

А если я заранее огорошу вас известием, горячился, подпрыгивая, Шуржиков, что расплачусь ворованными деньгами?

Ведь абсурд, правда?

Цитировать можно только себя самого! Если, конечно, вы действительно хотите цитировать. Если же просто повторить кого-то, или поправить, повторяя - это уже не цитата!

Тихий же путч так называемых классиков, самых больных графоманов из нас, по большому счету, должен быть отменен повсеместным изъятием кавычек.

Более того, самые вредные должны быть переписаны.

Ознакомить бабку-процентщицу с основами карате!

Выгнать с работы близорукого машиниста поезда!

Выставить невесту без приданого на аукцион Сотби!

Далее.

Ввести понятие гражданского подвига - человек, не написавший за всю жизнь ни строчки, то бишь, мужественно борющийся, объявляется национальным героем.

Бюст ему на родину!

Создать Союз Неписателей.

Среди безнадежно больных профессионалов организовать движение писателей-описателей под лозунгом: "Идет мужик - опишем мужика, лежит свинья - свинью опишем!".

Это резко снизит уровень новых беспорядков и застабилизирует мир.

Что касается улучшения его, мира - к этой задаче надо подойти с максимальной осторожностью.

Во-первых - строжайший контроль над новыми сюжетами.

- А разве они еще есть? - удивился я.

Они-то есть, нахмурился Шуржиков, проблема, как всегда в кадрах. В талантах. В настоящих титанах строки.

И доходчиво проиллюстрировал мысль следующей картинкой.

Дров целая поленница, следовательно - рота потенциальных буратин.

Но где взять трудягу Карло?

Значит, огорчился я, мир так и останется несовершенным?

В любой другой стране, закричал Шуржиков, в любой другой, но не в нашей, самой читающей стране мира!

У нас, с нашей по-детски наивной верой в печатное слово, каждый второй рождаемый младенец - графоман!

Его явно несло. Бледный, с горящими, как фары, глазами, он метался из конца в конец темного вагона, и сыпал искрящимися образами, как электрический скат на свадьбе.

Десятки, сотни пап Карл - на лесоповале!

Вот наш арсенал!

Но, - палец предостерегающе устремился в небо, - контроль и контроль!

Чтобы вовремя склонилась голова над плечом, и бдительный голос вопросил, - ну, что ты, Папа, тут настрогал?

В этот момент состав неожиданно дернулся, завизжали колеса и поезд остановился.

Что там, полюбопытствовал я.

А, отмахнулся он, мельком глянув в оконце, - Аптека. Улица. Фонарь.

Поезд немного помедлил и двинулся дальше.

"Последний дебют" - проплыло название станции.

Неугомонный, однако, успел сотрясти основы мира. И мир мстил ему.

Особую угрозу представляли озверевшие классики.

Живые и мертвые.

Сбиваясь в банды, они организовывали на беднягу настоящую травлю, и, рано или поздно, могли сжить со свету, то бишь со страниц бытия.

Их цель - превращение его, Шуржикова, в абсолютную, полную цитату! Миг, когда каждая из его собственных черт, слов, жестов, походка и ситуация совпадет с уже описанной в чьем-либо произведении, станет для него последним.

Вот потому он мотается из города в город, тасуя окружающее.

Вот потому он вынужден наскоро сочинять новые сюжеты и класть их на чистые страницы.

Но незримые тени витают над ним, подсказывая пользованные фразы. Да что фразы!

Вчера на перроне он поймал себя на неудержимой тяге почистить селедку с хвоста. Спасибо случайному старичку-доброхоту, вернул к реальности, назвав, обознавшись, Ваней.

После этого Шуржиков похудел килограммов на десять.

Что делать?

С одной стороны, надо держаться от людей подальше.

С другой - разработанный скитальцем план спасения предполагал активное общение как раз с самой опасной их разновидностью, графоманами одержимыми. И наиболее сознательными, подчеркнул он многозначительно.

Я насторожился.

Попутчик выжидающе смотрел на меня.

Выходит, я попадаю под последнее определение?

Да, торжественно объявил он.

- Графоман одержимый, но... сознательный. И вы можете меня спасти! Жертва совсем небольшая, - умоляюще прошептал он, - ну... не очень большая.

(Да соглашайся, буркнула Судьба, человека спасешь. А нет - себя погубишь).

Ну кто в здравом рассудке слушает свою Судьбу?!

А я - согласился.

- Вы ведь пишите, я вижу - пишите!

Лихорадочный шепот его кружился над моей головой - мелкими маленькими словцами.

- Отдайте мне сюжет, неплохой, а лучше - лучший, а лучше - два, а может все, а? Пока они еще не легли на бумагу! А я его напишу! И буду жить! Ведь я-то Вас выручил!

- Выходит, - после небольшого раздумья, произнес я, - Вы все просчитали заранее? И ценою билета в товарняке...

- Ценою отчаянья, - перебил он, - а это, согласитесь...

- Я не желаю об этом говорить, сказал я, разозлившись, - это не тема разговора.

- Разумеется, нет, - согласился он, - Не тема разговора. Это тема всей Вашей жизни! Отступитесь! И не пишите более!

- Нет, - отрезал я.

- Соглашайтесь, - молил он, - сжальтесь надо мной!

"Соглашайся, дурень, холодно посоветовала Судьба, мне виднее".

Я долго молчал.

Вот есть у вас литературные приемы? - вкрадчиво спросил он.

- Есть, - ответил я, умирая. - Скажу. Не жалко. Берете любой известный сюжет - и делаете из него черти что! И еще - эпиграф - это половина рассказа! Или - весь роман! Всего в одной строке!

- Вот видите, - обрадовался он. - И мне это говорили! Вы уже начали отдавать! Ведь совсем не страшно! А теперь сюжетик, сюжет, сюжетище!!!

- А как вы узнаете...

Узнаю, закричал он, вы только говорите, не останавливайтесь, а отличить оригинальный от повтора...

И я заговорил...

"Человек, сильно отброшенный и вынужденно одинокий, начинает искать виноватых.

Атеист, с ужасом убеждается он в существовании иных сил, уверенных в его несчастье.

Он жаждет поквитаться еще здесь, еще на этом свете.

Он начинает обходить больницы, он ищет безродных умирающих стариков и, облегчая их последние страдания, берет с них клятву - стать посыльным, передать тому, к кому они попадут его проклятие. Проклятие и вызов.

"...потому что там, за дверью стоял Академик, я сразу узнал его, несмотря на пустые глазницы, хотя одет он был хорошо, очень хорошо, огонь крематория пощадил материю, вот только с глазами надо что-то делать... - Ничего не надо делать, усмехнулся он, хорошо держитесь, хотя это ровным счетом не имеет значения, принимайте ответ, да я пойду, нет, совсем времени, совсем нет, даже выразить вам сочувствие... выразить вам свой ужас... нет... ОТВЕЕЕТ!!! - проревел он..."

"Посыльный".

- Хорошо, но быстрее, умоляю, шипел Шуржиков...

"В дверь позвонили.

На пороге стояла девица, худенькая, рыженькая, страшненькая лицом.

- У Вас есть пожелания? - спросила девушка казенным голосом.

- Какие пожелания? - удивился я.

- Искренние. Тайные. Несбыточные. - Стала привычно перечислять она, воздев

взор к потолку. - Порочные...

- Интимные услуги, что ли? - догадался я, но, посмотрев на нее, решительно отбросил это предположение.

- Разные услуги, - уклончиво ответила девица. - Любые, если точно. Есть желания?

- Не знаю, - засмеялся я. - Какие - то, наверное, есть.

- Тогда мы сбросим вам бланк в почтовый ящик. Или по факсу. Или по емэйлу.

- Что сбросите? - тупо спросил я.

- Стандартный бланк. Впишите заявку и отправите по почте.

- Чушь какая - то, сказал я. - Вы откуда?

- Какая вам разница, - нахмурилась девица. - Главное - то, что я предложила Вам.

Сделала предложение. Теперь получите бланк - а уж там решайте.

Сделав отметку в блокноте, она направилась к лифту, а я вернулся в квартиру.

- Там какая - то девица сделала мне предложение, - сказал я жене. Она красила губы

перед зеркалом.

- Интимное? - полюбопытствовала супруга.

- Вроде.

- Надеюсь, ты согласился?

- Не знаю.

Зря, - заметила жена. - Надо было соглашаться.

- Слушай, ты! - вскипел я

- Спокойно, - сказала она, не отрываясь от зеркала. - Шучу.

Она поднялась, продолжая смотреть, и стояла так несколько секунд.

Казалось, она сейчас плюнет в свое отражение, наконец удовлетворенно кивнула, поправила какую - то несущественную деталь и быстро вышла из комнаты.

- Метлу свою убери из прихожей, - закричал я вслед, - чуть ногу не сломал!

Несколько секунд я пытался собраться с мыслями. Утро начиналось довольно бурно.

- Да, милый, - напомнила жена, возвращаясь, - деньги - в баре.

- Доллары? - Спросил я. - А то в прошлый раз были монгольские тугрики, я чуть с ума не сошел, пытаясь их разменять.

- Но разменял же, - резонно заметила жена.

- А месяц назад были динары. А до этого - вообще какие - то жуткие отливки.

- Но золотые, - кротко ответила она. - И вообще, милый, я приношу домой то, что получаю за труд.

- Римские легионеры с тобой расплачиваются, что ли?

- И они тоже.

- Надеюсь, не за интим? - с сарказмом спросил я.

Нет! - Засмеялась она. - Ты же знаешь, я люблю только тебя!

Она была чудо как хороша, когда смеялась вот так - легко и беззаботно.

И я любил ее.

Жаль, детей у нас не было, какие могут быть дети у ведьмы и кандидата технических наук?"

"Предложение".

- Быстрее! Короче!

"...Он сделал первый глоток и открыл книгу.

"Когда-то давным-давно, - мягко полилось с листа, - жила в народе одна история. Даже не история, а легенда, ибо история всегда конкретна и обременена размывающими ее бытовыми деталями, а легенда, это что-то вроде голоса у вершин гор, голоса и эха, оторванных от суеты.

Легенда гласила, что много лет назад племя людей владело Белой Лошадью, существом, могущим изменить жизнь любого живущего рядом, и часто ее называли просто - Судьба.

Люди умели управлять ею.

Каждый мог вскочить и проскакать на Белой Лошади до нужной ему жизненной вехи, или развернуться и понестись вспять, чтобы переиграть что-то в своей судьбе".

Звягинцев вздохнул, отложил книгу и сделал еще глоток.

Похоже, сдохла та пони, подумал он, тогда же и сдохла. Много-много лет назад, потому что Судьбы нет, ничего нет, лишь вереницы одинаковых людишек с одинаковыми лицами и унылыми одинаковыми жизнями.

Он опять открыл книгу, начал читать - и вдруг подскочил на диване.

Что за черт?!

На той же странице теперь был совсем другой текст.

"Выберите правильный ответ, было отпечатано посередине листа - Судьба это:

а. близорукий шахматист

б. Фемида

в. неисправная АТС"

- Так. - Отрешенно произнес Звягинцев. - Кажется, уткнулись".

"Легенда о Белой Лошади".

- Короче!! И - только стержень!

"Парень! Избавься от архаики - решения задач методом "один мозг - один подход" - нет! Только разумная шизофрения, только контролируемый распад себя на отдельные "я" и культивирование роста предварительно отобранных отдельных, крайне неуживчивых личностей в рамках одного сознания спасут тебя от банальности бытия!"

"Методы мышления"

- Быстрее!

"Буквоед, или Поучительная история трагических превращений человека, вступившего со Словом в иные - материальные отношения".

" ...Буквы. Буквочки. Бисерные ниточки, тянущиеся по страницам. И если аккуратно отколупнуть самый кончик, точечку, и осторожненько потянуть - отклеится тонкая, невесомая цепочка от странички, и легко стянется в руку. Теперь можно пересыпать ее из ладони в ладонь, наслаждаясь тихим шорохом. Или обмотать вокруг шеи.

Или, скажем, съесть.

Посмотри, дружок - что стало теперь с тобой".

"Буквоед".

- Быстрее!!!

"... но в восьмидесятых, несмотря на решение суда, Алексей Пешков опять проводит эксперимент, взяв в качестве исходного материала двух молодых гризли. Младший из медведей, успешно пройдя трансформацию, адаптируется неожиданно легко, он весел и общителен, и вскоре теряется из виду; кажется, обзаведясь семьей, он и сейчас счастливо фермерствует где-то в Иллинойсе, со старшим же начинаются происходить те же страшные чудеса. Нигилизм и отрицание социума через год внезапно исчезают, и он с головой уходит в историю религии. Еще несколько лет - и его собственное учение захватывает уже тысячи, но не все допущены, не все избраны. Как ищет он своих соратников в вере - по хищному проблеску в глазах? По замедленной готовности к прыжку? Невероятный факт - запомнив все фазы перехода, он превращает их в животных - и они уходят в леса, провожаемые его странным напутствием; и, наконец, из сотен обращенных зверей один возвращается - к Пешкову! Он проскальзывает мимо опешившего естествоиспытателя прямо в подвал, прорычав несколько раз почти членораздельно те же слова, и цикл завершается - он снова становится Человеком!

Что приобрел он?

Что потерял?"

"В людях".

- Быстрее!!!

"Глухое ворчание собаки имеет множество различных оттенков, и все они разные - от пса к псу, как диалекты у людей. Получается, ты попал в бригаду строителей Вавилонской башни, и понять можешь - со временем - лишь одного, вон того, что кладет камни слева от тебя.

Изучив язык - захочу ли я поделиться с другими людьми правилами собачьей речи?

А те, другие?

Сможете ли Вы спросить у бродячей собаки - как жизнь?

Ответит ли она вам?

Вряд ли, хотя я тоже не пустился бы изливать душу случайному прохожему, но, даже отбросив в сторону этические соображения и свойственное бомжам недоверие, - хватит ли у вас двоих инструментов для достаточно глубокого взаимопроникновения?

Терпения?

Наконец, желания объясниться?"

"Старик по прозвищу "Ракета".

- Ну - у!!

"В чуму, зимой, на бездорожье

Я как-то солью торговал..."

"Три писателя, три бумажных человечка".

- Ну - у - у!!!

"... Желтая Дорога оборвалась - в отчаянье.

Впереди устаканился заброшенный песчаный карьер, до краев заполненный ржавчиной.

Мутная коричневатая жижа.

Здесь могли лежать, а может быть, и лежали тысячи Дровосеков, добравшихся до конца Желтой Дороги.

Те, что шли в одиночку - без Элли, без друзей.

Я знал! Я знал!

_Скрепя сердце, стоило пробрести до самого дна - и там остановиться".

"Допрос Дровосека".

"И когда кортеж, с визгом сирен движущийся по городу, легко остановлен был первым, снисходительным выстрелом, а потом, чуть позже, обескуражен смешным вторым, - остальные жители парадного, привычно передергивая затворы, единодушно озвучили собственные представления о рейтинге нацлидера".

"Партия Домашних Винтовок"

"Господи!

Можно - ну хоть ненадолго - я забуду что Ты есть?"

"Выпадение из рук"

"И зеркало, не покривившись, честно отплюнулось мне все той же злой похмельной правдой".

"Три дня под водой "

Я устал кричать.

Поезд уже не мчался - визжал на бешенной скорости, и тусклые огни за окнами слились в непрерывный мутный свет.

Я все говорил и говорил угасающим голосом, видя во мраке сумасшедшие горящие глаза, рядом скучала Судьба, и все никак я не мог остановиться, и утро стало резать вагон узкими желтыми лезвиями, и поезд шел все тише и тише, и, наконец, остановился.

В вагоне, кроме понурой Судьбы моей, никого не было.

Я сдвинул тяжкую дверь и выбрался наружу.

Мой маленький северный город лежал передо мной - в туманной утренней дымке.

Наверное, там меня ждали.

Ай да Алька, горько пробормотали у меня над ухом, а ведь мог стать сукиным сыном...

...................................................................

Вот так однажды я доехал до своего города.

С тех пор я ничего не сочинял.

И дело не только в Шуржикове, ведь и Армия, Могучая Мать, замедлив прощальное движение коленом, успела шепнуть мне в ухо:

- Заткнись, а?

Я не пишу даже писем.

Я знаю цену бессмысленной логике поступка.

Зато наш мир еще не рухнул.

Шуржиков вряд ли уцелел, надолго ли хватило ему моих забавных бредней, да и та еще банда преследует его.

А может быть, он и доселе кочует по стране доверчивых графоманов, жертвующих спасительный сюжет, так и

не успевая записывать?

(К Вам он не приставал?)

Где вы, мои потерянные герои - за которой белой страницей?

Галдящей толпой доходят они до ближнего перекрестка - и скрываются за углом, оставляя мне лишь пустую ночную улицу.

По телевизору я видел председателя партии "зеленых".

Совсем такой, каким описывал его несчастный графоман, Барсуков лупил прямо у трибуны политических убожеств длинными лапами, и сквозь общий гомон долетало знакомое "Отдайте..."

Битые пророчат ему большое политическое будущее.

Я же еще много раз попадал на вокзалы, на самые разные, но в кармане всегда лежал билет, и первое время озирался с опаской; озирался с волнением; озирался с надеждой - но нигде больше не встречал я ни Шуржикова, ни моей Судьбы, пока однажды, сойдя с поезда, не обнаружил себя в совсем другом городе.

Я уже не уеду из него никогда.

Я никогда в жизни не сяду в поезд.

Я наконец там, где под завораживающим изумрудом каштанов сбегают к Реке древние мостовые.

Там, где нельзя пройти улицей, не потревожив чью-то великую могилу.

Там, где в зеленой накипи правого берега чинно держит свой крест Владимир.

Правда, иногда мне кажется, что Креститель просто в стельку пьян - и тщетно пытается сосредоточиться.

Но от этого человеческого желания святой становится ближе и симпатичнее.

А чуть поодаль, грозя несуразными железяками, насупилась над тихими водами Могучая Мать.

Я сразу узнал ее, как, уверен, узнали и Вы.

Нет?

В рюкзак.

- Буквоед.

- Допрос Дровосека.

- Методы мышления

- Выпадение из рук

Из рюкзака.

(Рукописи, правильно и навсегда сожженные Шуржиковым) .

Предложение.

(Нашествие магов)

" Хелп ми, хелп ми, - кричали иногородние курицы, бегая по комбинату.

Местные же зло щурились.

Андрей Бульба. "Безмятежная жизнь эмигранта".

В дверь позвонили.

На пороге стояла девица - худенькая, рыженькая, страшненькая лицом.

- У Вас есть пожелания? - спросила она казенным голосом.

- Какие пожелания? - удивился я.

- Искренние. Тайные. Несбыточные, - стала привычно перечислять она, возведя раскосый взор к потолку. - Порочные...

- Интимные услуги, что ли? - догадался я, но, посмотрев на нее, решительно отбросил это предположение и

сконфуженно кашлянул.

- Разные услуги, - уклончиво ответила девица. Реакции моей она словно не заметила. - Любые, если точно. Есть

желания?

- Не знаю, - засмеялся я. - Какие-то, наверное, есть.

- Тогда мы сбросим Вам бланк в почтовый ящик. Или по факсу. Или по емэйлу.

- Что сбросите? - тупо спросил я.

- Стандартный бланк. Заполните заявку и отправьте по почте. Реквизиты прилагаются.

Она улыбнулась - и мне стало не по себе.

- Чушь какая-то, - сказал я. - Вы откуда?

- Какая разница, - нахмурилась девица. - Главное - то, что я предложила Вам. Сделала предложение. Теперь получите бланк - а уж там решайте. Меня зовут Элла. Не пропадайте.

Сделав отметку в блокноте, она направилась к лифту, а я вернулся в квартиру.

- Там какая-то ... сделала мне предложение, - сказал я жене.

Жена красила губы перед зеркалом.

Я потоптался за ее спиной, пытаясь разобраться в своих чувствах. Превалировало недоумение.

- Интимное? - полюбопытствовала супруга.

- Вроде.

- Надеюсь, согласился?

- Не знаю. Как бы нет.

- Зря, - заметила жена, прищуриваясь. - Надо было соглашаться. Или не соглашаться - но как бы да.

- Послушай! - вскипел я.

- Спокойно, - сказала она, не отрываясь от зеркала. - Шучу.

Она поднялась, продолжая смотреть, и стояла так несколько секунд.

Казалось, она сейчас плюнет в свое отражение, но, наконец, удовлетворенно кивнула, поправила какую-то несущественную деталь - и быстро вышла из комнаты.

- Метлу свою убери из прихожей, - закричал я вслед, - чуть ногу не сломал!

Я попытался собраться с мыслями. Утро начиналось довольно бурно.

- Да, милый, - напомнила жена, возвращаясь, - деньги - в баре.

- Доллары? - Спросил я. - А то в прошлый раз были монгольские тугрики, я чуть с ума не сошел, пытаясь их разменять.

- Но разменял же, - резонно заметила супруга.

- А месяц назад были динары. А до этого - вообще какие-то жуткие отливки.

- Но золотые, - кротко ответила она. - И вообще, милый, я приношу домой то, что получаю за труд.

- Римские легионеры с тобой расплачиваются, что ли?

- И они тоже.

- Надеюсь, не за интим? - с сарказмом спросил я.

- Нет! - засмеялась она. - Ты же знаешь, я люблю только тебя!

Она была чудо как хороша, когда смеялась вот так - заразительно беззаботно. Легкие в полете ресницы под тонкими бровями - и чуть косящие зеленые глаза.

И я любил ее.

Жаль, детей у нас не было.

Какие могут быть дети у ведьмы и кандидата наук?

И она улетела - куда-то в Швейцарию. Международный шабаш. Праздник Большой метлы - а я остался.

О, тяжкая участь вынужденного альфонса! (Ей-ей, я слышу многократное эхо - от Камчатки до Урала, старые и молодые, красивые и квазимодо, но не сумевшие чуть-чуть подогнуться, ухмыльнуться и провернуться, не считавшие нужным вилять хвостом, - а что, братцы-альфонсы, вольные ли, невольные - но ведь мы альфонсы! Мужчины, живущие за счет женщин, время такое).

Можно деликатно покашлять и опустить глаза.

Можно крякнуть и плеснуть еще по сто.

А можно и не. Как я.

Так размышлял я, роясь в баре и пересматривая иностранные купюры, да прикидывал - что будет легче поменять на наши, деревянные.

Выйдя из подъезда, я глянул на стену дома. Ничего там не было, и не могло быть.

Но от этой привычки избавиться не мог, хотя прошел уже месяц.

Несколько лет назад в нашем подъезде появились глухонемые - мальчик и девочка, на одном этаже. Не они, разумеется, поселились, а их родители, вполне нормальные люди, странным лишь было совпадение - в обеих семьях столь необычная природная аномалия.

Дети вместе ходили сначала в детский сад (какой-то специальный), потом в школу, и они все время держались вместе; забавно было наблюдать, как быстро мелькают их руки.

Родители же, наоборот, невзлюбили друг друга с самого начала. Вынужденные часто встречаться - жили рядом, они все равно демонстративно отворачивались при встрече и пытались развести детей, утверждая, что они плохо влияют друг на друга, придумали какой-то свой язык, и другие глухонемые теперь совсем не понимают их.

Монтекки и Капулетти дозвукового кино.

Игорь и Нина.

Но разлучить детей не удавалось. Они упорно держались рядом. А время шло.

Родители мальчика вдруг неожиданно разбогатели и поменяли квартиру. Поменяли школу. Но каждый день он приезжал в наш двор и долго ждал свою подружку.

Детство закончилось - теперь, глядя на них, другие мысли приходили в голову.

Иногда, не дождавшись, он писал ей записки мелом - прямо на стене. Однажды я видел, как мать девочки стирала их мокрой тряпкой. Но ее дочь все равно оставляла короткие сообщения. На виду всего двора стремительно набирала скорость Любовь. И мы все это видели.

Относились по-разному.

Сантехник Петр, бабник и пьяница, безграмотно прокомментировал происходящее куском антрацита.

Мой сосед, мрачный штангист Вольдемар, поймал его потом в подъезде, и долго, грамотно, но как-то бесстрастно бил ему морду. Без огонька.

Обычный мел превратился в некий символ, и мальчику уже не хватало одного белого цвета. Однажды, выглянув утром в окно, я едва не вывалился - огромная радуга пересекала весь асфальт, сплетаясь в короткое слово -

" НИНА!!!". И забавный рисунок кошки рядом.

Все кончилось неожиданно и жестоко, как заканчивается все в этой жизни.

Его сбило машиной. Огромный самосвал даже не остановился.

Когда я раньше смотрел на стену, мне всегда было немножко смешно. Может быть, я вспоминал себя.

Лучше бы не смотрел. Трудно определить то короткое мгновение, когда смешное обращается в страшное. То короткое мгновение, когда еще можно успеть отвернуться, или заставить себя отвернуться.

Что-то нелепое и пугающее было в этой истории. Малыши, игравшие во дворе, в один голос утверждали, что шофер был одноглазым. Разумеется, никто в это не верил, но...

Я встретил случайно мать девочки. На ее опухшем, одутловатом лице нельзя было ничего прочесть. Я и не пытался.

Наш старый участковый ходил по дому, разыскивая очевидцев, хотя дело закрыли. Зашел и ко мне, но ни о чем не расспрашивал, просто попросил водки, махнул стакан одним глотком, и долго молча сидел на кухне - большой, расплывшийся старый милиционер, раздавленный странной, жуткой историей.

Плющил мой табурет своей широкой задницей и сопел.

А уходя, вдруг поинтересовался:

- Ты в Бога веришь?

И ушел, не дождавшись ответа.

Теперь я смотрел на красный кирпич, испытывая острое желание самому взять мокрую тряпку - и тереть, тереть....

Тереть что?

- А вас, Юрий Юрьевич, я попрошу задержаться, - сказал шеф, подражая любимому персонажу.

Он глянул на меня поверх очков, и лысина его азартно блеснула.

Я усмехнулся. Шеф мой, Кузоев Юрий Кузьмич, был заядлым преферансистом. Я подозревал, что не только преферанс скрашивал часы старого холостяка и гурмана. Однажды мимоходом он обронил, что перепробовал почти все азартные игры, придуманные человечеством, и я верил, потому что видел, как он затормозил перед старичками, мирно передвигающими фигуры на шахматной доске. Шеф в тот момент напоминал быка, уговаривающего себя не глядеть на тряпку тореадора.

Вероятно, ему было трудно удерживать в себе эту кипучую страсть; поговаривали, что в молодости, будучи в загранкомандировке, он неожиданно исчез на сутки, приведя в состояние тихого безумия соответствующих сопровождающих лиц, и за время их транса успел сорвать банк в рулетку. Это стоило ему карьеры. Где он прозябал потом неизвестно, но, появившись год назад в нашем институте, быстро занял должность завкафедрой, и имел все шансы подняться выше. Он всегда был в курсе должностных перемещений, от профессуры до уборщиц, и любил сам пустить каверзный слушок. Я думаю, он считал это своеобразной игрой. Сам он тоже что-то выгадывал, и мелкие административные очки должны были принести большие победы.

А игрок он был сильный. Это было заметно уже по тому, что он почти не смотрел в свои карты. Не подглядывая и в чужие, он следил только за выражением лиц партнеров. И неизменно выигрывал.

Страсть к игре накатывалась на него внезапно - как приступ лихоманки.

Поэтому я лишь кивнул головой и отправился искать третьего.

Вечером мы опять здорово набрались - как-то незаметно быстро он успел прицепил "паровоз" профессору Рамову, тот страшно разволновался, шеф полез в сейф за успокоительным, и пошло-поехало. К концу пули шеф уже глядел на карты, как Соловей - Разбойник на милицейский свисток. И они опять сцепились - и снова из-за профессора Воронова и его установки. Я слышал эту историю как-то мельком - вздор и небылицы носились по институту вот уже год, хотя Воронов исчез бесследно, и нечего было больше добавить.

- Он впал в ересь, - раздельно произнес Рамов. Очки едва держались на потном кончике носа.

- Тогда что это было? - угрюмо парировал шеф, - Что случилось? Я не знаю как, но все это сработало, сам видел - это синее мерцание, и что-то все же она выдала?

- Он впал в ересь, - упрямо повторил Рамов. - Он дурачил нас, он издевался над ученым советом...

Что касается самого эксперимента, - он засопел возмущенно, - какая, к черту, установка? Бессмысленный набор предметов! Ну, сильное магнитное поле, которое, кстати, при определенных условиях, может вызвать визуальные галлюцинации!

- Не бессмысленный, - упрямо возразил шеф. - В наборе была некая логика. Во-первых, все предметы были немагнитны. Во-вторых...

- И в третьих! И в четвертых! - Рамов уже визжал. - Вы взрослый человек ... с высшим образованием, а логика у вас питекантропа!

- Во-вторых, все вещи были ручной - понимаете? - ручной работы! Да, идея, прямо скажем, почти детская - сканировать немагнитные предметы в магнитном поле меняющейся частоты, пытаясь подобрать частоту общего резонанса.

- Бред! - выкрикнул Рамов. - Бред! Голливудщина!

- Но был еще один генератор - тот, что загорелся!

Рамов встал и бросил на стол карты.

- В прежние времена...

Шеф засмеялся и зазвененел ключами от сейфа.

Короче, набрались.

Пью я много, но уже не так много, как до встречи с Эллой. Тогда ежедневно, с утра и до ночи, в крови, как бензин, циркулировал только спирт. Тогда жизнь моя напоминала медленный спуск по канату в бездну, и опасное сползание кажется почти незаметным, ведь под рукой - туго натянутая опора, и еще - иллюзия, что скорость погружения в твоих руках.

Главное при этом - не задирать голову наверх, туда, где далеко-далеко, на фоне наступающих сумерек еще заметны знакомые фигуры, делающие какие-то знаки - то ли увещевающие карабкаться вверх, то ли уговаривающие разжать пальцы.

А потом я встретил Эллу, и она захватила меня всего, и я вспомнил о своей Работе, и жизнь опять понеслась. Между прочим, моя ведьма подсказала мне заклятие от Похмельного Синдрома - всего несколько слов шепотом - и красноглазый монстр, сопя и ворча, переваливается в другое тело.

В того, кто поближе - он ленив.

Но, как и всякий прием мага, облегчая жизнь одного, он наказывает другого.

Мне до наказуемых по фиг - оправдываюсь тем, что пропагандирую трезвый образ жизни.

Я понемногу начинал привыкать к чудесам.

Как-то раз по телевизору я видел сюжет - жители острова, живущие на вулкане, привыкли к мысли, что извержение - постоянное явление. Едва начинались сотрясения почвы, и вулкан начинал дымиться, они собирали нехитрый скарб, детей и тягловых животных и уходили на берег, а оттуда неспешно переплавлялись на соседний остров, пережидая беду. После извержения они возвращались на пепелище, привычно, как муравьи, отстраиваясь заново.

Меня поразило как раз то спокойствие, с которым они относились к ужасающему явлению природы. И знание того, что завтра твоего дома не будет.

Вернее, отношение к этому знанию.

Люди воспринимали как данность, что завтра у них не будет ничего, в лучшем случае - они останутся живы, и вместо крыши над головой раскинется только небо. Спокойно воспринимали.

Этой жизнью (и этой психологией) жили сотни их предков; это понимающее спокойствие прописалось, вероятно, уже в их генах.

Рассматривая с этой точки зрения те чудеса, с которыми я столкнулся, я казался себе первым поселенцем на вулкане.

Еще нет той привычки, которая позволит позже равнодушно пожимать плечами при первых содроганиях почвы. Но уже есть основное знание - я нахожусь на земле, которая в любой момент может уйти из-под ног.

Прощаясь, шеф подтянул на крупный нос очки и погрозил мне пальцем:

- Смотри, Юрий Юрьевич, я ведь все про тебя знаю!

И всю дорогу я пытался понять - что он знает? Заветный файл был надежно упрятан в системную папку. Ну что он мог знать?

Пока я ломал голову и спотыкался, целый кусок времени и событий вывалился через пьяную дыру, и я очнулся от звона ключей в своей ладони.

За соседней дверью завозилась соседская старуха. Жаль бабушку, сериала сегодня не будет.

Но я ошибся.

Замок никак не поддавался. Я повозился еще немного, как дверь вдруг сама приоткрылась, и я увидел лицо жены.

Даже в полутьме подъезда было заметно, как сильно она загорела.

Я все никак не мог к этому привыкнуть - по ее словам, командировка должна была продлиться полтора месяца. Значит, так оно и было. А у меня едва успел пролететь день. Помню, вышла в соседнюю комнату на пять минут, а увидел ее через полгода. Лишь записочки появлялись откуда-то.

- Ты... п-приехала!

- П-приехала, - передразнила она. - Да и да! Вариант? Давай вариант два!

- Вариант два!

Дверь передо мной с силой захлопнули, я услышал, как за спиной завозилась соседка, протирая глазок.

В то же мгновение дикий вопль сотряс стены родного подъезда:

- Ирод! Пропойца! Ведь все денежки, все-превсе, кровно заработанные! Где, где, я спрашиваю, шатался, подлец?!!!

Одновременно в распахнувшиеся двери вылетела Элла, напялившая на платье старый драный халат, а в руке у нее была мокрая и грязная кухонная тряпка, которой с ходу она мне и врезала.

Ну есть свои прелести жизни с ведьмой!

- С-скотина! Ну все, все пропил! Люди добрые! - Заголосила она, обращаясь к мутной, желтой лампочке.

Я засмеялся и сел на холодный бетон.

- Вот ведь пьянь, - прошипела Элла, устремляясь в квартиру.

Я еще немного посидел, встал и вдавил палец в звонок. Дверь тихонько распахнулась, пропуская меня в родное тепло.

- Ну?

- Немирович-Данченко шлет вам пламенный привет, - засмеялся я, прижимаясь к ней.

Зачем мы это делаем? Ну конечно, не из-за соседей. Просто хочется ведьме побыть простой женщиной.

Забавно, нет?

Ночью, прижавшись, она засмеялась.

- Нос у тебя - холодный и мокрый, как у Хапы.

- Кто такой Хапа? - ревниво осведомился я.

- Не знаешь Хапы! Хапа - мифическое существо. Все хапает.

- Все-все?

- И всех. Это, скорее, детский монстр. Сын Бабая.

- Никак не пойму, зачем детям эти страшилки.

- Ну, это очень важно. Маленький человек должен войти в мир с убеждением, что он полон чудес. Мифы очень важны.

- Страшные мифы?

- Он должен понимать, что чудеса, как и волшебный мир, в который он входит, могут быть не только добрыми.

Я молчал, переваривая услышанное.

- Вы, люди, живите мифами! Вы придумываете их, а они мстят вам потом за убогую фантазию!

- Как Дракула?

- Дракула! - фыркнула она. - История графа Дракулы - эта меленькая месть гувернантки, вернувшейся в Англию после того, как обнищавшие аристократы рассчитали ее; еще один неудавшийся педагогический эксперимент, еще одна глупая сплетня. Ты ничего не понял.

- Тогда мне нечего больше сказать, - обиделся я.

- Расскажи лучше, кто у тебя был.

- Суоми.

- И?

- Как всегда. Говорила о любви, полыхала и показывала странное.

- ?

- !

- Ты помнишь, как надо себя вести?

- Да.

- Веди себя как надо.

- Да.

Солнце на другой день светило так ярко, словно на прощание. Назавтра должен был быть Апокалипсис, не иначе. Но я, как и большинство из нас, людей, привык жить только сегодня, поэтому настроение было праздничное и беззаботное.

- Милый! Сегодня у нас пикник. Будут почти все, сбор - у нас на даче!

Я посоображал.

- Но сегодня я не могу. Заседание кафедры. Шеф уест.

- Шеф твой считает, что отпустил тебя на неделю в творческий отпуск

- Погоди, - испугался я, - мы что, правда - на неделю?

- А как получится!

- Но я не могу! Есть ведь и работа!

- Милый! - Она на секунду прижалась ко мне. - Отпуск должен казаться долгим, хотя бы в преддверии отпуска. Не понравится - можешь завершить его через час, но если ты будешь знать заранее, что впереди у тебя всего один час - какой же это отдых?

- Ага! А друзья твои?

- А друзьям моим на этот раз я подготовила сюрприз. Не будешь ты сегодня мучиться в одиночестве. Я накрыла стол в двух измерениях. Хотят угоститься - пожалуйста, но еда-питье размещены на твоем конце пространства-времени!

Я еще немного подумал. В конце концов, короткая передышка честно заслужена. Я вспомнил последнюю страницу расчетов и тут же подавил видение - так захотелось поработать! Ладно, оторвемся и воспарим. Воспарим и оторвемся.

Мы быстро собрались и поехали.

Мы ехали в набитом людьми автобусе - она так хотела - тесно прижатые, ни о чем не говоря, и только глядели друг на друга.

Лето уходило, едва отметившись - сплошные дожди, и лишь сейчас палило холодное уже солнце.

Листья деревьев дребезжали на ветру, мелко и беззвучно.

Развалились в шезлонгах; я потягивал джин, она смотрела в зеркало.

Над калиткой мелькнуло чье-то лицо, вгляделось в нас и исчезло.

- Вор, - уверенно сказал я. - Срываем рабочий день бедняге. Слышишь, ведьма, это кто - вор?

- Нет. - Сказала она, не поднимая глаз.

- А кто? Погадай.

- Некто Шуржиков, Семен Семенович, - засмеялась она. - Год рождения - не определяется, профессия - не основная - почтальон в доме отдыха Больших Писателей, основная - торговец сюжетами, точнее - похититель сюжетов. Он что - к тебе уже приходил?

- Да нет, но крутится здесь часто. А зачем он должен был ко мне приходить?

- Я польщена!

- Чем?

- Муж мой, ты вовсе не такая уж никчема, раз здесь околачивается Семен Семенович!

- Но я не писатель!

- Это сейчас он собирает только сюжеты, а когда-то тащил все подряд. Одно из его достижений - доказательство некоей теоремы, которое он выманил у некоего математика. Вот тебе, кстати, наглядный пример Цены Поступка - за несколько строк, написанных на полях и пропавших без вести, знал бы ты, сколько людей пришлось укутывать в рубашки с длинными рукавами!

- Это забавно.

- Тебе забавно. А им?

- А что еще?

- Не знаю, правда или нет, но говорят, что число Евангелий сильно уменьшилось тоже его стараниями. Сколько было апостолов? То-то!

Я задумался.

- Стало быть, сейчас он пробавляется у литераторов?

- Не знаю. Никто не знает. Мне кажется, он и сам не знает, и Судьбу его не рассмотреть. Попробуй сам понять, кто он! Вот давай, кстати, потренируйся на картинке, здесь словами не описать, попробуй суммой образов - чистка, шакал, Вечный Жид, неизвестная, но чувствуемая величина, века, мусор. Все!

Я честно зажмурился, напрягаясь, но ничего не получилось. Вернее, получился соседский кот Васька, вылезающий из мусорного бака со скелетом селедки, свисающим из пасти. Вид у него был пришибленный. Немного помедлив, фантазия моя добавила ему розовый бант, подвязав его почему-то на хвост. Васька затравленно обернулся и выронил селедку. В следующее мгновение мелькнула его полосатая спина, и он пропал.

- Сумма образов неверна, - огорчилась Элла. - Считай ее постоянно. Но ты заметил, как он себя повел?

- Поразился. Испугался.

- Нет. Он повел себя с а м о с т о я т е л ь н о, вне тебя, а это уже достижение.

- Он всегда ведет себя самостоятельно. С детства. Когда он был котенком, Кузьминична обозвала его свиньей. Шутка ли - жить, смиряясь с таким оскорблением.

- Нет, я имела в виду другое, - она досадливо поморщилась. - Он жил в картинке о т д е л ь н о.

- Точно, - обрадовался я. Раньше образы в моем воображении просто тускнели и расплывались, словно не дождавшись некоей команды, на этот же раз все было почти осязаемо, и было само по себе.

Она отложила зеркало и хлопнула в ладоши.

И появился Стол. Вернее, появился стол, но уставлен он был так, что описать это можно было только стоном-выдохом с большой буквы - Сто - о - ол!

Чего здесь только не было, и под урчание желудка я зааплодировал.

- Нравится? - кокетливо удивилась жена. - Угощайся. И гостей угощай. Я - на тот край. Скоро буду.

- Манкируете обязанностями хозяина! - Раздалось прямо над ухом. Я вздрогнул и обернулся.

