Панченко Юрий Васильевич : другие произведения.

Ты куда, Ева?

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повороты нашей жизни...


  
  
   Юрий Панченко
  
   ТЫ КУДА, ЕВА?
   микророман
  
   Папа, а почему в райском саду
   Бог не сказал: ты куда, Ева?
   Ростислав, пяти лет.
  
  
   Глава I
   Трамвай проехал. Ева оглянулась на скучную длину улицы. Одна, прижато вспомнила:
   Взять, вырвать, выцарапать, выдернуть, вытянуть, выманить...
   Перебросила сумку на другое плечо и заметила ободравшийся треугольничком носок левой туфли.
   Возьму, вырву, выцарапаю, выдерну, вытяну, выманю...
   Взял бы - он, вырвал бы, вы... вытянул бы, - он...
   Коротко выбрасывая высокие коленки в стороны, догоняя их повыше быстрым качком бедра и вдавленной на миг шага очёркнутостью левой-правой, левой-правой половинок зада, видя себя со всех сторон сразу, и вблизи и издалека, Ева ворвалась на автобусную остановку. Оставила глупо бездействовать безликих домохозяек, тонконогих девочек и старух, мужичков и одного интеллектуала, по бородке и от суеты отодвинутым глазам художника, или священника, - "всех в сторону, всех позади держать движением своим, а мне в первый подвывающий в подъеме на холм автобус..."
   Грудь не мотается студнем из стороны в сторону, - вспомнила себя, отлистав десять минут назад, - руки знают, куда прибраться грациозно и при ходьбе, и при стоянии; на ноги, на вибрирующую походку оглядываются, всасывающе смотрят всегда потусторонние, из жеребячьего стада...
   Вошла первой, найдя место и поправив широкие кольца длинных волос. Автобус притормаживал, скатываясь с холма. Твёрдый мужской кулак прижался к окатистости под спиной, плечо тяжело надвинулось на лопатку, придавливая вспружиненную узкость спины к плоскому, наверное, чемоданчику, похожему на рановато возникшую широту для опрокинутости, - "извините," - сзади, - "извините," - сбоку, сразу переткнувшись на новое место и чемоданчик плоско в толкучке приставив к выгнутости талии.
   Из-за толстощёкой, раздражающей отвращение толстой и жирной кожей спины девушки, ненужно открытой летним платьем, держащимся на узких лямочках, Ева разглядывала плакат, отделяющий под стеклом водителя от народа. Широкие, наполовину завитые волосы до плеч, - парик, успокоилась Ева, - длинные груди, немного прикрытые кружевами, закрытый кружевами живот, коричневые разливы ног, треугольно разделённые плотно затянутым тканью центром внимания... "Намного взрослее меня, - теперь весело успокоилась Ева, - и от моей свежести она стоит... так же задёргана, как автобус. Макияж вытягивает, глянцевое качество бумаги. Корсет кружевной снять, и упадут груди, плоские, а морщины шеи и живота..."
   ***
   - Дай, я сама буду излагать, изображу сама, - села за клавиши пишущей машинки. - Ты станешь называть: она, она, она. Она - штампованное производство, тысячи раз читала, а буквой "я" показывается неповторимость. Я сама выверну на трассе изображения смелее, проскочу и по гвоздям, наставленным остриями кверху, и над бездной - без моста. Как ты пишешь, как ты говоришь на бумаге? Смотри, то же самое покажу я!
  
   ***
   Трамвай проехал. Я оглянулась на скучную, пустую в воскресенье длину улицы. Улавливая близкое сталкивание в нервную бестолковость, прижато вспомнила:
   Красные флажки по всем сторонам. Захватят, используют и скомкают. Потом выравнивайся в самоуважении...
   Идти на самый... где уверена. Где надёжно сумеет.
   Взять, вырвать, выцарапать, выдернуть, вытянуть, выманить...
   Я перебросила сумку за другое плечо, на июльской жаре почувствовала капельку ледяного пота, кругленькой пилой пробирающуюся к нижнему ребру, когда-то использованного для устройства выставляющих красный флажок извечной охоты. Пожалела, заметив ободравшийся только что обо что-то носок новой туфельки.
   Возьму. Вырву. Выцарапаю. Вылижу. Выдерну. Вытяну. Выманю.
   Надёёёёёж... Надёжный флажок...
   Взял бы он, вырвал бы, вы... вытя... вытянул бы он...
   Высокими коленками коротко выбрасывая ноги в стороны, повторяя их туда-сюдашнюю торопливость горизонтальной маятниковостью бёдер, видя себя изнутри и со всех сторон сразу, вблизи и издалека, я быстро шла сквозь мешающее на автобусной остановке. Оставила глупо бездействовать терпеливых домохозяек, двух скучных девочек с котятами, похмельное и пьяное к полудню мужичьё и интеллектуала, всего одного, по бородке и от суеты отодвинутым глазам художника, или верующего в Бога христианина, давно понявшего течение в напрасность мирского бесконечного бреда. Всех в сторону, - с удовольствием увидела я, - всех держать позади себя своим желанием быстрого движения, я первой войду в подвывающий при подъёме на холм автобус.
   Еду. 0, взвывающий умеет и побыстрее?
   Чужеватой, полуотстранённой массой мои груди не плещутся из стороны в сторону, - вспомнила я себя идущей, вернувшись минут на несколько назад. - Руки тонкие, знают грациозность, плечи поуже бёдер, а на ноги, на вибрирующую походку смотрят обсасывающе всегда потусторонние, имеющие красные флажки для моей задержки, припирания, загона под событие...
   Автобус притормаживал, скатываясь с холма. Тыльная сторона мужской ладони плотно притёрлась под высокий крутой скат ягодицы, сдавилась в кулак и вжалась, широкое плечо тяжело надвинулось на тонкое, придавливая не к месту вспружиненую узкость моей спины к чему-то плоскому, сразу показавшему на рановато возникшую для опрокинутости твёрдость тахты, - "извините," - попросили сзади, - "извините, вовремя не удержался при торможении," - напомнили сбоку, найдя новое место и сразу чемоданчиком плоско придавив в толкучке выгиб моей талии.
   Из-за толстощёкой, раздражающей отвращение толстой и жирной кожей спины девушки, ненужно открытой летним платьем, держащимся на тонких лямочках, я пробовала разглядеть полностью плакат, под стеклом водителя отделяющего от нас. Крупными кольцами взбитые, немного вьющиеся волосы вокруг незапоминающегося правильностью лица, широкие плосковатые груди, прикрытые только по сторонам и снизу, дуги коричневых ног от косых срезов белых трусиков, высоких над бёдрами...
   Взрослее меня намного, - успокоилась я, - от моей сохранённости отодвинута она примерно... так же раздрызгана, как автобус. Подсветка фотографа помогает рекламно выглядеть, блеск дорогой бумаги. Раздетой её увидеть не хотела бы. Показывай себя, показывай. Праздник, маленький праздник для женщины, флагом вознестись над... смотрят, нравишься, смотрят.
   ***
   - Доволен? Получается у меня? Я пойду и дальше, я чувствую: творчество уводит меня от одинаковости с животными, я могу не только проглатывать еду и отсыпаться, подрёмывать и пожёвывать между обедом и ужином. Отойди и не мешай не требующимися замечаниями.
   ***
   Я Ева, Адамова Ева, Адамова-Сомборская. Мой возраст прекрасен, не двадцать и не тридцать, не запретов детских со всех сторон и не старческой успокоенности. Мне нравится одежда, не укрывающая, а показывающая тело. Такие модели... подчёркивающие... Полупро-зрачные блузки, юбки в обтяжку и повыше колен, как лаком обливающие ноги колготки, прозрачные и с коричневыми, и с коричневатыми, сероватыми, черноватыми оттенками, заставляющими себя чувствовать не прикатанной к асфальту. Мода передвинула стрелку. Начались на улицах рейтузы в обтяжку, как у велосипедистов-гонщиков, начались на девушках лосины, тонкие, синтетически плотные, носимые без юбок, пошёл откровеннейший показ тел имеющихся, и начались на улицах кривые, худые, с квадратными, с плоскими коленками ноги, и ляжки как вдутые в оболочку колбасы, - улица как есть, пусть всякая показывает свой товар, не заменяемый в данном случае. Улица всегда движущаяся витрина, женское тело всегда товар, меняющийся на мелочь, на много-много-много бытовых мелочей, да так редко - на жизнь...
   Он отдал за неё свою жизнь...
   Когда я была маленькой и жила в Советском Союзе, что-то оставалось обязательно стыдным. Нравственность местами витала... Пришли времена одичания, в объявленной эсэнговии начали разворовывать общее вчера имущество, потребовали открыть публичные дома, стали учить половым сношениям в переводах с английского, японского и любого, продавать везде книжки с голыми телами на обложках, мужскими и женскими, с пенисами или тёмными буграми лобков сразу под названиями. Пропали не секреты, пропало ощущение свободы, отгороженности от чужих глаз, я начала чувствовать себя постоянно голой, как и всех воспринимать на улицах не загадочными. Давно я не видела мужчин в универмагах, где отдел женского интимного белья, а сегодня они трясут лифчиками на мини-барахолках по центральным улицам, свихнутые натягивают бесстыдно кружевные трусики на головы, бродя меж другими спекулянтами. Имеет тот, кто нагл, кто больше урвёт? Если проституция началась теперь не телами, а душами...
   Я согласна, я отделю своё. Я найду себе заграничный лимузин прямо за границей, новый, не японскую мусорочную ржавчину, скрипящую вокруг. Я сделаю себе город без егоров гайдаров, без воров, без роющихся в мусорных ящиках нищих, без матерщины в магазинах и автобусах. Без хамской рванины, элегантное разглядывающей в телефильмах пьяными глазами.
   Я одену своего мужа во фрак, в смокинг и лакированные туфли, перчатки ему станут обязательны. Для начала я успела найти недавно рекламируемые по телевизору трусики с глубоким декольте под животом, но ведь я не испакостилась, не шепчу на всю страну с эк-крана смрадное: - "Недавно я узнала, при менструации влагалище можно надежно закрывать специальными тампонами фирмы "Тампекс," подружитесь с тампонами и вы, и вы, и вы!" Ох, я не хочу подружиться с ватным валиком, я не хочу гноя лопнувших от денежной отравы голов...
   И подождав конца тырканья, толчеи неповоротливых, выхожу из автобуса.
  
   Глава 2
   Любящий меня мой муж днём не запирается в квартире и среди каждодневных краж и ограблений. В нашем подъезде вторую дверь с весны взломали, берут и продукты, и люстры, и унитазы. Дверь в свою я открываю лёгким толчком туфельки по нижнему углу и изнутри запираю замки. Другие здесь не нужны. В которой последовательности включаются автоматические переливы здесь, я знаю.
   Вкусно накурено. Прощальный холодок бежит по позвонкам к пяткам от уверенности близкой неотвратимости...
   Над кучей газет и ксерокопий Адамов-Сомборский сидел как Ленин в большевистском кино. Так вздохнуть, так прижаться, так втисну-то вместиться в руки, коленями нужно чувствуя наждачную шершавость брюк, с потерявшимся краешком поясного ремня...
   - Семь дней не знала тебя, и семь ночей. Нужна?
   - Я скучал, Ева! Отринемся от серьёзных дел?
   - Ложись, я переоденусь.
   - Нужно ли? Лучшая женская одежда - валящаяся на полу...
   - Успела научить другая?
   - Тебя вспоминал.
   - Я верю, ты хочешь ласкать моё тело и войти в моё тело. Я переоденусь. Мне мама трусики подарила - с ума сойдёшь.
   Присела, вывернулась, переменилась в ванной и первобытно вошла комнату, обнажённо ожидая - схватил блестящими глазами яблоки грудей... плечико приподняла-приподняла, - проскользил пальцами, вернулся, сжал завитки волос, выпученных, воспаривших над низким декольте трусиков, - приятно, что не глазами, не посланными желаниями, - губы потекли по губам, тонкость кожи живота прижалась к твёрдому, не деревянному животу, яблоки грудей давились, спуская сок свежий ниже и ниже в сосуде с опрокинутым дном, до приветствия красного флажка ненастоящего конца жизни, выпрашивающего, вырывающего, выдёргивающего, забирающего неспокойную накопленность наружности, нужности меня, потребности и с красного флажка охотниника, с близкого выпаливания взять, вырвать, выцарапать, выманить, вытянуть ужасающую силу, перевернувшую, придавившую, бросающую в пушинковость и в подбетонную распластанность, в пожар моих щёк, в опьянение замутившихся глаз, различающих в надпропастном мчании горящий край флага, растущего и растущего, прыгающего перед потной нерезкозтью зрачков и разрывающего тонкое моё тело исторжением из лона всей дурманящей тягости, сорвавшимся во взрыв снаряда, расхлёстывающего безвыходность, тоскования по плоти, по крайней нужности бытия...
   Тикали часики, забытые на запястье. Потолок, стены, мир в окне засветились промытыми, ясными. Отдельная чешуйка штукатурки повисла рядом с люстрой на паутинке. Полуповорачивалась, возвращалась обратно...
   - Я видела в зеркале схваченные мои ноги, упиравшиеся твои...
   Снова так хочу, с замиранием ждать первого прикосновения странника, утопания его полного, первого жестковатого нырка... Я хочу чтобы ты входил в моё тело, - повторила, приподнявшись, желаемо упав лицом на пахнущие моим лоном бёдра, приятно влажноватые общей путаницей разлитого мёда не ульевого.
   - Ты пробовал когда-нибудь в машине? А в лесу? Кожей иголочки еловые чувствуешь, соринки под попкой, травинки, ветер голые бока обдувает, волосики невидимые на ногах шевелит...
   - С кем в поезде узнала, в поездке? - приподнял голову.
   - Фильмик смотрела, не беспокойся, - испугалась и спряталась под собственной бронёй выдумки. - Моя зимняя кофта висит на стене. Кто-то надевал? Зачем?
   - Скучал по твоим духам. Как наш ребёнок?
   - Играет у бабушки, тесть твой пока не вернулся. Утром с вокзала заехала к ним, привезла подарок. Ребёнок за неделю подрос, как с тобой в цирк ходил, рассказывал. Папа в отъезде, и утром у мамы на кухне сидит, вообрази, прежний её шеф косоглазый, мадам, говорит мне, доброе утро, мадам, говорит маме, вы исключительно обольстительны, вы возбуждающи, вы со своей взрослой дочерью выглядите как подруги, вас бабушкой смешно называть, с вами, мадам, по утрам кофе пить в постели исключительно заманчиво. Мама покраснела, глянула на меня, не передам ли отцу. Она бабушкой стала в тридцать восемь лет, смешно, да? Миленький, твоя тёща серьёзно сексуальна, возбудительна перед глазами мужчин?
   - Я выдерживаю дипломатическую вежливость, и достаточно.
   - По возрасту ты на ней мог жениться, всего на шесть лет она старше тебя. Ха-ха, вот бы она сейчас возлежала вместо меня! Ситуация, разные вероятности, и женился бы на ней, а я падчерицей... И я бы тебя совращала, переманивала от нее. А ты согласился бы после ночи со мной отправиться к палачу?
   - Покурить с ним?
   - И он отрубил бы тебе голову.
   - У нас и ночи есть, и головы остаются.
   - Нет, а помечтать!.. Я лежала бы в постели, вспоминала, как ты раздвигал мне ноги, допускался и царствовал в моём теле, и внесли бы большое блюдо с побледневшей твоей отрубленной головой. За обладание моим телом согласился бы?
   - Зачем тебе моя жизнь?
   - Как ты не понимаешь?
   - За что мне жизнь терять?
   - Какой... Да как ты не понимаешь?
   - Дай сигарету. Насмотрелась американской тошнятины, видиков!
   - Да, Клеопатра лежит, мужчина целует её между ног, глаза неистовые, и глаза полузакрытые той же головы на блюде. Найти бы, кто согласится сегодня?
   - Расклей объявления на столбах, в газете объяви.
   - Палача нет, мечи в музеях. Газовый пистолет не подойдёт, и пулевой. Говори, говори, что согласился бы. Погладь моё честолюбие, сделай хотя бы на словах.
   - Женщин много, а голова одна.
   - Фу, скучный. Меня со многими смешал? Говори, говори, что согласился бы.
   - Соглашаюсь, - придавил колено, раздвигая мои ноги.
   - И утром отрубим голову?
   - Соглашаюсь, только пусти.
   - Тебя прикажу оставить в живых, ты очень нравишься. Поцелуешь, и пойдём под душ?
   Взлетела над... прислушиваясь и закрытыми глазами...
   Я пустила после холодной воды горячую и направила ручную лейку исподница на... на запрыгавший на колких струйках, на... преображающийся, и мужчина бросил лейку на дно ванной, повернул меня спиной к себе, попробовал нагнуть, - нет-нет, оттолкнула его, - нет, я вымылась... Успокою тебя, успокою по-другому, - выключила горячую воду, бьющую по пяткам, и опустилась на колени, уткнувшись носиком и узкими щеками в мокрые горячие колечки, пахнущие шампунем и беспомощным ожиданием нежности.
  
