Рядом с "большим" искусством живет "малое" - прикладное, декоративное.

Часы, выполненные в виде отлитого из бронзы памятника Петру. Курительная трубка - голова Мефистофеля. Непритязательная коробка - модель искусственного спутника Земли.

Безыменные умельцы изобразили и русского царя и легендарного выходца из преисподней. Но зачем повторили они уже сделанное их "серьезными" собратьями? Не вознамерились же они превзойти Фальконе и Гёте!

Нет. И, пожелав познакомиться с умным дьяволом, мы обратимся не к курительной трубке, а перечитаем "Фауста". А поглядеть на памятник императору мы поедем в Ленинград. Но все же мы с удовольствием смотрим на бронзовые часы и бездумно любуемся дымом, струящимся из головы деревянного черта. В немудрящих безделушках мы ощущаем нечто сродное "настоящему" искусству. В них заложено содержание, которое властны охватить лишь они, эти непритязательные побрякушки, - художественный образ заложен в них.

Где же они - это содержание, этот образ? Не повернется язык утверждать, что кустари запечатлели "образ Петра" или "образ спутника", а, к примеру, какой-нибудь натюрморт, на котором нарисована брошенная на кухонный стол убитая птица, окруженная зеленью и овощами, воспроизводит "образ гуся" или "образ тетерева". И, быть может, то, что мы по школьной привычке именуем "образом" - "образом царя" или "образом сатаны", - еще не образ, а лишь составная часть его? А художник запечатлел...

Он запечатлел какую-то связь между предметами, заведомо между собой не связанными: ничего общего нет между монументом на площади и часами, трубкой и злобным наставником доктора Фауста, мчащимся в небе спутником и коробочкой для булавок. Намеренно взяты явления, отстоящие одно от другого неимоверно далеко. Но они поставлены в один ряд, "придвинуты" одно к другому. Произошло превращение. Грозное и величественное стало по-домашнему безобидным, уютным; трагическое обернулось забавным.

Есть рассказ у Чехова - "Свирель". О старике пастухе. Много лет присматривается умный дедушка к природе, размышляет. И делится со случайным прохожим сокровенной своей мыслью, истово и неторопливо роняя слова: "Сколько добра, господи Иисусе! И солнце, и небо, и леса, и реки, и твари - все ведь это сотворено, приспособлено, друг к дружке прилажено. Всякое до дела доведено и свое место знает... Во всем умственность есть". И на подобного мудрого пастуха похож всякий народный умелец. Он тоже старается напомнить людям о том, что все сущее "приспособлено, друг к дружке прилажено" и "во всем умственность есть".

Изображает он разное. Но выразить он - шутливо, с едва заметной усмешкой на устах, чуть-чуть подсмеиваясь над исканиями ума человеческого - хочет сложную систему мыслей и чувств. Его поделка - богатая мелодиями симфония, сыгранная на пастушеской свирели. Нарочито просто показывает она, как могут переплетаться между собой самые сложные мысли.

А если говорить о чувствах, эмоциях... Не ищите их в изображенном и не требуйте, чтобы пенковый Мефистофель сверкал чудесами психологизма. Но они одухотворяют творение прикладника, наполняя его и ласковым удивлением перед сложностью самых простый явлений мира, и восхищением ими, и, может быть, легкой насмешкой над самой возможностью, впав в ложное глубокомыслие, пуститься на поиск сложностей туда, где их нет. Хорошо знакомые нам предметы деформируются - и возникают мысли, овеянные чувством, и чувства, которым отзывается мысль.

О потаенной "умственности" жизни говорит прикладное искусство. И в нем, пожалуй, нет "образа сатаны"; но ценность его составляет образ взаимосвязи явлений, чудесной метаморфозы - например, движения от великого к смешному. Стало быть, образ - это прежде всего выявленная или предполагаемая система связей, отношений между изображаемыми сторонами действительности.

Но над изображенным поднимается нечто еще более сложное - выраженное. И в поделке кустаря выражено причудливое движение мысли, какая-то догадка, гипотеза, мелькнувшее в сознании предположение: "Как знать, вдруг да обнаружится нечто общее между комнатными часами и отлитым на века изваянием?" Детская наивность искусства в нем гипертрофирована. Невозможное (попробуй отыщи прямую и непосредственную связь между спутником и коробкой на туалетном столике девушки) под резцом кустаря выступает достижимым запросто, легко, без каких бы то ни было усилий. Прикладное искусство кажется легкомысленным. На деле же оно - скептическая улыбка над легкомыслием искусства серьезного.

