|
|
||
В стихотворении "Век просвещения", обнаруженном нами в первом номере журнала "Благонамеренный" - и в качестве реплики на будущее стихотворение Мандельштама "Век", производное от другого стихотворения этого же номера журнала, "Ответ на вызов написать стихи", и в качестве реплики на будущие политические стихи Пушкина второй половины 1820-х годов, в которых говорится именно о "просвещении", насаждаемом царями, - в стихотворении с этим громким, торжественным названием воспевается... супружеская измена.
Воспевание это, как мы сразу сказали, носит сложный, затрудненный для восприятия характер; его художественную природу еще предстоит только понять. Но смысловая структура этого стихотворения может стать немного яснее, если представить себе, что в нем - борются как бы ДВА ГОЛОСА, один из которых - безусловно защищает "общеженство", как вполне законную, приемлемую норму современной общественной жизни, другой же - видит в нем упадок, деградацию по сравнению с жизнью предшествующих поколений, предреченный, предвидимый в качестве неизбежности, однако же, ими самими.
В этом легко убедиться, когда обнаруживается, что первая строфа стихотворения представляет собой явление, которое можно было бы назвать "синтаксической омонимией". Попробуем слегка изменить пунктуацию, которую мы находим в публикации "Благонамеренного" - и мы увидим, что смысл этой строфы... меняется на противоположный:
Любовь есть сердца наслажденье,
Но должно с разумом любить,
Искореняя заблужденье
Противу воли верным быть.
Требование "быть верным", даже против собственной "воли", то есть в данном случае - влечения к предмету, доставляющему наслаждение, здесь определяется как "заблужденье", которое надо "искоренять". Но восстановим пунктуацию, которую находим на странице журнала - и увидим, что "заблужденьем" здесь называется... совсем другое:
Любовь есть сердца наслажденье:
Но должно с разумом любить;
Искореняя заблужденье,
Противу воли верным быть.
То же самое требование "противу воли верным быть" - здесь определяется... как "должное", справедливое, вызывающее - согласие автора этих стихов. А "заблужденьем" здесь уже предстает - любовь, не внимающая голосу "разума", ищущая лишь "наслажденья", вопреки верности! Разумеется, такой синтаксический перевертыш - был очевиден для автора стихотворения, который специально расставлял в этом четверостишии знаки препинания так, чтобы смысл его - шел вразрез со всем последующим содержанием строф.
Тем самым - заставляя читателя выискивать в этом содержании такие фрагменты смысла, которые можно было бы перестроить, переосмыслить в соответствии с позицией, заданной первым четверостишием; таким образом - продолжающие ее отстаивание. Тем самым - находя оправдание ее выпадению из всего остального текста.
В результате и получается расщепление текста на две партии контрастирующих друг с другом, противоречащих друг другу голосов, - которое мы и предложили в качестве средства для ориентировки в смысловом лабиринте этого произведения.* * *Авторский "почерк", проявивишийся в этом приеме синтаксической омонимии, этом перевертыше, заложенном в первом четверостишии стихотворения... хорошо для нас узнаваем. Мы уже давно обнаружили, что НА ТОМ ЖЕ САМОМ СИНТАКСИЧЕСКОМ ЯВЛЕНИИ основано, ни много ни мало... ПОСВЯЩЕНИЕ К РОМАНУ А.С.ПУШКИНА "ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН"! Посвящение это изначально (при отдельном издании четвертой и пятой глав в 1828 году) - было адресовано П.А.Плетневу, и в связи с этим, нужно еще раз обратить внимание на криптоним, которым подписано предшествующее "Веку просвещения" стихотворение "К Ельвире": "П."
Мы поначалу предположили, что он может принадлежать В.И.Панаеву, одному из основных сотрудников журнала, которому в стихотворном разделе этого номера принадлежит следующая второй по счету (и непосредственно перед элегией Вильгельма <Кюхельбекера> "Осень", за которой и идет стихотворение "К Ельвире") идиллия "Сыновняя любовь".
Она подписана полным именем автора: "В-ръ. Панаевъ." - однако, как мы это и воспроизвели, после сокращенного личного имени стоит - точка: создающая впечатление, что это сокращение - может быть... КРИПТОНИМОМ СОАВТОРА; стилизующая такую двойную авторскую подпись, подпись - двух, а не одного, как это обстоит в реальности, авторов.
Как мы знаем, эта графическая шутка - имеет... самое серьезное отношение к проблеме авторства разбираемых нами публикаций этого журнала: подписанные именем того или иного литератора, они, в то же время, несут на себе признаки принадлежности - другому автору, несовпадающему с лицом, на которое указывает подпись. Это касается и прозаического произведения самого Панаева, повести "Не родись ни хорош, ни пригож, а родись щастлив" - подписанной, однако, уже его сокращенным именем: "В-ръ П-въ".
Вот мы и решили, что сокращение "П." - также может обозначать этого литератора. Но теперь, хотя и считается, что поэтический дебют Плетнева состоится лишь в конце этого, 1818 года в журнале "Сын Отечества" (обратим внимание: что там и тогда же будет напечатано небезызвестное нам стихотворение Капниста "Различность дарований": соответственно, в номерах 48 и 51), - можно догадываться, что интрига, вызываемая этим инициалом, распространяется и на Плетнева. Инициал его имени в подписи под стихотворением, с одной стороны, предвещает его скорый дебют на страницах другого периодического издания; и вместе с тем, он - как бы заранее ангажируется на роль будущего адресата посвящения пушкинского романа.