Это был Марго. Черт знает, почему он выбрал себе это дурацкое имя, ведь имена им не дают, они сами их выбирают, вот и мог присобачить к своей рыжей морде что-то более подходящее.

- Что, например? - холодно осведомился он.

- А вот читать чужие мысли...

- Читать! - фыркнул он. - Да они у Вас на лице написаны, а не в голове. И не написаны даже, намалеваны аршинными буквами, не человек, простите, а реклама. Реклама непонятно чего - огромная и бесцельная.

- Ладно - примирительно сказал я. - Намалеваны так намалеваны. Не самый приятный Вы все-таки собеседник, Марго.

- А кто Вам сказал, что пытаюсь быть приятным собеседником? - изумился он. - Вот уж чего-чего, а этого о себе я слышать не вправе! И, смею уверить, подавляющее число моих бывших, - он выделил это слово, - собеседников в качестве аргументов получали рваные раны от холодного оружия, пулевые от огнестрельного, а то и без всяких материальных, так сказать, доводов испускали дух. Собеседник! Надо же!

- Ну, спасибо, - шутовски поклонился я. - Сегодня Вы в хорошем настроении, не то...

- Сегодня я в гостях, - равнодушно возразил он. - И только. Хотя, по большому счету, это ничего не меняет, Константин Сергеевич. Так что притормаживайте, притормаживайте.

Я посмотрел на него.

- По-моему, я не Константин Сергеевич, - начал я, и вдруг задохнулся.

Потому что звали меня Константин Сергеевич, и был я пятидесятилетним таксистом, с двумя детьми и женой, инвалидом второй группы, и визг пассажирки на заднем сиденье мешал мне сосредоточиться, а прямо передо мной пар валил из разбитого радиатора, и мчался уже владелец этого долбанного "Мерса", разевая пасть в мате, и я оглянулся в тоске и...увидел позади мелькнувший и сразу пропавший розовый бант на хвосте, и, совсем уже зверея и понимая все, ударил по рулю.

- Ну, Марго! Ну, сволочь!

И сразу оказался там, где и положено мне было быть - на даче, а напротив осклабился рыжемордый Марго. Сердце бешено колотилось, и я боялся поднять глаза, иначе ярость совсем бы захлестнула сознание, я бы убил его. Или попытался бы убить, потому что шансов у меня, конечно, не было. Он был магом. Одним из самых сильных, говорила Элла.

- Теперь, полагаю, Вы понимаете, что почувствовал кот Васька в результате ваших упражнений.

- Ваську Вам жалко. - Я по-прежнему старался смотреть в пол.

- Мне не жалко ни вас, ни Ваську. Я просто живу. И если Вас угораздило оказаться в моей жизни, или рядом с моей жизнью, и она чуть затронула вас - так это ваши проблемы. Когда Вы дышите, вы вдыхаете кислород. - Он говорил медленно и лениво. - А выдыхаете углекислый газ. И все, кто находятся рядом, вынуждены мириться с продуктами вашей жизнедеятельности. Кому не нравится - просто отходят в сторону. Так и тут. Живу я здесь.

Я, наконец, справился с собой и смог посмотреть на него почти спокойно.

- Картинкой, - подсказал он, - я слышал, вы делаете...гм...успехи.

Даже не закрывая глаз я дал ему картинку. От злости почти получилось.

Добрый дяденька Марго раздаривает детишкам праздничное издание "Молота Ведьм".

Адольф Шикльгрубер, упрекающий Марго в бессердечии.

Марго, подгоняющий бензовоз к Кострам Инквизиции.

И, наконец, кот Васька, величиной с трамвай, хлещущий розовым бантом наглую рыжую морду мага.

Все это, плотно сжатое, почти одновременно выплеснулось из меня обжигающей волной.

Я резко выдохнул.

Марго улыбался удивленно, даже несколько растерянно. На физиономии его набирала цвет багровая полоса.

- Ну... - протянул он. - Не ожидал, право. Мои поздравления.

- Приберегите для Эллы, - пробормотал я. - Она вам, кстати, голову оторвет за меня.

Он вдруг зорко всмотрелся мне в лицо.

- Вот это да! Комплекс альфонса! Не поверю - у Вас! Да ведь Вы стыдитесь...

- Хватит! - оборвал его я. - Вы уже перешли все границы сегодня.

- Не вы их проводили, - отмахнулся маг. - Да и не о том я. Вы что - действительно думаете, что она....Вот простота наивная!

- Послушайте, - перебил его я, - попробуйте искренне ответить всего на один вопрос, это останется между нами, обещаю, только отвечайте сразу. Как вы относитесь к Элле?

- Как к самому себе, - он не промедлил ни секунды. - А Вы что думали?

- Что я думаю - это мои заботы. Теперь же вынужден отойти в сторону от Вашей жизни. Чтобы не потреблять продуктов вашей жизнедеятельности.

- А я и не жив сейчас. Или почти умер, - невозмутимо сообщил он и вдруг заговорил монотонным речитативом.

- Сейчас как раз я лежу в деревеньке под Парижем, а на дворе - тысяча пятьсот семидесятый, а надо мной - вечернее и еще незагазованное небо, и сквозь полуприкрытые веки я вижу эфес шпаги, медленно колышущийся в такт сдавленному моему дыханию, потому что шпага эта торчит у меня в брюхе. Да вы присмотритесь.

Я присмотрелся и увидел.

В том, что увидел я, поэзии средневековья совсем не было. Была просто грязная площадь перед трактиром, серые грязные сумерки и нелепая, грязная смерть, потому что лежал Марго в жидком месиве, некрасиво подгребая правой рукой, и повод для ссоры был грязен, и нечист был его соперник. Шпага действительно медленно ходила вниз-вверх, придавая картине странное ощущение абсурдности.

Это и есть смерть мага?

- Одна из смертей, - лениво произнес Марго. Видение исчезло. - Вы действительно делаете успехи, хотя, как Вы, вероятно, и сами понимаете, магом Вам не бывать.

- Я и не претендую.

- Тогда зачем Вам эти забавы с картинками?

- Ну.... Учат же другие иностранный язык. Чтобы общаться.

- Общаться с кем?

- С магами, конечно, - снова разозлился я. - Что, английский учат, чтобы лучше понимать китайцев?

- Бывает и так. - Он пожал плечами. - Иногда так и правильнее. Жаль, что Вы не можете в это вникнуть. Для того чтобы понять кошку, иногда полезно выучить птичий язык.

Он с удовольствием потянулся.

- А с чего вы взяли, что маги будут с вами общаться? Или так: ну, выучили вы китайский, а Вам визу в Китай не дают. Дальше что?

Я молча смотрел на него.

- Вы все-таки как пес! Тужитесь, силитесь, только-только начинаете догонять - а хозяин уже ушел в магазин за хлебом. Я доступно изъясняюсь? Ну что притихли? Я ведь не обидеть Вас хочу, Вы руку мне должны трясти благодарно - я помогаю Вам понять самое главное в жизни - понять себя!

- Вы сейчас где? - кротко спросил я. - Там, с дырой в пузе, или все-таки здесь?

- А что, хотите выровнять ситуации? - засмеялся он. - И там дыра - и здесь?

- Нет. Просто интересно - может, где-то еще?

- Угадали. Еще я сантехник ЖЭКа, но на ту реальность не надо отвлекаться, сантехник в запое и к осмысленным действиям неспособен.

- То есть вы пользуетесь телом сантехника?

- Нет, - раздраженно ответил он. - Я и есть сантехник. И барон де Кроуи. И Марго, если угодно. Ну, как Вам еще объяснить?

- Но брюхо одно? Или три?

- Нет, ну не идиот ли? - обращаясь к небу, изумился Марго. - Одно, одно у меня брюхо, только в нескольких местах сразу, и проткнуть его, к Вашему сведению, не так просто. Попытаетесь?

- Нет.

- Жаль. Я уже было, стал менять мнение о Вас в лучшую сторону.

- А мне плевать на Ваше мнение.

- Вот это уже лучше!

- И на Вас.

- Совсем хорошо.

- Вы поели?

- Все-таки манкируете обязанностями хозяина, - засмеялся он, поднимаясь.

Но, почти растворившись, добавил:

- Все-таки подумайте над моими словами. О том, кто на самом деле альфонс.

А еще - о том, три ли у меня брюха. Если так и не поймете - с меня утешительный ящик любимого Вами джина.

Потом проявились (медленно, как на фотопленке, наверное, растягивая удовольствие от созерцания моей удивленной рожи) Близнецы У. Братья У. Или сестры У. - я еще не разобрался. Одинаково короткая стрижка и одинаково сухощавые фигуры без признаков пола. Они редко появлялись, и непонятно, то ли действительно проголодались, то ли решили отдать долг гостеприимства.

- Чего сидишь один? - поинтересовались они в унисон. Они всегда говорили одновременно, делали все одновременно, думали, возможно, тоже. После разговора о количестве тел Марго, мне пришла мысль, что голова-то у них точно одна на двоих.

Или все-таки две, но включены параллельно?

- Я не один. Просто вы все приходите поочередно.

- А ты приходи к нам, - предложили они, - посмотришь на другой край трапезы.

Я поежился.

- Да не бойся, Эллы сейчас нет. Она на Везувии, - синхронно подмигнули они. - Мы расскажем как.

- А что возьмете взамен? - осторожно спросил я. Так учила меня Элла - никогда ничего не бери просто так, всегда спроси.

- Молодец, - похвалили головы дружным хором. - А то бы мы забрали твою жизнь.

- Жизнь? Вот это друзья у моей жены! - расхохотался я.

- Причем здесь дружба? Жизнь - это жизнь, а дружба - это дружба. Мы же не крадем твою жизнь, а берем взамен. Все честно.

- Но это не по правилам. Вернее, это по правилам вашей игры, которые я мог и не знать.

- Как это не по правилам? - разом удивились они. - По правилам. По плавающим правилам. Правила на то и правила, чтобы все время меняться, если это хорошая игра, конечно.

- Погодите, - заинтересовался я, - то есть в игре, в ваших играх, нет правил?

- Почему это нет, - обиделись Близнецы. - Они есть, и честные, иначе мы не играем, только все время меняются. Но мы обговариваем - если спросишь. Сегодня, например, мы можем забрать твою жизнь взамен какой-то услуги, а завтра, к примеру, за то же самое попросимся к тебе в вечное рабство.

- Тогда завтра и приходите. В рабство - милости прошу. Хотя, а какая Вам от этого выгода?

- Ну ты даешь! Рабство - это всегда перспектива, это всегда потенциальные возможности!

- ?!!!

- Раб, - пояснили они, - всегда может быть свободнее своего хозяина. В перспективе. Ведь это так просто!

- Все равно приходите завтра. Когда будете готовы в рабство, тогда и приходите. Я их тут кормлю, пою...

- Вот это забавное правило придумала Элла! - загоготали они. - Подумать только, поить и кормить в гостях!

- Что же, по-вашему, должно делать в гостях?

- Сегодня? - спросили они. - Или вчера?

- Вообще.

- Вообще не бывает. Сегодня ты нас, как ты говоришь, кормишь, а завтра мы едим тебя.

Или ты - нас. Или мы и ты сжираем Марго. Или, если процесс поедания не столь для тебя важен, в чем, по правде говоря, мы теперь сильно сомневаемся, мы можем, скажем, превращаться в разные предметы, на усмотрение хозяев дома, а хозяева могут эти предметы, скажем, продавать, или дарить, или уничтожать. И все будет честно. По правилам.

- Тогда зачем вы пришли сегодня?

- Мы в гостях. По правилам. И еще Марго утверждал, что сегодня нужно тебя злить.

Я посмотрел на них. На одинаковых лицах блестели одинаковые улыбки. Вообще-то маги не лгут. Но это сегодня. Или вчера. Завтра они, как я понимаю, могут врать напропалую.

- Марго сказал, что игра идет - как это? - с польским болваном.

- Он так сказал?

- Он так п о к а з а л.

- А почему, как думаете, он так показал?

- Наверное, сегодня такие правила, - они одновременно дернули плечами. - Ну, давай, не отвлекайся, корми-пои!

- Все на столе. - Ответил я сухо. - Ешьте и убирайтесь.

Они озадаченно переглянулись.

- И все?

- И все.

- Правила игры. - Опять пожали плечами близнецы, и полстола как испарилось. Все-таки придуривались! Такая уж у них была своя игра.

- Стоп! - Сказал я. - Минуту. Тут такое правило: сожрал - и говори правду.

Они восхищенно уставились на меня.

- Прав Марго, ты делаешь успехи. Говори, какую правду? И заметь, мы больше ничего не едим!

- Что значит какую?

- Правду про что?

- Правду про Марго. - сказал я мстительно. - Всю правду.

- Какую правду про Марго?

Близнецы действительно выглядели удивленными.

- Кто такой Марго. Сколько их, Марго. Чего хочет Марго.

Они молчали.

- Это сколько правд? - попытался сосчитать один из них.

Я обалдел. Впервые они разделились.

- Это много правд, - ответил второй. - Вводи честное правило - съел один раз - скажи одну правду.

- А что, - осторожно спросил я, - Марго - это сплошная ложь?

- А что, - прозвучал спокойный ответ, - ты накрыл стол на Большую Советскую Энциклопедию? Или ты думаешь - ты один такой умный? Или ты считаешь себя Великим Игроком?

- Ладно. Один вопрос. Кто такой Марго?

- Завтра опять пригласишь в гости?

- Нет. То есть, да!

- Тогда отвечаем. Более того - отвечаем на то, что ты хочешь, но не можешь спросить.

- Ну?

- Отвечаем. Ты хотел спросить - кто т а к а я Марго.

Где-то совсем далеко, так далеко, что едва было слышно, прокатился раскат грома.

Я поднял голову. Маленький игрушечный самолетик рассекал угрюмое серое небо. Опять начинался дождь.

Что же получается - Марго бесполый маг?

- Прощай. Игра закончена. На сегодня закончена.

Я поднял голову.

Близнецов не было, лишь поперек арбуза, почти не выделяясь на зеленой корке, проступил силуэт стодоллоровой купюры, помигал и уступил место надписи:

- Дашь отыграться?

А потом появилась Элла.

- Я знаю, - она предостерегающе выставила вперед маленькую ладошку. - С гостями опять не сложилось. Если тебя это немного успокоит, я проткнула брюхо Марго.

- В деревеньке под Парижем, - грустно сказал я. И подпрыгнул. - То есть как? Ты что - заранее знала о нашей стычке?

- Ну да. Ткнула в превентивных целях.

- Здорово! Идиотская логика мага. Стало быть, приглашая на вечеринку соседа-дебошира, я должен набить ему морду заранее? В превентивных целях?

- Ты так ничего и не понял. Я разобралась с ним п о с л е того.

- Но как бы до?

Она молча скользнула в мои объятия.

И больше я уже ни о чем не смог думать.

Под конец рабочего дня в лабораторию ввалились, гремя шахматными досками, оба Близнеца и тут же принялись расставлять фигуры. Я онемел.

- Ты звал, - синхронно заорали они, - мы тут!

- Вижу, - мрачно ответил я. - Вы как вампиры - приходите только по приглашению. Без разрешения не имеете права переступить порог.

- Вампиры?

- Те, кто выкачивают кровь из людей.

- Это очень старая игра. С нудными правилами, - неожиданно объявили они, заставив меня насторожиться. Здесь было о чем подумать. Но, как всегда, не было времени.

Мне нужно было еще закончить расчеты, упрятать файл и замести следы - компьютер на кафедре был всего один, и вот-вот мог появиться шеф.

- Сядьте вон там, в углу и не мешайте, я через полчаса освобожусь.

Все это начинало меня пугать. Маги вторгались в мою жизнь, как-то ее переиначивая.

Я чувствовал себя курицей, близко подошедшей к стае перелетных гусей.

Нет.

Курицей, опасно близко подошедшей к самолету Чкалова. Отважный пилот нагибается, хрустя кожанкой, и короткое недоумение его взгляда - свернуть шею или просто дать пинка - глупая птица принимает за восхищение ее летными качествами. Она любит Чкалова.

Я ухмыльнулся. Уроки Эллы не прошли даром. Картинки выскакивали сами собой, я их не думал - чувствовал. Участвовал в них.

Но откуда же такая сосущая тоска?

И еще - меня все время звала Работа, все сильнее и настойчивей, и в ней таились чудеса почище!

Я не мог унять нетерпение, срочно нужно было проверить последнюю посылку, и, кажется, я знал, где допустил ошибку.

Поработать мне не дали.

Пришел шеф. Он был с иголочки одет и вызывающе элегантен. Зависть заговорила во мне грубым, хриплым голосом.

- Похитили кассу института? Обыграли в очко слет юных натуралистов?

- Это кто? - он изумленно кивнул в сторону Близнецов, тихо сражающихся друг с другом на разных шахматных досках.

- Друзья жены. По обмену. Оттуда. В рамках культурной программы хотят ознакомиться с нашей научной жизнью. С простым, так сказать, бытом простого научного сотрудника.

- А чем занимаются?

- Теория игр. - Легко соврал я. - Теория игр с плавающими правилами.

- Это как?

- Например, играете вы в дурака, и по ходу козырь все время меняется.

- Меняется как функция времени или желания игроков? - прищурился шеф

- По договоренности. Вы, Юрий Кузьмич, с ними держите ухо востро, правила, сами понимаете...

- На деньги играют? - Продолжал допытываться он.

Шальная идея промелькнула у меня, я засмеялся и предложил:

- Еще как! Очень состоятельные ученые. Вы с ними поговорите. Они по-русски не хуже меня...

Близнецы, отставившие доски и с любопытством слушавшие нас, стали делать широкие зазывающие жесты.

- А я пока на компьютере тут кое-что досчитаю.

- Я и сам хотел... - Проворчал шеф. - Да ладно.

Он двинулся к Близнецам, доставая на ходу свою визитную карточку. Почти единственный его порок - страсть к азартным играм - мог сыграть на этот раз с ним довольно злую шутку.

Меня это уже не волновало.

Через два часа я с трудом оторвался от клавиатуры.

В лаборатории плавали сизые клубы сигаретного дыма, в углу бубнили Близнецы, но тяжелый бас шефа легко перекрывал их лопотание. Он явно выигрывал. Я прикинул, что до утра мог бы работать спокойно, но на всякий случай решил проверить, вдруг начальника угораздило в рабство.

Початая бутылка коньяка убедила меня в обратном. Никогда шеф не полезет в заветный сейф, если не добьется своего. У Близнецов вид, впрочем, был тоже не убитый.

Радостно гомоня, они менялись местами и картами, на мой взгляд, совершенно произвольно, но какая-то логика безусловно была, потому что пока они перемещались, шеф успевал извлечь вторую колоду и, поменяв в ней свои карты, делал одновременно ход на правой шахматной доске. На левой уставились друг на друга два слона. Больше фигур на ней не было.

- Ты, Юрьевич, не вовремя, - с досадой процедил он, подхватывая со стола пачку мятых бумажек. - Сидел бы себе за своей секретной работой, или думаешь, не знаю, чем ты там занимаешься?

- Знаете?

- Знаю, знаю. Все! Не лезь под руку! - И ловко вытянул из рук левого Близнеца карту.

- Внимание, перемена правил! Тузы и дамы вынимаются из рук противника при переходе пешки.

Близнецы восторженно подскочили с места, успев двумя свободными руками сделать передвижения на доске. Шеф крутанул головой.

- Лихо!

Он помолчал, ухмыляясь, поднял торжественно руку и объявил:

- Ввожу новое правило!

Близнецы восхищенно притихли.

- В течение трех следующих минут правила меняются без объявления об изменении правил!

Я покачал головой и пошел домой. Правила игры без правил - чего еще можно ожидать от старого интригана?

Он позвонил уже под утро.

- Юрьевич, - хрипло спросил он. - Известны ли медицине случаи коллективной белой горячки?

Ну, эти шведы твои - может, они нам обоим мерещатся?

- Насколько мне известно, нет, - сонно ответил я. - И белая горячка - дело сугубо индивидуальное. Интимное, можно сказать. Пожалуй, это единственное утешение, оставленное природой несчастным алкоголикам.

- Утешение? - уныло переспросил шеф. - Уверен? А по мне, так как раз наоборот.

- Это потому что вы все время возглавляете коллектив. У вас завышенное чувство ответственности.

В два часа ночи я не могу долго сдерживать сарказм.

- А что, Ваш выигрыш пропал?

- Да нет, не в том дело...Что-то здесь не так, Юрьевич.

- Что?

- Сам не пойму. Не так - и все, - отрубил он. - Ты меня знаешь, я калач тертый. Административная система - она как, - пришла новая метла, и враз все меняется! Тоже мне, теория игр, тут-то я как рыба в воде. Другое мучает...

- А много выиграли? - осторожно поинтересовался я.

- Без малого, две тысячи...Долларов, - сокрушенно признался шеф. - А тоска такая, словно десять казенных просадил. Почему так, Юрьевич?

Я промолчал. Что я мог сказать ему? Старый пройдоха унюхал главное. У меня и самого после общения с магами тоска на душе лежала черная. Привык.

- Вы вот что, Кузьмич, ложитесь-ка спать. Коньяк ваш - подделка.

- Думаешь? - обрадовался он. - А точно, этикетка подозрительная!

- Слушай, - заговорил он уже облегченно, - там с утра меня не будет. Отосплюсь. Ты там...

Я же пил и пил.

Утро ровно и светло вставало за немытым стеклом.

(Глупо было бы гневить Судьбу - ведь и сигарет и водки предостаточно).

Белочка, посетившая меня, была на редкость тиха; чудные видения ее были милы - школа, выпускной, родимые лица.

Первый раз я увидел мага год назад, в День Дохлой Кошки.

До этого я считал, что моя жена чуть ли не единственная в своем роде, хотя она и говорила о своих коллегах, но для меня это звучало так же отвлеченно, как и утверждение о возможной жизни во Вселенной. О возможной половой жизни во Вселенной. О возможной беспорядочной половой жизни во Вселенной.

Год назад мы с Эллой были на даче, и мне было удивительно хорошо.

В сущности, не так много нужно человеку для счастья.

Как правило - второй человек.

И нет разницы, женщина это или ведьма, если, конечно, ты сам этой разницы не видишь.

Я не видел, и мне было безмятежно, до минуты, пока я не наткнулся в траве на дохлую кошку.

Зрелище было то еще. Пока естественное отвращение брало верх над моим возвышенным настроением, я успел отыскать лопату и совок и, морщась и отворачиваясь, приготовился транспортировать останки.

Элла сидела спиной ко мне, как всегда вглядываясь в зеркальце.

- Закончишь - дашь сигарету?

- А ты - видела?

- Нет.

- Видела!

- Нет. Нет и нет. Знала.

- Ты знаешь все о дохлых кошках?

- Я знаю все, что произойдет вблизи.

- Все?

- Слушай, - сказала она, оборачиваясь, - если ты действительно хочешь о чем-нибудь спросить, отложи свои погребальные ритуалы и сядь рядом. Заодно передай мне сигарету.

Я послушно отшвырнул в сторону лопату и поплелся за сигаретами.

- Ну?

- Что ты хотел узнать?

- А что ты можешь мне рассказать?

- Все. Или почти все. Все и все!

- Но ты говорила, что этого нельзя делать.

- Раньше. А теперь - можно. Судьба обернулась.

- Вокруг оси?

- Нет. Обернулась назад. Шла, шла, и было видно - куда, а теперь обернулась и смотрит назад. Значит, свернет куда-нибудь, и предыдущее предсказание неверно.

- Ты это в зеркале увидела?

- Да. Да и да!

- Не понимаю.

- Потому что ты думаешь словами, - объяснила она, - все люди думают как бы словами.

- А ты?

- А мы - сплавами образов. Картинками. Сложными картинками. Это как язык, но на самом деле не язык, а образ жизни.

- Образ мысли, - сказал я, - в такой формулировке я бы еще понял. По специальности я инженер-механик.

- Хорошо. - Кротко произнесла она. - Давай так. Я попытаюсь объяснить как инженеру.

- И как механику.

- И как ему тоже. Представь себя изобретателем мушкета.

- Да.

- Вдруг тебе приходит в голову усилить его.

- Да.

- И ты придумываешь пулемет.

- Да.

- Но как инженер, и как механик своего века, ты обречен на первый позыв - изобрести пулемет, связав стволы нескольких мушкетов.

- Стоствольный пулемет! - радостно выкрикнул я.

- Хорошо. Теперь попробуй представить себе сто стволов.

Я старательно закрыл глаза.

- Сто мушек. Сто курков.

Я засмеялся.

- Получается, нужно сто пальцев.

Она немного помолчала, разглядывая меня.

- Милый. Тебя смутило в конструкции только это?

- Как инженера? Или как механика?

Она неотрывно глядела на меня.

- А зачем тебе сто стволов? У тебя что - есть сто врагов? И все они решили собраться вместе - как раз перед дулом твоего детища?

- Исходная посылка некорректна. - запротестовал я. - Ты же сама сформулировала условия задачи.

- Но тебя смутила только механическая составляющая.

- Потому что я механик. И инженер.

- Потому что ты человек.

- Тогда кто ты?

- Какая разница, каким словом я назову себя? Я могу обучить тебя кое-чему, но знай, магом, как ты нас называешь, тебе не стать.

- Никогда?

- Никогда никогда не бывает. Есть некие условия, когда существо переходит из одного состояния в другое. Полагаю, тебе бы они не понравились.

- Почему?

- Я опять в затруднении. Нельзя все выразить словами. Ты должен тренировать воображение. Попытайся думать картинками. Нет, не так! Попробуй для начала остановиться, когда почувствуешь, что мысленно подбираешь слова.

- Ты хочешь превратить меня в бревно! Буду себе лежать и не думать. Ты же первая об меня и споткнешься.

- Я пытаюсь обучить тебя думать правильно. - Терпеливо сказала она. - Ты и сам не заметишь, как изменится твое восприятие.

- Мне нужно упражняться?

- Да. Да и да! И ты должен как-то выделить этот день, это мгновение в своей жизни.

- Зачем?

- Так тебе будет легче кое-что понять.

- Я назову его День Дохлой Кошки.

- Назови. Да и да! Ты и сам не понял, как это близко. Есть способности. А теперь представь себе эту дохлую кошку еще живой, вот она крадется по высокой траве, потому что...

...потому что пора было засыпать навсегда, износились лапы, когти, глаза...и усталая душа, и потому что напряженная готовность к прыжку совсем ушла из этого тела, но было жаль его, честно служившее, и теперь пора была с ним расстаться, расстаться правильно, именно здесь, потому что большое существо сгребет железякой остатки, и зароет вон там, под яблоневым деревом, и будет это правильно...

Да и кошка эта была не совсем уже кошка.. Уползая в кошачью свою Вальгаллу, одной неверной лапой она еще цеплялась за Этот Свет, почти превратившись в нечто совсем иное.

Я открыл глаза.

Холодный пот стекал ручьями по спине моей тогда, в День Дохлой Кошки, потому что я не слышал тот тягучий монолог, я его чувствовал, я видел все так, словно сам полз по осенней проволоке травы умирать.

И было мне горько, уже мне, а не умирающему животному, словно умирало что-то и во мне, не связанное ни с каким видением, а частичка меня самого, обычная и человеческая.

А потом впервые объявились маги, ввалились на веранду из ниоткуда всей компанией, подивились на меня, и исчезли.

Но затем стали проявляться чаще.

В воскресенье она опять улетела.

Куда?

И тогда же на письменном столе возник бланк.

"Настоящим уведомляем о принятии в делооборот Вашего предварительного согласия на Предложение. Напоминаем, что отказ от Предложения должен быть оформлен надлежащими процедурами. В противном случае Предложение считается принятым, условия оплаты общеизвестны. С возникающими вопросами просьба обращаться прямо в Никуда. "

Я потряс головой.

Шутки Близнецов?

Каверза Марго?

Но нет, не стали бы они возиться с бюрократией, их игры и затейливей и реалистичней.

Я засмеялся. Ответ лежал на поверхности.

- Внимание! - Произнес я в Никуда. - Апеллирую по существу первой части уведомления.

В ту же секунду в дверь позвонили. Одновременно с потолка раздался флегматичный голос, живо напомнивший мне железнодорожный вокзал:

- Апелляция принята.

Маги развлекаются, подумал я, ухмыляясь. - Но Близнецы или Марго?

Дверь скрипнула и на пороге возникла та самая рыжая страшненькая девица.

- Вы можете звать меня Эмма, - бесстрастно произнесла она. - Что не устраивает вас в первой части?

- Все, - сказал я, - решительно все.

- Сегодня выходной, - апатично вымолвила она. - Решим все завтра. Завтра ведь Вы работаете дома?

- Завтра прилетает моя жена. И я буду занят.

- Неправда раз. Неправда два, - подсчитала она. - Никто к Вам завтра не прилетает.

- Погодите-ка, - засмеялся я, - то есть как это? Завтра ее не будет? А послезавтра?

- Ее не будет ни завтра, ни послезавтра

Я посмотрел на нее и понял, - да, не будет. Холодок. В черной проруби под лунным светом забилась бабочка, и сама удивилась явной абсурдности картинки.

- Это были два ответа на два вопроса. Не пойму - к чему апелляции? Все идет согласно договора.

И дверь за ней захлопнулась.

Значит, ни завтра, ни послезавтра.

В понедельник позвонил шеф, выговорил за отсутствие, не стал слушать объяснений и долго молчал в трубку, не кладя ее, но и не выказывая попыток продолжить разговор, словно ждал чего-то. Потом сказал, что я могу работать дома, он в курсе.

В курсе чего?

Он что, затеял с Близнецами свою игру? Или уже не только с Близнецами?

Я не мог понять, что ему нужно.

Возможно, он и сам не знал. Или не хотел знать. Или не мог, но это меня не очень волновало. Взрослый человек, сам должен о себе заботиться. Подумаешь, сел играть с магами. И даже выиграл.

Выиграл денег.

А что проиграл?

Его проблемы.

Я вдруг понял - что именно меня встревожило.

Не судьба его, и не то, что мне на нее было наплевать.

То, что некоторое время назад произошедшее с коллегой выбило бы из колеи, а теперь - нет.

Некоторое время назад.

Какое время?

Когда случилось что-то, что изменило меня?

Я не испугался, прохладно как-то было на душе, но после истории с Марго понял, что действия магов надо все время контролировать. Просчитывать. Хотя бы для себя.

Итак, где точка отсчета?

Марго?

Нет.

Тогда что?

Тогда, - спокойно проговорил кто-то внутри меня, - День Дохлой Кошки.

Я пожал плечами и повесил трубку.

Мы шли с ней рядом вниз по узкой улочке, и все проходящие мимо мужчины оборачивались ей вслед.

Я искоса глядел на некрасивый профиль, подозревая, что здесь тоже не обошлось без магии.

- Полагаете, меня принимают за проститутку? - холодно осведомилась она.

Я смутился. Странная все же манера разговора, ни ледяной тон, ни умение видеть собеседника насквозь уже не удивляли, к этому я почти привык, поражала именно ее некрасивость, и вызывающее бравирование своей непривлекательностью. Непривлекательность - мягкое слово для почти уродства, но что же тогда так завораживает?

Наверное, то же самое ощущали и прохожие, и я чувствовал себя служителем зоопарка, выведшим на прогулку кенгуру.

О трех головах.

- Вот это кафе вас устроит? Или предпочитаете роскошь?

- Я-то ее предпочитаю, - легко сказал я, - а вот она явно отдает свое предпочтение другим.

- Слишком часто играете словами, - заметила Эмма.

- Раздражает?

- Как может раздражать чужое неумение жить?

- Вот тебе раз, - огорчился я, - Вы хотите научить меня жить? В этом ваше предложение?

- Да живите как хотите, - отмахнулась она. - Я на работе. Я должна предлагать - а Вы либо принимать, либо отказываться. Ваше дело. Мое же - честно выполнять свои обязанности.

- А не то что - Вас выгонят?

- В каком-то смысле.

- Ну и что же вы мне можете предложить?

- То, что Вы себе предложить не можете. Не можете по каким-то причинам. Причины, как Вы понимаете, меня не волнуют, я должна только предлагать.

- Валяйте.

- Тогда вон тот столик в углу.

- Верно, - слегка удивился я.

- Джин, - бросила она подлетевшему официанту, посмотрела на меня и добавила. - Два джина.

Впрочем, несите всю бутылку.

- Почему с задержкой? - поинтересовался я. - Я имею в виду, почему сразу не заказали бутылку?

- Потому что желания возникали именно в такой временной последовательности.

- Ну что ж, начало неплохое, - великодушно признал я. - Как с продолжением?

В этот момент нас прервали. Огромный парень, сидевший с двумя девицами-обезъянками за соседним столом, неожиданно поднялся. Двигался он удивительно быстро для своей комплекции, и в этом чувствовалось умение профессионала.

- Зажигалочки не будет, братан?

Я поднял голову.

Он неуловимо подмигнул:

- Подружка твоя - ничего! Махнем, я тебе вон тех двоих, а ты - ее?

Я смотрел на него. Простое, чистое лицо, и глаза - такое выражение раньше любили рисовать на плакатах о светлом будущем.

Бутылкой, подумал я, сначала бутылкой об угол стола, а потом...в горло.

- Ну, найдешь зажигалочку - принеси! - профессионально спокойно закончил он и опять подмигнул.

Некоторое время я продолжал сидеть молча. Настроение было безнадежно испорчено.

Опомнился, лишь сообразив, что пауза непростительно затянулась

Эмма оторвала взгляд от моего лица и достала из сумочки зажигалку. Я и сказать ничего не успел - так быстро все случилось.

Сумерки сгустились мгновенно, собственно, вокруг была непроглядная мгла, и лишь два столика высвечивались, словно на сцене под прожекторами. Она двигалась к нему, но это была уже не она, - страшная черная фигура в наброшенном капюшоне с длинной косой в руке отплывала от меня, задержавшись на мгновение, чтобы обернуться. Безглазый череп, едва проступавший в тени капюшона, словно сверяясь с моими мыслями, медленно кивнул, и в то же мгновение огромная рукоять косы взлетела в воздухе и я увидел, как точным, отработанным веками движением самый краешек нестерпимо ярко блеснувшей стали скользнул по горлу сидевшего рядом парня. В ее траектории не было ничего театрального, никаких размахов, короткий, выверенный прием, одна лишь математическая точность, и я в секунду облился холодным потом.

Кровь хлынула фонтаном, и судорожно взметнувшиеся руки мгновенно стали темно-красными, и стекающая со стола уже черная жидкость медленно покатила к моим ногам.

В тот же момент видение кончилось, но было по-прежнему темно.

Я увидел спину Эммы, продолжающей двигаться к его столику, вот она остановилась, наклонилась к нему, сказала что-то и засмеялась. Ее правая рука медленно, очень медленно сжала горлышко пивной бутылки, ударила им о край стола и всадила ему в горло. Кровь смешалась с остатками пива, он снова дернулся, поднося руки к лицу, и опять я оцепенел, глядя на подкатывающуюся к ботинку матовую лужу.

И сразу все кончилось.

Эмма сидела напротив, удивленно глядя на меня.

- Что с вами?

Я ничего не мог понять. Это была не картинка, я точно знал это.

- Уйдем.

Она догнала меня уже за углом. Я глотал воздух, пытаясь справиться с сердцебиением. Она остановилась рядом и ничего не делала. Просто стояла и смотрела. Страшная догадка пронзила меня.

- Подожди здесь, я сейчас вернусь, - бросил я и побежал обратно.

Он сидел за столиком, прижав руки к горлу, и никак не мог остановить кашель. Я подошел ближе. Перепуганные девчонки прыгали вокруг него, дергая за рукава и что-то причитая. Он посмотрел на меня поверх их голов, силясь что-то сказать, но не смог. В глазах его были боль и отчаяние. Наперерез, спотыкаясь о стулья, спешил официант. Я еще немного подождал и вернулся.

- Это ты? - спросил я ее.

- Это ты, - ответила она.

- Черт с вами со всеми, с магами, - твердо сказал я. - Я не хочу больше иметь с вами ничего общего. Подите вы все.

Она не отвечала, улыбаясь.

- Пойдем.

А потом...

Что можно выразить словами? Жалкие тридцать три буквы, из которых вообще ничего нельзя сложить!

Вы когда-нибудь пробовали изнасиловать Антарктиду?

А она вас?

- Ну что вы суетитесь, - брезгливо поморщился Марго. - Какое еще угощение?

- Брюхо болит?

Он непонимающе поднял брови, засмеялся и ответил, - А, вот вы про что. А как поживает пуговица, отлетевшая от вашей рубашки неделю назад?

- Излюбленная манера разговора, - буркнул я. - А просто сказать нельзя?

- Куда еще проще? - удивился он.

- Без сравнений. Просто и ясно.

- Аллегории и метафоры, - жмурясь, сказал Марго, - это единственно подходящее для общения из всего, что выдумали люди. Да и то, вроде костылей при конькобежце. Учитесь говорить на языке образов. В общем, я был неправ по отношению к вам.

Его неожиданное признание заставило меня насторожиться. Складывалось впечатление, что маги - все маги! - резко усиливали натиск, и цели их были мне непонятны.

- Вы показали большие способности, - продолжал Марго. - Беру свои слова обратно. У вас впереди, возможно, большое будущее. Даже с моей точки зрения. Остается удивляться прозорливости Эллы.

- А почему все вы появляетесь только в ее отсутствие?

Вопрос, неожиданно пришедший мне в голову, казалось, смутил его.

- Ну... - он неопределенно дернул плечом, - так удобнее. Да и Вам трудно бы было держать темп на трассе с двумя профессионалами сразу.

Я вздохнул. Не скажет ничего. Оставалось ждать, пока он сам не захочет показать причину своего появления.

- Я хочу кое-чему вас научить.

Я укоризненно посмотрел на него.

- Да не читал я ваши мысли, что за параноидальные настроения! - досадливо отмахнулся он. - Пришло время сказать - я и говорю.

Он долго молчал, собираясь с мыслями.

- Создается прецедент. Возможно, Вам в ближайшем будущем понадобиться моя помощь... - Он помолчал, морщась.

- Хотите быть... скажем...учеником мага?

Я рассмеялся.

- Все это напоминает мне дешевое, очень дешевое чтиво. Ученик чародея! Чуть ли не самая банальная из обыгранных в литературе!

- Жизнь банальна. - Философски отозвался Марго. - А что такое - дорогое чтиво?

- Не придирайтесь, вы прекрасно понимаете, что я имел в виду.

- Нет - так нет, - вздохнул он. - Только Вы очень редко задумываетесь.

- О чем мне нужно подумать?

- Ну, хотя бы об общении. Что такое общение.

- Что?

- Обмен. Общение - это всегда обмен.

- И?

- Подумайте, что даете взамен, общаясь с магами. С людьми - понятно, монетой является информация. А с магами? Они дают вам информацию, а что берут взамен, если ваша информация им попросту неинтересна?

Я пожал плечами.

- Что Вам нужно?

- На этот раз именно информация. Редкий, исключительный случай. А может быть это я - исключение из правил? Особый случай мага, самый безопасный для Вас? Я хочу узнать параметры Похмельного Монстра.

- Это Элла.

Он захохотал.

- Так я и думал. Вы даже не поняли, что сами создали его.

Он поднялся.

- Ладно. Поговорим позже. Считайте мой визит дружеским предупреждением. Большие перемены ожидают Вас. Так не хотите в ученики?

Я покачал головой.

Он посмотрел на меня с разочарованием.

С разочарованием бикфордова шнура, оборванного в сантиметре от взрывной массы.

И вышел.

Теперь мне нужно было все обдумать. Все закрутилось на бешеной скорости - удержусь ли?

- Нам нужно поговорить, - сказал шеф нервно.

Он сидел за компьютером, играя мышкой.

- Поговорим, - отозвался я спокойно. - У меня тоже есть просьба.

- Просьба?

- Заявление. Хочу взять краткосрочный отпуск.

- Причины? - сухо спросил он.

Я подумал.

- Вы хотите правду?

- В последнее время я ничего больше не хочу. Только правду. Всю правду. Хоть кусочек правды.

- Борюсь с нашествием магов, - спокойно сказал я.

Он дико посмотрел на меня.

- Не верите?

Шеф облизнул губы.

- Как официальное лицо и твой начальник, - медленно произнес он, - я вижу, что отпуск тебе просто необходим; ты болен.