Так или иначе, несомненно существует известное соотношение между изображенным и выраженным; оно составляет неоспоримое свойство прикладного искусства. Впрочем, только ли прикладного?

Ни в одном научном сообщении ничего похожего на противоречивое взаимодействие изображенного и выраженного мы не встретим, точно так же как и вымысла. И только в произведении искусства, даже самом посредственном, заурядном, оно начинает вырастать, шириться, приобретая в шедеврах невиданно многообразные очертания и размах, обеспечивающий им вечную жизнь в памяти поколений. Изображенное мало-помалу устаревает, ветшает, выветривается. Выраженное, напротив, открывается не сразу, а в течение долгого времени, обнаруживая в художественном наследии прошлого все новые богатства - богатства, которые современники не могли видеть

Непредубежденно, глазами неискушенного новичка перечитывая роман Пушкина "Евгений Онегин", мы почувствуем: один лирический мотив проходит через всю книгу, то исчезая, то снова появляясь на поверхности, на "фасаде" повествования - Пушкин почему-то очень любит рассказывать про... снег.

Впервые снег мелькает в описаниях ночных развлечений героя:

Перед померкшими домами
Вдоль сонной улицы рядам
Двойные фонари карет
Веселый изливают свет
И радуги на снег наводят...

Полярная ночь над замерзшей Невой и - радуги света на снегу. И другой снег - предрассветный:

С кувшином охтенка спешит,
Под ней снег утренний хрустит.

И, однажды мелькнув, мотив разрастается, ширится:

...Веселый
Мелькает, вьется первый снег,
Звездами падая на брег.

Кругом - снег, снег. Шелестят неспокойные вихри русских метелей. Но Пушкину словно мало снега, падающего, так сказать, "вьявь". Его Татьяна и во сне снег видит. Ей чудятся

...недвижны сосны
В своей нахмуренной красе;
Отягчены их ветви все
Клоками снега; сквозь вершины
Осин, берез и лип нагих
Сияет луч светил ночных;
Дороги нет, кусты, стремнины
Метелью все занесены,
Глубоко в снег погружены.

Татьяна в лес; медведь за нею;
Снег рыхлый по колено ей...

Упала в снег; медведь проворно
Ее хватает и несет...
Вдруг меж дерев шалаш убогий;
Кругом все глушь; отвсюду он
Пустынным снегом занесен...

И далее, далее ведет белоснежный лирический мотив. Наступает весна, гонит зиму. За летом приходит осень. И снова идет волшебница зима.

Порой природа привередничает. Монотонная гармония приедается ей, и она тщится сломать извечный ритм.

В тот год осення погода
Стояла долго на дворе,
Зимы ждала, ждала природа...

Но не шла зима - времена года взбунтовались. И все же неизбежное не могло не свершиться, и размашистая торжествующая зима рассыпается над полями и перелесками. Теперь природа словно торопится наверстать упущенное - образумившись, она вспомнила о том, что ее явления необратимы. Оттого-то и походит ее жизнь на жизнь людей, на историю.

Но пушкинский снег - не "символ", не "олицетворение" и, конечно же, не "аллегория". Есть множество явлений поэтики, которые не могут разместиться в рамках стройного перечня "тропов" и "фигур", в свое время составленного теоретиками классицизма и почти без изменений повторяющегося в теперешних учебниках "по литературоведению". В сущности, тропы, которые, дополняя друг друга, складываются в определенное единство, - это система простых или относительно сложных аналогий; и уже поэтика Пушкина явилась огромным шагом вперед, к совершенствованию и расширению этих аналогий, к варьированию их и к их замене более гибкими формами поэтического мышления. Снег, осыпающий героев "Евгения Онегина", - деталь, которая составляет часть какой-то широкой ассоциации. Воспроизводя мир природы, поэт ведет нашу мысль к соотносимому с ним миру людей, их страстей, чувств, исканий, заблуждений.

Смена времен года... Озорное крошево снега и потоки неряшливых весенних ручьев... Лето. Осень... И снова зима... И все это остается в памяти, не может не сопрягаться с раздумьями поэта о судьбах рода человеческого:

Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и падут;
Другие им вослед идут...
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из мира вытеснят и нас!

Из метели полушутливых размышлений, отрывочных характеристик, набросанных, словно наспех, портретов постепенно вырисовывается незримая связь, возникающая в сознании поэта между природой и историей. Подобно временам года, меняются поколения, и никому не дано, остановив ход времени, обращать зиму в лето, весну в осень.

"Покорный общему закону", летит вперед мир. Его гармония непреложна.