Но, как видим, в стихотворении 1818 года дело этим будущим ПУШКИНСКИМ стилистическим приемом не ограничивается; применение его в одной строфе приводит к последствиям, значимым для всего стихотворения в целом, которые в рамки одного этого приема синтаксической омонимии - уже не укладываются; требуют для своего осмысления - других образцов и параллелей. И мы постараемся в дальнейшем очертить литературную перспективу, в которой находит себе осмысление это своеобразие построения поэтического произведения: так же, как прием, на котором основан замысел первого его четверостишия - находит себе осмысление в перспективе будущего пушкинского романа.* * *Магистральная тема, общественное явление, проблематизируемое в этом стихотворении в целом, - роднит его, связывает с одним из трех "манифестов" новорожденного издания - стихотворением "Ответ на вызов написать стихи". Такое утверждение может поначалу показаться невероятным. Но мы говорим не о явном, поверхностном смысле этого второго стихотворения, а - о том невидимом, глубоко утаенном от читателя (и следовательно - в той же мере затрудненным для читательского восприятия, как и смысловая структура первого из этих стихотворений!) подтексте, которым оно характеризуется.
С первых же строк автор этого стихотворения, некая живущая в чужой семье, воспитывающая чужих детей "Руская учительница" - предстает "стесненной роком злобным". В чем состоит этот "рок" - в дальнейшем тексте стихотворения ни слова не говорится, но именно ответом на этот вопрос - и служит его глубоко утаенный ПОДТЕКСТ.
Мы наблюдаем чрезвычайно сложную, многослойную структуру АВТОРСТВА этого стихотворения. Подпись под ним, которая должна была бы этого автора обозначать: "Г - а" - как будто бы входит в противоречие с той авторской маской "Руской учительницы", которая создана в примечании к нему, сопроводительном письме, с которым она прислана неким, тоже оставшимся анонимным, корреспондентом издателю журнала. Этот криптоним соответствует имени Глафиры Панаевой, родной сестры того самого Владимира Панаева, также печатавшейся на его страницах.
С другой стороны, с авторством этой мифической "Руской учительницы" - входит в противоречие та ситуация исполнения другого ее стихотворения, о которой также рассказывается в прозаическом примечании. Это были поздравительные стихи, прочитанные в честь именин хозяйки дома от лица ее малолетней дочери. Истинным же автором этих стихов, как удалось выяснить автору сопроводительного письма, - была ее домашняя "учительница".
Эта ситуация - и становится предметом обсуждения в стихотворении журнала, которое представляет собой - "ответ" на просьбу автора примечания, удивленного ее поэтическим дарованием, сочинить еще что-нибудь. И это обсуждение, оценка предшествующих поздравительных стихов - также вступает в противоречие... с их характером заимствованного авторства! И, если мы замечаем это противоречие и попытаемся дать себе отчет в том, чем оно могло быть вызвано, - тогда мы и откроем для себя тот самый "подтекст", который образует подлинный замысел этого стихотворения и объясняет открывающие его глухие намеки на гонения "злого рока".* * *Поэтические достоинства предшествующих поздравительных стихов объясняются в этом журнальном стихотворении - лишь тем, что они выражали ИСКРЕННИЕ ДОЧЕРНИЕ ЧУВСТВА:
Много ль надобно искуства,
Чтобы детям выражать
Перед материю чувства?
Их сама виною мать.
Так стихи мои напрасно
Показались хороши;
Разве в них лишь то прекарсно,
Что писала от души.
Но ведь исходная ситуация рождения на свет этих поздравительных стихов - как раз и состоит в том, что они... НЕ ВЫРАЖАЮТ, НЕ МОГУТ ВЫРАЖАТЬ, казалось бы, эти самые дочерние чувства; что написаны они - вовсе не родной дочерью той женщины, которой они посвящены, а - совершенно чужим, посторонним человеком, который таких чувств к ней - по определению, казалось бы, не мог питать и, следовательно, выражать в сочиненных стихах; наличие таких чувств - никак не могло бы, казалось, объяснить достоинства этого обсуждаемого двумя собеседниками стихотворения!
И... тем не менее, это так! Именно об этом - и свидетельствует сам автор этих стихов. А значит, свидетельство это - представляет собой не что иное, как скрытое ПРИЗНАНИЕ В ТОМ, ЧТО ОНА ЯВЛЯЕТСЯ РОДНОЙ ДОЧЕРЬЮ ТОЙ ЖЕ САМОЙ ЖЕНЩИНЫ, родной сестрой той самой девочки, воспитанием которой в качестве нанятой учительницы она занимается.
В этом и состоит, следовательно, "злой рок", тяготеющий над ней и слова о котором в ее собственном стихотворении являются вовсе никаким не искусственным поэтическим преувеличением, а самой что ни на есть настоящей жизненной реальностью: она является НЕЗАКОННОРОЖДЕННОЙ ДОЧЕРЬЮ хозяйки дома, в котором живет в качестве, на положении учительницы, воспитательницы ее законных детей.* * *Вырисовывается, таким образом, в качестве реальной, действительной - та же самая ситуация, которая затем, в качестве метафорической, в качестве сравнения - будет запечатлена в... романе Пушкина "Евгений Онегин" по отношению к его героине, Татьяне Лариной:
Она в семье своей родной
Казалась ДЕВОЧКОЙ ЧУЖОЙ.