Он нахмурился и снял очки. Теперь он был похож на просителя.

- Как ...Как неофициальное лицо, и просто как, - он запнулся, - как человек, я хочу лишь спросить - не кажется ли тебе, что нам... - он опять замолчал, подбирая слова, - что нам, людям, следует держаться ближе? Я имею в виду - людям, обремененным знаниям? Черт, слов не хватает!

- А картинкой, - посоветовал я, холодно глядя на него.

Он поднял удивленные глаза, затем кивнул неуверенно и выдал картинку.

Изумление маленькой рыбки, проплывающей сквозь крупноячеистую сеть. Изумление от вида столь никчемной вещи.

- Кого же они ловят? - прокомментировал он свое видение словами. Картинка была тускловатой.

Я не ответил.

- Мне кажется, они ловят кого-то большого, возможно и сами не знают, кто именно им нужен. - продолжил он. - А мы для них - так, мелюзга.

Я отослал ему образ - солдат-новобранец, зажмуривший глаза, стреляет из трехлинейки в воздух, и огромный бомбардировщик медленно валится за лес, оставляя черный след. Потом тщательно перечеркнул его красным и отфутболил следующий.

Дипломат в смокинге, озираясь, крадет у слепого нищего шляпу, полную медяков.

Шеф стоял бледный, по напряженному лицу его я видел, что борется с испугом.

- Неужели это так серьезно, - прошептал он. - Я думал, они шутят. Что же они забирают?

- Подумай, - сказал я. - Я почти догадался.

- Ладно, - сказал он. - Раз пошла такая пьянка....Плевать я хотел на твоих магов. В жизни есть кое-что поважнее. Да и не имеет это все для меня уже никакого значения.

Теперь он опять выглядел обычно, - решительность и энергия, и ни тени сомнения. Только очень злой.

- Я думал, они шутят, - сказал он, словно оправдываясь перед кем-то.

Я покачал головой.

- Ладно, - сказал он почти весело. - Ладно, отыграемся.

- Сейчас я скажу тебе одну вещь, - маленький толстяк крутнулся на стуле. - Постарайся говорить правду. Вот здесь, - он поднял руку и похлопал себя по нагрудному карману, - дискета с твоим файлом.

Предчувствие. А что такое предчувствие, подумал я.

- Поле, - медленно сказал шеф, не отрывая от меня глаз, - Любое поле - есть результат движения массы либо с нелинейно меняющейся скоростью, либо...

- Либо с нелинейно меняющейся траекторией движения, - упавшим голосом закончил я.

Он достал сигарету и отошел к окну.

- Нелинейно меняющейся траекторией является... сам знаешь что, - сказал он почти равнодушно. - С добавочной координатой. Так что, жизнь прожита напрасно?

- А я почем знаю. Дискету отдайте.

- Файл в компьютере я стер, так что у меня единственный экземпляр. Дискету не отдам. И это будет честно.

Я, не понимая, смотрел на него.

Он наклонил ко мне свое круглое, толстое лицо клоуна.

- Это моя работа! - По слогам проговорил он. - Моя. А ты украл ее.

- Это невозможно.

- Невозможно - цитировать мою работу страницу за страницей! Слово в слово! Запятая в запятую! - завизжал он. - Красть покусочно, чуть ли не каждый день! Это невозможно, если учесть, что работаю я только дома, по старинке, от руки!

У меня голова шла кругом. Одно я понимал - отлетал целый пласт моей жизни, возможно, разваливалась сама жизнь, ничего не оставалось, и лишь билось в голове лихорадочно - это невозможно!

- Я думал, я схожу с ума, - лихорадочным шепотом продолжал он, комкая лацкан моего пиджака. Ведь это физически невозможно. Как будто ночью ты брал рукопись, заучивал ее наизусть, а утром вбивал ее с клавиатуры. Да, я привел знакомого, и он вычислил файл, с которым ты работал! А что я должен был сделать, чтобы не сойти с ума?

- Это вы украли мою работу, - неуверенно сказал я. Понимание медленно овладевало мной. Я знал, что это не так.

- Посмотри! - Он бросил передо мной лист. - Вот это ты бы написал завтра.

Я стал читать, едва разбирая мелкие завитушки. Бумага прыгала в моей руке.

Текст был мне незнаком, как незнакомы формулы, но уже через минуту я с ужасом понял, что это моя Работа! И, двигаясь в том же направлении, завтра или послезавтра я готов был написать эти строки, более того, я чувствовал, что я их уже написал! Где, когда - я не знал, но это мое! И запятую поставил бы именно здесь, и формулировку довел именно до этого оборота.... Это была моя Работа. Так кто вор?

- Кто вор? - повторил я. - Кто?

Я знал ответ.

Я.

А этот маленький, толстый, лысый администратор, пройдоха и плут, интриган и гений - он есть Автор.

- И чтобы понять все это, я поставил на карту жизнь, на меньшее они играть не хотели, - уже тихо

закончил шеф. - И проиграл. Но получил утешительный приз - имя. Твое имя.

Шеф умер стоя.

Его нашли в вестибюле, прислонившимся к стене, и застывшее веселое изумление на лице покойника заставляло отводить взгляд. Он смеялся над всеми. Он презирал всех.

В правой руке у него была раздавленная дискета.

Какая странная смерть!

Как будто и не смерть вовсе.

Вот куда приводят порочные административные навыки!

Так думал я, вливая в себя водку.

И ничего больше не чувствовал.

Самое страшное - я прекрасно знал, что не напишу больше ни строчки. Не потому, что не могу или не хочу красть.

Потому что это была не моя Работа.

- Неужели ты не заметил ничего общего? - Спросила Эмма. - У всех твоих хваленых магов есть одна общая черта. Ты и вправду ее не заметил?

Что-то двигалось по краю сознания, какое-то опасное знание, и что-то внутри боролось, пытаясь помешать мне все понять, ведомое мощным инстинктом самосохранения.

- Ну?

Я молчал.

- Ну же?

Я не произносил не слова.

- Да ведь у них нет души! - торжествующе произнесла Эмма. - Что Близнецы, эти попрыгунчики, что Марго, что Суоми, что твоя Элла!

Я во все глаза смотрел на нее, чувствуя, как уползает из-под ног почва.

- Ведь им все равно - жизнь, смерть, боль - все игра! Им чуждо чувство! Чувство радости жизни, чувство не физической смерти, чувство сопереживания чужой боли, наконец! Они, если и чувствуют, то очень, очень поверхностно! На короткое мгновение! Потому что они бездушны! И подумай - зачем они все время крутились вокруг тебя? Что им было нужно от тебя?

- Зачем? - спросил я. - Зачем?

- Затем. За тем. За тем самым - за кусочком души. За кусочком, украденным, стянутым, выторгованным подло, за той самой крохой, с которой они еще мгновение смогут с и н т е р е с о м играть в свои вечные игры. Затем, чтобы не застыть мухой в янтаре Вечности.

Ведь маги страдают от недостатка эмоций. Они болеют от их отсутствия. Они умирают от их нехватки, и те из них, кто послабее, подпитываются по мелочам.

- А те, кто поподлее... - Перебил я.

- Это они крали у тебя, не я. Совсем незаметно, по чуть-чуть, твои эмоции, твои радости, твою грусть, твою душу. А потом пришла я, и, не мелочась, сделала Предложение.

- Забирая все сразу, без остатка.

- А много там осталось? - спросила она. - Или ты думаешь, что душа - это огромный и цельный кристалл? Скорее - мешок семечек.

- Сидит старичок на базаре, семечками торгует, - забормотал я, - а подходят все больше знакомые, ну нет покупателя, он каждому по горсточке, по кулечку, глядь - а мешок-то пустой....

- Оцени - я предложила честный торг, - она не слушала меня. - И дала все, от чего ты не отказался. Поэтому теперь я просто забираю то, что мне теперь принадлежит. И даже пускаюсь в ненужные объяснения.

- А что же останется мне?

- В твоем мире большинство живет так. Природа не терпит пустоты - так цинично говорят в твоем мире. Отсутствие сильных чувств скоро заменит привычная тяга, скажем, к наживе. Или к пиву. Это совсем не страшно, ну нет у человека души - такая присказка не случайна.

Мотылек ударился о лампу, дернулся и быстро затих.

- Я пришла по твою душу. - ровно сказала она. - Ты даже и не догадываешься, как верно на этот раз легли слова.

- Ты обманула меня.

- Нет, совсем нет, совсем уж нет, нет вообще!

- Ты даже и не торговалась.

- Я сделала предложение, а ты не отказался. Да и да! А теперь - отдай мне мое.

И сразу мне стало еще холоднее.

У порога она остановилась.

- Думаю, тебе будет интересно узнать, что автор Работы вовсе не твой...гм... бывший начальник.

Что-то шевельнулось под моим холодным сердцем.

- Кто?

- Возьми его имя - как Утешительный Приз.

Я немного подумал и покачал головой.

- Достаточно и сказанного.

Я стоял у окна и смотрел вниз.

Поперек двора, страшно змеясь, протянулась кривая надпись, сделанная черным углем - "нина".

Имя было выведено с маленькой буквы.

Мальчик передал последний привет своей девочке.

И ни единого восклицательного знака.

Кто-то кого-то куда-то зовет.

И сразу же возникли Близнецы.

- Не бойся, - они взмахнули руками. - Нам ничего не надо. Мы принесли Утешительный Приз.

- За что? - Устало спросил я.

- Ты помогал нам жить. Давал энергию. Мы честно платили.

- Общением, - сказал я. - Информацией.

Они радостно закивали.

- Все было честно. По правилам.

- Но вы брали энергию, или душу, не предупреждая.

- Так это само собой понятно! - удивились они. - Ее было много. А тебе она была не нужна. Ты все равно не пользовался ею. Как удав, проглотивший футбольный мяч. И пищеварению мешает, и двадцать два лба слоняются без дела по полю.

- Ладно, - сказал я. Мне было уже почти все равно. Я хотел остаться один.

- Наш приз! - торжественно объявили они. - Ты можешь теперь стать магом. Могущественным магом.

- Сильнее чем Марго? - усмехнулся я.

- Много сильнее. Потому он вокруг тебя и увивается. Видит в будущем серьезного соперника.

- А душа?

- Зачем магу душа? Он потому и маг, что бездушен. Правда, тебе предстоит много работать. Все. Конец приза.

Я был совсем один. На столе лежал лист. Я протянул руку. Это была телеграмма.

" ...что Ваша жена, вчера, пять лет назад, погибла в горном обвале..."

Я не смог даже пожать плечами. Мне было все равно. Двинув ногой, я почувствовал под столом угол чего-то твердого. Это был ящик с джином. Еще один Утешительный Приз.

Честный Марго.

Добрый Марго.

Славный Марго.

Он не хочет соперника.

Не волнуйся, мысленно произнес я _с л о в а м и, вы отняли у меня многое, но не выбор.

Не глядя, вытянул бутылку.

Мне предстоял долгий спуск.

Главное, не смотреть вверх.

......................................................................................

В дверь позвонили.

Вольдемар открыл глаза. Горел ночник. Болело растянутое сухожилие.

Фотография напротив улыбалась ободряюще. Награды нелепо свисали на грудь, совсем как у кудлатого соседского пуделя. Луна вкатывалась в балконное окно - огромная щербатая древняя медаль.

В дверь опять звонили - долго, настойчиво.

Козлов, с досадой подумал он, поднимаясь. Опять будет предлагать уйти на тренерскую.

Штанга лежала посреди пустой комнаты - как неподнятая истина.

Он открыл дверь.

На пороге стояла блондинка.

Та, что бегала рядом по утрам. Свободный покрой спортивного костюма не скрывал достоинств ее фигуры.

- У меня к Вам предложение.

Он молча разглядывал ее.

- Меня зовут Марго, - спокойно продолжала она, словно не замечая враждебности. - Впрочем, если Вам не нравится это имя, можете звать меня, скажем, Эмма. Или Элла.

- Проходите, - сказал Вольдемар, пропуская ее в квартиру.

Судьба Ч.

(Рассказ военного).

"Каждому нормальному мужчине по достижении сорока лет на будущее следует

приобрести пистолет. Дыра в виске - достойный компромисс с реальностью ".

Я родился в маленьком городке на севере страны, где под тягучими полярными зорями жизнь течет медленней и спокойней, и однообразие невыразительного пейзажа, навевающее унылую скуку приезжему, вселяет неторопливое спокойствие в аборигена.

Родители мои, приехавшие сюда на заработки, так и остались здесь жить, как остались многие, приезжающие на время.

Городок наш был известен прежде всего тем, что люди здесь много зарабатывали. Об этом знали все.

Зарабатывали хорошо, а жили плохо.

Второй его особенностью, о которой, впрочем, догадывались только живущие здесь, и не все, лишь самые наблюдательные, было то, что он являлся единственным местом в мире, где можно было увидеть Судьбу.

Не только свою, а Судьбу, так сказать, вообще. Судьбу, спешащую по своим делам, Судьбу, остановившуюся, и вроде бы с любопытством наблюдающую, а на самом деле вершащую чью-то долю. Это уже потом, когда я подрос, я понял что, она никогда, никогда не останавливается просто так. Только по делу.

Появлялась она в разных обличьях, каждый раз меняя их, словно по прихоти, но и здесь была скрыта своя циничная логика.

Спустя годы, я много думал о том, почему она выбрала этот город. Мне кажется, я нашел ответ, но приводить здесь свои доводы не буду. Сначала я расскажу то, о чем начал говорить, и постараюсь больше не отвлекаться.

Прожив несколько лет, родители написали письмо, и приехал брат матери, тоже с семьей.

Фамилия их была... ну, скажем, Ч.

Мы жили в двух крошечных комнатушках барака у самого склона горы. Нас четверо и их трое. Дети - я с сестренкой и двоюродный братишка, относились к окружающей нас полунищей действительности так же спокойно, как и другие дети, жившие со своими родителями в нашем бараке; длинный полутемный коридор, упиравшийся в бачок с питьевой водой, служил нам местом для игр, как и гора, как и грязная, разбитая дождями и самосвалами дорога.

Я родился и вырос в эпоху Бесстрастных Товарищей, мало заботящихся о местах игр для детей. Их больше волновали далекие выси; впрочем, поправлюсь - ничего их не волновало.

Они были заняты делом - целовали друг друга и развешивали портреты друг друга в своих кабинетах.

Впервые я увидел Судьбу, когда мы играли в солдатиков. Я был сказочно богат - несколько настоящих оловянных солдатиков и много больше их дешевых пластиковых сослуживцев; как я стал Крезом - это отдельный авантюрный роман. Сборная оловянно-пластмассовая рота укорачивала летние полярные дни.

Мы играли, и я, как всегда, выигрывал, потому что брат мой был легковерен. Достаточно было предложить ему временный мир, и он соглашался, и тогда, прокравшись своими войсками в тыл, легко было расправиться с ним, доверчивым, - брат все время попадался на эту удочку.

И вот когда я в очередной раз делал коварные дипломатические шаги, дверь комнаты приоткрылась, и полная женщина в форме проводницы появилась у нас на пороге.

На ее берете сияла немыслимой красоты железнодорожная эмблема.

Она оглядела комнату маленькими, похожими на пуговки глазами, поцокала языком и уставилась на нас.

- Тетенька, - сказал мой младший брат, закрывший к тому времени рот, - а ведь ты нам мешаешь!

- Фу! - поморщилась она. - А разве можно быть таким невежливым со старшими?

- Мы играем, - проникновенно объяснил он, не отрывая глаз от блестящей кокарды. - Играем в солдатиков. Ты, тетя, иди.

Она молчала, разглядывая нас голубыми глазками.

- Вы еще успеете наиграться. - Наконец победно заявила она, словно решив в уме сложную математическую задачу. - Всю жизнь вы будете играть в солдатиков.

Братишка хихикнул, прикрыв ладонью щербатый рот.

Я был постарше, достаточно старше, чтобы уловить в прозвучавшем угрозу.

- Вы здесь живете? - спросил я.

- Нет, - мгновенно отозвалась тетка, - разве здесь можно жить?

Она пристально посмотрела мне в глаза и добавила.

- Скоро, очень скоро и ты это поймешь, мальчик.

И закрыла дверь.

И тут брат сделал очень странную вещь. Он схватил оловянного стрелка и бросил ей вслед. Я до сих пор не знаю, зачем он это сделал.

И дверь снова отворилась, но она уже не вошла, а только просунула в щель толстое лицо.

- Я запомнила тебя, мальчик!

Брат улыбался.

- Он ведь не в вас, правда? - сказал я.

- Заступаешься за него?

- Он мой брат, - сказал я.

- И заступаешься по-дурацки, - хмыкнула она.

Дверь хлопнула. Мы остались одни.

- Смешная тетка, правда? - спросил он, расставляя фигурки.

Кто мог знать, как смешно расставит она нас?

Наверное, немногие помнят ту страшную эпидемию Шахматной Лихорадки, застигнувшей страну. Молодые, слышавшие о ней от родителей, вряд ли могут представить себе это безумие, но старикам до сих снятся толпы людей, несущихся в спорттовары, разбивающие витрины и расхватывающие с прилавков шахматные доски.

В нашем городе она свирепствовала особенно жестоко.

Никто не выходил на работу, никто не выходил на улицы, разве что в парк до ближайшей скамейки, где дрожал в приступе одинокий шахматист, оставшийся без партнера.

Какой там общественный транспорт; если и говорить о движении, двигались в это время лишь фигурки на досках!

Играли все, а те, кто не умел - бессмысленно переставляли пешки, не в силах оторвать взгляд от клетчатой поверхности. Именно с этого времени у Судьбы появилась любимая игрушка - она повсюду таскала за собой гремящую шахматную доску.

Нас с братишкой спасли как раз солдатики, хотя военные баталии в тот период приняли более ожесточенный характер.

Братишка радовался кратковременной отсрочке от школы, а значит и от дежурной порки, ведь учился он кое-как. Я учился хорошо, но в школу тоже не стремился, и мы все время играли.

Забавный штрих - когда родители навязывали нам совсем маленькую сестренку, и приходилось сдерживать милитаристско-оловянные страсти и поиграть, к примеру, в школу (она всегда была учительницей), то я всегда играл разгильдяя, а брат прилежно выполнял обязанности Первого Ученика. В жизни все было наоборот. Ожесточение, с которым он отзывался на все попытки учителей найти с ним общий язык, объяснялось просто - он им не верил. Кто и когда подорвал в нем доверие к учителям, я не знаю, но, зная своего братишку, могу предположить, что этот некто был личностью, несомненно, в своем роде, одаренной.

Эту особенность его характера - либо безрассудно верить, либо отрицать окружающее, несмотря на явную очевидность, его отец принимал за врожденное упрямство и пытался выправить ремнем. Наказание брат всегда переносил молча, подкрепляя тем самым педагогические заблуждения родителя.

Мне он верил безоговорочно, и это мучает меня до сих пор.

Возможно, это одна из причин, заставившая писать эти горькие строки.

И еще - он очень любил животных.

Щенки и котята постоянно путались под ногами, несмотря на немыслимую тесноту.

Но к этому наши родители относились терпимо.

Сострадание к меньшему, в этом нельзя было отказать любому обитателю нашего барака.

Такая вот штука.

Впрочем, кто сможет оттолкнуть ногой котенка, смотрящего на вас снизу?

Смотрящего снизу вверх... нет слов совсем не хватает. Очень мало букв в алфавите.

Я думаю, Вы поймете меня, если хоть раз встречались со взглядом старика, роющегося в мусорном баке.

Если же не можете его вспомнить - плюньте прямо на эту страницу и включите телевизор.

Умение брата общаться с животными передалось ему от отца.

Дядька мой, с сарказмом относившийся к дрессировке в классическом, так сказать, виде, мог остановить взглядом зарвавшегося бульдога. В нашем семейном клане о нем до сих пор рассказывают легенды.

Он был жесток - псенок, прижившийся в семье, не раз получала по за загривку, сливая за собой воду из унитаза до а не после.

И братишка мог, но по-другому - вечная ухмылка, прилипшая к его лицу и так раздражающая учителей, заставляла животных не поджимать хвосты, а радостно крутить ими, а их мордахи в эти минуты становились лохматыми копиями мордашки моего жизнерадостного братца.

Меня он звал смешно - братка.

Когда мы не играли, я читал.

Читать я начал когда мне было лет пять, читал все подряд, много, взахлеб, и все, что я прочитывал, настолько не сходилось друг с другом, а еще более, с окружающим, что выработало здоровое недоверие к слову, лежащему ли на бумаге, произнесенному ли вслух.

У братишки подобного иммунитета не было. Первым импульсивным порывом его была вера. Впрочем, об этом я уже говорил.

Мы шли из школы. Братишка еле пер свой огромный портфель, размеры которого его отец как-то соотносил с размерами предполагаемых знаний, а может быть, просто, по тогдашней повсеместной родительской привычке, приобрел "на вырост".

От помощи брат отказывался.

Пока он сопел, я пересказывал прочитанную книжку. Я уже не помню, про что рассказывал, но мы так увлеклись, что не заметили пацанов, движущихся нам наперерез. Если бы я увидел их раньше, мы бы их обошли, или переждали, или подождали бы, пока не появится кто-то из взрослых. Я драться не любил.

Мы почти дошли до родного барака, рукой подать.

Делать что-либо было поздно, и я остановился. Брат тоже увидел их и дернул меня за рукав.

- Пойдем, - сказал он. - Чего ты? Ведь все равно не убежать.

В отличие от меня он совсем не боялся.

Теперь они двигались медленнее, со спокойной уверенностью.

Брат вздохнул и поставил портфель.

- Мать убьет за грязные штаны, - тоскливо сказал он.

Они окружили нас и сразу приступили к действиям - толчки, еще легкие, издевательские, заставляли крутиться из стороны в сторону.

И тут рядом появился мужчина. Невысокий, в грязной одежде, словно только что вылез из-под грузовика. Он стоял, попыхивая папиросой, и с интересом следил за происходящим маленькими круглыми глазами.

Странно, подумал я сквозь отчаянье, откуда он взялся.

Пацаны не обращали на него никакого внимания.

- Куда идешь, шкет? - спросил самый младший.

- Домой мы идем! - выпалил мой братишка агрессивно. - И никого не трогаем. А будешь лезть - дам в морду!

Он был совсем маленький.

Мужчина сплюнул и неожиданно оказался совсем рядом.

- Чо думаш? - вдруг он спросил хрипло. - Выбирай главного - и бей! Или вообше не дерись.

Я еще не понял, но совет вдруг наполнил меня решимостью.

И уверенностью в себе.

Еще не осознавая что делаю, я шагнул вперед.

Самый старший из них стоял чуть в стороне, засунув руки глубоко в карманы - словно сам по себе.

Я отодвинул плечом стоящего на пути и двинулся к нему.

- Да нех базарить - сразу бей - раздалось за спиной.

Я так и сделал. Парень был выше меня и старше, но от неожиданности пропустил удар. Сзади раздался отчаянный вопль брата, и я понял, что он тоже начал первым.

Через минуту мы катались по грязной дороге, и я то оказывался сверху, то твердая засохшая грязь больно впивалась в лицо.

- Эй, - заорал, задыхаясь мой противник - Все! Хватит! - И, отрываясь от меня, отскочил в сторону. Из разбитого носа текла кровь. Я оглянулся, ищи глазами братишку.

Он поднялся последним, слезы злого бессилия и ярости душили его, но опять кинулся на ближайшего врага.

- Я сказал - все! - опять заорал их вожак.

Но никто и не хотел связываться с братом.

- Псих! - орали пацаны, отталкивая его. Брат упал, и тогда я подошел, поднял его, и, успокаивая, тоже сказал - все.

Мы стояли, отряхиваясь.

- Теперь, - злобно сказал старший, - мы будем бить вас везде, где встретим.

Но не двигался с места.

- Я сам тебя убью! - выкрикнул брат.

Я похлопал его по плечу.

- Молчи, - прохрипело у меня за спиной. - Никогда не отвечай. Только бей.

Я оглянулся. Никого рядом не было.

Дома досталось, но больше от матерей.

Дядька весело прищурил синий глаз.

- Сколько их было?

- Пять, - мрачно ответил братишка, стараясь стоять так, чтобы не было видно разорванную штанину.

Они поймали нас только один раз.

И несколько раз - одного брата.

А потом я поймал старшего.

Одного.

В то время трудно было пройти подворотней незнакомого дома, если ты был один.

Не потому, что вся пацанва была злобной.

Просто Бесстрастные Товарищи врали, врали, врали.

С особенным удовольствием они врали о Счастливом Детстве.

Эта их любимая ложь, расклеиваемая на видных местах, вызывала угрюмый протест, и попытку противостояния.

А может быть, они с гордостью рассказывали о детстве своих детей?

Однако создался прецедент.

- Ты видел того дядьку с папиросой?

Братишка никого не видел.

Тогда я вспомнил разговоры взрослых.

Не судьба, часто вздыхали они. Знать судьба, говорили они задумчиво. Ну и судьба, качали сочувственно головами. Но всегда это звучало с оттенком горечи.

(Странные представления о Судьбе у нашего народа, правда?)

Но никогда не говорили, как выглядит эта Судьба.

Я это запомнил. Получалась, она могла выглядеть по-разному.

Я вспомнил веселые глаза-пуговки. Значит, ее все-таки можно распознать!

И еще - Судьба подсказала мне, что делать, а братишке - нет.

Она мстит ему за брошенного солдатика, понял я.

Годы спустя, я много раз спорил с родителями, утверждавшими, что тогда все жили хорошо.

Их легко понять, ведь до этого все жили еще хуже. Но...

Безумный паровоз наших отцов прогрохотал мимо, так и не сделав обещанной остановки.

В общем, спасибо родная страна.

Это все, что я хотел сказать о нашем детстве.

А потом, проснувшись однажды утром, мы обнаружили, что оно, детство, кончилось, бараки снесли, и живем мы на разных концах растянувшегося на много километров города.

Так и бывает.

Теперь мы виделись намного реже, только по выходным, да и то не всегда.

А потом у него умерла мать.

Рак, сказал врач.

Судьба, слышалось в его голосе.

Дядька запил, и запил крепко. Основательно, как делал все в своей жизни. Русский.

Братишка часто оставался у нас ночевать. Он вырос из своей одежды. Родители отдавали ему мою. Мы спали валетиком на узком диванчике, и, как в детстве, я пересказывал ему книжки. И как в детстве, он сопел в темноте от изумления.

Музыкальная школа научила меня стучать по клавишам, и теперь по вечерам я играл в клубе на танцах. В вокально-инструментальном ансамбле, так тогда их называли.

Нас было четверо.

Иногда мы играли в ресторанах на свадьбах.

Особенно я подружился с Витькой, игравшим на бас-гитаре, и часто бывал у него дома.

Простая семья, каких много было в нашем городе. Среднестатистическая. И судьба у них была среднестатистической, никаких забубонов и аномалий.

Старший его брат отсидел и вышел.

Средний - так и сяк - отслужил и демобилизовался.

Витька был младшим, и, уже по определению, проторенной дорожкой братьев идти не мог. Альтернатива службы и отсидки явилась к нему в виде инструкторши по комсомолу, сорокалетней и энергичной Виолетты, потерявшей голову от его кудрей. Справедливости ради, нужно отметить, что он и сам потерял голову. Бурный их роман совсем было бы вышиб из него мозги, если б не бдительный Витькин папаша.

- Ты ей скажи, - втолковывал он непутевому младшему, - пусть справку тебе сделает, что ты бесперспективно больной.

Старик любил ученые слова.

Виолетта справку не делала, таяла, как свечка, и что будет дальше, не знала. Витька и подавно. Жизнь представлялась ему сплошным кабаком и казалась бесконечной, как параллельные прямые, о которых втолковывал математик.

Витька учился в немыслимом учебном заведении - школе рабочей молодежи, вечером дергал струны, а ночью мчался к Виолетте. Вид у него был всегда ошалелый.

- Как мартовский кот, - сравнивал Вася, наш солист, - как мартовский кот-стахановец.

Ударник, смуглый и немногословный татарин Рифат, жил вообще очень замкнуто, о себе рассказывая крайне мало и неохотно.

Мой братишка часто крутился на репетициях. Его никто не прогонял, хотя он всюду лез, дергал за руку и задавал глупые вопросы. Он был смешной, мой братишка. И хотя уже тянулся вверх - голос то и дело срывался с баска - все равно он походил на веселого щенка.

Я же вовсю развлекался, корча из себя примерного в школе и решительно вознаграждая себя за дневной пост вечером.

Новые разбитные подружки, позванивая дешевым портвейном в сумках, легко смогли бы провести своим лексиконом нашего завуча к могильной оградке.

Смеясь.

Я посмеивался в унисон. Белые мои ночи короче уже и быть не могли.

Диву теперь даюсь, как мне это тогда удавалось. Наверное, потому что рядом все время ошивалась Судьба. А может быть, потому что большинству учителей просто не было до нас дела. Формальное время диктовало формальное выполнение обязанностей.

Вычислила меня только наша математичка. Однажды она взяла меня за руку и, поблескивая очками, вдруг стала втолковывать мне.

- Ты очень странный мальчик, - говорила она горячо, - но поверь, есть вещи в этом мире, на которые нельзя, ну просто нельзя тратить свою жизнь.

С тем же успехом она могла заклинать тело вождя в мавзолее, раскачиваясь и причитая в преобразованиях Фурье.

Он влекла меня - но несколько по-другому.

Иначе я ей совсем не верил.

Короче, все мои педагоги были далеко, а Судьба - вот она - рядом!

Невидимая посторонним, она толкала в бок то острым локтем соседки по парте, то толстой лапой грузчика магазина, и, меняя голоса, подзуживала, подстрекала и толкала на отчаянные выходки. И все сходило с рук!

Мой же братишка, по случайным отзывам, уже дважды нарывался на крупные неприятности с местной шпаной; один раз я не успел, бит он был нещадно, а второй попросил за него Рифата, и он охотно и ничуть не удивившись просьбе, согласился пособить.

Ему нравился мой братишка.

Не подлец, странно говорил Рифат. Эта короткая характеристика вообще была у него в ходу.

Другого деления людей на людей он не знал.

Но темными делами все-таки занимался наш ударник, потому что финку постоянно носил при себе. И не только финку.

Чтобы брата не трогали, я познакомил его с Ваней-Лопарем.

Знакомство выглядело так.

Я купил вечером бутылку самого дешевого пойла и вместе с братишкой зашел за клуб.

Там перед началом танцев собирались местные. Я играл в ансамбле и ко мне вопросов не было. На брата они смотрели хмуро. Он был им уже знаком, не из нашего района, и у многих чесались кулаки.

Главным был Ваня-Лопарь, тотально местный, огромный мрачный детина, как бык, смотревший всегда в сторону.

Я взял ухмыляющегося братца за рукав, подтащил к Лопарю, стоявшему в сторонке и протянул бутылку.

Лопарь выбил одним ударом пробку и вылил себе в горло добрую половину.

Не глядя на нас, он протянул оставшееся мне.

Я отхлебнул и передал бутылку брату. Он тоже сделал глоток. Я отобрал у него то, что осталось, и вернул Ване.

Все.

Процедура знакомства состоялась без единого слова.

Брат мой открыл было рот, но задать дурацкий вопрос не успел - я опять схватил дурилу за рукав и потащил назад.

Больше его никто не трогал.

Такие нравы царили в уездном городе К.

Правда, смешно?

Как-то после уроков директор собрал нас в актовом зале. С ним был худой, высохший майор.

- Вот, ребята, - сказал директор, осклабясь, - Товарищ из военкомата пришел рассказать нам о военных училищах.

Майор мрачно смотрел в потолок.

Директор подождал немного и привычно продолжил.

- Стране нужны крепкие, надежные руки. Военные училища - кузницы офицерских кадров страны. Святая обязанность - охранять рубежи нашей Родины. Мы, педагоги, с первого класса воспитывали вас в духе патриотизма.

Майор молчал. Молчали и мы.

- Кто, как не вы, - рассыпался директор, - сможет покорить небо, водить тяжелые танки и бороздить океаны и моря!

Майор вздохнул и поднялся. В зале замерли.

- Если вы пойдете в военное училище, - тяжело произнес майор, - то станете офицерами.

На секунду он задумался.

- В противном случае вам ими не быть.

И опустился на стул.

Теперь надолго заткнулся директор, филолог по образованию.

- Чего тут думать, - зашипел на ухо приятель. - Те, кто запишутся, будут проходить добавочные медкомиссии. Значит - освобождение от занятий! Можно в школу не ходить!

Но я знал, что это не он. Мой приятель уже неделю болел и лежал дома. Это шептала Судьба.

Так в школе поднялась волна патриотизма.

Замечу, что самым патриотичным идиотом в итоге оказался я. Потому что больше никто из нашего выпуска военным не стал.

Братишки на этой поучительной беседе не было, он еще не дорос.

Впрочем, запас учителей-патриотов в стране был неисчерпаем.

В тот же вечер, поддав портвейна, я играл на танцах, а в голове неотвязно стучало - надо уезжать.

Словно колеса - у - ез - жать!

Невидимая Судьба подпевала на отголосках.

Это все, что я хотел сказать о нашей юности.

Нет, вру, не все.

Я еще раз видел брата, когда приехал домой на каникулах, я уже был курсантом. Мать рассказала мне о нем.

Дядька второй раз женился, но пить не перестал. На работе у него начались неприятности, хотя руки были золотые. Сожительница самоотверженно упивалась вместе с ним.

Потом они вдруг быстро собрались и уехали, оставив сыну квартиру.

Нечаянная свобода ударила брату в голову. Случайные люди все время крутились вокруг него, жили у него, пили и ели у него - отец присылал из Сибири деньги.

Я приехал - и выгнал пару забулдыг.

- Кончай дурить, - сказал я расстроившемуся брату. Ему было жаль оборванных своих приятелей.

- Зачем ты так? - спросил он. - Людям жить негде.

- Я уезжаю, - сказал я. - Кто присмотрит за тобой, придурок?

- Так возьми меня с собой, братка, - попросил он, помаргивая.

- Куда? - спросил я. - В армию? В нашу Советскую Армию, блядь?

- Да хоть куда братка, - улыбался он. - Возьми!

Я никуда его не взял - и больше уже никогда не видел.

Жизнь человека подобна отложенной шахматной партии - Судьба делает ход, и вы начинаете реагировать, приспосабливаясь к новой действительности, ломаете голову, просчитывая варианты перемен, и совсем не замечаете, что перемены закончились - Судьба перешла к следующей шахматной доске. И все на время застывает. Входит в новую колею.

Вот тут-то и кроется главная ошибка. Нельзя все время глазеть на собственные клеточки поля, нужно иногда отрывать взгляд и уловить тот момент, когда задергался твой сосед по сеансу одновременной игры - Судьба рядом!

Следи - сейчас она завершит круг и передвинет фигурку в твоей жизни!

В моей жизни не менялось ничего.

Соседние игроки тоже почти не шевелились, сонно валясь грудью на свои незатейливые комбинации.

Судьба забыла обо мне.

Но не забывала о братишке.

Такого количества неприятностей, сыпавшихся на его голову с того момента, когда оловянный стрелок ударился о дверь, нельзя было объяснить ничем.

Я часто вспоминал о нем.

Статистика, как наука, превращалась в астрологический бред, стоило лишь отследить, к примеру, его поход в магазин за хлебом, - водители в радиусе сотни километров делали крюк, лишь бы только забрызгать его грязью, городские власти срочно начинали ремонтные работы, оставляя открытые канализационные люки на его пути, ну а хлебный, разумеется, сразу же закрывался на переучет.

Он переболел всеми детскими болезнями, доступными Судьбе в этом регионе.

Его выгоняли из школы за чужие проступки, постоянно с кем-то путали, обсчитывали, ругали, забывали, бросали и закрывали перед ним двери.

Когда же он, улыбаясь, открывал для объяснений рот, ему не верил никто. Ну не могло быть такого!

Я знал, что все это правда.

Да что перечислять! Сколько не напрягайся, пакостей, выпавших на его долю, с лихвой хватило бы на десятерых.

А он только ухмылялся. Может быть, именно это и выводило Судьбу из себя?

То, что было потом со мной, не имеет отношения к рассказу. Поэтому я просто пропущу несколько лет. Для Вас - пусть это будут выпавшие из книги страницы.

Я сразу вхожу в день, который связан с этой историей.

Мы пили очень плохую водку в очень плохом кабаке на самой окраине города. Не помню, по какому поводу, чего-чего, а в поводах в те времена недостатка не было.

И город был соответствующий - крайний, серый от пыли, и мрачный, как сон дочери гробовщика.

И вот, захмелев, я вспомнил о письме матери, в котором она упоминала, что брат продал квартиру и собирается уезжать в Ростов-на-Дону.

Почему именно в Ростов-на-Дону, недоумевала мать.

Я понимал, что Судьба достанет его и там.

От Судьбы не уйдешь.

Еще раз повторюсь, водка была скверной, хотя это не Бог весть какое оправдание.

Но очень многие дурацкие поступки в жизни мужчин случаются как раз от скверной водки - можете поверить мне на слово.

Пока разговорчивый официант хлопотал о подгоревших бифштексах, мы немало успели, и поэтому появление огромного скворчащего подноса было освидетельствовано нашей компанией как дерзновенная попытка вражеского лазутчика разведать Главную Военную Тайну.

- Ну, - угрюмо сказал наш востроносый начальник штаба.

Мы были готовы поднять ему веки, но этого не потребовалось - официант задрожал и замер.

За этим коротким "ну" таилось многое, - мистическое военное искусство приводить нижестоящего по званию собеседника в тяжелый ступор.

Высшая ступень умения заключалась и в собственном участии, ведь произнеся должным образом это короткое заклинание, настоящий воин обязан был остекленить и собственный взор, одновременно тормозя внутреннее течение мысли - в полный транс.

Потому официант окаменел, едва успев опустить на стол блюдо.

Он когда-то служил.

Или сидел.

Как и все мужчины нашей страны.

Когда разговор легко зашел о службе, я решительно встал, одернул китель и вышел на улицу.

До Главпочтамта было рукой подать.

Я почему-то на всю жизнь запомнил этот путь.

Короткий, он вдолбился в память тоскливой вереницей тупичков.

Стояла поздняя дальневосточная осень, сгущалась ночь, и было довольно холодно.

Я шел черной, северной стороной улицы, хрустел снег под хромовым сапогом, а через дорогу, на южной, трепетали изумрудные листья под жарким полуденным солнцем.

Путанные голые ветви замерзших деревьев на моем пути, словно обрезки колючей проволоки, ограждали землю от неба.

Военный пейзаж всюду преследовал меня - куда бы я ни шел.

Рука почти не дрожала, когда я надписал конверт.

Неважно, чей будет адрес, с трудом соображал я. Судьба сама поймет, напишу только город.

Но, дурачась, все же заполнил:

Улица - Иванова

Кому - Иванову Ивану Ивановичу

(Улицы такой в нашем городе отродясь не было).

В конверт я вложил лист с единственной строкой: "Оставь брата в покое".

Если б был трезв, придумал бы что-нибудь поубедительней.

Нет, конечно. Будь я трезв, продолжал бы ленивый спор с сослуживцами.

Судьбу не обдуришь.

Бросив письмо в ящик, я пошел было к выходу, но еще одна мысль вдруг посетила мою бедную пьяную голову, и я долго стоял посреди зала, озираясь - нелепый, как пластилиновый пистолет.

Если прав, то смогу убедиться в этом прямо сейчас.

Я нашел окошечко с надписью "Корреспонденция до востребования" и протянул пожилой женщине свое удостоверение. Та полистала его, дотянулась до пачки бумаг и стала быстро перебирать их, поглядывая на меня.

- Вот, - она протянула мне конверт.

Он был измят и засален.

Не отходя от окошка, я разорвал его. Внутри лежал лист чистой бумаги. Больше ничего не было. Я еще раз посмотрел на адрес. Город. Моя фамилия. До востребования.

Если не знаешь что делать, развернись через левое плечо и ступай к чертовой матери, вспомнил я.

Час спустя, когда я догнал веселых своих товарищей, догнал во всех смыслах, и мне стало гораздо легче - только тогда я понял все.

Она просто отшвыривала меня, смахивая, как пешку, забредшую в партию с чужой шахматной доски!

И еще пара лет.