   Глава 3
   Мне тоже нужна власть, полная, над другим телом. Я живу в этом городе, я знаю, у кого где что включается для автоматического продолжения с невозможностью неестественного обрыва. Жёлтые босоножки, жёлтые короткие штанишки, тонкий красный джемпер с широкими свободными рукавами, сумочка на плече - я знаю, куда иду по городу, пока Адамов-Сомборский поехал на одну из фирм получать заработанный портфель денег. Инфляция рубля, может через месяц будет ездить за деньгами с мешком...
   Охотник теперь я, воздушная после вырванных из меня томлений, не дающих реально соображать, и звоню с уличного телефона, проверяя, не снесло ли посторонними явлениями городской природы подготовленное окружение красными флажками путешествия моей подруги по пустоте. По телефону она обрадовалась мне, и выставляю свой красный флажок основным, на место выпаливания в упор, наверняка.
   На чугунном литье ограды сквера рекламы, рекламы, рекламы. Среди постоянной инфляции всякие-разные, желающие возвысить себя, делают деньги непонятно для чего: они, и деньги и их недолгие владельцы, остаются теми же неценными, приобретая измятость на поверхности купюр, неотмываемую грязь, и алкогольную, нервную измятость ряшек вместо желанного покоя умасленного честолюбия. Никто из них, марафонщиков за миллионом, не побеждает ни других, ни своё отдалённое и нынешнее хилое качество. К чему прикладывается кто, тем и становится: в тракторе тракторист, в самолёте лётчик продолжением механизмов, в деньгах денежник, а личность где?
   Еленка сбежала с крыльца своей фирмы. Подстриглась за неделю моей поездки на семинар менеджеров, поднежила скуластенькое лицо укороченной вдоль, не по длине прической. Не стесняясь открытой выразительности скульптурного зада, затянула себя в розовые лосины, показывая все впадинки и мягкие верхние переходы.
   Я прижалась щекой к щеке, обняла её за талию, радуясь не сорванному появлению перед красным главным флажком и повела, сразу отговаривая от болтовнишки в кафе за мороженым, - к нам. То есть, в её одинокую однокомнатную квартиру на последнем пятом этаже, пусть исчезнут сейчас все, ненужные нам. Сколько мы выкурили пачек сигарет с месяцы, выпили чаю, выболтали взаимно, доставая до зареальной откровенности... Я устала знать, по каким дебрям носится добыча в лесу трамваями и водопроводами. Она держит меня под руку, и трение локотком по моему боку отзеркаливает глубоким холодком, обворачивая внутренний трепет в сладкое ожидание удачи, в обречение. Должна, должна я, Ева, узнать, что вышло из моего использованного на вторую половину будущего моего прошлого ребра...
   - Дальше было, слушай, - оглядываясь, не слышит ли кто показываемое во всех кинотеатрах, рассказывает слава богу торопливая в своём подъезде Еленка. - Как круглая сумочка под ним, знаешь? Она схватила двумя руками, самый интересный статично задрался, да, она над ним присела, дразнится, не опускается, он так, она так, - помахала руками. - Гляди, не знаю. И попробовать бы, чего ты тогда предлагала, перед отъездом, и не знаю. На своей фирме так на женщин довольных посмотрю, перешёптываются они, так подумаю, друг дружке рассказывают, - прячется за мутный ответ, запирая дверь своей квартиры, и я не вижу, на что точно отвечает она. Сбрасывает начало на меня? Пробовать, а она...
   И заворачиваю сначала. Я устала знать, на каких сучьях обдиранием портит бока несущаяся по лесу двуногих дичь...
   Душно. Еленка отпирает форточки в комнате и на кухне, сбрасывает широкую майку с латинскими буквищами на спине, "финский," поводит плечами, выставляя груди, подтянутые к мягким чертам ключиц новым лифчиком, голубоватым, "финский комплект себе подарила. Тугой, и птичка вышита сама знаешь где," - улыбнулась довольно, глянув на низ живота. Мне опять понравилось, что она говорит, затягивающим движением отодвигая уголки губ и шевеля толщиной серединок, а сейчас и светлый пупок тоже шевелился в середине слабокофейного животика. Я закурила мягкую дымом сигарету для неё, сигарету для себя, села рядом на широкой кровати, как было очень часто, приткнула подушки к стене, и вытягиваемся, дымим, между словами вдвоём дыша её сомнениями.
   - А в том кино, которое смотрела я, он повернул животом вниз, - подрагивая голосом, придавила подробностью натуральной, - провёл пером птицы по спине, японка захотела перевернуться, чтобы... У тебя, Еленочка, спина чувствительная? Та японка жаловалась на сверхчувствительность.
   - Полностью не знаю... Мужчины последний год не было, боюсь с тех дней, когда о новой неизлечимой заразе заговорили по радио и в газетах. Посмотрю на них - грубые, матерятся. Неопрятными брезгаю. Да и себе лишь бы, воткнёт, кончит и убегает.
   - Я нежность на тебя наведу, попробуем. На живот ложись, - погладила ей вокруг пупочка, заглядывая горячо и ясно в глаза. - Сними, сними лосины, жарко, жарко.
   Заглядывая куда-то в своё, как на пляже перед неизвестной глубиной, Еленочка отодвинула уголки губ... и не спросила ничего, дугами приподняла бёдра, освободила кофейного загара ноги от розовой синтетической затянутости. Перевернулась, вдавившись лицом в поддёрнутую подушку, как в распавшуюся на стороны воду реки.
   Лишний, - медленно огорчилась я и отцепив, разделили ленточку лифчика. Наложив обе ладони, сев удобнее, разгладила кожу плеч, не удержалась и поцеловала несколько забавных родинок возле шеи, разгладила нежную кожу шеи, отвернув волосы наверх, разделив на стороны, видя начинающееся расслабление зажавшихся настороженностей под гладкой кожей, нравящихся мне и прежде, на совместных страданиях в саунах. Разгладила плечи, стекающие длинной косиной, долинки вдоль бугорков в середине спины, зеркальной скользкозти начала ног внутри... лежи, лежи, - шепнула, поцеловав через волосы за ушком, - мешает, - потянула через крутизну к ногам трусики, - забираемая в тугие волны оглянулась на белые раздвоенью бугры зада, вздохнула, закрыв глаза, заново утопая... топя меня... ждала, стараясь понять шелесты стягиваемой мною с меня одежды... ждала... свободная в любых движениях отказа, - я подсела, нестерпимо прижалась благодарно, одной рукой провела от начала шеи до суховатых лодыжек, кругло повторяя крутизну белых бугров над ногами, тесной ущелинки между ними и легла, тесно прижавшись к вздрогнувшему телу моей девочки, придавив ноги наложенной ногой, вдавливая, вмещая пальцы ласково между сжатых, поёрзывающих начал ног, ища начало шерстяного вала охраны и стараясь длинными ногтя-ми не порезать ткнувшийся в пальцы влажно-горячий тупичок рассечённого тюльпана, перебившего дыхание.
   - Наверное, не надо, не надо?
   - Тебе я больно сделала?
   - Наверное, не надо?
   - Тебе... приятно? Приятно? - поймала, перетянула, её руку, прижимая к своему шерстяному распахнутому воротничку, не оставляя разделяемые, отыскиваемые в продолжении, разглаживаемые неровные половинки живого рассечённого тюльпана, напитывающегося скользкостью густых росинок.
   - Так мне нравится, я... Нежнее, чем когда-то со своим... Я поплыла, - вывернутым удивлением улыбнулась, повернув довольное и просящее красное лицо. - Мне стыдно, я не знаю, как разрешается.
   - Никто не стоит над нами с разрешениями, не переживай. Повергнись вся, если хочешь продолжения.
   Обняла колени, приложилась лицом. Посидела, отдувая распавшиеся, щекочущие носик волосы. Легла, обречённая, ждущая жадно и внимательно, запахнувшись ресницами. Верхом я села на широкие её бёдра, оглаживая обе потянувшиеся на стороны груди, хорошие, с широкими кругами розовости вокруг сосков, и придавливаясь низом, игольчато бухнущим носиком всегда прячущимся попробовала найти среди укалывающих колец волос начало тюльпана. Мой маленький путешественник смялся. Поцеловала закрытые глаза, поцеловала приоткрытый ожиданиями белозубый рот, потеребила оба сосочка, вдавливая, отпусками заставляя пружинно выпрыгивать...
   - Оденемся? Не надо?
   Обижено шевельнула рукой на моём бедре, не включаясь в посторонние слова. Я сразу переместилась, пожалела уголок выглянувшего из-под чёрных волос ало-бархатного носика разнеженке под лобочком, вскользнула пальцем под него, зачерпнув на подушечку горячего мёда, и жалея поглаживанием нежное начало мягкой раздвоенности, скользкие напоминания бывшей запретности, прорванной до меня кем-то грубым.
   - Хочешь узнать по-настоящему? - шепнула чувством в чувство, шевеля пальчик в круглой медовости тесного сосуда.
   - Да чем? У тебя не может вырасти мужской, - удивилась, жалея себя.
   - Появился. Я привезла заменяющий, я ведь говорила...
   Не слезая с кровати, не внтесняясь из раскрытых кофейных ног, желанием и глазами не отделяясь от росинок на чёрных волосах, приготовлено разделённых мною на стороны от красной жаркой малюсенькой проруби, дотянулась до сумочки, достала наконец купленное, набрала на всегда готовый росинки, пристегнула к себе, поправила, придавливая постоянно готовый ниже... Еленочка глянула ждуще-отрешённо, подняла колени и развела бёдра в классическую позу, внимательно прислушиваясь к его поглаживаниям по губкам, прикрывающим не зубки, почти снаружи набирающим на себя прозрачную кремовость, и полуприкрытый ротик её распахнулся в удивлении, далеко отодвигая углы губ, удерживая наса-дившееся тело, наталкивая, пробуя отодвинуть, натолкнуть растеряно на туповатый круглый край выстрела из-под главного красного флажка. Как входили другие в моё тело и выходили, входила и выходила сейчас я сколько хотела, я, я, как за пятки поднимали мои стиснутые ноги кверху, выпрямляя и входя, выходя под ними, поднимала я, я, как поворачивали меня на бока, приподнимая ногу, оказавшуюся прикрывающей и подводя под неё, попробовала и я, но она пожаловалась на неожиданную не совсем приятную боль.
   Я убрала согретый живым телом и умеющий бесконечно, я сама хотела прекратить вырваностью из меня подкатившего снова, перелегла, жалея разорванный тюльпанчик пальчиками, путаясь зубками во влажных волосах и пьянее обалдевая от требующих запахов, - язычком по покрасневшему треугольничку, натёртому жёстким не живым, дуновением оплыв... я надвинулась своим ноющим пахом на жар щёк, без слов попросив понять, почувствовать выдвинутый из-за зубок несмелый язычок, прижимающиеся расплющенные губки, отданные губам, я скользила во что-то, я терялась, я задёргалась, выстанывая в медовую дёргающуюся горячесть прижатый счастий...
  
   Глава 4
   - Я свободная, я пока хочу побездельничать, отдохнуть, В ванной поваляться, посмеяться какой-нибудь чепухе из телевизора. И, пока не ощущаю потребности напрягаться, делай дальше сам, внимательный ко мне автор, тарабань по клавишам своей машинки. Не хочу и не буду до нового огонька бега не по стадиону. Отстань, я свободная.
   ***
   Адамову двойную фамилию придумала Сомборская. Еве не понравилось зачтение полудамой в чиновничьей конторе по оформлению бракосочетаний инструкции, указывающей продолжение чьих-то тупых мозгов: двойные фамилии разрешается иметь академикам, космонавтам, известным артистам, исключение тем, исключение за номером два тем, - Еву оскорбило указание неведомой глупой кабинетной пешки Совдепистана делить людей на отдельных и подобных разливному пиву. Без печатей и прочего бюрократического мусора она сама повсюду начала представляться при знакомстве Адамовой-Сомборской, представлять и мужа Адамовым-Сомборским Валерием Филиппычем, представляла настойчиво и постоянно: к их двойной фамилии привыкли, а Ева узнала удовольствие отказа от дозволенной одинаковости кирпичей, отзеркаленной на людях.
   При знакомстве с собственным - позже, - мужем Ева не поверила в настоящность услышанной фамилии, поняла произнесённое шутливым подглаживанием, подслащенностью. Её имя и его фамилия сочетались, раскаляя до вылета искр домысливания, мистику, тщеславие, воображаемое в утекании назад... Ева чья? Ева Адамова. Адамов чей? Адама потомок. Потерялись Адам и Ева в Ветхом завете в людях, в людях, кто когда и от кого родил - не найти по имени каждому за все века, а снова райский сад надежд и желаний, а снова Адам и Ева, и искушение самостоятельностью, свободой...
   Не нагий телом теперь встретил Адамов не нагую телом Еву, предками познанный стыд сохранился и передался, в обычаи перелился, но душа нагая Адамова осенилась душой нагой Евы, не закрытой лукавством, утаиванием обидного, тяжёлого, - не закрытой, если женщина будущая природно научена издалека тяжёлой, обидное для мужчины затаивать, надеясь как-то, где-то, случайно но и удобно от жёсткого освободиться.
   В недавнем Советском Союзе - Совдепистане, словами Адамова, не полагалось заниматься проблемами пола теоретически и, на всякий случай, практически. Осуждалось, широкой общественностью осуждалось, трудовыми коллективами и духовниками по должности, различными партсекретарями на уровне цеха заводского, района, Кремля... В Совдепистане зато нравилось этим духовникам проводить районные, областные, всесоюзные совещания с целью указания верного самого пути. И собрали в городе большом число большое молодых философов на очередное приобщение к верности марксизма-ленинизма, и приказали водку не пить, занятия посещать архиобязательно, выше поднимать знамя марксизма-ленинизма и не передавать свои философские статьи во вражеские нечистые круги иностранных корреспондентов.
   В зале, высокоидейными инструкциями наполняемом, увидел Адамов девушку и думать начал о потустороннем: инее на проводах, белых оренбургских платках, глазах её, налитых не печалями от дурацких речей подхалимов и президиума, а печалями неизъяснимыми по отъезду его в город свой...
   Адамов наследником не верным оказался марксизму-ленинизму, он не каялся, не запрещал себе идти по коридору общей для участников совещания гостиницы, идти за потянувшей к себе без слов девушкой, разглядывать полупросветную блузку на её спине, не ру-гать себя, высокого знамени не достойного, а разглядывать понравившийся высокий зад в чёрных брюках, перемещающийся вправо-влево мягкими прогибами на бёдрах... он думал тайно о красивом её теле и воображал пребывание её, привлекательной, постоянно, постоянно в одиночестве, потому что не получается у неё - придумывал, - познакомиться со своим: умным, вежливым, нужным мужской способностью выживать во всякой обстановке...
   Потому что много навоображал и захотел немедленного обрыва таких состояний, - постучал в дверь её номера.
   - Да... - то ли донеслось, то ли показалось от сильного желания узнать разрешение. Постучал снова. Дверь открылась. Девушка убедилась, что это он, вошедший осторожно, села, взглянула, как-то насторожилась, положила подбородок на подставленные кулачки и опустила глаза... и приклеила вошедшего к стулу милостью, кротостью, знаемой Адамовым из книг прошлого века.
   - Почему ты молчишь? - спросила кротко, вежливой полумузыкой хорошего голоса.
   - А надо разговаривать?
   Она опустила глаза. Молчали. Неожиданно девушка начала разглядывать, торопливо боясь узнать, развернуть внешнее не обязательное, не душевное, боясь не запомнить лицо его, руки, незажённую сигарету, опять лицо, опять руки, точно, торопливо и подробно, поднимая брови короткими высокими дугами на нежной светлоте лица... Закрылась ладонями, сказала быстро:
   - Уйди?
   Встал и вышел.
   - Тебя как зовут? - догнала в коридоре.
   - Адамов. Я радуюсь, мою статью пообещали напечатать в журнале столичном...
   - Верно ли Адамов? Верно? Ты не разыгрываешь? Ведь я - Ева, понимаешь?
   Они молчали долго, не шевелясь, не поднимая взоров, как мальчик и девочка, впервые увидевшие простую и стыдную разность свою, но и не представляющие себя порознь.
   - Я видела, после нудных инструкций ты стоял с кем-то, смеялся. Я обиделась, мне с тобой хотелось познакомиться, сидеть в баре. Кофе в маленьких двух чашечках вообразила, внимательные и весёлые разговоры... Ушла, днём долго-долго бродила по улицам. Так странно, понимаешь? Иду куда глаза глядят. Такси свободное попалось, попросила отвезти в горы. Гуляла... Там снег глубокий, и чистый-чистый. Иду, по колена проваливаюсь... Послушай, какой в горах пахнущий вечностью снег...
   - Да, субстанция природы относительно индивидуума...
   - Умный, молчи?
   - Поедем гулять? Посмотрим город?
   Казались бесконечными перекрёстки и повороты, они давили обилием, и тогда Ева не могла не повернуться на сиденье автобуса и не видеть глаз Адамова, спокойную дружелюбность, чем она успокаивалась сразу, и то, отчего тянуло сказать ему какие-то новые, особенные слова. Ева даже не знала еще, как они произносятся словами, такие чувства, и - какими словами. Знакомое из расхожести виделось грубым, неуклюжим, настолько лёгким оказало-сь узнанное, настолько ранимым, всем смыслом своим не вмещающимся в известные названия чувств.
   Открыто-беспомощный взгляд без конца спрашивал, так ли это, она успокаивалась, тут же оглядываясь, ища довериться ещё раз, снова, сейчас же в райском саду надежд и мечтаний, и губы, неумеющие найти звуки, только начинали движение, не развитое, не найденное пока открытостью...
   Крутился по суете сует автобус, и рядом, в обыденности незаметно, светилась красота, не показанная ей до сегодняшнего дня. Красота не конкретного лица или тела, а совершенно иная, не называемая словами, но понимаемая...
   Адамов и Ева молчали и думали, что жить надо хорошо и долго. И вместе всегда...
   И неожиданно Ева заплакала. До неё вдруг дошло - завтра начнётся ни-че-го... совершенно другое, завтра утро начнётся с чистки зубов, умывания, обыденного завтрака, - почувствовала и сказала надёжным глазам рядом.
   Адамов собирал горячие капельки слёз ладонью, называл словами, что чувствовал сейчас, понимаемый ею сразу, и она радовалась опять возвращаемому, безразличная к проблемам какой-то в стороне философии, ко всему остальному за Адамовым городу, переставая плакать, переставая понимать, где он, и где она, и что сейчас отдельное в запутанном пространстве...
   - Большой... ты всегда будешь... любить меня...
   - Это... так называется... Я не знаю...
   - Ты знай... для Евы, для меня...
   - Я тебя нашёл...
   - Я тебя нашла...
   - Я сразу понял...
   - Я сразу поняла... первее тебя поняла...
   Слова растворялись звонкими значениями дотрагиваний, сияниями праздника, слова, странные незначимостью в райском саду воспарений душ...
  
   Глава 5
   Товарищи идеологические руководители совпеповской науки призывали всенепременно присутствовать на обсуждениях рефератов, требовали активно произвести направленную выработку концепций по вопросе всемирного развития вопросов марксизма-лени-низма... в вопросе освещения...
   Адамов в однообразных призывах видел пустоту, Адамов и иррациональное в метафизическом, тему свою тайную, тему внимания ума забыл на дни, ночи, на сквозное от встречи первой время, то светлое то ночное...
   Ирреальное произошло из... из воздуха, из незапомнившегося цвета стен, из... не найти, из чего. Не показать.
   - Адамов, представь, я напоминаю тебе через несколько лет, вообрази? Ты старый, седой дедушка, я за чаем и клубком шерсти сентиментально напоминаю... Мы с тобой сидели в обыденном гостиничном номере, постороннем для жизни, неуютном, я на кровати, ты - верхом на стуле напротив и часа два кряду без единого слова говорили и, как мне кажется... прекрасно понимали, о чём. Никогда ничего подобного больше со мной не было. Года позади, много разного народа жило с тех дней рядом и вокруг, но ни у кого ни разу больше не возникло вопроса: ну как тебе там живётся, за парадным смокингом?
   Ты будешь слушать меня внимательно, да, Адамов? Внимательно - значит, внимая, вни-ма-я... Какая роскошь, если кто-то внимает, да? Как-то так случилось, что у меня не было на этом свете человека ближе тебя тогдашнего, понимающего, готового помочь, с которым можно говорить или не говорить, но от него, то есть от тебя идёт надёжность, за меня человек постоянно, из города любого, когда вдруг в отъезде... А сейчас ты не дедушка, и мне не важно вовсе, что я не знаю тебя почти: что ты дома предпочитаешь пить по утрам, чай или кофе, женат ты или одинок... или одинок даже с женою рядом... Может статься я всё это придумала, соломинка мне нужна, да меня же однажды ударило током от утюга и я запомнила... да ведь мы говорили два часа без слов... Ради нас, ради нас, не садись снова верхом на стул, не пробуй повторить, - испортишь, испортишь, - кротко, настойчиво и уступчиво попросила Ева, стыдливо закрываясь ресницами крупными от откровенности...
   Произошло... закрывающий от мира занавес раздвинулся, позво... позволением, - занавес двух половинок блузки, расстёгнутой позволе... задыхание... Адамов знал теоретически, знал предполагаемо, а увидел поразительное запретное, неведомое, незнакомое, неизвестное, - короткие горки, нежные скаты, позволившие съехать к трамплину, к обрыву за бусинками, оттопыренными над бездной в серединках розовых кружков, растянутых по белизне сахарных грудей...
   Произошло... занавес тёмный шерстяной ткани отпал, показывая, зазывая дальше, к теплу, пахнувшему навстречу, к не похожему на цветные снимки, фото из журналов... последний тонкий занавес, уже показыващий рельефностью, натянутостью своей, уже открывающий исчезновением... пунцовое лицо, отвёрнутое к приподнятому острому плечику, холодному, встревожено вздрагивающему льдом сомнений, податливостью разрешённое смотреть на тайное для мира утекание под неизвестность, шероховатую жаркость, обидную грубость волос вокруг сжатой нежнейшей арки над выглянувшим в руку ключиком...
   - Ева, так можно? Так не обидно для тебя?
   - Обидно пренебрежение, - пунцово светанула лицом и рядом, и издалека, полуясными пришторенными глазами, стараясь их не опускать, не наткнуться взором, обойти отвращение на полушаге последнем к желанию. Вздрогнула, вдавливаясь податливо в невесо-мость света и темноты...
   - Пить, пить, пить, пить... Не воду, - притянула тонкими руками, испугавшись и короткого исчезновения, - там, тебя... Почему он из меня утекает? - обиделась негромко и нарошно, - жадный. Прибежал и убежал. Погоди, - заиграла, прижимая к ключику и пути открытому, - брось дразнить, становись умеющим долго. Ты хороший, тебя мне надо всегда, постоянно. Адаму принадлежащий, - засмеялась мило, ласковой глубиной, - надо носить его в себе, тебя всегда в себе. Адам, Адамов, не смущайся, не думай, что я... я радуюсь, я счастливая, а тебе хорошо со мной?
   - Почему выделяешь, что с тобой? Я других не знаю, они все странные сейчас, не нужны.
   - Их нет. Их нет, пошевелила плечами, сильно выставив, показывая довольно, гордо красные круглые обрывчики с трамплина сосков. - Я, я и ты, человек Адамов, сделанный из моего ребра.
   - Уверена? В самом деле?
   - Знай, Адамов, о чём подумал.
   - Ты создана из моего ребра, из ребра Адамова, из ребра первого на земле мужчины. Мужчина всегда первичен.
   - Ах, ах, заобгонял, зарадовался! Полагаешь, плохо знаю, о чём говорю? Ошибаюсь? Милый, женщина рожает, женщина делает мужчину мужественным и сильным, делает мужчиной, а в преданиях ошиблись евангелисты, ошиблись, перепутали в веках переводчики, я чувствую.
   - Позволь... В мужчине на столькое хватает силы, мощности, надёжной прочности, - из него только, и его... из моего ребра образовал тебя созидатель.
   - Милый, милый Адамов, маленький мой... Мужчинам нравится понимать наоборот, - мягко утвердила. - Гордись, поглаживай своё честолюбие, - улыбнулась невидимому от себя захвату, - а я знаю, я сделаю из тебя в Европе известного учёного, в доме счастливого мужчину. Ты умный, интеллигентный, и неприбранный, без меня, Евы, не законченный рисунок, если образно сказать. И я смогу, я сделаю, смысл моего имени - мать жизни, начало жизни. Убеждаешься? - завернула лукаво и кротко нижнюю губку за зубки, прикусив зубками верхними и притенив ресницами взор, прислушивающийся к неземной реке, податливо принимающей в тугие накаты волн спустившееся с узких берегов.
   Открытая душа юной красивой Евы, открытая глазам, желаниям тела запретная для мира всего красота тела Евы, слияние нежности и неизвестных, удивляющих страстей - Адамов и не пытался выплывать, любуясь ею, шедшей по улице рядом, любуясь ею такой, убеждающейся неожиданными вглядываниями в непропажу возникшего у них, вглядываниями мягкими, тревожно ворошащими, успокаивающимися ответом, как обязательными значительными постоянно дотрагиваниями рук, обычных со стороны...
   Показалось, жизнь замкнулась, останови... не остановилась потому только, что быстро отметившись в участии семинара, простительно для себя отбросив на пока единственно интересное, философию, - приезжал к Еве, постоянно живущей, читающей в райской уютности постели, и непонятно куда попадало, проваливалось движением в обжигающую ждущую скользкозть тайной реки вся новая с ней жизнь.
   Пробуя остановить, остановить происшедшее навсегда, Ева стала Адамовой женой.
  