В стихотворении "Ответ на вызов написать стихи", таким образом, получает отражение та ситуации, которая является - следствием положения вещей, со всей резкостью запечатленного, очерченного в стихотворении "Век просвещения". Помимо этого, два этих стихотворения связаны между собой... знаками, указывающими на ту будущую, имеющую возникнуть годы спустя общественно-политическую ситуацию, которая станет предметом обсуждения в стихотворениях Пушкина "Стансы" и "Друзьям".
Ее, этой ситуации, этих реальных исторических событий середины 1820-х годов непосредственным аллегорическим предвестием, предначертанием - служит та ситуация, которая запечатлена в соседней повести журнального номера "Не родись ни хорош, ни пригож...": ситуация политического заговора, грозящего сменой власти, сменой формы правления. Эта повесть следует сразу за вторым из стихотворений, а о том, как, все эти три произведениях связаны между собой, с помощью каких приемов обозначено их единство, - мы уже говорили.
В повести события происходят, правда в Австрийской, а не в Российской империи, и во времена, на пару десятилетий более ранние, в эпоху наполеоновских войн (этой же эпохе посвящено первое произведение стихотворного раздела - ода Аркадия Родзянки "Властолюбие", сопровождающаяся прямо указывающим на это примечанием: "Писано в 1812 году во время тираннского владычества Наполеона"). Но процессы, происходящие в современной отечественной исторической действительности легко угадываемы.
Связь двух интересующих нас стихотворений с будущими политическими событиями выражена с помощью нумерации страниц. Номера страниц, прежде всего, указывают на связь двух этих стихотворений между собою. "Век просвещения" напечатан на страницах 15 и 16, а "Ответ на вызов..." - на страницах с теми же номерами следующего, третьего десятка: 25 и 26. Но 1825-й и 1826-й - это ведь одновременно и те самые годы, когда происходили смерть императора Александра I, восстание на Исаакиевской площади, суд и расправа над декабристами и восшествие на престол нового императора Николая.
И, добавим, возвращение из ссылки в Москву Александра Пушкина. Расположение двух стихотворений - дает даты событий, а их, этих событий аналог - обрисован в прозаическом "истинном происшествии". .* * *Таким образом, за двумя стихотворениями о супружеской измене и судьбе незаконнорожденных детей - проступают контуры ближайших событий политической истории России. А затем, во второй половине 1820-х годов, в 1826 и 1828 году, когда Пушкин будет сочинять свои стихотворения, посвященные этим событиям, являющиеся на них ближайшим откликом, - он, соединяя растительно-кулинарную метафору для историко-культурного развития с понятием "просвещения", - будет вспоминать о двух этих стихотворениях, открывавших издание журнала "Благонамеренный" в 1818 году.
И теперь, когда мы выявили магистральную тему, связующую их между собой, - нам становится ясно, что делает он это - не только потому, что они тогда, на страницах журнала, послужили поводом для сбывшегося исторического прогноза. Но и потому, что тема, звучащая в этих стихотворениях, как мы все знаем, - имеет... самое непосредственное отношение к совершаемому им сейчас жизненному выбору, к его конечным последствиям.
Стихотворение, посвященное супружеской измене как общественно-историческому явлению, как норме общественной жизни в современную эпоху, - имеет самое непосредственное отношение к трагическим событиям, отметившим последние годы жизни Пушкина. И связанным, добавим, с механизмом той самой государственной власти, служению которой Пушкин - посвящает себя в двух этих стихотворениях.
Намек, раскрытый нами в этих поэтических манифестах Пушкина второй половины 1820-х годов, становящийся ясным благодаря проекции их на поэтические и политические "манифесты" журнала "Благонамеренный" 1818 года, - позволяет покончить, наконец, со всеми невразумительными объяснениями предшествующих историков литературы о том, что Пушкин поначалу питал иллюзии относительно характера того политического режима, который ведет за собой воцарение Николая II, равно как - и относительно своей собственной судьбы в условиях добросовестного служения этому режиму; а потом эти иллюзии - утратил, в этом правителе - разочаровался.
Никаких иллюзий он не питал, и его собственная судьба уже тогда, в 1826 году, как видим, была для него прозрачней некуда, видна была ему как на ладони. Точно так же, как в 1818 году, добавим, - были ему ясно видны декабрьские события 1825 года и их последствия.
Именно поэтому, как можно догадаться, стихотворение "Век просвещения" занимает такое своеобразное положение в композиции стихотворного раздела первого номера журнала "Благонамеренный". Оно отделено парой других публикаций (басней Ф.Н.Глинки "Пруд и капля" и сказкой А.Е.Измайлова "Кащей и лекарь") от трех выявленных нами "манифестов" журнала, напечатанных сплоченным блоком, один вслед за другим.
Это были - манифесты, носящие общественный характер - общественно-литературный, общественно-политический. Первое же стихотворение - носило сугубо частный характер, относящийся к личной судьбе человека, характер - его личного "манифеста", и поэтому - стояло в стороне от трех остальных; было как бы вынесено за скобки.* * *Таково было непредвиденное открытие, которое поджидало нас в стихотворениях Пушкина 1826 и 1828 годов, в складках их словесной ткани - когда мы всего лишь навсего обратились к ним с надеждой, в робкой попытке - найти там ту же кулинарную метафору, которая зачинается в стихотворении 1818 года "Ответ..." и получает детальнейшую реально-образную разработку в "дорожных" стихах Пушкина того же 1826 года.