Запертый в гарнизоне, я почти потерял его следы. Армия, Могучая Мать, все пыталась вправить мне мозги. Я же не столько служил, сколько вяло пытался понять, что вообще происходит с моей жизнью. Карьера меня не интересовала - интенданты забыли положить в мой ранец маршальский жезл. Поэтому, прошедший хорошую школу Судьбы, я отрывался, как мог, и все равно оставался на хорошем счету.

- Билетики попрошу, - сказала проводница, и я оторвался от окна - за косыми струями двинулись влево мои родители и сестренка. Жизнь набирала скорость, унося их от меня - навсегда.

Я был один в купе. Стучали колеса - и злые глаза-пуговки неотрывно следили за мной.

- Братишку не трогай, - сказал я. - На что он тебе?

- Билетики попрошу, - засмеялась проводница низким, грудным смехом. - Едешь? Е х а й! А мы тут уж сами как-нибудь...

- Чего вы к нам привязались?

Она пристально посмотрела на меня.

- Скажи. У тебя есть Мечта?

Она выделила заглавную букву - интонацией.

Я молчал.

- Вот, - сказала она, сыто крякнув - Вот потому и вожусь с вами. Вы ж - без руля и без ветрил. Плывете по течению. Дай вам волю - и все остановится. Вы же все заснете!

- Как все просто, - медленно сказал я. - Без руля и ветрил! Действительно, это ведь так просто!

Новое откровение переполняло меня.

Так просто!

Но когда я проснулся, слова Судьбы показались мне пустыми. Как и всякий сон поутру.

Судьба правит бал - если человек не может - не хочет - не способен - сам распорядиться своею жизнью? Неужели это так?

И я написал ему - в этот хренов Ростов-на-Дону -До-Востребования: у тебя есть Мечта?

И вдруг получил ответ.

"Чтоб все было хорошо" - радостно телеграфировал брат. - Для всех!

Я видел его - усердно вписывающего в бланк ужасно дурацкие слова; заглядывая через плечо, хихикала и потирала ладошки Судьба.

- Вот смотри, - сказал длинноносый начальник штаба.

Он вытянул вперед сжатые кулаки.

- Видишь? Вот я держу в руках оружие. А время тикает! - И выразительно скосил глаза на запястье.

Я заворожено смотрел на него. (Старый, матерый волк натаскивал щенка. Щенок матерел на глазах).

- И во - о - т - раз! Стукнуло ровно двадцать пять лет, как я в Армии!

Он медленно разжал пальцы - мне почудился сдавленный лязг брошенного автомата.

- Вот так.

Теперь его рука крепко сжимала граненый стакан.

- Надо мечтать, - сказал он. - Что ты! Офицер без мечты - что собака без крыльев!

И печально улыбнулся.

Он уже не казался матерым.

Постаревший деревянный мальчик Пиноккио - годы укоротили любопытство и ...нос.

Мы еще пили и пили. Он еще мно-о-го чего расповел.

Под занавес выстрелило ружье, покойно висевшее на стене.

- Если Бога нет - так для чего я подполковник? - угрюмо вопросил Буратино.

Я, разумеется, не ответил.

Собственно, свое будущее после увольнения офицер, как правило, представляет слабо.

Конечная точка прибытия для него - пенсия.

Ушел поезд, враждебная темнота узенького захолустного перрона; как труден первый шаг!

(Военный - вне строя - страшно одинок!)

Но существует своеобразный фольклор - костыль, "утешаловка", собирательный образ воина на заслуженном отдыхе, родившийся, видимо, натужным трудом многих поколений профессионалов, и мало изменившийся за столетия.

Развлекаясь, я восстановил эти уникальные предания. На них должна была опереться скорбная фантазия бойцов следующих призывов.

Вот как назывался мой труд: "Походный набор мечт офицера".

(Пособие по строительству светлого штатского будущего).

Были здесь и простенькие, незамысловатые прорисовки - соломенный брыль да удочка, - вечная рыбалка на берегу тихой речушки, чарка горилки под старой яблоней и вареники на ночь.

Были более грандиозные постановки - деньги, власть, но все так туманно и зыбко, что поражал лишь размах, с каким эти потенциально достижимые финансы тратились.

Были мечты посложнее, но тоже как бы легко реализуемые - академия, карьера, опять академия, еще карьера, карьера, и опять карьера, тысячу раз карьера!

Довольно уныло, на мой взгляд. Опыт подсказывал, что не худо бы было слегка разбавить карьеру чаркой горилки, но оказалось, что каждая Мечта строго привязана к своему типу и не терпит изменений.

Вареник не лез в горло при бешеной карьере.

Погоны с огромными звездами не помещались под соломенным брылем.

Меня поразила Мечта Контуженого Десантника в госпитале.

- З - з - заварушка, - мучаясь от напряжения, выдавил он. Я не понял.

Он пояснил, заикаясь и страшно кося выкаченным глазом.

-Заварушка - м-м-масштабная... н-н-а всю страну. Любимый автомат. Ночь. Враг. В-вернее - к - к - ругом в - в - враги!

Я всегда думал, что Вечный Бой - поэтическая метафора. Ага, как же! С нашим-то менталитетом.

Короткий привал - и в атаку за... да не все ли равно - за что? За всемирное освобождение геев от тирании традиционной ориентации.

(Слушайте, а остались еще гражданские в нашей стране? Или мы все - в бою?)

Я отвлекся.

Я собирал мечты по крупицам, часто выдавая их за свои, надеясь услышать в ответ апокриф.

Мне нужна была Мечта - против Судьбы.

И однажды это случилось.

С трудом владея лицом, я услышал Мечту - каким чудом занесло ее в голову пропащего капитана?

В ней был и размах, и славянская удаль. В ней было пренебрежение к тихим сопливым радостям штатских и суровый покой Воина - это была Настоящая Военная Мечта!

Запьет и забудет, обнадеживал я себя, да никогда капитан никому ее не расскажет - и она будет моей! С ней я побежу всех - эй, братка!

Грудью лягу.

Ведь Мечта - это вешка на бессмысленном пути.

Огонек далекий.

Поводырь у слепца.

Ведь Мечта - это последний шанс победить Судьбу.

Брат совсем не писал, а то, что сообщал о себе, было так кратко и путано, что ничего не позволяло связать воедино. Он то ли решил жениться, то ли развелся. То ли на работу работал, то ли ее искал.

Судьба его делала немыслимые зигзаги, зло припоминая брошенного солдатика.

Мы были обречены играть в солдатиков, и я был небьющимся и невесомым, пластиковым - летал туда-сюда.

И род войск у меня был игрушечным - Большая Погремушка Для Устрашения Врага.

Огромная электронная поделка, выплевывающая в эфир множество замысловатых сигналов.

А он - оловянным.

Тяжелым.

Однобросковым.

О том, что его уже бросили, ни он, ни я еще не знали.

Это было то смутное время, когда потрясения одно за другим содрогали страну.

Разваливалось все; и те, кто не хотел развала, и те, кому этот развал был выгоден, и те, кто потирал руки в преддверии еще большего развала - все искали оловянных солдатиков. Солдатиков, которые легко согласятся повоевать за их интересы.

Разумеется, не за их интересы, а за интересы... Тут было много вариантов. Нет нужды перечислять высокие лозунги, они застряли у всех на зубах.

Добровольцев набирали повсюду.

Ну как они могли обойти моего легковерного братишку!

А меня рядом не было.

Если бы я был рядом, я бы взял его за рукав и подвел к генералу Ване-Лопарю.

Или к бригадиру Лопарю.

Или к полевому командиру Лопарю.

Я бы нашел главного в этой банде - ведь Судьба как-то обучила этому.

Я бы сказал - погляди, братишка, ведь они все врут! Пора перестать тебе верить первому встречному!

Вот глянь на меня - никому не верю!

Так бы я сказал. Или ударил первым.

Или просто отвел бы его в сторону.

Но меня рядом не оказалось.

Мстительная дрянь позаботилась об этом.

Через неделю, оказавшись в городе, где служил, я опять протянул свое удостоверение женщине.

Мне пришло письмо. В таком же замызганном дрянном конверте. Внутри лежал лист.

Вот что там было.

"Приложение.

К вещам Вашего Брата (Мужа, Сына - ненужное зачеркнуть), Героя и Поэта, прилагаем его незаконченное стихотворение, которое он, к нашему сожалению, не успел даже начать.

Стихотворение.

"Красавица"

Не жди, красавица, Героя

Ты отдала его войне

Он не вернется, слез не скрою

Он кормит рыб на темном дне.

Не жди, красавица, Поэта

Ты отдала его войне

Он трижды проклят с минарета

Он догорает на броне".

...................................................

Еще одно четверостишие было там, окончание.

Я не стану его здесь цитировать.

Брат мой стихов никогда не писал.

Больше я никогда его не видел.

Больше я не получил ни одного письма.

Странно, - сказал генерал, вглядываясь в лист служебной характеристики. - Так много.... И всего лишь капитан? А почему, капитан, ты думаешь, что мы тебя уволим? Х! Надо служить!

Как же, медленно подумал я.

Маленький и не стойкий - пластиковый...Дешевый...Хлипкий солдатик - и ничего у меня нет, и не за кого мне сражаться. Глянь кругом - Родина моя развалилась.

А бравый орденоносец стоял у окна, глядя на пылающее солнце.

- Смотри, какой плац! По такому печатать шаг - одно удовольствие!

И, подойдя ближе, предложил:

- Ну, хочешь - спустимся вниз и промаршируем вдвоем?

Оловянный глаз его горел восторгом.

Я осторожно пожал плечами.

- Ну, а к чему стремишься? - вкрадчиво вопросил отец родной. - Мечта-то есть у тебя?

Именно в этот момент снова нахлынуло виденье - необитаемый остров где-то в южных широтах и укромный вход в бункер, прячущийся в зелени листьев. Больше на острове ничего нет. И никого - только я. Несколько ступенек вниз - и приятная влажная прохлада.

- Или, - полюбопытствовал генерал, - ты предпочитаешь одиночную строевую подготовку?

Воображение, повинуясь импульсу, мигом достроило еще один подвальный этаж.

Я крутанул тяжелое колесо, повернулся и лег во тьму.

Для меня не имеет значения, на чьей стороне воевал мой брат.

Переползая из одного моего кошмара в другой, он оставляет за спиной дымящиеся развалины, но я даже не пытаюсь их рассмотреть.

Я даже во сне запрещаю себе думать о том, что делал он в пылающих руинах.

Потому что слышу только тихие стоны, стоны моего легковерного младшего братишки.

Он ползет, оставляя за собой темный след и, подтаскивая обрубленные культяпки, только всхлипывает.

Он может ползти хоть всю жизнь - что толку? Ведь он давно мертв.

Я больше не буду ничего рассказывать.

Еще кое-что случилось, потом. Еще кое-что можно досказать.

Я знаю все, что случилось; знаю, но не скажу.

Пусть рассказ оборвется.

У меня есть и последнее четверостишие, присланное бездушной военной машиной - с легкой руки Судьбы.

Оно по-своему хорошо, но и оно, и окончание моего рассказа совсем не подходят к настроению этой страницы.

Они лишь разрушат его.

Поэтому самое время закончить.

Тремя тяжелыми вопросительными знаками.

Что я и делаю.

- Много ли Ваших простодушных братьев обманули, затянув в оловянную игру?

- Ответил ли хоть кто-нибудь из тех, кто двигал их легковерные фигурки?

- Вы и вправду думаете, что это - Судьба?

Смерть Читателя.

1.Великий русский писатель Айвен Сяо Маркони родился и вырос

на острове Пасхи, так и не обучившись грамоте.

Тем не менее, трудно переоценить его потенциальный вклад в

мировую литературу.

2." - Ну сделай же что-нибудь! - взмолился герой. - Ну допечатай!

Что ж я - ни туда, ни сюда!

Но паскудный писатель только мотал головой".

Великий писатель, нелепо свесив голову, мерно покачивался в петле.

В первое мгновение Куйбышев не ощутил ничего, только безумную слабость в ногах, и, не сумев удержаться, сполз по стене, прямо у порога.

Следователь, немолодой рыжеватый мужчина, с любопытством глянув на него, усмехнулся.

- Василий Петрович, - крикнул он кому - то вглубь комнаты, - Шершнев, д ай нашатыря!

Куйбышеву сунули под нос нестерпимо вонючий кусочек ваты, и, отстраняя его рукой, он прохрипел сипло, - не надо!

На него смотрело несколько человек сразу. Смотрели как-то не так - нехорошо смотрели, но ему не было никакого дела до их взглядов, потому что впереди, вверху, болталось то, что некогда было ...

- Что же это? - прошептал он, обращаясь к самоубийце. - Эх, Славка, Славка!

Следователь неожиданно быстро очутился рядом и протянул руку, помогая подняться .

- Сергей Петрович Иванов, - отрекомендовался он, по-прежнему не сводя пытливого взгляда. - Что-то можете сказать по существу произошедшего?

Куйбышев помотал головой.

- Я понимаю, вам сейчас трудно, верю, - мягко сказал Иванов. Глаза его, цепкие и жесткие, говорили обратное.

Как и всякий постсоветский человек, сталкивающийся с властью, Куйбышев внезапно ощутил страх. Испуганное воображение, инвертировав входную картинку, представило окружающих убедительно другими - циничные и бесстрастные, уже составившие версию, они вглядывались в него, ища подтверждение готовому судебному решению - вот Куйбышев подсаживает предварительно подпоенного приятеля на табурет, вот пишет предсмертную записку...

- Он оставил записку? - вдруг выкрикнул он, и сам поразился истерической нотке в голосе.

- Записку? - Иванов смотрел на него почти доброжелательно. - Какую записку?

Оставил, мелькнуло в голове Куйбышева, оставил, за все расплатился, и в следующую минуту воображение понесло - вот Куйбышев с веревкой крадется к приятелю, а рядом, в тени, притаившийся Иванов чиркает что-то в записной книжке, отворачиваясь и прячась непрофессионально, и подлазит, гад, с рулеткой под табурет!

Черт, подумал он вдруг, я же так с ума сойду!

И внезапно понял - отчетливо предвидя - что отныне никогда уже не сможет войти в чужую комнату без дрожи - покачивающийся призрак станет будоражить кровь перед всяким порогом!

- Отошли? - спокойно спросил Иванов.

- Отходят в мир иной, - ответил он, уже злясь и оттого успокаиваясь.

- Так оное и имеет место быть, - так же флегматично откликнулся Иванов, не отрывая глаз. - Так все же... Как прокомментируете?

Что-то уже перестало колыхаться в голове Куйбышева. Действительность, грубо объявив свои права, вторглась в его жизнь.

........................................................................................................................................................

(" Не петля красит самоубийцу, - произнес он назидательно, - а самоубийца петлю!").

.........................................................................................................................................................

- Ничего я не могу вам сказать, - сипло произнес он, справляясь с дыханием. - Ни - че - го!

- Я так и думал, - обрадовался Иванов. - А как насчет письма?

Куйбышев всмотрелся в его лицо.

- Письма?

- Ну да, - спокойно подтвердил Иванов. - Может, водочки выпьем? Там у покойника бар неплохой.

Медэксперт покосился на него, но ничего не сказал. Куйбышев оторопело отодвинулся к стене.

- Не хотите? А, понимаю. Так адресочек черкните - я к вам завтра вечерком подкачу, - так же невозмутимо продолжил следователь. - Дома-то оно привычнее, выпьем, расслабимся, поговорим, - и подставил потрепанную записную книжку.

Куйбышев нацарапал свой номер телефона и домашний адрес. Он чувствовал, что нужно что-то сказать, но ничего не приходило на ум - пусто было, лишь слабое, апатичное желание тряхнуть головой и проснуться. На него уже никто не обращал внимания, происходила рутинная суета, диктовал протокол вялым голосом Иванов, возился у тела медэксперт, и вызванный участковый Трохин привел соседей.

И он поехал домой.

Быстро наступил вечер.

................................................................................

("Быстро наступил серый вечер, и с темного неба полились черные струи воды").

.................................................................................

Выспаться не удалось. Телефонный звонок жесткой удавкой выдернул его из омута сновидений.

- Да, - заполошно закричал он в трубку.

- Ваша фамилия Куйбышев? - осведомился приятный женский голос.

- Да!

- Не кладите. Сейчас с вами будут говорить.

- Кто?

- Не кладите трубку, - повторил голос, мембрана щелкнула, и стал отчетливо слышен перестук поезда, проходящего где - то неподалеку, непонятный шум, и все стихло. Линию словно оборвало.

Куйбышев подул в микрофон.

- Алло!

Никакого ответа. Он посидел немного, зло освобождаясь от остатков сна.

- Алло! Вы меня слышите?

- Не кричи, - откликнулись далеко-далеко, устало и равнодушно. - Я слышу тебя.

Ему стало холодно. Он узнал говорящего. Но этого не могло быть! Язык прилип к небу и не слушался его.

В трубке молчали.

Куйбышев сглотнул и набрал воздуха в легкие, но сказать так ничего и не смог. Молчание длилось уже минуту, но собеседник не пытался прервать его.

- Славка? - наконец просипел Куйбышев.

- Я, - нехотя откликнулись из страшной дали.

Он твердо знал, что это не сон. Он был уверен, что это не чья-то шутка, он знал этот голос! Чужие нотки уже были в нем, добавленные иным миром, и этот голос не мог звучать из раздавленного веревкой горла, но это был Славка Ивлев, и никто не смог бы убедить Куйбышева в обратном!

- Зачем ты звонишь?

Ответом было долгое молчание. Наконец, словно освобождаясь от тяжести, последовал вздох, и, трудно подбирая слова, мертвец ответил что-то совсем тихо. Куйбышев скорее догадался, чем услышал - " мне так легче ".

Холодная струйка пробежала у него по спине, безумие душащим тяжелым одеялом накрыло мысли, оставив только пульсирующий животный ужас. Он с трудом удерживал в трясущейся руке телефонную трубку.

- Ты не бойся, - медленно прошелестело из бесконечности, - это совсем не страшно, только очень тяжело здесь. Отчаянье. Можно иногда заглянуть назад - и становится чуть легче. Нас... здесь... много.....Семьдесят....шесть....и....каждый.... один.....один......

Куйбышев с ужасом обнаружил, что трубка лежит рядом, а голос слышится отовсюду - тихий протяжный шепот змеился из темных углов, завораживая и леденя сердце.

И вдруг на улице грянула гармошка. Куйбышев подпрыгнул.

- Стирается грань меж мирами! - загремел мощный бас под визг переборов.

Он бросился к окну. И сразу прошел страх.

Не было никого на улице, не было ни гармошки, ни обладателя боцманского рыка.

Пусто было там, лишь качающийся на ветру фонарь бросал желтое пятно на мостовую.

Прыгая с тротуара на стену дома, пятно поскрипывало.

................................................................................

("...И дернул он рубаху на груди - разухабистой гармонью; затрещали на все лады пуговицы.

"Любовь до гроба - дураки оба!" - поведала миру синяя надпись").

................................................................................

Куйбышев и Ивлев встретились почти случайно.

Это произошло год назад. Куйбышев принес в редакцию статью - маленький и нечастый приработок, обзор переводной периодики, статейка из цикла "Чудеса науки". А Ивлев принес свой рассказ. Принести-то принес, но сидел в приемной редактора, не решаясь зайти. А потом вдруг встал и вышел.

Второй раз они увидели друг друга на поминках Кузоева - оказалось, что оба знали его, и даже учились вместе - только на разных потоках.

Они сразу узнали друг друга - по встрече в редакции - и весь вечер медленно приближались друг к другу. Это напоминало медленный и осторожный танец. Потом выпили, поговорили о неожиданной смерти сокурсника, и, наконец, заговорили о главном. Ивлев признался, что пишет рассказы. И даже дал один почитать - странно, отметил тогда Куйбышев, что он носил его с собой.

Едва пробежав глазами первую страницу, он понял, что Ивлев не просто талант. Непохожий ни на чей мир захватил его властной и грубой силой, и, может быть, впервые в жизни, он ощутил, как сильно может поразить Слово. Как может увлечь Слово.

Как, наверное, может убить Слово.

Он ехал в трамвае - а в мутном окне мелькали пешеходы, унылые и осенние, как в рассказе Ивлева; прохожий задел его плечом - а он сжался в ожидании реплики из рассказа Ивлева, и даже солнце под вечер, цитируя Ивлева, зацепилось, да так и провисело до захода на заводской трубе.

.................................................................

(" ... и солнце, неосторожное под вечер, зацепилось за заводскую трубу, да так и провисело до ночи, поливая рыжим светом из разорванного бока... ")

.................................................................

Ивлев просил не церемониться, и, чувствуя какую-то неловкость, он сделал несколько правок. Как ни странно, но Ивлеву изменения понравились, и он неожиданно предложил:

- А давай вдвоем? У меня вечные напряги с сюжетом.

Они уже были на "ты".

И началась игра - странная, больная и увлекательная. Они часто встречались - чаще у Куйбышева, и был вечер, старенькая печатная машинка, и много, много захватывающей работы, нет, не работы, был совсем другой мир. Двое любителей, балующихся со Словом, смеясь, говорил Ивлев. Но оба знали, что это не так.

Куйбышев знал о друге почти все. Он никогда не говорил ему о его таланте - просто "вот это здорово", или - "класс!". Ему не казалась странным ситуация - ведь мог же граф Толстой остаться в гусарах, и так и не написать больше ни строки. Или Некрасов - просто картежником. Или....

Этих или может быть сколько угодно много, размышлял он, перепечатывая рукопись, вопрос лишь, исправимо ли это "или".

И он действительно считал приятеля великим, но несостоявшимся писателем. Несостоявшемся по воле случая, несостоявшимся п о к а.

Так прошел год. Повесть была почти готова. Они уже не просто дружили - созванивались несколько раз на день, перекраивая сюжет, обменивались мыслями или просто анекдотами, работа связала их, как сиамских близнецов. Куйбышев звонил за приятеля по его делам, посылал и принимал электронную почту.

А еще - спал с его женой.

Как это произошло впервые и почему, Куйбышев не понимал и сам. Твердо помнил лишь, что инициатива была ее. А может быть, память обманывала его?

Вне литературы Ивлев был бизнесменом. Причем удачливым - ему везло. Он мог, к примеру, совершенно случайно застраховать товар в какой-то фирме, потерять товар - и вдруг так же легко получить крупную страховку. Прибыль рождалась из ничего. Талантливый человек талантлив во всем, успокаивал свою зависть Куйбышев. Сам он умудрялся жить на скромную зарплату научного сотрудника. И ему не везло.

Но и не било.

Никак. Просто никак.

На другой день Куйбышев попросил отгул и поехал домой. Он несколько раз набирал телефон Ивлевых, пытаясь поговорить с Ритой, но трубку никто не брал. Тогда он спустился к гастроному и купил бутылку коньяка. Думать о ночи он не хотел. Бред это был, или сон - он не встретит его больше трезвым.

Вечером, как и обещал, приехал следователь, ввалился в квартиру, потрясая над головой бутылкой водки. Горлышко второй торчало из кармана плаща. Не раздеваясь, он проследовал на кухню, нашел в шкафчике стаканы и сорвал пробку.

- Что стоишь? Закуску давай!

- Довольно странные методы допроса, не находите? - пробурчал Куйбышев, отворяя, впрочем, холодильник.

- Да это не допрос. Так, сбор информации. Ну, давай по первой!

И захрустел огурцом.

Собственно, он ни о чем не спрашивал, что уже настораживало. Просто говорил - о себе, о проклятой работе, об одиночестве и тоске.

- Как мне все это надоело! Раньше ме

ня знала каждая собака. Раньше меня знала и боялась каждая собака в городе - я брал крутых в одиночку, я плевать на всех хотел! А теперь те, кого я недовзял, недострелял, недоприжал..., - он сглотнул с трудом, - они держат меня за клоуна! Он теперь в больших чинах, депутаты, мать их! Легальный бизнес, ссуки! Но прошлое прет и прет, и когда они вспоминают молодость - им есть кому позвонить, чтобы всласть поиздеваться! Есть кому процедить лениво - что, мент? Зарплату выплатили? И - не скрываясь - назвать себя! И напомнить - помнишь, мол, сука, как ты меня.... Сто раз они могли убрать меня теперь - уволить или пристрелить! Но зачем лишать себя удовольствия? Ностальгия по-новорусски - напомни менту о себе!

Он опять налил, быстро выпил, и поднял угрюмый взгляд.

- Я вижу человека насквозь. Думаешь, я не вижу тебя? Вижу, вижу! Побирался у друга - то так, то эдак! Уж не знаю про ваши литературные дела, но чувствую - крал! И с женой его - точно! По мелочевке ты - там чуть-чуть, здесь кроху! Нет? Где письмо?!

Он привстал и схватил Куйбышева за ворот.

- Какое письмо?

- Ивлев перед смертью получил письмо. Он должен был сказать тебе об этом, или показать его. Наверняка показывал, учитывая характер ваших отношений!

- Он его сжег. Или выбросил, не знаю! Мне он сказал, что оно пропало.

- Значит, оно было! - Иванов упал на стул и опять плеснул себе в стакан. - Так я и знал!

- Ничего не понимаю, - произнес Куйбышев жалобно. - При чем здесь письмо? Чья-то дурацкая шутка, розыгрыш!

- Розыгрыш? - засмеялся Иванов. - Пятьдесят девять розыгрышей за три года! Пятьдесят девять шуток и пятьдесят девять трупов!

- Семьдесят шесть, - сказал Куйбышев.

- Откуда? - быстро спросил следователь. - Откуда Вам это известно?

- А он мне звонил ночью. Ивлев. Ну что вы смотрите на меня, как на сумасшедшего? Не псих я!

- Верю, - неожиданно легко согласился Иванов. - У жуткой истории должно быть и жуткое объяснение. Итак, покойный позвонил вам - в котором часу?

Куйбышев вдруг захохотал. Он смеялся, и никак не мог остановиться.

- Я..не ...могу! - еле выговорил он. - Кто из нас псих? Что, прокуратура полезет в преисподнюю за доказательствами?

Иванов закурил, пережидая истерику.

- Я повторяю вопрос, - сказа он сухо. - В котором часу покойный позвонил вам?

- Не помню, - уже успокаиваясь, ответил Куйбышев. - Я спал. Вы в своем уме? Вдумайтесь - о чем Вы меня спрашиваете?

- А как он объяснил звонок?

- Сказал, что ему тяжело там. Отчаянье их там переполняет, - выговорил Куйбышев. - Вот и заглянул к нам.

Злобное веселье вдруг захлестнуло его.

- Когда отчаянье их там переполняет, они заглядывают к нам, - куражась, выговорил он. - Опорожниться.

Иванов внимательно посмотрел на него, но ничего не произнес.

Он встал над столом. Куйбышев увидел, что пуговички на рубахе расстегнулись.

Бледное тело с редкими волосками на животе было прямо перед его глазами.

Затем следователь ударил его - коротко, без замаха, табуретка куда-то провалилась с грохотом, и он очутился на полу.

- Зачем вы это сделали?

Иванов молча смотрел на него.

- А ты сам-то как думаешь? - наконец выговорил он. Во взгляде не было ничего, кроме усталости.

- Ну, напиши на меня жалобу. Про рукоприкладство. Про то, что следствие я веду предвзято.

- Но зачем?

- Меня отстранят. Может быть, я уйду в отпуск. Может - просто выгонят. Напишешь?

Он ударил кулаком по столу.

- Это я первым обратил внимание на то, что процент самоубийств в городе резко увеличился. Я первый понял, что между ними слишком много общего. Я раскопал след - письма, которые получали они незадолго до смерти. Но ни одно так и не попало в мои руки! И я больше не хочу заниматься этим делом! Я боюсь этого дела, да! Потому что здоровые, нормальные, жизнерадостные и умные люди вдруг, ни с того, ни с сего, пускают пулю себе в голову, вешаются, прыгают из окон - и нет ничего за этим, кроме какого-то конверта! Это совершенно точно, я все перепроверил! Мне становится страшно от собственного бессилия, и я чувствую - уже лежит у кого-то в почтовом ящике следующее приглашение к смерти!

Он помолчал немного, встал, прошелся по кухне и пожал плечами.

- В первом акте ружье не выстрелило.

И, выжидательно глянув на Куйбышева, предположил, - Но есть и второй? И третий?

Уходя, он забрал рукопись повести.

Захлопнув за ним дверь, Куйбышев опять набрал Риту, и снова никто не ответил.

Тогда он выцедил рюмку, закурил и стал вспоминать.

Письмо пришло недели две назад.

Ивлев не показал его, а как-то странно прихохатывая, сказал, что получил забавное послание. По почте. И помахал в воздухе желтым конвертом.

Что там, полюбопытствовал Куйбышев рассеянно.

- Ты знаешь, очень интересная штука, - сказал приятель задумчиво. - Сначала я подумал - это ты решил подшутить.

- Я? - изумился Куйбышев.

- Ну да. Говорю же, тонкая штучка. На любителя. Но действительно изящно скроена.

- Так что там?

- Соль, собственно, только в одно предложении, - задумчиво произнес Ивлев. - Всего в одном предложении. Это как игра - нечто вроде головоломки. Нужно переставлять слова.

- Покажи, - попросил Куйбышев.

Приятель пожал плечами.

- Не могу. Пропало куда-то. Конверт вот только остался - да на нем и обратного адреса нет.

И, помолчав, добавил невнятно:

- Может и к лучшему, что пропало. Я бы его сжег.

Она пришла поздно, отворив квартиру своим ключом.

- Не спишь?

- Какое там, - откликнулся Куйбышев осипшим голосом. Он не знал, как себя теперь вести.

Он был пуст.

Теперь их роман казался ему совсем мелким.

Мелким-мелким.

Ног не замочить.

(" Нет ли у Вас немного мелочи, мелочный вы человек?")

- А зря. Спать надо больше - и на душе станет лучше.

- Больше?

- И чаще, - засмеялась она .

И смех ее был вульгарен. Бравада, понял Куйбышев. Напускной цинизм. И тут же мысленно перечеркнул последнюю фразу. Все мысли мои банальны, подумал он вдруг. Я могу только править. Править чужое. Возможно, даже - бездарно править чужое.

Ему стало безудержно горько.

Рита бросила плащ прямо на пол.

- Я спешу, - сказала она. - Давай не будем раздеваться?

Сегодня четверг, вспомнил Куйбышев, по четвергам приятель задерживался с бухгалтершей до часу ночи. А четверг -наш день.

Ритка утверждала, что знает эту бухгалтерию, и в отместку приезжала каждый четверг сводить свои дебеты.
Но ведь его нет в живых!

- Ну и что? - откликнулась Рита, и он понял, что произнес последнюю фразу вслух.

- Жизнь продолжается. Жить-то надо. Хоть как-то. Хоть с кем-то. Не в морг же мне тащиться. Или ты против?

Он молча стал раздеваться. Абсурд, пронеслось в голове. Безутешная вдова уже лежала на тахте, и задравшийся подол обнажал бедро. Они повозились немного.

- Задерни окно, - вдруг сказала Рита. - Луна эта....И дай сигарету. Не хочу я ничего. Жаль.

- Послушай, - заговорил Куйбышев мягко, - оставайся сегодня у меня?

- Боишься? - поинтересовалась она. - Правда, боишься?

- А ты - нет?

- Мне надо домой. Поработать.

- Ну какая работа ночью? О чем ты?

- Какая? - Она посмотрела ему в лицо. - Ты знаешь - интересная! Гвоздик уже вбит!

- У тебя есть интересная работа?

- Скажи, - она прищурилась, - это не ты написал около нашей двери - "Ритка - сука "?

- Ты с ума сошла, - оторопел Куйбышев.

- На прошлой неделе мы собрались в театр, вышли из квартиры и уткнулись в надпись. Дрянь какая!

- А что Ивлев?

- Он засмеялся, - сказала она печально. - Ну, ты полезешь на меня?

("Миловались бы еще да зазвонил телефонище" .....Как стыдно. Как дрянь!").

Через час она ушла, так и не проронив больше ни слова. Было уже около двух часов ночи, но провожать себя не позволила.

Куйбышев слышал постукивание ее каблучков на улице - словно печатная машинка выстукивала длинное бессмысленное предложение. Он выпил еще и лег спать.

Под утро позвонил Иванов. Он был пьян.

Вдрызг.

- Слышишь, - заорал он, икая, - я унифицировал дедуркт...дедуктивный метод!

- Это как? - зло поинтересовался Куйбышев.

- Надо добл...добавить в него водки! - победно объявил следователь. - Водки, простой водки...бл... - и все становится кри-и-истально ясным!

- И что же становится ясным? - холодно спросил Куйбышев.

- А все! Я ж... весь день копался в ахвр...архивах. И... знаю все, или почти все. Знаю... кто отправил первое письмо. З-знаю всю механику...каждый самоубийца сначала отправлял следующее письмо, а уж потом к-кончал себя!

Телефон было смолк - но угадывалось некое движение на том конце провода.

- А т-ты знаешь, что ваша повесть существует в двух вариантах?

- Что? - изумился Куйбышев.

- Ага! Первый он писал с тобой, а второй - один. И эт-то абсолютно непохожие вешши... - Иванов победил слог, и, оправившись, резко вырыгнул - ...хотя герои и ...одни.

Куйбышев потрясенно молчал.

- Смотри, - трезвясь, молвил следователь. - " А" и "Б" вместе пишут одну вещь. Озаботимся о трубе. "А" пишет ее вариант тайком сам. Что получится, если из первой вычесть вторую, а?

- Убийственная у Вас арифметика, - буркнул Куйбышев.

- Ну да. Получается проекция одного Б. Литературная проекция. Сразу скажу - скверный контур.

- До чего еще довела вас алкогольная дедукция?

- Я знаю имя следующего самоубийцы! Вот посмотрим - прав я был или нет.

- Не странно для следователя прокуратуры столь циничное отношение к потенциальным жертвам?

- А мне их не жалко! - радостно закричал Иванов. - Ни капли мне вас не жалко!

В обед он перезвонил и извинился. Сухо и официально. И сразу перешел к делу.

- Вы давно видели гражданку Ивлеву?

- Вчера.

- Она выглядела взволнованной?

- Да нет.

- Ничего не рассказывала?

- Нет.

- Долго пробыла у Вас?

- Послушайте, Вы же все знаете - даже то, что она была у меня, - вскипел Куйбышев. - К чему все эти расспросы?

- Она повесилась. На той же люстре, - ответил Иванов.

("Тотальная неопределенность; и даже птицы, летящие над твоей головой, не знают где сегодня юг".)

- Доволен? - спросил Иванов. - Теперь доволен, ублюдок?

- Я попросил бы Вас...

Они стояли в коридоре квартиры Ивлевых. Дальше Куйбышев идти не мог. Он понимал, что следователь специально вызвал его, якобы для опознания, а на самом деле... Он просто отыгрывается на мне - за свое неумение, за свое невезение, подумал он с бешенством.

- Сскотина! Ты должен был отдать мне эту дрянь сразу! В первый же день!

- Это мое...то есть наше!

- Что я, опубликую вашу идиотскую повесть под своим именем?

- Да не в этом дело...

- Да? А в чем? Если бы я прочитал ее в первый же день - я бы понял, что твой рогоносный друг любил! Свою! Жену! И она - по-своему, очень по-своему - любила его. Ты понял или нет, психолог хренов? И я бы снял наблюдение с тебя, придурок, а смотрел бы за ней. Впрочем, - закончил он, раскачиваясь, - это ничего бы не дало.

- Он не любил ее. А иногда ненавидел. Ему было все равно! - закричал Куйбышев. - Он плевать хотел на эту шлюху! И жил с ней. Думаешь, не знал, чем вы там занимались?

- Не знал.

- Ошибаешься. Вот показания его бухгалтера, ей, кстати, почти шестьдесят лет, и никак она не заинтересована бросать тень на ваш долбанный плетень, можешь мне поверить! Все он знал! Может быть, он и повесился-то из-за вас. Может быть, и письма никакого не было. Вы оба виноваты в его смерти! Конечно, это не доказать, но теперь виноватым на этом свете остаешься только ты! Ты один!

В коридор выглянул медэксперт, хотел спросить что-то, но, посмотрев на них, снова скрылся в комнате.

- Вы нашли письмо? - спросил Куйбышев.

- В том-то все и дело, - устало проговорил Иванов. - Не было никакого письма на этот раз. Не было почты, я проверял. Она просто покончила собой.

- Она не могла покончить собой просто так. Не тот характер.

- Могла, не могла.... О чем вы думаете?

- Сколько идет письмо по городу? - медленно спросил Куйбышев.

- Да, - откликнулся Иванов, - если бы он отправил его жене, она получила бы его только сегодня вечером, - и осекся.

- Оно было здесь все время! Мы просто не нашли его!

- Она была какой-то не такой, - заговорил быстро Куйбышев, - что-то там она говорила....Про гвоздик!

- Какой гвоздик?

- Что гвоздик уже вбит! - вспомнил Куйбышев. - При чем здесь гвоздик?

- Идите отсюда, - с медленной угрозой произнес Иванов. - Понадобитесь - вызову. А пока... - и указал на дверь.

Он шел по улице и насвистывал. Он понял. Нет, ну не дурак ли! Да не было второго письма! Ритка просто нашла письмо, адресованное мужу!

И, так же насвистывая, вошел в подъезд, роясь в карманах. Он был готов.

В почтовом ящике белело. Куйбышев звякнул ключом. Письмо. И еще одно. Два! Два сразу. Он прислонился к стене и засмеялся. Она бросила в почтовый ящик свое, когда уходила. А первое пришло по почте раньше.

Дрожащими от нетерпения пальцами он разорвал наугад первый попавшийся конверт.

" Здравствуй, дружок!

Сейчас я вобью тебе в голову гвоздик - а ты попробуй вытащить его.

Да, да - это тебе! Читай!

Впрочем, дам шанс - ниже последует многоточие, и если ты в силах оторвать взгляд - отбрось письмо в сторону. Сожги, выбрось, отдай другу, что хочешь, - только не читай дальше, иначе тебе конец.

............................................................................................................

Читаешь. Что ж, я честно предупредил.

Итак, предлагаю тебе сыграть в игру. Наверное, в самую важную игру в твоей жизни.

Вот-вот пойдет Фраза.

Когда ты прочитаешь ее, ничего вроде и не произойдет.

Но ты вернешься к ней. Ты лизнешь ее. Ты станешь думать над ней - сначала смеясь.

Потом будет не до смеха - знай.

Смысл ее - конец твоей жизни.

Сначала она покажется тебе глупой.

Это неверное утверждение. Эта Фраза - идеальная формулировка самоубийства.

Идеальная формула, потому что ты уже не сможешь забыть ее.

Ты станешь переставлять слова, изменяя ее, ты станешь искать комбинацию слов, делающую ее более убедительной - и будешь считать письмо чушью.

Но как только ты начнешь переставлять слова - это значит, что гвоздик впился глубже.

Это значит - ты обречен.

Когда найдешь свою трактовку, пронумеруй ее и допиши в конец этого письма.

Дальше можешь поступать по своему усмотрению.

Я полагаю, ты пошлешь копию своему врагу - из чувства сострадания.

Или другу - из чувства мести.

Твои проблемы.

Вот тебе!

Лови!

По шляпку.

"... ... ... ... ... ... ... ...".

Далее следовали несколько листов - номера - и короткие фразы. Версии, понял Куйбышев.

Две последние очень хотелось прочесть сразу, но он не спешил.

Он опять засмеялся. Впервые за все это время облегчение вдруг коснулось его. Он уже знал, что впереди не будет больше страха, только работа - приятная и привычная работа со Словом, и еще он знал, чей адрес выведет на конверте. Как там - из сострадания? Мести? Лицо Иванова всплыло перед ним, и он усмехнулся - с жалостью?

Впереди все было хорошо. Сжав конверты, он шагнул в квартиру.

Ему казалось, что прошла целая вечность.

Он отложил карандаш в сторону и потер натруженные глаза. Где-то за окном прошелестела машина. Куйбышев посмотрел на часы - просто по привычке, время уже мало интересовало его.

Было два ночи. Он взглянул на лист бумаги. Еще немного, подумал он почти с нежностью, погодите друзья, погодите. Что-то продолжало проворачиваться у него в голове, приближая к заветной комбинации.

Вдруг сильный удар сотряс дверь. Он оглянулся. Ударили еще раз, замок жалобно хрустнул - и тяжело обрушилось на пол.

- Входите, Иванов, - произнес он спокойно. - Хотя могли бы просто позвонить.