   Глава 6
   Слушай, записку я оставляю в машинке, прочитаешь сразу. Куда ты запропал? Спасибо, ключ на условленном месте. Появишься - не трогай рукопись, я поведу текст дальше. Ты прав, люди путают цинизм с простой откровенностью. Ну? Будем и дальше писать откровенно, что бывает с любым человеком? Я не боюсь. Отыщутся, посмеются надо мною злые, позавидуют самцы и самки, плюнут в меня "правильные," отворачиваясь от взгляда на самих себя, откровенного.
   В четырнадцать лет я образовалась в длинную и тонкую, и школьный спортивный тренер убеждал, упрашивал заниматься художественной гимнастикой. Я прыгала, бегала, кувыркалась в лёгком трико на брусьях, разучивала упражнения на бревне, - тренеру нравилось удерживать меня за талию, подхватывать за живот, за бёдра, за попу, я присаживалась вынуждено на подставленные ладони самым... тревожно вспоминая женское, не спортивное в се-бе. Тренер упрашивал "повышать нагрузки и результативность," дразнил скорым победным первым местом, призами и чемпионатом страны - мне объяснила врач, лечившая растяжение голеностопа после соскока со снаряда, что годами и годами мучаются вчерашние чемпионы после газетной известности, оставшиеся на скупых пенсиях. Разбивать стопы, надламывать позвоночник? После рывков к олимпиадам осталась отстранённость от сильных подхватов, сжиманий, остановок моего тела мужскими настоящими руками, остановок и в упражнениях на снарядах, и перед напоминаниями появляющихся любопытств к продолжениям не тех разучиваний, не примитивных и сложных упражнений мимо спорта
   Я вырастала среди сохраняемых сосен на строительстве нового городка "будущего науки и высокой культуры," читала с приколоченных на крышах первых бараков плакатов. Низ неба со всех сторон закрывали лес и горы, дырявые без рам и стёкол стены складывающихся из плит и кирпичей домов, по досчатым тротуарам в основном ходили в брезенте строители и в болоневых плащах учёные. Наша семья сушила болоневые плащи и зонты на общей кухне, вонючей от нестиранных висящих пелёнок соседских детей. Они ползали по коридору, орали под нашей дверью, на них громко орала мать, матерщиной объясняя, куда им пойти и на что они ей сдались, я не понимала, для чего рожать красивенького мальчика и задумчивую девочку и двухлетнему братику с трёхлетней девочкой так бить по затылкам, так показывать светлое будущее кином матерщинным и злым...
   Приходившие к нам гости носили клетчатые рубашки, узкие модные брюки, жёны их высоко взбивали причёски начёсами волос. Варили кофе, пили болгарский коньяк, гордились таинственностью своей работы и под гитару "засекречено от шпионов" пели: - "ещё немно, ещё немножко, и в "двойке" сварится картошка..." Я по-детски их песенным удачам радовалась и узнала через несколько лет, они делали атомную бомбу удвоенной мощности, удвоенной от изобретения неизвестно какой модели. Пили, гордо поглядывая друг на друга, пели "ты ветру и солнцу брат," чего-то про братишку Буденного... Зато они не матерились и не воняли нестиранными пелёнками, а соседи по общей кухне барака злились и неслышно для взрослых гостей говорили "ишь, галстуки понацепили, интеллигенты проклятые, обманщики народа. Чтоб вы сдохли от своих учёностей, гады-интеллигенты, ещё и шляпы понацепили и кофе какой-то варят, отраву, поди..."
   Я их и запомнила по звукам шипения и сморкания каждодневного под рукомойником в коридоре за нашей дверью.
   Новые дома начали отблёскивать солнышко стёклами, и мы всем бараком переехали в раздельную, без слышимых утренних сморканий жизнь. На нашей, на отделённой от них кухне перестало слышится "дура она, соплячка, родителям не передаст, не запомнит своей .......башкой, ..... поганая." Мне не перестала помнится злоба некультурных, полуграмотных, я догадалась тогда, - выгребаться из темноты мусорной ямы надо хорошим учением, и без остановки между школой и институтом.
   Бомбу изобретали, боялись начальства, отказа в премиях и праздновали часто.
   - Мы молодые, целеустремлённые, жизнь кипит среди молодости, изменяющей мир, и ты называй меня без отчества, Вилорией, мы подруги с тобой, на равных подруги! И мама тебе я, и подруга.
   - Привет, Вилория!
   - Привет, Ева! Понравился свитерок? Теперь я поношу, у нас размеры совсем рядом...
   Восхищало меня, с учёными на равных...
   Праздновали первомайскую демонстрацию, - праздновали, гуляя с цветными шарами в лесу на зеленеющих близко горах. Я подошла к дому в сумерках, радуясь нашей новой квартире, блинам, жаренным на сковородке над костром, наступающему для всех свет-лому будущему. Толкнула незапертую дверь, прошла прихожую и включила свет в зале.
   На разложенной вдоль прохода в мою комнату диван-кровати салютно вспыхнули белые столбы ног, тянущихся в высоту, самое первое жильё, моё жильё, заткнутое чужим корнем... пещера, из которой я появилась в мир, заткнутая чужим корнем... чужие брошенные на пол брюки, чужой пиджак...
   Я не знаю, может быть - и я дочь одного из нынешних академиков!
   ..Вилора, ставшая из подруги Вилории тут же матерью, упрашивала послушать, поговорить с ней, не говорить никогда отцу, празднующему в командировке, обещала купить какое-то платье и магнитофон - я ревела, я не могла остановиться от жалости к се-бе, от мысли: она родит для меня полубратика или полусестричку, она делает такое, а мне говорит доверчиво, как подруге: не надо, не надо, плохо, плохо, а сама делает! А самой хорошо! С папой - я согласна не лезть, им положено. Самой можно с чужими, а мне нельзя? Самой можно всегда, а мне нельзя? Самой с разными можно, а мне по щекам била, когда я с Витенькой в подъезде обнятой стояла? Ты всю жизнь делилась со мной едой и одеждой, ты, защита, ты почему...
   Я сильно хотела потерять сознание и не знаю... я помню, не могла зубами удержать за край кружку с холодной водой, я с ней, разлитой, хотела в щелях пола пропасть, утечь...
   Я спала и просыпалась, страшно чувствуя для себя потерянную безопасность. Я потребовала без крика и без шепота, я потребовала для себя догнать и узнать, сразу сравняться, выскочить из обделённости.
   Витенька командовал оперативной комсомольской дружиной. Он по вечерам ездил по городу в специальной машине, в специальной форме останавливал шоферов, сильный, не боящийся никого с выдаваемым на дежурство пистолетом, и сливал бензин из других машин, когда не хватало.
   Мы поехали в горы. Я прикидывала, как можно уместиться поперёк в узкой машине. Витенька придавил чего-то, обе передние спинки отпали, звенел залетевший комарик, звенел страшок ожидаемого, путались руки, не расстегнувшие ремешок туфельки и стянувшие так, у меня не получалось в низкой машине тонкими столбиками поднять ноги, Витенька делал, Витенька просил подождать, успокаивал, не увидит никто на горах, лес кругом, Витенька повёл от машины и трава, прошлогодние сосновые иголки кололи мне спину, ветер майский обдувал голые столбики ног и прохладно ловился в сеточку волос под корнем, втёртым в кроткую, обидчивую, с разорванным запретом пещерку...
   Через несколько вечеров, провожая к дому, Витенька в сквере посреди центра города попросил нагнуться вперёд, снять трусы, упереться руками в скамейку. "Погоди, так можно?" - обрадовалась я неожиданному подарку затребованности, - "так не стыдно, сзади?" "Знала бы, как делают другие..." - расстегнул форменные штаны.
   В меня наливалось сильное взятие требуемого от меня, в меня наливалась гордость перед всеми другими женщинами, потеряно спящими за чёрными окнами города, я жила, я торопливо показывала своей рукой упирающемуся рядом открытую дрожанием дорожку и быстро хотела догнать всех, всех победить...
  
   Глава 7
   Мой "взрослый друг," то есть отец, покупал альбомы с цветными изображениями грибов и лечебных трав, покрасил полы в нашей квартире жёлтыми и оранжевыми квадратами и называл себя передовиком-интеллигентом. Я читала книги, я задумывалась, мне интеллигенты представлялись из старых книг о девятнадцатом веке всегда в костюмах-тройках, с цепочками от часов в кармане жилета, с книгами на письменных столах среди подсвечников, среди умной, думающей жизни и делами не пользу российского отечества.
   Куда-то исчезала всё время из раздумий моих польза отечеству, говорили с детства вокруг о ценах на картошку, ожидаемых и получаемых квартирах, о ненавидимом начальстве, заставляющем подлизываться и не повышающем низкие зарплаты.
   Полюбив какой-то страшный и модный давно фильм, мой отец мечтал войти во время испытаний в зал с радиацией, облучиться на благо стране и героическим поступком продвинуть атомную физику вперёд. Мама останавливала доводом: облученными мозгами придумать гениальное не останется сил и времени. "В жизни всегда есть место подвигу," -железно твердил в ответ, приговаривая "это прекрасно" и заставляя меня начинать плакать. Я понимала, какой-то опасный человек придумал такие слова, чтобы убить моего папу подвигом. А ему нравилось ходить к врачам в поликлинику и искать у себя "дозу радиации, положенную настоящему советскому физику-учёному."
   И подвигов я пугалась с детсадовского возраста. И с детсадовского времени я старалась догадаться, кто же неправильно говорит и думает, взрослые или я, незаметно, но внимательно слушавшая любых в доме гостей?
   Кто-то сделал нам, с фотографии, портрет мамы, настоящими художественными красками, в широкой лакированной раме. Портретно художник изобразил маму ранней, сильно молодой, незнакомой мне. "Остановил мастер мгновенье, оно прекрасно," - подходил к алтарному портрету с теми же словами по утрам отец, пыль стирал "по инструкции - сухой мягкой тряпкой," смотрел, отступив, ровно ли висит "произведение самой природы, запечатленное кистью". Мама радовалась портрету недолго. Висел на стене "как живой" житель безмолвный нашего дома, постоянно показывающий Вилорию в постоянной молодости, - Вилория настоящая осталась сама по себе, с перекосами непоправляемыми непонятной для меня тогда накопленной раздражительности, с пылью бытовой скуки. Повторяющимися рассказами о прелестной важности портрета "это прекрасно" как похоронил её на стене, а я упиралась, я хотела тёплой, живой мамы, я подрастала, а мама, мамина ласковость и защита оставалась нужной, нужной, нужной.
   Когда я догадалась, что в неустойчивости общей может родиться ещё кто-то и заберёт от меня последнюю защиту, мамину...
   Я посчитала, в какое время Вилория придёт с работы, позвала в наш дом Витеньку и на том же проходе к моей комнате, на той же диван-кровати, разложенной в том же полусумраке, выбросила в стороны тонкие лучи салюта своих ног. На них нарвался убеждённый самим собой в моей замечательной жизни "это прекрасно." Появилалась и Вилория. Витеньку выгнали, потоптавшись циничными оскорблениями на лирических его "я её люблю, я не просто так, я жениться", меня завоспитывали затрещинами и позорными словами, в ванной я проглотила две горсти приготовленных таблеток...
   ..Мне велели не шевелиться, к рукам в день просыпания в реанимации были иголками присоединены прозрачные трубки. Забрали домой, Вилория и "это прекрасно" просили прощения за пощёчины, за оскорбления, за отторгнутость меня, "это прекрасно" просил прощения у Вилории за появившееся в жизни место подвигу, за облучение, пустоту место себя...
   Я росла дальше, внимательно, долго и неотступно отыскивая устойчивую надёжность помимо их, отделяющихся, оказывается, от моей начатой взрослости поперёк всем хорошим словам. Витенька исчез, я училась, получала пятёрки и пятёрки, я читала Монтеня и Платона, не боялась свихнуться, я знала книги русских классиков и европейских и бегала кататься на городской каток, я росла...
  
   Глава 8
   Позднее утро. Знакомый потолок собственной квартиры. С Адамовым-Сомборским после свадьбы мы дружно скрылись ото всех родителей, самостоятельность - прежде всего. Снимали комнату. Он преподавал в институте философию и в новом доме смог получить двухкомнатную на троих по политической причине: четыре семьи институтских преподавателей уехали в Израиль, освободив очередь.
   Я лежу. Я думаю, какой подарок устроить себе в отпуске. Ребёнка нужно увидеть и оставить на пока у родителей. Не забыть документы, пропускающие в город к бабушке. Место безопасное. На картах не показано, весь город обнесён колючей проволокой и охраняется автоматчиками с собаками, въезд через проверяющих документы и вещи, у Адамова-Сомборского пропуска нет. Причина стопроцентная, давно не видела бабушку, тихонько сохраняющую ту, первую моих родителей квартиру. От мужа оторваться душевно, вынуть свои вилки из розеток обязанностей, контроля стыда...
   Только бы не бастовали авиадиспетчеры, только бы привезли в аэропорт горючее...
   Жизнь блаженна. На форточках сетки, мухи и комары не раздражают укусами. Я сталкиваю одеяло в свежем пододеяльнике, собой, Евой первозданной без набедренника из листьев иду в кухню, выбираю завтрак, становлюсь в прохладную ванну тёплой водой душевой лейки смыть последнюю лень и запахи ночного мужчины. Промокаю кожу мягким толстым полотенцем, сюда крем, перед зеркалом, сюда лосьоном только дотронуться, тут пробочкой от встряхнутого флакончика духов провести, согревающий тонкий следок оставляя... Свежие трусики и лифчик, свежую короткую рубашечку, слегка тугую на бёдрах блестящих, в ней бродить, поглядывая на болтающий квадрат телевизора и забирая поджаренный на хлебе сыр, кофе с кухни, - не дёргают, не терзают спешкой ни детсадик, ни автобус маршрутом на зарабатывание денег, - на зависть другим жизнь поглаживает, поглаживает, под самое утро пошутив тяжестью сна: меня посадил на качели актёр, объяснявший почему-то мне вчера вечером манеры русских народных половых забав, меня во сне подвинул ближе к себе, качаясь со мной и в лёте на меня попадая, попадая под овалик свода не рукой... Тяжкий сон, и подсказывающий, заранее утверждающий мою правоту. Актёр был вчера в тех же гостях, где и мы с Адамовым-Сомборским, актёр просил прощения у меня, у всех оставленных в стороне и увлекал меня в уголок, увлекал беседой, - да, подтверждая мои слова говорил, да, ваш муж философ, интеллигентен, а я, видите, в чёрной фрачной паре, лакированных туфлях и белых перчатках, я напоминание о возвращаемом в Россию дворянстве. Да, я прочитаю все философские книги, достигну уровня знаний вашего мужа и тогда смело, оправдано предложу вам развестись и выйти замуж за меня, пребывающего на театрах на главных ролях. За поднятого над самим собой по вашей дозволенности...
   Я дозволяла себе посмеиваться, не обижать упрямость трезвого дурака, бессовестно предлагающего - рядом с моим мужем, - мне развестись и ребёнка оставить без родного хорошего отца. Я дозволяла предполагать невозможность прочтения актёром "всех" философских книг в стороне от возможности повернуться головой, оставаясь лицом на месте. Мне нравилось защищать своего мужа от пакости, скользящей от смеющего называться его другом.
   Актёр глупый, но ночью приснился, на качелях доведя до оргазма почти, новый мужик всегда интересен действием, но - не доведя, но остановив перед сильной нужностью конца...
   Я собрала плоский чемодан, заехала на такси и оставила его в аэропортовской камере хранения, заскочила в кабинет приятеля Адамова-Сомборского за билетом, взяла очень нужный и на такси продолжила дорогу к мужу.
   Стояла, смотрела на него через стеклянную стену. Он в отглаженной мной рубашке, вчера накормленный мной обедом и ужином, и уставший, залёгший рано спать, мною замученный в постели до конца самого конечного, и не потревоженный ночью, хотя искала я его опять, его женщина, ждавшая с самого полдня.
   Я смотрела сквозь стекло. Толстозадые загримированные кобылы, длинноногие дуры-секретарши для менеджеров и хамоватых директоров новых фирм, писавшие под диктовку моего мужа "экзистенциализм" по слогам и с перепросом, клубились вокруг него, улыбками проституток выпрашивая высокие, хорошо оплачиваемые оценки за прослушиваемый семинар. Они готовились изображать перед русскими и иностранцами, перед торгашами высокоинтеллектуальных хозяек офисов, после бывших постилками опробованных комсомольских и партийных кресел мотались на курсы - подработка для моего мужа, - спешно заучивать английские слова и фамилии философов, писателей, названия книг и картин художников. Он читал им лекции для пачек денег в наш дом, он, отсылающий свои философские статьи во Францию, Америку и признаваемый публикациями иностранными издателями и учёными...
   Я поняла - забрела не на те ступеньки, на них не выдернуть свои вилки из его розеток. Я попробовала представить, я смогла, я увидела голым своего мужа, лежащим на постели и вон ту рыжеголовую дуру - голой, садящейся рыжим лобком на его бёдра, на его... И вон та, с ногами в обтяжку, с волосами в два цвета над ушами и неизвестно какого же третьего внизу живота раздевала моего мужа, я увидела, ложилась под него за высокую оценку и деньги впоследствии. Хватило, и я придавила ручку стеклянной двери, отозвала Адамова-Сомборского в угол аудитории, узкой спиной закрыв от глазеющих лёлёшек.
   - Пользуешься популярностью среди официанток, цветёшь и пахнешь? - неожиданно в конце ляпнула пошлость, оборот из языка среды подавальщиц. - Ты с кем сегодня из них сношаться будешь? Рыжую наметил в наездницы, гнедую кобылку, ту, с зелёным шарфиком на немытой надушенной шее?
   - Ева, зачем ты здесь? Зачем сбиваешь рабочее состояние?
   - Знаю, у тебя рабочее состояние - принять у них экзамены методом полового сношения, выражаясь книжно-журнально. Научно, извиняюсь. Сношайся. Я улетаю к бабушке прямо сейчас, завезла тебе ключи, ты забыл дома.
   - Спасибо. Зачем к бабушке? - сбито заплутал в одних и тех же словах.
   - Приватизация начинается квартир, мне надо просветить её и посмотреть, чтобы не обманули и мы не остались бы без запасной частной собственности.
   - Поездка нужная. Ребёнок у родителей? Я заберу сегодня к себе. Нужная поездка, и мы можем проститься без грубости, сама знаешь, без...
   - Прощай, - отворачиваю в сторону от парламентской компромисности и стучу высокими каблуками, гордо чувствуя десятки взглядов на одежде, на себе и понимая: ни одна из этих дурных кобыл мужу моему не нравится.
  