Удивленные тем, какую изощренную обработку в двух политических стихотворениях Пушкина получают эти растительно-кулинарные мотивы; озадаченные тем, как устойчиво связываются они - с понятием "просвещения", - мы вспомнили, что стихотворение, название которого включает в себя слово, обозначающее это понятие, - входит в ту же стихотворную подборку 1818 года. А когда, вслед за тем, мы со всей ясностью дали себе отчет в том, НА КАКУЮ ТЕМУ написано это стихотворение, и бросили взгляд в обратную сторону, сопоставив его, эту его тему - со стихотворениями Пушкина, посвященными восшествию на престол императора Николая I, - тут-то у нас впервые и блеснула ДО-ГАД-КА.
Мы представили себе - какую проекцию на будущую судьбу Пушкина дает связь между собой этих трех стихотворений, и убедились в том, что все это растянувшееся на десятилетие композиционное построение поэтических мотивов - свидетельствует о том, что самому Пушкину эта его судьба - была известна с начала и до конца, и во всех подробностях ее триумфально-катастрофического развития.
Однако этому нашему личному, внутреннему убеждению, чтобы стать обнаруженным нами, наблюдаемым объективным историческим фактом, - необходимо было быть подтвержденым еще каким-то свидетельством создателя этой необычайной художественной "композиции". И такое подтверждение - было нами получено, когда мы нашли в тексте все того же стихотворения "Век просвещения" - предвосхищающую реминисценцию из стихотворения Пушкина 1830 года "В последний раз твой образ милый..."
Оно - как бы связует между собой два пункта этого отрезка жизненного пути поэта, начальный и конечный. Можно догадаться, почему адресатом этого стихотворения принято считать Воронцову. На это намекает один мотив, характеризующий их с Пушкиным взаимоотношения. Прощальное стихотворение это оканчивается сравнениями:
Прими же, дальная подруга,
Прощанье сердца моего,
Как овдовевшая супруга,
Как друг, обнявший крепко друга
Перед ИЗГНАНИЕМ его.
Отношения Пушкина с графиней Воронцовой - супругой генерал-губернатора Новороссийского края - и послужили причиной его нового "изгнания", "михайловской" ссылки - конец которой был положен воцарением нового императора. Теперь, окончательно расставаясь с бывшей возлюбленной в своем сердце - поэт вспоминает и как бы заново, в своем воображении воспроизводит ситуацию их реального, действительно состоявшегося расставания в 1824 году.
Мысленное же расставание это - происходит 1830 году, в пору сватовства к Н.Н.Гончаровой, женитьба на которой и привела в итоге к трагической развязке судьбы Пушкина в 1837 году. Таким образом, пушкинская "тайнопись" в двух стихотворениях, адресованных Николаю I, проецирует их не только в прошлое - на стихотворение в первом номере журнала "Благонамеренной", но и в будущее - на ситуацию начала его семейной жизни, которая присутствует в этом стихотворении благодаря реминисценции стихотворения 1830 года и которая оборвалась не без участия нового императора.* * *Все эти новые проявления и лично-биографических, и общественно-исторических предвосхищений, которые мы находим в публикациях журнала начала 1818 года, - присоединяются к системе предвосхищений, наполняющих вычлененную нами подборку "манифестов" журнала "Благонамеренный", трех стихотворных и одного прозаического, трех общественно значимых и одного интимно-личного. Предвосхищений самой разной дистанции: начиная от стихотворения В.В.Капниста, которое будет написано уже несколько месяцев спустя, и до стихотворений О.Э.Мандельштама, которым предстоит появиться через столетие с лишком.
И эта провиденциальная наполненность публикаций петербургского журнала - сама по себе также находит отражение в стихотворении "Век просвещения". Она звучит в нем - откровенно, прямо, и со ссылкой на исторический прецедент:
Был муж с предчувствием отменным:
Судьбу грядущего он знал;
Своим потомкам просвещенным
Он общеженство предвещал...
"Общность жен", "обобществление женщин", как выясняется, проповедовали... очень многие мыслители и идеологи. Но, судя по специфическому оформлению идеологемы в данном случае, здесь из всех них имеется в виду знаменитый древнегреческий философ Платон. Именно он в своих сочинениях выступал, выражаясь словами пушкинской "Песни о вещем Олеге", "заветов грядущего вестником"; именно у него требование "знать судьбу грядущего" подвергается острой проблематизации, и именно - в связи с обсуждением закономерностей развития общественной жизни, специфики политической деятельности.
Диалог, в котором излагается учение Платона на этот счет, так и называется: "Политик". В нем развивается и доказывается неожиданное, парадоксальное положение о том, что НАСТОЯЩИМ политиком, правителем государства - может быть лишь человек... обладающий точным знанием БУДУЩЕГО ХОДА СОБЫТИЙ. Только он может успешно направить развитие своего государства, сообразуясь с этим точным знанием; в противном же случае - управление государством не может быть не чем иным, как руководством слепца.
Или же, можно сделать вывод из этого бесспорного учения Платона, если властитель государства таким сверхъествественным знанием не обладает - необходимо, чтобы рядом с ним был, советы ему подавал - человек, не облеченный государственной властью - но таким знанием обладающий. Иными словами, для полноценного управления государством - необходим союз Царя и Пророка. Или, согласно мифопоэтической терминологии самого Пушкина, Поэта.
Вот почему, думается, свой ответ на поставленную временем и обществом проблему государственной власти и отношения к ней - стихотворение 1828 года "Друзьям" он и заканчивает, подытоживает соответствующим заявлением:
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу.
А Богом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.
