Все мои приятельницы говорят мне, что моему мужу просто повезло. Он и сам так считает. В семьях моих подруг тема непонимания -- основная. Попытки услышать друг друга производят впечатление, что люди кричат друг другу с разных планет на разных языках: дети -- родителям, мужья -- женам, невестки -- свекровям. В какой-то из книжек, которые я частенько пролистываю, вычитала фразу, что непонимание становится проблемой не при переводе с одного языка на другой, а когда люди, говоря на одном языке, вдруг видят, что не видят "в упор". Эта взаимная слепота обрастает таким количеством слов, таким ворохом "выяснений отношений", что люди захлебываются речами, но это не возвращает им зрения. Одна моя хорошая подруга -- прекрасный референт-переводчик -- почти рыдала, когда ее изысканная речь вдруг начинала "пробуксовывать", если она пыталась объяснить мне свои претензии к свекрови. "Это не объяснить, -- с обреченностью повторяла она, -- это надо видеть, чувствовать. Я схожу с ума, а мой муж не понимает, что со мной происходит." Я-то ее понимаю -- мне по статусу положено. И она, прощаясь со мной, говорит коронное: "Как повезло твоим, ты все всегда понимаешь".
В терапевтическом кабинете я наслушалась столько историй, что любовные романы кажутся мне жиденьким сиропчиком по сравнению с тем настоенным терпким вином чужих бед и страстей, который вливается мне в уши каждый день. Учебники по психотерапии не могут подготовить к одной простой вещи -- не дрогнуть перед лицом кровоточащей плоти чужой души. Техники и приемы -- как ланцеты и скальпели -- лишь откровеннее подчеркивают трепетность и беззащитность людей, даже не знающих, как попросить о помощи. Никогда не забуду, как один из моих постоянных подопечных -- молодой человек -- пройдя череду психотерапевтических процедур и пожимая мне руку на последнем приеме, сказал: "Теперь я понимаю, что моя влюбленность в Вас была лишь проекцией моих нереализованных желаний по отношению к моей девушке, но, осознав это и изменив свое поведение и с ней, и с Вами, я все же немного завидую Вашему мужу. (Тут я внутренне вздрогнула, предвкушая коронное и не ошиблась). Ему ведь так повезло, -- прочувствованно завершил он свою благодарственную речь, -- иметь понимающую жену". Что я могла ему сказать? Аналитик -- terra incognita для пациентов, и даже его сведения о моем замужестве были случайным побочным результатом его прежнего знакомства с моим мужем, который и порекомендовал своему бывшему однокурснику обратиться со своими проблемами ко мне. Поэтому мне ничего другого не оставалось, как улыбнуться и пожелать ему счастливой семейной жизни.
Так почему же мне неспокойно на душе? Почему я -- талантливый референт-переводчик с языков чужих душ -- не могу подобрать слов, чтобы сказать о том, что меня волнует? Почему я становлюсь такой же косноязычной, как мои друзья и клиенты, как только пытаюсь сказать о чем-то важном и глубоко меня задевающем? Конечно, я по традиции прохожу профилактические сеансы психотерапии у другого специалиста, но почему-то теперь это не снимает моей тревожности. Я чувствую себя в тупике, причем даже не могу его описать. То, с чем я боролась всю свою профессиональную жизнь -- с чужой немотой, -- настигло меня и схватило за горло.
Все началось с месяц тому назад. Был мягкий осенний день -- один из последних дней бабьего лета. На душе -- легкая грусть, в голове -- легкие мысли. Я неспешно брела, загребая туфлями листья, вспоминая детские и девические прогулки такими же вот славными осенними днями. Навстречу мне шла молодая бабушка с внучкой лет четырех. Девочка подошла ко мне, и я машинально полезла в карман, но там не было ничего, кроме нескольких прошлогодних желудей. Один я протянула девочке, чем доставила ей, видимо, большое удовольствие. Пройдя несколько шагов, я обернулась -- девочка смотрела мне вслед. Словно кто-то переключил свет, так сильно у меня вдруг потемнело в глазах. Ласковый отсвет сентябрьского дня стал буреть, голова закружилась, и мне пришлось присесть на скамейку. Сначала я подумала, что забеременела. Мы с мужем хотели ребенка, но не особенно торопились. Потом я посчитала дни и решила, что дело не в беременности. В этот самый момент на меня совершенно неожиданно навалилась такая тоска, что я на секунду почувствовала себя бездомной собакой, готовой завыть на луну или кинуться на первого встречного с яростным лаем. Первый раз в жизни я оказалась нос к носу не с аффектами пациентов, а со своим, непонятным мне, аффектом.