   Глава 9
   И я выкручиваюсь из утренней замкнутости души на Адамова-Сомборского, оттолкнувшись, отходя от него межпланетной автономностью, теперь в отсутствии, в воздухе, в самолёте. "Это прекрасно," - голосил мой родитель с воцарением Горбачёва, принуждая читать разоблачительный мусор в газетах. "Это прекрасно," - вопил с воцарением Ельцина, требуя верить в него, - "душители, разорители!" - забегал, когда контора Ельцина превратила его двенадцать тысяч на сберкнижке в пыль и ветер.
   Он читает газеты и всё ждёт справедливости от ограбивших, какой-то защиты, вроде бы придумываемой для него ими.
   Муж не дебатничал с "это прекрасно." Преподавал в институте, беседовал с заезжими иностранцами о свободе и радостном возрождении русской философии, печатал свои статьи в их журналах и шпарил обзорные лекции торгашам, желающим срочно и миллионерами стать и интеллекта по ходу набраться. Адамов-Сомборский свободно зарабатывал большие деньги, свободно жил... часто я жила свободно от него, дожидаясь среди поля густых желаний, среди пустоты... Не соглашался запереться в квартире на несколько суток, быть со мной, быть толчками во мне постоянно! Не соглашался несколько суток только мне отдать, никого и в окнах не видя!
   Перед поездками своими я всегда выманивала, выхватывала, вытягивала по капельке последней всю самость, насильно но незатейливо возвращая к началу, чтобы несколько дней до возвращения моего в нём накапливалось тайное озерко, но не досталось телу другой женщины, если бы и появилась, некогда стало сегодня, жалко, жалко...
   Низко наклонив голову, офицер охраны секретного города в аэропорту проверял документы. Натянутый круг его фуражки напоминал мне... с бугром посередине... готовое прорваться самое сексуальное.
   Офицер, здоровенный и в пятнистой сбивающей объемы форме посмотрел мой паспорт, написал на листке, вложил в документы и просунул под решёткой. Забрала, поехала. Бабушка обрадовалась, засобиралась. Она говорила мне по телефону, хочет лечь в больницу, по своей хронической болезни принять курс уколов. Я проводила до приёмного покоя, успокоила снова: до возвращения её не уеду.
   Одна. Тишина. Свобода. Одна.
   В дверь позвонили и постучали, рассчитывая, - зная, значит, - на глухоту моей бабули. Татьяна пришла, Танька, моя двоюродная сестра шестнадцати лет, со взрослым мужиком, в полтора раза старше.
   Танька - белые ноги, обложечной для журнала красивости лицо, глаза - влюблённые и - всё сможет, богатые, торопливые на обещания глаза. Гордые понятной мне радостью: вчерашняя девственница, наконец, избавленная от никому ненужности. Пьём чай, дипломатничаем, а я проясняю, зачем она здесь и полегоньку объясняю разогнавшейся: квартира эта оформлена на меня, собраны документы на обращение в мою частную собственность, и если пока с мужем будем жить в городе без колючей проволоки по окраинам, сдам на время. Татьяна пригасла, совратителя её вариант съема квартиры устроил, - от жены, скорее всего, уйдёт сюда.
   Выпроводила. Заперлась. Пылесос, тряпка, вода, вещи по местам, посуду в шкафчики... Себя в ванну с горячей, с приятной водой, разбавившей в себе шампунь "Лесное озеро", - запахи трав, полевых цветов, хвои... Приятно не торопиться.
   Благостно в чистой тихой квартире сушить тело под солнцем в кресле у окна, поднимая, растягивая лениво руки, как под теплый фонарь подставляя параболу ног, длину шеи к подбородку... Я надеюсь на охоту, на долгие догонялки, мне не нужные вторжения ищущих, как откусить квартиру. Запасная позиция навсегда...
   Крем, лосьоны, духи... Надеть? А, на всякий случай... Выбираю и натягиваю цветные короткие трусики, длинную чёрную юбку, тяжёлую, до щиколоток, и коричневую блузку. Монашенка, вижу себя в зеркале, удручённая, разобиженная монашенка.
   И достаю во второй раз бумажку, вложенную офицером охраны города в мой паспорт. Звоню, называю адрес. Не успеваю выкурить сигарету - мой давний Витенька в той же пятнистой форме садится в кресло по другую сторону столика. Наливаю нам пепси. Не спешить, посмотреть издалека, где во временах поносило зверя жадного. Тогда жадного, давно...
   Жена, скучно узнаю, ребёнок, с её родителями живут, купил новую машину, стал офицером, - пакеты, все слова ненужные пакеты общественных упаковок, заверни в комок и не показывай мне, ненужное.
   Помнил, переживал, мои родители грубили в телефон на его звонки - теплее, ближе...
   - Приехала, посмотрела - пыль по городу, жара, люди в автобусе потные, сырые... Я устрою вам подарок, ванну. Желаете, господин офицер? Ванну с шампунем "Лесное озеро," вода будет пахнуть цветами и травами, - выдвинула красный флажок... пробный... в стороне...
   - Можно вместе? - рванулся напролом, как давно.
   - Вместе со мной?
   - Да, да!
   - Я замужем, я предпочитаю ванну в одиночестве, - поднялась, закрылась до пола тяжёлой юбкой монашеской ограды. Вернулась, подержав стаканчик с шампунем под бьющей из кранов сдвоенной струёй. Курила, лицу становилось опасно тепло от спешащей настороженности, - взъерошенный сидит в ловушке...
   Лежала лицом вниз.
   Поднялась, зашла, пунцовой заметив себя в зеркале, села на край ванны, поймала под водой мягкий резец, взрезавший мою девственность - поднялся в рост взъерошенный Витенька, - "сядь, сядь," "нет", - облила из лейки резец, втянула, заставила быстро выпрямиться, быстро упереться толщиной в края зубиков - ударив, сбросила руку, залезшую мне под юбку, - "купайся, Витенька," - и ушла в комнату, к недокуренной сигарете. Бегать, бегать по дебрям, по тропам путаным.
   Витенька явился обмотанный в торсе полотенцем и разорванный непонятностью: можно? нельзя?
   Я попробовала насвистывать, не умея, как и девчонкой в давнишнем автомобиле.
   - Сдавайся, руки вверх! - изобразила пальцами пистолет.
   Догадавшись, послушался, и полотенце упало. Я любовалась квадратиками живота, прямого, углами широкой груди, ногами бегуна и волнистым шарфиком с блестящими бриллиантовыми капельками оставшейся воды. Мягким воротничком, над круглым фонарём. Приподняла на ладони, подержала растущий и удрала в своё кресло.
   - Где будем? Сидя?
   - Придумал... Я замужняя женщина, моё влагалище, - помедлила, подчёркивая глубину откровенности паузой, - всегда для единственного мужчины. Не моё, не властна.
   - Повтори, как в ванной!
   - Хочешь?
   - Да!
   - Хоти, хоти...
   Посмотрела, полюбовалась неотделимым шевелящимся змеем. Поправила юбку, плотнее закрывая ноги.
   Змей подплыл под глаза, шевелился рядом. Солнце делало капли застрявшей воды цветными. Пахло лесным озером, травой и соснами.
   И спина, и чем сидела вспомнили покалывания веточек, опавших сосновых иголок, обдувания ветерка... Юбка потянулась от пола, два яблока появились из туманности в двух ладонях, выпрямляя дуло перед носиком, трусики шёлково блеснули со стоп и рот накрылся стягивающими мои губы губами, впустил толкающий язык, оттянутый воротничок скользнул по первобытной шерсти лобка, пробуя найти середину в разверстаности, - я вырвалась и отбежала. Вернулась, подняла трусики, закрылась ими под длинной тяжёлой юбкой, монашеской, чёрной, толстой.
   - Тебе сегодня нельзя, не здорова?
   - Можно, медицина не причём.
   - Ну, чего же ты, свободный и от одежды, связано выцедил, - ломаешься?
   - Грубо выражаешься, Витенька. Словно из кабака шлюшку подцепил... Знал ты меня, бегала остроколенной девчонкой, глуповатой среди взрослых обнаруженных запросов. Теперь интеллигентная замужняя женщина, легко перевожу с иностранного, беседую без напряжения с ними, заезжими. По музеям у нас вожу, на переговорах экономических участвую. Ты не видишь по облику, - встала внимательно перед зеркалом, - проявилась во мне благородная породистость. И женщине замужней с другими мужчинами нельзя. Нельзя, - подождав, добавила спокойно. Удерживая дичь в круге безвыходности...
   - Ева, я зверею. Позвала, сама позвала!
   - Зверей. Сам вложил в паспорт номер телефона. Тебе чего не по нраву? Мне, мне, швырнувшей под тебя свою девственность, подарившей то трепетание и благодарность тебе ту, мне нельзя попраздновать, полюбоваться прекрасным телом мужчины, не допуская в себя? Целомудрие, Витенька, любопытно...
   - Хватит разговаривать, когда нам не мешает никто.
   - Я не могу изменить мужу, - подошла, сбросила перед зеркалом высоким блузку, подняла руки, разбирая волосы гребнем, чувствуя взгляд из зеркала на выбритых чисто подмышках, на поднявшихся грудях, взгляд загнанной, задуренной круговыми запретами дичи. - Я не могу. Тебе надо, ты и выкручивайся, придумывай. А то возликовал: и ванна в жару, и женщина с неба, случайная... Прилетела - улетела, и ноль забот.
   - Я вспоминал тебя, я наши те встречи...
   - Твои слова напоминают мне эстрадную разливуху. Ты где? Без тебя не могу. За тобой побегу босиком и по льду... Пой, пой, Витенька, - глянула на него через зеркало, глянула на...
   Глянул расплывчато, оскалом зубов хватая стекленеющий воздух, расплющивая груди/ придавив к деревянным углам мужской, ооо, мужской груди, рванувшись на меня, на мой выстрел в добычу, пытаясь вырваться из заверченности, - хлестнула по полу, запрыгала единственная пуговица юбки, напоминая радостно, - не я, не я, не сама юбку сорвала! - потащилась по полу и тяжёлая чёрная ткань портьеры, бывшей перед миниатюрным окошечком в воспоминание о райском саде, пятном оранжевым потерялась занавесь тонкая и последняя защита запутала звонкие пальцы в покрывале прижатых перепуганных волос, - ключевой стражничек высунулся горячим носиком, поинтересовался в жестяности придавленной руки, могут ли пальцы быть посгибчивее, поосторожней. Нет, и жестяные пальцы отозвались, отбросились, зверь мчался, зверь оскалено старался схватиться за нравящееся продолжение себя в природе, - на оскал, на горячую слюну припал горячий носик, согласно приподнявшись, поразившись, поразивший всё вокруг и позади себя растворением в невесомом подплыве, подлёте с опусканием всей тяжести на жадно встречаемый оскал, с устраиванием более удобным на горле зверя в скольжении ног по плечам... до боязни.
   Не сорвалась. Схваченный, сдавленный до страха выскальзывания кинжал искал вонзения, удерживался в стороне, круглые края под рукоятью заманивали надёжным упором, - ждала, вскрикивая в удержанной железными руками жадности, в прыжке, стекая в наплывание первой ранетости, влажнея началами ног внутри и за ними, и низом воздушных половинок шаров сзади... Зверь рвался, зверь не словами, не звуками требовал какого-нибудь из ясных концов, пытался выхватить лёгкость для себя - не давала отбежать, не давала я приблизиться опасно, водя рядом, показывая заманчиво заманивающую узкую круглоту дула за раздвинутыми мокрыми кустами упругих волос, утягивающих желание ослепления, взрыва под себя, - я помнила, я не помнила, как целиться, как точнее остановить кроткое бархатистое дрожание ноздринки,- одинокой, крупной перед глазами, перед вытянутым остро краешком языка, одинокой на круге окончания дула, кинжала, кола не осинового, не занозистого, не влагающегося просторно, и притёртого к высокости за началом надвинутого тесного одеяния телесного, видимого внутри не глазами, - звенящими волосками вокруг мурашек втеревшегося трудно, электрическим треском в ноготках... Я свалилась, придавливая зверя, захваченного глубоко в себя, мои груди раздавлено отрывались голым огнём, оставаясь на месте, мои бёдра не могли освободиться от придавленности, выворачиваясь, натыкаясь на указываемую властно границу изнутри, - рвалась, борола пойманного, обхваченная и вздымаемая высоко изнутри - зверь сдавился, зверь, оборвавшись в вопль, растянулся, весь вытягиваясь в последнюю теряющуюся вздыбленность внутри меня, затопляемую бьющимися дрожаниями последнего трепета перед замиранием не навсегда.
   - Жестокий, изнасиловал тоненькую изящную женщину, - поцеловала ласково красные края опавших губ.
   - Жуткая, изнасиловала меня, мужика...
   - Да, потому что не могу отдать приказ палачу отрубить тебе... нет, его жалко, он снова сможет много раз, лучше голову, - улыбнулась весело.
   - Мою голову? Почему?
   - Хо! А разве ты не согласился бы за ночь со мной отдать свою жизнь?
   - Наверное, я отдал.
   - Как? - подняла дугами брови.
   - Я люблю тебя, а женат на другой.
   - Так - плоско, так скучно, банально, как у всех! А ты можешь взять настоящий пистолет, зарядить настоящую пулю, снова через год встретиться со мной, в любом положений измотать меня, как хочешь, куда хочешь, сколько хочешь за одну ночь, и утром застрелиться?
   Витенька задремал.
  
   Глава 10
   Худолицый чужой офицер служебно глянул в документы и пропустил на свободу лётного поля, за ограждение секретного города. Обычный самолёт, не интересные мне попутчики... Сесть, пристегнуться перед взлётом в сторону мужа и ребёнка, подключиться к их плотным волна! волнам нашего дома...
   Плохой город. Кого здесь волнует, что в автобусе мне зацепили чемоданом, порвали любимого цвета светло-серого колготки, и настроение разломалось на обиду, тоску и злость в сторону толстой бабы с толстым чемоданом? Кто спрятать здесь меня может под широкой, надёжной рукой? В городе с Адамовым-Сомборским и ребёнком в квартире-крепости по воскресеньям беру большую хозяйственную сумку, иду по магазинам выбирать помидоры, свежую картошку, рыбу, яблоки, - смотрят на лицо моё встречные мужички и лица безнадёжно отворачивают: незримо "нельзя" написано на мне? Лазерное "бесполезно" видится им, тем, любым в дни мои с мужем мужчинам?
   Ребёнок наш неделями живёт у Вилории, мамой называет. И моя подруга-мама, для ребёнка ставшая мамой-бабушкой, добирает, добирает на внучке не взятое от непроявившейся моей сестрички, братика не зародившегося, - "это прекрасно," - убедил её муж, мой папа, - "мы молодые, поживём для себя." Они пожили, и я долго оставалась вдвоём с Вилорией. Она уже пробовала выйти замуж за другого, вместо "дядя Толя" учила "папа Толя" говорить, - появился "это прекрасно", на все слова к нему этой фразой попугайничал, просил у Вилории прощения - семейная легенда про любовь многострадальную, неразрывную со школьной скамьи с достойным проходом через все беды и испытания продолжилась, словесные памятники необыкновенной любви возводились, а мне не они нравились, а пшённая каша с молоком.
   Бог с ними, как хотят... Когда они жили в городе секретном и зажало с деньгами нас троих, мужа, ребёнка и меня, после телеграммы прислали посылку с продуктами - я заплакала над позапрошлогодней крупой, а Адамов-Сомборский выбросил вместе с ящиком. Занял где-то деньги, и мы втроём шли из магазина с курицей, счастливые, сдавленные общим, - пятилетний ребёнок понимал, нам стало хорошо. Пусть, как хотят... "Мы старенькие," - сказал в сорок два года "это прекрасно," - "о нас дети должны заботиться, о немощных, стареньких"...
   Моя бабушка настоящая в шестьдесят восемь лет живёт одна и выстаивает любые очереди. Доживёт, говорит, до двухтысячного года, в следующий век заглянуть хочет.
   "Это прекрасно" заставил меня побледнеть, сердце своё я едва расслышала. "Дорогие мои, я заказал гробы для всех нас. Не падайте духом, успокойтесь. Всё дорожает каждую неделю, а гробы - лучшее вложение денег в недвижимость. Церковники веру восстанавливают? И я восстанавливаю старый русский обычай хранить гробы на чердаке. Чердака у нас нет, но можно пока на лоджии. Вы не бойтесь, гробы покроют масляной краской изнутри и снаружи, полностью, они прекрасно сохранятся. Гробы сегодня не так дороги, это прекрасно, это прекрасно!"
   Пусть, как хочет...
   Я лечу не к нему, а к мужу, надёжному Адамову-Сомборскому. Он многого не знает обо мне, ему легче, а меня выкручивает, я как после оборвавшихся наркотиков, - крутит и трясёт... Подлая? Нет, нет... Богаче, активнее, чем нужно бедному мужу, - и мне надо догонять, догонять других, себя в удовлетворении. Мне врали, можно сношаться всегда с одним, всегда одного и того же впускать в тело своё: тело отмывается, выбрасывает из себя ненужное, но в душу второго, третьего не пускаю. Меня обкрадывали затверждаемой чепухой, а луна другой стороной повернулась - фильмы, книги откровенные пошли, - боже, да что другие вытворяли и вытворяют! Меня не тащит на групповые оргии, но узнать, узнать разных мужчин всегда хочу, из меня бьёт желание, значит правильно оно, как правильны и не возмущают меня и всех растущие из моей кожи волосы? Я со стороны понимаю, гадка перед мужем, да влажу в себя как в автомобиль, да попробовал бы он в моей коже, с моим требующим постоянной власти лоном! Я всегда честная: родить ему от другого не могу, постоянным предохранением гарантировано. Как бы мне совсем-совсем честной стать? С понедельника? С субботы следующей?
   Самолёт над землёй летит, я - над собственной жизнью. А в сумке дневник, переданный мне бабушкой, тетрадки в школьную полоску и клеточку. Бабуля моя объяснит, подскажет эпистолярностью, как жить правильно, но и хорошо?
   "Ландыши, ландыши, Светлого мая привет...
  
   Сердцу хочется ласковой песни,
   И хорошей, большой любви!
  
   Ты давно уж не тот,
   И моя голова поседела...
   Добрый день, мне милый Петенька! Я выписалась из больницы после простуды, здоровье хорошее, настроение хорошее, а это ты меня настроил, как вспомнила тебя. Доклад прочитала Никиты Сергеевича Хрущева о строительстве Коммунизма, проработала, радовалась, а ты в цехе заводском подошёл, видом своим радости добавил, по имени-отчеству назвал. Почему не просто по имени, поближе? Я тебя когда-нибудь не сердито наругаю. Ты улыбался, мне показалось, что доволен встречей. Я подошла к тебе и мы впервые шли рядом по цеху, плечо к плечу, и мне казалось, что все победы впереди и близко. Шли и разговаривали, улыбались, глядели друг на друга. Так хорошо! Ты золотой, Петенька! Да, поэты правы, нет слов, чтобы передать прелесть нашей встречи!!!
   Петя, я тебя сегодня во сне видела. У тебя было лицо артиста кино, красивого. Ты не сердись, ведь это сон. А во сне мы с тобой были вместе и целовались, и ещё даже больше... Петь, к чему бы? Я же ни о чём таком не думала. Почему ты вдруг взял себе лицо красивого артиста кино?
   Последний вопрос задам. Петя, слышала, за тобой бегает Михеева. Это правда? Как ты на это отреагировал? Для души пишу или для глаз твоих? Прочитаешь ли когда душевно, без насмешек над откровенностью?
   В девять часов утра. Здравствуй, Петя! Ты час отработал, а только встала. Немного стыдно за моё неучастие в труде рядом и же самое время. Ты мне сегодня снился. Ты шёл с группой детей дет- сада, был воспитателем. А я шла по дороге и заметила, ты всё время смотришь в мою сторону. Потом ты сидел с малышами и кушал, я опять смотрела на тебя а ты поглядывал в мою сторону. Петенька, я все твои взгляды собираю, складываю, выкладываю из них настоящие бриллианты. Сейчас поеду на родной наш завод, но в цех не пойду, ты приходи ко мне в контору, жду в отделе кадров. Соскучусь, погляжу фотокарточку в твоём личном деле в шкафу "секретно."Если что будет у нас интересное, напишу без утайки, а сказать боюсь тебе, стыдно. Успехов в труде, Петя! Желаю тебе добиться помещения большого портрета на Доску Почёта всего района!
   После обеда. Я в однодневном Доме отдыха нахожусь по заводской путёвке. Спасибо родному предприятию за заботу. Погода хорошая. Попели песен, разных. Гуляла по лесу, с тобой разговаривала, в представлении, конечно. Читала тебе стихи. Ты был рядом со мной, наедине. А когда ты со мной, мне так хорошо! Петя, хоть раз приснись ты здесь? Днём легла намерено, а ты не приснился! Слышишь, я у тебя, вот до чего досмелела!
   Открою секрет: заснуть не смогла. Думала о тебе и села записать. Был бы маршрутный автобус, я бы съездила к заводу в город, посмотрела бы одну минуту издали на тебя. Ты член партийного бюро, жена и дети, нельзя мне на глаза лезть, и вместе нам нельзя. Я понимаю, вопрос о персональном деле могут поставить и из партии за аморальное поведение исключить. Волшебства на свете нет, как нет у нас, женщин, такого права, первой открывать своё сердце. От всей души желаю тебе работы без аварий в цехе и вспомнить ненароком обо мне хотя бы по производственной надобности..."
   Самолёт приближался к посадке. Я просмотрела страницы подаренного дневника дальше. Бабушка-бабушка, ты те года жила странно для меня. Когда похоронила моего дедушку и мы жили отдельно, влюбилась безответно - вот странно! - в парторга цеха. Зачем? Учила ради него стихи, радовалась, покупая новое платье ради женатого парторга-монаха, ради пустоты на той стороне... Чему-то мне завидно, да сейчас не время доискиваться: сумка наготове, дневник в неё и ждать посадки, автобуса нужного направления...
   Я позже дочитаю.
  