И беда, когда порабощают человека случайности, и он начинает мнить себя исчерпывающе мир познавшим. Он образован - Адама Смита превзошел. И с высоты своей дальновидности он поучает влюбленную девушку-провинциалку. Но не иллюзорны ли его познания? Властен ли он над жизнью? Может ли его предусмотрительность устоять перед вихрем отовсюду подстерегающих человека случайностей?

А провинциалка Адама Смита не читала - его заменял Мартын Задека. Но знания жизни у нее больше - именно знания жизни, а не сведений о ней. И она не хочет подчиняться произволу событий - например, на потеху свету бежать от него прочь, превратиться в невольницу, зависимую от страсти чьей-то, от минутных порывов. Она выбрала... смирение? Нет, свободу. Чувство независимости и потребность в душевной гармонии владеют ею.

Правда, уже более ста лет Татьяна служит мишенью традиционной, хотя и редко выраженной открыто иронии. По поводу происшедшего в романе негодовал еще великий Писарев, и сейчас нет-нет да и объявляются у него последователи. А среди части школьников почитается даже признаком хорошего тона поострить: "Любить одного, а отдаться другому? Хороша гармония!"

Но, анализируя героя художественного произведения по "чертам характера", "как живого", можно прийти и к еще более нелепым недоумениям. И что бы не говорили великие критики и младенцы, устам которых в данном случае изменяет всегда верная им истина, а книга Пушкина, с годами совершенствуясь в сознании потомков, вырастает в обелиск или дворец, воздвигнутый во славу осуществившегося стремления человека приобщиться к гармонии мира, испить из чаши его соразмерности и сообразности.

Мир целесообразен и разумен. И, безотчетно доверяясь лучезарному жизнелюбию книги, мы порой не замечаем, что в основание сооружаемого поэтом архитектурного ансамбля слишком часто ложится один и тот же образ - образ непобедимой смерти.

Он входит в книгу с первой же строки, когда в пелене окружающей героя дорожной пыли мелькает призрак отходящего в лучший мир провинциального дядюшки. Ослепленный блеском ложной мудрости, Онегин, кажется, не страшится и смерти. Он иронизирует, отшучивается.

Потом - рассказ о кончине Онегина старшего...

Далее снова несколько слов о пресловутом дяде и его похоронах...

Белое платье Татьяны еще только появляется где-то за одним из лесистых пригорков, а между нами и молчаливой девушкой ложится словно из-под земли выросший могильный камень с эпитафией:

Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,
Господний раб и бригадир,
Под камнем сим вкушает мир.

Люди уходят из жизни - просто, как допоздна задержавшиеся на дружеской беседе гости. Возможно, им и не хотелось бы уходить; но так уж заведено, и с установившимся порядком приходится считаться. Дворец постепенно пустеет.

Один

...умер в час перед обедом,
Оплаканный своим соседом,
Детьми и верною женой...

Другого подстерегла случайность - нелепая ссора, светский анекдот, выросший в трагедию. И однажды в хрупкой тишине морозного утра гремит выстрел. Ленский

На грудь кладет тихонько руку
И падает. Туманный взор
Изображает смерть, не муку.
Так медленно по скату гор,
На солнце искрами блистая,
Спадает...

Грустно мелькает знакомый мотив:

               ...глыба снеговая.

А третьи... Робким упоминанием про "крест и тень ветвей" на могиле крестьянки-няни завершается повествование о покидающих мир и торопящихся на смену уходящим людях.

Остановишься на половине пути, робко упрешься взглядом в одно лишь изображенное - окажешься в положении бедного сиротки, которого во дворец не пускают. Побирушка торчит у подъезда, льнет к заиндевелым стеклам и, разумеется, ничего не видит. Туман... Дамы какие-то ходят... Господа разговаривают... Поссорились... Няня к окошку села, чулок вяжет...

Антикрепостническая направленность - говорит зябко переминающийся у дверей с ноги на ногу попрошайка - присуща роману Пушкина. И с радостной улыбкой нищего, одаренного куском с барского стола и не позволяющего себе помышлять о большем, победоносно улыбаясь, выписывает цитаты:

Ярем он барщины старинноой
Оброком легким заменил;
И раб судьбу благословил.

Служанок била, осердясь...

И еще - бедность неприхотлива - одну:

Ямщик сидит не облучке
В тулупе...

И все? Скуден же рацион нищего, застенчиво влюбленного в свою засаленную суму, привыкшего к ней и яростно сопротивляющегося любой попытке понудить его хоть немного потрудиться - два-три мимолетных "высказывания" о коренном пороке феодального общества, о крепостном праве! Не мало ли для "энциклопедии русской жизни"? Для романа исторического? Для в высшей степени народного произведения? А зато о балете, о повесничанье, об увлечениях легкомысленного поэта и его героя сколько наговорено!

