За окном дышала ночь. Весна отвоевывала у зимы уже ночные часы. Сквозь щель приоткрытого окна врывался теплый ветер - неестественный ветер трущейся о воздух гусеницы экспресса. Запах, вносимый им, был запахом новой травы и дыма. Валентина вдохнула его и остановила взгляд на половине строки детектива.
Она подняла глаза. Муж уже спал. Свет ночника с ее стороны освещал матовость его плеч. Она щелкнула выключателем и положила книгу на столик. Вагон покачивало уже слегка, поезд останавливался.
Валентина, осторожно закрыв за собой зеркальную дверь, вышла в коридор. Фонари довольно большой, но почти безлюдной станции хорошо ее освещали. Вдоль вагона пробежало несколько человек, пытаясь успеть сесть в соседний. В их фирменный спальный никто не вошел.
Только когда поезд тронулся, щелкнула дверь.
Валентина взглянула в сторону купе проводника: в вагон входил невысокий мужчина с чемоданом. Он подошел ко второму купе, свободному. На пороге, внося сначала чемодан, оглянулся и заметил Валентину. Их разделяли два купе, несколько метров. Но свет фонарей уже метался бликами, и в полусумраке никто из них не узнал друг друга.
Дверь незнакомец оставил полуоткрытой. Валентина слышала в ритмичном, уже приглушенном стуке колес, как шуршал его кожаный плащ, щелкал замками чемодан. Потом все стихло. Валентина почему-то хотела увидеть этого человека еще раз. Но войти к нему в два часа ночи показалось ей более чем нескромным и, хотя стало прохладно, она в нерешительности стояла у приоткрытого окна.
В отражении на стекле она увидела, как дверь второго купе полностью раскрылась, и незнакомец уже в спортивном костюме вышел. В руке он нес туалетный набор и полотенце. Их разделяли четыре метра. У нее сжалось где-то ниже солнечного сплетения, и она медленно стала поворачивать голову к нему. Незнакомец сделал стремительный шаг озабоченного мужчины и увидел ее профиль. Второй шаг дался ему труднее. Третий, четвертый...
- Здравствуй, Валентина...
- Сережка, ты?!
...В купе они уселись друг против друга и вдруг замолчали. Бывают такие минуты напряженности во встречах давних, потерявших надолго связь друг с другом друзей перед порывом искренности.
Сергей вышел за чаем, а Валентина открыла лежащую на столе его записную книжку. На внутренней стороне обложки была вложена в отворот небольшая фотография грустной девчушки с неимоверно большими бантами.
- Это Машенька. Дочь.
- Похожа на тебя, а волосы, видимо, матери, - она взглянула на Сергея.
Из юнца-студента за пять с небольшим лет, которые они не виделись после окончания института, он превратился в респектабельного мужчину. Сергей поставил чайник и чашки, стал резать колбасу, выкладывать какие-то яркие упаковочки.
- Маша живет с матерью. Я пока работаю, кручусь. А ты как?
Валентина ощутила холодность в его словах: он был равнодушен. Фразы, интонация, паузы говорили лишь об интересе, хотя и неподдельном, однокурсника к однокурснице. А Валентина оценила его сразу. Чувственность, разбуженная не так давно, за немногие годы супружества уже успела поостыть, но сейчас она почувствовала прилив нежности и интереса, женского интереса. Поэтому Валентина обиделась за себя, подумав, что когда-то глупо надеялась на взаимность этого ставшего другим, совершенно чужим, человека. Его холодность и равнодушие медленно приводили ее в возбуждение. Его руки, его лицо и кожа, короткая стрижка...
- Сядь, Сережа, не суетись... Я замужем.
- Вижу, - вновь холод.
- Почему ты так со мной разговариваешь?
Сергей взглянул: в глазах его читалось удивление и нечто такое, что заставило ее опустить глаза, как тогда - семь лет назад...
Валентина до встречи с Сергеем была довольно закомлексованной девицей. Вернее, она сама в себе этого комплекса не замечала. В школе ее устремления были слишком высоки. Весь мир она тогда формально подразделяла на старших и младших и строила систему иерархически: каждый достигает уровня своей некомпетентности. Ее представление о мире было наивно: каждый получает то, что заслуживает от природы - по способностям. Внутренняя причина развития мира ускользала от нее - страсть власти и власть страсти не замечались ею. Так она не заметила и первой любви. Вернее, не осознала ее как любовь. Человеческое, душевное было для нее важнее полового, скорее даже, последнее не существовало для нее вообще. Она любила людей. Умных, целеустремленных, жизнерадостных. Она любила беседовать с ними под луной, принимать цветы, ходить в кино. На ее целомудрие никто не посягал. В мужской среде эта девушка считалась избранной. Она была невинна душой, как ребенок, и потому ее обожали, как обожают невинных детей. Сергей стал первым, кто разбудил ее.