   Глава 11
   Мягкая тяжесть в затылке после ночного самолёта тихо оттягивает в сон пропущенный, в спрятаность цветка среди травы дальней лесной поляны - мне разбираться в своём царстве-государстве железобетона домов и людей. Девять утра, щебет птиц невольных за тонкой сеткой в углу холла самой комфортабельной гостиницы с долларовыми номерами. Новости города с телеэкрана. Под откосом у реки нашли чью-то отрезанную по колено ногу, вчера угнано четыре автомобиля и с шести скрутили за ночь колёса, из детского садика выкрали две фляги молока и пятнадцать кило-граммов сливочного масла, потерялась собака, сука чепрачного окраса, звонить за вознаграждение, без предупреждений властей цена на булку чёрного хлеба поднялась до двенадцати рублей. Погода как всегда, плюс-минус сойдёт.
   Вышедший из долларового номера в четыре комнаты, ко мне по ковровой дорожке, прижатой к мраморным ступеням бронзовыми пластинами, толстым облаком белого костюма спускается господин Саймон, в русском варианте Александр Андреевич Кардаков. Я встретила его в Москве одиннадцать дней назад, отправила в Ростов и Суздаль, удрала в секретный город и вложилась в расписание, выданное мне фирмой.
   -Гут монинг, Александр Андреевич.
   - Доброе утро, - целует запястье руки эмигрант, - госпожа Ева. Хороший начинаем день? Едем?
   - Шофёр ждёт у крыльца, машина оборудована телефоном. Вас просили позвонить в епархию, уточнить время встречи с архиепископом.
   - Да, да, визит...
   Он сын русского купца, успевшего вырваться из кошмара семнадцатого года. Родился и живёт в Америке, на английском говорит привычно, я перевожу иногда и должна помочь ему с визитами. В семьдесят один год профессор филологии впервые приехал на национальную родину. С утра встреча с творческими людьми. Время есть, просит показать, где можно купить матрёшку.
   - Не политик, не матрёшка Горбачёфф, не матрёшка Елцын, а матрёшка настоящий надо быть, фолклор, - в машине рисует фломастером традиционную, с уголками платочка под лицом. Да, насмотрелся дряни, сбываемой иностранцам...
   К универмагу стыдно идти. Перед сложенными пачками на асфальте джинсами, свитерами, какими-то тряпками на больших мешках с барахлом сидят мелкие вьетнамишки, стоят продавцы наши, стыдящиеся, с рук, с плеч продающие свои личные вещи, нагло шарятся по лицам про ходящих людей спекулянты, воры зазывают играть в наперсток, в толкучке кого-то бьют, и жалкая девушка стоит в туфле каждодневной заношенной и продаваемом сапоге новом второй ногой на подложенной газете. И идти мимо них, идти сквозь матерщину и чебуречную вонь перегоревшего масла...
   Я не поняла сразу. На нас пёрли выпуклые коричневые рёбра, кривые торчащие в разные стороны обрубки шей со срезанным мясом. Без обёрточной бумаги прижав пачку жирной добычи к себе, пачкая и задеваемых, кораблём давила через толпу ошалевшая толстая баба.
   - Байердак, - выговорил господин Саймон-Александр, оглядываясь с сожалением на несчастных и наглую мразь ворья. - Я знаю, мой отец до переворота большевиков продавал мануфактуру культурно. Какая продолжилась беда на России, долгая беда...
   Не бывшая в коммунистах, я вынуждено молчу. Пусть им будет стыдно, пусть их, попрятавшихся в кабинетные спекулянты, проклинают наши люди и приезжие иностранцы.
   Купили, поехали...
   В зале... двадцать девять человек. Несколько местных навсегда писателей, не читаемых и в городах соседних, почему-то бухгалтерша бывшего горкома комсомола, инструкторши оттуда же... Красивое кино, - вчерашний один из секретарей обкома партии коммунистов представляет собранным господина Кардакова, благостно повествуя о "строительстве демократии в нашей области и воссоединении дворян, уцелевших купеческий семей с передовыми представителями культуры и общества."
   Я понимаю, я живу в стране лжи, глумления и абсурда, но как знать, слышать не хочется!
   Мне отвратительна грязь политики, я перевожу, стараясь точно сказать смысл слов, Кардаковым Саймоном понимаемых наполовину. Краснея ушами, вскочивший молодой человек потребовал; - "Не верьте им! Они коммунисты, они командовали нами и издевались! Вы встречайтесь с простыми людьми, нас спрашивайте, эти писатели всю жизнь врали!" Перевела. Саймон Андреевич внимательно кивнул. Попросил начать встречу с местного фольклора. Переводила:
  
   Я милашку без зубов
   Называю рыбкою.
   Не начну никак любовь
   Под её улыбкою.
  
   Ходит девушка баская
   На груди с подковою.
   Жалко только городская,
   Мне нужна с коровою.
   Я старалась понять без смеха, как можно ходить не на ногах, а на груди с подковою, и следом становилось стыдно за хамство "сатиры" следующего "поэта."
   У них видали вы, какие бутерброды?
   И всё без очереди, чёрт бы их побрал!
   Зато у нас дружней живут народы,
   И будь я в штатах, я б не то сказал!
  
   Нам не страшны ни коммунизм, ни спид, ни блохи,
   Нам не нужны посылки ваши с ветчиной!
   Дела в Америке, увы, довольно плохи,
   Поскольку ходят там без валенок зимой.
   Бедный без валенок американец Саймон-Александр, для путешествия по России покупающий купе полностью, профессор филологии, набирал звучащий материал на магнитофончик, смотрел глазами врача, не реагируя сразу.
   А супруга из угла:
   Да у этого козла
   Сроду водки не бывает,
   Всю с друзьями выпивает.
   Облевали весь подъезд.
   Как ему не надоест?
  
   В Америке субботники отвергли и собранья,
   И местным неграм там с работой не везёт.
   А в ихних школах сексуальные заданья
   Детишкам на дом задают из года в год.
   Разврат, короче, несусветнейший, в натуре!
   А ведь огромная, богатая страна!
  
   И у приехавшего из "несусветнейшего разврата," из "ихних школах" эти стилисты на уровне воровского жаргона, эти, кто тут "нёс слово правды в массы," печатая свои стихи и романы о победивших красных комиссарах на белых конях, о вражеской пропаганде русской эмиграции и о светлоликих парторгах, эти, вчера припрятавшие "на всякий случай" свои билеты коммунистической принадлежности, эти "негры в натуре" начали просить несколько тысяч долларов на издание "поскольку облевали весь подъезд", из зала осмеиваемые молодым человеком, в запечатанном сургучом пакете передавшим в руки Саймону Андреевичу "всю правду."
   Потомственный русский купец посоветовал для начала им самим разобраться с правительством российским, установившим непонятные не сумасшедшим налоги, "как нет в цивилизованных странах мира". Тогда писатели-коммунисты запросили "врага советской власти" печатать их "разврат, короче" в Америке "с целью живого обмена гуманитарными ценностями и скорейшего зарабатывания валюты устойчивой по отношению к рублю на предмет восстановления погибающей в России литературы лучшей в мире."
   Попив минеральной водички и освободившись от бреда рифмованного и докладно-прозаического, с пакетом "всей правды" мы отъехали, и на долгое время беседы гостя с архиепископом и поездкой их в собор на службу я простилась. Мне в другую сторону, не в религиозных беседах отряхиваться от набранного за длинное утро.
   Телефон, монетка, монетка...
   ..Отловленная шла, а я любовалась сразу заметной узкой талией над радующими красотой ногами. Еленочка заулыбалась, залыбилась, углы ротика оттягивая до задних белых зубов, появившимся плутовством показывая не честную, для меня тайную победу. Открытые ножки под короткой облипающей край животика юбкой, светлый широкий свитерок, колготки ясного загарного отлива... За обёртками, внутри что? От какой поддачи припрыжистой в походке сделалась, на ступеньке новой пребывает, выше себя недельной назад не ростом, не причёской?
   - Моя девочка не скучная, где поболтаем? - дотронулась торопливо щекой до тонкой щеки, помнящей след её утренних духов. - К тебе? Ко мне? Муж не отвлечёт, уехал по делам с группой иностранцев.
   - Он с ними торгует?
   - Мой муж повыше классом. Еленочка. он с ними беседует на конференции о проблемах современной философии. Я привезла тебе подарок поехали, примерим. Как жила без меня, что вытворила? Да, не на улице, не сразу, не для случайных ушей расскажешь.
   Она затонусирована, она чем-то заполнена и пошептаться тянется сразу, в автобусе дотрагиваясь губками до ушка, дыханием торопливым до спокойности, мною зажатой до собственных дверей, закрывших муть начала дня. Тут с рук и ног не продаются вещи, тут не покупаются, тут не выпрашивают устойчивую валюту. В чём бы посерьёзней вой потребности услышать и добыть, загнать, поднять из спрятанности, пчёлкой на редкой пыльце не замирая, не замирая полно...
   - Ева, неожиданная сестра моя, ты строга со мной... Ты обиделась, раздражена? Чем?
   - Ну, не знаю, - протянула и возврат к растерянности образовала, к той, первой...
   - Падай рядом, покурим, - бросила подушки на толстый палас и включила ионизатор воздуха.
   - Ты слушать не хочешь...
   - Не печалься, постепенно услышу, - попробовала отодвинуть на всякий случай, если повествование услышу плохое. Надела на её тонкую руку браслет из янтаря, положила розовый гарнитурчик: полурубашечка на бретельках, легчайшие лифчик и трусики, узкие, со вшитыми розовыми кружевами.
   - Ева, мне нравится! Сколько, когда заплатить? Всё дорогое, да?
   - Я упоминала, подарок тебе. Примеряй, пойду, кофе сварю.
   - Евочка, встану под душ?
   - Да сколько хочешь стой, - бросила и я платье на кресло, обгоняя бегущую в нужную сторону, показывая на себе новый светло-сиреневый гарнитурчик. Еленочке понравилось, Еленочка заспешила, бросила сигарету мимо пепельницы.
   - Как правильно варить кофе? - крикнула моя забранная из ванной в незакрытую дверь.
   - Довести до кипения, но не кипятить: особого вкуса не останется. Помогу, - взяла от неё гибкий шланг с леечкой. Повела от пяточек точек к талии, к косым плечикам, вдоль спинки и ниже, попросила повернуться, засмеялась, пробуя приподнять яблоки грудочек сильными
   струйками снизу, захохотала, обливая и себя в остатках одежды, направив прохладный пучок иголочек снова снизу, заставив Еленочку расставить ноги, ловить пальцами воду, помогая своими с обратной стороны тоже раздвоить, тоже не нагрубить губкам, умеющим пить единственное и самое воздушное... Опять, опять, перебираясь за вздрагивавания, за выдыхи, доводя до кипения и не пуская плеснуться через край...
   Подала широкое полотенце, позвав из влажной душности воздуха ванной. Еленочка походила, легла, прикрывшись надвинутой ногой, с запутанными желаниями в дымных глазах пуская меня лечь близко.
   - Я теперь слушать хочу, рассказывай, - подвинула и ей рюмочку болгарского мягкого ликёра.
   Еленочка попробовала. Закручиваясь в волчёк волнения, вытряхнула сигарету, прикурила и для меня.
   - Я узнала себя поднятой на немыслимый верх, на пьедестал, можно сказать. Я нужна, понимаешь?
   - Мне?
   - Ну, ещё...
   - Кому? Как нужна?
   - Ты не понимаешь? У меня был он.
   - Мужчина? - положила руку на верх бедра. - Была в постели?
   - Нет, не в постели. Да, он меня трахнул!
   - Грубо не надо. Ты позволила войти в себя, сюда,- передвинулась вплотную, достав и вложив края пальцев под пухлую разводность, - поделись, поделись как происходило, и не торопись, поделись всем, - заниженным, глубоким голосом почти сказала, падая на шепот, разглаживая бархатистую затягиваемость, стараясь не зацепить острыми ногтями пушистые верха.
   - На аукцион посмотреть ходила, познакомилась, разговаривала с ним, - счастливясь повторением в словах, прислушалась к началу, к продолжению огня, потянувшего к кипению. - Он повёл на участок детсада вечером, прогнал мальчишек с собаками. Веранда там, вот и так.
   Я по крошечке вытаскивала, как "вот и так," она первой изменила мне или напролом захватили её, или ткнулась к нему из-за пустоты среди мужчин, - я заставила краснеть, с закрытыми глазами ныряя в повторение через слова и ныряя с ней, ждала, не забывая забрасывать длинно язычки, выплетающие дрожания губок, я сдваивала клокотанье вспомнившееся и рывками внезапными разбросавшим ножки, притянувшим и её спасающую руку, не умеющую спасти. Раскрытая, парящая в облачке редкого дурящего запаха проявившихся требований пропасть брызгами лопнувшей ягодки, оставленная перед рывком перелива через край, слитыми в кашу звуками выпрашивающая дотолкнуть чуть-чуть, - я быстро села верхом, расплющив ногами подвёрнутыми груди, я остро заставила раскрыть и глаза, и услышать, и запомнить перед глазами моими жадными, злыми, и глазом третьим, видящим прекрасно без зрачка под возмущёнными ресницами густыми, вспененными, широкими до ног...
   - Выгоню тебя сейчас и не подойду, не позвоню. Так? Так хочешь?
   - Не убивай, - прошелестела пойманная.
   - Толстый, пьяный, воняющий потом мужик поманил как дуру, попользовался в свою сторону, на тебя внимания не обращая, вылил в тебя как в унитаз, не узнал, дорвалась не дорвалась до конца! Пьяным хамом залез в чужое, а ты позволила, согласилась, ты и предала меня, меня не ждала? Всего-то считанные дни?! Выгнать? Прогнать как...
   - Не буду, не буду...
   - Влюбилась бы - другое дело. Ты нежная, ты драгоценность, ты научись ценить себя, Еленочка, девочка Еленочка...
   Я убрала языком слёзы на краях глаз опрокинутого лица, вытерла свои и позвала иным голосом, возвращаемую, свою.
   - Примерить забыли. Примеряй, тебе хорошо будет, - поцеловала возле пупочка, плавно утопленном в пухлом узком животе. - Не настораживайся, мы снова вместе. Да? Да?
   - Я согласна с тобой, Евочка...
   Погладила, пожалела, отворачивая потерявшуюся в тротуарном диком лесу от свала в истерику. Рюмочку мягкого ликёра упросила всю выпить. Мне не продолжение причуд острова Лесбоса оставалось интересным, мне хотелось вскочить, вместиться в другую свою половину, побыть Адамом во времени этом, сейчас.
   Еленочка затрогала, заразглядывала новое, прикладывая к себе, сразу светлеющее на фоне кожи кофейной акварели, мягкой и плавной.
   Розовая полурубашечка не закрыла полностью трусики, их выпуклый бугорок, отрезом достала до крутизны ската бёдер. Тонкость трусиков не упрятала полностью черноту волос над кофейными ручьями ног. Я опустилась на пол, смотрела снизу вверх на оглаживающие бока и ягодицы руки Еленочки, на задоволенные глаза, я улыбалась как перед наряженной куколкой, большой, высокой и живой, я поцеловала высоко над коленями сладкую кофейность водопадов, летящих из кружевных скосов розового, сказала, надо прибрать не попавшие за ткань волосики, щекочущие щёку спиральками, отодвинула новый длинный твердоватый краешек, заталкивая спиральки к другим, вылазиющим щекотяще и вспенено, я хохотнула от щекотки ими ладошки, я... Еленочка прерывисто втянула тугой воздух желания и матрёшкой - вниз потянули мои руки, вверх она розовую рубашечку - и матрёшкой того же роста, той же тонкостью талии стала лёгкого кофейного цвета вся, вся утанывая в свивании локтей, колен, а разбросанности колен, дальних рук, в запутанности волос и времени, опираясь на что-то, нападывая на ласку, выплывая, придавливаясь, ожидая тревожно, удивлением теряясь в неожиданности соскальзывания в недотрагиваемость хотя бы на близкие минуточки до высвобожденного наружу, голого, чувствующего обжигом дуновения из ноздрей тонкости, хрупкости хрустальной...
   - Как тогда, ну ещё, ну отыщи его... Сверху разреши...
   Дождалась, и опустилась на схваченное, закачавшись пружинистым стеблем на вместившимся до сшиблености, наткнувшись, наплыв на схваченные блески последних сил.
   - Прости, Ева, мне одной так здорово...
   - Мне тоже хорошо, - провела по чёрным, притягивающим и мокростью и запахом дурящим волосам, по повлажневшему сладкому шёлку живота, и прощально поцеловала возле нравящегося пупочка.
  
   Глава 12
   День длинный, длинный, день - жизнь издалека... Я проводила и Еленочку, и поспала, и не опоздала забрать господина Кардакова из собора, сразу после службы проводить, передать директору городского музея. День продолжается светлыми сумерками, мне нравится продолжать наводить порядок в своём царстве-государстве.
   Я женщина. Я люблю запереться в своём доме, переодеться в старый халатик, шлёпать по сырым полам босиком, вытирая пыль всюду, водой подогретой промывать полы, прибрать вещи и на кухне варить мясо, чистить картошку. Я женщина, в дом заявится величество мужчины, а его надо накормить, надо ублажить чистотой и уютностью тёпло-желтого света настольной лампы и быть требуемой в место самое чистое, самое уютное, где одеяло улетает само по себе началом взлёта не на ковре-самолёте.
   С ребёнком нашим сегодня спокойно, сказки читает ей Вилория, сюда ехать пока не хочет... Зашла - "это прекрасно" читает сталинские "Вопросы ленинизма," с ходу задоказывал, как усатый вождь был прав и нужен сегодня. Мне от политики - как от марганцовки в стакане воды после алкогольного отравления...
   Ой, приятно полюбоваться. Высохшие полы жёлтые, блестят медовостью, палас ярок без соринок, ручки всех дверей, стёкла окон, книжные полки без соринок, тушёное мясо с картофелем, обжаренным целиком, густеет в кухне запахами и просит скушаться, по телевизору товарищи-господа депутаты парламента заплетают бредятинку, на канале рядом инструкции о уничтожении вшей, начинаемые с восторга глаз дурочки, снявшейся в рекламе: - "Предположим, у вас завелись вши. Я обнаружила их у себя. Мы все сегодня стоим перед проблемой отсутствия"...
   Выключить. Ради бога, я не в вашей компании, идите вы в вошебойку с вашими предположениями и отсутствием стыда! Завелись бы у вас радости, дуры макияжные!
   У меня есть радость: ну как люблю кормить мужа... Подкладывать, наливать, подавать...
   Вот он на совместном фото, вот он пришёл, вот он радуется моему приезду, радуется чистоте, прибранной квартире, садится, ест, и я сажусь напротив, немного пью чай и тайно, но сильно снова удивляюсь: он ли мой муж, моя опора надёжная Адамов-Сомборский? Большой, крепкоплечий, наполняющийся вкусными блюдами мужчина...
   - Валера, ты благородный, ты не напоминаешь о плохом, случившимся перед моим отъездом. Нашу ту квартиру у бабушки пытались перехватить родственники, я успела вовремя и сделала как нужно, - говорю почти происшедшее, уважая себя и пробуя как-то очиститься душой и совестью. Я не сексуальное прилагаемое приспособление, не могу без настроенности...
   Похвалил. Любит, ждал, обычные слова почти из любого кино...
   - Мы уехали в Светлое, на бывшую обкомовскую дачу. Два автобуса участников конференции, наши и датчане, немцы, голландцы, - выкладывает на стол разноцветные визитные карточки невидимых мною учёных-философов.
   - Давай сошьём тебе костюм в строгом классическом стиле, с жилетом, купим специально карманные часы с цепочкой. Помнишь актёра из драматического, ездили вместе на отдых? Ты отошёл, он сказал мне: прочитаю тысячу книг, стану умным, как твой муж, и предложу тебе выйти за меня замуж.
   - Когда? - лениво, как из-за крепостных пушек безоружного спрашивает муж.
   - Не знаю, к пенсии прочитает. Я сказала ему, моего мужа не догнать, посмеялась. Ты единственный и не заменимый, и жить мы будем до старости вместе и умрём в один день.
   - Умирать я не хочу, вкусно готовишь. С ребёнком жили в сладкой любви, вчера отвёз к твоим, перед конференцией. Ха-ха-ха! Итальянка, дочь одного учёного, студентка, посмотреть нашу страну с папой приехала, после одной долгой реплики моей подошла и погладила меня по голове. Тему современного христианства обсуждали.
   - Признайся, поцеловала?
   - Да девчонка, лет...
   - Эти девчонки готовы сношаться с двенадцати, у неё у самой девчонка! Смотри, Адамов-Сомборский, не предавай нас с ребёнком ни за лиры, ни за доллары. Я приду сейчас, ложись.
   Розовая полурубашечка отрезом достала до раскатистого верха бедер, не закрыла низ трусиков, лепестковая ткань туго обтянула и просветилась утекающей под низ темнотой взбугренности после ямки сразу под животом... По капельке духов на виски, по капельке под выбритые подмышки... Зайду, сразу сяду на грудь, придавлю...
   - Га-га! - вспрыгнула на постель, разделённую мужем посередине. - Га-га! - подпрыгнула, упала на подогнутые ноги, пружинно подскочив на его груди, как на поролоновой подушке. - Нравится новое на мне? Нравится женщина, украшенная ради тебя!?
   - Ты всегда красивая потому, что меня любишь.
   - Я тебе это не говорила, - защитилась сразу.
   - Я всегда знаю. Что говорить? Разумеется... У неба не спрашивают, знают, оно небо.
   - Я тебе такое не говорила, - непонятно для себя настойчиво и капризно защитилась. - Тише-тише, - хлопнула по рукам, приподнявшим низ рубашечки.
   - Почему тише? Там есть одна кнопочка, включу, и ты скажешь, с чего однажды назвала меня Витенькой.
   - Книгу читала весь вечер, любовник в ней Витенька, Витенька... Впечатлилась, мой маленький, - упала рукой на горку, скатившую ладошку в шероховатую запутанность кустарника вокруг дерева склонённого. - Коварный, неверный... Поменяла простыни - все измяты. С какой испанкой, итальянкой, голландкой из теории в практику здесь рухнул? Признавайся, исцарапаю! Измучаю пытками, - накрутила на пальчик и внимательно потянула колечко первобытной шерсти, напомнившей мне времена мамонтов, дубин и костров в пещерах.
   - Я подолгу сидел над статьёй к конференции, плохо спал, и беспокоился о тебе. Хотелось обнять, прижаться, в тебе успокоиться и помнить: у нас в доме всё хорошо, а остальное я могу и смогу. Кажется, меня в Берлин приглашают, выступать с лекциями.
   - Да шут с ним, сказала машинально, запомнила... - Ты не забыл ту рыжую женщину у тебя на лекциях? Своим рыжим лобком она не сидела на тебе? Ты изменяешь, изменяешь? Я серьёзно, я заразиться боюсь.
   - Ты заразиться тут можешь всего одной постоянной болезнью под названием, - передвинул меня с груди за живот, пригнул, оставив как холодком лезвия по спине без рубашечки, воткнув сосками в крепость тела, и лопнув от зацепа пальцев мужских, разделённые лепестки ткани потянулись от промежности к талии, невидимо подлетели отправляющими флажками, - поршень ворвался в цилиндр, поезд отправился, вкатываясь в тоннель, прокинутый вдоль меня и вылетающий из горлышка удивлениями, ноги растаскивались до боязни разрыва в промежности, поезд влетал вагон за вагоном, вдавливался неудобными, задевая углами своды и мча и по рельсам, и мимо их, - утопиться осталось губами в губах, языком в языке, схватить ногтями плечо, простынь, сдавливая, выворачиваясь, насторожено помня, что поезд умеет раздавить, разорвать дорогу тесную, пробитую рядом с рельсами, заливаемую навстречу несущимся широким вагонам умоляющими струями...
   - Что подарить тебе, Ева?
   - То есть... проси что хочешь?
   - Да.
   - Подари мне себя. Один ты побыл бы ну всего сутки со мной, ха-ха, всего сутки, хочу.
   - Я сделаю.
  