Следователь ворвался в комнату, отбросив в сторону стул.

- Жив, - выдохнул он, - успел! Боялся, что не успею. Какой я идиот!

Куйбышев спокойно улыбался.

- Я знал, что Вы избавите меня от канцелярской работы, - мягко произнес он. - Марки, конверты....

- Пошли на кухню, - сказал Иванов. - Водку жрать.

- Можно и водку, - легко согласился Куйбышев. - Какая разница. Гвоздик-то уже вбит.

- Три года назад в нашем городе жил психолог. Можно сказать, мировое светило, - начал Иванов, проглотив сразу полстакана.

- Он часто публиковался - и у нас, и за рубежом. Так вот, суицид он рассматривал как заболевание. С летальным, разумеется, исходом. Странный, должен сказать, подход, не находишь?

Куйбышев слушал с любопытством, но как-то отстраненно.

- Он впервые предложил рассматривать самоубийство как вирусную инфекцию. Только вирус этот - информационного типа. Некое понятие, или рассказ, или присказка - неважно. Комбинация слов. Передаваясь визуальным или слуховым путем, он вселяется в голову несчастного в виде мысли. Неотвязной и логически безупречной. Иногда он внедряется из одной дрянной книжки - голову бы авторам оторвать!

-Ну, - вяло передернулся Куйбышев.

- Вирус поедает все другие мысли - и остается один. Ты представляешь, что это такое - когда в голове всего одна мысль?

- Представляю, - сказал Куйбышев, добро смотря на собеседника. - Он ведь был первым, это светило?

Иванов молча смотрел ему в глаза. Потом быстро встал и метнулся в комнату. Куйбышев спокойно ждал. Он разлил остатки в стаканы и закурил. Из комнаты раздался изумленный крик.

- И это все? - Следователь стоял уже перед ним, держа в руках лист. - Все дело в одной-единственной строчке? В каких-то восьми словах?

Он пошевелил губами, подсчитывая.

- Восемь слов, если с предлогом. Не верю!

- Как хотите, - пожал плечами Куйбышев. - Можете и не верить.

- А ты поверил! - наклонившись, жарко зашептал Иванов. - Прочел эту галиматью...

- Семьдесят шесть, - напомнил Куйбышев холодно, - семьдесят шесть - и все, заметьте, были людьми отнюдь не легковерными! Где они?

- Хорошо! - зловеще прошептал Иванов. - Дело твое. Хочешь - верь, а я не лягу тихо! Я столько видел трупов, и сам сто раз чуть им не стал - на! Возьми меня!

- Да никто никуда никого силком не тянет, - досадливо поморщился Куйбышев. - В том-то и беда человека, что он сам всегда ищет выбор. А здесь есть выбор.

- Ты уже выбрал? - быстро спросил Иванов. И, посоображав, покивал, - ну конечно, выбрал. Тогда давай выпьем за выбор - за твой и за мой!

- За наш, - поправил Куйбышев.

Иванов смотрел на него бешеным взглядом.

- Я могу свалить тебя одним ударом. Связать и упрятать в психушку. Там такие, как ты, охраняются очень строго. Но я не сделаю этого, я просто уйду - валяй, вешайся, стреляйся. Только объясни мне - что тебя так поразило в этом предложении?

- А что тебя т а к не поразило в нем?

- В нем нет ничего убедительного, - сказал Иванов. И надолго замолчал.

Куйбышев с усмешкой следил за выражением его лица.

- Но я не хочу! - вдруг тихо и страстно выговорил следователь. - Еще недавно мне было все равно, и я и гроша ломаного не дал бы за свою собачью жизнь!

- Это тебе казалось. Ты не бойся - это быстро пройдет.

- Я все равно не сдамся.

В голосе не было уверенности, только обреченность.

Куйбышев пожал плечами. Ему было лень говорить, потому что работа в голове уже приносила приятное удовлетворение. Все казалось ему мелким и ненужным, неважным, смехотворно неважным, и лишь одно он знал определенно - пора уходить.

- Даже если это и так, - сказал Иванов, - между нами есть разница. Ты болен, а я лишь инфицирован.

- И что?

- Подумай.

- Не хочу я думать больше. Надумался.

Маленький червячок в мозгу деловито прогрызал все ненужное.

- Мне больше некому написать, - вдруг вспомнил он и обрадовался этой мысли.

- А мне есть кому, есть, - забормотал Иванов, - о, черт, сколько же бумаги придется извести! Но сначала... - И зашарил по карманам.

- Все на столе, - тихо сказал Иванов, поднимаясь, - но я бы не стал тратить время.

- А ты куда? Ах, да....Девятый этаж. Ладно.... Увидимся, надеюсь...

За окном скрипнул фонарь.

...............................................................................

(" Я даже не знаю, - сказал один сумасшедший другому, - куда тебя надо поместить после того, что ты мне сейчас рассказал. По крайней мере - срочно выписать".)

......................................................................................

- Ну, все, - сказал Иванов устало. - Хватит ломать комедию.

Куйбышев удивленно посмотрел на него.

- Все, все!

Он сходил в комнату и принес еще одну поллитровку.

- Вы все время носите собой две бутылки, - саркастически произнес Куйбышев. - Что, доза дедуктивного метода?

- Приходить в гости с одной - признак поверхностного характера, - веско ответил Иванов. - Человек такого склада совершенно не думает о будущем - бегай потом ночью по магазинам в поисках второй! Но вернемся к нашему делу.

- Вашему делу, - безразлично поправил Куйбышев.

- Чтобы сразу покончить с главным, задам только один вопрос. Каков инкубационный период заболевания?

Куйбышев непонимающе смотрел на него.

- Когда Ивлев получил письмо? И сколько времени ему понадобилось для окончательного решения? Не понимаете? Хорошо, отвечу сам. Ивлев и другие - все они переставали жить спустя две недели после прочтения письма!

- А Рита?

- Она нашла письмо почти сразу. А теперь скажите - Вы что, считаете, я поверю, что вам хватит двадцати четырех часов?

- Вы следили за мной, - понял Куйбышев.

Иванов утвердительно кивнул головой.

- Конечно, следил. С самой первой встречи я понял, что разгадка дела - это Вы. Можно было вообще ничего не предпринимать, наблюдать лишь, что с Вами будет происходить. Вы были следующим, Вы просто не могли им не быть! А когда я нашел рукопись Ивлева и сравнил оба варианта, я еще раз убедился в своей правоте. Вы разрушили его жизнь. Он должен был написать вам.

- Чушь!

Иванов пожал плечами.

- Все это недоказуемо, конечно, но это я знаю точно.

- А звонок?

- Мало ли необъяснимого происходит в нашем мире. Вы расспросите любого постового в городе - и после третьей рюмки он расскажет вам об Одноглазом Шофере. Шутка ли - прямо в центре города, не въезжая в него ни с какой стороны, оказывается огромный грузовик с одноглазым водителем и давит пешеходов!

- Значит, вы допускаете, что мертвец может позвонить...

- Я все допускаю, - спокойно произнес Иванов. - Может быть, потому еще жив.

Он помолчал, испытующе глядя на Куйбышева, пожевал губами, словно решаясь.

- Вас пугает мир, где мертвец может позвонить Вам с того света? А меня пугает мир, где живые люди ведут себя, словно они мертвецы! Я не знаю, звонят ли они на тот свет, но я способен это допустить. Люди, чьи приоритеты лежат где-то там... где-то не здесь...Вы можете это понять?

- Понять что?

- Вам - лично Вам - нужен миллион - миллион фунтов, долларов, динаров?

- Мне, - сказал Куйбышев, криво усмехнувшись, - сейчас не нужно ничего. Может быть, лишь лист бумаги и шариковая авторучка. Или простой карандаш. И ваше отсутствие.

- А два миллиона? - не слушая его, горячился Иванов, - А десять, а сто? А может быть, Вам нужна власть? Над одним человеком? Над двумя? Над десятью? Над сотней, наконец?

Куйбышев молча смотрел на него.

- Так вот я и говорю, - продолжал следователь, - это не от нашего мира. Эти ... гм...блага, возможно, и имеют ценность - но опять же где-то там, в мире мертвецов, например. Или еще в каком-нибудь чужом мире. Я ведь не против денег, еще бы, мне они и самому нужны, но мне нужно их ровно столько, чтобы сказать - мне не нужно денег!

- А когда вы это сможете сказать? После какой суммы?

- Я бы, - поразмыслив, произнес Иванов, - предпочел, чтобы они текли ручейком - не больше, ни меньше, а ровно столько, сколько мне нужно. А я взамен буду выполнять какую-нибудь работу. И буду хорошо ее выполнять. Ведь иначе не умею.

Они помолчали.

- Все это дико, - сказал Куйбышев. - Дико и страшно. Я имею в виду звонок. Да и все остальное, впрочем...

- Дико - потому что не вписывается в стандартные представления, - объяснил следователь. - А страшно...

Он хмыкнул.

. - Есть необъяснимые, странные вещи и более безобидного характера, вот Одинокая Гармонь, например. Почему? Зачем?

Он засмеялся.

- Тоже никак не укладывается в бытовую логику. Бродит себе по городу где-то. Если задуматься о цели данного явления, так ничего вроде страшного, ну не дает спать девушкам. Впрочем, вроде и не только девушкам. Вы ведь, насколько я понял, и сами с нею столкнулись?

Куйбышев только вздохнул.

- Так что, - засмеялся следователь, - уже не чувствуете необходимости затянуть петлю?

Куйбышев прислушался к своим ощущениям и неуверенно пожал плечами.

- А что вы чувствуете? Впрочем, задавать этот вопрос еще рано. Вот дней через тринадцать. Хотя я не уверен, что Вы захотите тогда со мной говорить. Что сможете со мной говорить.

Он задумчиво посмотрел на собеседника.

- Что чувствует человек...да и человек ли уже? ... в тот момент, когда вирус заканчивает работу?

Куйбышев вспомнил Риту.

- Он пытается зацепиться за что-нибудь перед неминуемым падением, - произнес он печально. - Он знает, что спасения нет, но нет и паники, просто остатки инстинкта самосохранения вяло пробуют хоть за что-то зацепиться.

- Ивлева? - догадался Иванов. С минуту он разглядывал лист, лежащий перед ним. - А вы прочли все семьдесят шесть вариантов?

- В этом нет необходимости. Это очень индивидуально - уже на четвертом-пятом понимаешь это. Не нужно перечитывать готовое, мозг ищет свое, точно соответствующее собственному образу мыслей...Эмоций.

- Ты, я вижу, уже спекся, - презрительно фыркнул следователь.

- Мне было бы легче, если бы Вы выбрали уже одну, но постоянную манеру обращения, - негромко заметил Куйбышев. - Что касается "спекся", Вы что, считаете себя настолько отличающимся от других, что вирус вас не разрушит?

- Ну почему, нет, не считаю. Но, в отличии от вас - всех вас! - я не собираюсь сдаваться. Да, я болен - но при болезни нужно искать лекарство.

- Вы полагаете, другие не искали его?

- Значит, плохо искали. А я умею искать. Меня учили искать. Я найду. И докажу это.

- Вы просто хорохоритесь. Вам страшно, потому что Вы столкнулись с чем-то, с чем никогда не сталкивались. В глубине души ведь знаете, что обречены, а дергаетесь больше по привычке. По привычке, или навыкам, которые не раз уже спасали вашу жизнь. Но здесь - другой случай. Не понимаете? Вы _у ж е прочитали! Вам, как и мне, впрочем, - конец!

Иванов не ответил, он смотрел на лист со столбиком пронумерованных фраз. Наконец он оторвал взгляд и протянул список Куйбышеву.

- Взгляните на номер пятьдесят девять.

Рядом с цифрой пятьдесят девять вместо фразы был нарисован кукиш.

- Ну и что? - усмехнулся Иванов. - Вы сами - сможете предположить, что выкинете, перед тем, как намылить веревку? Может быть, у несчастного и врагов не было. А может, он был негром, выучил русский в преклонных годах, и вирус не подействовал на него.

- Может быть, - согласился Иванов, - но это значит, болезнь не всегда заканчивается смертью! Нельзя упускать и другой возможности.

Он прищурился и заговорил быстро.

- Итак, мы знаем, что первой жертвой был сам психолог. Время его смерти - это дата отправки первого письма. Инкубационный период вируса - две недели. Значит, мы можем более - менее точно вычислить дату смерти номера пятьдесят восемь. Ищем в архиве имя самоубийцы. Далее - проверяем круг его знакомых и вычисляем имя номера пятьдесят девять. И проверяем - а вдруг он жив?

- А вдруг номер пятьдесят восемь обладал склочным характером и имел сто врагов? А вдруг номер пятьдесят девять любил рисовать кукиши на заборах. А вдруг...

- Это означает, - не слушая его, проговорил следователь, - что существует некое средство.

- Средство существует и сейчас, - горько проговорил Куйбышев, - вы же сами его и предложили. Психушка.

- Я и в психушке сумею наложить на себя руки, - гордо заявил следователь. - Вперед! У нас мало времени.

Он почти не отходил от стола, время тикало где-то в стороне, и словно вычеркнуло Куйбышева из списка обращения - оно занималось живыми людьми. Вроде, он отвечал кому-то по телефону, оправдывая свое отсутствие на работе болезнью; кажется, выходил в магазин за хлебом; возможно, открывал дверь соседке, обеспокоенной жутким воем, - не помнил он ничего! Только строчки, стуча как поезда, проносились перед его глазами, сцепляясь и расходясь в жутких комбинациях. Только буковки - мелкие пробоины листа - мелкие пробоины реальности - вонзались в сознание; и было горько; и было сладко; и пропасть манила и звала.

- Слушай, слушай, - кричал Иванов из телефонной трубки, - есть новости! Я проверил последние дни номера первого - это многое, очень многое объясняет! Ты только думай, думай о чем-нибудь другом, а не об этом дурацком предложении!

- Не могу, - жаловался Куйбышев.

- Ты должен, тварь дрожащая! - звенел ненавистью Иванов. - Думай вот о чем! Этот чертов великий психолог еще баловался литературой! Он написал роман! Ты слышишь меня?

- Слышу, - печально плакал Куйбышев.

- Так вот. Он написал роман - а его не приняли. Ему отказали в трех издательствах сразу! А теперь слушай очень, очень внимательно! Я нашел бывшую секретаршу номера второго.

- А кто это?

- Это и есть редактор первого издательства, отказавшего номеру первому.

- Первый, второй...

- Не плачь! Слушай. Слушай, а главное - думай, думай - это помогает!

- Я пытаюсь.

- Она была свидетелем безобразной, по ее словам, сцены в кабинете редактора. Но главное не это. Главное - этот безумец-психолог - объявил, что бездарных писателей пруд пруди, но он отомстит и им, и бездарным редакторам - всем одновременно. Он пугал, что... Ты слышишь меня?

- Да.

- Он прокричал, что лишит их Ч и т а т е л я ! Он вопил, что напишет такое, отчего настоящий Читатель умрет. Умрет в буквальном смысле этого слова! Все Читатели сдохнут - не для кого будет писать!

- Но это безумие!

- Он и был безумцем! Он был безумцем - но талантливым писателем и талантливым врачом одновременно! Врачом-психологом!

- Но это же бред, - тоскливо сказал Куйбышев.

- Вот теперь сядь и подумай. Кого поражает вирус быстрее?

- Вирус быстрее поразит талантливого Читателя.

- Так. А кто такой - талантливый Читатель?

Куйбышев помолчал.

- Это Читатель, который уже готов что-либо написать. Я, например.

- Правильно! - закричал Иванов. - Даже беглая проверка показала, что большинство пораженных было склонно к гуманитарной работе как минимум. И инкубационный период у всех разный - в одном случае он составил всего семь дней!

- Это значит, мне осталось немного, - сказал Куйбышев. - Я очень хороший Читатель.... Был.

И заплакал. Оттого что был.

- Послушай, - печально и просительно сказал следователь, - я тебя очень прошу, дружище - держись! Я делаю все, что могу, на меня косо смотрят на работе, но ведь я совсем один, я не успеваю, поэтому - держись! Продержись - я верю, чутье не подведет меня, я ищейка, я очень хорошая ищейка, и я всегда гордился этим, ну продержись еще немного!

- Ты спишь? - голос Иванова звучал совсем рядом.

- Нет.

- Ищешь?

- Да.

- Нашел?

- Нет.

- Близко?

- Да, - ответил Куйбышев с трудом. Он уже сильно ослабел.

- Не спеши, - сказал Иванов. - Не спеши, если можешь.

- Не могу, - ответил Куйбышев. - Не могу.

Он хотел спросить - как ты? - но сил не хватало.

- Я тоже, - словно расслышал его следователь. - Я тоже. Плохо. Застукал себя на том, что режу буквы на рабочем столе. Я выбросил свою записную книжку и авторучку.

Куйбышев тихо засмеялся. Трубка откликнулась слабым эхом.

- Успехи?

- Есть кое-что. Я нашел номер пятьдесят восемь.

- И?

- Ты накаркал. Скверный был человечишко - врагов полмира. Копаю.

Он помолчал.

- Завтра ухожу в отпуск.

Значит, совсем плохо, понял Куйбышев.

//////////////////////////

Он стоял на пороге комнаты и протягивал несколько листов.

- Я говорю, двери - надо - закрывать!

- Какие двери? - спросил Куйбышев.

- Входные! Двери! - заорал следователь. - Нормальные люди всегда запирают входные двери!

Он мельком взглянул на письменный стол, заваленный скомканной бумагой, но ничего не сказал.

И проходить в комнату не стал - потряс в воздухе страницами и бросил их прямо на пол.

- На. Читай. Думай.

И ушел.

Статья была скучной, переполненной ссылками на другие источники и медицинскими терминами. Лишь один абзац разительно отличился от академического слога всей работы - Куйбышев вяло очеркнул его фломастером.

" Строго говоря, весь нематериальный мир вокруг нас переполнен аудио-визуальными вирусами.

Никому и в голову не пришло связать между собой Великую Шахматную Лихорадку и маленькую задачку, опубликованную в детском журнале, а ведь этот факт лежит на поверхности! Изящно и просто сформулированная, понятная и ребенку, шахматная головоломка обернулась мировой трагедией.

Со Словом же все обстоит и сложнее и проще.

Крепко скроенная строка легко вобьет человека в уныние, или обольет беспричинным, с точки зрения физических причин, весельем.

Внешняя корявость предложения не должна обманывать исследователя, обращающего внимание лишь на конечный результат - к чему привело воздействие Словом.

Итак, связанные предложением слова можно уподобить вирусу, проникающему в питательную среду - духовный мир человека - и разрушающему прежние его представления. В сущности, все мы страдаем от болезней, вызванных теми или иными вирусами, страдаем легко и быстро, страдаем тяжело и всю жизнь. Одна строка низкой, но талантливой рекламы может вывалить Вас из действительности на целый день.

Чтение книги - это магический сеанс, где Читателя волокут сквозь эмоции - смех и печаль, страх и облегчение, и, в известном смысле, он схож с покорным бараном на живодерне.

Бесспорно одно: задача рассказчика - наведение галлюцинаций с целью получения комплекса эмоций.

Необходим новый подход и новые критерии оценки аудио-визуальной действительности искусственного происхождения. Невозможно представить последствия новых, более мощных воздействий (читай: вирусов!) на психику индивидуума; собственно, данная работа и является попыткой ..."

Это кусок работы Номера Один, понял Куйбышев. Интересно, где Иванов его откопал?

Но интерес был слабым.

Он лишь отметил, что Номер Первый, умничая, закончил тем же, чем и его жертвы.

- Ты как?

Куйбышев посмотрел на телефонную трубку. Он не помнил - был ли звонок, брал ли он ее в руку. Он просто очнулся от звука в ухе.

- Какое сегодня число? - Он с трудом выговаривал слова. Слух будто тоже отказывал ему - язык, на котором они разговаривали, мог быть и японским.

- Слушай же! - кричал тонкий полузнакомый голос. - Я нашел его!

- Ко - го? - выговорил Куйбышев.

- Номер пятьдесят девятый! Я вычислил его - и знаешь что самое интересное?

Куйбышев попытался положить трубку на место, но не смог. Что-то жило еще внутри - старое, и уже почти чужое, оно еще командовало рефлексами.

- Номер первый и номер пятьдесят девятый знали друг друга! Номер пятьдесят девятый исчез, просто исчез, и я пытаюсь найти его! Может быть, он тоже мертв, но я нюхом чую - жив! Затаился где-то - но жив!

- А кто это - номер пятьдесят девятый?

- Проснись! - закричали в трубке зло и знакомо. - Не поддавайся, слышишь?

- Да, - соврал он. - Я помню.

Ему хотелось то ли заснуть, то ли опять заплакать.

- Думай! Думай! Думай не об этих чертовых словах... - голос на секунду смолк, а когда заговорил - забормотал вновь, и Куйбышев поразился его механичности, казалось, говорит совсем другой человек.

- Я близок, близок к фразе, к Правильной Фразе! - голос в трубке выделял заглавные буквы.

Дрогнуло и в Куйбышеве; он помотал головой - он ведь знал - нет! он ближе!

- Иванов? Это ты?

И после паузы Иванов - прежний Иванов - словно очнувшийся от обморока, проговорил тяжко роняя:

- Да. Да.

И снова - словно свет выключили.

Век прошел.

И - звонок.

- Я нашел его! Он жив! Номер пятьдесят девятый жив!

- Ты... кто?

- Он живет в пригороде, я только что говорил с ним по телефону, он сначала ничего не понял, а когда понял, то сказал - да, я получал письмо, да, было легкое затмение, да, я сразу понял, чьих рук дела, и, думая, что это розыгрыш - переслал научному недругу, пририсовав кукиш! Ты слышишь меня?

- Кто это, - с трудом проговорил Иванов. - Это Тамара?

- Черт! Проснись, скотина! Думай! Вспоминай меня, слышишь? Я еду к нему! Противоядие существует! Он говорит - ты слышишь меня? - его полным-полно! Держись!!!

- Кто это?

Язык, распухший и тяжелый, едва шевелился, царапая небо. Куйбышев с трудом поднял голову.

Солнце било прямо в глаза. Оно било прямо в глаза, но свет его был неярок. Призрачен. Очертания комнаты едва угадывались, а на переднем плане чернела самая реалистичная вещь в мире - черный мрамор плиты с высеченными восемью словами. Плита была как будто и мраморной, и чугунной одновременно, столько основательности и значительности было в ней. Все остальное уже не имело права на существование, и еле просачивалось сквозь нее - и стол, и руки, и окно.

И зуммер.

Он посмотрел на радиотелефон. Кто-то мешал ему сделать нечто важное. Очень важное. В следующую секунду он ударился о стекло и, очнувшись, понял, что пытается выйти на балкон, но не может выйти - забыл, как попасть туда.

Щеколда...Задвижка...Защелка... Засов...Запор ... Слова всплывали из мутных глубин памяти, как огромные, непрозрачные пузыри, только слова, оболочка - что крылось за ними? Затем пальцы сами сделали движение, и холодный воздух толкнул его в лицо, он встрепенулся - и смог услышать телефонный звонок. Трубка была зажата в руке. Уже не в силах сопротивляться внутреннему напору, он стал перебираться через ограждение, но останки того, прежнего Куйбышева, нажали на клавишу и холодная пластмасса вдавилась в ухо.

- Куйбышев! Куйбышев! - звенел знакомый комар.

Он мог только слушать.

Куйбышев! - надрывалась мембрана. - Куйбышев! Повторяй за мной! Повторяй за мной!

Искра надежды сверкнула во мгле, но не смогла разгореться.

- Повторяй! - кричал следователь. - Произнеси вслух! Крикни - буря! Буря!

Тьма колыхнулась, отступая.

- Буря, - пошевелил губами Куйбышев.

- Мглою!

- Мглою...

- Небо!

- Небо...кроет.... - шептали губы.

Могучая ледяная волна окатила его сознание, вдруг вспыхнуло солнце, и чугунно-мраморная плита съежилась, поблекла, свернулась, обращаясь в никчемную сущность прошлогоднего трамвайного билетика. Свет ослепил его. Слабые пальцы не выдержали, и Куйбышев сорвался вниз.

- Мглою... бля...небо... - кричал он, задыхаясь в счастливом падении. - Вихри! Снежные!! Крутя!!!

.........................................................................................................................

- Во всяком случае, - сказал следователь, доставая вторую бутылку, - он умер здоровым человеком. - Как думаешь, позвонит?

- Вряд ли, - отозвался медэксперт, вяло жуя селедку. - Ну, отключи телефон.

Он проглотил, с хрустом потянулся и пообещал:

- Завтра же запишусь в библиотеку.

P.S.

Автор, еще раз подчеркивая глубокий гуманизм данного произведения, сожалея, изымает из текста летальную фразу из восьми слов.

P.P.S.

Из импортных лекарственных препаратов автор горячё рекомендует вакцинацию Сэллинджером и Грэмом Грином.

Старик по прозвищу "Ракета".

(Без Папы).

"... Сорок секунд - время, за которое стартующую межконтинентальную

ракету можно обнаружить за тысячи километров - по ее следу.

По столбу пламени, который неосторожно оставляет она за собой при

взлете.

По динамике его изменения можно вычислить - откуда произошел старт и

куда она упадет".

...Все осталось далеко за спиной - переезды и раздоры, нервная работа и короткие промежутки бессмысленных отпусков - жизнь впустую.

Теперь - квартира, слишком большая для одного.

Молчащий телефон.

Редкий гул проезжающих машин.

Словно с силой захлопнулась дверь - и грянула Тишина.

И годы.

И бессонница.

Одиночество и Смерть, две гулящие сестры, распевая блудливо, шатались под окнами.

И осталось мне только одно - моя Работа.

И злость.

Ночью я закончил предварительные расчеты - и не поверил глазам.

Это был гениальный ход, совершенно непонятно, как я не увидел его раньше.

Мелкие строчки и цифры - тонкие линии, выводящие отвлеченные представления в реальность - кричали о многом. На них невозможно было смотреть без дрожи.

Я засмеялся.

За спиной слышалось тяжелое дыхание и гулкий топот догоняющей меня Славы.

Только сейчас она была мне не нужна.

То, что лежало передо мной, наизнанку выворачивало классические представления об обнаружении ракеты. Теперь летящую смерть невозможно было увидеть на старте - она обрушивалась на головы врага внезапно, более того, невозможно было вычислить, откуда она летит.

Полнейшая безнаказанность превентивного удара.

Лицо генерала опять появилось перед моими глазами. Выражение было иным - недоумевающим и растерянным.

- Ну, - мысленно сказал я, - что? Вспомните вы еще Сорокина!

Я продам бумаги сразу всем.

Американцам, арабам, террористам - всем, кто сможет их построить, мои ракеты.

Вернее, отдам - на что мне деньги?

То есть - конечно, буду делать вид, что мне нужны именно деньги. Много денег, предложу часть чертежей - но ту, по которой даже кретин поймет, как восстановить целое.

Я засмеялся. Что там Нерон, я так хлопну дверью напоследок, что все вы - бездари и тугодумы будете причитать и бормотать столетиями, вспоминая меня.

Если, разумеется, останется кому причитать.

Хороший подарочек самому себе ко дню рождения!

Взял чистый лист бумаги и ухмыляясь злорадно, вывел вместо формул четверостишие:

Семьдесят лет.

Всем привет!

Лучше и не сказать.

Так я написал первые стихи в своей жизни.

Я работал как и раньше - по восемнадцать часов в сутки - и все равно ничего не успевал.

И тут мне пришло в голову, что я просто зациклился - необходимы передышки; конченый работоголик в принципе не может их организовать.

И я решил завести собаку.

Я привык к ответственности - это вбила в меня моя работа, та - из прошлой жизни.

В данном случае - ответственности за судьбу другого существа. Ведь у меня не было никого - ни родных, ни близких, я просто вернулся в город, где был прописан, но где бывал крайне редко.

Раньше моим домом были гостиницы - одна или другая.

Итак, я беру на попечение живое существо.

Что будет с ним, если я умру раньше?

Что будет со мной, если раньше умрет он?

Действуя обстоятельно (этому тоже обучила меня та, предыдущая жизнь), я обложился книгами о собаках.

На эти два вопроса я ответа не нашел, зато выяснил, что шансы наши примерно равны.

Тогда это показалось мне честным. Если же принять во внимание, что план мой удастся - вообще не о чем волноваться.

Умрут все.

В конце концов - я здоров в свои семьдесят, и пламенный мотор ровно и мощно чадит в груди.

Сейчас остается лишь упрекнуть себя в эгоизме.

Чтобы одолеть Одиночество, я поступил опрометчиво, выбирая средства, и тень Игнатия Лойолы гнусно скалится мне теперь из темного угла.

Как измерить отчаяние того, кто останется в живых?

(Разумеется, тогда я подразумевал только себя - а вдруг? - вот забавно бы было! - я привяжусь к животному).

Действуя, по обыкновению крайне осмотрительно, я вспомнил, что раньше в затруднительных случаях было принято "посоветоваться с товарищами". Теперь "товарищей " у меня, слава Богу, не было, но совет знающего все равно бы пригодился. Поразмыслив, я решил позвонить Бронтозавру.

- Здравствуй, Иосиф, - сказал я.

- Ну, - ответил мне тяжелый рык спустя минуту. В переводе на нормальный человеческий язык это могло бы звучать так - здравствуй, дорогой Викентий, ты даже представить не можешь... и так далее.

Доископаемое тяжело сопело в мембрану и не думало ничего добавлять.

Давно, когда я был еще щенком, он уже стал тем, кем я его знал всю свою жизнь - тяжелым, бронебойным представителем приемной стороны, Армии, которую мы, высоколобые, не то что побаивались - терялись. Говаривали, что он принимал на вооружение еще трехлинейку.

Во всяком случае, меня, молокососа, принесшего проект комплекса зет-сто, он почему-то сразу выделил. Трудно назвать это дружбой, какая может быть дружба между гладиаторами, которые могут в любой момент оказаться один на один на арене, но молчаливое уважение друг к другу мы хранили много лет.

Его поперли чуть раньше - молодой генерал обошел его, доказав, что приняв на вооружение истребитель К300, мы получим превосходство в воздухе.

Темная это была история - институт, сделавший данный прогноз, курировал дядя генерала, тот еще лось.

- Чего хотел? - просипел Бронтозавр. - Говори.

- Посоветоваться.

Он хмыкнул.

- Я тебе не советчик, Ракета, - сказал он.

Старое прозвище, привешенное вояками, внезапно привело меня в хорошее настроение. Он мгновенно почувствовал это - не видя меня, вот же чутье, сходное со звериным, и тоже ухмыльнулся.

- Хочу взять собаку. Никогда не держал. Как полагаешь - не хлопотно ли будет?

Бронтозавр молчал. Я знал это молчание - он считал варианты. Он всегда просчитывал варианты - сначала гипотетические намерения собеседника, затем - предполагаемые последствия каждого из своих возможных ответов. Если бы вы спросили, какая на улице погода - ждать пришлось бы не меньше минуты, и вряд ли прозвучало бы что-нибудь определенное, скорее всего, он ответил бы - кто знает, удастся ли миновать дождя.

Благодаря этому своему умению он и продержался так долго.

- Смотря зачем, - наконец нехотя выговорил он.

- Один. - Я придерживался родной ему краткой манере изложения.

- Один, - протянул он и опять надолго замолчал. - Боишься.

Я рассмеялся.

- Значит - скучно, - поправился он. - Бабу заведи. Хотя, баба тебе ни к чему - ты же шибко умный, раздражать будет. Тогда, конечно, собаку. Глупостями донимать не станет, а проблемы легко разрешимы.

И вдруг рявкнул так, что у меня чуть не лопнула перепонка:

- Ты что, сукин сын - из-за этого и звонишь?

Далее пошел сложный многоярусный мат, в котором ему не было равных.

Если бы аккуратно, стараясь избежать деформации оттенков, срезать этажи высокой матерной архитектуры, возможно, фундаментальная реплика прозвучала бы так:

- Уважаемый Викентий Сергеевич, несмотря на крайнюю свою занятость, не преминул бы заметить... и так далее.

Способность распознать в волчьем вое элементы этики - основное в ученом, работающим на военный комплекс.

Во всяком случае, этот вывод, сделанный много лет назад, помог мне достичь определенных успехов.

Поэтому, выждав положенную паузу, я сказал спокойно:

- Спасибо, Иосиф. Я знал, что ты всегда поможешь старому товарищу.

И положил трубку.

Он сразу выбрал меня сам - вприпрыжку, путаясь в четырех лапах, бросился через комнату навстречу. Остальные щенки барахтались в углу, рыча и переваливаясь друг через друга, бессмысленные, как броуновское движение.

Я вытащил из кармана связку ключей и бросил их на пол - и они замерли в разных позах, но никто не испугался, лишь насторожились, и только этот продолжал свой бег.

- Удовлетворены? - сухо спросила женщина. Тон ее мне не понравился - какое-то презрение сквозило в нем. Щенок добежал до ключей и тронул их лапой.

- А, собственно, зачем Вам собака? - спросила она.

- Вам не все равно? - так же холодно ответил я. - Вы же хотите ее продать.

- Мне бы хотелось надеяться, - нервно ответила она, - что малыш попадет в хорошие руки.

Щенок задрал лохматую головенку, переводя взгляд на меня. Я молчал.

- Вот это - твой Папа, - сказала женщина.

Именно так - с большой буквы.

Меня это смутило. У меня никогда не было детей.

Викентий Сергеевич Сорокин - Папа.

В этом, впрочем, была какая-то справедливость - я же дам ему кличку, а, значит, и он имел право определять меня кратко и броско, ведь не по имени-отчеству же.

- Я беру.

- Завернуть?

Я посмотрел на нее.

- Мне неприятна Ваша ирония. Будьте профессиональнее - иначе зачем Вы здесь?

Она всхлипнула - или мне показалось?

Едва выпустил его из рук, как он сделал лужу.

Банально.

Живая цитата из прочитанного, я безжалостно ткнул его носом в ошибку и пошел за тряпкой.

Щенок путался под ногами и повизгивал, пытаясь меня опередить. Возможно, он не хотел оставаться один в огромной, чужой комнате.

- Что вырастет из тебя, когда станешь взрослой собакой? - укоризненно спросил я.

И тут он проделал это в первый раз - забежал немного вперед, развернулся и сел передо мной, открыв пасть. Весь вид его выражал неслыханное удивление, глаза жадно блестели - он был готов к познанию Истины.

Слегка ошарашенный, я ему ее открыл.

- Нельзя. Ходить. В туалет. В доме.

Он кивал в такт каждому слову. Он был потрясен - вот оно что оказывается, а ведь он-то не знал!

Вот ведь как обстоит дело!

И, от восхищения моей мудростью, напустил вторую.

Так я понял, до чего неубедительны в педагогике слова. Слова, не подкрепленные хотя бы жестом - не говоря уже о делах.

И ткнул его носом вторично.

Он засопел, упираясь, но сила была на моей стороне, он сопротивлялся упрямо, и вдруг - расплакался. По-собачьи - заскулил с привыванием, короткий обрубок хвоста задрожал мелко, и я опустился на корточки рядом с ним, пугаясь незнакомого чувства - мне стало стыдно. И еще нечто проснулось во мне - я даже не смог дать ему определения!

"... малыш попадет в хорошие руки".

Клянусь, я растерялся.

И пожалел, что ввязался в эту историю.

Позитивных эмоций не предвиделось, а терять время и нервы в ущерб Работе...

Щенок между тем рыдал тихонько, задрав вверх мордаху и подергивая носом, и, неожиданно для себя, я накрыл его ладонью, и вдруг сказал:

- Ну.

Совсем как Бронтозавр.

А он сразу затих - судорожно всхлипнув напоследок.

И прижался к руке теплой головенкой.

В клубе меня попросили назвать его на букву "К", и я, подивившись на эти странные порядки, так и поступил - "Кай".

Официоз почему-то не прижился, и я называл его иначе - Псенок, или Пес, и на все он охотно отзывался.

Позже его имена изменились.

И все время он сидел рядом и слушал. Более того, изнемогая от наплыва эмоций, пытался высказаться. На чужом, не собачьем наречии.

Он мычал, фыркал, ворчал, подлаживаясь под трудный, чужой язык, и поскуливал от неудач.

Почему бы и нет, поставим опыт на предел словарного запаса собаки, думал я. Все развлечение.

Но оказалось, что эксперимент меня захватил.

В жизни я столько не говорил.

Раньше излагал мысли в основном на бумаге, а если раскрывал рот, то формулировка и форма изложения не волновали меня.

А может быть, просто не везло с собеседниками - никто и никогда не силился так меня понять.

Либо боялись - и слепо выполняли мои указания, либо проявляли собственную - кретинскую - инициативу, и я их прогонял.

А здесь я вдруг стал придирчиво подбирать слова - вот потеха! Я стал говорить медленно, укрепляя слово жестом и тщательно выверяя паузы.

Классические команды он хватал на лету, а реакция на слово "чужой" поразила меня - щенок, оглянувшись на входную дверь, тявкнул баском - и глянул, ожидая одобрения.

Я растерялся. Этому его никто не учил. Это пришло к нему из темной глубины - дар предков. Это было в нем от рождения, как и привычка в минуты тревоги прижиматься к моей ноге - не от страха, нет, но...

В поисках поддержки.

Мне негде искать поддержки, неожиданно понял я. Мне не у кого добиваться одобрения. Если это и было когда-то, то так давно, что я и не помню.

А что дали мне мои предки?

Если у меня нет врожденного инстинкта искать помощи, значит ли это, что я достаточно силен, чтобы выжить в этом мире?

А чтобы жить?

Я погладил щенка.

- С твоим появлением, дружок, возникло много вопросов.

И еще.

Я стал меньше работать.

Прошел месяц.

99 процентов людей считают, что разговаривать с животными - больная трата времени; у оставшегося одного процента есть шанс когда-нибудь услышать ответ.

Речь идет о диалоге, что толку спрашивать у домашнего пса, хочет ли он гулять? Конечно, хочет, и он даст это понять - каждый по-своему.

Простенький диалог - это когда пес сам подходит и спрашивает - хочешь пойти на улицу, а то я вот тут собрался было, да нет подходящей компании, а ты отвечаешь - давай попозже, видишь сколько работы, совсем пока не могу, зашиваюсь, и он, понимающе кивнув лохматым ухом, брякается рядом.

Если, разумеется, сочтет доводы убедительными.

Это - разговор неопытного кинолога и щенка. Касается он, как правило, лишь насущных, жизненно важных тем - миски и прогулки.

Мой щенок усваивал новые понятия с поразительной быстротой, он угадывал знакомые слова в разных фразах - а я старался сбить его с толку нарочито ровной интонацией.

За месяц он узнал около ста слов. Язык жестов я использовал лишь для ускорения процесса - он давался ему слишком легко.

И тогда я спросил себя - а зачем?

Ну, предположим, он станет понимать меня лучше, но зачем ему это? Станет ли его собственная жизнь легче, если он начнет понимать то, чем еще живу я?

Скорее наоборот.

Смогу ли я усвоить его язык - а есть ли он, кстати?

Глухое ворчание имеет множество различных оттенков, и они разные - от собаки к собаке, как диалекты у людей. Получается, ты попал в бригаду строителей Вавилонской башни, и понять можешь - со временем - лишь одного, вон того, что кладет камни слева от тебя.

Далее.

Изучив его - захочу ли я поделиться с другими людьми правилами собачьей речи?

А те, другие?

Сможете ли Вы спросить у бродячей собаки - как жизнь?

Ответит ли она вам?

Вряд ли, хотя я тоже не пустился бы изливать душу случайному прохожему, но, даже отбросив в сторону этические соображения и свойственное бомжам недоверие, - хватит ли у вас двоих инструментов для достаточно глубокого взаимопроникновения?

Терпения?

Наконец, желания объясниться?

Старый кошмар терзал меня ночью - испытания, комиссия, старт ракеты.

Только сейчас не было никакого взрыва - сверкающая стрела, обозначая траекторию белым шлейфом отработанного топлива, устремилась в небо и, замедляя скорость, пристроилась к косяку журавлей.

Модифицированный клин медленно уплывал на юг. Военные заворожено провожали его глазами. Небо было защитного цвета - и, словно лампасом, перечеркнуто полоской заката.

Зато дальше сон почти не отличался от первоисточника.

- Денежки народные...

В лице молодого генерала мелькнула издевка - но я лишь усмехнулся.