Произошло это стремительно. И как ребенок, неожиданно разбуженный рано утром и спросонья ничего не успевший понять и потому немного обиженный, капризничающий, она также воспротивилась этому чувству. Он ни к чему ее не побуждал: ни к откровенности, ни к вечерним прогулкам. Но он был всегда рядом: надежный друг, предупреждающий каждое желание, интересный и умный собеседник.
Она максимально сократила свои визиты к нему, исключила случайные встречи, не разговаривала. Она боялась выдать себя, пугалась саму себя. Это было не простое чувство эмоционального и умственного влечения. Это было нечто пугающе физическое, до безумия необходимое, как еда или сон. Она стыдилась своих желаний: потрогать эти гибкие пальцы, потрепать смешной ершик волос на голове, прикоснуться щекой к его ладони. Она изыскивала множество способов отвлечься от назойливых мыслей. Иногда это помогало, но как только он появлялся на ее пути, мысли возвращались. Существовал единственно верный способ - обидеть. Обидеть так, чтобы он возненавидел ее. Либо спровоцировать его на такой поступок, чтобы самой возненавидеть.
Но полученное воспитание и внутреннее благородство отвергло и эти способы. Она решила, что лучший врач - время, и решила, скрепя сердце, "перегореть".
Видимо, это ей удалось. Разъехались в разные стороны, в разные города. Она ничего о нем не знала. Только встречая однокурсников, вскользь бросала: "А как там Сережка?" И ее сердце билось чуть быстрее.
Ей повезло. Она встретила того, кого хотела, и вышла за него замуж. К сожалению, идеал оказался немного самодовольным и снисходительным. Впрочем, общественное мнение приписывало всегда эти качества "настоящим мужчинам". Подруги жутко завидовали ее браку и такому мужу.
Она сама чувствовала себя в его присутствии женщиной. Но той, которую всегда хотела играть. Той, идеал которой был на устах у всех: домохозяйка, прекрасно выглядящая, свежая и яркая, имеющая хобби, благо доход мужа позволял это, и которое муж считал "милой глупостью", доброй женой и неплохой любовницей. Но Валентина чувствовала, что чего-то ей не хватает. Упрекала себя в том, что "с жиру бесится". Но понимала, что права: самой собой она так никогда и не была. Изменять уже ничего не хотелось, она так срослась с ролью, что та стала ее натурой.
...То, что Сергей скрывал под маской безразличия, было усталостью и ожиданием. Последние годы он не мог разобраться в себе и найти пристанище. "Одинокий волк", - назвала однажды его бывшая жена. Он в самом деле замечал, что не похож на себя прежнего - спокойного, уверенного, что так притягивало к нему людей. Когда он потерял себя, он как-то растерял и друзей, и прежде всего из-за своего испортившегося характера. Он много работал, ездил, но нигде не мог остановиться, его тянуло дальше, к чему-то особому, тому, чего он сам не мог назвать. Он знал, что есть место, где его ждут - семья, родители, друзья. Они не мешали ему в этом поиске. Но и не помогали. Последнее раздражало его еще больше.
Встретив Валентину, он сначала обрадовался, но потом воспринял это как очередное издевательство судьбы. Он знал, что она удачно вышла замуж, любила мужа, и взаимно, родила сына. Она никогда не интересовалась, где и как живет он - Сергей. Она его забыла. Но ее судьба как-то волновала Сергея. И видя перед собой ее - такую цветущую и счастливую, ему стало грустно.
Он вдруг сказал: "Валечка, мне очень тяжело. Я устал". Как-то само собой выходили слова, строились фразы. Он не запоминал эти сочетания, в голове плыл лишь смысл: несколько месяцев изнурительных поездок, деньги, большие деньги, проходившие через его руки. Да, он может позволить себе многое, это устраивает всех - жену, мать, друга. Это не устраивает только его самого. Нет, он давно уже не рисует. Да, пытался делать эскизы, зарисовки, но оставил - не то. Почему все не бросает и не садится писать? Втянулся в дело, заработал мало, чтобы сказать "все", нет мыслей, сюжетов. Ушло что-то, "не могу понять, не могу найти, не могу назвать"...
Это была не жалоба мужчины, это была усталость. Валентина тронула пальцами его кисть, лежавшую на столике. Сжала его пальцы. "Как же помочь этому запутавшемуся мальчишке?" Он прочитал в ее глазах грусть и жалость.
- Ты жалеешь меня?
Это был не вызов, а обреченность.
- Женская жалость чем-то сродни любви...
И сама испугалась того, что сказала.
Несколько лет назад он спросил ее полушутя-полусерьезно на берегу ночной Волги, у костра, в день окончания института: "Так ты не любишь меня?" Она тогда ответила: "Я жалею тебя".
Сергей уловил испуг в ее глазах. Но принял этот страх за женский испуг перед мужчиной, который мог бы воспользоваться этим вскользь оброненным признанием. Он убрал свою ладонь и произнес: "Ты, кажется, любила конфеты "Белочка". У меня есть", - встал, потянулся за чемоданом.