   Глава 13
   Поле высокого густого овса, спокойного в безветрии, тишина неба, тишина близких полей, соседствующего тёмно-зелёного задумчивого настроения леса, прохладный воздух странно, настойчиво останавлиющих уши и душу грубых криков людей, открытой матерщины и мужчин и женщин, грохотанья, ударов об асфальт сгружаемых в магазин под окнами ящиков, лая городских, дурных от лежания на балконах собак, высвистывания шин и вонючего воя моторов, всех насилующих, тяжёлых придавливаний радости утреннего просыпания.
   Ева в старых коричневых штанах, в чём-то безразличном шла впереди не охотника, не охотницей оглядываясь на Адамова-Сомборского а так, одинаковым состоянием, волна к волне, дерево к дереву, облако к облаку без грохота накопленной заряженности и молний, прибивающих попавшихся.
   Ева не спрашивала, той ли тропой идти. Слова заменились раздвигаемыми шелестами колосьев, тропу закрывших, красными нарядами ягод на ветвях рябин, небом тяжёлым, то ли оловянным то ли серебряным, из приниженной сплошной серости светящегося перламутрово отражением отстранённого солнца. Идти так, забыв слова, хотелось всегда от начала тропы через овсяное поле. И дождь начинался тонкий, как надолго, мелкий-мелкий, и тротуарные стада рыскающих двуногих отсюда не слышались кашляньями, сморканиями, шарканьями каблуков и подошв, запахами духов, пота...
   Корова, отставшая от стада, подняла горбом спину, приотвела хвост и вылила из себя широкую струю ненужного на голубые цветы. Белая коза не испугалась, взяла с ладони протянутый Адамовым-Сомборским кусок хлеба. Под прижатой шерстью бурыми иглами топырились шарики репейника.
   - Стыло здесь, - загрустила Ева в дачном домике. - Холоднее, чем на улице.
   Комнатка треугольного фасада дачки знакомых мужа оказалась временным складом досок и барахла. Валерий позвал жену на второй этажик, и узкий чердак не чердак с оклеенными новыми обоями узкими наклонными стенами и старым диваном без ножек приглянулся больше. Столик заменился пачками старых журналов "Знание сила" и "Наука и жизнь."
   Спустились. Ева пространно наблюдала. Муж зажег костерок в печурке на улице, поставил кастрюльку свежей воды. Вырвал из грядок репу, морковь, лук, накопал картошки, помыл, почистил, добавил укроп, - варилось. Забрали с собой на чердак. Успели: дождь полился настоящий, тарабанил как по зонту сразу над головами. Жена вымыла огурцы, помидоры и яблоки, муж положил хлеб, две разные найденные внизу рюмки наполнил водкой.
   ***
   "Премилый автор! Ты заставляешь трудиться - как устала! Посмотрела твоё начало новой главы, пиши дальше и не ищи меня несколько дней, машинку с бумагой и видеть не хочу. Устала, пока!"
   ***
   Выпитая водка приятно убирала рогатки предосторожности. Дым сигарет возвращался от плотного дождя в открытом окне, передвигался задумчиво под сильно наклоненными стенами.
   - Люди чужеродны, мой маленький, люди чужеродны. Звериное из них вылезло в последний год, каждый думает о себе и старается в любом качестве использовать любого знакомого, заставить работать на себя, заставить остаться обманутым.
   - Напряжение выявляет человека, - как для второклашки сказал Адамов-Сомборский.
   - Я верила Клаве, близкой подруге, и впихнула мне за две цены паршивые сапоги. Ты мелочь скажешь, а я женщина, мне верить нужно. Мой маленький, страшно знать, что творится вокруг. Посмотрела местную газету случайно, в районном городке за прошлый месяц семь самоубийств, мне страшно. Чума плывёт по родным просторам, чума... Политики о людях по привычке не думают, тебе чего бояться? О тебе думаю я.
   - Валера, признаюсь тебе... Взятки просят откровенно. Мне сказали на фирме: в постель иди к тому и этому, и работать будешь с иностранцами дальше, плюс загранкомандировки. Или за каждый выезд десять тысяч наличными.
   - Со мной, с нами так не бывает.
   - Да, я так же ответила, спасибо тебе за возможность послать их к чертям. Но говорят, и фирма прогорает, на зарплату набрать не могут. Фирма в долгах...
   - Да шут с ней! У нас наметились гонорары за мои статьи.
   - В устойчивой валюте?
   - До цента, до шиллинга. Выпьем за удачу?
   - Выпьем.
   - У нас будут деньги с разных сторон, я заработал, и приглашения есть читать лекции, мы не тонем в инфляции.
   - Мой маленький! Значит, я перестану болтаться переводчицей на пошлой фирме с полуобразованцами, я заимею массу времени, свободные дни, я займусь тоже своими статьями, рвану за тобой достать, догнать!
   - Попробуй, но философия... Темы, рабочие напряжения не для женщин...
   - Я мечтаю попробовать писать статьи о женщине современной. Благодарю, мой маленький! От отвратительной ежедневной шелухи уйти позволяешь в нечто элитное, надмирное, важное, мне заниматься тем, чем не сможет любой из толпы уличной и за предложенные большие деньги!
   - Ну, ведь не сигаретами торговать... Попробуй, ты свободна во времени.
   - Всегда? Всегда и везде?
   - Свободна во времени, но не во всех вообразимых поступках. Я верю тебе, Ева, и к чему напоминать скучное: ты моя жена, мать нашего ребёнка, тебе верность должна быть нужной для устойчивости нашей семьи.
   - А если бы я захотела попробовать узнать, что чувствует мужчина и совратила бы девушку, пользуясь чем-нибудь искусственным? Это изменой считается?
   - Знаешь, мне не до разбирательств экспериментов, мне не нужны плохие разговоры о нашей семье.
   - Конечно, и мы будем жить вместе долго, счастливо, и умрём в один день, как читала я где-то.
   - Ты часто напоминаешь о смерти, не играй...
   - Для тебя хорошая новость, гарантия своеобразная, - засмеялась, - гроб один, твой, "это прекрасно" продал с учётом инфляции, как известил меня. Не говори о нём ничего, не надо. Да... А ласковые отношения с женщиной, мои, изменой не называются? Ну, дружба, ну, разговоры доверительные, подарки...
   - Евочка-девочка, ты не выпила лишнего? Что-то зациклило тебя. Давай не придумывать таблицу умножения? Я доверяю тебе, ты сама знаешь простое, правую сторону и левую, небо и землю.
   - Муж, Адамов-Сомборский... В церковь мы не ходим, ещё чего не хватало, кому-то исповедоваться! Могу я тебе исповедаться? И ты выслушаешь, ты простишь? Ты хороший сегодня такой, что на исповедь меня потянуло. Не простить ты не способен.
   - Чего?
   - Вчера я на ночь не почистила зубы, не убрала грим.
   - Прощаю.
   - Недавно меня поразил сон соблазнов. Меня соблазняли мужчина и женщина. Голая Еленочка, ты знаешь её, подруга моя, раздевала мужчину, ныряла под него, звала меня, и он звал, а я согрешила во сне, я видела их голые ноги, их движения, разыскивающие ближайший путь сам знаешь куда, я переживала, получится ли у них и я согрешила, я хотела быть с ними, во сне тянулась дотронуться, дотянуться, отобрать мужчину у подруги, завидовала...
   - Прощаю. Наверное, я виноват, я мало внимания обращаю на тебя, сексуальную за дневной суетой Еву...
   - Наверное. Я хочу тебя всегда, постоянно. Тебя тянет побыть в постели с другими женщинами? Признайся, не бойся, я прощу, я сего дня прощу. К той, рыжей, на лекции ходит, тянет? И я признаюсь, и я признаюсь.
   - К той рыжей нет, она слишком недалёкая, термины по слогам записывает. Другая... Тамара, помнишь? Но я не вправе, я женат на тебе... Нет, и признаваться нехорошо.
   - Да почему? Я простила. Мне тоже бывает интересно, хуже или лучше, или проще, как, как с другими мужчинами? Нет, - ухаживания, переживания, поиски... Привычка лишняя может образоваться. Я больше не буду, я постараюсь лишних мыслей себе не позволять. Мой маленький, а в Берлин ты меня возьмёшь? Когда, когда поездка?
   - Не скоро и не так далеко, срок начала уточняется. Конечно, вместе мы побродим там, за границей. Берлин и поездки в другие города, пока точно не знаю.
   - Я стану твоей заграничной женщиной, и привезу тебе самый любимый подарок оттуда, любимый заранее, второго нашего ребёночка, зачатого там! В машине! Возьмём напрокат автомобиль, поедем в лес, в горы... Ты когда-нибудь пробовал в машине? Знаешь, в машине...
   - Не знаю.
   - Я в кино видела, не обижайся. Он влюбился, повёз в лес, в горы... Ты когда-нибудь пробовал в машине? Ха-ха-ха, больше не буду, прости... Одной рукой вёл машину и гладил её ноги, она расстегнула ему брюки, приготовила, машина несётся, а она на ходу села верхом на его ноги, раздутые ветром волосы залепили глаза, машина запрыгала на камнях, чуть в пропасть не полетела, он выключил...
   - Рассказываешь, как сама вытворяла.
   - Я умею рассказывать, вечно никому не нравится талант! Я смотрела, я завидовала, я хочу узнать такое, грешная, в соблазны вечно тыкаюсь... Нальём?
   - Да, хочется выпить. Смотри, у нас заканчивается. Вот, ну всегда в самое нужное время заканчивается!
   - Выпьем и сходим, деревню с магазинчиком проходили. Ты любишь ребёнка, ты любишь меня, мы будем хорошо и долго жить вместе. За это, пей, мой маленький. Пей с грешной женой своей, - улыбнулась, - я так, я имею ввиду все грешные, - пей с женой своей праведной. Глаза, глаза... Аэропорт, глаза... Ха-ха-ха-ха! Удивляешься? Со мной ты многому удивишься, Адамов господин, господин Адамов-Сомборский, мой господин... Ты забыл? Ты не помнишь выражение своих глаз в аэропорту, когда впервые прощались, и ты провожал? Аэропорт, глаза... Знаешь, так поднимает женщину в воздух, когда она нужна, когда тоска по мне остаётся в провожающих глазах! А ты подумал о других, о чужих глазах? Прости меня, любящий Адамов-Сомборский, я тоску оставляла тебе, боль...
   На улице текло с неба, с крыш, с листьев деревьев, капало с высокой травы и продольных досок оград, - дачки как подвинули под мокрое, толстое наверху море, прореженное местами остатками воздуха. Домики, поля, лес, серые крыши видимой деревни стянулись мягкой акварельностью живой картины, написанной по мокрому листу. Дорога через поле овса расквасилась, Адамов-Сомборский шёл впереди, придавливая высокие стебли и ими делая для Евы чистую дорогу. Он оглядывался и улыбался светлому лицу любимой, останавливаясь, целуя вместе с дождём мокрые волосы, прилипшие к щекам, неожиданно горячий из-под капель дождя рот...
   Магазин встретил кучей лопат и граблей в углу, пустыми полками. Пошли к себе. Небесные лейки не выключались.
   - Как мы устроимся с ночлегом? Одетыми на холоде спать? - не поверила Ева.
   - Да, холодно. Соберу все фуфайки, ляжем одетыми.
   - И я тебе не нужна? - удивилась обижено.
   - Нужна, всегда нужна, - потянулся к сырым старым вельветовым штанам, виновато отыскивая застёжки.
   - Бррр, - легла Ева, - холодно, сыро. И крыша эта, стенка прямо надо мной.
   - Борт ковчега, - прижался муж, наложив сверху старые фуфайке и одеяла, снятый внизу со стены старый ковёр.
   - Да, в такой роскоши я... в таких условиях мы ещё ни разу не пробовал; на холоде у тебя крепким станет? - дотронулась, проверяя где нужно. - Мне обидно, мне нравится раздеваться перед тобой, а здесь попочку отморозить можно.
   А под старыми фуфайками, одеялами, в тёмной согревающейся сырости невидимое нашло невидимое, руки Евы взмахнулись и ударились о низкую стенку, вдавились в круглый валик дивана, поплывшего куда-то, упирающего навстречу...
  
   Глава 14
   Злиться в стране кошмаров смешно, и я смеюсь: вчера пачка сигарет стоила восемьдесят рублей, сегодня сто сорок та же самая. Рушится, проваливается нормальность и по дням и по часам, вода неустойчивости без видимого берега, плыть остаётся...
   - Привеееет, - растягиваю, пою я перед раскрытой дверью квартиры Тамары, званно стоя впереди Адамова-Сомборского. - Лето проходит, а мы не видались, - протягиваю высокий букет гладиолусов и конфеты. - Тамара, а тут чистый спирт. На улице холодно, замёрзли мы, бедные, главное от бардака спасение...
   И проходим в комнату.
   - Эванс, - подходит иностранец поцеловать запястье моей руки и познакомиться с моим мужем.
   Я и имя стараюсь не запоминать, в городе постоянно живут то китайцы, то чехи, немцы, англичане. Тамара говорила по телефону, он американец, - важно говорила, - прошлый год жил в Португалии, - а сюда приехал из Милана продать партию чего-то и купить партию чего-то. Когда началось, когда года три назад чуть не каждого иностранца встречали с телерепортёрами, меня тянуло видеть их, да стало их как деревьев в лесах, приобычились.
   На полупонятном русском говорит с мужем, а я разговариваю с хозяйкой, разглядываю скользяще и страницу журнала и его: высокий, откормленный, розовощёкий и в тёмно-синем костюме с выглядывающим из карманчика платочком напомнивший крупного чиновника, в теленовостях идущего мимо охраны на международное совещание. У него и усы расчёсаны, и брови, кажется...
   Кажется, кажется... Столик в центре между четырёх кресел... Кажется, Тамара собралась зацепиться, попробовать уехать в Милан, в Португалию, - такое на ней, витринное, подиумно показывающее товар: блестящие коричневые плечи обнажены, закрывающее груди и живот блестящее палевое держится на одной тонкой бретельке, тонкая золотая цепочка вокруг шеи, тонкие подвески, бант над разрезом, на белой юбочке проведённом высоко, - хо, а не причёсаны ли и редкие коротенькие тёмные волосики на коричневых, блестящих без колготковой лаковости ногах?..
   - Тамарочка, спасибо что пригласила, - замасливается внимательнейшим вступлением мой мужчина, напоминая мне о красных флажках, повисших в безветрии на круге загона, открытом всегда с одной стороны: попадёшься - всё отдашь, лишь бы выскочить, выползти в скулеже...
   На столике в центре между кресел маленькие бутербродики на серебристых миниатюрных шпажках, жареное мясо, торт, вино, добавленный от нас спирт и подсвечники. Белые накрахмаленные салфетки.
   - Специально слоёный торт испекла, - похвалила себя Тамара, - какой нравится Валере, с шоколадным кремом. Я удивляюсь, Эванс попросил приготовить картошку в мундире, кто-то ему рекомендовал как народное блюдо, вернее сказать, блюдо фольклорное, - кирпичным сочетанием слов выдала смысл.
   - Мы надеемся, кремовый торт понравится гостю, - сдипломатничал мой мужчина, первым поднимая рюмку.
   Они, мужчины, заговорили о инвестициях, возрождении религии в России, налогах, вероятном политическом перевороте, - я отпивала капельками лёгкое вино, капельками, капельками, я смотрела на язычки пламени свечей, рельефно освещающих выставочность тела Тамары, ждала, отдыхала, доставая влагу капельками, капельками... Я знаю, где живу, я привыкла, все вокруг, от президентов до ночных сторожей одно говорят, но иное делают, на любом человеке по несколько обликов, сделанных словами, жестами, отражением в окружаемом, одеждой. Самый устойчивый облик - человек обнажённый и опущенный в страсти, но и почти устойчивый... и за почти фундаментальной границей... да, непонятным остаётся здоровье, настроение, возможности и пустота...
   - Повернём наших мужчин в сторону культуры, - вложила я программу в компьютер, двигающийся между золотой цепочкой на шее Тамары и причёской, называемый головой. Код прошёл, на экране телевизора диктор завыкладывал биржевые новости. - Есть видики?
   - Видео? - тоже спросил и налитой рюмкой показал согласие иностранец.
   - Фильмы Позалини... - как вся перелившись в бёдра, присела перед открытой тумбочкой Тамара. - Главные призы, Монте-Карло, Казанова мастера Феллини... В них есть позитивное начало, - понеслось в ту сторону, - целый ряд событий, дорогой Эванс, создаёт определённый имидж художнику...
   Она сразу стала копией с тех московских дур, по утрам в лживой роли давно ожидаемых гостей, вроде бы, несущих саморекламу и чушь вёдрами в уши доверяющим, между политинформациями и рекламой ангорских котов, с полуоткрытым ртом Эванс слушал моего мужа и полукивал в сторону Тамары, не умея разорваться.
   Мы съедали посыпанное укропом жареное мясо, выпив за пожелание Эванса постоянно оставаться красивыми русскими женщинами. "Да-да,"-согласилась Тамара с пожеланием остаться русской, хотя как в голландку, негритянку перескочишь? Среди отражений горящих свечей на экране проскочили титры фестиваля, молодая женщина из постели проговорила какую-то проповедь на немецком, глядя на нас наставительно, откинула одеяло, загладила себя по голым грудям, по напоминанием трусиков, торопливо поприветствовала поцелуем вбежавшего мужчину, раздёрнула в промежности кнопку и бусы-трусики уехали на живот, промежность крупно надвинулась на края экрана, показывая неровную темную круглоту заманчивости нависшему дрожанию гриба на длинной ножке, вдавливающему, тянущему за собой близкую тонкую розовую кожу с поплывшим на неё с бугра буровато-чёрным нескошенным полем зрелости. Тамара переставила свечу, зеркалющуюся в экране, предложила снова выпить-выпить, я налила троим спирт, посоветовала Эвансу для шика занюхать корочкой чёрного хлеба и корочку отложить, не закусывая.
   Мужчины здесь жевали, жевали жареное мясо и смотрели не на смерть обречённых гладиаторов, выбросив с языков политику, мужчина тот перевернул, поставил голую женщину на колени, работал, часовым маятником на одной постоянной скорости добиваясь замыкания. Вперёд-назад, вперёд-назад корпусом снаружи, крупно показываемым тем самым грибом внутри, - вперёд-назад торопились за ним, показываемым сбоку, двигающиеся зрачки Тамары. Спирт вывинчивал пробки разъединения, я курила и посмеивалась придуманному, воображённому: осенние бурые кусты, мокрая трава, красные язычки на бечевке по кругу, лиса и волк мчатся рядом, не ссорясь, некогда... волк и олень мчатся рядом...
   Снятые камерой откуда-то из-под лица, нависшие груди накатывались и оттекали, торт разрезался, мой муж заботливо протянул к нравящемуся ему куску моё блюдце, смотрел на мои не скрытые коленки, смотрел в глаза, отгадывая мои за прищуренной насмешливостью настоящие настроения и по-пионерски, только без слов узнавая, разрешено ли мной ему смотреть на голую другую женщину, возлегающую на боку, поднявшую согнутую ногу перед подлётом гриба к волосатой раздёрнутости обычно скрытого бугра. Эванса с добавлений рюмки сдвинуло на политическую обочину, он стал спрашивать, подпольно ли мы смотрим видео или теперь, после Горбачёва можно, при Ельцине.
   - За деньги в любом кинотеатре города эротику дают, сколько хочешь смотри, и плати, - объяснила Тамара, внимательно сводя брови. Адамов-Сомборский махнул, и не пробуя говорить о пустяках.
   - Мой маленький, таинственный подарок тебе, - приобняла, шепнула своему мужчине на ухо, оставляя своим, только своим. - Потянись на тот край стола за сигаретами и повернись незаметно в сторону винной бутылки.
   В него как выстрелили, и замер на пару секунд, далее посмотрев внимательнее. Ну да, я отправила, я пустила, я толкнула его на случайно узнанную дорогу, я знала на любое пари: за винной бутылкой он увидит, пускай увидит при мне... на неаккуратно севшей на край кресла Тамаре нет трусиков, пускай откинется Адамов-Сомборский от своих желаний-восхищений точным пониманием: мы здесь скоро станем лишними, Тамара, нравившаяся ему, привела иностранца как самца, будет вот так же облизывать шляпку гриба, как в телевизоре другая, будет под ним разводить ноги в стороны и вскрикивать.
   - Ты как думаешь, она вскрикивает под мужчиной? - спросила у мужчины своего, - ха-ха-ха-ха! - ответила Эвансу на нерасслышанную шутку, уловив по его глазам, что засмеяться надо. - Ха-ха, в самом деле, вы правы, ха-ха-ха! - кивнула в ту сторону и тормошнула мужа.
   - Не грусти, мой маленький! Мы вместе, не грусти. Или ты хочешь вместе с ним Тамару и любишь не меня?
   - Извини, подташнивает. Спирт с вином смешал...
   - Закусывай, ешь больше, спирт отрава лёгкая, - пододвинула малосольные огурцы и сало, - вы все мало едите. Тамара бякушка?
   - Не шути, от слова бяка меня может стошнить.
   - Пропускай, пей через одну. Договорились?
   Адамов-Сомборский внимательнейше кивнул, не отрываясь от невидимого бинокля в никуда. Я пружинно поверила, до такси и до квартиры дойдёт, съедет постепенно с обалдения. Не зная, сумеет ли Валера уяснить сейчас, я подшепнула ему:
   - Погляди, чего ну очень нужно хозяйке.
   Длинно высаженный язык заботливо облизывал после повторного похода в тело облитый прозрачными соками гриб, стараясь вокруг скошенной багровой натрудившейся шляпки, умещающейся под самым обрезом экрана. Тамара смотрела туда, белибердово пробовала ответить на мой мною уже забытый вопрос, смотрела со всеми обещаниями на иностранца, длинно изогнутым языком слизывая сироп с большой ягоды на прибранной к себе части вкусного торта. Не было бы нас, знала я смешно, она бы видео уже перевела с цветного изображения за стеклом кинескопа в кресло Эванса, и поболтав о свободе сексуальной, о раскрепощении современных мужчин и женщин я затянула всех выпить, налила спирт - хозяйке, поверившей в понятный сигнал отправления, выпили, сделалось бедной Тамаре замотано, добавлено за норму...
   Я весело объяснила Эвансу - продолжим у нас, традиция, обычай, допивать в другом месте, гуляем по всем домам, - уложила хозяйку в кресле же, выключила видик, газ, электричество, вышли втроём с остатками спирта, пожалели Тамару и заперли, нашли машину, доехали, я запретила давать шофёру валютой, пили при свечах, жарили яичницу, пили при настольной лампе, Валера заснул за столом... Ну что за вечер! Ну всё повалилось на меня: та отключилась, этот, когда нужен! Этот, еле-еле передвигающий ноги, перетащенный в другую комнату!
   Когда весь вечер меня все заводили!
   Тогда - где есть, тогда срывать страхующие закрутки с толстых горлышек высоких бутылок оставшихся - не сильно, но нужно.
   - Там я лежу? - спросил муж, в темноте войдя в комнату. - Там я, и тут я?
   И срочно перестал качаться против лунного окна, пробуя разглядеть. Там, - здесь, на его обычном месте, лежал Эванс, и красные флажки запрыгали страхом в глазах, сдавливая, оказавшись вокруг меня.
   Волк, лиса, олень...
   Повылетало из головы.
   Я эшафотно поднялась, вынуждено голым телом убеждая мужа в безошибочности, обнажённой неожиданно стесняясь перед ним, вынуждено белеющим телом ведя начинающие верить глаза от одной брошенной на пол одежды к другому приседанию, наклонению, слому в талии...
  