- Не ждите, что с первого раза аппаратура заработает - так не бывает никогда.

И опять, как тогда, отчаянье от неверия пронзило меня, но на этот раз осталось на подушке - старческими бессильными слезами.

И вдруг кто-то лизнул мою щеку мокрым, шершавым языком.

- Что ты понимаешь, - прохрипел я. - Ведь был второй раз. И третий. А потом Проект свернули.

Меня лизнули второй раз.

И третий.

- Скажи, Иосиф - что ты думаешь о собаках?

На дальнем конце металлического провода, пристегнутого к собеседнику, раздался странный звук - словно прокашливался доисторический пулемет.

- О собаках вообще? - уточнил он. - Или о собаках и людях? Или о людях, говорящих о собаках - в пять утра?

Я промолчал. Я знал, что его, как и меня, преследует бессонница. Изводит бетонными простынями.

- Ну, хорошо, - сказал он. - Собаки, как и люди, могут быть всего двух видов. Кобели и суки. А характер, внешний вид - уже зависит от хозяев. Причем это не есть функция дрессировки. У тебя, например, должен быть бородатый эрдель в пенсне.

- Почему в пенсне? - удивился я. С эрдельтерьером он попал в точку.

- Это я так, для образности, - ухнул старый вояка. - Чтобы тебе было понятнее.

- Ну, а если бы ты решил завести пса?

- Зубастый кобель, - не раздумывая, ответил он. - Преданная сука.

- Как-то все просто у тебя, - сказал я. - Даже завидно. Тут ляпаешься в раздумьях, как в глине мокрой...

Бронтозавр, изъеденный скепсисом, словно затонувший корабль ржавчиной, только хрюкнул в ответ.

- Потому что все нужно упрощать, - наставительно произнес он. - Иначе увязнешь в деталях. А теперь ты мне ответь - тебе снятся сны?

- Иногда, - сказал я неохотно.

- А вот я, хоть и сплю мало, все время их вижу. Тематика, правда, несколько однообразная.

И примолк. В трубке были слышны шумы и потрескивания, я подождал немного и осторожно дунул.

- Иногда мне снится, - задумчиво продолжал Бронтозавр, будто проснувшись, - что я принимаю на вооружение палицы. Осматриваю катапульты. Пробую на зуб наконечники для стрел. Тебе, Ракета - не снятся рогатки?

- Нет, - сказал я грустно. - Мне ничего не снится.

И, помедлив, нехотя признался:

- Нет, вру.

- Вот-вот, - подхватил он. - Поведай - что может пригрезиться старой боевой кляче?

Я помолчал - и решился.

- Снится мне, что вывожу буквы на Луне ....Силюсь - и никак не могу подобрать строку, понятную всем..Я бы нацарапал поверх унылых кратеров - правды нет. Жизни нет. Без восклицательных знаков, заметь.

Темная ткань расстояния колыхнулась, сближая нас на миг - и разбросала в бесконечность телефонных шорохов.

-Да-а-а, скрипнул Бронотозавр. - А я бы ...В назидание...

Разрыв связи, последовавший за последним словом, так и не позволил мне услышать - сороковую или сорок четвертую статью Устава следовало бы изваять на общедоступном бигборде.

Щелкнуло - и восстановилось.

Он вздохнул тяжело, - со скрежетом провернулась башня старого танка.

( А куда смотрит безумный стрелок?)

- Ну, тогда - попробуй уснуть! Да повезет тебе!

А наутро опять светило солнце, и я проснулся неожиданно веселым.

Проект умер - да здравствует Проект!

Море работы. Правда, основное уже сделано. Всего несколько листов в папке - а как много они значат. И - я твердо это знал - никто еще до этого не додумался.

Успею?

Но прежнего энтузиазма я почему-то не испытывал. Было нечто другое. Скорее, старая привычка - все доводить до конца.

Щенок топтался рядом, вытягиваясь на задних лапах - пристраивал голову ко мне на подушку.

- Собирайся. Сегодня займемся классическими командами.

Классическими он явно не хотел - вундеркинду было скучно заниматься классикой, и он, привычно напрягаясь, выговорил тщательно:

- Ав-ва.

И, подумав, добавил:

- Авва ав.

- Проваливай отсюда, - сказал дворник. - Весь двор загадили. Еще раз увижу...

Мы остановились. Пес оглянулся на меня - ну, давай, гавкни! Или укуси.

Я, поколебавшись, решил гавкнуть.

- Представьтесь, пожалуйста, - сказал я.

- Чего? - удивился он. - А в морду, старый хрыч!

И облокотился на метлу, радуясь короткой передышке. Предвкушая развлечение.

Укусить, стало быть, не можешь - во взгляде пса читалось огорчение.

Дворник зевнул - коротко и беззлобно. Продолжения не было - и это его разочаровало.

Он-то знал, как жить. Мерил все в этой жизни своей апробированной мензуркой - и всему находилась цена.

Привычно потрескивало воображение, выуживая аналогии.

Я знал одного такого, правда, много образованнее, тот ввел свою единицу измерения качества жизни - водко-бабы. Или бабо-водки, не помню. И каждый день подсчитывал результат. При всем к нему уважении, я так и не смог избавиться от брезгливости - мозг его напоминал веселого плодовитого кролика.

Был, впрочем, и другой - прямая противоположность - в проржавевших доспехах чести.

"Кодекс Мужчины" - так, если не ошибаюсь, озвучил он свои наваждения.

"Дети, старики, женщины и домашние животные не должны оставаться без присмотра".

Дико это прозвенело тогда - в полумраке КП, и даже спирт, мерно раскачивающий темноту, эту дикость не смыл.

Кончил плохо, но закономерно - сердце.

Сердце одно, его на всю эту ораву не поделить, возразил я ему тогда нехотя.

Как в воду глядел.

Проклятый метельщик все ждал конца моих размышлений.

- Ну, укушу, - сказал я псу. Дворник вытаращил глаза. - Прокушу ему лапу. А кто будет улицы подметать?

Щенок покривился и закосолапил прочь. Было видно, что он остался при своем мнении.

- Нет, - мрачно сказал непокусанный мною блюститель тротуаров, - все вы здесь, в городе, с приветом.

И высморкался.

Гуляли мы рядом - на институтском стадионе. И сегодня навстречу вдруг выкатился еще один, такой же косолапый и неуклюжий, и остановился в потрясении.

Я ухмыльнулся и прошел вперед - метрах в пятнадцати стоял паренек, помахивая ошейником.

Не успел я пройти и десяти шагов, как за спиной раздался визг. Я обернулся.

Два перепуганных щенка, в ужасе кося друг на друга глазами, неслись параллельными путями - каждый к своему Папе. И, затормозив, почти одновременно, прижались похоже - каждый к своему.

Теперь можно было и порычать.

- Вот так, - сокрушенно произнес парень. - Суровый пес. Ужасный. Прямо собака Баскервилей.

И, вздохнув, потрепал щенка.

- А я вот боюсь дворников, - сказал я Малышу.

И задумался над собственными интонациями.

Как звучал мой голос - ободряюще?

Старушка за стеной застонала громче - тяжело, со всхлипами. Она плакала уже несколько дней, а сын ее все не приезжал.

Она мешала мне работать - мысли путались в голове.

Раньше я чувствовал только раздражение к ней - нервной и пустой. А сейчас мне было трудно сосредоточиться из-за совсем иного чувства - жалости.

Я не выдержал, вышел на площадку и позвонил.

Минут десять за дверью ничего не происходило, потом замок щелкнул, и бледное, высохшее лицо глянуло на меня через щель приоткрытой двери.

- Вам плохо? - спросил я, борясь с неловкостью. - Может, нужно вызвать врача?

Она медленно моргнула. Мгновение спустя из рукава халата вынырнула крошечная сморщенная ладошка, чтобы неверным движением отбросить со лба сухую паклю.

Еще минуту она блуждала зрачками, а потом открыла рот.

Истерически заливающаяся шавка, встреченная нами на прошлой неделе, казалась мне теперь кисейной барышней.

- На себя посмотри, - визгливо тявкала она.

Только темнота за ее спиной мешала увидеть поджатый хвост.

Вот вздорная старуха, подумал я, закрывая свою дверь.

И вспомнил, что сам старик.

А еще - секунду спустя, с удивлением, понял, что нет привычного бешенства от общения с ней.

Есть только...

Что?

- Сегодня я поведу тебя на случку. Ты хоть понимаешь роль женщины в жизни мужчины?

Это я должен буду сказать ему через год. Или через два. И привести примеры.

Боюсь, все они будут неубедительными.

Косноязычие - следствие отсутствия должной практики.

Под утро я проснулся. Было еще темно, щенок посапывал на подстилке. Я лежал с открытыми глазами, и было мне нехорошо - побаливало сердце, и было отчего-то страшно. И вдруг, прямо перед моими глазами проступил силуэт.

Я обмер.

Щенок завозился и тявкнул во сне - визгливо и жалобно. Чувство страха полностью сковало меня. Очертания были неопределенны - просто залило черным серую часть окна. Еще через секунду я понял, что щенок уже не спит - замер рядом в напряженной стойке.

Тень дернулась, проплывая мимо, - темный сгусток в предрассветной комнате - и остановилась у порога. Тикали надсадно часы, застревали секунды в беззвучном ужасе, и щенок судорожно разевал пасть, пытаясь то ли чихнуть, то ли гавкнуть, и я вместе с ним не мог оторвать взгляда от входной двери.

А потом серый свет разгладился, растворяя странные контуры, и стало ясно, что больше в комнате никого нет. Только тогда я опустил ладонь на подрагивающую спину, успокаивая Малыша и успокаиваясь сам.

- Почудилось, - объяснил я, с трудом узнавая в хрипе свой голос.

Но, вернувшись с прогулки, Малыш кинулся к окну и, странно приседая на задних лапах, прошел весь путь Тени - до самой двери.

И замер.

Тогда я понял, что наша жизнь вскоре резко изменится. Вместе с этим пониманием появилось тоскливое предчувствие беды.

И еще одно понял я в тот момент - как трудно быть атеистом.

Хотя бы чуть- чуть Веры - все равно во что.

(Или - по песьему - прижаться хоть к чьему-то колену).

Но не к кому было прислониться.

В принципе, в этот миг я готов был купить и шаманский бубен.

А что?

Достал бы из ящика правительственные награды - множество металлических побрякушек, ударил ладонью в оленью кожу, и двинулся, пританцовывая по комнате, глядишь - и жизнь приобрела бы иной смысл, и злые тени, распуганные моими завываниями, заметались бы по квартире!

И тогда я сказал громко - тебе, брат, нечего терять, все равно топливо заканчивается, ты на излете.

Но есть Малыш.

Форвард!

Думай!

Сразу все стало на свои места.

- Давай разбираться, - сказал я испуганному псенку, стараясь, чтобы мой голос звучал весело. В конце концов, рано или поздно, Это все равно случится.

- Разобраться, - бодро начал я, - значит - правильно сформулировать вопрос. Это общая методология. Иллюстрирую: а почему, собственно? - спросил Ньютон, потирая ушибленный затылок.

Псенок с готовностью подсел рядом и вытаращил глазенки.

- Итак, - я привычно настраивался на анализ, собираясь с мыслями. - Сначала факты. Сегодня, 17 июля, около трех пятидесяти утра в районе окна наблюдалась материализация некоего объекта. Явление продолжалось около пяти минут, перемещаясь на дистанции в десять метров с минимальной скоростью.

Появление и исчезновение не сопровождалось видимыми выбросами энергии. Визуальное соотношение объекта с фоном - на критическом уровне обнаружения.

Я помолчал.

- Субъективные впечатления - явление сопровождалось чувством парализующего страха.

Предполагаемые цели явления - неизвестны. Тень - ты не возражаешь против этого определения? Не проявила интереса к окружающей среде, не выделила ничего, не предприняла никаких действий.

Предварительные выводы: объем исходной информации крайне мал. Отсюда и рекомендации - продолжать наблюдения, борясь с чувством вышеупомянутого страха.

Мне стало гораздо легче, едва я мысленно поставил точку. Щенок, мгновенно уловив мою уверенность, одобрительно тявкнул и с вызовом посмотрел в сторону окна. Его Папа оказался, как всегда, на высоте. Что нам Тени!

Я засмеялся - ну как я жил без него?

Правда, по старой привычке, о многом умолчал. Я не терплю предположений, высказанных вслух; как правило, ни одно из них не бывает верным, всегда обнаруживается некий фактор, остающийся за рамками первичных наблюдений. Но, с другой стороны, предположения - это как раз и есть те вопросы, один из которых поставлен верно.

А что если целью явления как раз и было само явление?

А что если оно и не собиралось ничего предпринимать - только показаться?

А что, если целью явления было внушение того ужаса, и только это?

И, наконец, что, если испытанный ужас - только преддверие еще большего Ужаса?

Мальчик, похоже, уловил отголоски моих мыслей, потому что хвост его медленно опускался, и мне пришлось засмеяться.

- Выше голову, малыш! Держи хвост пистолетом!

И - разворот гипотезы на сто восемьдесят градусов.

Что, если цели явления не было совсем; предположим, Тень - следствие некоего процесса, локализованного поблизости.

Тогда - какого? Что произошло поблизости?

- Наш депутат, - разливался представитель, - проявляет заботу о пенсионерах района. Вас лишили бесплатной медицины (воображение тут же нарисовало толстого слугу народа, сующего мне клизму), вас лишили обеспеченной старости (отбросив резиновую грушу, пузан метался по квартире, разбрасывая купюры) ...

- ...и бесплатного образования, - закончил я. - Какие наши годы!

Депутат, угомонившись в моей голове, выскочил наружу, нацарапав на прощание на внутренней стороне черепа короткое матерное слово.

- Мне удивителен Ваш сарказм, - сухо заметил молодой человек. - Не знаете, кстати - дома Ваша соседка?

И протянул мне листовку.

Пес, протиснув голову между моих коленей, внимал с восторгом.

Нельзя столько вранья для неокрепшего ума, подумал я, вредно, и поднял ладонь.

- Я не пойду на выборы, молодой человек, - сказал я, - не тратьте зря времени.

- Почему? - с готовностью подхватился он, деловитый, как терьер.

- Вероисповедание воспрещает мне принимать участие в мирской жизни. Полагаю, Вы с пониманием относитесь к догматам религии?

- А какое у Вас вероисповедание? - заторопил он, чиркая в блокноте.

- Ортодоксальний атеист, - скромно признался я, закрывая дверь.

Ну вот, фыркнул псенок, а было так занимательно!

- Сплошное вранье. Грязь, - сказал я. - Неужели ты все еще не в силах распознать беспардонную ложь? Парень при необходимости проведет в мэры и городского сумасшедшего!

Он с готовностью отвесил нижнюю челюсть.

Ноу коммент, - отрезал я. - Сам посоображай. Полезно всем, даже собакам. Простая ведь задачка - понять этого двуногого! В конце концов, - вы тоже роетесь на помойках!

И опять в этот вечер я не работал.

К вопросу о вере.

В двух кварталах от нас на балконе четвертого этажа хозяева оставили на ночь измученного жарой ротвейлера.

Пять часов утра - время, когда можно отпустить Малыша без поводка - ведь взрослые собаки еще спят, как и их утомленные хозяева, и он мчался впереди, обнюхивая столбы, как вдруг откуда - то зазвучал хриплый лай. Псенок закрутился на месте - но на улице никого не было!

Я сразу все сообразил, подняв глаза.

- А что ты думал, - сурово сказал я. Нужно было выжимать из ситуации максимальную педагогическую пользу.

- Он таки есть! И все видит! И все знает! И как ты вчера сбежал в чужой двор, как слонялся у мусорного бака, и то, что сегодня намереваешься повторить этот трюк!

Щенок недоверчиво раскрыл пасть, но возражать не смел. Черные, подернутые слезой маслины его глаз вдохновили бы и самого неудачливого из миссионеров.

- С младых когтей - и уже безбожник, - продолжал я развивать успех, едва сдерживая смех.

Ротвейлер исходил лаем.

- Слышишь? - я воздел в небо указательный палец. - Ты и не думал, что у собак есть свой Бог!

И вдруг мне опять стало стыдно.

Просто стыдно.

Это странное чувство ловило меня все чаще - почему?

Молча я нагнулся над ним, и приподнял под передние лапы - так, чтобы он смог увидеть беснующегося на балконе кобеля.

Щенок даже не стал лаять - просто смотрел, расставаясь с иллюзиями.

Так кто-то когда-то приподнял меня.

Руки бы ему пообрывать.

- Кончилась старушка, - сказал санитар и выплюнул окурок. - Да, пес?

Мой Мальчик глянул снизу - вопросительно и недоумевающе, и, на всякий случай, подсел поближе, настраиваясь на разговор. Выглядел он слегка испуганным - ведь это была его первая встреча со Смертью.

Видавшая виды машина "скорой помощи" тарахтела неподалеку, и старики потихоньку собирались вокруг нее, покорные судьбе, сгорбленные и пытающиеся словесно опереться друг на друга.

У меня с ними не было ничего общего - я был совсем другой старик.

Выхлопные газы синим угарным облаком застилали дворик.

Теперь понятие о конце человеческой жизни будет ассоциироваться у Мальчика с запахом бензина, мелькнула в голове нелепая мысль.

- Ну, в общем... В общем, это достаточно сложная штука, малыш, - пробормотал я, - хотя и он прав... Пойдем-ка домой.

Санитар проводил нас очумелым взором.

И мы шагнули в подъезд - в запах карвалола и старушечьих слез.

И тут я вспомнил про Тень.

Нет, сказал я себе, этого не может быть. Этого просто не может быть!

Страх колыхнулся в груди, разворачивая черные крылья.

Привычным усилием я переключил мысли на другое - на Проект. Я повторял про себя расчетные формулы - как заклинания. Я словно очерчивал невидимый круг реальности вокруг себя и Малыша - и с ужасом Хомы Брута понимал его ненадежность. Первый раз в жизни я столкнулся с той стороной жизни - жизни? - над которой всегда посмеивался. Теперь все происходило совсем рядом, а возможно, имело ко мне самое непосредственное отношение.

Щенок тихонько поскуливал. Чувства он все-таки улавливает лучше, мельком отметил я.

- Где твои игрушки?

И рыжий вихрь с готовностью унеся вглубь квартиры.

Через час он уже все забыл - как ребенок.

К вечеру, зарывшись в бумагах (своих игрушках), все забыл и я.

Многим мы отличаемся?

- Смерти нет, - сказал равнодушно Бронтозавр. - Нет ее. Есть вопрос веры.

- Поясни. Поясни мне, атеисту.

Он булькнул в трубку. Это даже был не смешок - я так же реагировал на своего псенка, пытающегося выкляньчить у холодильника (непонятного железного ящика) кусок колбасы.

- На этот вопрос каждый должен получить свой личный ответ. Задачка одна - а ответов множество. И все правильные, Ракета!

Он опять засопел довольно.

- Ты пытаешься понять, что будет именно с тобой, а не с кем-то там еще, кто сыграет в ящик. Только это и беспокоит человека - собственная его судьба, а не страх за остальных, верно?

- Положим. Продолжай.

- Собственная судьба интересует тебя лишь до тех пор, пока ты в состоянии мыслить. Бояться за свою шкуру. Следовательно, понятие смерти нужно рассматривать в неразрывной связи с физическим существованием тела.

- Куда ты гнешь? - нетерпеливо спросил я. - Масло масляное.

- Это совсем просто. Понятие конца жизни - или продолжения ее в некоем другом виде - вытесняется твоими представлениями. Или верой - неподкрепленными логически убеждениями о мире. Заблуждениями о мире.

- Вывод.

Он помолчал, взвешивая что-то свое. Мне почти слышался его внутренний голос: говорить или нет?

- Вывод. Смерти нет. Есть представление о ней, существующее в тебе, пока ты еще дышишь. Твое представление - что будет с тобой дальше. Только это и важно. Только оно и верно.

И молчание заморозило нас - каждого, крепко связанного двухпроводной линией. Одно на двоих.

- Знаешь, - сказал я, - а ведь в данной трактовке понятие "смерть" легко замещается понятием "совесть".

Ни слова не услышал я более - оборвались и шумы.

И опять вдруг что-то заулюлюкало в линии, и ответило скрипуче:

- Скажи мне, что такое Смерть - и я скажу тебе, кто ты!

Мне показалось - никогда раньше не слышал я этот голос.

- Алло - у, - раздельно проскрипел Бронтозавр. - Где ты, Ракета?

- Тут, - тихо откликнулся я.

- Так вот, о Смерти, - будто и не заметив шумового шторма продолжал он, - я как раз смотрю телевизор. Старый-старый фильм.

- Шшш -шш - шш....

...

...и все они - понимаешь - все!

Шшш...

... давным-давно умерли - и режиссер, и актеры.... И статисты - все сдохли! Нет их давно! Ты только вдумайся - идет прямая передача из мира мертвых...Нам, живым.

Шшш...шш...

...и машет рукой из оттуда, сукин сын - привет, мать его, шлет!

Что-то щелкнуло - и связь разъединилась.

Вот так.

Логическое завершение ночного бреда двух стариков.

В рассуждениях Бронтозавра, разумеется, был изъян.

Более того, прорех зияло множество - но, по определению, так и должно было быть - кто сможет четко сформулировать бесконечное множество интерпретаций?

Что такое - Смерть?

Не вдаваясь в ее сущность - просто введем некую условную (и не вполне понятную) константу: окончание жизни.

Супервеличину.

Предположим, цель ее возникновения проста - привет, время пришло!

Но.

Время пришло - к кому в пятнадцать(варианты - 9 месяцев.... Сто лет. Сто пятьдесят).

Тогда - почему?

Один курит трубку и не чурается всех радостей жизни, второй вообще не имеет представления о жизни вообще - и вот те на! Костлявая вскидывает многострадальную косу и, не взирая на предшествующие заслуги, делает фатальный взмах.

Я напрягся и отчеканил главный вопрос.

Почему именно _сейчас?

Меня охватило лихорадочное возбуждение, та знакомая дрожь поискового пса, напавшего на след. Сейчас должен всплыть - сам собой! - ответ.

Ответ: Что-то где-то кому-то не нравится - то, чем я занят в настоящую минуту.

Подвопрос - не нравится насколько?

Ответ: не настолько, чтобы заставить меня не дышать в сей же момент.

Вопрос: Коса падает без предупреждения?

Ответ: Если явление закономерно, некий знак обязан быть.

Тень?

И уже потом, позже, почти проваливаясь в небытие, я вспомнил - человек не может узнать свой голос, слыша его со стороны, - на магнитной пленке, например.

Но я уже засыпал - оценка происходящего изменилась, и странным казалось мне прошлое; только новые откровения взывали к себе!

Что не может не происходить со мной?

Мысль эта, - абсурдная, не прикованная к логике, подплыла ближе, предвещая падение, и я обрадовался ей, - такой нежизненной, такой отстраненной, такой нелогичной, такой небОльной, потому что почувствовал, - вот-вот придет сон, избавляя меня от страданий дня.

Я совсем запутался.

Совсем.

Мой старый, выверенный алгоритм псевдослучайной последовательности смены фазы сигнала казался лепетом младенца; выхода не было. Вернее, был - перегруженный мозг выбросил мне образ гадалки с Центрального вокзала - а более верной возможности запутать Вероятного Противника просто не существовало!

Забавно другое - вот вам штрих к портрету - я успел прокрутить два-три последствия этого варианта!

Поймав себя на этом, рассмеялся - и псенок, сазу же выскочив из небытия своих снов, уселся рядом.

- Знаешь, что такое маразм? - спросил я, веселясь. - Это когда тебя кладут на гильотину, а ты бубнишь себе под нос, - ничего, зато у палача характер легкий!

Он потешался вместе со мной, но, бьюсь об заклад - соли шутки не распробовал.

Маразм.

Или старость. Как угодно.

Если бы меня спросили - что такое "старость", я бы ответил так: неспособность уже думать более.

Возможны разногласия - я помню остановившийся взгляд моего Учителя.

- Старость, - пробормотал он, шаря везде потерянным взором, - есть убывание счастья. Причем, с годами - по экспоненте.

Вот так и никак иначе отстрелил он, мучаясь многочисленными своими старческими недомоганиями.

Я навестил его не из сентиментальных побуждений, просто случайно очутился рядом, в Подмосковье, и, уже заранее жалея о своем решении, заглянул на старую дачу.

Его определение заметно прихрамывало на атавизм - отмирание тела.

Эмоции.

Соскальзывание с логики.

А ведь все не так. Ну совсем не так!

Старость - прежде всего - болезнь головы.

Ее можно измерить - достаточно лишь ввести определенный параметр работы мозга: количество собственных мыслей в единицу времени. И соотношением - вчера ты выдал больше оригинальных умозаключений нежели сегодня.

Ведь просто!

Если же на любой внешний раздражитель ты начинаешь откликаться одинаковым "а вот я помню, как в 19...", - тогда все, финиш.

Самое время рыться в комоде в поиске фотогеничного изображения на памятник.

Поэтому меня так раздражают другие старики - они все время погружены в прошлое, словно старый баркас, перегруженный после удачной ловли; вроде бы, можно еще закинуть сети, ведь вон - мелькают почти у поверхности рыбьи спины, - да куда класть?

Впрочем, может быть, мне не о чем вспоминать? Не было ничего достойного для воспоминаний?

Моя старость ужалила меня почти безболезненно. Просто однажды ночью прокралась в гостиничный номер и подменила зеркало. Украло одну стекляшку - подставив другую.

Обычное мошенничество.

Я помню то утро. Бреясь, я поднял глаза - чужое морщинистое лицо таращилось на меня, и в спутанных прядях пегих волос, в белесой щетине с трудом распознавалось нечто знакомое.

Я даже не испугался - как раз накануне взорвалась моя последняя ракета, - чем еще можно было меня поразить?

Помню - зафиксировал привычно - и мысль, зазвеневшую в голове - как глупо!

Как глупо!

Как нелепо!

Как смерть чиновника.

И тут громкоговоритель над моей головой - старый, смешной реликт пятидесятых, висевший на стенке с незапамятных лет - вдруг выплюнул на меня кусок паутины и, прокашлявшись, объявил:

- Ну... Жизнь, в общем-то, прожита. Пора ставить точку. Готовьтесь, папаша!

Голос был - как у диктора Центрального телевидения. Оттуда. Из прошлых времен.

Я не испугался - просто обалдел.

То есть - старая, скабрезная часть моего сознания, приподнялась, и, цинично раскланявшись, передала привет от Кэрролла энд компани, и я отметил краешком сознания, - она уже и не совсем моя! Потому что реакции были неадекватны.

И сам я, весь, пребывал в мрачном ступоре.

- Аввв... ау, - растерянно добавил мой Мальчик.

И раздался звонок.

На пороге стоял сын умершей соседки, и по лицу его - рыхлому и красному, я понял, что он уже все знает.

- Ключи, - рыданул он, - ключи она Вам не оставляла?

Я покачал головой. Смотреть на него было неприятно. Мокрая подушка. Слезы текли из его маленьких, заплывших глаз. Ну, конечно, - совесть.

Совесть - эта такая запоздалая штука, которая заставляет людей украшать надгробия.

Он вытер лицо огромным носовым платком - и пожаловался со всхлипом:

- Ключи потерял!

Я не знал, что и ответить. И еще что-то встревожило меня - заноза в сердце тяжело провернулась, и под ногами жалобно, с взвизгом завыл щенок.

Сын соседки что-то еще хотел сказать, но поперхнулся, хрюкнул и стал заваливаться на стену, а в следующее мгновение чуть не свалился и я - умершая старуха стояла рядом, выкатив остекленевшие глаза, в странном каком-то балахоне, и тянула ко мне скрюченную руку. Лампочка уже не горела - тусклый лунный свет окатывал ее сгорбленную фигуру, чуть покачивающуюся в воздухе.

- Пош-ш-шлали сказать... - прошепелявила она с трудом. - Пош-шлали уведомить....

На лежащего она не обращала внимания.

- Скоро опять... Ждите... Ее.

Не помню, как оттащив ноющего щенка, я захлопнул дверь - и свалился. Сердце колотилось так сильно, что я решил - все, конец, и трясущаяся рука скользила мимо кармана с валокордином. Щенок горевал, плакал и жался ко мне - его словно лихорадило.

- Ну, Малыш. Ну... - потерянно сипел я, - это бред, не может этого быть!

Спустя полчаса я осмелился высунуть нос в подъезд. На площадке никого не было, но обрадоваться я не успел - скомканный носовой платок валялся на сером бетоне.

Реальность, подтвержденная ободранной стеной и желтым светом лампочки, - словно почтовый штамп.

Извольте получить.

Я медленно прикрыл дверь.

- Здравствуй, Ракета, - пропыхтел он в трубку.

- Привет, - сказал я.

Знакомое молчание. Я не видел собеседника, но знал - гуттаперчевая маска съеживается в привычных морщинах, и седые кустики бровей лезут к затылку, и сопение, и ухмылка, все это - тайное внутреннее движение мысли, ограниченное вынужденной немотой.

- Попрощаться, - вымолвил он, наконец. - Уезжаю.

- Ну?

Сопение и хрюканье в трубке усилились - впервые я чувствовал почти осязаемый водопад эмоций.

- Ладно, - пробурчал он, - тебе, Ракета... Столько лет...

И вдруг заговорил по-другому, - медным, чеканным голосом, нагонявшим в свое время больше страха, чем его знаменитый мат.

- Приезжал ко мне недавно мой младшенький, ну ты его знаешь, не удался, в мать пошел. Генерал, конечно, но пехота, да неважно. Жаловался на офицеров своих - бардак, все разваливается, и промелькнул в его рассказе некий капитан. Капитан решил увольняться - да кто его, не дурака, отпустит? Но это опять несущественно. А существенно вот что. Мой охламон с легкой придурью, но может вывести человека на странные уровни разговора, и вот в этой неформальной беседе о смысле жизни, - капитан возьми да ляпни.

Он помолчал.

- Мой сынуля преподнес мне это как анекдот.

- Говори, - сказал я, маясь.

- Завтра улетаю на Канары. Арендовал там ма-аленький островок... на сто лет. Заказал стройматериалы - у нас, конечно, я же патриот. Бетон, в основном.

- Ничего не понимаю, - устало сказал я. - Ты извини, у меня неприятности...

- Хочу себе бункер на Канарских островах, - спокойно сказал Бронтозавр. Он не слышал меня. - Не нужны мне ни солнце, ни пляжи, ни попугаи ихние. Все равно буду в бункере сидеть. Со всеми удобствами, разумеется.

- Так на кой тебе хрен Канары? - рявкнул я.

Он помолчал немного и ответил раздельно:

- Мечта. Чтобы чувствовать. Чтобы всегда чувствовать - Что. Если. Я. Захочу. Выйти. Наружу. Вокруг! Будут!! Канары!!!

И бросил трубку.

Дикий хохот его, вывалившись из мембраны, унесся к потолку.

- Какой идиот, - горестно сказал я Малышу. - Но откуда у него такие деньги, как думаешь?

В нашем доме жили, в основном, пенсионеры.

Шестьдесят. Семьдесят. Восемьдесят.

(Правда - похоже на обратный отсчет?)

Возраст старта в иные миры.

Поэтому никого не удивило, что вслед за моей соседкой из 6 квартиры умерли еще двое - из 7 и 42.

На следующей неделе - из 9 и 72.

Смерть, ухмыляясь, загадывала нехитрые задачки.

Я жил в восьмой.

Хорошо, что Мальчик не знает таблицы умножения.

Я думал об этом спокойно, хотя знал - все страшное как раз впереди.

Но был почти готов. Я только не знал еще - что буду делать.

И избегал доверчивого взгляда Малыша.

Вчера я чуть не попал под машину.

Оставив псенка дома, вышел... за хлебушком.

Огромный, невесть откуда взявшийся грузовик погнал меня по проезжей части, вынырнув из ниоткуда на зеленый свет.

Я петлял зайцем, не видя ничего перед собой - только Ужас, брат Ужаса той странной ночи гнал меня вперед, и колотилось сердце, выскакивая из-под слабых ребер.

А когда остановился, отирая рукавом мокрое лицо - ничего вокруг не было.

Брели, смеясь, беспечные прохожие, посвистывал постовой при неисправном светофоре - наваждение кончилось.

Осталось в памяти обезумевшее водителя лицо за мутным стеклом - перечеркнутое повязкой.

Он что - был одноглазым?!!

..." Однажды Смерть-старуха.... Пришла за ним (с клюкой)... Ее ударил в ухо... Он рыцарской рукой!"

- Проект, - шепнули мне в ухо. - Выбирай: твоя жизнь плюс жизнь пса - равно - Проект. Такое вот уравнение!

- Какой проект, - захрипел я, - это все стариковские бредни, не работаю я, так... Да и нет у меня заказчика!

- Заказчик - я, - сказала Смерть. - И всегда им была. Скажи еще, что ты этого не знал!

Простыня подо мной медленно наливалась ледяным потом.

- Ты должен закончить свою работу. Быстро. В пределах года. К дате. К знаменательной дате - тебя ведь так учили? Скажем, к майским праздникам. В крайнем случае - к ноябрьским. Или - если ты уже проникся космополитическими настроениями - ко Дню Благодарения.

Пауза. Зеленоватое свечение. Опять тьма.

- И что же я буду делать? - безголосо спросил я. Предполагалось, что спросил - от страха сдавило горло.

- Ну, позвони Бронтозавру, - предложила Смерть. - Он расскажет. В общем, не будешь ты одинок. Многие давно внесли свою лепту и претендуют на вечность. Твое дело - закончить расчеты. Полностью закончить. О дальнейшем позабочусь. За это - тишина и покой, долгие годы тишины и покоя.

- Ну, вот и все, - засмеялся молодой генерал. Оказывается, он все время стоял рядом, а теперь выступил из тени. Лампасы его горели во тьме. - Пора определяться, Викентий Сергеевич!

Я с ненавистью смотрел на него.

- Разумеется, - прозмеился шепот, - на выбор у тебя есть время. Много времени!

Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

- Время пошло, - еле слышно прошептала темнота. - Сорок секунд.

Ну конечно. Всю жизнь преследовала меня эта цифра, понял я, она меня и добьет!

Изумрудно светящаяся маска явилась из черноты - быстро возникла перед моим лицом, ощерясь, как генерал, дыша тяжело и смрадно, и от бессилия и страха я неумело заплакал.

- Почему? - спросил я. - Почему? За что?

- Как за что? - искренне удивилась темнота. - За все!

Я проснулся.

Давным-давно - когда же это было?

Сто лет назад. Тысячу. Я был молод и рвался к цели - как взлетающая ракета - вверх.

Все говорили - у меня талант, да я и сам знал это. Я пробивал преграды, презирая условности. Мне было все равно, кто останется за спиной.

Слабые и безвольные, тупые и недалекие - они не вписывались в траекторию полета. Я бросал их - без сожаления. Я увольнял их. Я разрывал их.

Потому что учили меня - не надо ждать милостей от Природы! Надо взять их у нее!

И этот общий подход, методология казались мне единственно верными.

Бледные тени всплывали в памяти. Лицо человека, считавшего почему - то себя моим другом.

Мы пели с ним часто под гитару - ну и что?

Лицо женщины, полагавшей, что я нуждаюсь в ее заботе - разве?

(Зачастую вообще не мог понять, о чем они там говорят!)

Да и забыл я про все это, и вдруг - расплата.

Расплата - за жизнь, прожитую неверно?

А что такое - верно?

Нет, сказал я упрямо, какая расплата, это просто Смерть. Время пришло. Может быть, это умирает мой мозг - трудно, с галлюцинациями.

Но знал, что это не так.

...А ведь говорили - Бога нет.

Подразумевалось - нет и некоего бдящего ока, оценивающего личные неблаговидные поступки.

Раз нет Бога, нет и остальных сверхъестественных явлений!

Торжество материализма.

Я прожил всю жизнь с этим убеждением.

Семьдесят лет неверия и тотальной безнаказанности.

Большой срок. Многое можно успеть. Я, вероятно, успел много больше других - хотя нет у меня ни денег, ни ценностей.

Но!

Я делал то, что делать нельзя.

Я думал о том, о чем нельзя думать.

Я придумывал потрясающе интересные вещи - но их нельзя было придумывать.

Потому что они убивали других. Или - могли убить. Готовы были убить. Они и сейчас готовы - мои жестокие игрушки, погруженные в чуткий сон.

Железный частокол, уставившийся в небо.

Упрятанный под землю, скрытый под толщами вод.

Мрачный оскал Империи - и коренные зубы монтировал умелый дантист Сорокин.

А может быть, все это чушь? - пискнул отчаянно осколок моего прежнего сознания.

Даже теперь, в минуту смертельной опасности, мозг работал так же четко, отстраненно от ужаса, заливавшего меня, и я отметил это краешком сознания, но не обрадовался, нет, испугался еще сильнее.

Чем же купили меня - если в итоге у меня ничего нет?

Если у меня никого нет - не считая маленького щенка?

И, спустя секунду, словно сухо щелкнуло в голове, - работой.

- Работой? - притворно изумился я. Диалог с самим собой шел будто и не по-настоящему, как продолжение сна.

- Удовольствием. Наслаждением от работы, - ответствовало во мне. - Расплата на месте. Хорошо было?

- Бред, - громко сказал я. Голос прозвучал вполне реально, ну, может быть, чуть неуверенно.

- Бред, - еще громче сказал я. - Ну бред!

Щенок как будто спал.

Осторожно поднялся я с кровати и подошел к столу. Я ни о чем не думал - протянул руку и достал папку. Крадучись, пробрался на кухню и поставил чайник на газ. А потом - также без единой мысли в голове - вынул листы и протянул их синеватому огоньку. Пламя с готовностью взвилось над моей рукой, пожирая бумагу - оранжево-красное, и словно картинки мелькали в раздувающемся шаре - руины городов, воронки, развороченные машины и дома, и пыль, и смерть. И я по-прежнему ни о чем не думал - только отшвырнул в угол ухнувший огонь. Сердце мое билось все медленнее.

Что-то прижалось к ноге.

Малыш.

- Ничего, - сказала темнота за моей спиной. Голос был низкий и спокойный. - Это не страшно. Перепишешь. И допишешь. А потом будешь жить тысячу лет. Миллион. Сколько тебе нужно?

Нисколько, подумал я.

- Сколько жизней соберут твои металлические демоны, неважно, в чьих руках они будут, неважно, - бормотала Смерть, и голос у нее был теперь, как у моей умершей соседки, скрипучий и визгливый, - столько ты и будешь жить. Ты делаешь для меня свою работу, теперь я твой работодатель, я всегда была твоим работодателем... Заключаем контракт - и я не трогаю ни тебя, ни твоего пса очень, очень долго.

- Нет, - возразил я. - Во имя чего? Умирать, так умирать. Нет.

И мой Мальчик, дрожавший под рукой, вдруг выскользнул из моего объятия и рванулся вперед, бесстрашный мой недопесок, сумевший обуздать свой страх и ринувшийся защищать своего Папу, бестолочь моя, и еще не долетел до Смерти, но я уже знал, что случилось непоправимое.

И в следующее мгновение, почти взрываясь от тоски и боли, от ярости и горечи, бросился вслед за ним.

Не достал.

Упал на пол.

Что взять со старика?

А потом - далеко-далеко, на том конце земли, в неимоверной дали, на самом краешке сознания - закричали петухи.

Он сидел возле меня, лизал мою одеревеневшую щеку, изредка поскуливая, косил тоскливыми маслинами, и по квартире ходили какие-то люди, и белый доктор держал мою чужую руку, а из кухни еще валил дым, я все видел отчетливо, только не мог шевелиться, и видел, что взгляд Малыша стал другим.

Более жестким?

Он изменился.

Что дало ему прикосновение к Смерти?

Но думать об это уже не мог.

Я уже ни о чем не мог думать, потому что в сердце у меня сидела игла. Все остальное почти не имело значения, только я и она. Один на один. И не на кого надеяться.

Отчетливо ясно я вдруг понял, что мне нужно на кого-то надеяться именно в эти последние мгновения.

На Папу.

И все, что я хотел бы знать - это то, что мой Папа любит меня.

Ну, покажите мне епископа, который откажется подписаться под этим заявлением, прошелестел я склонившемуся пятну.

А Малыш?

Что теперь будет с ним? Ведь ему больше не к кому прижаться в поисках поддержки!