Когда я видела, как только что спокойно сидевший напротив меня в кресле человек вдруг начинает свиваться корчами и рыдать, я знала, как себя нужно вести. У меня были знания и опыт, я вполне владела собой и ситуацией, теперь же я не знала, что делать и что происходит. Когда тоска отпустила, я начала перебирать в уме все, что могло послужить спусковым крючком столь сильного аффекта, но ничего не находила до тех пор, пока не добралась до смотрящей мне вслед девочки. Тут тоска вспыхнула снова, но уже как далекая зарница. Я нашла повод, теперь нужно было найти причину. Я настолько увлеклась этим внутренним "следопытством", что не заметила, как стало и впрямь темнеть и холодать. Домой я пришла разбитая и первый раз за четыре года счастливого замужества не поцеловала при встрече мужа. На все его вопросы я также -- в первый раз -- отделалась общими фразами о жуткой миргени и легла в постель.
Если бы я читала о подобном случае в учебнике, то наверняка, по всем правилам разворачивания интриги, новый абзац начинался бы со слов: "Она уснула и ей приснился сон." Мне ничего не приснилось, -- ни в эту ночь, ни в следующую. Такое положение дел настораживало, и моя тревога усилилась. Решив разделаться с ней раз и навсегда, я пошла к своему супервизору -- личному терапевту. Все шло, как по маслу: защитные реакции, снятие защит, слезы, чувство облегчения... И только под самый конец сеанса, уже в дверях, мой добрый старый супервизор, взяв меня за руку, сказал: "Ничего страшного нет, ведь Вы -- храбрая девочка". И тут дурнота подкатила вновь, но мне хватило сил что-то пробормотать в ответ и уйти по темнеющему коридору, -- темнеющему то ли от сумерек дня, то ли от сумерек души.
Дома я приняла экстренные меры: сказала мужу, что у меня срочная работа и меня нельзя трогать весь следующий день, закрылась в комнате, достала карандаши, ватман, взяла ручку и тетрадь и приступила к "погружению".
Обычно люди думают, что "глубины души" -- не более чем стертая метафора, нужная мужчинам и женщинам, чтобы завлекать друг друга в постель. Или же наоборот, они столь дорожат своим "неповторимым внутренним миром", что ходят вокруг него "на цыпочках", словно одно прикосновение к нему способно обратить его в дым. Но "на самом деле все не так, как в действительности": внутренний мир действительно -- мир, со своими законами, силами притяжения и отталкивания, со своей флорой и фауной.
Я просидела над чистым листом бумаги около часа, но ничего не происходило. Подобное состояние опустошенности -- верный показатель сильнейшего сопротивления тому, что я хочу, но боюсь увидеть. Душа словно бы отводит глаза, играя в прятки сама с собой. "Ты будешь сидеть до тех пор, пока не поймешь, в чем дело, -- сказала я себе. -- Вот лист ватмана и рисуй что-нибудь". Сначала это были просто каракули. Я извела несколько листов, исчеркав их линиями и зигзагами. Потом я нарисовала девочку. Она была нечесаной, в рваном платьишке, босая, с худыми ручками и ножками. Она шла, пританцовывая, к огромному, пульсирующему солнцу (солнце я нарисовала карминовой масляной краской с разводами охры), которое закрывало половину переднего плана. Девочка сложила руки, то ли в просьбе, то ли в молитве. На вид ей могло бы быть лет двенадцать, но она выглядела такой хрупкой и болезненной, что мне показалось, что она долго голодала и просит у солнца не тепла, а воды и хлеба. Я просидела над рисунком, не замечая времени, наверное, очень долго, потому что вдруг заметила, что у меня затекла спина. Встала, прошлась по комнате, а перед глазами -- девочка, умоляюще смотрящая мне в глаза.
Следующий рисунок -- тонкий росток деревца и девочка (может быть та же самая), поливает его из лейки. Воды в лейке мало, но она старательно выливает все до последней капли. И вот тут (словно эта капля и впрямь была последней), плотину моего сопротивления прорвало, и я впала в состояние, которое иногда называют "сон наяву". Я шла по улице старого города, под ногами -- брусчатка, отполированная подошвами поколений, гулкие шаги и ни души. Я провожу рукой по шершавой стене дома и тут замечаю маленькую девочку-нищенку, вжавшуюся в тень выступа дома. Я замедляю шаг, и мы смотрим в глаза друг другу. Ее глаза -- глаза голодной беспризорной собачонки -- горят бусинками в темноте. Я делаю шаг ей навстречу и вдруг понимаю (как это бывает в снах), что она -- моя дочь. Острая боль впиявливается в сердце, я кидаюсь к ней, глотая слезы, а она, вмиг преобразившись в сморщенную обезьянку, вцепляется тонкими сильными пальчиками мне в горло. Жалость и омерзение заволакивают мой разум, я отрываю ее от себя и кидаю, как ком тряпья, на брусчатку мостовой. Она рыдает... Нет, это я рыдаю и слышу свои рыданья. Муж стучит в дверь, я как-то его успокаиваю, кажется, говорю, что слушаю записи сеансов. Он уходит, а я остаюсь со своей жалостью и омерзением. И с ощущением твердых тонких пальцев на шее.