   Глава 15
   Лыжи у печки стоят...
   Я не могу вспомнить вторую строку.
   Месяц кончается март,
   Скоро поедем домой.
   Где мой дом? Где мне свободно, уютно, тепло, хорошо?
   Снизу кричат поезда
   Правда, кончается март...
   Ранняя всходит звезда,
   Где-то лавины шумят...
   Лавины чистого, чистого снега среди чистого воздуха чистых гор там стоит маленький чистый дом, топится печь, ребёнок смотрит в природу чистыми глазами и я читаю ему чистые добрые сказки...
   Халат надеть не могу. Причесаться, вымыться в ванной не могу. И я тащусь растрепанной, перебирая руками на стене, видя сквозь обидные слёзы мутный, жестокий, больной мир. Я тащусь сквозь него, кружащийся, выбросить из себя отравляющее и смыть водой в унитаз, я плачу, зная, что такой, отвращающей, меня вынуждено видит мужчина. Он подходит, начинает поддерживать, и я не знаю, слышит или нет, произношу или думаю: - "Не надо, не смотри на меня, не знай, как пахнет больное неделю не мытое тело, забывший зубную пасту рот, волосы без шампуня и гребня."
   От туалета мужчина приводит назад, укутывает толстым одеялом на постели, я отплываю в серую муть закрытых горячих глаз и начинает сиять маленький дом в чистых горах, чистые снега, лавинами стекающие с подоблачных вершин и забирающие из души последнее ненужное, отравляющее...
   Я помню, Адамов-Сомборский потребовал выставить из квартиры иностранца. Я испугалась за Эванса и сказала: ночь, в городе грабят и среди дня, он не знает улиц. Адамов-Сомборский сказал: выставит сам. Я не захотела видеть драку и пошла из кухни в комнату, объяснила лежащему Эвансу. Он ушёл, Адамов-Сомборский решил разобраться утром и уснул.
   Я не знаю, где мой дом. Проснулась утром, до подъема мужа ушла, вспомнив круг красных флажков и себя не снаружи, - внутри... Вырываться. Выползать. Выскакивать куда, как?
   День проболталась по знакомым. Вечером поехала спать на вокзал. Кислятина воздуха в залах ожидания, мешки, бичи, солдаты, проститутки, воры, пассажиры с настороженными лицами. Злыми волками злые, злые люди... Милиционеры, выхватывающие пьянь из толкучек у касс.
   Меня хватило на посмотреть и уйти. К ребёнку ехать? А если муж туда прибудет разбираться при всех? А если Вилория и "это прекрасно" заметят растерянное настроение, полезут в мои семейные дела, а моя семья - не магазин, кстати-то...
   Сошла на своей остановке, забрела в пятиэтажный дом без окон застеклённый и дверей, на новостройке. Сидела в уголке на кирпичах. Боже мой... Красивая, пахнущая парижскими духами, знающая философию, историю русской культуры, иностранный язык, умеющая вести беседу с малознакомыми интеллектуалами, - я, я сижу на столбике из трёх кирпичей, пробуя укрыть ноги краями пальто и жалея, что воздух во все окна прёт холодной влажностью, насморком...
   Говорят, в христианской церкви грешные стоят у самого входа, - да там же теплей! На виду, позор, да теплей воздух!..
   Ключ в замок своей двери не вставлялся до конца, изнутри мешал другой, моего резко очерченного хозяина. Я женщина, я ничто... "Мой маленький, мой маленький" называла, неназойливо отставляя Адамова-Сомборского на полшага в зависимость, за превосходство моё убирая, и как получилось? Трое мчались на красные флажки: Тамару напоила, унизила перед мужем своим, без мужчины с Португалией, Америкой в перспективе оставила, - мужа приберегла только для себя надёжным бетоном, мужчину свалившегося случайно ради любопытства забрала, - трое мчались, а в круге очутилась я?
   Дверь приоткрылась. Я толкнула и увидела, она упёрта в ботинок моего мужа.
   - Вы кто? Вам чего нужно?
   - Ты не узнал?
   - Я вас не знаю. Вас тут не было и не будет.
   - Пусти. Я замёрзла.
   - Вас тут не было. Вас тут нет.
   - Да пусти! - шибанулась я в дверь. - Пусти! Пусти!
   - Мы немного поговорим, и вы уйдёте, - забелел штукатурно лицом Адамов-Сомборский, железнея от ярости. Я подумала, в него можно влюбиться. Вот так бьют выстрелами из-за флажков? В таком состоянии, оказывается, уничтожают попавшихся мужчины?
   В пальто я прошла в комнату. Навстречу заспешил один из друзей Адамова-Сомборского, глянувший на меня как на проститутку.
   - Нажаловался ему? Пометёт, прославит по всему городу? Как смеешь пускать чужих в наши интимные дела!?!
   - Вы предали. У вас нет голоса, вас нет. Уйдите отсюда. Можете забрать, если что-то забыли.
   - Ты ребёнка не увидишь!
   - Ребёнок меня предать не способен. Уйдите, - шагнул, вытягивая руки.
   - Не выгоняй. Я сидела на стройке. Там холодно, мокро.
   - Уйдите, - зажелезнел.
   Я вспомнила, как вырваться за тупики. Отдёрнула ящик шкафа, выхватила и наставила на белое лицо Адамова-Сомборского, охотника, загнавшего меня...
   - Я столькое для тебя сделал, и?.. Убери!
   - Нет. Нажму курок.
   Он резко увеличился в моих глазах, держа зрачки мои железным взглядом, шагнул, чего-то говоря, глаза мои залепили брызги звёзд и темнота, я заболталась в тёмной гремящей страшной бочке, только помня, только уплывая от желания вырваться в какую-нибудь дыру...
  
   Глава 16
   Тягость вплывала в беззащитное, в каждый запоминающийся предутренний сон, цветной, реальный и объемностью фигур, предметов...
   Девушка сидит, опустив кроткое лицо на подставленные кулачки, милостью, кротостью заставив вошедшего сесть на стул.
   - Почему ты молчишь? - спрашивает кротко, вежливой музыкой хорошего голоса.
   - А надо разговаривать?
   Девушка опускает глаза. Молчит. Неожиданно начинает разглядывать, торопливо боясь узнать, развернуть внешнее не обязательное, не душевное, девушка пугается не запомнить лицо напротив, руки суженого, понятого суженым, торопливо и подробно разглядывает, разузнаёт подняв брови короткими всплесками высоких дуг на нежной светлоте лица... Закрылась ладонями, приказала, быстро:
   - Уйди?
   Встал и вышел.
   Девушка заплакала, и я, во сне завидуя ей, сдваиваюсь с видимой, плачу легко и сладко, во сне став ею, начальной...
   - Куда делись наши ложки, вилки, блюдца, чашки, детский гарнитур мебели? Нас обворовали? - спрашивает голос мужа, и я отслаиваюсь от начальной, вижу себя в обидно мятом халате, но в комнате, уже устойчивой стенами и потолком.
   - Я ни при чём. Вилория приехала на грузовике, с "это прекрасно" копались, грузили, что дарили когда-то нам. Я им ни слова не сказала.
   - Точно, кто на что способен... - презирает не ставших ему родными Адамов-Сомборский.
   - Я знаю, подаренное назад не берется... Ты в суд подашь?
   - Смешно. Пусть в четыре ложки едят, себе купим сами. Ребёнка к ним надо отпускать совсем редко, жлобством заразиться может. Ева-Ева... Не стоило тебе изменять, как ты подвела... Я полностью верил.
   - Валера, ты незаменимый мужчина в постели. Вытерпи откровенность, он и не смог ничего толком, он намного ниже, хуже тебя.
   - Мне стадиона не хватало, соревнований с самцами на тебе!
   - Не злись, вытерпи откровенность. Ну, чем тебя ущемила? Самолюбие, понимаю... Зараза исключена, был презерватив, зарождение ребёнка... А ты сейчас сам убедился, как хотел меня так и хочешь, и преотлично у нас получилось. Я ничем понять не могу: на мужчин смотреть можно, в автобусах толкаться с ними можно, работать вместе, танцевать, но почему секс - нельзя? Что, заразно? Допустим, исключено. Ребёнок? Исключено. Что, собственности твоей, личной, частной потеря? Мне нужно постоянно, я чувствую в себе во время слияния моего тела с твоим какую-то счастливую градацию, она возможна и с другим, - ну почему и мне, и тебе с другими нельзя? Я не разрешение опрашиваю, я понять, узнать хочу.
   - Я не знаю. Может инстинкт, может страх потерять любовь к тебе, я не знаю. Нельзя. Непорядочно. Мне ненужно.
   - Возьми меня в Берлин.
   - Поздно. Документы оформлены.
   - Привези... французские презервативы с усиками. Хочу попробовать. Или тоже нельзя, непорядочно?
   - Попробуешь.
   - Я боюсь теперь любого нового с тобой. Говорю, и боюсь.
   - Пройдёт. Когда мы верили друг другу - не боялась. И не надо спрашивать, почему нельзя заглядывать в дуло пистолета, ты же убедилась, опасно становиться на капкан...
   - Я боюсь просыпаться. Слушай, мне часто перед самым просыпанием снится, как мы долго-долго разговариваем без слов в номере гостиницы, где встретились и не знали имён, и та девушка, та прежняя я укоряет, укоряет, я боюсь, ты убери такое наказание?
   - Я не приговаривал к нему и не верю в чертовщину.
   - Тогда и мне в твою любовь не верить?
   - Почему?
   - Её тоже нельзя потрогать.
   - Перестанем, мы ещё... Меня сравнивать, как жеребца с другим на ипподроме... Хорошо, я сдержусь. Может быть и лучше, что уезжаю и пока побудешь только с ребёнком...
   ..По чуть-чуть, по секундочке выползать из красных кустов, зная запах и скользкость собственной крови...
   Жара забывается, дожди застывают в хрустящие тёмные зеркала, присыпанные новым инеем стылости, незаметно ставшими толстыми снегами. Я сижу с нашим ребёнком, учу выписывать ровные прямые и наклонные палочки, крючки, из них когда-то составляются буквы, записывающие и восторги, и горе жизни нашего ребёнка, превратившегося во взрослого человека среди двуногой людской животности...
   Я знаю, улица - начало воды, провала в пучину утоплености. Вокруг обнищание, митинги, топтания человека человеком, злые очереди, ограбления, изнасилования, самоубийства, перебирания объедков в мусорных баках. Я вижу, без желания выходя в море улиц под окнами.
   Я знаю, дом - моя и нашего ребёнка надежность. Здесь тепло, здесь в книжках живут читаемые вслух сказки, пахнут аппетитно обеды и ужины, и муж, привезя из Берлина напечатанное своё философское сочинение, живёт с туманными глазами, после лекций в новом сочинении пробуя объяснить человечеству противоречие между неотрансцендентальным субъективизмом и чем-то, выговорить сложно. Он получил приглашение в Копенгаген на международную конференцию, он может взять и меня с собой, но статью надо успеть закончить, но некогда ему терять дни на оформление документов, и внимательно выслушав Адамова-Сомборского, заранее гордая своей серьёзной помощью и им на международной встрече учёных, я записываю необходимые телефоны, фамилии университетских нужных людей и еду в столицу подтолкнуть наше будущее.
  
   Глава 17
   Мой город забросан сдвинутым к тротуарам грязным снегом. Отбрасывая полы длинной шубы коленками в стороны, обгоняя их узкими носочками сапог, я иду, не зная в чём радость, в жизни или в смерти. Я хочу превратиться в тонкую-тонкую плёнку и утечь сигаретным дымом в никуда, я хочу громкой музыки, звона вина в голове и безразличной торопливости к ножам обострённых восхищений...
   Квартира сыровата. Вчера горячей водой затопили соседи сверху, обои полосами висят над полками с разбухшими книгами. Я закуриваю длинную коричневую сигарету и молчу, наблюдая за тонким её горением, я не хочу никаких движений, никаких действий пока, пока не надышусь перед вступлением в жестокий без устойчивости океан за окнами.
   Я Ева. Я слабая. Мне нравятся сильные волшебники, знающие пути в большом хаосе города, и как открываются шкатулочные со сказками за ними двери, и где брать деньги, отдавая их за удовольствия. Я не тянущий, толкающий двигатель, я нормальная женщина, потому что всё хочу воспринимать существующим для себя, всё лёгкое и радостное, красивое. Нормально, нормально ищу и хочу так быть...
   Этот мальчик в столице, студент в дорогой кожаной куртке, тёмных очках, широких штанах серой пятнистой ткани, подстриженный коротко с затылка и над ушами, с оставленными наверху головы торчащими густыми волосами, модный, сегодняшнего стандарта мальчик...
   Станд-Арт... Сегодняшнего остановленного искусства улицы мальчик, остановленного наконец-то мгновения...
   Артовый мальчик роста за два метра аккуратно повёл, придерживая обнятой рукой за плечо, от печати к подписи, от подписи к штампу, зелёный свет на Копенгаген мне засветил, - положив руку на талию, повёл в университетский буфет для профессоров и накормил бужениной, пирожными, влито положил руку на талию, повёл...
   - Послушай, чего ты себе позволяешь? Я замужем!
   - А мне без разницы. Я не выдёргиваю тебя из замужества. Дела твои в столице сделаны? Едем отдыхать и крутить дела мои, - взял, повёл за талию.
   Он садился в "Вольво" с другой стороны и я отметно оконтурила глазами не отвислый мощный зад в пятнистых штанах, похожий на зад этого белого постороннего для меня механизма передвижения на колёсах, мчавшего по первому в стране городу. Промежуточного для меня, а ранее недоступного, и впереди одна из европейских столиц...
   Артовый мальчик оказался и художником, - рассказал, - и коммерсантом, и членом редколлегии нового журнала, и студентом юридического факультета, и владельцем "Вольво", и каратистом, и живым ключом во всякую дверь с вахтёрами, милиционерами, охраной в пятнисто военной форме и в штатском. Мы заехали в институт мировой литературы и писатель, стихи о любви к родине я учила в школе, похлопал артового мальчика по спине, наговорил восхищений в мою сторону, сентиментально благодарил, долго, и отдал "Пашеньке милейшему" пачку тысячерублёвок. В Доме художников за мостом через реку теледеятель по искусству Ямщиков назвал Пашеньку милым, дорогим, поблагодарил за какую-то статью, вышедшую в иностранном журнале, - его статья с помощью артового мальчика, я поняла, - пообещал "то дело" скоро за кончить "с пользой для высокочтимого Павла." Художник рядом с Ямщиковым навязчиво заговорил о моей красоте - Пашенька закрыл его рот, дёрнув за бороду серую, и мы уехали.
   Вчерашнее проявлялось фотоснимком: и знаешь, что должно быть, и не веришь проявлению явственности. Мы вошли, Паша разговаривал быстро с кем-то, рядом я увидела Хазанова не на телеэкране, потрогать можно, в зале висели гирлянды, надутые шары, связки цветных ёлочных игрушек, между столами с шампанским и осетриной расхаживал ведущий телепередачу отсюда на всю страну прямиком, сейчас, прошла в белом Пугачёва с напудренным злым лицом, за ней бежал педерастического лоска длинноволосый мальчик, - "здесь наши места," - показал на столик на двоих артовый Пашенька.
   Сквозь ручку корзинки, сделанной из шоколада, я видела ведущего, просящего помочь бедным детишкам и беженцам, толстую красную щёку Кобзона, жующего и перед носом разглядывающего маслину Магомаева, сердито крутящего круглыми глазами за ведущим поэта Роберта Рождественского, обиженного наверное отсутствием перед ним микрофона, похожего на коня, не взятого на скачки, - на эстраду вышел теле известный Александр Иванов, попихал коленом футбольный мяч и получил приз, японский дорогой видеомагнитофон, толстому - мне он таким по телику не казался, - Винокуру, всей стране объяснившему, что у него в ванной сломался кран, но сливной бачок над унитазом работает дали тоже приз дорогой, но Винокур переспросил, сколько стоит точно, и какая-то мне неизвестная московская крашеная баба объявила телезрителям всей страны, уводя Винокура за ширму, что ему не даст, собранные на раздачу товаров посмеялись большому остроумию... Микрофон на пути светлом к следующему дорогому призу достался кругложивотому, седому Андрею Вознесенскому, зажаловавшемуся на разорение издательств...
   Артовый мальчик приятно извинился, отошёл с вином в бокале, выпил и о чём-то договорился с Солоухиным, имеющим массу дорогих икон. Вернулся. Незаметно успокоившись, я сидела как у себя на кухне, я видела, все эти отживающие своё время бывшие популярные, пьющие, жующие, скупердяйски расхватывающие призы ничего хорошего мне не способны показать, скучные близко... Не они, а артовый мальчик Пашенька был ломовым кораблём-ледоколом и сейчас, и назавтра.
   - Куда отвезти тебя? - положил он уверено руку на моё колено, сев за руль "Вольво" и уместив на заднем сиденье сумку с вином и бананами, коробку с шоколадной корзинкой, полной дольками лимона в сахаре.
   - Я остановилась на Юго-западе, у тёти. Слушай, она не родная тётя... Она лучшая и давняя подруга моей матери, у нас с ней то ли родственные отношения, то ли обычные, как между подругами. У нас и разница в возрасте небольшая.
   - Понял. Едем к ней, у меня дома друзья телефоном житья не дадут.
   У Нины Александровны - Нина, представилась мальчику, - я включила телевизор на том канале, где разбирание вещей под названием призов продолжалось.
   - Нина, мы только что среди них сидели, представляешь?
   - Ну их в зад! Простите, милый мальчик, надоели, болтуны. Сядем в комнате, да, с такими подарками к столу - в комнате, не на кухне!
   Я не выстраивала план охоты, не направляла на тропки, я смотрела, как хотят жить другие...
   Мы пили оставшееся от прошлой страны "Советское шампанское", пробовали из стаканов с высокими тонкими стенками "Крем-Какао," из квадратных бутылок "Менеджер" и перемешивали питерскую водку с томатным венгерским соком и яичными желтками, подруга моей мамы, подруга моя Нина приближалась, выравнивалась и настроением и возрастом с нами, поддакивая, в словах радуясь и настаивая на демократичности, вчерашняя секретарь горкома партии, демократичность ею объяснялась доходчиво, что хотим - то и не запрещаем себе и другим, кто рядом. Двухметровый мальчик Пашенька признался, хочет всех женщин в мире: белых, коричневых, чёрных, в крапинку, в полоску, и всех, кто в этой квартире. Шутил, серьёзно гладил колени, бёдра под юбками, груди среди расщёлкнутых кнопок справа и слева от себя, и если Нина смеётся продолжающе, играя дальше, если Нина знакома с моим мужем и давно знает родителей моих... можно - так можно.
   - Милый мальчик! Да как тебя достанет на двоих? - и сомневалась, сожалея, и удивлялась мощи самцовой Нина, сидя со стаканом шампанского на правом его колене против меня, сидящей на левом, то меня удерживая, качающуюся от запутанности напитков, то хватаясь не за стеклянный стакан, обещающий возбуждённой яростью другой напиток. Мы дули на толстеющий стакан, облизывали полыханья, путаясь языками и пальцами, пробовали твёрдость боевого снаряда губами не ртов, пили наперегонки хлещущее и жалели опустевший, мы жалели его и терпеливо ждали возвращения в жёсткую вертикальность, - до утра не заснули, до мутного серого утра...
   ..Я сидела среди отпарившихся обоев своей прошлой квартиры. Позвонила. Попросила срочно приехать, не объясняя Адамову-Сомборскому, почему.
   Вошёл. Не снял пальто.
   - У меня срочное на работе, сейчас же еду, внизу машина.
   - Валера, не бей меня. Я честная, я признаюсь: мы не можем
   жить вместе. Я тебе изменила.
   - Снова? Чем ты думаешь? А где... Да, понятно, я не смогу. Мне и не на кого накричать за пропавшую поездку в Копенгаген, тебя нет, ты мертва для меня.
   - Я здесь...
   - Ты мертва, а мне на работу.
   Он запахнул пальто и спокойно закрыл дверь на оба замка. Внизу загудел лифт. Внизу загудела, отъехала машина. Я встала. За головой куском тяжёлой жести грохотнул свиток высохшей полосы обоев, задетый шапкой. И тикали часы. И я ходила, собирая самые нужные вещи, я ватно передвигала руками, убеждая себя же, - я живая, я живая, плачу, я прощаюсь с собственным домом, а он сказал... а я мёртвая мне не проползти по окровавленным кустам, на меня совсем не охотятся, меня нет...
  