Однако ни к чему нам уподобляться неизбалованным мальчуганам из рождественских рассказов. Или анекдотическому цыгану:

- А що би ти, цигане, зробив, як би царем був?
- Я би? О, я би кусок сала украв та й втiк!

Смешно же, неразумно: завоевав с приходом в искусствознание материалистической диалектики истинно царское могущество и обретя возможность поселиться во дворце полноправным властелином... удовольствоваться ломтем сала и припустить по белокаменным палатам наутек, не оглядываясь, гулко стуча по инкрустированным паркетам юфтевыми сапожищами и жадно прижимая к груди заветную добычу.

Кесарю - кесарево. Будем помнить: то, о чем поведал художник, вовсе не исчерпывает того, что он сказал. О балете "высказываний" у Пушкина "много", а о крепостном праве - "мало". И что же?.. А то, что не "высказываниями" прежде всего измеряется социальная, политическая ценность произведения искусства. Социально значима сама конструкция художественного произведения - его поэтика, его композиция, его стиль.

Роман Пушкина - гениальная художественная гипотеза возможности познать историю как систему. Это книга о мысли, дерзающей охватить все - и ничтожное, и великое: любовь, смерть, скромно торжественное шествие времен года, скрытые от людей законы поступательного развития истории.

Свободно течет эта мысль - мысль поэта, "пятого героя" романа. И непринужденность, с которой он перебрасывается с предмета на предмет, питает неоспоримую правдивость, одухотворяющую книгу. Гигантское вырастает на почве повседневного. И недаром же так современно звучит "Евгений Онегин" в наш век свершений, исключительных по значению и обыкновенных с виду.

Некий "общий закон" соединяет великого поэта с безвестными прикладниками - лепщиками или резчиками по дереву. Высказанное ими значительно богаче и сложнее сказанного. Содержание произведения искусства практически неисчерпаемо. "Содержание, - по словам Белинского, - в искусстве не всегда то, что можно с первого взгляда выговорить и определить; оно не есть воззрение или определенный взгляд на жизнь, не начало или система каких-либо верований и убеждений, род философской школы или политической котерии; содержание есть нечто высшее, из чего вытекают все верования, убеждения и начала; содержание есть миросозерцание поэта, его личное ощущение собственного пребывания в лоне мира..." (В. Г. Б е л и н с к и й,  Русская литература в 1841 году, Полн. собр. соч., т. 5, АН СССР, 1953, стр. 552.)

Изображенное - электроды. Содержание - искра.

Между двумя электродами мелькают искры электричества. Хочешь - ты волен любоваться электродами и ликовать по поводу их слепящей яркости. Но все же смысл электродов - в их взаимодействии, и разумнее спокойно и деловито использовать силу бегущего по проволоке тока. Правда, проволока бросается в глаза сразу же, а электричество увидеть нельзя. Но все же утверждают, что оно есть.

"Художник мыслит образами" - великая истина. Но ее незачем упрощать, подменяя другой, более "удобной": "Описывает людей, и все-то они прямо как живые..." Назовем Татьяну, Онегина, Ленского, Скалозуба, Обломова, Давыдова и Нагульнова "героями", "персонажами", "типами", "характерами" - благо терминов запасено впрок, столетий на пять. Понятие "художественный образ" разумнее приберечь...

Образ сводит в систему все изображенное художником. И мы вправе говорить, например, что в книге Пушкина запечатлен художественный образ логики истории, образ чередующихся поколений, правящего жизнью и смертью закона. Он, этот образ, действительно и бесспорно противостоит идеологии крепостничества, почитавшего себя незыблемым, вечным, данным однажды и навсегда. В пьесах Островского мы можем видеть художественный образ "темного царства", в "Мертвых душах" Гоголя - образ дошедшего до последней ступени примитива, в ранних повестях Достоевского - образ бедности и гордой нищеты, у Толстого - образ войны и мира, несчастья и счастья людского.

Но даже и образ не исчерпывает содержания произведения искусства. Еще важнее метод, приведший художника к созданию этого образа, т.е. к познанию определенных явлений действительности в их системе.

Говорят, что в искусстве природа познает самое себя. Это верно. Только необходимо помнить, что мы, люди, - тоже природа. Природа мыслящая. И мы познаем в искусстве наше неотъемлемое "человеческое" свойство - вечно пробуждающуюся мысль, наши методы творчества объективного мира, изменяющегося и движущегося.