Знание путей развития общественной жизни, дорог и перепутий истории - неизбежно соединено с знанием... своей собственной участи: и, как показывает пример самого Пушкина, такое соединение может оказаться трудновыносимым, стать тяжелой ношей.* * *В стихотворении "Век просвещения" такое знание будущего - тематизировано в качестве предвидения, прогноза о грядущем "общеженстве". Носителем такого знания - и выступает философ Платон. Однако в тексте того же самого четверостишия, где об этом предвидении Платона рассказывается, - ситуация... переворачивается; структура времени, соотношение времен - меняется на прямо противоположное.
Тайным, скрытым иеологом "общности жен" в тексте этого четверостишия, наряду с Платоном, вытсупает - еще один идеолог. Но только он теперь находится, проповедует эту теорию - не в прошлом, а в... будущем; эта его проповедь, эта теория - сама, стало быть становится - предметом ПРЕДВИДЕНИЯ. И носителем такого "предвидения" - выступает уже не автор теории (он, собственно, является уже, можно сказать, ее практиком; описывает ее реализацию - как совершающуюся в его собственной современности), - но автор... самого этого стихотворения.
Сложность, головоломность этой темпоральной структуры многократно усиливается еще и тем - что образ этого будущего "проповедника", аллюзия на него в тексте этого четверостишия - создается с помощью... сочинения, посвященного ему, которое появится несколько десятилетий спустя - но уже не с момента написания этого стихотворения из журнала "Благонамеренный" но - со времени жизни и деятельности самого этого, пока что еще не существующего теоретика.
Сочинение это, о котором мы говорим, не что иное - как будущий, написанный уже в эпоху Мандельштама, роман В.В.Набокова "Дар", а теоретик "общеженства", который заглядывает в стихотворение 1818 года благодаря этому будущему роману, - не кто иной, как... Н.Г.Чернышевский, жизнеописанию которого (сочинению набоковского персонажа Ф.К.Годунова-Чердынцева "Жизнь Чернышевского") отведена отдельная глава-новелла романа и который в своем знаменитом романе "Что делать?" - описал, как известно каждому читателю, БУКВАЛЬНО ТУ САМУЮ "МЕНУ ЖЕН", которая воспевается в куплетах стихотворения 1818 года!
Главу о Чернышевском опоясывает сонет, ему же посвященный, написанный самим Набоковым от лица своего персонажа-литератора, русского эмигранта, живущего в Берлине 1920-х годов. В начале главы приводятся два заключительные терцета, в конце - два начальных катрена. Вот этот сонет - и реминисцируется в стихотворении с "мандельштамовским" названием "Век просвещения"; выражение из него - переносится в это журнальное стихотворение.
"Своим ПОТОМКАМ ПРОСВЕЩЕННЫМ Он общеженство предвещал", - говорится в приведенном нами четверостишии о Платоне. А в двух трехстишиях в начале набоковской главы - говорится о Чернышевском; подытоживается то, что будет сказано в двух четырехстишиях, оканчивающих эту главу:
...Увы! Что б ни сказал ПОТОМОК ПРОСВЕЩЕННЫЙ,
все так же на ветру, в одежде оживленной,
к своим же Истина склоняется перстам,
с улыбкой женскою и детскою заботой
как будто в пригоршне рассматривая что-то,
из-за плеча ее невидимое нам.
И, накладываясь на описанный, очерченный в предшествующих двух четверостишиях стихотворения из журнала "Благонамеренный" сюжет, ситуацию "мены жен", - это выражение из сонета Набокова вводит фигуру будущего автора романа "Что делать?" Чернышевского на страницы журнала 1818 года.* * *Далеко не сразу я эту предвосхищающую реминисценцию в стихотворении "Век просвещения" заметил; далеко не сразу рядом с фигурой древнегреческого философа-"идеалиста" Платона я различил фигуру нашего отечественного "революционного демократа" Чернышевского. А произошло это, когда я разглядел, когда мне бросилась в глаза - аналогичная реминисценция, из знаменитого произведения знаменитого современника Чернышевского... в стихотворении Пушкина "Друзьям": когда я разыскивал там продолжение "кулинарной" метафоры, начатой своим развитием в стихотворении "Стансы".
Мы приводили уже эти строки, где Пушкиным изображается мировоззрение "льстеца", "приближенного к престолу": "Он скажет: ПРОСВЕЩЕНЬЯ ПЛОД - Страстей и воли дух мятежный". Не может быть! - воскликнул я тогда сам себе. Неужели же здесь, в этом выражении, спрятано... название знаменитой пьесы Л.Н.Толстого "ПЛОДЫ ПРОСВЕЩЕНИЯ"?!
Конечно же, нет, - успокаивал я опять же сам себя; но именно это "сумасшедшая догадка" - и заставила меня обратить внимание на "набоковскую" реминисценцию в тексте стихотворения "Век просвещения", когда к рассмотрению его я заново перешел от пушкинских "политических" стихов, - и разглядеть присутствие... сподвижника Л.Н.Толстого по журналу "Современник", Н.Г.Чернышевского, за этой далекоидущей предвосхищающей реминисценцией.
А кто такой, спрашивается, Лев Толстой? Автор романа "Анна Каренина", повести "Крейцерова соната" - то есть величайших, мировых произведений, проблематизирующих всю ту же тему "супружеской неверности", "мены жен и мужей". Темы - которой посвящено интересующее нас стихотворение 1818 года. И которая, таким образом, благодаря отсылке к будущему творчеству Льва Толстого, - уже прямо вступает, надвигается на стихотворения Пушкина, посвященные императору Николаю.