   Глава 18
   ***
   "Слушай, автор! Проклятый, куда ты тащишь меня? Тошно, ещё и вкалывать заставляешь! Тарабань на этой дурацкой машинке сам!!!
   Спасибо за приготовленный чай...
   И не пиши обо мне - она, она, она, не смешивай меня со множеством, превращая в общее пятно!"
   ***
   Нечёткая без алкоголя, не спавшая со вчерашнего утра и далёкого начала ночи. Ева шла, воздушная движениями тела и настроением надежды, какими-то расторопными глазами замечая, пробуя разглядеть редкое, - город перед рассветом. Стены всех домов текли одинаково серыми, окна одинаково матово-тёмными, одинаково широкие без автомобилей и людей улицы воздушились, наплывая навстречу, тихие за всеми поворотами. Здесь Еве и не верилось: гам, суета начнётся скоро, возможно кто-то погибнет в аварии у перекрёстка, как показывают в теленовостях.
   Я вольная, знала Ева, я ничья. Я вольная потусторонней ненужностью, а по привычке часов в одиннадцать вечера затревожилась, спросит ли Адамов-Сомборский, где была.
   Ева шла, и как-будто кто-то вкладывал в её сознание...
   Ребёнку привычно с дедушкой-бабушкой, им называемыми всегда женам, им не понимающим, где деда борода и бабы клубок со спицами, как в книжках со сказками. Вслед за мамой и у неё не сходится узнаваемое с книжками...
   Своя бабушка во взрослой жизни была... записываемой в дневник. Любила. Просыпалась с радостью. Радовалась победам любимого, придумавшего и построившего на заводе какую-то машину ТКЛН-275. И любовь односторонняя, и телом наслаждения не узнала, и завидно душе её.
   Я один раз сказала правду, - удивилась Ева, - и меня убили. Почему? Я напрасно верила, что признание очищает душу и отношения? Верить в прощение нельзя в лесу для двуногих?
   Слишком близко второе признание от первого? Не прожевать...
   Ева шла от духовницы своей, подруги лет на... постарше, поопытнее. Было рассказано: изменила, призналась, у мужа сорвалась поездка в Копенгаген, у самой - выгнал, через несколько дней приходил, звал вернуться, а тесть вчерашний со злым удовольствием посоветовал застрелиться, издалека посоветовал, боясь "получить по морде." Было рассказано: непонятно, как же необидно для других жить волей своей и сейчас возвращаться? разводиться? одной в стороне побыть?
   Было услышано: Копенгагенов впереди сотни, границы открыты. Призналась зря, не похудеешь и не потолстеешь после лишнего мужика, не заразиться бы только. Отрывай, откусывай, отщипывай от жизни что ни попадёт, все так только и живут. Совесть для дураков придумали попы и писатель Достоевский, наказания самосгложеностью не бывает.
   Было услышано: вот я, по воображению и способностям на своей работе учащая жить других... Мне надо было стать лауреатом премии ленинского комсомола, в номенклатуру местную втиснуться, - пионеров часами на парадах заставляла шагать. Пропал комсомол с пионерской конторой, шут с ними, я народный депутат теперь. С мужчинами дави так же, с негодного быка на свежего перебрасывайся. Я от Семёна отказалась, с Лёней сходилась, жена его фыр-фыр-фыр, встречаться не бросишь - с пятого этажа вниз ступлю. Ступила, ну и что? Лёню бедного из партии хотели исключить - Ельцин партию запретил. А ту закопали.
   Было стеснительно спрошено: снятся, грозят во снах самоубийцы?
   Было увидено: рука, сложенная в кукиш, показала на четыре стороны, на пол и в потолок, и в потолок же трижды было плюнуто.
   И утверждено:
   - Нет у нас ни верха ни низа, ни светлых ни гадких.
   - Но через меня, Еву, через меня, женщину, продолжена жизнь. Что ребёнку передавать?
   - Что люди - пыль. Живёт всегда личность. Личность делает, как хочет.
   - Личность - кто?
   - Кто ясно знает, кого ему нужно сегодня ступенькой, понимаешь? На своём примере покажу тебе: ступенькой - пионеры на парадах, ступенькой - дураки-избиратели, ступенькой - мужчина, подаривший мне автомобиль, за чей быстро возбуждающийся мне и днём хочется подержать а ночью и в третий раз заставить. Бери, Ева, бери от жизни сама, тогда тебя потребляемой брать не будут и не вытолкнут за ненужностью.
   Было обдумано... на предрассветной, не мешающей человеческими глазами навстречу улице, было почувствовано... и права, и цинична, и встреч с ней не нужно впредь.
  
   Глава 19
   Ночь светлела, ночь перетекала в начальное утро, серое-серое в подъезде с выключенным электричеством, и я стояла перед прошлой дверью для себя, воздушная без давнего сна и сна близкого, во мне пружинилась глупая радость по непонятному, не отыскиваемому в себе. И девчонкой семнадцатилетней, взбудоражено пробродившей под луной, на неизвестное решившись, постучала громко в прямоугольник двери.
   - Ты один? У тебя нет женщины? - любопытно крутнула коленкой, заранее улыбаясь глуповатому для свободного человека вопросу.
   - Я без никого, - ответил воспринимаемый мной как мужчина...
   - Мне... войти можно? Мне, бродящей по ночи женщине?
   - Да заходи, пока не ограбили и...
   - И не изнасиловали, постеснялся сказать? Два убийства за прошедшие выходные, знаю. Почему ты одет, почему галстук? - спросила, пробуя сблизиться простейшими словами.
   - Сидел с вечера, думал... Слушаю Шуберта. Аве, Мария.
   - В три ночи Шуберта?
   - Настроение, знаешь ли... настроение скорого света... Славься, Мария. Я думаю, любой ребёнок даётся природой во спасение. Своему ребёнку плохого не пожелаешь передать, человек с рождённым ребёнком должен удерживаться страхом от плохого, самый близкий пример для доверчивого... Ребёнок от рождения доверчивый? Я думал с вечера о появлении доброго в человеческой среде как необходимого условия для продолжения реального, реального через неосознаваемую ирреальность, - ну, не станем в такую рань закручиваться в напрягающие сложности...
   - Ты понял, что я пришла как женщина? Меня не касается... у тебя была жена и стала мёртвой, слава богу не биологически.
   - Всякое происходит. Чай устроить, кофе?
   - Как женщина к мужчине, границы визита, так сказать. Любое, лишь бы горячее. Я знаю, во всех сидит желание суда над ближним. Попытки разбирательств означают нарушение границы...
   - Да, лишнего наказания не хочется. Мы равные без сна, мы равные... потусторонней встречей. Тебе поесть нужно?
   - Я сидела в ночных гостях у подруги... не хочешь ты знать о ней, брезгуешь, помню, она вышла замуж за бывшего мужа убившей себя от ревности... Яичницу с помидорами ели. Маринованные красные помидоры поджарила, залила яйцами, - смотрела за уставшим мужчиной, внимательным к пустяковым новостям. - Запах сначала странный, на огне, а вкус...
   Мужчина не отпускал глазами и слушал как о неизвестном сборнике статей Франка, Бердяева...
   - Хо-хо, ты славный, ты приятный человек совсем с другой стороны... где ум твой гранитный не блещет холодом, когда замечаешь развязавшийся шнурок и моешь чашку... Ты сразу делаешься понятным.
   - Да, моя работа требует условием отчуждённость... Я приготовил какао, оно на молоке и лучше согревает. Налить коньяка?
   - Нет, не хочу алкогольной затуманенности. Когда тебя научили готовить какао?
   - Я умел давно, я вспомнил. Пей, с печеньем.
   - Спасибо за приятные заботы. Говорят, у тебя когда-то была жена, и она изменила тебе?
   - Да? Говорят? И что?
   - Настоящий мужчина должен убить за измену, оттолкнуть шлюху, не просить возвратиться и жить вместе.
   - Полюби, и полюби непонятливое, способное к ошибкам, и попробуй любимое убить, оттолкнуть. Дальше может начаться разговор на уровне пошлых песенок этих живодристиков, прыгающих с остриженными висками в телевизорах, - "ты мне изменила, загрустила луна, я тебя забыть не могу..." "У попа была собака... съела кусок мяса, он её убил. Убил и закопал, и на могиле написал: у попа была собака..." Настоящий мужчина должен заниматься серьёзным делом, лирика приложится сама по себе.
   - Ты такой? Тебя не мотало от злости к отчаянию?
   - Я выключаю телевизор, когда живодристики гундосят на эти темы. Больно - мне. Хорошо - мне. Я начинаю сосредотачиваться на нужном и не разглядываю улетающее в канализацию.
   - Да, я от усталости не так сказала... забудь, не было. И не будет впереди. Нет других женщин, они копии с меня. Есть я, Ева, первая и единственная для мужчины началом, а все после Евы и Адама повторение, листья с дерева.
   - Ты была в райском саду, ты и сейчас?
   - Как меня не уничтожали, я есть, - кротко выглянула из-за края бокала с напитком греющим, - я, женщина. Не теряющая соблазн... Видишь, он волной вокруг меня, - зевнув, потянувшись, развела руки и улыбнулась, без слов попросив снисхождения за зевок. - Я хочу у тебя поспать, если можно, - стянула свитер, поправила волосы и отвернувшись, бросила на кресло лифчик.
   - Только поспать?
   - Я зеркало, я хочу как хочешь ты, - повернула голову, удивлённая треском, треском, скаканием по паркету пуговиц рубашки, обогнавших зелёную змею сползающего галстука. Засмеялась, видя жадное желание меня и взвинчиваясь сама, подошла и рванула, разделяя верх переда брюк пополам. И вышагнула из пущенной на пол юбки, закрывая широкие бугрящиеся волосы с заходом на кожу ног, не давая дотронуться тяжёлым, ещё напряжённым не тем значением, не изгибчивым рукам мужчины, притянувшим за бёдра к ненаходящему места на гладком моём животе, мешающему прижаться к телу, когда не в своём он, упрямый!
   - Ева, твои щёки зарделись, пунцовые, твои ресницы... Ты смущаешься, ты девственна, безгрешна постоянно...
   - Я боюсь, у меня отвращение к нему, в нём страшная власть, - показала вплотную острым ноготком. - Я люблю его поразительную власть, мне нужен всегда, постоянно, - подвела пружинное упоенье к шёлку влажнеющих по над краями волос, к жёсткости волос, оказавшихся жёсткими после притронутости к обнажённому под ними. Дождалась, вытянулась, выскользнула губами из поцелуя, стекла длинной спины под руками вниз, на колени, напаиваясь упоеньем, забранного не отделяя от краешка, от глубины, от холодка надыха, огонька, сразу жаркости широкой губ, вьющихся кругло, повторяющих безгласные заклинания, требование оставаться желаемым, дерзким, сильным. И наплясавшегося на неожиданных огоньках подвела, утопила в жгучем дне узкого глубокого обрыва озера, вырывая, выкручивая груди из зажатости, ища, врываясь, вжимаясь в схваченность, в растянутость до страха разрыва тонкой вибрирующей кожи внутри бёдер, в сливе ног, узких берегов крутой глубинности, не умеющей вырваться наружу, придавливаемой, отдёргиваемой тесными молниями, вытекающими на прохладные тонкие струйки судорог ягодиц тёплыми соками лона. Вырвалась, обернулась всем телом. Боясь и обрекаясь, ждала, пугалась шевелений воздуха, узнав ожидание нетерпеливое, упав лицом в свалившиеся большие густые кольца волос, распластавшись плечами на ровности и выгнув узкую спину, подставив, высоко подняв над упёртыми коленями большой раздвоенный овал, раскрытый для встречи. Заворачивая попутно края бархатных занавесочек внутрь, трудно прорвавшийся через перепутанность влажной курчавости волос других ударил глубоко, пропал, вздёргивая за собой испуг, сладкими звоночками через лодыжки доставая до пяток, до мизинчиков ног, исчезал, врывался, разгонял жалкие попытки жалоб, выбрасывая тонкий пот из подмышек и к круглоте пупочка, бил, заставляя упираться, ожидать трепещуще, бил, заставляя вздыматься, вздыматься, сваливаться, облив требующий дальним мёдом...
   - Я счастливая, я погибла под тобой... Когда я кончаю, обрывается внутри, виден край жизни... А ты хочешь погибнуть после меня, как кончишь?
   - Я служить продолжаю царственной... Надо?
   Поднялась, неожиданно качнулась на полушаге, запахнулась ресницами, раскинув руки, ноги на невесомость широкого ложа. Не пробовала знать, не пробовала помнить остальное, бывающее за дверями, за домом... Недовольно удивилась, зачем трогает за плечи уставшие, тонкие, куда пробует подвинуть...
   Открыла глаза, узкими дольками через текущие стоны разглядев в сходе своих ног покорную голову, сразу тронно воздевшую меня, слабыми шевелениями, сильными обласкиваниями сокровенности заставившую подниматься выше спиной по стене, до одёргиваний назад, до расплющенности вокруг бьющегося, убегающего, вокруг втягивающегося огоньками стона, беспрерывно вытекающего с губ, заставляющего руками трудно придавливать услужника царственной звонкой нежности, торопящего найти, достать вырывающегося змея, убегающего от неминуемости своего конца... Свалилась, руки подняли. Сваливалась, руки сильно удерживали на остром, сладком троне власти, троне, сделанном не руками человеческими и возводящем в гордость меня, возвышенную женщину, теряющую рай и возвращаемую...
   - Бешеный, дерзкий... за... за-бытый мой, дерзкий, - лежала, летела на боку в иное пропадание ясности, пронзая, цепляя за собой облако перепутанных возжигающих запахов открытых воздухам глубины тел, придавливая тяжёлым бедром неотделяемую от ротика, от колодца в густых волосах голову прислуживающего царственной, вытягивающего на бедро под щекой вроде и несмеющуюся больше текучесть наплыва за придавливающий, приласкивающий бойкий кончик восторга, запутанного в густой влажности волос... летела, натыкаясь дыханием, жадной глубиной рта на трудно захваченную тугую головку начала, пробуя удержать слабыми обласкиваниями, острыми краями зубов, летела, перевёрнутая на весь мокрый живот, втеревшись ещё чувствующими желаниями, сама желая грудями в стягивающие их к соскам руки, согласно раздвоивших их, согласно раздвоившись ногами, растворяясь в своих же густых путаных длинных волосах и среди волос кучерявых неожиданно, снова неожиданно чувствуя разливаемый жар кипящей вулканности, выбрасываемой убивающими сладкими толчками...
   - Остановись, палач, - попробовала понасмешничать, крикнув навстречу возвращённому, загнанному, вяло видя задёрнутые наверх круглые свои пятки, выпросила движениями, согнула ноги, сжала замком за способной к постоянности пружины спиной надо мной, звала встречаемыми рывками бёдер, натянутым животом, заставляла, требуя волосистыми губами и сдавливаниями глубоко уйти, сорваться, сорвать меня в неудерживаемое, - сорвалась, слабым выкриком прилепливаясь к выкрику солнца... конца...
   - Ты где? - шевельнулась, отдувая коричневые волосы ото рта.
   - Только я могу быть такой, только я так вознесу и так заставлю выясниться, ты в копиях моих, в женщинах других увидишь пустоту, не пытайся знать их.
   Я огляделась. Пространство молчало.
   Я заснула, отдыхом добираясь до ясности осознавания.
  
   Глава 20
   Я привыкла спрашивать о непонятном у мужа, Адамова-Сомборского. "Почему меня мучают?" - спрашивала я ни у кого и ни у кого не слышала разъяснения, обдумывая сама.
   И я заплакала.
   Я плакала засыпая, я плакала просыпаясь. Я стала жить в постоянной сорванности в горевание. Был свой дом - нет больше. Был надёжный любящий муж - нет больше. Был у ребёнка отец - нет больше. Выл постоянный свет самостоятельности - нет больше.
   Я додумалась, поняла простейшие запреты, назначение словом "нет," я удивлялась тяжести их, когда нашли они на меня, не на кого-то из знакомых или в кино под музыку и невосприятие придуманного сценаристом серьёзным углом, отбрасывающим в нет, в нет, в нет...
   Мне впереди тридцать, меня как на ходу выкинули и начинать сначала, но и желания изначального нет, чтобы начинать, и истрачено от четырнадцати, от шестнадцати лет!..
   Головы не поднять. Не улыбнуться. Вечером каждодневно растущие цены давят, нищета рублей, утром ребёнок требует, чтобы учиться отводил папа, и я молчу, и плакать начинаю от безгласного понимания, - "нет денег," "нет папы," "нет, Вилория и "это прекрасно," через четыре недели после развода я не хочу знакомиться и замуж за "да у него миллион!"
   И на умереть "нет," теперь на мне ребёнок без отца. Ну куда, ну как мне?
   И я заплакала.
   Приехал старый друг Вилории и "это прекрасно," за ужином в вечер первый вынул и вставил правильно у меня перед глазами ярко-розовую челюсть с зубами, - "мы дураки были, физики-лирики, чихнёй занимались ради какого-то государства. Я завтра скуплю вагон швейных машинок, перепродам у себя в городе с прибылью в миллиона полтора, жить надо жирно, хватко," - загрёб лапши с тарелки. Напился коньяка, схватил Вилорию за зад и за плечо и танцевал с рожей хищной птицы, поседевшей и долбануть готовой любого, - "это прекрасно, наша дружба нерушима и многолетня," - подслаивался под миллионера "это прекрасно," долго нёс нотации скучный понос о вреде алкоголя твердя, сорока шести летний: - "мы старенькие, нам спать надо рано ложиться."
   И я заплакала. Я увидела перед собой в воздухе Вилорию с раздвинутыми ногами и вылетающую из хищного рта ей на лицо ярко-розовую челюсть...
   Почему моя подруга лжёт, виноватая в смерти ревнивой женщины, и "праведницей" живёт на её месте? Почему физик-хищник не делал швейные машинки и будет иметь миллионы на продаже их? Почему Вилория и "это прекрасно" сумели остаться мне словесными подругой и старшим другом, не знающими точного пути настоятелями? Почему лжи всегда до тугого непроворота, а не лгавшему мне Адамову-Сомборскому я плевала в лицо?
   Почему я, не лгавшая с мужчиной женщина, оказалась наказанной за ложь, посреди которой живут почти все?
   Почти все, да не совсем...
   И я заплакала, всегда жалея себя и своего растущего ребёнка.

19.09.92год. Вятка.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   41
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"