- Иди, Кай, - прошептал я в теплое мохнатое ухо, - ступай на улицу, ищи себе другого Папу, мой мальчик. С этим тебе не повезло.

Провал.

Блики и бормотание.

Еще не все кончилось - мелькали светильники над головой, меня везли куда-то. Но мне было много легче. Я теперь словно видел и слышал сразу все - и то, что происходит за стенами больницы. И в соседнем городе, и на темной стороне Луны. Я видел - рыскает по темной улице мой Малыш, - кто, ну кто станет его Папой?

И вдруг услышал, как задрожали в стволах шахт мои ракеты, окутываясь ядовитыми клубами - по всей стране, в разных точках одновременно, сея панику и ужас, отрываясь от привязи Красной Кнопки, наливаясь могучей силой, и я увидел их, страшненьких моих красавиц, - сколько труда! сколько бессонных ночей! сколько нервов и счастливых минут их рождения, в муках, в муках!

И рванули со всех концов, ревя натужно и ровно - вверх! Вверх! И белые их хвосты устремились в одну точку, и сошлись в единый клин, а потом медленной дугой отвалили от Земли и пошли вперед - на Солнце.

Сгорать.

Я засмеялся и прошептал в лицо склонившегося врача - сорок секунд, полет нормальный!

Тридцать девять!

Тридцать восемь!

Как бы я бы хотел умереть по-другому - чтобы мой Папа положил руку на мою дурацкую, бестолковую, несчастную, старую башку - и я бы больше ничего не боялся - ни темноты, зияющей передо мной, ни неизвестности!

А если бы стало совсем худо, - попросил бы меня усыпить.

Три!

Два!

....

Где же мой Папа?

Три писателя, три бумажных человечка.

" - Пусть Вас не пугает кажущаяся архаичность сооружения, - насупился

архитектор. - Пусть не смущают две разнополые буквы на входах.

Все равно это гениальный проект!"

...Я с силой захлопнул книгу и закрыл глаза.

Будто по щеке ударили - звонко, с оттяжкой.

Невозможно было уже читать далее - зависть и восхищение захлестывали меня.

Как же пишет, сволочь!

Душу бы отдал, чтобы писать так же, подумал я, душу бы...

И ведь нет ничего особенного в рассказе - банальная история, но он тянет ее, тянет, поддергивая, и вот ты уже на крючке! Блеснешь чешуей в горячем воздухе, прежде чем обожгут жадные ладони рыболова.

Так хотел бы рассказать свою историю я.

Много историй. Таким языком. Таким небрежным росчерком пера.

Если бы мог. Если б умел.

Как это там - "Мой пес терпеть не может голубей!"...

Как строка из песни. Из незнакомой - но такой родной, словно просто забытой.

И этот флегматичный шум каштана за ночным окном.

Дождь, заливающий балкон.

Пустые стекляшки-звезды.

Он что - глядел в души читателей?

Наверное, это и есть талант, подумал я горько. Ну, надо ж так забередить старое!

Словно жеребенок заржал во сне у конокрада.

И что-то тревожное, тоскливое - в каждой точке!

Но позвольте!

Я помотал головой.

Так оно и есть!

Мой эрдельтерьер голубей на дух не переносил - это так!

Герой рассказа живет в многоэтажке с химчисткой на углу - так это же мой дом! И сантехника зовут Рома. И это дурацкое выражение - " Во льет - сплошная Оклахома!" - такое просто невозможно выдумать, цэ ж жизнь!

Я мгновенно вспотел. Голова моя кружилась. Факты теперь сплетались в неуязвимое целое, грозя придавить меня пузатой жизнетяжестью.

Да моя ли это жизнь? Что же происходит?

(" - Меньше, меньше надо пить, - сказала тетя Клава, продавщица в синем халате, поднимая толстый палец. - Меньше, милай! Еще меньше!").

Я заставил себя успокоиться. Мало ли что, сказал я себе, ну - подсмотрел талантливый литератор тебя из - за угла, кто их знает, гениев, сплошные отклонения в психике.

Но как он мог узнать обо мне все?!

Я еще раз перебрал страницы - и впал в дрожь

Можно, конечно, подсмотреть, чем занят человек - изо дня в день. Поминутно. Но подсмотреть мысли? Чувства?

Такое подглядеть невозможно. И выдумать тоже. Такое нужно з н а т ь.

Выходит, размышлял я тоскливо, что-то не так. Кто я? Человек ли?

Странное отупение овладело мной. Безразличие и тоска. Еще час назад на диване лежал человек по имени Борис Бомжев, а сейчас неизвестно кто, или что, пытается разгадать тайну своего происхождения.

Может быть я сумасшедший? И все вокруг - плод моей болезни? А реальность туго стянутых рук и больничной койки замещена бредом?

Я - вымышленный герой, вдруг понял я. Эта ужасная догадка объясняла все! Некто - человек, чье имя красуется на обложке, настолько талантлив, что на свет появился я.

Бумажный человечек, вот кто я на самом деле.

Бред!

А может быть - и мир мой бумажный?

В этот момент я неожиданно почувствовал облегчение, облегчение от мысли, что не одинок.

Или все же одинок? Если окружающий мир реален, а я выдуман, значит, не принадлежу ему?

Безумные вопросы.

И ответы на них знает только один - Автор.

Стало быть, я должен его найти.

И я вдруг понял, как его найти. И, придвинув телефон, набрал "09".

- Девушка, - сказал я нетвердым голосом, - я бы хотел узнать адреса всех химчисток нашего города.

Целый день я колесил по городу. Результат был ошеломляющий.

Я обнаружил три - три! - поразительно похожих на мой дом здания с химчистками на первом этаже.

Я бы даже сказал, не просто похожих. Любое из них точно ложилось в рассказ обо мне.

И это меня слегка успокоило.

Ведь, вполне возможно, не во мне дело, а есть некий таинственный феномен, немыслимая повторяемость, и оставалось теперь взглянуть на обитателей квартир с моим номером, но на этот последний шаг я никак не мог решиться.

Я вернулся домой и стал перечитывать книжку.

Я читал ее уже не как обычный читатель, а как дотошный и недоверчивый историк, скрупулезно вытягивающий информацию из архивной строки.

Но ничего нового не обнаружил. Речь, несомненно, шла обо мне, если, конечно, не существует на свете некто необыкновенно похожий.

Я вспомнил здания - близнецы, и решил, что у меня есть шанс остаться в здравом уме.

- Кто там?

Голос был хриплый, и, казалось, совсем не походил на мой.

- Откройте и увидите, - сказал я.

- Почему я должен открывать дверь незнакомцу в час ночи? - осведомился после паузы хозяин квартиры.

- Потому что до утра незнакомец не дотерпит, - мрачно пояснил я. Абсурд продолжал развиваться, нарастая до силы урагана, вот-вот снесет чьи-то головы. Мою, в первую очередь.

Дверь приоткрылась, ограниченная цепочкой, и я, наконец, увидел его лицо, но облегчения не почувствовал.

Он совершенно не походил на меня, маленький, толстый, лысый, с круглыми недоверчивыми глазами.

- Вы кто? - спросил он сиплым ото сна голосом. - Вы - это то, что я думаю?

И я понял, что попал по адресу.

Я чуть не пустился в пляс, ей-Богу, хотя радоваться, в общем-то, было нечему.

- Я так и знал, - сказал он с отчаяньем. - Я догадывался, что за все в жизни нужно платить, но чтобы так...

- Как? - спросил я. - Как?

Он мялся, ерзал на стуле и крутил головой, избегая моего взгляда.

- Я заметил еще месяц назад, - наконец выдавил он. - Месяц назад заметил я, что все, о чем пишу, начинает сбываться. Напишу, что дворник купил краску - а наутро забор во дворе выкрашен в омерзительный желтый цвет! Напишу, что в подъезде валяется раздавленный банан - глядь, уже визжит "Скорая", забирая соседа со сломанной ногой! Ну что ты будешь делать!

Он в сердцах покачал головой.

- Хоть не пиши! Теперь вот Вы!

- Не надо было напрягать фантазию, - огрызнулся я.

- Так я и не напрягаю, - он всплеснул пухлыми ладошками. - Я больше списываю из жизни. Так, чуток приукрашу.

- Тогда пиши бездарно, - разозлился я.

- Не могу, - плачущим голосом воскликнул он. - Раньше мог, был полным ничтожеством, разве что знаки препинания хорошо расставлял, а теперь - нет! Ведь Вы же меня читали! Как? Здорово?

Я нехотя согласился. Здесь он, увы, был прав.

- А почему я везде нарываюсь как на гвоздастый забор на эту фразу - все штаны изорвал!

- Какую фразу? - озадаченно спросил он, потирая примятую подушкой лысину.

- Про пса и голубей.

Он посопел.

- Это, - объяснил он сокрушенно, - нечто вроде торгового знака, клейма. Я ничего не могу поделать - в любом моем рассказе самостоятельно, независимо от меня, прорастает эта строка. Я не могу ее изъять.

- А топором? - съязвил я.

- Может, перейдем на "ты"? - предложил он. - Мы ведь, в каком - то смысле, родственники.

- Ну да, - подхватил я мрачно, - Отец и сын. В самом широком смысле этого слова. Так, говорите, раньше Вы были бездарью?

Он вздохнул и стал рассказывать.

- Раньше я действительно, как Вы изволили заметить, был бесталанен.

Все, что отстукивала старенькая пишущая машинка, было вяло и вымученно. Как нарисованный дождь. И так же напоминало жизнь, как прошлогодний гербарий напоминает джунгли. А не сочинять я не мог. К кому было обращаться? Куда? Где просить Искру Божью? Но случилось чудо. Однажды ночью, вымотанный чистым листом, я просто вышел на балкон, - уныло повествовал мой создатель, - и сказал в темноту:

- Хочу писать так, чтобы у людей дух захватывало!

А после - вернулся, сел за кухонный стол и написал рассказ о том, как ходил в булочную за хлебом.

Он поднял на меня красные глаза.

- И его сразу напечатали. Деньги заплатили.

Он вздохнул.

- Я пошел в магазин, купил на них себе костюм, и написал про то, как купил костюм. Опять напечатали.

Он снова вздохнул.

- Одна беда - сюжет дается с трудом, ну прямо ничего не могу придумать! Оттого-то и жизнь у тебя спокойная.

- Вот беда, - вскипел я.

- Чего ты? - изумился он. - Ведь теперь ты есть! Правда, я тебя чуть-чуть содрал...

И, взглянув на мое лицо, уверил поспешно - Но с очень приличного человека!

Невообразимая каша бурлила в моей голове.

С одной стороны - формально - я должен был испытывать благодарность, ведь из-за него я и появился на свет.

С другой, у меня было бредовое чувство ночного кошмара, который затянулся, но вот-вот закончится, ведь я чувствовал себя так, словно до этого мгновения жил на свете сам по себе.

Стоп.

А кто же были мои родители?

Здесь в моей памяти зиял провал.

Значит, с отчаяньем подумал я, он прав! Не было никогда на этом свете Бориса Бомжева, пока этот толстяк не уселся на свой кухне!

- Ну, - робко спросил он, - ведь я прав?

- Убить тебя мало, - сказал я. - Получше ничего не мог выдумать?

Это было все, что пришло в голову.

Теперь надо было отдышаться и подумать - как жить дальше?

- Вся беда в другом, - нерешительно сказал он.

И опять поднял на меня виноватые собачьи глаза.

- Видишь ли, Борис... В общем, литератор я начинающий, дай, думаю, почитаю критику, что там у них и как...

Он опустил голову и зашевелил щеками.

- Ну, - грубо поторопил я. Сердце опять принялось настукивать недоброе.

- Ну и вычитал - мол, должен быть герой... И это... Антигерой... Так что двое вас, - закончил он почти шепотом.

Я помолчал.

- Мне-то что с этого? Сам сотворил - сам и разбирайся.

- Ты не понимаешь, - заюлил он. - Он... Не такой хороший. Можно сказать, совсем плохой. И, судя по всему, начал действовать.

- Что может сделать бумажный человек? - горько спросил я.

- Не скажи, - заупрямился Автор. - А вдруг и ему передалось то умение, с каким теперь пишу я? По наследству. Он ведь такого наваляет!

Он вытер ладонью мокрый рот, и некоторое время смотрел на меня.

- Ты должен его разыскать.

- Как? - спросил я. - И зачем?

- Но меня-то нашел! А что касается "зачем"... Ну, подумай, перепишет он мою жизнь, к примеру, из злости.

А вдруг - как следствие - пропадешь и ты? Сотрешься навсегда!

- Час от часу не легче, - пробормотал я. - Что за мир! Не успел родиться, как угрожают абортом!

Творец опять вздохнул.

- И как же я его найду? - мрачно спросил я.

Толпы людей носились по раскаленному городу - и среди них, опасный и неопознанный, как летающий объект, шнырял мой Антигерой.

- Я думаю, - рассудительно произнес мой автор, - ты его сразу узнаешь. По адресу и не ищи - не найдешь.

- Как?

- Узнаешь, - уклончиво ответил он. - Ты его, главное, найди. И позвони мне. Дальше уж вместе решим, как с ним быть.

- А зачем звонить?

- Ну, - закручинился творец, - опишешь его... Какой он стал.

- А что, - спросил я, - он действительно редкий негодяй?

- Не приведи Господь, - искренне откликнулся создатель.

Я подумал.

- Хорошо. Но у меня есть условия, - сказал я.

- Я на все согласен, - быстро сказал он. - Я тебя перепишу. Что там - росту тебе прибавить?

- Идиот, - медленно прошипел я. - Я имел в виду совсем другое.

Он мигнул растерянно.

- Дай мне слово. Дай слово - что никогда - слышишь? Никогда больше про меня ничего не напишешь! Покумекай сам - каково жить, чувствуя, что тебя исправят в любой миг? Я - хочу - жить - сам!!! Даешь слово?

Он отшатнулся. Лысина сияла в темноте, как большая, мокрая дыня.

- Не могу, - сказал он жалобно. - Никак не могу! Физически не могу!

- Тогда гоняйся за ним сам, - сказал я грубо. - Творец недоделанный.

Он посопел, глядя страдальчески, но разжалобить не смог.

- Ладно, - сказал он, наконец. - Ни строчки. Про тебя. Обещаю.

И, глянув поверх моей головы, проговорил изумленно:

- Гляди - уже утро! Утро над городом! Словно свет включили в пыльной кладовой!

Я посмотрел на него и только головой покачал.

По дороге домой я накупил газет, завалился в холодную ванную и углубился в поиски. Два объявления сразу привлекли мое внимание.

"Турфирма "Герцен и Герцен". Веселые пикники у Черной Речки!"

И второе.

"Сдам приличному, угрюмому патриоту пару дуэльных пистолетов".

Это, несомненно, был он.

Я порылся еще, и опять обнаружил его присутствие - в отделе городских происшествий!

Вчера вечером неизвестный вандал оставил у памятника Великому Поэту венок с надписью "От пострадавших Читателей".

И той же ночью он проник в зоопарк и обесчестил хищника, прилепив на клетке картонку с надписью "травоядное".

Я позвонил создателю.

- Ты говорил, он негодяй, - мрачно сказал я, перечислив деяния Антигероя. - А по-моему - мелкий хулиган.

- Ты ничего не понимаешь, - заныл он. - Это он так издевается надо мной. Дает о себе знать. И угрожает.

- Думаешь?

- Уверен. В конце концов, мне виднее. Я ведь его сочинил.

- Да? - усомнился я. - А вдруг - описка? Ты перепиши!

Он засопел возмущенно.

- Делай свое дело.

Я подумал с минуту.

- Тогда скажи, где искать. Адрес я проверил - он там уже не бывает.

- А вот над этим ломай голову сам, - отрубил мой автор. - Я займусь общими вопросами нашей с тобой безопасности.

- Не проще ли устроить ему автокатастрофу?

- Уже поздно. Он чересчур автономен. И у меня есть принципы, - туманно заявил он, и я так ничего и не понял.

Может, он просто бездарь?

Но тогда бездарь и я.

Все эти мысли очень мне не нравились.

Я плюнул на все и отправился в свободный поиск.

Кривая вывезет, думал я. Есть ведь какие-то законы литературы, некое чудесное ее несоответствие с жизнью, позволяющее, к примеру, Илье Муромцу наткнуться на Соловья-Разбойника, едва слезши с печи!

Все-таки - я бумажный человечек.

Я шел по городу, и все вокруг - жара, потные прохожие, раскаленный асфальт и запах бензина - казались мне чрезмерно реальными, неестественно реальными по сравнению со мной, жалкой, блеклой картонкой. Где-то впереди носилась по жизни другая бумажка, настаивая на своей независимости, и я не мог понять, зачем ищу ее, зачем безвольно плыву по течению сюжета, придуманного другим, и было тоскливо на душе, ведь я не знал финала своего рассказа.

А потом вдруг почувствовал нечто вроде оживления, возбуждение охватило меня, заставив перейти улицу и прибавить шаг.

И мы узнали друг друга в этой толпе, и, разгребая неподатливые тела локтями, устремились навстречу, потому что...

"... потому что были они братья!", - дописал потный толстяк, отдуваясь. Он поднял голову к потолку, вздохнул и дописал неторопливо - "Братья, подброшенные одноруким отцом-наркоманом в детдом".

Поскреб в затылки - и исправил.

"Братья-близнецы".

И, почти подвывая в летнюю плавучесть, докарябал:

"Гугенот и Протестант".

Я смотрел на него - как в зеркало.

- Ах, черт, - пробормотал мой Антигерой, - ты чувствуешь?

Я кивнул. С памятью моей что-то происходило - как на медленно проявляющейся фотографии всплывали ухмыляющиеся рожи из тяжелого сиротского детства. Вместо веселого Деда Мороза вваливалась толпа подвыпивших сизых Бармалеев.

Это было обидно. Некто, не спросясь, распоряжался святая святым, и я ничего не мог поделать!

- Вот паскуда, - простонал мой двойник. - Нет, ну что делает! Ты верующий?

...Толстяк дописал и всхлипнул. Ему было невыразимо горько.

- Ну, что поделать, что поделать, - быстро забормотал он, подхватывая сигарету. - Лучше ведь ничего не придумаю. Только пооптимистичней бы...

И доцарапал - "и матерью - алкоголичкой. Но не однорукой, нет!".

- Флобер, - сказал я с отчаяньем. - Толстой, черт бы его побрал. Надо тормозить!

- Я знаю как, - прозвучал мрачный ответ.

Мы сидели в маленьком кафе и смотрели друг на друга. Это мой брат, подумал я, теперь я не один. И плевать, что Антигерой, зато я теперь не один!

На его веснушчатой физиономии читались те же чувства.

- А мне сказали - ты мерзавец, - сообщил я.

- Ага, - саркастически откликнулся брат. - Нет у него воображения, чтобы такого выдумать. Разумеется, я не такой легковерный, как ты, но на то были причины.

- Ну?

- Ты как родился?

Я пожал плечами.

- Не помню ничего. Жил себе и жил.

- Во-от! - протянул мой брат. - А я родился в неверии.

- То есть?

- Создатель и сам не разделял мнение критиков. Ну, Антигерой. И что дальше? Он не верил в эти изыски. И я родился в отрицании происходящего, и только.

Он глянул пытливо мне в лицо, и, вздохнув, добавил:

- Однажды, в дождливую ночь, я проснулся из ниоткуда, и не было у меня в памяти почти ничего, кроме осознания самого себя. И дурацкой фамилии!

И он опять захохотал - вытянув вперед длань.

- Мальчики, - сказала официантка, вынырнув из полумрака, - вы бы приходили почаще. Гляньте - на вас как на цирк смотрят; а у нас - клиентура прибавляется!

Я обернулся - и точно! Любопытные глаза сверлили нас из разных углов.

- Видишь - как все просто в этой жизни? - спросил Антигерой. - Или ты жив, или, прости, тебя просто нет. А для того, чтобы ты дышал, ты должен двигаться сам!

- Двигаться - куда?

- Да хоть куда! - засмеялся он. - Главное - чтобы сам! Держись за мной, братишка - не пропадешь!

Он придвинулся ближе и подмигнул зеленым глазом:

- А теперь - слушай!

Ему понадобилось всего десять минут, чтобы убедить меня. В конце концов, меланхолично подумал я, кто несет ответственность за мой моральный облик?

Бумажный брат между тем бодро потягивал пиво, расстреливая взглядом томную официантку.

- Где же мы его найдем - киллера? - уныло спросил я. - Считай, меня ты уже перевербовал.

- Мы и не будем его искать, - терпеливо сказал Антигерой. - Мы его напишем!

- Ну, ты даешь! - потрясенно сказал я после паузы. И, поразмышляв, покачал головой.

- Ничего не получится. У меня, во всяком случае.

- А рецепт? - вкрадчиво спросил братец. - Помнишь рецепт?

И, не дожидаясь ответа, процитировал:

- "Однажды ночью, вымотанный чистым листом, я просто вышел на балкон и сказал в темноту..."

Я изумленно глядел на него.

- Думаешь, получится?

- У него же получилось, - пожал он плечами. - И у меня тоже. Не забывай - наш придурочный автор в любой момент может переиначить нашу жизнь. Он безумен - для нас. Он безумен - как дождь в январе. Как поваренная книга в исповедальне. Как Куклачев с кошками, явившийся на похороны генсека.

Я ошарашено посмотрел на него.

- Постой... Ты что же?

Он опять засмеялся.

- Ну конечно! Ты только попробуй!

Чистый, белый лист, еще такой невинный, лежал передо мной.

А что остается?

Я взял в руки карандаш.

Чувство мести подколодной змеей холодно вползало в душу.

"Мой пес", - вывел я медленно и сладострастно, - "терпеть не может голубей!".

Как там дальше? Я вам покажу связь литературы с жизнью!

Но ничего не получалось.

Я опять затосковал, и, потосковав, пошел спать.

...словно маленькие молоточки, оглаживающие, поколачивающие лоб и щеки - успокаивающие, убаюкивающие, мягко снимающие стружку с кожи - я выпрыгнул из постели в холодном поту - разъяренный Буратино!

Он опять менял меня, доморощенный папа Карло!

Но, не успев толком возмутиться, провалился в сон.

Разбудил меня звонок.

- Послушай, сказал бумажный мой братишка, меня тут на стих пробило:

В чуму, зимой, на бездорожье

Я как-то солью торговал...

Я посоображал - и заметил хрипло: я бы заменил "соль" на "снег".

- Вот видишь, - печально заметил после паузы братец, - именно в этом между нами и есть разница. Ну нельзя уж совсем так... Тебе плюнуть в душу - раз плюнуть!

И положил, подлец, трубку.

Я осторожно потрогал лицо...нос.

И - тог - да - я - вы - шел - на - бал - кон!

Ни звезды - лишь темный город безумно покалывал огоньками.

- Душу продам, чтобы... чтобы...

Вот тебе и первая задачка, как начинающему литератору, вяло подумал я. Найти превосходную степень выражения "чтобы дух захватывало".

Чтобы...

Слов не хватило - и я просто плюнул вниз.

...А еще через пять минут бухнула в темечко первая фраза:

" - А не задумывались ли Вы, - сказал Лаврентий Павлович, блеснув стеклышком, - как скудна, как бедна на события Варфоломеевская ночь!"

И - пошло-поехало!

Первое откровение рвалось наружу, захлебываясь в подробностях, и только одна радостная мысль била в висок - успеть записать!

.............

- Готов? - спросил Антигерой.

Мы сидели на кухне и пили пиво. Я был почти уверен - на другом конце города маленький лысый человечек тоже наливал в бокал пенящуюся жидкость.

- Историческая минута, - торжественно объявил мой брат. - Литературные герои поднимают руку на своего автора!

И провозгласил заглавие:

"Черная повязка. Рассказ, написанный бумажными братьями О.Омстом и Б.Бомжевым".

- Ну? В четыре руки! Даешь!

И я упал на клавиши пишущей машинки.

Черная повязка.

Разница между человеком, уставившимся в телевизор, и человеком, уставившимся в книгу, очень проста - у второго наверняка больше фантазии.

В самом деле - легко ли оживить черненькие букашки на страничке, позволяя им неспешной струйкой устремиться в мозг.

Неспешной, неосязаемой гибкой бритвочкой, разваливающей контакт с реальностью.

Но нельзя обвинять и того, давящего на клавиши пульта, в более низком интеллекте - кто знает, из каких побуждений он стремится проглотить эту бурду?

Вдруг жизнь прижала его так сильно, что ему просто нужны более сильнодействующие средства. А водку, предположим, несчастный просто не пьет.

Может быть, он приник с той же целью - ни о чем не думать! Чтобы хотя бы ненадолго выскочить из окружающего мира!

Забавно другое.

Никто не может знать - какие книги читает Иван Иванович Иванов.

Зато можно с достаточной степенью вероятности определить рейтинг той или иной телепередачи.

Поэтому те, что сидят по ту сторону темного стекла, - все время вычисляют и обрабатывают, изобретая все более убийственные мозговые добавки. Простейшие, способные оглушить и маму, и дочку, и маразматического дедушку.

Они берут массу с лету!

Как бы гордо эта масса не называлась - электорат, например.

В общем, скажи мне, какой канал ты смотришь - и я скажу тебе, кто ты.

Сейчас я перейду от общих положений к конкретному случаю. Почти классическому.

Я люблю книги.

Я просто их люблю.

Жена моя их терпеть не могла - и если бы она не была моей женой, этот факт уже заставил бы меня задуматься о многом.

Ей нравились сериалы. Страсти.

И разные феминистские садонаклонности. Телепередачи - "Ты что - правда сама?" Или - "Из жизни баб".

Над первой она лила слезу. Хотя, по здравому размышлению, после просмотра, вероятно, следовало бы задуматься - ну что за безумные повороты сюжета?

Нет, правда - следует подумать об этом.

Незамедлительно.

Сразу - после рекламы женских прокладок.

О дьявол, если бы у нас хотя бы был черно-белый телевизор!

Чертов прогресс.

И, если бы я не был таким придурком, я бы обратил внимание на то, что смотрела моя жена.

Короче говоря, лишился семейного счастья. В том классическом виде, что опять же проповедовал напичканный электроникой ящик.

Я то знаю рецепт - телевизор нужно смотреть ухмыляясь.

И еще - если поймал себя на улыбке в течение телепередачи - знай: это тебя поймали; это тебе, счастливому, сейчас промывают мозги!

Но жене ничего внушить не удалось.

К тому времени я давно лишился и работы - занятия, к которому считал себя пригодным.

Или - достаточно подготовленным.

Поскольку последний этап новизной уже не баловал - я перепробовал дюжину методов заработка денег за последний год, и это нервировало лишь мою погрязшую в Мексике жену, - развод я перенес почти флегматично.

И остался один.

Нет!

У меня была великолепнейшая дедовская библиотека!

Впрочем, о чем я? Вам, наверное, нравится НТВ.

Можно пролежать с книгой неделю.

Две.

Ну, месяц.

А потом внешний мир скажет тебе - вставай. Тебе нужны еда-питье - дай что-то взамен. Работай.

Нравится тебе эта работа или нет - работай. Получишь опять то, к чему лежит твоя душа - возможность на какое-то время отключиться от этого внешнего мира.

И непременно выдерживается соотношение - чем меньше нравится тебе эта работа, тем дольше этот мерзкий внешний мир тебя после нее не трогает!

Где найти подходящую работу?

Да очень просто - берешь газету (те же маленькие черные мурашки, но гораздо апатичнее), телефон - и вперед!

(Только не вдумывайся в вопросы работодателя! Главный ориентир - интонация; да, да разумеется, я как раз и соответствую... Каким бы мурлыжлом это тебе не казалось! Главное - это найти очередной компромисс с этим Дурацким Внешним Миром!!!).

Теперь уже и не помню - где я взял их координаты. Помню - подчеркнул номер и договорился о встрече.

А потом взгляд упал на томик Писателя - и время остановилось. Ничего я уже не соображал. Книжный пьяница - так говорили когда-то.

Жизнь моя была на постоянных тормозах - ничего не менялось, одно и тоже, одно и тоже, и даже выглянув в окно, я убеждался в неизменности и бессмысленности бытия - все тот же ветер, все те же звезды, и та же огромная стрела башенного крана над деревьями, словно гигантский компас, моталась целыми днями в медлительном дауновском движении, нащупывая Север.

Или Юг.

Прежде всего я заложил закладку - как сейчас помню, на шестьсот шестьдесят шестой странице, зевнул, привывая, а уже потом пошел приводить в порядок презентационный костюм.

Мне все равно было, что мне предложат - да хоть пиццу развозить, лишь бы иногда давали время забыть об этой самой пицце.

- Права есть?

Я протянул документы - он даже не взглянул на них. Все пялился в потолок, шевеля толстыми губами.

- Небольшой тест на логику - в Вашей должности, она... как бы... должна присутствовать.

Я пожал плечами.

- Предположим, в городе действует глубоко законспирированный тайный союз...э - э - э... "Тайный Союз Одноногих Самокатчиков". Скажите, по каким, скажем, э - э - э ...неким формальным признакам смогли бы Вы вычислить его членов?

- ???

- Достаточно, - торопливо пробормотал он, - С этим, вроде, все в порядке. Опыт работы?

- Небольшой, - сказал я смущенно, - Я, вообще- то только на легковых, но думаю, что быстро...

- Это хорошо, - он покивал удовлетворенно, и впервые посмотрел на меня. - Очень хорошо, что небольшой.

- Да? - протянул я неуверенно.

- В противном случае Вам было бы тяжелее переучиваться. Строго говоря, мы ищем водителя, который вообще не умеет обращаться с машиной, но согласитесь - кто откликнется на подобное объявление? Впрочем, навыки Ваши я оценю уже через полчаса, в пробной поездке. Грузовик - под окном.

Я повернул голову - за пыльным стеклом действительно проглядывалась старая "полуторка", которой не было еще минуту назад. Двигатель ревел с перебоями, захлебываясь и грозя замолкнуть - но когда же она подъехала?

- Правила движения знаете?

Я промолчал.

- Забудьте их.

- То есть?

- Что такое правила движения? - невозмутимо откликнулся он. - Перечень условий, обеспечивающих выполнение задачи. Возьмем, к примеру, классические правила: соблюдая их, водитель добивается цели - произвести перемещение в пространстве из пункта А в пункт Б. Правила, вернее, главное условие - не сбить ни одного пешехода. В нашем же случае необходимо поменять местами цель и средство, слегка их изменив.

Он поднял на меня отсутствующий взор.

- Поясняю. Необходимо сбить пешехода, причем строго определенного, - это цель. Передвижение же из пункта А в пункт Б - лишь средство.

- Боюсь, я не совсем Вас понимаю, - осторожно сказал я.

Он пожал плечами.

- Что ж тут непонятного? Откуда и куда вы будете ехать - все равно, главное - совершить наезд.

В горле у меня пересохло. Куда я попал? Это глупый розыгрыш... или он сумасшедший?

- Вы что - ищете киллера?

- Мы ищем водителя, - сказал он. - Вы внимательно прочли объявление? Там ясно сказано - сверхдальние пассажирские перевозки. Сверх - даль - ни - е. С этого света на тот.

Я обомлел.

Кресло подо мной, и без того неудобное, выкинуло вдруг фортель - ткнуло снизу чем-то острым, заставив меня подпрыгнуть.

Он внимательно следил за моими реакциями - не вставая, налил из графина, и пододвинул мне стакан.

- Или, возможно, предпочитаете спиртное? В пробной поездке, поверьте, без него не обойтись.

- За рулем?

- Вы, я вижу, битком набиты предрассудками, - строго сказал он. - Не понимаю, как Вам вообще удается жить. Да забудьте все, чему учили!

Поскольку я молчал, он сам вдруг залпом опрокинул стакан, крякнул - и продолжил бодро:

- На первых порах Вам просто необходим инструктор. Поэтому вначале с Вами поеду я. Позвольте, - он привстал с места и пошарил в ящике стола. - Это вам.

В протянутой руке его был черный лоскут ткани.

- Я должен повязать это на руку?

Он рассмеялся.

- Нет, не на руку. На глаз. Но ассоциации, возникающие у Вас в голове, в целом верны. Я бы выразился, в глубине души Вы уже прониклись общей идеей.

- Но почему на глаз?

- Так Вам будет легче, - уклончиво ответил он. - Ну что, поехали?

И, выскочив из-за стола, почти силой увлек к выходу.

Переднее стекло было грязным и мутным, все в подозрительных пятнах с подтеками, и, хлопнув

тяжелой дверью, я словно попал в другой мир, где были подменены все звуки и цвета. Здесь было душно и жарко, здесь дребезжало железо, и к бензиновой вони подмешивалось что-то еще, незнакомое и пугающее; рева двигателя почти не было слышно.

И резала глаз черная повязка.

- Осваивайтесь, - сказал он, устраиваясь рядом. - Вам все понятно? Справа - педаль газа, слева - тормоз. Или наоборот.

Я медленно повернул к нему голову.

- Это ведь несущественно, - пояснил он нетерпеливо, - для наших-то задач. Ну, трогайте!

Я в последний раз прикинул - может быть, стоит выскочить из кабины? Рвануть, что есть сил из бреда?

- Ну, давайте же! - заторопил он, и вдруг рука моя сама дернула рукоятку коробки передач.

Огромная машина внезапно накренилась - словно сухой шелест донесся сквозь вату - и с ужасом увидел я в зеркальце, что скамеечка у подъезда раздавлена, словно танк проехал по слабым деревянным дощечкам.

- Класс! - ахнули у меня над ухом, и испуг мой вдруг прошел. - Вы мне действительно нравитесь! А теперь - гоните в центр!

И тут все словно взбесилось - задергалось, перемешалось, - все кругом! Весь мир стремился попасть ко мне под колеса! В панике крутил я руль, напрасно бил по тормозам - обезумевшая машина только набирала скорость, и за мутным стеклом прыгали, множась - дорога, тротуар, деревья, какой - то киоск - и люди, люди, люди!

Зацепив урну, мы выскочили на главную - и понеслись, ревя и вихляя, со скрежетом продираясь мимо остальных машин под красный светофор, и я вдруг увидел его - худой, высокий старик, переходивший улицу посмотрел влево, на нас - и побежал, но не поперек, а вдоль! Вдоль проезжей части!

- Ага! - прокричали над моим ухом. - Вот и он!

А тяжелый грузовик, совершенно не слушаясь руля, завывая, как истребитель в пике, гнал за ним, петлявшим зайцем по дороге, и не знаю уж как удалось мне вывернуть баранку, по-моему, крутил я ее в одну сторону целый час, и колотил двумя ногами по тормозам.

Машину дернуло, и, весь в холодном поту, понял, что мы стоим у обочины. Я сильно зажмурился и положил трясущиеся руки на колени.

Я больше ничего не хотел - только очутиться на своем диване и перелистнуть шестьсот шестьдесят шестую страницу.

- Внимательнее надо следить за дорогой, - терпеливо сказал мой инструктор. - Вы что - не видите, куда едете?

- Вижу, - сказал я, облизывая пересохшие губы.

Он зашуршал чем-то в кармане, и я открыл глаза.

- Вот, - он ткнул пальцем в клочок бумаги. - На этой неделе под колесами машин должно погибнуть четыре человека.

- Согласно чего? - спросил я.

- Согласно статистики, - невозмутимо ответил он. - Чего же еще?

- Чьей? - тупо спросил я.

- Ну не я же ее составлял, - уже раздраженнее ответил он.

- И что я должен делать?

- Давить, - сказал он. - Вы за рулем? Вот и давите!

- Да вы что?!! - наконец закричал я ... и очнулся.

Я сидел в той же комнатке, напротив меня был Инструктор. Все было по прежнему - жужжание мухи о стекло, мутный графин. Я только был другой - мокрый и трясущийся, и, разжав потную ладонь, увидел черный лоскут.

Он опять налил, пододвинул молча, и, проглотив почти стакан, легко, как воду, я понял, что это была не вода.

- Не так уж и плохо - для первого раза.

Солнце пробило, наконец, пыльное окно и сломало в графине желтый палец.

- Но ведь кто-то должен делать грязную работу, - сказал он тихо.

И печально посмотрел на меня.

- Я вот, к примеру, не жалуюсь. Просто другие времена. Раньше бы ни за что не согласился на такую мелочевку. Контракты были совсем другого уровня, помню, нанимал как- то одного капитаном дальнего плаванья. "Титаник", так корабль назывался.

- Вот как? - тупо спросил я.

- Физики - тоже перспективная специальность, через месячишко, кстати, вакансия на атомной станции - не хотите себя попробовать? Пилот авиалайнера ...Ну, это где - то через полгода...

Он вздохнул.

- Работать надо. Не языком болтать - работать. Кто-то обязан выполнять грязную работу. И этот кто-то всегда найдется, поверьте мне, уважаемый Василий Иванович. Кто-то с высоким чувством личной ответственности. Кто-то, не гнушающийся ее. Кто-то, готовый пожертвовать своими... И не важно, что многие называют это Злом. Ангел, что ли, в белых одеждах, явится наниматься мусорщиком?

- Зло, - сказал я.

- Зло, - согласился он. - И что? Думаете - не поладим?

- Как-то не так я все себе это представлял.

Муха с силой ударилась о стекло, и смолкла, пораженная своей удалью.

- Вы и не представляли себе ничего, - сказал он, будто отмахиваясь. - Ну что Вы могли себе представить? Ну, если так уж приспичило - давайте, выйду я за дверь, и прогнусавлю оттуда - отдай свою бессмертную душу. Ведь дешево получится, верно?

Я молчал.

- И не надо строить из себя искушаемую добродетель - вспомните, кем Вы раньше были!

- А почему - грузовик?

Он пожевал губами.

- Странный у нас разговор. Зло, знаете ли, тоже прогрессирует. Были колесницы. Боевые повозки. Кэбы.

Он тяжело растер лицо ладонями.

- Мы, конечно, могли бы предложить вам Кадиллак. Но, на мой взгляд, форма все же должна поддерживать некую связь с содержанием. Опять же местная специфика. И если на первых порах Вы ее, эту связь, пока не усматриваете - ничего, со временем понимание придет к Вам.

У двери я остановился.

- Ну, хорошо, - сказал я. - Людей давить. Пардон, перевозить на тот свет. А что взамен?

- Взамен? - удивился он. - А ничего! Вы, дорогой мой, не совсем правильно истолковываете смысл происходящего. А он прост. Вы пришли устраиваться на работу. Вы ее получили. Зарплата у Вас, хоть и не очень большая, но для одного вполне достаточная. И не воображайте - никаких договоров на крови, или там обещаний вечной жизни - ничего этого не будет. Идите и работайте, Василий Иванович, работайте.

Не спрашивайте меня, как я пережил эту ночь.

Луна медленно вползала ко мне в комнату - а я все сидел, уставясь в выключенный телевизор.

И не знаю почему - но всего одна фраза вертелась в моей башке - прибегают в избу дети...

Я видел их - тупых и нерасторопных, как я сам, пристающих с нелепыми вопросами...

А в самом деле - тятя, тятя...

Мобильник заверещал в кармане пиджака.

- Василий Иванович, - сказал скучный голос мне в ухо, - Вам пора. Повязочку наденьте. Вы ведь у нас по должности Одноглазый Шофер.

И едва я перевязал себе правый глаз, как в следующую секунду жаркий бензиновый запах ударил в ноздри, и я обнаружил себя в тесной кабине, а потом рука отыскала дрожащую рукоятку, и грузовик очнулся.

Кого я давил - мое дело.

Все равно не скажу.

Но вот что странно - никогда еще не получал я от работы удовольствие, а эта...

Закладку я так и не тронул - спал, как убитый. (Это метафора).

Только переложил мобильник на ночной столик.

Поближе.

Как чувствовал - утром он опять зазвенел!

На этот раз вместо унылой "хрущевки" я очутился перед современным офисом.

Пока я лихорадочно вспоминал адрес, верзила у входа, мрачно пошевелив челюстью, вдруг сделал шаг вперед и, дернув за рукав, взял меня во внутрь.

Никого не было в сияющем чистотой вестибюле, и шаги мои отзывались под высокими сводами, пока шел я к единственной двери.

Это был лифт. Огромное табло и две стрелки - вверх и вниз. Я постоял, в затруднении, потом нажал на кнопку, указывающую вверх. На дисплее тут же выскочил огромный вопросительный знак.

Ну да, понял я. Куда уж нам...

И ткнул во вторую.