Но теперь я уже ухватилась за кончик нити и не собиралась его отпускать. Я снова вернулась к своим рисункам, образам и воспоминаниям. Прошла, шаг за шагом, последние четыре года своей жизни и с любопытством увидела, что моему браку столько же лет, сколько могло бы быть девочке, которой я подарила желудь. Мой брак, счастливый и благополучный, был -- как я видела теперь -- ущербен. Маленькая девочка и желудь -- образы еще не реализованных возможностей, самого начала новой жизни. Моя же жизнь была подчинена добродетелям и идеалам моих родителей: согласию в семье, избеганию конфликтных моментов и экстравагантных выходок, терпимости, доброжелательности и прочим замечательным вещам. Но девочка с желудем в руке, смотрящая мне в след, была моей -- МОЕЙ -- непрожитой жизнью, в ней могли быть вещи, не совместимые с идеалами моих родителей, но только они -- как казалось мне теперь -- могли бы вернуть мне утраченный вкус жизни.
С этого момента я стала жить двойной жизнью. Внешне все оставалось, как прежде, только прибавилось автоматизмов и механических жестов. И меня удивило и задело то, что мой муж этого не заметил. Оказалось, что не имело значения, как целовать его на прощание -- вкладывая в поцелуй чувство и мысли о нем, или нет. Он ощущал мягкость и вкус губ, а вовсе не пыл моей души. Мне казалось раньше, что с поцелуем я дарю ему частицу своего счастья, но это мне только казалось.
Так прошло две недели, и как-то раз в метро на эскалаторе меня толкнул молодой парень, и я -- нарушив все свои каноны -- огрызнулась на него. Он повернулся, желая, видимо, поддержать перепалку, но промолчал. Отвернулся, потом посмотрел на меня через плечо. В поезде он сел напротив меня и не сводил с меня глаз. И мне -- вопреки моей постоянной боязни чужого внимания -- это было приятно. Через час мы были уже на "ты", пили пиво и говорили "за жизнь". Через два часа мы были уже любовниками. Мы занимались этим в подворотне дома, смеркалось, и ни он, ни я не заботились о том, видит нас кто-нибудь или нет. Все мои принципы летели к чертям, я ничего не понимала, но была счастлива звенящим дерзким молодым счастьем. Это не было романтикой в общепринятом смысле слова. Это был мой Рубикон. И в нем, как и в Рубиконе историческом, не было ничего примечательного. Но есть вещи, которые созданы не для самих себя, а для того, чтобы быть метками других вещей, -- таковы, например, знаки. И это событие было знаком того, что стены, возведенные вокруг моей жизни моими родителями, рухнули. Что я не просто изменила мужу -- я изменила свою жизнь, я изменилась сама.
С тем человеком я больше не встречалась и ничего о нем не знаю. Я забыла его быстрее, чем мимолетный предрассветный сон. Но моя жизнь наполнилась с той поры светом -- словно кто-то протер закоптелое оконное стекло. С мужем у нас начался новый медовый сезон, плодом которого стало рождение ребенка. И мы уже не думали о том, хотим ли мы его или нет. Он пришел в нашу жизнь, как приходит утром солнце -- радостно, легко и своевольно. Я написала книгу, которая была давно задумана, но так и валялась по ящикам письменного стола в отрывках и заметках. Мой муж сменил работу и, получая меньше, приходит домой счастливый -- и я рада видеть живой огонек в его глазах. Да и весь мир стал вдруг трепетнее и ранимее, чем был прежде, он стал похож на тельце малыша, с нежным пушком облаков на тонкой розовой кожице рассветного небосклона.
У меня много клиентов. Они, как и прежде, плачут и смеются, и, уходя, говорят мне благодарственные слова, но я знаю, что в глубине своих душ они уносят теперь не только чувство того, что их поняли, но и ощущение тайны жизни, прекрасной в своей сложности и непонятности. И я, смотря им, уходящим от меня по коридорам их чужих жизней, вслед, не чувствую усталости. Их истории -- порой страшные и тяжелые в своей банальности -- прекрасны и неповторимы. Каждая из них достойна быть вписанной в книгу человеческих судеб.