И тогда-то, окончательно убедившись в РЕАЛЬНОСТИ присутствия в разбираемых нами стихотворениях этих предвосхищающих реминисценций, - я и вспомнил о том, о чем сразу же подумал теперь, в этот раз обратившись к разбору стихотворения из того же номера журнала "Благонамеренный" "Ответ на вызов написать стихи".
Размышляя на загадкой подписи под ним, подбирая различные возможные расшифровки ее ("Г<оспож>а"? "Г<лафир>а"? слог междометия, подражающего крику "арзамасских" гусей: "га-га-га!"?) - я не смог не вспомнить... самой значительной из этих гипотетических расшифровок: которая пришла мне в голову мгновенно и в реальности, аутентичности которой я, в отличие от всех остальных вариантов, с самого начала почему-то - нисколько не сомневался.
"Г'а!"
- возглас, который издает, умирая от чахотки, героиня романа Ф.М.Достоевского "Преступление и наказание" Катерина Ивановна, верная до гроба жена "пьяненького" чиновника Мармеладова, своим беспутством и сведшего ее в могилу.
"Уездили клячу!.. Надорвала-а-сь!"
Тут уж, в романе Достоевского тема "общности жен" доведена до своего мыслимого предела: их дочь, проститутка Сонечка Мармеладова (и тоже: верная, вплоть до каторги, как декабристские жены, подруга главного героя романа Родиона Раскольникова); жертвующая собой, своим телом на алтарь своей забубенной семьи.
И теперь, когда становится ясным, что реминисценция, таящаяся в подписи под этим анонимным стихотворением из журнала "Благонамеренный", - принадлежит к целой серии реминисценций и аллюзий на современников и сподвижников романиста, - это мое внутреннее, интуитивное убеждение также становится объективно наблюдаемым историческим фактом.* * *Но серия предвосхищающих реминисценций в публикациях из номера журнала "Благонамеренный" от 31 января 1818 года на этом не заканчивается. Мы видели, что хронологическая граница этих реминисценций не останавливается на эпохе Толстого и Достоевского; она уходит, упирается - и в первую половину ХХ века: с этого мы начали (Мандельштам), этим мы и закончили (Набоков).
Но стихотворение "Век просвещения" не дотягивает до нравственного и художественного уровня этих столпов отечественной беллетристики. Мы, повторю, еще не разгадали до конца его художественной природы, но нельзя не сказать, что стихотворение это - неприятно коробит слух своим цинизмом, своей бестактностью в подходе к теме: тем более ощутимыми, что эти свойства, как теперь стало несомненным, самым реальным, неустранимым образом проецируются здесь на такую деликатную, болезненную тему, как судьба Пушкина.
И, как только вся эта очерченная мной сейчас серия предвосхищающих реминисценций начала разворачиваться передо мной, - мне сразу же стало очевидным присутствие в этом стихотворении и литературно-художественной реминисценции - прямо противоположной по своей тональности и своему уровню выше перечисленным. Зато - вполне подходящей тому разухабисто-циничному тону, который царапает слух в самом стихотворении 1818 года.
Реминисценции - из гораздо позднейшей эпохи, чем даже эпоха Набокова и Мандельштама; эпохи... ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ ХХ ВЕКА, даже - последних ее десятилетий. Реминисценции - из жанра музыкального шлягера, песенки-шансонетки: распевавшейся где-то в 80-х - 90-х годах не кем иным, как русско-американским исполнителем эстрадных песен Михаилом Шуфутинским.
"Настали те блаженны годы! Щастлива участь МИЛЫХ ЖЕН!" - восклицает, приветствуя осуществление утопии Платона, автор стихотворения. И звучат, звучат в этих строках - врезавшиеся в наш слух, намертво запавшие в него слова современного нам певца-шансонье:
За милых дам, за милых дам
Мой первый тост и тут и там!
Без милых дам, без милых дам
Как дня прожить, не знаю сам!...
Что это? Почему? Не спрашиваю - каким образом, но - на каком, художественном, основании - проникли эти разухабистые слова в стихотворение 1818 года, четверостишия которого образуют нервные узлы русской истории и русской литературы, в котором пересекаются такие отвественные темы?!
И только составив себе труд "дослушать", мысленно воспроизвести в памяти эти стихи до конца - я вдруг неожиданно понял... что речь в них идет - О ТОМ ЖЕ САМОМ, о чем идет речь в двух пушкинских стихотворениях второй половины 1820-х годов, наложенных на публикации-манифесты журнала "Благонамеренный"!
...Для милых дам, для милых дам
Я буду свеж не по годам
И, если надо, жизнь отдам
За милых дам!
Все, собственно, так и произошло, и шансонетка ХХ века почему-то показалась поэту, сочинившему в 1818 году "манифесты" журнала "Благонамеренный", - лучшим (и - заметьте - единственным!) способом сказать об этом (почти) вслух: от своего лица и в стихах.* * *И, если уж зашла у нас речь о таком экзотическом, из всяких рамок вон выходящем явлении, как отражение в журнальном стихотворении 1818 года слов эстрадной песни конца ХХ века, скажем еще и о том, что в одной из предшествующих строф мы можем найти... парафразу строки из произведения, с одной стороны, казалось бы - диаметрально противоположного, как небо от земли отличающегося от песенки Михаила Шуфутинского, а с другой стороны - каким-то неуловимым, невероятным образом - с ней сходного; стилистически - однородного.
А именно - из "книги про бойца" А.Т.Твардовского "Василий Теркин", сочиненной в продолжение войны 1941-1945 года.