Сразу же что-то ухнуло, и сердце мое провалилось к коленкам. Лифт взвыл, как мой грузовик, набирая убийственную скорость, и замелькали трехзначные зеленые цифры.

Наконец, звук стал спадать, пока совсем не стих, движение закончилось, и на табло загорелось бодрое - "Ну что, Вася - приехали?"

Ожидания обманули меня - не было ни запаха серы, ни гигантских сковород, сухо и прохладно, и, шагнув за дверь, я опять очутился в той же комнатке с графином и назойливой мухой.

Меланхоличный Инструктор оторвался от бумаг, вяло махнув рукой в сторону кресла.

- Поздравляю Василий Иванович! Вы с честью прошли испытание и отныне зачислены в штат. Остается уладить кое-какие формальности.

Кресло был прежним - пружина все норовила пырнуть острым концом.

- В штат, - повторил я.

- Пожизненно, - уточнил он, улыбаясь благожелательно.

- Харон, - вспомнил я. - Но простите - он ведь не был, так сказать, вольнонаемным?

- Многое изменилось, - вздохнул Инструктор. - Сейчас у нас утвердилось убеждение, что спасение утопающих обязано стать делом их же рук. Впрочем, я бы хотел поговорить о другом.

Он заглянул в свои записи.

- Итак, повторяю, мы довольны. Несколько настораживают, я бы выразился, Ваши стахановские

настроения.

- Я что - перевыполнил план?

- Это не страшно, - отмахнулся он. - Просто хотелось бы понять, что руководит Вами - либо Вы просто увлекающаяся натура, либо...

Он на секунду задумался.

- Либо нам действительно везет с персоналом. Складывается впечатление, что Вы получаете упоение от своей работы.

Я немного подумал.

- А это имеет значение?

- Дорогой Вы мой, - укоризненно сказал Инструктор, - грош цена мне, как кадровику, если верно второе! Ведь это значит, что я не разглядел в Вас некий потенциал! Это значит, что я разгильдяйски отношусь к своим прямым обязанностям, гноя талант на рутинной работе. Что я, выражаясь аллегорически, заставляю Моцарта настраивать балалайки!

Он взмахнул рукой, и я с ужасом заметил, что рука его обозначилась уже и не рукой - легкая дымка, подернувшая движение, мешала увидеть, что стало с его пятерней - но словно тень когтистой лапы мелькнула перед глазами.

- Извините, - сухо сказал Инструктор. - Увлекся. Вернемся к Вашим профессиональным обязанностям. Теперь о формальностях. Первая дверь направо по коридору - бухгалтерия. Там получите и премиальные. Полагаю, они Вас порадуют. Не знаю, стоит ли упоминать тот факт, что вызовем мы Вас на работу лишь тогда, когда у Вас закончатся деньги.

Когда я уже поднялся с ненавистной пружины, он вдруг сказал - подкупающе, и как-то очень по-человечески:

- Отдохните. Я же вижу - Вы очень устали.

И я вломился в шестьсот шестьдесят шестую страницу, предвкушая и облизываясь - как раз на фразе автора: "Смерть - лучшее доказательство искренности".

Мой любимый Грэм Грин.

И остановился, озираясь.

Здесь все как будто было по-прежнему. Герои продолжали жить своей жизнью. Они говорили о скуке и одиночестве. Они странно любили друг друга.

Но не так, как раньше.

Сейчас они напоминали плохих, неуверенных актеров - фразы висли в воздухе, пересеченные длиннотами пауз, и я вдруг понял - они ощущали чужое присутствие. Они слышали меня.

Нет, они не изменились, я мог войти в их мир с любого места, с любой страницы, - как в темный кинозал наудачу, течение и финал были навсегда зафиксированы.

Изменился я.

Я уже не жил вместе с ними в темноте далекого острова.

Я просто читал их - монотонно падали слова.

Я читал эти строки как незнакомец - не узнавая, не понимая, не вдыхая их как родные.

Я читал ухмыляясь.

Самое приятное в деньгах - это то, как легко и быстро они с тобой расстаются!

Даже не обязательно прилагать особые усилия.

А когда они улетают - как дым, тогда не грех и потрудиться!

- Сегодняшняя Ваша цель - маленький лысый человечек, - сказал телефон голосом Инструктора. - Он живет в угловом доме с надписью "Химчистка".

...Я шел по городу, насвистывая, и встречные улыбались мне, заражаясь моим весельем, потому что понимали, - вот возвращается со смены трудяга, спешит домой, выполнив нелегкую свою работу, и я счастливо улыбался им в ответ.

В кармане у меня лежала черная повязка".

- Не слишком жестоко? - вяло вопросил я.

- Скорее - излишне милосердно, - возразил мой бумажный брат. - И потом, вдумайся - что за этический абсурд! Вымышленный герой, бумажный человек скорбит о судьбе писателя, создавшего его!

- А вдруг, - сказал я, пораженный неожиданной мыслью, - его тоже придумали? Вдруг он тоже выкидыш чьей-то разошедшейся фантазии?

- Вот, - крякнул брат. - Теперь ты на правильном пути. Зачем разбираться, кто кого придумал. Давай просто укомфортабельмься в относительном неведенье - в том мире, куда нас с тобой поместили.

- Тогда, - продолжал рассуждать я, - получается, мы с тобой - уже не первые производные от человеческого воображения, а...

- Ну, хватит. Прибереги этот сюжет для следующего рассказа.

Он выпустил густое сигаретное облако и добавил:

- Если однажды ты купил на раскладке книжку и, восхищаясь слогом автора, прочел ее до конца, не облившись холодным потом узнавания - это хорошая литература. Если же тебе вдруг стало нечем дышать, потому что эта книга эта о тебе, тогда - здравствуй, брат! Не пугайся - это жизнь! Бери в руки перо - и принимайся за автора, пока он тебя не доконал.

И никаких угрызений совести я не чувствовал.

Три дня жил мирно и счастливо. И как легко мне работалось! Мой двойник, по-видимому, тоже чувствовал себя неплохо, раз не звонил и не появлялся на глаза.

А затем, спустившись утром с собакой, я встретил барышню. На поводке у нее был огромный дог, и кто кого куда вел, было непонятно.

Раньше в нашем скверике эту парочку я не встречал.

Псы, как положено, настороженно обнюхались, и чужой кобель попытался заявить свои права на территорию, рявкнув глухим утробным басом. Мой, естественно, сдержанно возразил, да и были на то основания.

Барышня улыбнулась слабо, напрягая своего конквистадора, но поводок дернулся, унося ее в сторону.

- Мой пес, - прокричала она напоследок, улыбаясь вымученной светской улыбкой, - терпеть не может голубей!

- Вот с-с-скотина, - сказал я с горечью. - Жив, курилка. А ведь обещал - больше ни строчки!

А потом закрыл глаза и увидел.

- Нет, - сказал врач категорично. - Никаких нагрузок! После такой аварии нужен долгий покой. Итак еле вытащили!

- Доктор, - просительно произнес толстяк. - Мне бы только карандашик и листик бумаги! Ведь это можно?

- Дайте, - распорядился врач. Толстая медсестра лишь скривилась. - Пусть пишет всем на здоровье.

В нашем городе есть три абсолютно одинаковых двенадцатиэтажных здания с химчистками на первом этаже.

Три абсолютно одинаковых эрдельтерьера каждое утро скребут лапой, одинаково требуя прогулки.

Но три абсолютно разных писателя сочиняют абсолютно непохожие рассказы.

Первый пишет ни о чем - но так, что дух захватывает.

Манера второго - цинично неповторимая, захватывает воображение отрицанием всего и вся.

Третий, по образному выражению одного из критиков, просто плюет вам в душу.

С высоты двенадцатого этажа, добавил бы я.

И если Вам не нравится то, что вышло из-под моей руки - все претензии к маленькому лысому человечку, виноватому во всем, ну абсолютно во всем.

Хотите - назову его адрес?

Нормальная сделка.

"-А шо ж так холодно? - вскричал он. - А шо ж так жарко?

И интонация голоса его - ариал шрифт - подло подменялась теперь на

таймс нью роман".

"Пособие по примитивной беллетристике".

- Купи наклеечку, милок, - раздалось за спиной, и жесткие пальцы сжали мой локоть.

Я оглянулся. Старуха, лет под семьдесят, заглядывала в лицо, протягивая что-то на ладони.

- Спасибо, - сказал я, не глядя. - Мне не нужно.

- А ты сначала посмотри, посмотри!

- Не нужно, - повторил я, чувствуя неловкость.

Денег дать ей, что ли.

- Не надо мне денег, - бабка словно прочла мысли, заставив меня смутиться окончательно. - Ты купи.

- Да к чему мне это? - сказал я, взглянув на сморщенную ее ладонь. На маленькой - со спичечный коробок - бумажке черным была нарисована фигурка, несуразное существо - то ли чертик, то ли пожарник.

- А на монитор приклеишь, - сказала продвинутая бабка. - Вирусов не будет.

Я засмеялся.

- А вот это напрасно, - строго сказала она. - Старшим надо верить - в школе не учили?

Меня многому учили в школе, лет эдак тридцать назад, но я вдруг ощутил себя пацаном, сбежавшим с урока. Людской поток струился по переходу, огибая нас. Я взглянул на часы.

- Сколько? - спросил я.

- Шестьсот шестьдесят шесть! - гордо объявила она.

Я снова засмеялся. И вдруг, неожиданно для себя самого, предложил:

- Ладно. Даю пятерку долларов.

Черт его знает, что на меня нашло.

- Это сколько же в гривнях-то будет? - зашевелила она губами, закинув взор к грязному кафельному потолку.

- Много меньше, - весело сказал я. - Что ж так дорого?

- Нет, - сказала бабка решительно. - Так не пойдет. Ты или давай шестьсот шестьдесят шесть, или ничего не давай.

- Ну, тогда я пошел.

- А наклейка? - удивилась бабка.

- Так нет же у меня с собой таких денег!

Она подозрительно оглядела меня.

- Ну, - скрипнула она, - бери так.

И сунула свою бумажку мне в руку. Я вытащил пятерку и, вложив ей в ладонь, быстро пошел прочь. Я не умею ничего брать просто так. И было мне и смешно и жаль ее - одновременно.

Вот беда!

- Эй, - закричала она мне вслед. - Хочешь - клей, хочешь - не клей!

У самого выхода я обернулся. Бабка стояла перед нищими, рассматривая доллары. Наконец, покачав головой, она бросила их в чужую картонную коробку.

Я только вздохнул.

Вот вам - не было бы не жалко?

Ночью мне приснилась Гонолулу. Я бы, конечно, не понял, что это Гонолулу, но везде это было написано, развешано по всему сну - на русском языке. К тому же, удивляясь моей тупости, ко мне подошел негр, и тоже сказал, по-русски, что это - Гонолулу. Убедившись, что я понял, где нахожусь, мне стали показывать дальше.

- Ты наклейку получил? - спросил тот же негр.

- Получил, - ответил я, озирая неземные красоты.

- А чего не наклеил?

- Наклею, - пообещал я. - А что, так важно?

- Нет, ну какой кретин! - загрохотало где-то в вышине, и я вдруг вспомнил, что прожил жизнь атеистом.

На этом сон мой закончился и я проснулся. В комнате было темно. Рядом посапывала жена.

Я осторожно сел.

- Ты куда? - спросила она, просыпаясь.

Чуткая.

- У тебя навыки надзирателя Бутырок, - сказал я. - Уж и наклейку нельзя наклеить.

Услышав непонятное, она мгновенно заснула.

Жаль, что люди не могут видеть один и тот же сон вдвоем, одновременно. Так бы она услышала, как ее цитируют там, наверху.

Я поставил чайник. Старенький будильник показывал два ночи. Большая стрелка держалась на честном слове, напоминая ус шпиона.

Куда же ее наклеить? Может, и правда на монитор - так дети засмеют. Или, к примеру, на холодильник, многие так делают. Я вспомнил, что так и не рассмотрел, кто же изображен на бумажке. И только теперь, проснувшись окончательно, сообразил - где я, и о чем размышляю.

Может быть, это и есть маразм?

Я выключил чайник и пошел спать.

- Have you seen your label? - спросил тот же негр. Теперь все вывески были нормальные, не на нашем языке. Я прикинулся, будто не понимаю, и поскорее проснулся.

Это что же, теперь каждую ночь мне будет сниться всякая чушь?

Проклятая старуха!

- У тебя деньги есть? - спросила жена. - Если есть - дай!

- До зарплаты еще о-го-го! - сказал я. - Потерпи.

- Я-то готова, - жизнерадостно ответствовала она, - да вот у младшего нашего в школе совершенно неожиданно классной исполняется пятьдесят.

- Радость какая, - сказал я, доставая бумажник. - У меня тут пятерка баксов завалялась - и осекся.

- Кормилец, - ласково сказала жена, забирая мятую бумажку. - Дай, запечатлею страстный поцелуй.

Я молчал.

Она округлила глаза.

- Что с тобой? Так плохо выгляжу?

- Нет, - пробормотал я. - Но откуда она взялась?

- У настоящего мужчины, - назидательно произнесла жена, - всегда найдется, чем утешить многодетную мать.

Я встал и пошел в прихожую. Наклейка оказалась на месте - в кармане плаща. Я взял ее и вернулся в кухню.

- Что это? - спросила жена.

- Да вот....Надо бы куда-нибудь это приклеить.

Она подозрительно посмотрела на меня и забрала рисунок.

- Сам намалевал? - спросила она. - Горжусь тобой, милый. Но первая бумажка выглядит гораздо реалистичнее.

Я промолчал. Она присмотрелась внимательней.

- Странно.

- Что странно?

- Беру слова обратно, - она вернула наклейку. - Страшненькая этикеточка. И как будто и не нарисована вовсе. Выдавлена, может? Как живой.

- Кто как живой?

- Негритенок. Шаманенок. Тебе кто это дал?

- Не поверишь, - засмеялся я, - старуха в метро. А я думал, это пожарник.

Она задумчиво смотрела на меня.

- Просто так взяла и дала? Выбрала из толпы одного тебя...

- Ну, - сказал я, - не то, чтобы...

- И сколько ты ей дал?

- Пятерку баксов, - сказал я медленно. - Ту самую, что у тебя в кармане.

Она присвистнула.

- Не веришь? У нее еще краешек чуть надорван. Точно!

Она молчала расстроено.

- Что тебя так взволновало? Пятерка?

- Ты! - выпалила она. - Подумай, пожалуйста, об этом!

Так начался этот день. Кое-как отмаявшись на работе, я заспешил домой, но неожиданно, как дивное виденье, возник шеф.

- Придется задержаться. Нужно срочно переписать кусок программы - не ладится у клиентов в ключах.

- Так весь день же был - сказали бы с утра, - заерепенился я. - Или давайте завтра ...

- К утру все должно быть готово, - сурово отрезал он.

Домой я приехал почти в двенадцать. Жена на кухне смотрела телевизор.

Мордастенькие, чинно рассевшись вокруг круглого стола, рассказывали о своих предвыборных намерениях.

Молочные реки.

Кисельные берега.

Камера наезжает на следующего.

Кисельные берега.

Молочные реки.

Глядя в их горящие глаза, легко было представить санитара, переминающегося за кадром рядом с оператором. Нет, двух санитаров.

Каких двух!

Санитарную бригаду.

Дождавшись, пока заврется последний, жена щелкнула кнопкой. И сразу стало тихо и хорошо.

Может быть, Правда в наше время, внезапно подумал я, это вовремя прерванная Ложь?

Жена повернулась ко мне.

- Ну, родная, - сказал я, - давай, еще ты добавь.

- Сначала поешь, - ответила любящая супруга и мать моих детей. - Потом получишь по полной программе.

Она у меня педагог.

Когда я поел, в голову мне пришла странная мысль. У меня всегда так - грубый рефлекс стимулирует умственную деятельность. Я полез в карман и достал бумажник. На секунду зажмурившись, сунул пальцы в потаенное отделение и вытащил ...пятерку долларов!

Краешек купюры был слегка надорван.

Жена ахнула.

- Как там у тебя про кормильца? - растерянно спросил я.

Она вынула деньги из моих рук и куда-то ушла. Я закурил. В голове слегка звенело.

Вернувшись, она выложила передо мной две купюры и отошла к окну.

- Поздравляю, - усмехнулся я. - Дожилась. Ты - жена фальшивомонетчика.

С первого взгляда было видно, что пятерки абсолютно одинаковы.

- Если бы, - с мукой в голосе ответила жена. - Я боюсь, Саша!

- Да, - протянул я. - Говорила мне бабка - шестьсот шестьдесят шесть, так я, баран, не согласился!

Сейчас бы выуживал сотенные!

- Мне страшно, - повторила жена.

Я внимательно рассматривал баксы.

- Слушай! - закричал я, - да у них разные номера!

Как прилежная ученица, она сидела передо мной, записывая в школьную тетрадь цифры.

- Сашке - спортивный костюм, Соне - пальто, Игорьку - ноутбук! - командовал я. - А тебе, моя красавица...

У меня захватило дух. Ну надо же, привалило - в кои веки, не считая, не задумываясь о том, на что будем жить завтра, мужчина может сделать любимой женщине подарок, и к черту все!

- Подумаешь, - сказал я. - Гонолулу!

Он подняла на меня печальный взгляд.

- Почему - Гонолулу?

- Не знаю. Просто к слову пришлось.

Она недоверчиво покачала головой.

- Саша. Ты что-то не договариваешь.

И я рассказал ей все.

.Как всегда.

Не умею долго таить.

Мы просидели еще час, споря.

- Нам не нужны эти деньги, - наконец подытожила она. - Такие деньги.

По ее глазам я видел - нужны, очень нужны, но ей страшно. Она боялась за меня.

- Нет, сказал я, - что случилось, то случилось.

- Верни их, - попросила жена.

- Кому?

- Бабке. Ну, хочешь, я отпрошусь завтра, и мы вместе будем ее искать!

- Не хочу, - сказал я грубо.

Она растормошила меня, едва я заснул.

- Сань, ну как там? Что негр сказал?

Я ничего не мог понять.

- Ну, негр. Из Гонолулу.

Я, наконец, сообразил. Получается, она ждала, пока я засну. Наверное, еще прикидывала, сколько времени понадобится на разговоры. Я засмеялся, смеясь.

- Какая Гонолулу? Мне совсем другое снилось.

Не снилось мне ничего.

- Правда? - доверчиво спросила она.

- Ну, хочешь, посмотри меня, - сказал я, прижимая к себе любимое тепло. - Закрой глаза. Видишь? Вот - моя деревня. Вот мой дом родной.

- Вот, - сказала она сонно, - вот качусь ты в санках...

- Точно. - сказал я. - И снега, снега....Какая такая Гонолулу...Спи, родная.

Негр покачивался надо мной - высокий и тощий. Гавайка трепыхалась на ветру.

Я скомкал в горсти две пятерки, наклейку и протянул ему.

- А проценты? - спросил он грубым голосом братка. - Ты лучше наклейку наклей.

- Слушай, - сказал я, - а почему ты негр? Ведь я славянин все же.

- А мне по фигу, - ответил он. - Ну хочешь, волхвом прикинусь.

И, обернувшись, припорошил пальмы за спиной снегом.

- Так лучше? А то - пейсы отращу. Говорят, у вас это катит.

- Это дурдом, - сказал я, просыпаясь.

- Тебе правда ничего не снилось? - спросила жена.

Блинчики. Во сколько же она встала?

- Нет, сказал я бодро. - Как деньги будем тратить?

Мгновение она колебалась.

- Мы будем их тратить тогда, когда найдем старуху.

- Но зачем?

- Она ведь не настаивала на том, что тебе обязательно нужно приклеить эту картинку? - спросила жена, и я сначала не понял, а когда понял, восхищенно покрутил головой.

Выходит, она может быть и не на стороне этого негра!

- А голос свыше? Он на чьей стороне? И вообще, ты уверен, что он прозвучал над головой, а, скажем, не из-под земли? - настойчиво спросила жена.

- Это жуткий альянс, - прошипел я, страшно выкатив глаза. - И все, что им нужно - уташшить талантливого программиста в преисподнюю. Чтоб просчитал оптимальное соотношение дрова - грешники!

- Не дурачься, - строго повелела жена. - Тоже, нашел над кем шутить. Надо найти и расспросить старуху.

- Добрая, добрая ведьма, - сказал я, - нашла - варианты - украла, взяла взаймы, отобрала за долги - волшебную штучку у черта, да не довелось поживиться! Никто в наш циничный век не смог ей поверить, лишь дряхлый бедный программер предложил из жалости мелочь бабусе!

- Вот именно - из жалости, - сказала жена. - Именно это и лежит в основе моего замысла. Если есть в твоей бабушке доброе начало, она не могла не отметить этот факт. Да у тебя это на роже написано!

- И значит, - догадался я, - она даст мне добрый совет! Просто так. Как бессребреник бессребренику!

- Да, - ответила она. - Ступай, ищи бабулю.

- Вот она, женская логика. Впрочем, вам, ведьмам, виднее, - ответствовал я, прикидывая, что соврать шефу.

Но врать ничего не пришлось. Он сам заехал ко мне домой - небывалая вещь! - и сказал, что клиенты страшно довольны исправлениями, просили исходники, и - ну совершенно небывалое! - перечислили деньги. Клиенты сказали также, что продают программу далее, пообещав валюту.

- Ты откомментируй каждую строку, - сказал шеф. - Можешь поработать дома. Вот тебе аванс.

И сунул в руку пухлую пачку.

Правда, родными листочками.

Она все слышала, и теперь стояла у плиты, пригорюнясь.

- Кормильцу - салют! - закричал я.

Она посмотрела на меня.

- Саша! Неужели ты не понимаешь? Ведь это все те же деньги!

- Ага, - сказал я, - а шефу перечислили их из ада!

- Не было, не было - и вдруг повалили, - не слушала меня она. - Значит, из одного источника!

Во всей этой истории меня порадовал младшенький, продемонстрировав редкое умение разбираться в людях. Он демонстративно отказался отвечать на приветствие моего начальника и ушел к себе в комнату.

Не поверите - но весь следующий день я шатался по переходам, ища бабулю. И все зря. Были разные - в платках и шляпках, торгующие сигаретами и презервативами, но никто не предложил мне купить наклейку.

Вот беда!

- Не нашел, - сказала жена осуждающе.

- Найду завтра, - легкомысленно ответил я. - Подумаешь!

- А как ты искал?

- Как, как.... Ходил. Смотрел.

- Это неправильно, - сказала она проникновенно. - Ты попробуй позвать ее!.

- Ага, - саркастически хмыкнул я. - Стану вопить на переходах: ведьма! Иди сюда! Да ко мне полгорода баб сбежится!

- Нет, - прошептала она. - Я, может, и дура, но ты послушай!

Я засмеялся.

- Ну какая ты дура. Ты дурочка!

- Послушай, - теребила она. - Ты позови ее мысленно.

Я выпучил глаза, полупал ими, и объявил:

- Ору, ору...Может, бабуля глуховата?

- Да ну тебя, - обиделась моя девочка.

Работа спорилась. Я еще раз пробежался по последним строчкам кода и довольно хмыкнул. Все как надо. И запустил программу - имитатор действия защиты при ошибочных действиях клиента.

Или - преступных намерений клиента.

Мой старшенький покачал головой. Он примостился рядом, и до этого просто следил за работой.

Теперь он энергично показывал мне, что это все чушь. А я-то думал, что восторгается интеллектом отца, едва понимая алгоритм.

- А как?

Он прервал выполнение и открыл листинг. Пальцы быстро забегали по клавиатуре. Дойдя до строки идентификации клиента, он быстро сделал изменения, и я с ужасом убедился, что защита летит к чертям.

- Это я тебе, чтобы наглядней было, - отпечатал он ремарку. - То же самое можно сделать и внешне.

Лицо его светилось гордостью.

Я помолчал, собираясь с мыслями.

- Игорек, - сказал я. - У меня, конечно, много педагогических изъянов, но неужели я ни разу не говорил тебе, что брать чужое нехорошо?

- Чужое? - забегали его пальцы по клавишам. - Но ведь это просто программа.

- Это программа банкомата. Этот алгоритм покупают иностранные клиенты. Конечно, они модифицируют ключевые идентификаторы, но...

Он фыркнул пренебрежительно.

Я вспомнил, как отлавливал у себя на работе вирус, написанный им в третьем классе.

- А ты представляешь, что будет, если ты поделишься этим своим озарением с каким-нибудь не совсем ...мм...

- Папа, - отщелкала клавиатура, - я уже достаточно взрослый, чтобы самостоятельно понимать простые вещи.

Я помолчал. Вот он и вырос, потерянно подумал я. Как отец и воспитатель, я конечно, того.... Надо хоть в зоопарк их сводить...

- Я просто хотел сказать, что люди по-разному могут использовать твои знания. Есть такие вещи, - сказал я, - как Добро и Зло.

- А что такое Добро? - удивились его пальцы. - Его можно алгоритмизировать?

- И еще. - Я тщательно подбирал слова. - Бывают случаи, сын, когда тебе предлагают разные... халявные вещи. Так вот, так не бывает. Так нельзя!

- Повтори, пожалуйста, это еще раз, - сказала из-за спины жена. - И погромче. Дети! Все сюда! Папа вам хочет что-то сказать!

Жена утверждает, что, как и всякий любящий отец, я совершенно не знаю своих детей. Меня немножко злит эта формулировка; мне кажется, что вторая часть фразы наповал убивает первую. Она же не видит никакого противоречия.

Вот вам еще один пример женской логики.

- Не ищи бабку, - коротко объявил негр. Сегодня он был в валенках. Снег веселыми хлопьями лепился на пальмах.

- Почему? - поинтересовался я. - Тебе это не нравится?

- Бабка - торговый агент, - досадливо поморщился он. - Мелкий дистрибьютор. Продала тебе наклейку - вот иди и клей!

- А иначе - что?

- А я тебе, в общем-то, еще и не снился как следует, - сказал он угрожающе. - Гуманизм, ети их мать. Все испохабили - новые формы работы, новый подход к клиенту...

На мгновение рот его изменился, напомнив пасть какого-то доисторического животного. Я содрогнулся.

- Приснюсь по-настоящему - с ума от кошмаров сойдешь! - пообещал негр. - Так что думай.

- Это все кнуты, - сказал я, - а где пряники?

- Вот это разговор, - оживился он. - Фирма наша древняя, с проверенными временем традициями, о чем тут говорить, - он заглянул в какую-то бумажку, - вон, по сотне долларов просто так отстегиваем, в рекламных, можно сказать, целях.

- По сотне? - удивился я.

Негр внимательно посмотрел на меня. Лицо его вытянулось. Он открыл рот, но ничего не сказал.

- Вы тут разберитесь, - сказал я, - а уж потом поговорим. Такая древняя фирма, а клиентов кидаете, как новоделы!

- Милый, - сказал жена, разрубая воздух маленькой ладошкой. - Надо признать главное: ты связался с нечистой силой!

Я вспомнил древний оскал и поежился. "Кошмар на улице Вязов", фильм, напугавший меня уже в зрелом возрасте, казался мне сейчас детской колыбельной. Теперь Фредди мог бы претендовать в моих снах максимум на роль пионервожатого.

- А когда активизируется нечистая сила? - Жена гнула свое. - Ночью. Значит, бабку твою следует искать с вечера, а если уж наверняка - то ближе к полуночи.

- И где же это я буду искать ее ночью? - ехидно спросил я.

- В злачных местах! - твердо сказала жена.

- В ситуации появляются положительные стороны, - отметил я. - Тогда днем отосплюсь, а уж вечером - заметь, соглашаюсь под давлением - пойду шляться. А ты пока учи плач Ярославны, что из города Путивля.

Она с сомнением оглядела меня.

- Что-то слишком быстро ты согласился!

Второй час я мерз у самого злачного заведения города.

"Казино". "Бар". Неоновые знаки предлагали что-то еще, более нескромное. Особенно усердствовала буква "Б". Пылающий изгиб ее кричал в ночи, что нет тут никакого бара, так, вывеска одна. Тут такое!...

Добро и Зло. Можно ли их алгоритмизировать? Голова привычно работала.

Найти алгоритм - это прежде всего определиться в терминологии. То есть, найти аналогии и определения. Сделав это, можно поступать с ними, как с математическими выраженияыми. Например, вычитать Зло из Добра. Или разделить Добро на Зло.

Я развеселился. Наклевывалось нечто забавное, а меня хлебом не корми - дай неординарную задачку!

Допустим, что Добро и Зло - суть субъективная реакция человека на внешнее событие. На внешнее воздействие.

Выходит, нужно ввести какое-то тестовое воздействие и какую-то меру реакции. Единичное воздействие, на которое последует реакция человека.

А что уже сделано в этой области? А ведь сделано! Единичное воздействие - удар по щеке.

Тогда единичную реакцию добро-зло легко расписать - подставил вторую щеку или дал сдачи. Опять неоднозначность, огорчился я, ведь можно дать сдачи, а можно и двинуть в рыло!

- Развлекаешься?

Я не сразу узнал ее. Компания, вывалившаяся из лимузина, галдя, проследовала мимо, но высокая женщина в роскошной шубе, вдруг замедлила шаг, отделилась от них, и знакомо впилась в локоть.

- Наклеил наклеечку? - донеслось из-под вуали.

Я шарахнулся в сторону. Она засмеялась, довольная произведенным эффектом.

- А я Вас ищу, - сказал я, опомнившись.

- Ну, тогда говори быстро. Я ведь на работе - видишь, оптовый заказ! - И кивнула головой на спутников, оживленно жестикулирующих у входа в казино.

- У меня неприятности, - сказал я.

- Это понятно. - покачала головой она, раскачивая водопадом вуаль. - А ты думал - все за просто так?

- Да мне не надо ничего. Заберите свою бумажку. Вон, хоть этим продайте, что ли. Тем более, я ведь и не заплатил за нее полную цену.

- Ах ты, дурачок, - снова засмеялась она. - Ну как же я ее возьму? Сделка состоялась, ну, почти состоялась. Состоится, когда наклеишь. Скоро, значит. Вот если бы ты взял ее просто так - тогда бы тебя мгновенно заставили ее прилепить!

- Да что вы все прицепились - наклей да наклей! Почему именно наклей? И куда?

- Это не важно - куда. Важен факт, действие. Вот смотри, - терпеливо сказала она, - стороны сели за стол переговоров. Сели за стол. Наклеил наклейку. Некое действие, означающее договоренность. Понял?

- Нет, - сказал я. - Не понял. А что, если не стану клеить?

- Заставят, - просто сказала она. - Сам побежишь. Быстро-быстро. Ты ведь заключил предварительный договор? Денежку заплатил? Наклеечку получил? Вот иди и клей!

Я смотрел на нее.

- Это нечестно, - сказал я. - И Вы сами это знаете.

Она вздохнула.

- Беда с вами, недотепами. Я ведь тебе еще тогда русским языком сказала - хочешь клей, не хочешь не клей!

- А теперь говорите - клей.

- Так я же на работе, - рассердилась она. - Отвечаю, как по должности положено. С тайным умыслом и соблазном. Мне и так за тебя влетит, ты же и денег всех не заплатил, и взял не просто так! Чего хочешь - чтобы меня со службы поперли?

- Я просто хочу посоветоваться, - сказал я. - По-хорошему.

- Ты в зоопарк с детьми собирался, - сказала вредная старуха. - Там есть крокодилы. Вот с ними и советуйся по-хорошему. Я в том же положении, только вольер чуть просторней.

Я смотрел на нее и молчал.

Она сделала полшага вперед и оглянулась.

- Ладно, дурачок, побежала, некогда мне, клиенты ждут.

И вдруг, нагнувшись, прошептала горячо прямо в ухо:

- Не клей. Требуй возмещения морального ущерба. Тебе же не по сотне за показ платили? Вали все на меня. Запуталась, мол, бабка в курсе валют.

Она повернулась к компании - те разом загалдели с новой силой. Как стая грачей, ей-Богу. Прилетели.

- Да, - сказала она чуть рассеянно, - будешь разговаривать с Главным - польсти старому хрычу. Скажи ему - мол... что он часть силы...как там ...что хочет зла, а делает добро. Не помню дословно.

Всю дорогу я распевал Гете. Сначала на языке родных осин, а ближе к дому - в оригинале.

Едва я зашел в подъезд, как со мной приключилась странная штука. Словно огромный кусок ваты накрыл меня с головой - сморило, и последнее, что увидел, был обшарпанный кусок стены с надписью, не поддающейся алгоритмизации.

Я стоял по пояс в сугробе, легкое облачко пара вырывалось изо рта, но не было холодно.

Все те же пальмы, и рекламы города чуть вдали, а негра не было.

Кто же со мной будет говорить?

- Излагайте кратко и по существу, - раздалось откуда-то сверху. Голос был как из мегафона.

- Прошу возмещения морального ущерба.

Возникла пауза. Я вспомнил бабкино наставление и бойко оттараторил фразу из Фауста.

Тишина давила мне плечи отчаяньем.

Когда он заговорил, послышались новые интонации. Ворчливые.

- Создался прецедент. Это настораживает. В одном вы правы - фирма наша много веков держит марку. С другой стороны - обратной дороги нет. А потому: должностные лица, виновные в случившимся, будут строго наказаны. Что же касается Вас лично ... Вы можете пользоваться наклейкой в демо-версии. Пожизненно. Без наклеивания.

- То есть, - быстро сообразил я, - денежки брать можно, а наклеивать необязательно.

- Да, - неохотно подтвердил голос. - Окончательного договора купли-продажи души не будет. Но за деньги - будете платить. Кошмарами.

Я засмеялся. Это можно и пережить.

- Какими?

- Вам сообщат.

Много шума. Зареванные жена и дочь. Сурово сжатые губы обоих сыновей. Соседи. Нашатырный спирт.

- Вы что, сдурели? - спросил я.

Жена всхлипнула.

- Нашел?

- А то, - сказал я гордо. - Уже и на приеме был.

- Здесь? - Она кивнула на грязный бетон. - А до постели не мог дойти?

Все смотрели на нас, как на ненормальных. Наверное, мы и были ненормальными. Поэтому, забрав ненормальных своих детей, пошли себе в свою ненормальную квартиру.

Пальм уже не было. Был берег лесного озера, очень славянский. Вместо Аленушки у самой воды сидела знакомая карга и вязала носок. Но на заднем плане весело сиял неоном все тот же город, суетились мужики в спецовках, лязгало металлическое, и даже башню подъемного крана вроде усмотрел я в надвигающихся сумерках. Вдруг все стихло, крикнули - "По-о-ошла!", и вся панорама иноземного курорта, вместе с нарядной луной, сдвинулась и поехала в сторону. Что-то свалилось с грохотом, и донеслись родные русские слова.

Бабка подняла голову.

- Вы, стало быть, теперь вместо негра, - догадался я.

- Ну, - весело ответила старуха. - Сподобилась на старости лет. Всю жизнь мечтала об этой должности, да не получалось. А ты вот пособил. Начальник-то мой полетел с понижением из-за тебя! Не ознакомил сотрудников с текущим курсом валют! Я ни при чем!

- Ага, - догадался я. - Старая интрига. Ну, поздравляю.

- И тебя, батюшка, - заулыбалась старуха. - Легко отделался.

На другом берегу вдруг появился мужчина в трусах. Он испуганно озирался по сторонам, и чесал тяжелое мохеровое брюхо.

- Вот, - сказала старуха, - клиент пошел.

Она подернулась дымкой, и через мгновение Фредди Крюгер стоял передо мной.

Я засмеялся.

- Слышь, старая, - сказал я. - Он же не в тельняшке был, свитерок там у него такой характерный.

Бабка чертыхнулась и сделала правки. Клиент на другом берегу наконец заметил ее и превратился в статую. Ведьма довольно хмыкнула.

- Иди, иди сюда, милок, - позвала она. - Наклеечку-то, поди, ишшо не наклеил?

Я снова заржал.

- Напрасно веселишься, - сказала бабка вполголоса. - Если надумал деньги таскать не переставая из своего гаманца, так имей в виду - разорить фирму не дам. Я тебе таких кошмариков заготовлю...

- А например?

Бабка обернулась, и я вдруг увидел - Лозанна, банк, машины с мигалками, мой старшенький...

Внутри что-то екнуло, и холодный пот прошиб меня до пяток.

- Ну? - спросила старая ведьма.

- А нельзя и мне что-нибудь такое? - я ткнул дрожащим пальцем в грудь Крюгеру.

- Ты совесть-то имей, - отрубила бабка жестко. - Каждому свое. Совсем уж обнаглел. Давай вали отсюда. Можешь дернуть свою пятерку. Или две-три. Сегодня отработал. Отбоялся.

Горел ночник. Рядом, сидя, спала жена. На коленях у нее была ученическая тетрадка. Я осторожно поднял ее. Лист, расчерченный на пять квадратиков - по квадратику на каждого. Напротив детских имен - целый список, напротив моего - перечень комплектующих для нового компьютера.

Твердый почерк сына. Дальше - опять рукой жены. Рядом с ее именем почти ничего не было написано.

Я потянул из ее рук карандаш, и она проснулась.

- Ну, - жадно, по-детски спросила она.

- Все хорошо, - сказал я, улыбаясь. - Будут у нас теперь деньги.

- А...

- Нет, - сказал я. - Не волнуйся. Нормальная сделка. Спи спокойно, моя девочка.

А в воскресенье мы пошли в зоопарк. Случайно - ну совершенно случайно! - по дороге нам встретилась Нина, и мой старшенький чуть-чуть отделился от нас, держа ее за руку, но не отдаляясь, и шли они рядом, держась за руки, а свободные их ладошки летали в воздухе, как две бабочки, передавая на немом языке друг другу и всему миру - что все будет хорошо, и сам этот мир прекрасен и добр, и засмеялась жена, и я подумал, что сын уже вырос, и Нина выросла, вон какая красивая девушка, и придется мне долго подергаться, добывая деньги на новую, просторную квартиру.

Предисловие

(от автора).

Я прекрасно знаю, что предисловие располагается в начале.

Суть в том, что предисловие, предлагаемое в конце, будет читаться другим Читателем - он уже знаком с героями, он знает, о чем речь, ему известен Финал.

(Финал - страшно заупокойное литературное слово, не правда ли?)

Возможно Читателю Финал известен.

Если же Вы тяготеете к консервативным взглядам на построение литературного произведения - да пожалуйста; что мешает Вам, прочтя эти строки, вернуться к первой странице?

В июле 2001 года я написал одновременно и сразу два рассказа - с общими действующими лицами, но независимые друг от друга. Мне было все равно - опубликуются они где-либо или нет, я правлю свою жизнь совсем иными вещами, не Текстом, - но мне было просто нужно так и тогда; я, старый военный эгоист, отстрелял все это только для себя.

И сразу началось неожиданное - мои герои, словно слабые духом пленные на допросе, стали взахлеб называть все новые и новые имена; их невероятные признания грозили занять уже многие страницы.

Одновременно они путали меня, все время давая противоречивые показания.

Тогда я рассвирепел и поступил с ними сурово - растолкал по трем разным каталажкам, и получилось уже три рассказа. С остальными разберусь позже, наивно предполагал я.

Я запер их в одном файле.

С композицией тоже вышла закавыка.

Я хотел разместить три рассказа по аналогии с классическим русским театром - сначала драма, затем водевиль.

Но из этого тоже ничего не вышло.

Самый мрачный из них, как скверный солдат, упорно вставал замыкающим.

Проклиная слабость характера, я позволил ему это сделать.

Но тут подоспели еще четыре, каждый со своим норовом, и самый простой и веселый послушно занял место в конце, не предполагая, как омрачит общую картину.

Теперь их нельзя читать в иной последовательности, так как события уже выстроены; их нельзя читать раздельно, так как конец последнего лежит где-то в начале второго.

И название выкарабкалось откуда-то, громоздкое и несуразное - "Ь"; герои волокут его на себе сквозь весь этот текст - как общий крест.

Вот как все запущено.

Но теперь видно, что я, в общем-то, не причем - они сами.

То, что получилось, я хотел бы предварить кратким послесловием.

Вот оно.

Однажды один человек рассказывал историю - в странной, одинокой книжке.

Он начинал, посмеиваясь.

Он всхлипывал, заканчивая.

Я слышал ее всю - от начала до конца.

Я хохотал в начале.

Я выл от горя в конце.

Я слабый рассказчик - но послушайте!

Ну - засмейтесь.

Ну - поплачьте.

wbr,