Поэтому история художественной мысли не есть история сменявших друг друга характеров или даже образов. Ни герой, ни образ не являются постоянной и неизменной целью искусства. Сюжет - средство для раскрытия характера. Характер - средство для построения образа. Образ - цель, ради которой художник "выдумывает" характеры, и одновременно - средство для выявления новой методологии.

Так было всегда. Но если художник, вооружившийся передовым мировоззрением, научной диалектикой и осознавший, что искусство воздействует на действительность не сюжетами, которые воспроизводят разного рода поучительные события, и не характерами, которые увлекают нас "силой положительного примера", а прежде всего новыми методами, сочтет своим гражданским и профессиональным долгом сосредоточить внимание именно на демонстрации этих методов и на выявлении их какими-либо обновленными, неведомыми классиками средствами? Тогда...

Тогда судьба героев художественного произведения окончательно уподобится - будем немного жестоки! - судьбе шахматных фигур в руках гроссмейстера. Шахматная фигура может быть выточена из драгоценной породы дерева и сама по себе являться произведением искусства. И все же самый "красивый", самый "изящный" шахматный король и самый горделивый конь имеют смысл лишь как средство для выявления дерзкой и дальновидной мысли шахматиста, - спортсмена и в то же время художника.

Когда-то шахматные фигуры делали из слоновой кости. Они были шедеврами прикладного искусства. А шахматисты не знали основ тактики, которыми свободно владеет любой современный любитель. Наступает новая пора. Можно играть вообще без доски, по памяти, на крайний случай - наспех вылепить фигур из черного хлеба, а богато инкрустированную доску заменить торопливо расчерченной бумажкой. Зато мысль современного шахматиста - шедевр методологии, и недаром же за ходом ее, за ее развитием так часто следит весь затаивший дыхание мир. И гневаться за отсутствие "психологизма" на Маяковского, на Пикассо, на художников будущего, которые наверняка наводнят Парнас намеренно "схематичными" героями, было бы так же нелогично, как упрекать Ботвинника и Таля за то, что передвигаемые ими по доске фигуры ни капельки не изящны. Схематизм в обрисовке характеров жалок тогда, когда он изо всех сил тщится притвориться, так сказать, "несхематизмом". Но сегодня нет ничего современнее и художественнее дерзких схем, вырастающих на полотне Пикассо и в стихах Маяковского.

Аналогия с шахматами грубовата, согласен. Но пусть будет грубой - лишь бы помогла увидеть суть дела: сегодня нам важно увидеть в искусстве развертывающуюся перед нами мысль художника, понять пафос его гносеологических исканий, увидеть его метод - утренний луч, отразившийся в образах, в композиции, в поэтике художественного произведения и заискрившийся уверенной яркостью полуденного света. "У того, кто не поэт по натуре, - гремел Белинский, - пусть придуманная им мысль будет глубока, истинна, даже свята, - произведение все-таки выйдет мелочное, ложное, фальшивое, уродливое, мертвое, - и никого не убедит оно, а скорее разочарует каждого в выраженной им мысли, несмотря не всю ее правдивость! Но между тем так-то именно и понимает толпа искусство, этого-то именно и требует она от поэтов! Придумайте ей, на досуге, мысль получше да потом и обделайте ее в какой-нибудь вымысел, словно брильянт в золото! Вот и дело с концом! Нет, не такие мысли и не так овладевают поэтом и бывают живыми зародышами живых созданий! Искусство не допускает к себе отвлеченных философских, а тем менее рассудочных идей: оно допускает только идеи поэтические; а поэтическая идея - это не силлогизм, не догмат, не правило, это - живая страсть, это - пафос..." (В. Г. Б е л и н с к и й,  Сочинения Александра Пушкина, т. 7, стр. 311-312.)

Пафос произведения... Выдвигаемый художником вариант новых методов познания мира... Мысль, движение которой стало главным действующим лицом книги, симфонии или картины...

В поделке ремесленника мелькнула радостная улыбка - мол, как знать, а вдруг и достигнет когда-нибудь человеческое мышление власти создавать искусственные спутники легко, словно туалетные коробочки? И лукавинкой, ироническим пафосом добродушно поощрительной усмешки пронизывается изделие кустаря.

А в творении Пушкина открывается энциклопедия путей изучения жизни. "Евгений Онегин" - книга о дорогах к познанию единства природы, истории и человека. О мысли, поднявшейся к вершинам этого познания. И ни мелодии бальной музыки, ни ропот снежных метелей, ни шепоток сплетен, ни грохот пистолетных выстрелов не могут заглушить бодрящего призыва поэта идти и идти к недосягаемым вершинам. Призыва... Пафоса книги.