Последняя строка из второго четверостишия стихотворения "Век просвещения" - сразу же напомнила мне одну строку из этой поэтической книги:
Жизнь наша с быстротою мчится,
И тот в ней мудрецом слывет,
Кто настоящим веселится,
НЕ УГЛУБЛЯЯСЯ ВПЕРЕД.
Однако меня долго одолевали сомнения, заставляя рыться в памяти в поисках более близкого, "естественного" соответствия этой строке, которое заставляло бы меня ощущать ее как реминисценцию, воспроизведение какого-то иного источника.
Дело тут заключается в том, что здесь эта строка стоит на последнем месте в четверостишии, а у Твардовского соответствующая ей - является в четверостишии второй. И это существенно изменяет ее звучание, придавая, благодаря перестановке в конечную позицию, этой строке - характер афористичности (как бы незамеченный, при таком сопоставлении, не учтенный в качестве ее художественного потенциала Твардовским).
Это лейтмотивом повторяющиеся слова Теркина из главы "О награде":
- Нет, ребята, я не гордый,
НЕ ЗАГЛЯДЫВАЯ ВДАЛЬ,
Так скажу: зачем мне орден?
Я согласен на медаль.
Строка - как бы проваливается, обесценивается, девальвирует, выдавая у позднейшего поэта - поэтическую подслеповатость. Великий поэт, который угадывается нами за строками стихотворения 1818 года, - как бы поправляет своего отдаленного потомка; дает ему урок поэтического мастерства.
И мы можем попробовать догадатся, почему реминисценция из будущей книги Твардовского - появляется в этом именно стихотворении. В первом отступлении "От автора" у Твардовского впервые появляется присказка, в которой, во-первых, обретает звучание... внутренняя форма имени предполагаемого нами автора стародавнего журнального стихотворения:
...И до той глухой разлуки,
Что бывает на войне,
Рассказать еще о друге
Кое-что успеть бы мне.
Тем же ладом, тем же рядом,
Только стежкою иной.
Пушки к бою едут задом, -
Это сказано не мной.
Это отступление - выдает серьезность авторских намерений. Он здесь оправдывается в том, что пишет... про войну. Оправдывается тем, что, рассказывая беспрерывно на войне - про войну, он... борется с войной. Борется - беспрерывным речевым потоком, потоками; разговорной, сказовой речью, которой исписывает страницу за страницей, - противопоставляя ее, "живую речь" - торжествующей повсюду смерти. Отсюда - впечатление некоторой маниакальности, психической сдвинутости поэтического дискурса этой книги.
Отсюда - и неизбежная де-валь-ва-ци-я поэтической речи, составных элементов поэтической речи, которую сразу же безошибочно диагностировал автор стихотворения 1818 года в своей предвосхищающей реминисценции. Отсюда, наконец, - и этот образ "езды задом" в приведенных строках: показывающий, что, вопреки владеющей, казалось бы, поэтом неудержимой речевой стихии, развязанной, раскрепощенной, отпущенной на волю пограничной ситуацией повсеместной смерти, - автор полностью отдает себе отчет в том, что он делает; владеет ситуацией в целом.* * *И именно поэтому, я думаю, та же самая присказка повторяется, уже в качестве обрамления произведения в целом, в десятилетие спустя сочиненной поэме Твардовского "Теркин на том свете" - в которой гротескно гиперболизируется, превращается в декорацию та же самая экзистенциальная ситуация. Автор обращается к читателю, советуя ему правильно понять функцию этой декорации:
...И доверься мне по старой
Доброй дружбе грозных лет:
Я зазря тебе не стану
Байки баять про тот свет.
Суть не в том, что рай ли с адом,
Черт ли, дьявол - все равно:
Пушки к бою едут задом, -
Это сказано давно.
И в конце:
Я тебе задачу задал,
Суд любой в расчет беря.
Пушки к бою едут задом, -
Было сказано не зря.
Да, действительно: эти "простонародные" стишки Твардовского - "задают задачу" исследователю, обнаруживая в себе сложнейшее, головоломное построение, на уровне высочайших образцов мировой поэзии.
Ну а мы хотим обратить внимание на то, что этот, лейтмотивный в "теркинских" произведениях Твардовского, образ "езды задом" наперед - созвучен... той внутренней форме, которую мы попытались угадать в криптониме, которым подписано стихотворение "Век просвещения": "Ры....ский" - от слова "рыскать". То есть, во-первых, тоже двигаться, если не задом, то уж, по крайней мере, "шахматным ходом", буквой "гэ". Этот образ, как мы сказали, появляется здесь, по нашему мнению, потому, что он выражает жизненно-литературную стратегию Пушкина.
Ну, а во-вторых, внутрення форма этого слова - связана с названием лошадиного аллюра, движения "рысью": что также напоминает о фигурирующем у Твардовского образе первозки пушек на лошадиных упряжках.
Соотносится реминисценция из произведения Твардовского и со второй частью подписи под стихотворением 1818 года, стилизацией его под перевод "С Польского". Несколько лет спустя появится баллада великого польского поэта Адама Мицкевича, основанная на народной польской легенде, герой которой - носит ту же фамилию, что и будущий автор "Василия Теркина": "Пан Твардовский". Сам Твардовский, конечно, хорошо знал об этом своем однофамильце, упоминал о нем в своих записях.