Он сильно похудел. Валентина вдруг поняла, что к жалости примешивается нечто другое: тот испуг был настоящим. Она опять испугалась самой себя. Она вдруг поняла, что все-таки любила вот этого сильного, одинокого, жаждущего любви и ласки мужчину, а не того, который спал сейчас в соседнем купе. Не того, кто подарил ей сына, оберегал и любил. Да, любил. Но любил как каприз, как свою привычку. С ним всегда было спокойно, но не тревожно-щемяще. А здесь, в этом купе на двоих, ей вдруг стало хорошо по-другому.
И ей вдруг захотелось довести все до логического конца. Понять его полностью, почувствовать его, ощутить его запах, гладкость кожи и шероховатость губ. Она тоже встала и сказала: "Я помогу". Он удивленно взглянул: "Пожалуйста".
Они вытащили чемодан. Он расстегнул его. Поверх вещей лежала коробка конфет, обернутая в целлофан. В самом деле, ее любимых. Она положила коробку на стол, медленно открыла ее, взяла конфету и откусила. Вкус шоколада, мелкие орешки задели небо. Белочка, раскусив орешек, всегда откладывала скорлупки в сторону. А она-то: золотые скорлупки собирала, а ядрышки-"чистый изумруд" выбрасывала. Она поняла это только сейчас.
- Сережа, в моей жизни тоже не все просто, - она села рядом с ним. - Я обожала мужа. Возможно, и сейчас... Люблю сына. Он такой... беззащитный. Как твоя Машенька. Но я давно уже не помню, когда была счастлива. И была ли...
Все это и в самом деле было правдой. Но прозвучало фальшиво. Она сама почувствовала это, но не поняла, в чем фальшь. В том ли, чего она хотела добиться этим, в том ли, что она сама не верила, что говорила. Она положила руку на его плечо, нашла позвонок на шее, узкую ложбинку, тронула волосы. Она очень хотела поцеловать этот висок, эту чуть впавшую щеку (мелькнуло сравнение с мужниной). Она потянулась к нему. А Сергей не поверил. Его твердый взгляд уперся в ее лицо.
И Валентина дрогнула. Как-то жалостливо улыбнулись губы, и рука соскользнула с его плеча. То ли она хорошо сыграла, то ли в самом деле она так этого желала, но на него смотрела та самая Валентина, нерешительная и упрямая, искренняя и любящая. Любимая... И он взял ее за плечи, потянулся и поцеловал.
Он боялся, что это игра. Но вдруг поверил, что реальность. Так хотелось верить, что нашел то, что искал, дождался того, о чем мечтал. Она целовала его, он чувствовал ее нарастающее желание, но все еще не мог позволить себе решиться, не мог поверить до конца...
Щелкнул выключатель. Этот звук, фальшь последних произнесенных ею слов, то, как она разжигала в нем страсть, развеяли всю романтику. Жизнь оказалась такой, какой была всегда - предсказуемой с начала и до конца, пошлой и жестокой. Он понял, чего она добивалась.
...Он грубо толкнул ее на полку, навалился и рванул халатик. Треск вырываемых пуговиц и рвущейся материи напугал его самого. Но в душе горечь подталкивала его дальше и дальше. Он ощутил ее мягкое тело. Подумал, что если бы она сопротивлялась, то он бы остановился, но она поддалась.
Ласка его была скупа и очень груба. "Она же хотела этого, хотела". Но стон ее показался ему криком обиженного ребенка. Напряжение долгих месяцев спало. Он почувствовал на ее щеках влажность слез. И вдруг снова вспомнил, что это - Валентина, Валечка, Валюша...
Он понял, что совершил. Понял всю обиду женщины, не понятой мужчиной. Понял, почему она так хотела его. И почему именно так. Страх перед разоблачением собственных чувств. Она отдалась как в жертву - жертву себе. Для нее этот шаг должен был стать либо завершением юношеских грез. Либо благодарностью ему за прошлое.
Он обнял ее, взял на руки как ребенка и шепнул: "Прости, если сможешь..."
...За окном посерело. Между ними не было ничего неизвестного друг другу. Все уголки души, все тайные чувства, сомнения и открытия каждого стали частью другого. И уже не было нужды говорить что-то, потому что каждый из них понял, что является отражением другого.
- Ты понимаешь меня так, как будто я - это ты. Ты читаешь мои мысли.
- А я и есть ты.
И они замолчали. Это был конец. Недосказанность в юности связывала их незримыми нитями все эти годы. А досказанность уничтожила их. Но не превратила в целое, ибо их половинки были копией друг друга, но, увы, не подходили для целого.
...Поезд остановился на мокром перроне. Валентина держала зонт, но он не спасал от мелкой сыплющейся со всех сторон воды. Сергей прощался с ее мужем, пожимая руку.
- До встречи, Валя. Звони.
Оба знали, что это дежурная фраза.
Его фигура удалялась от них к зданию вокзала. В какой-то миг ей показалось, что он хочет обернуться... "Показалось".
Она взяла чемоданчик и пакет, в котором лежала коробка конфет, и вслед за мужем пошла к стоянке такси.