А кроме того, сюжет, жизненная ситуация, на которой основана баллада Мицкевича (черта, пришедшего за расплатой к продавшему свою душу герою, прогоняет... злая жена) обыгрывается в одном из эпизодов главы "О любви" книги Твардовского.* * *Была ясна, конечно, Твардовскому и литературная генеалогия... имени героя его знаменитой книги, хотя он и умалчивает об этом, рассказывая о происхождении этого имени в статье "Как был написан "Василий Теркин". На самом же деле "Василий Теркин" первоначально было названием вовсе никакой не "книги про бойца", а... пухлого романа маститого представителя "натурализма" в русской литературе П.Д.Боборыкина.
Вот этот генезис имени персонажа самой знаменитой поэтической книги ХХ века, полное воспроизведение ее названием - названия старого, дореволюционного романа, - и послужило, вероятно, основной причиной произведенной в стихотворении 1818 года реминисценции. И здесь мы обнаруживаем, что в этом стихотворении из первого номера журнала "Благонамеренный" - продолжается, подхватывается та реминисценция реплики умирающей героини романа Достоевского "Преступление и наказание", которую мы различили в криптонимической подписи под другим стихотворением этого журнального номера - "Ответ на вызов написать стихи".
В 1873 году, в составе "Дневника писателя", печатавшегося тогда на страницах редактируемой Достоевским газеты "Гражданин", увидел свет знаменитый "мениппейный" (по терминологии М.М.Бахтина), имеющий в своей основе ту же гротескную ситуацию, что и поэма Твардовского "Теркин на том свете", рассказ "Бобок". Слово, составляющее его название, сами персонажи рассказа называют "конечно, бессмысленным". И квалификацию этих вымышленных писателем лиц - послушно повторили... комментаторы тридцатитомного полного собрания его сочинений!
Но зато они поделились с читателями ценным сопоставлением, которое с давних пор врезалось мне в память. Оказывается, еще в начале 1870-х годов от своих литературных противников Петром Боборыкиным было получено пародийное прозвище: "Пьер Бобо". Спустя пять лет после появления знаменитого рассказа, в 1878 году это прозвище будет фигурировать в фельетоне Достоевского "Из дачных прогулок Кузьмы Пруткова и его друга", опубликованном на страницах того же "Гражданина".
Комментаторы Достоевского приложили усилия для того, чтобы показать, что диалог с творчеством Боборыкина ведется и в рассказе "Бобок". И, коль скоро это так, то появляется возможность этим прозвищем - мотивировать и название рассказа, объяснить его происхождение. Прямо формулировать такой решительный вывод исследователи, однако, остерегаются, но у меня, после знакомства с их комментарием, осталось впечатление, что именно таково было их намерение.
"Бессмысленное" слово это, однако, можно найти... в словаре Даля, и представляет собой оно - не что иное, как суффиксальную форму слова "боб" (это слово, кстати, и было одним из псевдонимов, использовавшихся Боборыкиным, от которого было произведено пародийное прозвище).
Согласно Далю, "бобками" называются зерна лавра, которые в растертом виде входят в состав нюхательного табака. Этот "бобковый табак", подготавливая почву для кладбищенского рассказа Достоевского, упоминается в "физиологическом очерке" 1839 года "Гробовой мастер" основателя... "натуральной школы" в русской литературе (отдаленного предшественника, стало быть, "натуралиста" Боборыкина) А.П.Башуцкого.
Таинственный "бобок" Достоевского - это, таким образом, не что иное, как... зер-но. Странно, что комментаторы Достоевского - не обратили внимания на эту растительную семантику "бессмысленного" заглавия! А ведь комментируя слово "кутья" из текста того же рассказа и объясняя, что она представляет собой "смесь вареного зерна с медом", они об этой семантике и предполагаемой ею символике - и толкуют, когда говорят: "Здесь зерно, по-видимому, - символ воскрешения".
Таким же символом у Достоевского, стало быть, выступает и заглавное слово "бобок". И его превращение в заглавный образ, художественный символ в рассказе - является не чем иным, как... реминисценцией, обыгрыванием знаменитой евангельской притчи о зерне:
"Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода" (Евангелие от Иоанна, глава 12, стих 24).
Обитатели кладбища в рассказе Достоевского - "зерна", упавшие в землю; "бобки". Но это зерна - не желающие... умирать; застрявшие между жизнью и смертью; "современные покойники", как называет их, ужасаясь их подсмотренному, подслушанному им существованию, рассказчик у Достоевского.
И вот эта длинная вереница опосредований, начатая парафразой из книги А.Т.Твардовского, и приводит, как нам кажется, к главной цели данной реминисценции в стихотворении из первого номера журнала "Благонамеренный". Стихотворение это, как мы можем судить в результате проделанного нами сопоставительного исследования, - показывает, что Пушкин, по крайней мере, уже в самом начале своего творческого пути - знает о предначертанной ему гибели; о том, какой будет эта гибель.
Он отзывается о ней словами шансонетки Михаила Шуфутинского. Но этого отзыва было бы, конечно, недостаточно для того, чтобы выразить полноту его мировоззренческой позиции. И вторая сделанная в стихотворении 1818 года реминисценция из произведения 40-х годов ХХ века - отвечает на вопрос, почему он идет навстречу этой гибели; почему, зная о ней, не прилагает усилий, чтобы ее избежать. Во-первых, конечно, потому - что он тоже "боец"; он тоже, как и автор стихотворной книги "Василий Теркин", - борется со смертью.
А во-вторых, именно вот поэтому: потому что знает евангельское изречение - "если зерно, падши в землю, умрет, то принесет много плода". И прилагает его к собственной жизни.
|